Непокорные

Пролог

Альта

Десять дней они держали меня там. Десять дней, и лишь вонь собственного тела составляла мне компанию. Даже ни одна крыса не почтила меня своим присутствием. Не было ничего, что могло бы их привлечь; мне не приносили никакой пищи. Только эль.

Шаги. Затем бренчание металла о металл – это отодвинули затвор. Свет больно ударил по глазам. Долю секунды люди в дверном проеме мерцали, словно они не от мира сего и пришли забрать меня в мир иной.

Люди обвинителя.

Они пришли отвести меня на суд.

1

Кейт

Кейт смотрит в зеркало, когда слышит этот звук.

Ключ, поворачивающийся в замке.

Дрожащими пальцами она торопливо поправляет макияж – черные ниточки туши, отпечатавшиеся на нижних веках.

В желтом свете хорошо видно жилку, пульсирующую на шее, под ожерельем, которое он преподнес ей на прошлую годовщину. Толстая серебряная цепочка холодит кожу. Когда он на работе, она снимает его.

Входная дверь со щелчком закрывается. Ботинки клацают по половицам. Вино с бульканьем наливается в бокал.

Паника трепещет в ней, будто птица. Она делает глубокий вдох, касается шрама на левой руке. В последний раз улыбается зеркалу в ванной. Нельзя позволить ему заметить, что что-то изменилось. Что что-то не так.

Саймон на кухне, облокотился на столешницу с бокалом вина в руке. Кровь стынет у нее в жилах. Длинный силуэт, подчеркнутый темным костюмом, линия его скул. Золото волос.

Он смотрит, как она идет к нему. На ней платье, которое – она знает это – ему нравится. Плотная ткань обтягивает бедра. Красное. Того же цвета, что нижнее белье. Кружевное, с маленькими красными бантиками. Как будто сама Кейт – что-то вроде содержимого упаковки, которую можно развернуть или разорвать.

Кейт подмечает детали. Галстука нет, три верхних пуговицы на рубашке расстегнуты, обнажая тонкие завитки. Белки глаз отсвечивают розовым. Он протягивает ей бокал вина, и в его дыхании она чувствует сладко-терпкий запах алкоголя. Ее спина и подмышки покрываются потом.

В бокале шардоне, ее любимое. Но сейчас его запах вызывает спазм в желудке, как будто запах гнили. Она прижимает бокал к губам, не делая глотка.

– Привет, милый, – говорит она высоким, отполированным специально для него, голосом. – Как прошел день?

Но слова застревают у нее в горле.

Он прищуривается. Несмотря на выпитое, он двигается быстро: его пальцы впиваются в нежную плоть выше локтя.

– Куда ты сегодня ходила?

Она всем своим существом хочет вырваться из его хватки, но знает, что лучше не сто́ит. Вместо этого она кладет руку ему на грудь.

– Никуда, – говорит она, стараясь, чтобы голос не дрожал. – Я весь день была дома.

Она была осторожна: оставила айфон в квартире, пока ходила в аптеку, и брала с собой только наличные. Кейт улыбается и тянется, чтобы поцеловать его.

Его щека покрыта щетиной. С запахом алкоголя смешан еще какой-то запах – пьяняще-цветочный. Похоже на духи. Это уже не в первый раз. Внутри нее вспыхивает крошечная надежда. Если у него кто-то есть, это может быть ей на руку.

Но она просчиталась. Он отстраняется от нее и…

– Врешь.

Кейт едва слышит это слово – рука Саймона впечатывается в ее щеку и от вспыхнувшей боли все плывет. Все цвета в комнате размываются, смешавшись: золотистые половицы, белый кожаный диван, калейдоскоп лондонского пейзажа за окном.

Что-то грохочет вдалеке: это она выронила свой бокал.

Она хватается за столешницу, судорожно пытаясь вдохнуть и выдохнуть, в щеке пульсирует кровь. Саймон надевает пальто, берет с обеденного стола ключи.

– Никуда не выходи, – говорит он. – Если выйдешь, я узнаю.

Ботинки клацают по половицам. Дверь захлопывается. Она не двигается, пока не слышит скрип спускающегося лифта.

Он ушел.

На полу сверкают осколки разбитого бокала. В воздухе висит кислый запах вина.

Медный привкус во рту приводит ее в чувство. Губа, впечатанная в зубы силой его удара, кровоточит.

В ее мозгу что-то щелкает. «Если выйдешь, я узнаю».

Видимо, было недостаточно оставить дома телефон. У него есть другой способ. Другой способ следить за ней. Она припоминает, как разглядывал ее швейцар в вестибюле: неужели Саймон сунул ему пачку хрустящих купюр, чтобы он шпионил за ней? От этой мысли ее кровь застывает.

Если он обнаружит, куда она сегодня ходила и что делала, кто знает, что он еще может сделать. Установить камеры. Забрать у нее ключи.

И все ее планы сойдут на нет. Она никогда не выберется.

Стоп. Она уже вполне готова, ведь так?

Если выехать прямо сейчас, к утру можно уже добраться до туда. Дорога займет около семи часов. Она тщательно проложила маршрут на втором телефоне, про который он не знает. Водила пальцем по синей линии на экране, лентой вьющейся по стране. Она практически выучила его.

Да, она уйдет сейчас. Она должна уйти сейчас. Пока он не вернулся, пока у нее не сдали нервы.

Она достает «Моторолу» из тайника – конверта, приклеенного к спинке ее прикроватной тумбочки. Берет с верхней полки шкафа дорожную сумку, заполняет ее одеждой. Забирает из ванной комнаты свои туалетные принадлежности, коробку, которую сегодня спрятала в шкафчике.

Затем быстро меняет красное платье на джинсы и розовый топ. Дрожащими пальцами расстегивает ожерелье. Оставляет его свернутой петлей на кровати. Рядом с айфоном в золотом чехле: телефоном, за который платит Саймон, от которого он знает пароль. Который он может отследить.

Она роется в шкатулке с драгоценностями, стоящей на прикроватной тумбочке; пальцы нащупывают золотую брошь в форме пчелы – эта брошь у нее с детства. Она кладет ее в карман и ненадолго замирает, оглядывая комнату: кремовое одеяло и шторы того же тона, острые углы мебели в скандинавском стиле. Не может же быть, что это все, что ей нужно забрать? Когда-то у нее было много вещей – куча читаных-перечитаных книг, репродукции картин, кружки. Но здесь все принадлежит ему.

В лифте адреналин зашкаливает. Что, если он вернется и перехватит ее на выходе? Она нажимает кнопку гаража, но лифт рывком останавливается на первом этаже, двери со скрипом открываются. Сердце колотится. Швейцар стоит к ней спиной, разговаривая с другим жильцом. Едва дыша, Кейт вжимается в стенку лифта и выдыхает, только когда никто так и не заходит и двери со скрипом закрываются.

В гараже она отпирает «Хонду», купленную до того, как они встретились, и зарегистрированную на ее имя. Он ведь не сможет потребовать у полиции объявить ее в розыск, если она возьмет собственную машину? Кейт видела достаточно криминальных сериалов. «Уехала по своей воле», – скажут ему в полиции.

Воля – замечательное слово. От него возникает чувство полета.

Повернув ключ в замке зажигания, она забивает адрес двоюродной бабушки в «Гугл Мэпс». Несколько месяцев она повторяла эти слова в своей голове, будто мантру.

Коттедж Вейворд, Кроус-Бек[2]. Камбрия.

2

Вайолет

Вайолет ненавидела Грэма. Просто абсолютно не выносила его. Почему он целыми днями изучает что-то интересное, вроде точных наук и латыни, и еще про какого-то Пифагора, а ей остается втыкать иголку в холст и довольствоваться этим? И самое несправедливое, размышляла она, ощущая, как ноги зудят под шерстяной юбкой, что он делает все это в брюках.

Она сбежала по главной лестнице как можно тише, чтобы не нарваться на гнев Отца, который не одобрял физические нагрузки у женщин (и, ей часто казалось, саму Вайолет). Сдержалась, чтобы не захихикать от того, как позади пыхтит Грэм. Даже в своей неудобной одежде она легко обгоняет его.

А ведь только вчера вечером он разглагольствовал, что хочет пойти на войну! Скорее рак на горе свистнет. И вообще, ему всего пятнадцать – годом меньше, чем Вайолет, – так что он слишком молод. На самом деле это к лучшему. Почти все мужчины деревни ушли на войну, и половина из них погибла (по крайней мере, так подслушала Вайолет), включая дворецкого, лакея и обоих помощников садовника. В конце концов, Грэм – ее брат. Она бы не хотела, чтобы он умер. Предположительно.

– Сейчас же отдай! – прошипел Грэм.

Обернувшись, она увидела, что его круглое лицо раскраснелось от бега и злости. Он разозлился, потому что она украла его тетрадь по латыни и заявила, что он неверно просклонял все существительные женского рода.

– Не отдам, – прошипела в ответ Вайолет, прижимая тетрадь к груди. – Ты этого не заслуживаешь. Господи, ты вписал amor вместо arbor.

Преодолев остаток лестницы, она нахмурилась одному из портретов Отца, висящих в холле, затем повернула налево, промчалась по обитым деревянными панелями коридорам и ворвалась на кухню.

– Что за игры? – рявкнула миссис Киркби, державшая в одной руке тесак для разделки мяса, а в другой перламутровую тушку кролика. – Я могла остаться без пальца!

– Простите! – прокричала Вайолет, распахивая французские окна. Грэм продолжал пыхтеть у нее за спиной. Они пробежали через огород – их обдало пьянящими ароматами мяты и розмарина – и оказались в ее самом любимом месте на земле: в парке. Она обернулась и ухмыльнулась. Теперь, когда они были снаружи, у него не было ни единого шанса поймать ее, пока она сама не захочет быть пойманной. Он оглушительно чихнул. Он ужасно страдал от сенной лихорадки.

– Ой, – сказала она. – Тебе нужен носовой платок?

– Заткнись, – ответил он, потянувшись за тетрадью. Вайолет легко ускользнула. Грэм слегка замешкался, отдуваясь. День был особенно жарким: слой прозрачных облаков будто удерживал зной и сковывал воздух. У Вайолет по подмышкам стекали струйки пота, кожа под юбкой страшно зудела, но ее это больше не волновало.

Она добралась до своего особенного дерева – серебристого бука, которому, по словам садовника Динсдейла, было уже несколько сотен лет. Вайолет стояла к нему спиной, но могла слышать, как оно гудит жизнью: долгоносики заняты поиском прохладного древесного сока; на листьях покачиваются божьи коровки; стрекозы, мотыльки и зяблики порхают с ветки на ветку. Она протянула руку, и прямо на ладонь приземлилась стрекоза-красотка, сверкая крылышками в солнечном свете. Вайолет охватило золотистое тепло.

– Фу, – сказал Грэм, наконец догнав ее. – Как ты только терпишь, что эта тварь касается тебя? Дави ее!

– Я не собираюсь давить ее, Грэм, – ответила Вайолет. – Она имеет такое же право на существование, как ты или я. И ты только посмотри, какая она красивая! Крылышки будто хрустальные, тебе не кажется?

– Ты… не нормальная, – сказал Грэм, пятясь назад. – Ты одержима насекомыми. И Отец тоже думает, что ты не нормальная.

– Мне плевать, что думает Отец, – соврала Вайолет. – И тем более плевать, что думаешь ты, хотя, если судить по твоей тетради, тебе следует меньше думать о моей одержимости насекомыми, а больше – о латинских существительных.

Грэм бросился вперед, раздувая ноздри. Но когда он оказался в пяти шагах от нее, она швырнула в него тетрадь – немного сильнее, чем собиралась, – а сама взлетела по ветвям дерева.

Грэм выругался и, что-то бормоча себе под нос, повернул обратно к поместью.

Глядя на сердито удаляющегося Грэма, Вайолет почувствовала укол вины. Раньше между ними все было по-другому. Когда-то Грэм повсюду ходил за ней, будто привязанный. Она помнила, как он забирался в ее кровать в их детской, чтобы спрятаться от грозы или ночного кошмара, как он жался к ней так близко, что его дыхание гремело в ее ушах. Они столько веселились вместе: носились по окрестностям и возвращались с черными от грязи коленями, рассматривали крошечных серебряных рыбок в ручье или порхающую с ветки на ветку красногрудую малиновку.

До того ужасного летнего дня – ничем не отличавшегося от этого, с таким же медовым светом на холмах и деревьях. Вайолет помнила, как они валялись на траве под этим буком, вдыхая запахи чертополоха и одуванчиков. Ей было восемь, Грэму – только семь. Где-то неподалеку жужжали пчелы – они звали ее, манили к себе. Она подошла к дереву и обнаружила, что с одной из веток свисает улей, будто золотой самородок. Пчелы, мерцая, вились вокруг. Вайолет подобралась поближе, протянула руки, и они стали приземляться ей на ладони; она хихикнула, почувствовав, как их крошечные лапки щекочут ей кожу.

Обернувшись, она увидела, какое изумление излучает лицо Грэма, и рассмеялась.

– Можно мне тоже? – спросил он, распахнув доверчивые глаза.

Она не знала, что случится, твердила она позже, захлебываясь от рыданий, когда трость Отца взметнулась ей навстречу. Она не слышала его слов, не видела темной ярости на его лице. Она видела только плачущего Грэма, которого няня Меткалф спешно уводила в дом – его рука распухла от укусов. Трость Отца рассекла ей ладонь, и Вайолет чувствовала, это самое меньшее, что она заслужила.

После этого Отец отправил Грэма на обучение в пансион. Теперь Грэм бывал дома только на каникулах и становился все более незнакомым. В глубине души Вайолет знала, что не должна так издеваться над ним. Она делала это только потому, что так и не простила себя за тот день с пчелами, но и Грэма тоже не простила.

Он сделал ее другой.

Вайолет отмахнулась от воспоминаний и посмотрела на свои часы. Было только три часа. Уроки на сегодня закончились – вернее, ее гувернантка, мисс Пул, признала свое поражение. Надеясь, что ее не хватятся еще хотя бы час, Вайолет забралась повыше, наслаждаясь теплом шершавой коры под ладонями.

В углублении между ветками она заметила волосатый буковый орешек. Он идеально вписывался в ее коллекцию – на подоконнике в ее комнате уже скопились подобные сокровища: шелковистые останки кокона бабочки, золотистый завиток раковины улитки. Довольно улыбнувшись, она спрятала орешек в карман юбки и полезла выше.

Вскоре она забралась достаточно высоко, чтобы видеть весь Ортон-холл, который своими разросшимися каменными зданиями напоминал ей величественного паука, притаившегося на склоне холма. Еще чуть выше – и стало видно деревню Кроус-Бек по ту сторону холмов. Пейзаж был прекрасен. Но от вида этой красоты ей стало тоскливо. Как если бы она смотрела наружу из тюрьмы. Пусть зеленой, прекрасной, в которой поют птицы, и летают стрекозки, и светятся янтарные воды ручья, – но все же тюрьмы.

Ведь Вайолет никогда не покидала Ортон-холл. Она даже ни разу не побывала в Кроус-Бек.

– Но почему мне нельзя пойти? – раньше она задавала этот вопрос няне Меткалф каждый раз, когда та собиралась на воскресную прогулку с миссис Киркби.

– Ты же знаешь, – обычно бурчала няня Меткалф, и в ее глазах мелькала жалость, – твой отец запретил.

Но, как размышляла Вайолет, знать о запрете – не значит понимать его причины. Все детство она думала, что деревня полна опасностей – воображала карманников и головорезов, прячущихся за домами с соломенными крышами. (Это только добавляло деревне привлекательности.)

Но в прошлом году она пристала к Грэму, чтобы он описал ей деревню во всех подробностях.

– Чего ты такая взбудораженная? – скривился Грэм. – В этой деревне одна скукота, даже паба нет!

Порой Вайолет сомневалась, что Отец хочет защитить ее от деревни. Возможно, все было наоборот.

В любом случае, ее изоляция скоро должна была закончиться – в своем роде. Через два года, на ее восемнадцатилетие, Отец планировал устроить большой праздник в честь ее «выхода в свет». На празднике – он надеялся – она привлечет внимание какого-нибудь достойного молодого человека, возможно, будущего лорда, и сменит эту тюрьму на другую.

– Скоро ты встретишь блестящего джентльмена, который сразит тебя наповал, – частенько говаривала няня Меткалф.

Вайолет не хотела, чтобы ее сразили. Чего она действительно хотела – это повидать мир, как Отец в молодости. В библиотеке она обнаружила всевозможные книги и географические атласы – книги о Востоке, с непроходимыми джунглями и мотыльками размером с обеденную тарелку («жуткие твари», по словам Отца), и об Африке, где в песке, как драгоценные камни, сверкали скорпионы.

Да, однажды она покинет Ортон-холл и отправится путешествовать по миру – как ученый.

Биолог – мечтала она – или, может быть, энтомолог? В любом случае, она будет иметь дело с животными – по опыту это гораздо предпочтительнее, чем иметь дело с людьми. Няня Меткалф любила рассказывать, как ужасно напугала ее однажды маленькая Вайолет: как-то вечером няня зашла в детскую и – подумать только – обнаружила в кроватке Вайолет ласку!

– Я закричала как резаная, – рассказывала няня Меткалф, – но ты лежала как ни в чем не бывало, а ласка свернулась клубочком рядом с тобой, мурлыча, будто котенок.

Хорошо, что Отец так и не узнал об этом случае. По его мнению, место животным было на тарелке либо на стене. Единственным исключением был Сесил – его родезийский риджбек, страшенный зверь, нрав которого от побоев совершенно испортился со временем. Вайолет то и дело спасала всевозможных маленьких существ из его слюнявой пасти. В последний раз это был паук-скакунчик, который теперь жил под ее кроватью в шляпной коробке, на подстилке из старой нижней юбки. Она назвала его – или ее, трудно сказать – Золотце, за цвет полосок на лапках.

Няня Меткалф поклялась хранить тайну.

Позже, переодеваясь к ужину, Вайолет размышляла, что няня Меткалф вообще-то и ей говорит далеко не все. Надев мягкое льняное платье – противная шерстяная юбка осталась валяться на полу, – она повернулась к зеркалу. Глаза у нее были глубокие и темные, такие непохожие на водянисто-голубые у Отца и Грэма. Вайолет считала, что лицо у нее довольно странное, да еще и с некрасивой родинкой на лбу, но своими глазами она гордилась. Как и волосами, которые тоже были темными, с опаловым глянцем, будто перья ворон, что жили на окружавших поместье деревьях.

– Я похожа на свою маму? – спрашивала Вайолет, сколько себя помнила. Фотографий матери не было. Все, что от нее осталось у Вайолет, – старое ожерелье с овальным кулоном. На кулоне была выгравирована буква «В», и она спрашивала всех, кто мог быть в курсе, возможно ли, что маму тоже звали Вайолет? Или, может, Виктория или Вильгельмина? («Может быть, ее звали Вирджиния?» – спросила она однажды Отца, увидев это имя в газете, которую он читал. Он отправил недоумевающую Вайолет в спальню, оставив без ужина.)

Няня Меткалф тоже ничем не смогла ей помочь.

– Я почти и не помню твою маму, – говорила она. – Я сюда приехала совсем незадолго до ее смерти.

– Они познакомились на Празднике мая в 1925 году, – миссис Киркби с важным видом кивала головой. – Твоя мать была Королевой мая, такая она была красивая. Они влюбились друг в друга. Но больше не спрашивай об этом отца, а то получишь приличную взбучку.

Эти крохи информации едва ли могли удовлетворить Вайолет. Как и любому ребенку, ей хотелось знать намного больше – где поженились ее родители? Была ли у ее матери фата или венок невесты (она представляла белые звездочки боярышника, так подходящие к нежному кружевному платью)? И смахнул ли Отец слезу, когда обещал быть вместе, пока смерть не разлучит их?

В отсутствии реальных фактов, Вайолет цеплялась за этот образ, пока не убедила себя, что все именно так и было. Да, Отец отчаянно любил ее маму, и смерть разлучила их (у Вайолет брезжила мысль, что ее мама умерла, рожая Грэма). Вот почему ему было невыносимо говорить об этом.

Но время от времени этот образ в ее голове размывался – будто поверхность пруда подергивалась рябью.

Как-то вечером – тогда ей было двенадцать – она залезла в кладовую, чтобы поживиться хлебом с вареньем, и тут на кухню зашли няня Меткалф и миссис Киркби, а с ними недавно принятая на работу мисс Пул.

Вайолет услышала, как стулья проскребли по полу, как громко скрипнул древний кухонный стол, когда они уселись за него, затем последовали хлопок и звяканье – это миссис Киркби открыла бутылку хереса и разлила вино по стаканам. Вайолет застыла с недожеванным куском хлеба во рту.

– Ну и как тебе тут, дорогая? – спросила няня Меткалф у мисс Пул.

– Ну… Господь свидетель, я прилагаю все усилия, но с этим дитем до того трудно, – ответила мисс Пул. – Я полдня гоняюсь за ней по парку, ее одежда вся в пятнах от травы. И она… она…

Тут мисс Пул тихонько, но глубоко вздохнула:

– Она разговаривает с животными! Даже с насекомыми!

Повисла пауза.

– Наверное, вы думаете, что я несу чепуху, – сказала мисс Пул.

– Нет-нет, дорогая, – сказала миссис Киркби. – Мы и сами могли бы сказать тебе, что этот ребенок отличается от других. Она у нас… как ты говоришь, Рут?

– Со странностями, – сказала няня Меткалф.

– И это неудивительно, – продолжила миссис Киркби, – учитывая, какая у нее мать.

– Мать? – спросила мисс Пул. – Она ведь умерла?

– Да. Жуткое дело, – сказала няня Меткалф. – Я только прибыла сюда. Так что у меня не было возможности с ней по-настоящему познакомиться.

– Она была простая деревенская девушка, из Кроус-Бек, – сказала миссис Киркби. – Родители хозяина были бы в ярости… но они скончались за месяц до свадьбы. И его старший брат тоже. Несчастный случай с каретой. Так внезапно.

Мисс Пул резко выдохнула.

– И… и они все равно поженились? Леди Эйрс была… в положении?

Послышался нечленораздельный звук, затем миссис Киркби снова заговорила:

– Скажу только, что он был очень привязан к ней. Во всяком случае, сначала. Она была редкая красавица. И так похожа на молодую леди, не только внешне.

– Что вы имеете в виду?

Еще одна пауза.

– Ну, она была… как сказала Рут. Со странностями. Чуднáя.

3

Альта

Меня вывели из тюрьмы и повели через главную площадь деревни. Я попыталась вывернуться, спрятать лицо, но один из них сцепил мне руки за спиной и толкнул меня вперед. Волосы, распущенные и грязные, как у шлюхи, упали мне на лицо.

Я уставилась в землю, чтобы не встретиться взглядом с деревенскими. Я чувствовала их взгляды на своем теле, будто это были не взгляды, а руки. Мои щеки полыхали от стыда.

Желудок скрутило от запаха хлеба, и я поняла, что мы идем мимо пекарни. Я гадала, наблюдают ли за нами пекари, Динсдейлы. Как раз минувшей зимой я выходила их дочь после лихорадки. Я гадала, кто еще был свидетелем, кто еще был счастлив предоставить меня такой судьбе. Я гадала, была ли среди них Грейс, или она уже в Ланкастере.

Меня забросили в повозку так легко, будто я ничего не весила. Мул – бедное животное – на вид почти так же изголодался, как и я; его ребра выпирали из-под тусклой шерсти. Мне хотелось дотронуться до него, почувствовать пульсацию крови под кожей, но я не рискнула.

Мы отправились в путь, и один из сопровождающих дал мне глоток воды и краюху черствого хлеба. Я раскрошила его и сунула в рот, но почти сразу пришлось перегнуться через край телеги – меня стошнило. Тот, что был пониже ростом, рассмеялся, его зловонное дыхание обдало мое лицо. Я откинулась на спину и устроила голову так, чтобы можно было видеть проплывающую мимо местность.

Мы ехали по дороге вдоль ручья. Мои глаза все еще плохо видели, и ручей был лишь размытым пятном солнца и воды. Но я могла слышать его музыку и вдыхать его чистый, железистый запах.

Тот самый ручей, что поблескивает, изгибаясь, вокруг моего дома. Там моя мать показывала мне гольянов, выпрыгивающих из-под камушков, тугие бутоны дягиля, растущего по берегам.

Надо мной промелькнула тень, и мне показалось, что я слышу хлопанье крыльев. Этот звук напомнил мне о вороне моей матери. И о той ночи под дубом.

Воспоминание вонзилось в меня острым ножом.

Но прежде чем я погрузилась в темноту, мне подумалось, что я рада, что Дженнет Вейворд не дожила до сего дня и не видит свою дочь в таком положении.

К тому времени, как мы добрались до Ланкастера, я уже потеряла счет количеству раз, когда солнце всходило на небо и снова заходило. Мне не доводилось бывать в подобном месте; я даже никогда не покидала нашу долину. Запах тысячи людей и животных был настолько сильным, что я даже сощурила глаза, чтобы проверить, не смогу ли увидеть, как он витает в воздухе. И гул. Такой громкий, что мне не удавалось уловить ни единой ноты пения птиц.

Я села, чтобы оглядеться вокруг. Людей было так много: мужчины, женщины и дети заполнили улицы, женщины задирали юбки, перешагивая через кучи конского навоза. Какой-то мужчина готовил на огне каштаны: от запаха их золотистой мякоти у меня закружилась голова. Был яркий полдень, но меня била дрожь. Я посмотрела на свои ногти – они были синие.

Мы остановись возле огромного каменного строения. Даже спрашивать было не нужно, я и так поняла, что это замок, где проводятся ассизы. Он выглядел как место, где взвешивают жизни.

Меня вытащили из повозки и ввели внутрь, закрыв за мной двери, – будто проглотили целиком.

Солнце в зале суда ярко вспыхивало в окнах, освещая каменные колонны; они напомнили мне деревья, стремящиеся в небо. Я никогда не видела ничего похожего. Но эта красота нисколько не умерила мой страх.

Двое судей сидели на высокой скамье, будто были небесными существами, а не из мяса и костей, как остальные. По мне, они выглядели как два жирных жука – в этих черных платьях, отороченных мехом мантиях и чудны́х темных беретах. Сбоку сидели присяжные. Двенадцать человек. Никто не смотрел мне в глаза – никто, кроме мужчины с квадратной челюстью и горбинкой на носу. Он смотрел на меня мягко, возможно, из жалости. Я не смогла вынести этого взгляда. И отвернулась.

В зал вошел обвинитель. Это был высокий мужчина; над его строгой мантией возвышалось лицо, изрытое оспинами. Когда он занял место напротив меня, я ухватилась за деревянное сиденье скамьи подсудимых, чтобы успокоиться. Глаза у него были бледно-голубые, как у галки, но холодные.

Один из судей посмотрел на меня.

– Альта Вейворд, – начал он, поморщившись, будто мое имя могло осквернить его рот. – Ты обвиняешься в том, что практиковала злобное дьявольское искусство, называемое ведьмовством, и с помощью упомянутого ведьмовства злонамеренно вызвала смерть Джона Милберна. Признаешь ли ты себя виновной?

Я смочила губы. Мне казалось, что язык у меня распух, и я ужасно боялась, что подавлюсь словами, прежде чем смогу вытолкнуть их наружу. Но когда я заговорила, мой голос был чистым.

– Не признаю, – сказала я.

4

Кейт

В животе у Кейт все еще бурлит от страха, хотя она уже на шоссе А66, недалеко от Кроус-Бек. Чуть больше двухсот миль от Лондона. Двухсот миль от него.

Она ехала всю ночь. Она привыкла к бессонным ночам, но все равно удивлена своей бодрости; усталость начинает проявляться только сейчас – чувством ваты за глазными яблоками, стуком в висках. Она включает радио: живой голос ради компании.

Беспечная попсовая песенка заполняет тишину, и, поморщившись, Кейт выключает радио.

Она опускает окно. Внутрь вливается рассветный воздух вместе с запахом свежей травы, с привкусом навоза. Он так отличается от сырого серного запаха города. Незнакомый запах.

Прошло уже больше двадцати лет с тех пор, как она в последний раз была в Кроус-Бек, где жила ее двоюродная бабушка. Она была сестрой дедушки – Кейт едва ее помнит – и умерла в прошлом августе, завещав все свое имущество Кейт. Хотя этого имущества оказалось не так много: лишь маленький домик. В нем всего две комнаты, если ее не подводят воспоминания.

За окном восходящее солнце окрашивает холмы в розовый цвет. Телефон сообщает, что до Кроус-Бек осталось пять минут. «Пять минут, и я высплюсь, – думает она. – Пять минут, и я в безопасности».

Она сворачивает с трассы на сельскую дорогу, вьющуюся среди деревьев. Вдалеке мелькают сверкающие в утреннем свете башенки. Ей думается, что это, наверное, тот самый Ортон, где когда-то жила ее семья. Дедушка и его сестра выросли там, но потом их лишили наследства. Она не знает, почему. А теперь не у кого спросить.

Башенки исчезают, и тут она замечает кое-что еще. Кое-что, что заставляет сердце резко забиться в груди.

На заборе подвешена гирлянда из животных – наверное, крысы или, может быть, кроты, – связанных друг с другом хвостами. Машина катится дальше, и забор милостиво исчезает из вида. Просто безобидный камбрийский обычай. Она вздрагивает и трясет головой, но не может забыть это зрелище. Маленькие тельца, раскачивающиеся на ветру.

Дом прижался к земле, словно испуганное животное. Каменные стены потемнели от старости и заросли плющом. На перемычке над дверным проемом витиеватыми буквами высечено название: Вейворд. Странное название для дома[3].

Входная дверь выглядит так, будто вот-вот развалится; темно-зеленая краска облупилась и висит лохмотьями. Большой старомодный замок зарос паутиной. Кейт нащупывает в сумочке ключи. Бренчанье прорезает утреннюю тишину, и что-то шуршит рядом в кустарнике, заставляя ее подпрыгнуть. Она не была в этом доме с самого детства, когда еще был жив отец. Ее воспоминания о коттедже – и своей двоюродной бабушке – весьма туманны. Но все же ее удивляет засевший внутри страх. В конце концов, это всего лишь дом. И ей больше некуда идти.

Собравшись с духом, она переступает порог.

Коридор узкий, с низким потолком. При каждом шаге от пола поднимается облачко пыли, будто приветствуя ее. Стены оклеены бледно-зелеными обоями, но их почти не видно: все увешано вставленными в рамки набросками насекомых и животных. Она вздрагивает при виде особо реалистичного изображения гигантского шершня. Ее двоюродная бабушка была энтомологом. Сама Кейт не очень понимает такое увлечение – она не слишком любит насекомых, как и все, что летает. Больше не любит.

В задней части дома она обнаруживает обшарпанную гостиную, тут же вдоль одной из стен располагается кухня. Над плитой, которая выглядит, будто ей не одна сотня лет, развешаны потемневшие медные кастрюли и пучки сушеных трав. Мебель красивая, но изношенная: прогибающийся зеленый диван, дубовый стол, окруженный стаей разномастных стульев. Каминная полка над разрушающимся камином захламлена странными артефактами: высохшие соты, переливающиеся крылья бабочек под стеклом. На потолке один угол так густо окутан паутиной, что кажется, будто ее развели там специально.

Она наполняет ржавый чайник водой, ставит его на конфорку и обследует шкаф в поисках чего-нибудь съедобного. За консервированной фасолью и банками с бледным маринованным не-пойми-чем она находит несколько пакетиков чая и невскрытую пачку печенюшек с кремовой начинкой. Она ест над раковиной, вглядываясь через окно в глубину сада – там в лучах восходящего солнца искрится золотым ручеек. Чайник поет. Захватив кружку с чаем, она идет обратно по коридору – в спальню; половицы скрипят под ногами.

Потолок здесь еще ниже, чем в остальном доме: Кейт приходится пригибать голову. В окне виднеются окаймляющие долину холмы в шапках облаков. В комнате тесно из-за количества мебели и книжных шкафов. На кровати с балдахином гора старинных подушек. Ей приходит в голову, что, вероятно, это та самая кровать, где умерла бабушка. Поверенный сказал, что она скончалась во сне, на следующий день ее обнаружила девушка из местных. С минуту она гадает, менялось ли с тех пор постельное белье и не лучше ли поспать на проваленном диване в другой комнате. Но усталость одолевает ее, и она попросту падает поверх покрывала.

Проснувшись, она немного теряется от незнакомых очертаний комнаты. На мгновенье ей кажется, будто она снова в стерильной спальне их лондонской квартиры, что в любую минуту Саймон окажется на ней, внутри нее… затем она вспоминает. Пульс успокаивается. За окном сизые сумерки. Она смотрит на экран «Моторолы»: 6:33 вечера.

С едкой волной страха она вспоминает об оставленном айфоне. Саймон вполне может просматривать его содержимое прямо сейчас… Но у нее не было выбора. И, в любом случае, он не обнаружит там ничего, чего уже не видел раньше.

Она не знает точно, когда он начал отслеживать ее телефон. Возможно, он делал это годами, а она и не догадывалась. Он всегда знал пароль, и она безропотно давала ему проверить содержимое, когда бы он ни спросил. Но несмотря на это, в прошлом году он вбил себе в голову, что у нее есть любовник.

– Ты встречаешься с кем-то, не правда ли, – рычал он, когда брал ее сзади, запустив пальцы в ее волосы, – в этой чертовой библиотеке.

Сперва она думала, что он нанял частного детектива следить за ней, но в этом не было никакого смысла. Потому что тогда бы он знал наверняка, что она ни с кем не встречается – она просто ходит в библиотеку, чтобы почитать, чтобы затеряться в вымышленных другими людьми мирах. Часто она перечитывала книги, которые любила в детстве, они были так знакомы – и это успокаивало: «Сказки братьев Гримм», «Хроники Нарнии» и свою любимую – «Таинственный сад». Иногда она закрывала глаза и оказывалась не в постели с Саймоном, а среди вьющихся растений поместья Мисселтуэйт, наблюдая, как розы покачиваются на ветру.

Возможно, именно в этом он видел проблему. Он мог контролировать ее тело, но не разум.

Были и другие признаки: например, их ссора перед Рождеством. Он каким-то образом узнал, что она искала авиарейсы до Торонто, навестить маму. Кейт сделала вывод, что он установил на ее айфон какую-то программу, которая позволяла ему шпионить за ней, отслеживая не только ее перемещения, но и историю поиска, электронную почту и сообщения. Поэтому, когда в прошлом августе ей позвонил поверенный насчет оставленного ей в наследство коттеджа, она удалила этот звонок из истории и приняла решение как-то раздобыть второй телефон. Секретный телефон, о котором Саймон не должен был знать.

Кейт копила необходимую сумму несколько недель (Саймон выдавал ей деньги, но она должна была тратить их только на косметику и нижнее белье) и в итоге купила эту «Моторолу». Только после этого она принялась планировать. Она поручила поверенному отправить ключи в абонентский ящик в Ислингтоне. Начала прятать наличные под подкладку в сумочке, еженедельно перечисляя их на открытый втайне от Саймона счет.

Но тогда она еще не была уверена, пойдет ли до конца, заслуживает ли она этого. Свободы.

Пока Саймон не объявил, что хочет ребенка. Его вот-вот должны были повысить на работе, так что пришла пора завести детей.

– Ты не молодеешь, – сказал он. И, усмехнувшись, добавил: – К тому же тебе все равно нечем заняться.

Услышав эти планы, Кейт внутренне содрогнулась. Одно дело, когда она терпит это, терпит его. Летящие в лицо плевки, горящие отпечатки его руки на ее коже. Нескончаемые жестокие ночи.

Но ребенок?

Она не могла – отказывалась – взять на себя ответственность за это.

Какое-то время она продолжала принимать контрацептивы, пряча упаковку с розовыми таблетками в свернутом носке в прикроватной тумбочке. Пока Саймон их не обнаружил. Он заставил ее смотреть, как он извлекает их из блистера, одну за другой, и спускает в унитаз.

После этого все стало намного сложнее. Она ждала, пока он уснет, а затем выскальзывала из постели, прокрадывалась в ванную и в голубом свете своего секретного телефона изучала старинные методы. Такие, чтобы он не мог ничего заподозрить. Лимонный сок, который она держала во флаконе из-под духов. Его жжение было почти приятным; он оставлял после себя ощущение чистоты. Ничем не запятнанной чистоты.

Пока она планировала побег, с облегчением приветствуя ежемесячные лепестки крови на нижнем белье, он все больше ужесточал контроль. Он бесконечно допрашивал ее о том, куда она ходила и что делала: не останавливалась ли она с кем-нибудь поболтать по пути, когда ходила забирать его рубашки из химчистки? Не строила ли глазки парню, что доставил им продукты? Он даже следил за тем, что она ест, пополняя запасы листьев салата и пищевых добавок, как будто она была призовой овцой, которую откармливали для разведения ягнят.

Но это не мешало ему продолжать причинять ей боль – наматывать ее волосы на кулак, кусать ее грудь. Она сомневалась, что он хотел ребенка ради ребенка. Его потребность обладать ею стала такой ненасытной, что ему уже было недостаточно оставлять отметины на ее теле.

Заполнить ее чрево своим семенем – это было бы предельной формой доминирования. Предельным контролем.

Поэтому она находила мрачное удовлетворение, глядя, как зеленые листья салата исчезают в водовороте унитаза точно так же, как и ее противозачаточные таблетки. В лукавых улыбках курьеру. Но эти небольшие проявления бунтарства были опасны. Он пытался подловить ее на лжи, расставляя словесные ловушки так ловко, будто был адвокатом, допрашивающим свидетеля на суде.

– Ты сказала, что заберешь вещи из химчистки в два часа, – говорил он, обдавая ее лицо своим горячим дыханием, – но на чеке указано три часа. Почему ты соврала мне?

Порой такие перекрестные допросы могли затянуться на час, иногда и дольше.

В последнее время он стал угрожать забрать у нее ключи, заявляя, что ей нельзя доверять, и мало ли что она делает, когда надолго остается одна в этой сверкающей тюрьме – в их квартире.

Ловушка уже почти захлопнулась. А ребенок навсегда привязал бы ее к нему.

Вот почему вчера будущее, в котором маячил огонек свободы, казалось, улетучилось, когда она, сидя в ванной, смотрела, как окрашивается тест на беременность. Кафель холодил кожу. Жужжание бьющейся о стекло мухи, сливалось с ее собственным неровным дыханием, образуя подобие сюрреальной музыки.

– Этого не может быть, – сказала она вслух. Ответить на это было некому.

Двадцатью минутами позже она распаковала второй тест. Результат был тот же.

Положительный.

«Не думай об этом сейчас», – говорит Кейт сама себе. Но ей все еще не верится в то, что это случилось, – всю дорогу ее так и подмывало остановиться и открыть сунутую в сумку коробочку, просто чтобы убедиться, что эти две размытые полоски ей не привиделись.

Ведь она так старалась. Но, в конце концов, ничего не сработало. Он добился своего.

К горлу подкатывает тошнота, обдает горечью небо. Она вздрагивает и сглатывает. Пытается сфокусироваться на том, что происходит здесь и сейчас. Она в безопасности. Остальное неважно. Она в безопасности, но вся продрогла. Кейт идет в гостиную, проверить, в порядке ли камин. Рядом с камином лежит охапка дров, на каминной полке – спички. Первая спичка отказывается зажигаться. Вторая тоже. И хотя она в сотнях миль от него, его голос отчетливо звучит в ее голове: «Ты безнадежна. Ничего не можешь сделать как надо». Пальцы дрожат, но она пробует снова. Она победно хмыкает, когда видит маленькое голубое пламя и оранжевые искры.

От искр занимается огонь, и Кейт тянется к нему озябшими руками, но из камина внезапно валит густой дым. Задыхаясь, она хватает чайник и выливает воду на огонь. Огонь тухнет, а внутри у нее все холодеет. Возможно, этот голос прав. Возможно, она действительно безнадежна.

Но ведь она уже зашла так далеко! Она точно справится. Теперь, когда дыхание выровнялось и она способна размышлять, становится ясно: что-то блокирует дымоход. К камину прислонена кочерга. Идеально. Встав на четвереньки, со слезящимися от дыма глазами, она просовывает кочергу в дымоход и чувствует, что та во что-то упирается, во что-то мягкое…

Она вскрикивает, когда сверху падает что-то темное и плотное, и вскрикивает еще раз, когда видит, что это птичий труп. Пепел дрожит на перьях оттенка бензина. Ворона. Она отшатывается, но блестящая бусинка глаза будто следит за ней. Кейт не любит птиц с их хлопающими крыльями и острыми клювами. Она избегает их с детства. На мгновение она чувствует обиду на двоюродную бабушку, что та жила – из всех мест Божьих на этой зеленой земле – именно в Кроус – Бек.

Но эта ворона не может причинить ей вреда. Она мертва. Нужно найти пакет, какую-нибудь газету или что-то такое, чтобы избавиться от трупа. Кейт уже в дверях, когда чувствует какое-то движение в комнате. Оглянувшись, она с ужасом видит, что птица взлетает, воскреснув, будто какой-то вороний Лазарь. Кейт открывает окно и неистово размахивает кочергой, пока ворона не вылетает наружу. Кейт захлопывает окно и выбегает из комнаты. Но даже в коридоре ее преследует звук клюва, стучащего по оконному стеклу.

5

Вайолет

Следуя за Отцом и Сесилом из столовой, Вайолет разгладила руками зеленое платье. Она почти ничего не съела, и не только потому, что миссис Киркби приготовила пирог с кроликом (Вайолет жевала, стараясь не думать о шелковых ушках и нежных розовых носиках). Отец сказал, чтобы она прошла с ним в гостиную после ужина. В гостиной, драпированной в угнетающе темную шотландскую клетку, Отец после ужина обычно наслаждался бокалом портвейна и тишиной, и только голова горного козла, подвешенная над камином, наблюдала за этим процессом. Женщинам вход в гостиную был запрещен (за исключением миссис Киркби, которая разожгла в камине совершенно не подходящий ко времени года огонь).

– Закрой дверь, – сказал Отец, когда они оба зашли в комнату. Выполняя приказ, Вайолет поймала сердитый взгляд Грэма, оставшегося в коридоре. Его ни разу не приглашали в гостиную. Хотя, возможно, это было к лучшему. Обернувшись к Отцу, Вайолет увидела, что его лицо приобрело пепельный оттенок, а это обычно свидетельствовало о серьезном недовольстве. У нее свело живот.

Отец подошел к барному столику – хрустальные графины поблескивали в свете камина. Он налил себе большой бокал портвейна и опустился в кресло. Кожа скрипнула, когда он положил ногу на ногу. Он не предложил ей сесть (хотя все равно второе кресло в комнате, суровое, с высокой прямой спинкой, стояло слишком близко к огню – и Сесилу, чтобы на нем сидеть).

– Вайолет, – сказал Отец, поморщив нос, будто ее имя чем-то раздражало его.

– Да, Отец? – Вайолет терпеть не могла, когда ее голос звучал так тонко. Она сглотнула, гадая, что она сделала не так. Обычно он беспокоился о ее воспитании, только когда рядом был Грэм. В остальное время он практически не обращал на нее внимания. Во второй раз за день она вспомнила случай с пчелами и вздрогнула.

Он наклонился раздуть огонь, и дунул так сильно, что бледный пепел посыпался на узорчатый турецкий ковер. Сесил взвизгнул, затем зарычал на Вайолет, полагая, что именно в ней причина недовольства хозяина. На виске у Отца запульсировала жилка. Он молчал так долго, что Вайолет начала думать, не стоит ли ей выскользнуть из гостиной, а он и не заметит.

– Нам необходимо поговорить о твоем поведении, – сказал он наконец.

Щеки Вайолет запылали от охватившей ее паники.

– Моем поведении?

– Да. Мисс Пул сказала мне, что ты… лазила по деревьям, – он выговорил последние два слова медленно и отчетливо, как будто не мог поверить, что вообще произносит их. – Оказывается, ты порвала юбку. Мне сказали, что ее… не заштопать.

Он уставился на огонь, нахмурившись.

Вайолет сцепила руки, которые уже были мокрыми от пота. Она даже не заметила, что ее шерстяная юбка порвалась – по всей длине, – пока няня Меткалф не понесла ее в стирку. В любом случае, юбка была старая, слишком длинная, с ужасно вычурными складками. Втайне она была рада избавиться от нее.

– Я… Мне жаль, Отец.

Он нахмурился сильнее, морщины изрезали лоб. Вайолет посмотрела в окно, забыв про задернутые шторы. Там в отчаянном поиске внешнего мира муха билась о ткань своим крошечным тельцем. Жужжание ее крыльев заполнило уши Вайолет, и она не расслышала, что еще сказал Отец.

– Что? – спросила она.

– Простите, Отец, я не расслышала.

– Простите, Отец, я не расслышала, – повторила Вайолет, все еще наблюдая за мухой.

– Я говорил, что у тебя есть последний шанс показать, что ты умеешь вести себя подобающим образом, как полагается моей дочери. Твой кузен Фредерик в следующем месяце приедет с фронта в отпуск и остановится у нас.

Отец сделал паузу, и Вайолет приготовилась к проповеди.

Отец часто рассказывал о своем участии в Великой войне. Каждый ноябрь он заставлял Грэма полировать его медали – в преддверии Дня перемирия, когда он выстраивал всех домочадцев в парадной зале на минуту молчания. После минуты молчания он произносил одну и ту же речь о доблести и самопожертвовании, которая, казалось, с каждым годом становится все длиннее.

– Ничего он не знает о настоящих сражениях, – услышала однажды Вайолет недовольное бурчание садовника Динсдейла, обращенное к миссис Киркби после особенно долгой речи. – Готов поспорить, он провел большую часть времени в офицерской столовой с бутылкой портвейна.

Когда в 1939 году снова объявили войну, Отец чуть ли не ликовал. Он немедленно отправил Вайолет и Грэма собирать шишки с конских каштанов, которые росли вдоль подъездной дороги. Круглые, блестящие, словно рубины, семена были якобы нужны для производства бомб, которые должны были взорваться по всей Германии и «отправить фрицев на тот свет». Грэм собрал несколько сотен шишек, но Вайолет не могла смириться с мыслью, что такие прекрасные семена закончат свою жизнь так плачевно. Поэтому она тайком закопала их в саду, надеясь, что они прорастут. К счастью, вскоре Отец потерял военный энтузиазм – от призыва на фронт его удерживало больное колено и «забота о поместье» – и забыл о выданном задании.

Но сегодня никакой проповеди на тему войны не последовало.

– Я жду, что пока здесь будет Фредерик, ты будешь вести себя наилучшим образом, – продолжил Отец вместо этого. Вайолет такое продолжение показалось очень странным. Она не могла припомнить, чтобы при ней упоминали кузена Фредерика – и вообще какого-либо кузена, если на то пошло. Отец никогда не заговаривал о родственниках – в том числе и о своих родителях и старшем брате, которые погибли в результате несчастного случая еще до того, как она родилась. Эта тема тоже была под запретом: однажды, спросив об этом, она получила три увесистых удара по руке. – Считай это… проверкой. Если ты не сможешь вести себя подобающим образом во время его визита, тогда… я буду вынужден отослать тебя отсюда. Ради твоего собственного блага.

– Отослать?

– В пансион. Ты должна научиться приличным манерам, чтобы у тебя был хоть какой-то шанс на хороший союз. Если ты не сможешь показать мне, что умеешь держать себя как надлежит юной леди, есть несколько учреждений, которые могут справиться с такой задачей. И где не позволят бегать по окрестностям, собирать грязные листья и ветки и прочее, подобно какой-то дикарке. – Он понизил голос. – Возможно, там они смогут что-то сделать, чтобы ты не стала такой же, как… она.

– Она? – Сердце Вайолет забилось. Он имел в виду ее мать?

Но отец проигнорировал этот вопрос.

– Это все, – сказал он, в первый раз за все время посмотрев прямо на нее. – Спокойной ночи.

Его лицо приняло странное выражение. Как будто он смотрел на нее, а видел кого-то другого.

Вайолет дождалась, пока окажется в безопасности собственной спальни, и только тогда заплакала. Слезы тихо катились по щекам, пока она переодевалась в ночную рубашку и ложилась в постель. Немного погодя она попыталась выровнять дыхание, но не слишком успешно. В ее маленькой комнате было душно, и уже не в первый раз у нее возникло чувство, что она так же неуместна в этой усадьбе, как рыба в небе. Ей ужасно хотелось крепко обнять бук, ощутить свежий ночной ветер на своей коже.

Фраза из подслушанного в детстве разговора звенела у нее в ушах:

– Так похожа на молодую леди, не только внешне.

Чувствовала ли ее мать то же самое? Звала ли природа ее сердце так же, как зовет сейчас сердце Вайолет?

И что могло быть в этом такого плохого?

Вздохнув, она откинула одеяло. Погасив лампу, она прокралась к окну, отодвинула в сторону ужасную штору, не пропускающую света, и открыла створку.

Луна, словно жемчужина, сияла в сумрачном небе, высвечивая контуры холмов. Дул легкий ветерок, и Вайолет слышала, как шелестят и качаются деревья. Она закрыла глаза, улавливая уханье совы, хлопанье крыльев летучей мыши, шуршанье барсука, спешащего к своей норе.

Это был дом. Не Ортон с его мрачными коридорами, клетчатой обивкой и страхом встретить Отца за каждым углом.

Но если ее отошлют отсюда… она может никогда больше ничего этого не увидеть. Ни сов, ни летучих мышей, ни барсуков. Ни старый бук, который она так любила, и его колонию насекомых.

Вместо этого ее запрут и заставят изучать всевозможные бесполезные навыки светских бесед и правила этикета. И все для того, чтобы отец предложил ее какому-нибудь престарелому барону, будто она вещь, которую можно обменять на услуги.

Или вещь, от которой нужно избавиться.

Но нет, он не отошлет ее. Она ему не позволит. Она покинет Ортон-холл (тут она представила, как она пробирается сквозь джунгли, едва касаясь папоротников, кишащих жуками) только по собственному желанию. Не по желанию Отца, ни еще по чьей-либо воле.

Когда придет зима и посрывает листья с деревьев, она будет здесь, поклялась себе Вайолет, а не в каком-то ужасном пансионе. Она даже не будет выходить из дома, если это необходимая цена. Только до конца визита бестолкового родственника. Это покажет Отцу, как хорошо она способна себя вести.

6

Кейт

Кейт зарывается под одеяло – здесь клац-клац клюва о стекло не так слышно, и ждет, когда ворона перестанет атаковать окно. Кейт судорожно дышит: горло сдавливает от затхлого запаха постельного белья. В конце концов звук исчезает, и в своем воображении она слышит, как ворона, рассекая воздух крыльями, улетает прочь. Постепенно дыхание Кейт выравнивается, пульс замедляется.

Она высовывает голову и оглядывает комнату: потолок накренился, выкрашенные зеленым стены от старости выгнулись вовнутрь помещения, еще сократив пространство комнаты. Фотографии в рамках смотрят прямо на нее, как и рисунки: животные, насекомые, птицы. Одно из изображений выглядит особенно объемно, оно словно выпирает из листа: какая-то рыжевато-коричневая змея, поблескивающая в раме за стеклом. Дивясь ее золотистому мерцанию, Кейт присматривается и понимает, что это вовсе не змея, а сохранившаяся сколопендра: плотные сегменты влажно блестят, навсегда запечатанные стеклом.

Передернувшись, она читает витиеватые буквы на рамке; слова звучат странно, как заклинание.

«Scolopendra gigantea».

От густой тишины у нее кружится голова. Кейт практически тошнит от незнакомого чувства свободы. Оно столь же неуютно, как прикосновение грубой ткани к коже. К этому требуется привыкнуть.

За последние шесть лет – с тех пор как они с Саймоном познакомились – она впервые так долго не общается с ним. Тогда ей было двадцать три. Мысль о том далеком вечере отзывается болью в животе. Она ясно видит себя: в лондонском пабе с подругами, невозможно юная и застенчивая. Хотя сейчас ей непонятно, подходило ли слово «подруги» для девушек, с которыми она познакомилась в университете. Ей никак не удавалось подстроиться под тон беседы, никогда не удавалось вовремя пошутить или посмеяться. С самого детства она ощущала, будто существует сама в себе, отдельно от остальных людей.

В тот вечер это чувство обособленности было еще сильнее, потому что мама только что переехала в Канаду к новому мужу, оставив Кейт совсем одну. Конечно, Кейт ровно это и заслужила, но ей все равно было больно. Она помнит, как смотрела в стакан, наполненный тягучим кислым элем (она притворялась, что он ей нравится), пытаясь придумать оправдание, чтобы уйти пораньше.

Она подняла взгляд, собираясь отлучиться в туалет, и увидела его. Первое, чем она восхитилась, – его осанкой. Легкой кошачьей грацией, с которой он опирался на стойку, обозревая зал. Осознав, что он смотрит на нее, Кейт покраснела, одновременно удивившись и обрадовавшись. Когда их глаза встретились, глубокая первобытная часть ее существа словно распознала что-то в его медленной чувственной улыбке. Словно уже тогда знала, что произойдет дальше.

Адреналин ударяет в голову, и Кейт закрывает глаза.

Затем делает глубокий вдох и прислушивается. Если бы она была в их квартире, то услышала бы шум транспорта, смех выпивающих после работы возле паба на углу, рокот самолета над головой. Двойные стекла их модной высотки в Хокстоне не могли скрыть звуковой ландшафт Лондона – гул восьми миллионов жизней.

Но здесь нет ни машин, ни проносящихся над головой самолетов, ни отдаленного гудения соседского телевизора. Здесь есть только… тишина. Кейт и сама не знает, приятно ли ей или жутковато. Если напрячь слух, ей кажется, она различает журчание ручья вдалеке, шорох растительности, потревоженной местной ночной фауной. Гусеницы, горностаи, совы. Хотя, конечно, это невозможно. Она раздвигает выцветшие шторы, убеждаясь, что окно закрыто наглухо. У нее не настолько хороший слух. Она просто воображает все эти звуки, как в детстве.

– Хватит витать в облаках, – обычно говорили родители, когда она в очередной раз уходила в свои фантазии. – Спускайся и принимайся за домашние задания!

Но она никогда не слушалась.

Где бы они ни были, она всегда отвлекалась… на мелькнувшего розовым червячка в песочнице на детской площадке, на прыгающую по веткам белку в Хампстед-Хите. На птиц, свивших гнездо на карнизе их дома.

Если бы только она послушалась.

Когда это случилось, ей было девять. Обычным летним утром – уже парило от жары – отец провожал ее в школу. Они шли обычным маршрутом, по тенечку – дорожка вилась между пышными дубами, листья которых отливали светло-зеленым. Когда они подошли к пешеходному переходу, отец взял ее за руку, напоминая, что нужно посмотреть в обе стороны и особенно внимательно на слепую зону слева, где дорога резко изгибалась.

Они уже были на середине дороги, когда ее заставил обернуться зов птицы, затронув какую-то странную, сокровенную часть ее существа. Судя по хриплому карканью, это была ворона – Кейт уже научилась различать по голосам большинство птиц в саду у родителей, и вороны были ее любимыми птицами. В их хитрых голосах и темных светящихся глазах было что-то разумное, почти человеческое.

Повернувшись, Кейт вгляделась в кроны деревьев, выстроившихся вдоль дороги позади них. И – вот оно – бархатистый черный, ярко выделяющийся на фоне нежной зелени и голубизны июньского дня. Ворона, как она и подумала. Вырвав руку из отцовской руки, она побежала к птице, наблюдая, как та взлетает.

Дорогу пересекла тень. Послышался рев, а затем из-за угла появилось чудовище с красной чешуей и серебряными зубами – она притворялась, что не верит в таких, потому что уже большая, – и бросилось прямо на нее.

Отец подоспел как раз вовремя. Он вытолкнул ее на травянистую обочину. А затем раздался звук, похожий на звук разрывающейся бумаги, будто воздух разорвали пополам. А Кейт потрясенно смотрела, как чудовище впивается в отца.

Сначала медленно, затем все быстрее, он упал.

Позже, когда прибыли службы спасения: две машины «Скорой помощи» и полицейская машина – конвой смерти, – Кейт заметила на асфальте что-то золотое.

Это была брошь-пчелка, которую она всегда носила с собой в кармане. Должно быть, она выпала, когда отец оттолкнул ее, спасая от чудовища – чудовища, которое, теперь она это знала, было просто машиной, с облупившейся красной краской и ржавой решеткой радиатора. Кейт огляделась и увидела водителя: щуплый мужчина рыдал на заднем сиденье одной из машин «Скорой помощи».

В другую машину загружали носилки с чем-то черным и блестящим. Она не сразу осознала, что на этих носилках ее отец и что она больше никогда не увидит ни его улыбку, ни морщинки вокруг глаз. Его больше нет.

«Я убила своего папу, – подумала она. – Я чудовище».

Она подняла брошь и повертела ее в руках. На месте выпавших камушков были уродливые дырки, будто щели от выпавших зубов. Одно крылышко помялось.

Она положила брошь обратно в карман, как напоминание о том, что натворила.

С того дня она держалась подальше от белок и червяков, от леса и садов. Особенно она избегала птиц. Природа – и то сияющее восхищение, которое она разжигала в Кейт, – была слишком опасна.

Кейт была слишком опасна.

Восхищение обернулось страхом, и она спряталась внутри себя, будто за стеклом. Точно как бабушкина сколопендра. И никого не впускала.

Пока не встретила Саймона.

Кейт в коттедже сглатывает слезы. Горло пересохло и сжалось. Она не помнит, когда пила в последний раз: ей необходимо выпить воды или еще чего-нибудь. Лучше водки, но в бабушкиных запасах алкоголя, теснящихся в кухонном буфете вместе с банками растворимого кофе и протеиновой смеси, нет ничего настолько обывательского, на этикетках сплошь незнакомые слова: арак, сливовица, соджу. Кейт даже не может опознать языки. И вообще, она не уверена, что это хорошая идея. Она вспоминает шардоне, которое отдавало гнилью. Ей нужно принять решение по поводу ребенка, и это давит на нее.

Очертания кухни выступают из мрака за секунду до того, как она включает свет. Она отводит глаза от свисающей с потолка паутины и поворачивается к раковине, примечая сколы на эмали.

Она берет кружку с подоконника и нечаянно задевает костяшками пальцев банку из-под варенья, полную перьев. Нежно-белых, рыжевато-красных. Самое большое – блестящее, иссиня-черное. Присмотревшись, она замечает, что перо испещрено белыми крапинками, будто его макнули в снег. Как у вороны из камина – теперь Кейт понимает, что на перьях у нее была вовсе не зола, а такие же крапинки. Может быть, это результат какой-то болезни, которой страдают здешние вороны? От этой мысли шевелятся волосы на затылке. Кейт включает кран и глотает воду, словно вода может очистить ее изнутри.

После она находит момент, чтобы выглянуть в окно. Полная луна видна настолько отчетливо, что Кейт может различить гребни и впадины кратеров. Луна изливает желтый свет на заросший сад, приземляясь на листья растений, на ветви дубов и платанов. Кейт вглядывается в деревья, гадая, сколько им лет, и вдруг замечает, что они… движутся.

Она чувствует, как сердце гулко бьется в ушах. Она едва может дышать: паника накрывает ее с головой. И в этот момент черные фигуры – ей кажется, что их сотни, – одновременно отделяются от деревьев, как будто какой-то кукловод дернул за ниточки. Силуэты на фоне луны.

Птицы.

7

Альта

Стражники отвели меня по узкой каменной лестнице в темницу. И если замок проглотил меня, так теперь я была у него во чреве; здесь было еще темнее, чем в том месте, где меня держали в деревне.

Желудок разрывался между голодом и болью, жажда когтями раздирала горло. Сердце сжалось при виде тяжелой деревянной двери. Я уже очень ослабла. Я не знала, сколько еще протяну.

Но в этот раз, прежде чем запереть, мне дали тонкое одеяло, горшок и кувшин с водой. И еще черствую краюху хлеба, которую я медленно съела, откусывая крошечные кусочки и тщательно прожевывая их, пока слюна не наполняла рот.

Только когда я наелась досыта и мой сократившийся желудок свело судорогой, я обратила внимание на то, что меня окружало. Мне не дали свечей, но высоко наверху была маленькая решетка, сквозь которую пробивались последние отблески угасающего дня.

Каменные стены были холодными на ощупь, и когда я отняла от них пальцы, они были влажными. Откуда-то доносился звук падающих капель, отзываясь предупреждающим эхом.

Солома под ногами была сырой и заплесневевшей, сладковатый запах гнили смешивался с застарелой вонью мочи. Чувствовался еще какой-то запах. Я подумала о всех тех, кого здесь держали прежде меня, как они все бледнели, будто грибы в темноте, ожидая приговора. Запах их страха – вот что я чувствовала, он словно пропитал воздух, просочился в камни.

Страх гудел во мне, придавая сил сделать то, что я должна была сделать.

Я задрала сорочку так, что голый живот почувствовал прохладу воздуха. Затем, стиснув зубы, я принялась отрывать, расцарапывая ногтями, крошечный шарик плоти под грудной клеткой. Под сердцем.

Когда я была уверена, что больше не могу терпеть боль, я почувствовала, что плоть отделилась; побежала густая влажная кровь, воздух наполнился ее сладковатым привкусом. Я пожалела, что под рукой нет меда или тимьяна, чтобы сделать примочку для раны; что ж, я обошлась водой из кувшина. Как смогла, я промыла рану, а потом легла и натянула на себя одеяло. Солома мало защищала от каменного пола, и мои ребра заныли от холода.

Только тогда я позволила себе подумать о доме: о своих комнатках, опрятных и светлых, с банками и склянками; о мотыльках, танцующих по вечерам вокруг моих свечей. О саде за домом. Сердце болело при мысли о растениях и цветах, о моей любимой нянюшке козе, что давала мне молоко и уют, о платане, укрывавшем меня своими ветвями. Впервые с тех пор, как меня оторвали от моей постели, я позволила себе разрыдаться. Могу ли я умереть от одиночества, прежде чем меня повесят? Но в этот момент что-то коснулось моей кожи, очень нежно, как поцелуй. Паук – его лапки и хелицеры отливали голубым в тусклом лунном свете. Мой новый друг, вскарабкавшись по волосам, заполз в ложбинку между шеей и плечом. Я поблагодарила его за то, что он здесь; он поднял мой дух даже сильнее, чем хлеб и вода.

Сквозь решетку проникал лунный луч; я смотрела на его танец и думала, кто же будет свидетельствовать против меня завтра. А потом я подумала о Грейс.

Я была уверена, что вовсе не засну. Но скрип открываемой двери разбудил меня, как мне показалось, сразу, едва эта мысль покинула мою голову. Паук сбежал от света факела, а мое сердце сжалось при виде мужчины в ливрее Ланкастера. Он сказал, что суд скоро начнется. Мне нужно привести себя в приличный вид.

Он подал мне длинное платье, сшитое из грубой ткани и пахнущее потом. Мне не хотелось думать о том, кто носил его до меня и где они сейчас. Я поморщилась, когда жесткая ткань коснулась моей раны, но когда мужчина вернулся, я была рада, что на мне нормальное платье, пусть и сшитое грубо. Мне бы хотелось, чтобы у меня был чепец, или что-то, чтобы я могла прибрать волосы, потому что они падали мне на лицо, сбившись в колтуны. Усугубляя мой стыд.

Мама всегда говорила мне, что чистота вызывает уважение, а уважение порой стоит больше, чем все королевское золото, и для нас это особенно важно, потому что нам достается так мало и того, и другого. Мы тщательно мылись каждую неделю. Даже в самый разгар лета от нас, женщин рода Вейворд, пахло не застарелым потом, а лавандой, сохранявшей нашу чистоту. Как бы мне хотелось, чтобы у меня сейчас была лаванда. Но все, что у меня было, – только мой разум, притупленный отсутствием нормальной пищи и сна.

На время недолгого пути из темницы в зал суда сопровождающий надел на меня кандалы. Я заставила себя не вздрогнуть, когда холодный металл коснулся моей кожи, и высоко держала голову, пока мы поднимались к залу суда.

Обвинитель встал со своего места и направился в сторону скамьи, на которой сидели судьи. Звук его шагов по дощатому полу пробудил во мне страх, и я дрожала в жуткой тишине, прежде чем он заговорил.

И все же я оказалась не готова к тем ужасным словам, что он произнес. Его бледные глаза полыхали, когда он объявил меня опасной, коварной ведьмой, пособницей самого Сатаны. По его словам, я применила дьявольское колдовство и чародейство, чтобы лишить жизни господина Джона Милберна, который был невинным и богобоязненным йоменом. Он говорил, и его голос становился все громче, пока не начал отзываться в моем черепе похоронным колоколом.

Он повернулся и плюнул в меня завершающими словами.

– Я убежден, – сказал он, – что господа присяжные, в чьих руках жизнь и смерть, вынесут вердикт, которого ты заслуживаешь. Виновна.

И добавил, обращаясь к суду:

– Я вызываю первого свидетеля для дачи показаний против обвиняемой.

Кровь застучала у меня в ушах, когда я увидела, кого привела стража.

Грейс Милберн.

8

Вайолет

Вайолет вела себя как нельзя лучше.

Всю неделю она была сосредоточена и прилежна на уроках. Мисс Пул была в восторге от того, что она наконец усвоила предпрошедшее время во французском, и назвала ее рисунок вазы с ирисами превосходным. Вайолет считала, что эти синие цветы – с увядшими головками и поникшими листьями – похожи на трупы. Их сорвала мисс Пул. Вайолет не стала бы срывать цветы, ломать их стебли, просто чтобы посмотреть на них. Но она держала рот на замке и постаралась изобразить подобие ирисов как можно лучше.

Она даже худо-бедно, но поработала над шелковой сорочкой: мисс Пул настаивала, чтобы она сшила ее как часть будущего «приданого». (Вайолет никак не могла взять в толк, зачем это нужно. Няня Меткалф – единственная, кто вообще видел ее в «комбинации», как няня ее называла по старинке, и Вайолет не собиралась это менять).

Твердо решив избежать пансиона, она уже две недели вовсе не выходила из дома. Целых две недели ее кожи не касалось ни одно насекомое. Две недели она не забиралась на свой любимый бук; две недели, как она собрала с подоконника свои сокровища (раковину улитки, кокон бабочки, мохнатый буковый орех) и спрятала их под кровать. Она начала просить мисс Пул закрывать окна – несмотря на то, что в комнате для занятий становилось так жарко, что над губой выступал пот, – потому что она не могла вынести звуков, доносящихся из долины. Ей было мучительно жужжание пчел; стрекотание белки пронзало ей сердце.

Но постепенно звуки утихли. Она была рада этому.

Казалось, что даже Золотце потерял к ней интерес. Обычно по ночам она слышала легкое пощелкивание его лапок, когда он выбирался из шляпной коробки и сновал туда-сюда по комнате – порой, проснувшись, она обнаруживала, что он пристроился у нее в волосах, – но теперь осталась только тишина. Она переживала, что он умер, но не могла заставить себя посмотреть.

Время, свободное от того, что мисс Пул называла ее «совершенствованием», Вайолет в основном проводила в постели, с задернутыми шторами, потея от удушливой жары. Миссис Киркби начала носить ей в комнату подносы: сперва с мастерски испеченными фруктовыми пирогами и тортами с башенками из крема, а потом, когда все это так и осталось нетронутым, миски с безвкусными детскими пюре. Как-то после обеда няня Меткалф даже зашла к ней в комнату и спросила, не почитать ли ей вслух, чего не случалось с тех пор, как Вайолет была маленькой.

– Ты любила ту книгу со сказками, – сказала она. – Братья Слим, или вроде…

– Гримм. Братья Гримм, – сказала Вайолет. Она действительно любила эти сказки, хотя няня Меткалф и коверкала половину слов. – Я уже слишком большая для этого, нянюшка.

Вайолет отвернулась лицом к стене. На цветочных обоях виднелся отблеск золотистого света.

Она услышала шелест платья няни Меткалф, когда та наклонилась над кроватью.

– Может, тебе нужно…

– Нянюшка, задерни, пожалуйста, шторы поплотнее, – попросила Вайолет, пресекая так и не прозвучавший вопрос.

– Хорошо, мисс Вайолет, – сказала она. – Если вы уверены.

Вайолет прикусила губу. Ей просто нужно пережить визит этого родственника. Она должна показать Отцу, что нет необходимости отсылать ее в какую-то душную старую школу. Тогда она снова сможет гулять. А до тех пор ей просто необходимо, чтобы ее оставили в покое.

Тем вечером, дрейфуя между сном и явью, Вайолет услышала за дверью тихий разговор няни Меткалф и миссис Киркби. Миссис Киркби пришла забрать очередной поднос с нетронутой едой.

– Ни разу не видела, чтобы кто-то вот так слег в постель, когда нет признаков болезни, – сказала няня Меткалф. – Но я ничего такого не нахожу. Ни лихорадки, ни сыпи…

– Я видела, – сказала миссис Киркби. – Покойная хозяйка вот так слегла незадолго до конца.

– Но почему? Из-за нервов?

– Так сказал доктор Рэдклифф. Хозяин тогда обратился к нему впервые, при условии, что тот будет держать рот на замке.

– Он смог понять, что вызвало это расстройство?

– В этом не было необходимости. Мы все и так знали причину. Особенно после того, что случилось потом.

Возможно, там они смогут что – то сделать, чтобы ты не стала такой же, как она.

На следующий день, когда вялая Вайолет сидела с мисс Пул за вышивкой, в классную комнату неожиданно ворвалась няня Меткалф.

– Хозяин хочет, чтобы мисс Вайолет вышла на воздух, – сказала она.

Мисс Пул посмотрела на часы; нахмуренные брови усилили ее сходство с рептилией.

– Но мы только начали урок вышивания, – возразила она.

– Приказ хозяина, – ответила няня Меткалф.

– Я бы предпочла остаться, – сказала Вайолет, глядя вниз на пальцы, держащие канву. Руки, как и она сама, побледнели от недостатка солнца. Ногти были в пятнышках и такие тонкие, что, казалось, вот-вот вовсе исчезнут. Интересно, подумала Вайолет, можно ли умереть от тоски?

– Что ж, Вайолет, если этого хочет твой отец, вероятно, ты должна пойти, – сказала мисс Пул. – Но ты можешь продолжить вышивку после ужина. Я очень рада твоему энтузиазму. Где же раньше пряталась эта Вайолет?

Пока они гуляли по саду, няня Меткалф взяла ее под руку. Сад пестрел яркими цветами: голубые колосья гиацинтов, мясистые венчики рододендрона – настолько яркие, что Вайолет перевела взгляд на свои ноги в кожаных брогах.

– Разве не славно погулять, послушать, как поют птицы? – сказала няня Меткалф.

– Да, – сказала Вайолет, – славно.

Но она не слышала птиц. Она вообще почти ничего не слышала, кроме голоса няни Меткалф. Как будто ее уши заткнули ватой.

Мимо пролетела бабочка. Вайолет по привычке вытянула руку, но вместо того, чтобы примоститься на ее ладони, бабочка полетела дальше, будто бы Вайолет вовсе не было.

– Твой отец желает, чтобы сегодня вечером ты поужинала внизу, в столовой, вместе с ним и Грэмом, – сказала няня Меткалф.

– Очень хорошо, – выдавила Вайолет, провожая бабочку взглядом, пока та не превратилась в едва видимую белую точку.

– Няня, – сказала она и замолчала, пытаясь сформулировать вопрос, который беспокоил ее последние дни, – с моей мамой было что-то не так?

– С твоей мамой? Не знаю, с чего ты взяла. Вайолет, я тебе уже говорила и скажу снова: я едва знала ее светлость, упокой господь ее душу.

Но Вайолет заметила, что щеки у няни Меткалф покраснели.

– А… что насчет меня? Со мной что-то не так?

– Ну-ка, дитя, – няня Меткалф повернулась и посмотрела на нее, – откуда у тебя подобные мысли?

– Просто Отец сказал кое-что. И мне не разрешается ходить в деревню, а Грэму можно. И – кроме этого кузена – к нам никто никогда не приезжал.

В романах, насколько уяснила Вайолет, люди всегда приезжают друг к другу в гости. И в округе точно хватает семей со сходным положением в обществе, которые могли бы быть расположены к дружбе. К примеру, барон Сеймур жил всего в тридцати милях от Ортон-холла и у него были сын и дочь того же возраста, что Грэм и Вайолет. Однажды она нашла их в потрепанном отцовском экземпляре «Генеалогий Берка»[4].

– Ох, твой отец просто излишне опекает тебя, вот и все. Не обращай внимания на его слова. А теперь нам лучше вернуться, чтобы ты успела принять ванну.

От этих слов Вайолет почувствовала себя такой маленькой, словно ей было шесть, а не шестнадцать.

Перед ужином Вайолет не расчесалась и надела свое самое нелюбимое оранжевое льняное платье в клетку, которое совершенно ей не шло. Она знала, что выглядит в нем бледной и осунувшейся, но ей было все равно.

Миссис Киркби поставила на стол съежившийся кусок жареной баранины. Вайолет ненавидела баранину, но из нотаций отца знала, что это счастье, что она у них вообще есть. И все же она старалась не представлять себе нежную как облако овцу, отдавшую свою жизнь, чтобы им было что есть.

Она посмотрела на тарелку. Мясо было бугристым и серым. До войны Отец ни за что не стал бы есть такое. Из куска вытекала водянистая кровь, окрашивая картошку розовым. Ей показалось, что ее сейчас стошнит.

Она положила нож и вилку прежде, чем обнаружила, что Отец наблюдает за ней. В уголке его нахмуренного рта дрожала капелька подливки.

– Ешь, девочка, – сказал он. – Бери пример со своего брата.

Грэм, чья тарелка была уже наполовину пуста, покраснел. Отец добавил себе еще подливки.

– Вы помните, – начал он, – что завтра к нам приезжает ваш кузен Фредерик. Он офицер Восьмой армии, воюет в Тобруке, а сейчас у него отпуск. Ты знаешь, где находится Тобрук, Грэм?

– Нет, Отец, – ответил Грэм.

– Это в Ливии, – пояснил Отец, прежде чем снова набить рот. Когда он говорил, Вайолет могла видеть застрявшие у него в зубах ниточки мяса. Рвота снова подкатила к горлу. Она перевела взгляд на картину, висевшую на стене за его спиной – портрет давно почившего виконта, властно взирающего на нее из восемнадцатого века.

– Богом забытое место, – продолжил Отец, – сплошные дикари. – Он покачал головой. Вайолет вздрогнула, почувствовав, как что-то коснулось ее ноги. Притворившись, что у нее упала салфетка, она заглянула под стол, как раз чтобы увидеть, как Отец отгоняет Сесила пинком под зад. – Эти презренные итальяшки сами не знают, что там делают. Они и с одной дюной управиться не смогли бы.

Горничная Пенни принялась собирать тарелки, чтобы освободить место для пудинга. «Итонская путаница», любимый десерт Отца – тот никогда не упускал возможности напомнить Грэму, что он не оправдал ожиданий и не последовал в Итон по отцовским стопам. (Грэм не поступил в Итон. Он приехал на каникулы из Харроу.)

– Ваш кузен, – продолжил Отец, – каждый день рискует жизнью, сражаясь за свою страну. Я ожидаю, что вы будете относиться к нему с величайшим уважением, когда он приедет. Вам понятно, дети?

– Да, Отец, – сказал Грэм.

– Да, – сказала Вайолет.

– Вайолет, – сказал Отец, – ты не будешь прятаться в своей спальне. Подобная леность неуважительна по отношению к солдатам, ведущим тяжелые бои за Короля и нашу страну, и не подобает женщине. Я ожидаю, что ты будешь поддерживать радостную атмосферу в Ортон-холле и будешь любезна со своим кузеном. Понятно?

– Да, – ответила она.

– Ты помнишь, о чем мы с тобой говорили, – сказал он.

– Да, Отец.

После ужина Вайолет завершила урок рукоделия с мисс Пул. Когда они закончили, Вайолет некоторое время посидела, с тоской глядя в окно. Для семи вечера было очень светло. Обычно подобные вечера она проводила в саду, чаще всего сидя под своим буком с какой-нибудь книжкой; или же спускалась к ручью и рисовала похожие на белую пену плюмажи дягиля, который рос на берегу.

Но поскольку ее добровольное заключение все еще было в силе, ей ничего не оставалось, кроме как подняться к себе в спальню. Путь к лестнице лежал мимо библиотеки. Возможно, ей стоило попытаться почитать на ночь. Она зашла в библиотеку и с самой нижней полки в углу достала книгу в красном кожаном переплете с золотым тиснением на обложке: «Детские и семейные сказки» братьев Гримм.

Она сунула книгу под мышку, поднялась в спальню и обнаружила на покрывале стеклянную баночку, сверкавшую в лучах заходящего солнца. Внутри что-то шевелилось.

Это была стрекоза-красотка. Тот, кто ее поймал, проделал дырки в крышке баночки и перетянул ее зеленой лентой с неуклюже завязанным бантом. Под лентой была записка. Развернув ее, Вайолет обнаружила, что она от Грэма.

«Дорогая Вайолет, – написал Грэм аккуратным почерком ученика Харроу. – Выздоравливай скорее. С наилучшими пожеланиями, твой брат Грэм». Вайолет улыбнулась. Именно так мог бы поступить прежний Грэм.

Она открыла банку, надеясь, что насекомое сядет ей на руку. Но вместо этого красотка быстро полетела к окну, словно боялась ее. Вайолет показалось, что летела она почти бесшумно. Открыв окно, Вайолет выпустила красотку наружу и тут же снова его закрыла. Мимолетное счастье от подарка Грэма испарилось.

Она задернула плотные шторы, оставив розовый закат по ту сторону; затем включила прикроватную лампу и легла в постель.

Пыль посыпалась со страниц, когда она наугад открыла книгу, попав на «Жениха-разбойника».

Это была ужасная сказка, гораздо ужаснее, чем она помнила. Некий человек так отчаялся выдать замуж свою дочь, что обручил ее с убийцей. Единственное, что ее спасло, – это хитрость, на которую она пошла с помощью старой ведьмы. В конце концов жениха казнили вместе с его бандой разбойников. Вайолет подумала, что так им и надо.

Отложив книгу, она сняла ожерелье и, потянувшись, положила его на комод, стоявший рядом с кроватью. И не сдержала вздоха: шорох и звон свидетельствовали, что ожерелье соскользнуло на пол. Вайолет свесилась с кровати, но не смогла разглядеть блеск золота; возможно, оно закатилось под кровать. Чертыхаясь, она выбралась из кровати и скрючилась на полу, пытаясь нащупать ожерелье. Но ее пальцы нашли только пыль. Может быть, каким-то образом, оно упало за комод? Ей следовало быть аккуратнее. При мысли, что она могла потерять ожерелье, у нее защемило сердце. Это правда – няня Меткалф не раз говорила об этом, – что оно довольно уродливо: неправильной формы, почерневшее от времени. Но это все, что осталось у нее от матери.

Кряхтя от напряжения, Вайолет отодвинула комод, передернувшись от скрежета, с которым тот проехался по половицам. Она выдохнула, заметив ожерелье, припорошенное пылью. Она уже не помнила, когда в последний раз ее комнату убирали как следует: Пенни, их горничная, только наскоро смахивала пыль раз в неделю. Чувство вины кольнуло Вайолет. Она знала, что Пенни побаивается ее с тех пор, как Вайолет убедила ее заглянуть в шляпную коробку. Ей просто хотелось показать Пенни прекрасные золотые полоски на лапках Золотца. Она никак не могла предположить, что их горничная, как выяснилось, ужасно боится пауков и упадет в обморок.

Наклонившись, Вайолет достала ожерелье и уже собиралась задвинуть комод обратно, как вдруг что-то заметила. На стене виднелась буква, выцарапанная на белой краске обшивки, наполовину спрятанная под слоем пыли. Это была буква «В» – та же самая, что была выгравирована на кулоне у нее в руке. Аккуратно очистив стену от пыли, она обнаружила и другие буквы; было похоже, будто их старательно прокорябали булавкой или – она вздрогнула – ногтем. Буквы складывались в слово, которое отчего-то казалось родным и знакомым, будто давно забытый друг, но Вайолет не могла припомнить, чтобы видела его раньше.

Вейворд.

9

Кейт

Кейт хватает сумку и бежит к машине.

В зеркале заднего вида она видит, что птицы – наверное, вороны – поднимаются все выше и выше, выше желтой, словно кость, луны; вечер словно мерцает от их криков.

– Не смотри, не смотри, – твердит она себе, выдыхая облачка пара: в непрогретой машине холодно. Ладони вспотели и стали скользкими, и ей приходится вытереть их о джинсы, чтобы суметь повернуть ключ в замке зажигания. Двигатель оживает, и она задним ходом выезжает на дорогу; сердце гулко стучит.

Здесь нет уличных фонарей, и она включает дальний свет, спеша преодолеть извилистую дорогу. Она еле может дышать, пальцы впились в руль, будто когти. На каждом повороте ей мнится, что вот-вот фары выхватят что-то пугающее и потустороннее.

Она доезжает до выезда на трассу. Если не останавливаться, к утру она вернется в Лондон. Но куда ей податься в Лондоне? Обратно в их квартиру? Глядя на сигнальный столбик на автостраде, она вспоминает, что случилось в первый раз.

В первый раз, когда она попыталась уйти.

Это произошло вскоре после того, как они стали жить вместе. Очередной спор насчет ее работы в детском издательстве – он хотел, чтобы она уволилась, говорил, что она не справляется со стрессом. У нее случилась паническая атака на работе, во время еженедельного совещания по издательским планам. Саймон забрал ее и привез домой, а затем сел напротив нее в их гостиной на фоне бликующего окна, освещенный солнцем, словно какой-то ужасный ангел. Он забросал ее аргументами: она не справляется, у него нет времени с этим разбираться, и ей вообще нет смысла работать, учитывая, сколько он зарабатывает. И вообще это бесполезная работа – какая польза от кучки женщин и их болтовни про детские сказки? Кроме того, у нее явно получается не очень – в конце концов, она не приносит даже четверти его зарплаты.

Именно последние слова словно разожгли в ней какой-то давно забытый огонь. И она посмотрела ему прямо в глаза и сказала то, что не смогла сказать коллегам, которые любезно принесли ей салфетки и чашку чая, пока она приходила в себя за своим столом.

Проблема не в работе, а в Саймоне. Его лицо потемнело. На мгновение он застыл, и у Кейт перехватило дыхание. Затем, не говоря ни слова, он швырнул в нее чашку с кофе. Она успела отвернуть лицо, но кипяток выплеснулся на левую руку, оставив розовую полоску ошпаренной кожи.

Это был первый раз, когда он намеренно причинил ей физическую боль. На обожженном месте потом остался шрам.

Тем вечером, пока она собирала свои вещи, он умолял ее не уходить, просил прощения, говорил, что такого больше не повторится, что он не сможет жить без нее. Даже тогда она колебалась.

Но когда приехало такси, она села в него. Это было правильно, не так ли? Ведь она вроде бы была образованной, уважающей себя женщиной. Она просто не могла остаться.

Гостиница находилась в Камдене, вспомнила она, – единственный вариант, который ей удалось найти (и позволить себе) настолько быстро; в номере было холодно и пахло старым мышиным пометом. Окно выходило на улицу и дребезжало от каждого проезжавшего мимо автомобиля. Она так и не заснула до утра, пролежав на кровати, глядя, как пробегает свет от фар по потолку, слушая вибрацию сообщений с извинениями, чувствуя, как пульсирует обожженная кожа.

На следующий день она позвонила на работу, сказать, что заболела, и весь день слонялась по рынкам, вглядывалась в маслянистые глубины канала в поисках решимости.

На вторую ночь она решила уйти от него. Но затем пришло голосовое.

– Кейт, – рыдал он в трубку, – я так сожалею, что мы поссорились. Пожалуйста, вернись. Я не могу жить без тебя… Я не могу… Ты нужна мне, Кейт. Пожалуйста. Я… Я наглотался таблеток…

Ее решимость мгновенно испарилась. Она просто не могла это сделать. Она не могла позволить еще кому-то умереть из-за нее.

Она набрала 999. Убедившись, что «Скорая» в пути, сразу же вызвала такси. Обратно она ехала, уставившись невидящим взором в окно, и аккуратная линия потемневших и блестящих от дождя домов сменялась картинками из ее детских кошмаров. Взмахи черных крыльев. Блестящий от крови асфальт.

Я – чудовище.

Что, если она опоздала?

Когда она добралась, на их улице была припаркована желтая машина «Скорой помощи». В лифте она едва могла дышать, кляня его за вынужденную задержку, пока он медленно поднимался на нужный этаж.

Входная дверь в их квартиру была открыта. Саймон сидел на диване в пижаме, рядом с ним две женщины – врачи «Скорой помощи»; пузырьки с таблетками поблескивали на кофейном столике. Невскрытые. В животе у Кейт похолодело.

Саймон не принял таблетки. Он солгал.

Она посмотрела на него. Он увидел ее, и слезы покатились по его щекам.

– Кейт, прости меня, – сказал он, и плечи его затряслись. – Я просто… Я так боялся, что ты никогда не вернешься.

Врачи «Скорой» не заметили ожогов на руке Кейт. Она проводила их, обещая набрать 999, если Саймон проявит еще какие-нибудь признаки мыслей о суициде, согласившись не оставлять его одного и проследить за тем, чтобы он обратился в местную службу психологической помощи. Затем она осторожно закрыла за ними дверь.

Саймон встал с дивана и подошел к ней сзади так близко, что она почувствовала его дыхание на своем затылке. Вместе они стояли и слушали, как спускается лифт.

– Мне так жаль, что я ушла, – сказала Кейт, не оборачиваясь. – Пожалуйста, пообещай мне, что ты никогда не станешь вредить себе и снова не наделаешь каких-нибудь глупостей.

Глупостей.

Как только Кейт произнесла это слово, она сразу поняла, что совершила ошибку.

– Глупостей? – спросил Саймон, не повышая голоса. А затем крепко схватил ее за шею и припечатал к стене.

На следующий день она уволилась из издательства, отказавшись тем самым не только от собственной зарплаты и понимания, кто она как личность, но и от самой сильной связи с внешним миром. От общения с женщинами, рядом с которыми она чувствовала себя ценной и умной, а не просто подружкой Саймона, его игрушкой.

Кейт выключает поворотник. Она думает о клетках, которые соединяются внутри нее, и на нее накатывает тошнота. Если она вернется… и если он узнает о ребенке… он никогда не отпустит ее.

Она разворачивает машину.

На следующее утро Кейт идет в деревню за припасами.

Ранняя весна, воздух еще прохладный, пахнет влажной листвой и молодой зеленью. Кейт захлопывает дверь, и тут же со старого дуба в палисаднике срывается стайка ласточек. Кейт вздрагивает, а потом, взяв себя в руки, наблюдает, как они кружат в голубом небе. До деревни всего две мили. Она убеждает себя, что это будет прогулка для бодрости. Может быть, она даже получит от нее удовольствие.

Она идет по дорожке, окаймленной живой изгородью с незнакомыми белыми цветами, напоминающими ей морскую пену. Каркает ворона, и ее сердце начинает биться чаще. Кейт смотрит вверх, задрав голову так, что она начинает кружиться. Ничего. Просто узор ветвей на фоне безоблачного неба; крошечные зеленые листочки трепещут на ветру. Она идет дальше, мимо старого фермерского дома с провалившейся крышей. На окрестных полях блеют овцы.

В Кроус-Бек, кажется, ничего не менялось несколько столетий: единственные признаки современности – телефонная будка «Бритиш Телеком» и автобусная остановка. Она проходит деревенскую лужайку[5] с древним колодцем и еще одним строением: небольшой каменной коробкой с тяжелой железной дверью. Наверное, когда-то здесь была деревенская тюрьма. Кейт представляет, каково это – быть заключенным в такое маленькое пространство в ожидании приговора, и ее передергивает.

За лужайкой – мощеная площадь, окаймленная зданиями – каменными домами вперемешку с деревянными, некоторые дома будто сгорбились под выпирающими тюдоровскими фронтонами. Часть зданий – магазины: овощная и мясная лавки, почта. Медицинский центр. Вдалеке виднеется церковный шпиль, отливающий красным на солнце.

Возле овощной лавки она медлит, не решаясь войти. В животе все сжимается – в последний раз она сама ходила за продуктами… даже не помнит когда. Им доставляли продукты по воскресеньям: Саймон заказывал их у элитного поставщика. Она пытается успокоить учащенное дыхание мыслью о том, что на этот раз сможет купить все, что захочет.

Деревянные столы у входа завалены свежими фруктами и овощами. Яблоки – ряд за рядом, воздух пропитан их древесным ароматом. Морковь, наполовину скрытая под огромными листьями салата, бледные груды капусты.

В магазине только один покупатель – женщина средних лет с огненно-рыжими волосами и в броском розовом свитере. Проходя мимо, Кейт улыбается ей и едва не задыхается от сильного запаха масла пачули. Женщина улыбается в ответ, и Кейт поспешно отворачивается, тщательно изучая упаковку мюсли. Когда женщина уходит, весело попрощавшись с продавщицей, она чувствует облегчение.

Кейт наполняет корзину: хлеб, масло, кофе. Потом смотрит, что положила. Она автоматически выбрала кофе любимой марки Саймона. Кейт ставит его обратно на полку и берет другой.

Она невнятно здоровается с сухопарой продавщицей, понимая, что этого взаимодействия ей не избежать.

– Не видела вас раньше в наших краях, – говорит женщина, проводя сканером по банке с растворимым кофе. На ее подбородке Кейт замечает волосок и неожиданно понимает, что не знает, куда девать глаза. Вся кожа покрывается мурашками. Кейт вдруг ужасно смущается того, как одета: ее топ и брюки слишком обтягивающие, слишком откровенные. Саймону нравилось выставлять ее напоказ в таком виде. Демонстрировать.

– Э-э… Я только что переехала, – отвечает Кейт. – Из Лондона.

Женщина хмурится, поэтому Кейт объясняет, что унаследовала домик от родственницы.

– А, вы имеете в виду коттедж Вейворд? В котором жила Вайолет Эйрс?

– Да, я ее внучатая племянница.

– Не знала, что у нее были родственники на этом свете, – говорит продавщица. – Думала, все Эйрсы и Вейворды почили. Конечно, кроме старого виконта в поместье, у которого не все дома.

– Не все, – говорит Кейт, выдавив улыбку, – я Эйрс. Простите, вы сказали «Вейворды»? Я не знала, что это фамилия. Я думала, это просто название коттеджа.

– Фамилия, причем тоже давнишняя, – отвечает продавщица, проверяя пакет молока, – в глубине веков начало берет.

Похоже, она думает, что Эйрсы и Вейворды – каким-то образом родственники. Наверное, она ошибается. Тетя Вайолет тоже была Эйрс и родилась в Ортон-холле. Она, должно быть, купила коттедж Вейворд после того, как покинула дом. После того, как ее лишили наследства.

– Карта или наличные?

– Наличные, – доставая деньги из-под подкладки сумочки, Кейт чувствует на себе взгляд продавщицы. Ее снова посещает чувство, что она вся на виду. Она вспыхивает, гадая, насколько все очевидно. Что она убегает от чего-то. От кого-то.

– Все у тебя будет хорошо, милая, – говорит продавщица, будто прочитав мысли Кейт, и протягивает сдачу. – В конце концов, это у тебя в крови.

На обратной дороге Кейт гадает, что бы это значило.

Кейт ищет бумаги Вайолет, какую-то связь с Вейвордами, ищет повсюду. В ящиках прикроватной тумбочки, в огромном шкафу. Открыв шкаф, она на мгновение замирает, вдыхая запах нафталина и лаванды. Одежда бабушки очень странная, такие вещи можно встретить на благотворительной ярмарке: цветные теплые жилетки, льняные туники, расшитая бисером накидка, отливающая перламутром, будто панцирь жука. Крупные бусы каскадом спускаются с внутренней стороны дверцы, звеня о старое потертое зеркало.

Она не может оторваться от накидки, завороженная тем, как на ней играет свет. Она осторожно проводит кончиками пальцев, ощущая прохладные стеклянные бусины. Затем снимает ее с вешалки и накидывает на плечи. В зеркале отражается какая-то другая Кейт: темный блеск накидки придает ее глазам какую-то незнакомую жесткость.

Стыд опаляет щеки. Она наряжается, будто ребенок. Кейт снимает накидку, поспешно отправляя ее обратно на вешалку. Закрыв шкаф, она снова смотрит на себя в зеркало. Это она: одетая в то, что выбрал он. Ее волосы, обесцвеченные и идеально уложенные, ровно как ему нравится. Женщины с жестким взглядом больше нет.

Она заглядывает под кровать тети Вайолет. Потрепанные шляпные коробки забиты скетчбуками, страницы пестрят подписанными рисунками бабочек, жуков и – Кейт морщится – тарантулов. Тяжелый квадратный предмет, завернутый в муслин, оказывается не фотоальбомом, как ожидала Кейт, а каменной плиткой. Перевернув ее, она видит красный полосатый отпечаток скорпиона.

Из-под одной из коробок выглядывает краешек папки. Кряхтя, Кейт вытаскивает ее.

Обложка выцветшая и пыльная, но бумаги внутри сложены аккуратно: банковские выписки, счета за коммунальные услуги. Несколько старых паспортов. Пожелтевшие страницы усеяны штампами. Она листает один из них, датированный 1960-ми; тетя ездила в Коста-Рику, Непал, Марокко.

В фотографии цвета сепии на первой странице есть что-то знакомое – в этой молодой женщине с темными волнистыми волосами и широко расставленными глазами, в этом родимом пятне на лбу. Она ни разу не видела фотографии двоюродной бабушки в молодости и вздрагивает, когда на нее накатывает чувство узнавания. Тетя Вайолет на фотографии выглядит как… она. Как Кейт.

10

Альта

На свидетельском месте Грейс выглядела такой юной и хрупкой. Бледная кожа под чепцом, большие карие глаза. В тот момент мне с трудом верилось, что это взрослая женщина двадцати одного года от роду.

Казалось, вот только мы были девочками, гонялись друг за дружкой в лучах солнца. Я смотрела на нее, и лето, когда нам было по тринадцать, ярко всплыло в моей памяти.

Это было жаркое лето; мама говорила, что самое жаркое за последние десятилетия. Мы лазили по всей деревне, плескались в ручье, а когда нам все это надоедало, сбегали в прохладу холмов. Там нас ждали поросшие вереском склоны и скалы, укутанные туманом. Мы забирались так высоко, что Грейс заявила, что даже видит Францию. Я помню, как засмеялась и сказала Грейс, что Франция слишком далеко, по ту сторону моря. «Однажды мы отправимся туда и найдем ее, – сказала я. – Вместе».

В тот самый момент над нашими головами прокричала скопа. Я подняла голову, посмотреть, как она летит, как солнце серебрит ее крылья. Грейс взяла меня за руку, и я почувствовала такую легкость, будто я тоже парила в облаках.

Уже тогда некоторые из деревенских боялись к нам прикасаться, как будто бы мы с мамой были заразными или чумными. Но Грейс никогда не боялась. Она знала – по крайней мере, тогда, – что я никогда не причиню ей вреда.

Когда мы спускались, я потеряла в болоте свой башмак. Я помню, что так переживала, как расскажу об этом маме, что на обратном пути почти не разговаривала с Грейс. Я думала, что ей меня не понять. Дочь йомена – она получала новую пару башмаков раз в год. Моя мать с утра до ночи продавала сыр и сливовое варенье, лечила каждого больного из деревни, кто обращался к нам, – чтобы заплатить сапожнику за ремонт моих старых.

Но когда мы добрались до нашего дома, Грейс вошла со мной и сказала моей матери, что это по ее вине я потеряла башмак в болоте. Она настояла на том, чтобы отдать мне свою запасную пару.

Я носила их несколько лет, пока они не стали жать мне пальцы. Я хранила их, рассчитывая передать когда-нибудь своей дочери.

Именно это, наше тринадцатое лето так ярко вспомнилось мне, когда я смотрела на Грейс в зале суда, еще по одной причине. Это было последнее лето нашей дружбы.

И последнее моего наивного детства.

Осенью, когда уже опадали листья с буков, у Грейс заболела мама.

Моя мама разбудила меня задолго до рассвета; свеча ярко освещала ее лицо.

– К нам идет Грейс. Случилось что-то плохое, – сказала она мне.

– Откуда ты знаешь? – спросила я.

Она ничего не ответила, а только погладила сидевшую у нее на плече ворону; ее перья намокли под дождем.

Скоро Грейс уже сидела за нашим столом, пытаясь отдышаться. «Скарлатина», – произнесла она. Грейс бежала целых две мили от фермы Меткалфов. Ее мать не вставала с постели уже три дня и две ночи, вся горячая и мокрая от пота. Временами она просыпалась и в эти нечастые моменты принималась плакать по своим давно умершим детям.

Грейс рассказала, что отец вызывал доктора и тот сказал, что у пациентки слишком много крови и вся эта кровь кипит у нее внутри. Грейс говорила, а я смотрела на маму, на ее мрачно сжатый рот. Доктор поставил пиявок, но они не помогли. Пиявки становились все толще, а мама Грейс все слабее.

Моя мама встала. Я смотрела, как она кладет в корзину чистые тряпочки, баночки с медом и настойкой бузины.

– Альта, принеси наши плащи, – сказала она. – Нам нужно спешить, девочки. Если лекарь продолжит пускать ей кровь, боюсь, она не переживет эту ночь.

Луна была скрыта за тучами и моросью, так что я едва могла разглядеть, куда ступаю. Мама решительно шагала вперед, крепко держа меня за руку. Рядом тяжело дышала Грейс.

В темноте, за взвесью мелкого дождика, мне не было видно мамину ворону, но я знала, что она летит вперед над деревьями и это придает маме сил.

Мы прошли только полпути, когда дождь пошел сильнее. Вода стекала по капюшону прямо в глаза. В спешке я забыла свои перчатки, и теперь руки онемели от холода. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем я увидела вдалеке приземистый домик Меткалфов с желтыми от света свечей окнами.

Мы нашли Уильяма Меткалфа склонившимся у постели больной жены. Лекаря не было видно. Спальня была уставлена зажженными свечами, их было по меньшей мере два десятка: больше, чем мы с матерью сжигали за месяц.

– Мама не переносит темноту, – прошептала Грейс.

Мама Грейс лежала на кровати: казалось, будто она спит. Но только я ни разу не видела, чтобы люди спали так. Грудь Анны Меткалф под сорочкой поднималась и опадала слишком часто. В прыгающем свете свечей я могла видеть, как трепещут ее веки. Затем она открыла глаза и, привстав, закричала, отдирая пиявку с виска, прежде чем обессиленно снова опуститься на кровать.

– Cвятая Мария, Матерь Божья, – бормотал Уильям Меткалф над обмякшей женой, – молись за нас, грешных…

Неожиданно он повернулся, видимо, заслышав наши шаги. Я увидела, что он прижимает к губам нитку малиновых бусин, которую быстро спрятал в карман штанов.

– Какого дьявола вы здесь делаете? – спросил он. Его лицо осунулось от усталости и было почти таким же бледным, как у жены.

– Это я их привела, папа, – сказала Грейс. – Достопочтенная Вейворд может помочь. Она разбирается…

– Наивное дитя, – злобно перебил ее отец. – То, в чем она разбирается, не спасет твою мать, а лишь обречет ее душу. Ты этого хочешь для нее?

– Пожалуйста, Уильям. Прояви благоразумие, – тихо сказала моя мама. – Ты же видишь, от пиявок ей становится только хуже. Твоя жена напугана, ей больно. Ей нужно охладить лоб, дать мед и бузину – чтобы успокоить ее.

Не успела она это сказать, как Анна застонала. Грейс заплакала.

– Пожалуйста, папа, пожалуйста, – выговорила она.

Уильям Меткалф посмотрел на жену, потом на дочь. На его виске запульсировала жилка.

– Ладно, – сказал он. – Но ты отойдешь от нее, если я скажу. И если она умрет, это будет на твоей совести.

Мама кивнула. Она принялась убирать пиявок, попросив Грейс принести кувшин воды и чашку. Когда все принесли, она встала на колени у кровати и попыталась напоить Анну, но вода только текла мимо, по подбородку. Мама положила ей на лоб влажную ткань. Анна что-то бормотала, я видела, как она сжимает и разжимает кулаки под простыней.

Я села рядом с мамой.

– Ты попытаешься дать ей настойку бузины? – спросила я.

– Она очень слаба, – ответила мама, понизив голос. – Я не уверена, что ее организм примет настойку. Скорее всего, мы пришли слишком поздно.

Она достала из корзины склянку с бордовой жидкостью и откупорила ее. Затем поднесла ко рту Анны пипетку и сжала. Темные капли упали на губы, окрасив их.

В этот момент все тело Анны охватила дрожь. Ее глаза открылись, сверкнув белым. В уголках рта выступила пена.

– Анна! – Уильям бросился к жене, оттолкнув нас прочь. Он попытался удержать ее тело, чтобы оно не тряслось. Я обернулась и увидела, что Грейс стоит в углу комнаты, зажав рот ладонями.

– Грейс, не смотри, – сказала я ей, бросившись через комнату. Я закрыла ей глаза своими ладонями. – Не смотри, – повторила я; мои губы были так близко от ее лица, что я чувствовала нежный запах ее кожи.

Комнату заполнили ужасные звуки: скрипы трясущейся деревянной кровати, голос Уильяма Меткалфа, снова и снова повторявший имя жены.

А потом стало тихо.

Мне не нужно было оборачиваться, чтобы понять, что Анна Меткалф умерла.

– Почему ты не спасла ее? – спросила я маму по дороге домой. Все еще шел дождь. Холодная грязь просачивалась в мои башмаки. Те, что отдала мне Грейс.

– Я пыталась, – ответила мама. – Но она была слишком слаба. Если бы Грейс позвала нас раньше…

Остаток пути мы шли молча. Как только мы добрались до дома, мама разожгла огонь в камине. И мы просидели несколько часов, глядя на язычки пламени, – мама с вороной на плече, а потом дождь стих и мы услышали, что за окном уже поют птицы.

Много дней затем я тосковала по Грейс, желая прижать ее к себе и утешить в ее потере. Но мама не разрешала мне выходить из дома. Ведь на деревенской площади или в полях я могла услышать слухи, охватившие деревню, будто пламя. Но это было неважно: я и так могла догадаться о том, что происходит, по осунувшемуся лицу матери, по темным кругам под ее глазами. Позже я узнала, что Уильям Меткалф запретил дочери общаться со мной.

Мы не разговаривали семь лет.

11

Вайолет

Проснувшись на следующий день, Вайолет почувствовала слабость от недосыпа. Но она сразу же выбралась из постели, хотя по субботам уроков не было.

Вчерашнее открытие никак не шло у нее из головы. Это странное слово, выцарапанное на стене за комодом. Вейворд.

Она коснулась золотого кулона на шее, проведя пальцами по букве «В». Что, если с этой буквы начиналась фамилия мамы, а не ее имя, как она думала все эти годы? Что, если это была ее девичья фамилия, до того, как она вышла замуж за Отца и стала леди Эйрс?

Тоска нахлынула на Вайолет. Ее охватило внезапное желание снова отодвинуть комод и пробежаться пальцами по царапинам, чтобы потрогать что-то, чего могла касаться ее мама. Но зачем бы мама оставила свою фамилию здесь? Неужели для того, чтобы Вайолет однажды обнаружила ее?

Она откинула одеяло, но тут же натянула его обратно, – постучавшись, вошла миссис Киркби, неся на подносе чай и овсянку.

У экономки был рассеянный вид; от нее тянулся слабый запах мяса. Костяшки ее пальцев были испачканы мукой, а на фартуке темнело пятно, похожее на подливу.

Вайолет подумала, что миссис Киркби наверняка готовится к скорому приезду загадочного кузена Фредерика. Наверное, экономке сейчас приходится нелегко, учитывая, что в Ортон-холле отродясь не принимали гостей. Стоило попробовать застать ее врасплох.

– Миссис Киркби, – сказала Вайолет как можно более безразличным тоном, в очередной раз отхлебнув чай, – а какая фамилия была у моей мамы?

– Весьма серьезные вопросы для раннего утра, дитя, – сказала миссис Киркби, внимательно рассматривая пятно на покрывале. – Это шоколад? Придется попросить Пенни замыть его.

Вайолет нахмурилась. У нее сложилось явное впечатление, что миссис Киркби попросту не хочет смотреть ей в глаза.

– Ее фамилия была Вейворд?

Миссис Киркби напряглась. На мгновение она застыла, а потом поспешила забрать поднос с коленей Вайолет, хотя она еще не доела овсянку.

– Не помню, – пробурчала миссис Киркби, – и вообще не стоит ворошить прошлое, Вайолет. Многие дети остались без матери. А еще больше – и без матери, и без отца. Ты должна понимать, что тебе повезло, и принимать все как есть.

– Конечно, миссис Киркби, – сказала Вайолет, быстро прикидывая план дальнейших действий. – Кстати, об отцах. Вам что-нибудь известно о планах моего на сегодня?

– Он уехал рано утром в Ланкастер, – ответила миссис Киркби, – встречать вашего молодого кузена с поезда.

Превосходные новости. Но ей нужно поспешить, чтобы не упустить свой шанс.

Вайолет оделась быстро. Она нисколько не сомневалась, что миссис Киркби лгала, что не помнит фамилию ее матери. Гораздо менее ясно было то, как эта фамилия – Вейворд – оказалась на стене в спальне Вайолет.

Она прокралась по главной лестнице на второй этаж. За окном был сияющий день, и разноцветный свет, льющийся через витражное стекло, придавал Ортону сказочный вид.

Свернув в коридор, она наткнулась на Грэма, который с несчастным видом держал учебник по алгебре. Она вспомнила про его подарок.

– Эм… спасибо за подарок, – тихо сказала она. Ей пришло в голову, что ему было не так-то просто уговорить стрекозу залезть в банку, учитывая его страх перед насекомыми. Перед ее мысленным взором замелькали пчелы.

– Да не за что, – ответил Грэм. – Сегодня тебе лучше? Ты выглядишь чуть более… нормально. Ну… нормально для тебя, по крайней мере.

Он скорчил рожицу, и она рассмеялась.

– Да, спасибо.

– Это хорошо, – сказал он. – Что ж, тогда займусь этим.

Он кивнул на учебник и вздохнул.

– Грэм, подожди, – попросила Вайолет. – Ты же не станешь упираться и сделаешь мне одолжение?

Она видела, что он колеблется. В последний раз она просила его об одолжении очень давно.

– Конечно, – сказал он.

– Отец уехал в Ланкастер встречать кузена кактамего, – начала Вайолет.

– А, – сказал Грэм, закатывая глаза. – Многоуважаемый Фредерик.

– Пусть так, а мне нужно кое-что найти в кабинете Отца, – продолжила Вайолет, надеясь, что Грэму можно довериться. – Ты мог бы мне сообщить, если он вернется?

Рыжие брови Грэма взлетели.

– В кабинете Отца? Зачем, скажи на милость, тебе туда понадобилось? Он с тебя живьем шкуру спустит, если узнает, – сказал Грэм.

– Знаю, – ответила Вайолет. – Поэтому и прошу тебя покараулить. Если согласишься, буду целую неделю отдавать тебе свой пудинг.

Наблюдая за колебаниями Грэма, Вайолет надеялась, что соблазн дополнительной порции заварного крема окажется достаточно сильным и Грэм не устоит.

– Отлично, – сказал Грэм. – В случае чего, я трижды постучу в дверь. Но если обманешь насчет пудинга, я все расскажу Отцу.

– Договорились, – сказала Вайолет и продолжила путь к отцовскому кабинету.

– Так ты скажешь мне, что собираешься искать?

– Чем меньше людей будет знать, – Вайолет понизила голос, – тем лучше.

Не отстающий от нее Грэм снова закатил глаза.

Подойдя к кабинету, Вайолет занервничала. Обычно у порога лежал Сесил и рычал, будто Цербер, охраняющий вход в подземный мир. Слава богу, Отец взял его с собой в Ланкастер.

Она толкнула тяжелую дверь. Обычно Вайолет избегала кабинета – не только из-за Сесила. Именно здесь Отец наказал ее после случая с пчелами.

Хотя она стала старше, эта комната вызывала не меньшую тревогу. Она выглядела так, будто принадлежала другой эпохе. И даже другому времени года – Отец задернул шторы, и воздух был прохладным и затхлым. Вайолет включила свет и вздрогнула, встретившись глазами с картиной, которая висела за столом. Это был еще один портрет Отца, причем такой реалистичный – вплоть до блестящей лысины, что на миг ей показалось, что он все это время находился здесь, подстерегая ее.

С колотящимся сердцем она прокралась внутрь, вдыхая аромат табака. Здесь точно должно храниться что-то, связанное с мамой. Не мог же человек жить и умереть в доме, оставив после себя лишь ожерелье и нацарапанные буквы? Как будто бы Отец просто стер ее с лица земли.

Она осмотрела полки с древними корешками, подписанными выцветшими чернилами. Бухгалтерские книги. Несколько десятков. Она вытащила датированную 1925 годом и пролистала. Вдруг нашлось бы что-нибудь о том Празднике мая, где познакомились ее родители? Но нет – страница за страницей были заполнены рядами чисел, написанных убористым ровным почерком Отца (Вайолет подумала, что это надо суметь: сделать так, чтобы даже твой почерк казался сердитым). Она с досадой захлопнула том.

Она оглядела комнату. Под портретом Отца возвышался письменный стол из красного дерева. На нем в беспорядке лежали странные предметы. Некоторые интересные – вроде потускневшего глобуса, на котором страны Британской империи были окрашены в нежно-розовый, но другие вызывали дрожь. Особенно пожелтевший слоновий бивень, вмонтированный в латунную подставку и простиравшийся почти во всю длину стола. Перед мысленным взором встали образы окровавленных, лишенных бивней Бабара и Селесты, героев ее любимых детских книжек (которые, как и все остальные детские книги, сперва были куплены Грэму).

Этот бивень огорчал ее и по другой причине. В детстве она думала, что отцовские «диковинки» (как он их называл) говорили о том, что он разделяет ее любовь к природе. Но когда Отец рассказал им с Грэмом историю о том, как стал обладателем этого бивня – во время той же охоты в Южной Родезии, где он приобрел Сесила, который тогда был тощим и трусливым щенком, – она поняла, как ошибалась. Отца вовсе не волновало, что слоны образуют сплоченные матриархальные группы; что они так же, как люди, оплакивают своих умерших. Ему не приходило в голову, что тот слон, которого он убил – просто для того, чтобы украсить стол, – в момент смерти содрогался от боли и страха.

Для Отца этот бивень – как и все подобное в Ортоне – был просто трофеем. И этих благородных существ нужно было не изучать, не уважать, а подчинять.

Они с Отцом никогда не поймут друг друга.

Однако не время задумываться обо всем этом, напомнила она сама себе. Сейчас нужно сделать то, зачем она пришла сюда.

Вайолет была уверена, что ящик стола окажется запертым, но, к ее радости, он легко открылся.

Она быстро перебрала содержимое. Отцовский кожаный портфель с гербом Эйрсов (тисненая золотом скопа); старые карманные часы с разбитым циферблатом; письма из банка; трубка… она уже начала думать, что Отец не запирает ящик, потому что в нем нет ничего важного, когда увидела перо.

Вайолет подумалось, что перо достаточно большое и могло принадлежать вороне. Или, может быть, галке?

Она осторожно достала его из ящика. Черное, как обсидиан, на свету перо переливалось синим. Оно было испещрено белыми пятнышками или, скорее, причудливым отсутствием цвета – как на незаконченной картине. Перо торчало из какой-то тряпочки. При ближайшем рассмотрении оказалось, что это тонкий льняной платочек, изъеденный молью. В уголке темно-зелеными шелковыми нитками была вышита монограмма Э. В.

Сердце Вайолет подпрыгнуло. Э. В.

В – это Вейворд?

Смахнув пыль, Вайолет уловила слабый запах, исходящий от платочка, – запах чего-то легкого и цветочного. Лаванда. Едва уловимый, призрачный аромат, но его оказалось достаточно. Воспоминания мгновенно хлынули в мозг, как будто она прикоснулась к скрытому источнику. Ощущение, как ее обнимают теплые руки, как густая душистая завеса волос щекочет лицо. Тихая мелодия колыбельной, звук сердца, бьющегося над ухом.

Эти перо и платок…

Они принадлежали ее маме.

И Отец хранил их в своем столе как что-то важное. Особенное.

Перед ней возникла давняя фантазия о свадьбе родителей. Еще красивый Отец в светло-сером свадебном фраке. Мама – здесь Вайолет представляла девушку с круглыми щечками и острым подбородком, с черными струящимися волосами – улыбается и берет его за руку. Их лица светятся в лучах солнца, над головами кружатся лепестки.

Порой Вайолет гадала, способен ли Отец любить что-нибудь – кроме охоты и Империи, – но она знала, что Отец женился на ее матери вопреки воле умерших родителей и наперекор традициям. И все эти годы он хранил эти вещи, напоминавшие о ней. Она представила, как он сидит за столом, прижимая к носу этот платочек, прямо как Вайолет сейчас.

Может быть, в тот вечер она неправильно поняла его? Возможно, там они смогут что – то сделать, чтобы ты не стала такой же, как она. Казалось, эти слова сочатся ненавистью.

Возможно ли, что она ошиблась, что она заблуждается? При этой мысли сердце подпрыгнуло. Возможно, он любил ее мать очень сильно. А потом она умерла.

Вайолет почти пожалела его.

Она не знала, сколько времени простояла с этим кусочком ткани в руке, но в какой-то момент она осознала нечто странное.

Она могла слышать. Теперь – по-настоящему. Как будто тяжелые шторы, толстое оконное стекло и древние каменные стены исчезли. Она могла слышать, как трепещет крыльями воробей, взлетая с платана. Гортанный призыв канюка, зовущего подругу, кружащую высоко в небе. Полевую мышку, шуршащую в поисках пищи в кустах под окном.

Вайолет задумчиво посмотрела на вещи в своих руках. И тут трижды постучались в дверь: условный сигнал от Грэма. Неужели Отец уже вернулся? Вайолет посмотрела на свои часы. Едва минуло десять утра. Наверное, он уехал раньше, чем она полагала.

Ей очень хотелось взять перо и платочек с собой, но что, если Отец заметит пропажу? Тогда он догадается, что она побывала в его кабинете. Возможно – при мысли о том, что она собиралась сделать, сердце забилось сильнее, – он не заметит пропажу пера. Она просто возьмет его ненадолго, а затем вернет на место. В конце концов, оно долгие годы было в полном распоряжении Отца…

– Вайолет, – зашипел Грэм за дверью. – Ты там? Он вернулся! Быстрее!

Кровь у Вайолет бурлила от волнения; она положила платочек обратно в ящик, а перо сунула себе в карман. Она аккуратно закрыла за собой дверь отцовского кабинета и крадучись поднялась в свою комнату.

В качестве проверки она уселась на пол и вытянула из-под кровати шляпную коробку.

Внутри висела сотканная паутина, Золотце был жив-здоров, и судя по мертвым мухам и муравьям, которые усеивали его логово, аппетит у него был отменный. Он поднялся на лапки, моргнул ей всеми восемью глазками-бусинками и золотистой вспышкой взлетел в воздух. Приземлившись на плечо Вайолет, он прижался к ней, и она улыбнулась. В груди разлилось тепло и побежало дальше по венам.

Она чувствовала, будто ей сняли повязку с глаз. Она и не подозревала, насколько была оторвана от мира, – сейчас ее нервы будто звенели от пробегающего по ним электричества. Цвета будто стали ярче – мир за ее окном словно вспыхивал от солнечного света, – и пощелкивание хелицер Золотца было чудеснейшей музыкой для ее ушей.

Она снова стала собой.

Прежде чем спуститься вниз, Вайолет пригладила волосы и расправила одежду, посмотрев в зеркало, чтобы убедиться, что выглядит достаточно прилично. Она вспомнила, что сказал на днях ей Отец после ужина. Что он ожидает, что она будет жизнерадостна и любезна со своим кузеном Фредериком. Бр-р-р.

Спускаясь, она слышала громкий голос Отца в прихожей. Грубый смех разнесся по всему дому. Этот хохот был настолько громким, что Вайолет услышала, как испуганно щебечет живущее на крыше семейство синиц. Кузен Фредерик уже ей не нравился.

Войдя в прихожую, она увидела и самого владельца этого грубого смеха; это был молодой человек с военной выправкой и в форме песочного цвета. Увидев ее, он улыбнулся, обнажив ровные белые зубы. Из-под офицерской фуражки на нее смотрели зеленые глаза. Ее любимый цвет. Отец, только что закончивший рассказывать какую-то скучную историю, хлопнул его по спине. Грэм неуклюже стоял сбоку, казалось, не зная, куда деть руки.

– Фредерик, – сказал Отец, – я хотел бы представить тебе мою дочь, твою кузину. Мисс Вайолет Элизабет Эйрс.

– Добрый день, – сказал Фредерик, протягивая ей руку. – Приятно познакомиться.

– Добрый день, – ответила Вайолет. Рука у него была теплая, с грубоватой кожей. Вблизи от него пахло каким-то пряным одеколоном. Почему-то у нее закружилась голова. Ей стало интересно, неужели такой и должна быть естественная реакция на молодого мужчину? Она таких не знала, за исключением Грэма и второго помощника садовника, Нила, – бледного парня с выступающими передними зубами, который погиб в битве при Булони.

– Вайолет, – сказал Отец, – ты забыла про вежливость?

– Простите, – опомнилась Вайолет. – Приятно познакомиться.

Фредерик широко улыбнулся в ответ.

Отец колокольчиком вызвал Пенни, которая, увидев Фредерика, покраснела и едва не забыла сделать реверанс. Отец попросил ее показать Фредерику его комнату. И сообщил, что ужин подадут в восемь.

– Не опаздывайте, – сказал Отец, глядя на Вайолет.

К ужину Вайолет надела свое любимое платье – тонкое шерстяное, зеленого цвета, с юбкой-солнцем и воротником «питер пэн». Карманов в нем не было, поэтому для надежности она спрятала перо среди пожелтевших страниц «Братьев Гримм». Она села напротив Фредерика и украдкой поглядывала на него. Она смотрела на четкую линию скул, на загорелые кисти рук с густыми черными волосками на фалангах – и голова у нее шла кругом. Он был так не похож на Отца, чьи руки напоминали сосиски, что его можно было отнести к другому виду. В кузене было что-то притягивающее и отталкивающее одновременно.

Она пыталась точно определить оттенок его глаз – решив, что они того же цвета, что паслен, который рос за буком, – когда он посмотрел на нее. Вайолет вздрогнула.

– Как поживают твои родители, Фредерик? – спросил Отец. Видимо, отцом Фредерика был младший брат Отца, Чарльз, которого они с Грэмом ни разу не видели. Судя по тому, как свободно разговаривали друг с другом Отец с Фредериком, они долгие годы вели оживленную переписку. Осознав это, Вайолет почувствовала себя не очень уютно. Почему до сегодняшнего дня Отец не захотел познакомить ее с единственным кузеном? Она снова подумала о том, что никто не приезжал к ним, о том, что ей было запрещено покидать поместье.

– Думаю, хорошо, насколько это возможно, – ответил Фредерик. – Нервы матери все еще прилично расшатаны после «Блица»[6]. Я все время говорю им уезжать из Лондона – там слишком много напоминаний, но они и слышать об этом не хотят. Я навещу их перед тем, как вернуться на фронт. Но сперва мне хотелось подышать деревенским воздухом.

– Ты вырос в Лондоне? – спросила Вайолет, обретя голос. Такая перспектива приводила ее в ужас. Все, что она знала о Лондоне, было почерпнуто из Диккенса и газет. В ее представлении это был задымленный город, в котором не было солнца и животных, за исключением рыскающих повсюду лисиц. – Какой он?

– Вообще, большую часть года я проводил в школе, – ответил Фредерик. – В Итоне, конечно. – Грэм напрягся и уставился в тарелку. – Но Лондон – чудесный город. Красочный и живой. Ну, или он был таким до войны.

– Но… разве там есть деревья? – спросила Вайолет. – Я бы не смогла жить без деревьев.

Фредерик рассмеялся и отхлебнул вина. Ярко-зеленый всполох его взгляда снова упал на нее, словно солнечный луч в лесу.

– Разумеется, – ответил он. – Более того, мои родители живут в Ричмонде, рядом с парком. Вы слышали о нем?

– Нет, – сказала Вайолет.

– Он прекрасен. Больше двух тысяч акров леса на окраине Лондона. Иногда там даже можно встретить оленя.

– Фредерик, ты уже думал, чем займешься после войны? – вмешался в диалог Отец.

– Ну, я планировал вернуться в Лондон, какое-то время снимать квартиру в Кенсингтоне – ну, если он вообще уцелел… моего содержания хватит на это. Я собирался написать книгу о войне, но сейчас…

– Точно! У тебя же и название уже имеется! Мучения в Тобруке? Ты писал об этом в последнем письме. Звучало многообещающе. Ты передумал?

– Ну, я еще не уверен, – начал Фредерик. – Я подумал, не поступить ли мне в высшую медицинскую школу. На войне всякого насмотришься… так много смерти. – Не отрывая взгляда от Вайолет, он продолжил: – Но и чудес тоже. Парни возвращаются чуть ли не с того света. В полевом госпитале доктора подобны… Богу.

Повисла неловкая пауза. Отец прочистил горло.

– Мне кажется, я просто пытаюсь сказать, – быстро добавил Фредерик, – что когда все это закончится, мне хотелось бы делать что-нибудь для того, чтобы жизнь людей становилась лучше.

– Благородное стремление, – Отец одобрительно кивнул.

– И ты сможешь заглянуть внутрь тела? – спросила Вайолет. – Узнать, как оно работает? Ну, если поступишь в медицинскую школу.

– Вайолет, – Отец нахмурился. – Подобный разговор за столом вряд ли подобает юной леди.

Фредерик рассмеялся.

– Я не возражаю, дядя, – сказал он. – Тем более юная леди права. Чтобы стать врачом, сперва я должен узнать, как устроено человеческое тело. Познакомиться с ним как можно ближе.

Он все еще смотрел на нее.

12

Кейт

Набирая номер, Кейт задерживает дыхание.

Лучи заходящего солнца проникают в спальню, выхватывая пылинки. За окном виднеются далекие фиолетовые горы, окаймляющие долину.

Гудки все еще идут. Канада – пытается она сообразить – отстает на пять часов, так что там еще разгар дня. Мама наверняка занята на работе в больничной регистратуре. Скорее всего, она не ответит. Кейт даже хочет этого.

Не бери трубку.

– Алло?

Ее сердце замирает.

– Привет, мам, это я.

– Кейт? Слава богу, – мама говорит отрывисто, торопливо. Кейт слышит трели офисных телефонов на заднем фоне, обрывки разговоров. – Подожди секундочку.

Открывается, затем закрывается дверь.

– Извини, просто надо было найти место потише. Откуда ты звонишь? Что происходит?

– У меня новый телефон.

– Боже, Кейт, я чуть с ума не сошла. Около часа назад мне позвонил Саймон. Сказал, что ты исчезла, оставив свой телефон.

Чувство вины сдавливает грудь.

– Прости, нужно было позвонить раньше. Но, послушай, я в порядке. Мне просто… нужно было уехать.

Она замолкает. В ушах шумит от волнения. Какая-то часть Кейт хочет рассказать матери правду. О Саймоне, о ребенке. Но у нее не получается произнести нужные слова, протолкнуть их сквозь губы. Сломать стеклянную перегородку.

Он бил меня.

Она и так причинила матери столько горя. Даже теперь звук ее голоса уносит Кейт в прошлое – в те бесконечно тянувшиеся дни после аварии, когда мама практически не выходила из их с отцом спальни. Однажды, придя домой из школы, Кейт застала ее в рыданиях, с посеревшим лицом; кровать была завалена папиной одеждой.

– Она все еще пахнет им, – сказала мама и снова погрузилась в свое горе. В тот момент Кейт пожалела, что вообще родилась.

Спустя годы, выйдя замуж за врача из Канады, мама попыталась уговорить Кейт поехать с ними в Торонто. Говорила, что они смогут начать новую жизнь. Вместе.

Кейт отказалась, объяснив отказ тем, что хочет получить высшее образование в Англии. Но на самом деле ей не хотелось разрушить второй мамин шанс на счастье. Их нечастые разговоры – сперва еженедельные, потом ежемесячные – выходили какими-то натянутыми и неловкими. Кейт уговаривала сама себя, что это к лучшему. Маме будет лучше без нее.

– Уехать из-за чего? – спрашивает мама. – Пожалуйста, Кейт, я же твоя мама. Просто расскажи мне, что происходит.

Он бил меня.

– Это… слишком сложно. Просто… все не ладилось. Так что я предпочла ненадолго уехать.

– Хорошо. Ладно, дорогая. – Кейт чувствует, что она отступила. – И куда ты уехала? Ты остановилась у подруги?

– Нет… ты помнишь папину тетю Вайолет? Которая жила в Камбрии, недалеко от Ортон-холла?

– О, да, но смутно. Всегда считала ее несколько эксцентричной… Не знала, что вы общаетесь.

– Нет, – говорит Кейт. – В смысле, мы не общались. Вообще-то она умерла. Умерла еще в прошлом году и оставила мне свой дом. Как я поняла, у нее больше никого не было из родных.

– Ты не говорила мне этого, – в голосе матери слышится боль. – Я должна была поддерживать с ней связь, твоему папе это понравилось бы.

У Кейт внутри все сжимается от чувства вины. Вот почему им лучше не разговаривать. Она снова причинила маме боль, как и всегда.

– Прости, мам… Наверное, я должна была рассказать.

– Ничего страшного. Лучше скажи, ты надолго там? Ты же знаешь, что всегда можешь приехать сюда, к нам. Или, может, мне лучше приехать к тебе?

– Мам, тебе не нужно приезжать, – быстро говорит Кейт. – Все в порядке. Я в порядке. И еще раз прости за тетю Вайолет. Мне пора, мам. Я позвоню тебе через несколько дней, хорошо?

– Хорошо, дорогая.

– Мам? Постой…

– Да?

– Не говори ему. Саймону. Не говори ему, где я. Пожалуйста.

Кейт быстро кладет трубку, обрывая мамины вопросы.

Слезы застилают глаза. Она пытается нашарить пачку салфеток на прикроватной тумбочке – коробка примостилась сверху шаткой башни из журналов «Нью Сайнтист» – и нечаянно смахивает ее. Все летит на пол.

– Черт, – она наклоняется подобрать то, что упало. Ей нужно взять себя в руки.

Среди прочего на полу оказалось кое-что еще – покрытая эмалью шкатулка с узором из бабочек. Ее содержимое рассыпалось по половицам и поблескивает на солнце. Непарные серьги, два ржавых кольца, пыльное ожерелье с видавшим виды кулоном. Она суетливо собирает все обратно в шкатулку, наводит порядок на тумбочке.

За стопкой журналов обнаруживается фотография ее дедушки Грэма. На ней он совсем молодой, она его таким не видела: рыжие волосы еще не потеряли цвет, их развевает ветерок. Он умер, когда ей было шесть, и у нее остались только смутные обрывки воспоминаний. Он читал ей вслух – в основном «Сказки братьев Гримм», и роскошный тембр его голоса переносил ее в другой мир.

Но сейчас, когда она смотрит на эту фотографию, на краю сознания мелькает и другое воспоминание. Его похороны, здесь, в Кроус-Бек.

Вот она держит маму за руку и смотрит на небо, на тучи, висящие прямо над их головами. Она думает, что вот-вот пойдет дождь. Кладбище – сплошной мох, камни и деревья, повсюду птицы и насекомые; и Кейт вспоминает, как там было шумно. Так шумно, что она едва могла расслышать викария.

После церемонии они с родителями вернулись сюда, в коттедж Вейворд, выпить чаю. Тогда она в первый и последний до этого приезда раз побывала в этом доме. Тогда она в первый и последний раз встретилась с тетей Вайолет.

Кейт смутно помнит, что было много зеленого цвета. Зеленая дверь, зеленые обои, тетя Вайолет в странном, словно струящемся одеянии. Она помнит запах ее духов – лаванда, этот аромат до сих пор витает в спальне. Кейт пытается вспомнить больше, но у нее не выходит: воспоминания слишком туманны, будто размыты по краям.

По правде говоря, Кейт вовсе не помнила, что у нее была двоюродная бабушка, пока не позвонил поверенный.

Не единожды она задавалась вопросом, почему Вайолет оставила коттедж внучатой племяннице, которую не видела больше двадцати лет.

– Вы ее единственная живая родственница, – ответил поверенный с режущим слух северным акцентом, когда она задала ему этот вопрос. Но ответ только породил новые вопросы. Например, почему ее двоюродная бабушка ни разу не связалась с ней, пока была жива?

Некоторое время спустя Кейт решает осмотреть сад, пока не совсем стемнело.

Сад зарос; здесь сильно пахнет незнакомыми растениями. По туфлям скользят зеленые мохнатые листья, оставляя влажный серебристый след. На ветру шелестят папоротники.

Дойдя до древнего платана, Кейт колеблется, вспоминая вчерашних ворон. Она смотрит на небо, на алые в лучах заката ветви, стремящиеся вверх. Дереву, должно быть, сотни лет. Она представляет, как платан поколениями стоял на страже, укрывая маленький коттедж своей тенью. Протянув руку, она кладет ладонь на ствол.

Кора теплая. Живая.

В воздухе что-то меняется. Внезапно ей хочется вернуться в дом. Ей кажется, будто здесь, в саду, что-то давит на нее, стискивает. Словно между внешним миром и ее нервами больше нет никакого барьера.

Она напоминает сама себе, что здесь она в безопасности. Что ей не нужно возвращаться в дом. По крайней мере сейчас.

Кейт идет в глубь сада, слушая гудение насекомых, журчание бегущей по гальке воды. Внизу мелькает ручей. Она спускается к нему, держась за извивающиеся корни платана, чтобы не упасть. Вода такая чистая, что Кейт может разглядеть крошечных рыбок, чьи тельца переливаются на свету. Неподалеку в воздухе парит насекомое. Название это вида вылетело у нее из головы: это стрекоза, но меньше обычной, с изящными перламутровыми крылышками. Она словно скользит по поверхности ручья. Кейт довольно долго стоит, слушая ручей, птиц, насекомых. Она закрывает глаза – и открывает снова, почувствовав прикосновение к руке. Та самая стрекоза с переливающимися крылышками. Из глубин мозга всплывает: стрекоза-красотка, равнокрылые.

Неожиданно на глаза наворачиваются слезы.

В детстве ее восхищали насекомые. Она помнит, как умоляла мать пощадить моль, вылетавшую из шкафов с одеждой, тонкую паутину на потолках. Она собирала иллюстрированные книги о насекомых. И о птицах тоже. Прячась под одеялом, она рассматривала их в тишине дома еще до рассвета, пока родители спали в соседней комнате. Сейчас ей больно вспоминать ту маленькую девочку и ее невинное любопытство: с фонариком в руках она перелистывала глянцевые страницы, дивясь чудесным созданиям дикой природы. Бабочкам с глазами на крыльях, попугаям с их разноцветным оперением.

После смерти отца Кейт собрала все эти книги в одну большую разноцветную стопку и вынесла их на тротуар перед домом. Она проснулась ночью – сердце колотилось от сожаления – и выскочила на улицу, чтобы забрать их обратно. Но их уже не было.

Кейт восприняла это как знак, подтверждение того, о чем думала. Ей опасно находиться в окружении любимых ею насекомых, птиц и животных. Она уже и так виновата в смерти папы. Что, если она как-то навредит и маме?

Она оставила себе другие книги: «Сказки братьев Гримм», «Таинственный сад» – истории, ставшие спасением в те долгие ночи, когда единственным признаком жизни из маминой спальни было неоновое свечение телевизора из-под двери. Художественная литература одновременно стала ей и другом, и тихой гаванью, неким коконом, защищавшим ее от опасностей внешнего мира. Она могла читать о синице, что ворует пшеницу, но при этом должна была любой ценой избегать синичек, щебетавших у садовой ограды.

И у нее осталась брошь; она была вместе с Кейт, надежно спрятанная в кармане, во время обязательных матчей по нетболу, во время экзаменов и даже первого поцелуя. Как будто брошь была талисманом на удачу, а вовсе не напоминанием о том, что она сделала, кто она такая. Чудовище.

Сейчас брошь потеряла свой вид: золото потускнело и почернело от времени.

Когда-то она была красивой – Кейт помнит, как играла с ней, когда была совсем маленькой: камешки сверкали на солнце так, что казалось, будто крылья трепещут. Кейт не помнит, когда у нее появилась эта брошь. Наверное, те кошмарные мгновения, когда она крепко сжимала ее в кулаке, пока тело отца уносили прочь, засветили все остальные воспоминания, будто яркий свет фотопленку.

Кейт вздрагивает. Становится холоднее, тепло уходит прочь вместе с солнцем. Она встает и оглядывается. И кое-что замечает.

Меж корней платана приютился старый деревянный крест, поросший лишайником.

На нем нет ни имени, ни даты. Но, наклонившись, она видит еле заметные очертания неровных букв. RIP[7].

Солнце скрылось за тучами, и на Кейт падают первые капли дождя.

Пока она стоит перед крестом, в саду словно становится все больше и больше звуков. Ей кажется, будто ее кожа стала сверхчувствительной, будто у новорожденного животного. В животе и в венах нарастает ощущение, будто что-то хочет войти в нее. Или хочет выйти.

И она бежит; за нее цепляются незнакомые растения, оставляя на одежде красные и зеленые следы. Она захлопывает за собой дверь, задергивает шторы на окнах, чтобы не видеть сад и особенно платан. Крест. Деревянный, позеленевший от времени, обхваченный корнями платана.

Не может же это быть могилой человека? Хотя… коттедж такой древний. Она вспоминает слова продавщицы. Берет начало в глубине веков. Может, это кто-то из Вейвордов?

Она надеялась найти хоть что-то среди бумаг тети Вайолет. Но в папке, которую она обнаружила под кроватью, не было ничего раньше 1942 года, ничего о самом коттедже или о том, кто здесь жил до тети Вайолет.

И тут Кейт вспоминает, что в доме есть чердак. Кажется, она видела люк? В коридоре. Возможно, что-то найдется там.

Когда Кейт наступает на верхнюю ступеньку лестницы, та скрипит. Бог знает, сколько лет этой лестнице: она нашла ее на заднем дворе, ржавеющую, наполовину заросшую ползучим плющом. Не обращая внимания на протестующую ступень, она толкает крышку люка.

Чердак огромен – высоты почти достаточно, чтобы встать в полный рост. Она включает фонарик на телефоне, и темные очертания обретают форму.

Вдоль стен тянутся полки, на которых посверкивают законсервированные образцы насекомых. Чуть поодаль возвышается громоздкое бюро. Даже при свете фонарика оно выглядит исцарапанным и очень старым, возможно, даже старше остальной мебели в доме. В нем два ящика.

Она открывает первый. Он пуст. Затем она пытается открыть второй, но он заперт.

Тогда она снова открывает первый, тщательно шарит в глубине на случай, если что-то упустила, какую-то подсказку. Она резко выдыхает, когда ее пальцы касаются чего-то. Вытащив этот предмет наружу, она видит, что это тряпичный сверток. Кейт решает, что не будет разворачивать его здесь, в темноте. Что-то скрежещет по крыше, и у Кейт едва не выпрыгивает сердце из груди.

Она опускается в прямоугольник желтого света, крепко сжимая в руке сверток; его пыль въедается ей в кожу.

Она разожжет камин, заварит чашку чая, включит как можно больше лампочек. А потом посмотрит, что там, в этом свертке. Странно, что второй ящик оказался заперт. Как будто тетя Вайолет что-то прятала в нем.

13

Альта

Я смотрела, как Грейс клянется на Библии говорить только правду и ничего, кроме правды. Обвинитель встал и медленно направился к ней. Я видела, что Грейс смотрит на меня.

Мне хотелось отвернуться, спрятать лицо в ладонях и свернуться калачиком, но я не могла. На меня смотрело слишком много людей. Я была главным зрелищем в Ланкастере. Мужчины в зале показывали меня женам; матери шикали на своих неряшливых детей. Отовсюду непрерывно доносились шепотки. Ведьма. Повесить ведьму.

Обвинитель приступил к делу.

– Назовите для суда свое полное имя, пожалуйста, – сказал он.

– Грейс Шарлотта Милберн, – едва слышно ответила она. Ее слова прозвучали настолько тихо, что он был вынужден попросить ее назвать себя еще раз.

– И где вы проживаете, госпожа Милберн?

– На ферме Милберн, вблизи Кроус-Бек.

– И с кем вы жили там раньше?

– С моим мужем. Джоном Милберном.

– У вас были дети?

Она помедлила. Рука непроизвольно легла на живот – на ней была зеленая шерстяная юбка, достаточно свободная, чтобы скрыть фигуру. Мысленно я просила ее не смотреть на меня.

– Нет.

– Будьте любезны, скажите суду, что выращивают на ферме Милберн: животных или растения?

– Животных, – ответила Грейс.

– Каких именно?

– Коров, – прошептала она. – Молочных коров.

– А как ваш муж стал владельцем этой фермы?

– Он получил ее в наследство, сэр. От отца.

– Получается, он жил на этой ферме с самого рождения.

– Да.

Один из судей прочистил горло. Обвинитель посмотрел на него.

– Прошу прощения, ваша честь, эти вопросы имеют прямое отношение к выдвигаемым против подсудимой обвинениям.

Судья кивнул.

– Продолжайте.

Обвинитель снова повернулся к Грейс.

– Госпожа Милберн. Можете ли вы сказать, хорошо ли ваш муж разбирался в коровах? Знал ли он их повадки и привычки?

Она помешкала.

– Да, конечно, сэр. Он знал, как обращаться с молочными коровами, это было у него в крови.

– И все коровы на вашей ферме были ему знакомы?

– Он каждый день водил их из хлева на пастбище и обратно, сэр.