Где вы, женихи?

История первая. Где вы, женихи?

Посвящается Антону Павловичу…

Леля Македонская послала ко всем чертям папашу и мамашу, громко хлопнула дверью, упала на постель и больно укусила подушку. Подушка только обиженно пискнула ей в ответ. Тогда Леля обхватила ее всеми своими руками, уткнулась в нее всем своим лицом и горько заплакала, как плачут только несправедливо обиженные маленькие дети и разнесчастные девицы восемнадцати лет.

– Ну, за что? За что такая несправедливость? Чем же я виновата? – думала Леля не переставая рыдать.

И я могу только согласится с этими горькими слезами. Да, с Лелей произошло большое несчастье: поручик Резвушкин не далее, как сегодня утром сделал предложение, но не ей, а этой дуре Кате Дурандасовой. А ведь славный поручик был Лелиной надеждой и, если хотите, даже мечтой. Да разве только Лелиной. Нет, поручик Резвушкин был надеждой, мечтой и даже идеалом почти всех девиц, которых только Леля знала. Да что там девицы, женщины постарше и поопытнее в этих делах не избежали Резвушниных чар. Чем же, каким таким способом покорял удивительный поручик прекрасный женский пол, спросите вы.

И я вам отвечу.

Нет, не белоснежный военный мундир, не глубокий ум и нежная душа, не стройность ног или орлиный взгляд, не приятность в обхождении или знание французского, нет не это было главным оружием поручика Резвушкина в амурных баталиях. Все это в девичьих глазах Лели и ее подруг уступало и отходило далеко в сторону по сравнению с Резвушкинскими усами. Не усами даже, а чудными такими усиками. Усики эти в глазах нежного пола были несомненно восьмым чудом света и предметом всеобщего обожания. Как только в сферу их внимания попадала какая-нибудь девица, порядочная женщина и даже милая старушка (возраст жертвы для Резвушкинских усиков значения не имел), предмет этот начинал жить какой-то своей отдельной от Резвушкинской натуры жизнью. Тут же в усиках возникало какое-то волнение, какое-то неясное движение, какое-то волшебное шевеление, что в сочетании с победительным взглядом и конечно мундиром производило на женский пол впечатление совершенно гипнотическое.

У Лели в такие счастливые моменты, к примеру, по спине начинали бегать будто муравьи, а во всем теле чувствовала она словно сладкие сомнения. Другие девицы, такие к примеру, как эта дура Катя Дурандасова, впадали в совершенно кроличье состояние и превращались буквально в соляные столбы. А были и такие особо впечатлительные особы, что просто лишались чувств. Нет, скорее наоборот: чувства как раз оставались на месте, но вот сознание исчезало напрочь.

Хотя, надо признаться, было из этого правила одно исключение, а именно: тетушка Лели, почтенная Евлампия Платоновна относилась к поручику Резвушкину более чем прохладно. При виде поручика, окруженного обалдевшими девицами, лицо ее принимало удивленное выражение и повернувшись к брату, Лелиному папаше, Михаилу Платоновичу, она обыкновенно вполголоса говорила:

– Редкий болван этот Резвушкин. В жизни не видала более глупого лица. Но хуже всего эти его паскудные усишки. Видеть их не могу, чтобы не плюнуть, да не перекреститься. Я вот думаю, Миша, если у нас в армии все поручики таковы, как этот Резвушкин, то как же мы с турком-то воевать будем? Ведь турка-то усишками не испугаешь. У турка-то на роже своего богатства хватает. Тут голова нужна, смелость наука военная. М-да, беда…

Впрочем, Евлампия Платоновна была тетушка прямая и даже грубоватая. Никогда не стеснялась она желчных выражений, на мужчин смотрела скептическими глазами (говорила даже, что всем им цену хорошо знает) и даже нюхала табак!

Михаил Платонович с сестрой своей всегда соглашался и только грустно качал головою. Леля же с тетушкой не соглашалась никогда и видела в ней разве что не врага женской половины несчастного человечества.

И сейчас, обняв подушку и не переставая лить горьких слез разочарования, она думала о своей несчастной судьбе, о подлеце Резвушкине и о Кате Дурандасовой. О себе Леля думала в том смысле, как же дальше жить? А точнее не жить даже, а как бы умереть поскорее и по эффектнее. Что лучше: утопиться или броситься под трамвай? Несколько лет тому назад Леля случайно увидала тело утоплого человека и он ей совсем не понравился. И вот, представив себе, что она, Леля Македонская, будет выглядеть так же ужасно, когда найдут ее несчастное молодое тело, она передернула плечами и от утопления наотрез отказалась. А трамвай? Нет, Леля ни разу не видала попавшего под трамвай, но что –то подсказало ей, что он выглядит не многим лучше утопленника. И потому, не решив ничего определенного по поводу своей собственной судьбы, Леля стала думать о своих обидчиках.

О поручике Резвушкине Леля думала коротко и ясно, а именно, что поручик Резвушкин есть подлец и всегда был подлец, и пусть катится к этой кислой дуре Кате Дурандасовой со своими подлыми усишками. О Кате Дурандасовой размышления и переживания были более пространны. Леля стала с удовольствием перебирать в уме все Катины недостатки (а кто знает лучше все эти недостатки, если не лучшая подруга?). У этой Кати, что не возьми, то никуда и не годится. Вот взять, к примеру, хоть бюст. Такого он ужасного размера, что сейчас уже и не носят! Сейчас уже мода на бюсты совсем другая. Да как же можно с таким бюстом в люди выйти? Фи! Это просто не-при-лич-но! Или взять, к примеру, волосы. Ни у кого из Лелиных подруг нет такой неприличной косы до пола, как у этой Кати Дурандасовой. Все носят короткие такие, миленькие прически. А косы из моды уж давно вышли. Или вот посмотрим на Катины глаза: это вообще никуда не годится.

Так за размышлениями и слезами пролетел час, и другой, и подошло совсем уже вечернее время. Дверь в комнату Лели отворилась и в нее бесцеремонно вошла тетушка Евлампия Платоновна. Она оглядела распухший Лелин нос и красные заплаканные глаза, невежливо хмыкнула и сказала своим обычным низким голосом:

– Приведи-ка ты себя в порядок да пошли к столу, страдалица ты наша. Не забыла: к ужину гости будут? – и вышла прочь.

Леля тяжело вздохнула, встала, сделала что смогла с лицом и, опустив, глаза в пол, пошла на голгофу, то есть ужинать.

Как обычно по средам, к ужину Лелин папаша приглашал своего любимого ученика и коллегу Петра Степановича. Этот Петр Степанович был человек и не молодой уже, и не то чтобы очень старый, а так ни то ни се, лет эдак тридцати. Вид он имел скучный, нос такой невыразительный, говорил всегда негромким спокойным голосом, волосы такие коротко стриженные и, главное, лицо носил совершенно голое. В общем, зацепиться женскому взгляду совершенно не за что. Михаил Платонович ученика своего, правда, всегда хвалил и говорил о том, что тот большая умница, замечательный в своем инженерном деле специалист и, вообще, далеко пойдет. А дело это, к которому Петр Степанович был привязан всей душой было электричество и его практическое применение. И обычно по средам за ужином разговор шел только на эту электрическую тему. Как-то год или полтора назад Петр Степанович попытался развлечь Лелю рассказом о новых электрических машинах, применяемых на маслобойных производствах, но встретив с ее стороны полное по этому вопросу изумление, от своей затеи быстро отказался.

И в этот раз Леля, ковыряя вилкой любимые свои голубцы, думала о своем несчастье и к общему разговору была совершенно равнодушна. И очень даже зря! Потому как разговор, между тем, неожиданно повернул с электричества на Францию. И даже не столько на Францию, сколько на самый Париж. И, если бы Леля была не так удручена новостями с амурного фронта, и, если обратила она внимание на взгляды, которые кидали на нее мамаша и тетушка, и, если бы …, да что там, если бы Леля просто прислушалась, то узнала бы, что Петру Степановичу предложили по службе командировку в Париж! На три года! И на очень привлекательных условиях! И, что Петр Степанович ехать в такую даль не то, чтобы не расположен, но скорее предпочел бы Парижу родную Рязань. Что нет у него в этом Париже ни родственников, ни друзей, ни просто знакомых. Что одному отправляться в такую даль непросто. И что Петр Степанович решительно не знает, что делать. Тут Евлампия Платоновна посмотрела на племянницу, неделикатно хмыкнула, как бы ненароком наступила ей на ногу и попросила передать горчицу.

А Леля в это время мыслями была далеко: думала она о снотворном, а именно, где бы достать оное и побольше. Как специально, чтобы еще больше разбередить Лелину душевную рану, все ее семейство отличалось удивительно крепким и здоровым сном, и потому снотворное в доме не держали. Поразмышляв на эту тему еще с полчаса и так и недоев любимые голубцы, Леля встала, сослалась на разболевшуюся голову, пожелала всем долгих лет и ушла к себе в комнату…

На склоне лет я без опаски могу уже признаться в безответной любви к прекрасному полу. Без дам, как известно, нигде никакое дело не обходится. И среди тех дам встречал я и таких, которым очень был к лицу задорный взгляд, румянец в пол-лица, ослепительная белозубая улыбка, и просто хорошее настроение. Услышав громкий смех таких приятных особ, мужчины обыкновенно готовы были каждую минуту сгореть от нетерпения. Но моя сегодняшняя героиня была девицей другой породы. Леле Македонской удивительно шли поэтическая грусть, печаль без всякого повода, слезы в глазах и поникший голос. Видя ее в таком божественном состоянии, Петр Степанович, к примеру, тут же был готов, не сходя с места совершить какой-нибудь подвиг, защитить, обогреть, отнести на руках и может быть даже жизнь отдать, если понадобиться, не дай бог конечно.

Но Леля печально ушла, даже не взглянув на Петра Степановича, чем пребольно кольнула его в самое сердце. Петр Степанович проводил ее серьезным внимательным взглядом. Михаил Платонович обменялся со своею женой многозначительными взглядами. Евлампия же Платоновна только взглянула на свою табакерку, ни к месту чертыхнулась и проворчала что-то несуразное про «мокрую курицу».

Утром следующего дня, когда Леля, не решив совершенно еще своей судьбы, вышла к завтраку, вся семья уже собралась за столом. Тетушка Евлампия Платоновна посмотрела на племянницу и недовольно покачала головой. Мамаша налила ей в чашку из кофейника и пододвинула поближе тарелку с горячими гренками. Папаша сказал, что хочет кое-что сообщить ей важное и попросил Лелю послушать его повнимательней хотя бы пять минут. И от этого сообщения Леля тут же забыла и о кофе, и о гренках, и о снотворном. Оказывается, вчера Петр Степанович просил ее руки. Леля открыла рот от удивления, нет никак, ну совсем никак не могла она представить Петра Степановича в должности собственного мужа. Но Михаил Платонович не дал ей возможности возразить, а продолжал говорить. Говорил он о том, что Петр Степанович может и не красавец, зато человек весь положительный: умен, состоятелен, с перспективами, в Лелю влюблен, как нельзя сильнее. Как бы они с мамашей стали счастливы, если бы их единственная дочь была так удачно пристроена. Что Петр Степанович на все готов, чтобы сделать Лелю счастливой, а сразу после свадьбы увезет ее в Париж. «А Париж это …» – вставила свое веское слово тетушка Евлампия Платоновна. И тут они вместе с мамашей как-то совершенно одинаково вздохнули и всплеснули руками.

Леля закрыла рот и задумалась. В голову ей пришла совершенно необычная мысль: а хорошо бы, подумала она, этого подлеца Резвушкина отправили служить на Кавказ. Да нет, что там Кавказ, лучше бы в какую-нибудь Пензу законопатили! Да тогда бы Леля каждый месяц, нет, почему каждый месяц? Лучше каждую неделю, писала бы из Парижа письма этой дуре Кате теперь уже Резвушкиной. В голове у Лели промелькнула волшебная картина: Катя в домашнем халате, на казенной квартире где-нибудь в Чембаре распечатывает Лелино парижское письмо. А письмо это пахнет чем-то таким французским, чем в этой Чухломе вообще ничего никогда не пахло. А из письма выпадает фотографическая карточка, на которой она, Ольга Михайловна, собственной персоной катается на коньках где-нибудь в Пале-Ройяль. (Надо признаться, что моя героиня была совершенно уверена, что для парижанок катание зимой на коньках такое же обычное и любимое занятие, как и для жительниц нашего Архангельска.) Леля представила себя в модном костюме, специальном таком костюме для катания на коньках с собольим воротничком и обворожительной муфточкой. И вот катается она на коньках этакой амазонкой, а Петр Степанович ей предлагает горячий шоколад. А эта дура, Катя Резвушкина, все это великолепие видит на фотографии и рыдает.

– Да, это получше любого трамвая будет! – тут же поняла Леля.

Она оглядела притихших родственников, неожиданно для них улыбнулась и сообщила, что должна подумать, что в принципе она согласна принести себя в жертву и осчастливить Петра Степановича, да и всех присутствующих, что только есть у нее одно условие, но его она выскажет лично счастливому жениху, и что ничего еще не решено.

А все-таки, что не говори, сладка женская месть. Ничего нет слаще. Я подозреваю, что именно она и двигает наш несовершенный мир куда-то туда, в неизвестном никому направлении.

И этим же вечером счастливый жених явился в Лелин дом, так сказать, с официальной целью «просить руки». Петр Степанович по такому случаю одел новый модный галстук, в руках держал непременный букет белых роз и какую-то коробочку, элегантно перевязанную розовой ленточкой, и даже был слегка взволнован, как может быть взволнован по такому случаю солидный, состоявшийся мужчина, твердо верящий в переменный электрический ток.

После обычных в таких случаях церемоний молодые уединились. Петр Степанович вручил принесенные с собой атрибуты помолвки, а Леля на это предъявила жениху свое условие. Условие это состояло в том, чтобы Петр Степанович обратил, наконец, внимание на свое лицо и еще бы до свадьбы начал отпускать усы. Услышав такие слова, Петр Степанович сначала удивился, потому как ожидал совершенно другого, потом рассмеялся и тут же, расцеловав Лелины руки, согласился. И даже добавил, что если это будет так угодно Ольге Михайловне, то он готов и бакенбарды завести и даже бороду. Леля еще раз, оглядев задумчиво лицо Петра Степановича и всю его фигуру, заметила, что над этим вопросом она подумает, что к семейному счастью надо двигать осторожными шагами, и что очень даже может быть.

Все завертелось в доме Македонских. Началась та предпраздничная суета, от которой нет спасения, которая высасывает все душевные силы, которая выбрасывает вас к праздничному столу выжатым как лимон, с единственным желанием, чтобы это буйное помешательство наконец закончилось. Тут и катастрофа с подвенечным платьем, и проблемы со свадебным ужином, и неразрешимые противоречия со списком приглашенных гостей, и так далее и тому подобное.

Недели через полторы, когда в Лелиной комнате уже висело на видном месте белое платье неземной красоты, когда всем дальним родственникам были уже разосланы приглашения, когда Михаил Платонович уже купил себе новый костюм чудесного кофейного цвета, то есть когда все уже завязалось до невозможности развязать, в этот момент Леле и передали совершенно неприметную записку. Прочтя написанное, Леля вдруг побледнела и схватилась за сердце.

На вопрос встревоженной мамаши Леля ничего не ответила, а только послала всех к черту, громко хлопнула дверью, упала на постель, больно укусила подушку и горько заплакала.

– Ну за что? За что такие мучения? Почему же опять все это мне? Ну, что же делать? – задавала себе Леля эти вопросы, не забывая рыдать.

И я лично прекрасно понимаю эти слезы. С моей героиней действительно произошло страшное несчастие: в только что полученном письме Катя Дурандасова сообщала своей опять уже лучшей подруге, что ее, Катино, счастливое будущее с поручиком Резвушкиным решительным образом разрушено. Что оказывается этот подлец Резвушкин, «нет ты только представь», совершенно не переносит кошек, как в прочем и любых других животных, кроме разве что лошадей! Что сегодня он поставил своей уже бывшей невесте условие, чтобы после свадьбы в их доме не было никаких посторонних усов, кроме его собственных. «Ну как тебе такое?» И естественно Катя, услышав такие кощунственные требования, как порядочная девица, твердая и непоколебимая в своих принципах любви ко всему милому и пушистому на свете, указала Резвушкину на дверь. И вот печальный результат: обе подруги в слезах, а этот подлец Резвушкин, говорят, где-то пьет в кабаке, но при этом совершенно свободен. Свободен от любых обязательств!! Чудовище!!!

Леля плакала, обняв подушку, и совершенно не понимала, как жить дальше. И я вместе со своей героиней нахожусь в полной растерянности и совершенно не знаю, чем ей помочь. В самом деле, на что решиться в такой трагической ситуации: Предпочесть Париж и отказаться от мечты всей жизни, или разорвать все и вернуться к Резвушкинским усам с неопределенными шансами на успех? Нет, решительно не понимаю! Может быть вы, друзья мои, подскажете, как Леле поступить в этом деле? Что ей предпочесть? Ну, что делать-то, а?

История вторая. Лекарство.

Белоснежный пароход «Святитель Николай» (а может это была даже сама «Святая Анна», сейчас уже не вспомнить) бодро рассекал воды одной великой русской реки. После жаркого дня не спеша наступал теплый летний вечер. Приятный встречный ветерок овевал лица, фигуры и все прочее, что ему положено было овевать в такой ситуации. Чайки проявляли к пароходу искренний интерес. Лесистые берега, как это принято, поэтично отражались в речной воде. В прочем, любой любопытствующий читатель сможет найти описание этого вечера практически в любой книге. Поэтому, чтобы не повторяться, только замечу, что пользуясь приятной погодой, все пассажиры (кроме больных и увечных) поднялись на палубу, глубоко вдохнули свежий воздух и занялись своими любимыми делами. Вот, к примеру, Петр Петрович, расстегнув летний пиджак, сняв с головы соломенную шляпу и поминутно вытирая клетчатым платком широкое свое, довольное лицо, пил чай в компании с попутчиком и новым знакомцем инженером Шульцем. Жены наших героев тоже нашли общий язык и, сидя за соседним столиком, ни на минуту не отрываясь от своего бесконечного вязания, увлеченно обсуждали какие-то необычайно полезные свойства варенья из ревеня. Чуть в сторонке от родителей, в плетеном кресле-качалке дочь Петра Петровича Аня, девица лет четырнадцати, мечтала о чем-то своем, о девичьем, глядя в толстенную книгу. Настроение у всех было хорошее и ничего не предвещало ни опасности или какой-то другой неприятности. И, забегая вперед, могу сказать, что никакой неприятности (например, кораблекрушения) в этот вечер не произошло и день, в общем-то, закончился славно.

Инженер Шульц был, несомненно, человек германской национальности. Это было заметно даже с противоположного берега этой самой великой русской реки. Вся его сухопарая фигура, состоящая исключительно из коленей, локтей, кадыка, подбородка и постного выражения лица, являла собой образец аккуратности и немецкого порядка. Чай он пил из большой чашки, аккуратно помешивая в ней ложечкой сахар. Петр же Петрович пил чай только вприкуску и только из блюдца, как был приучен папенькой с самого детства.

– Вы сегодня опоздали к обеду, Петр Петрович! Что-то случилось? – спросил герр Шульц, ставя чашку на стол. Надо сказать, что сей германский человек жил в России уже порядочно времени и совсем в ней было освоился. Но, что ты с этими немцами не делай, сохранил он странные свои заграничные привычки, например, никуда и никогда не опаздывать, и потому любому опозданию искал всегда важную причину.

– Да, герр Йоган, вы правы, случилось. Что-то у меня перед обедом голова разболелась. Пришлось принять лекарство и немного прилечь.

– Голова болит – это плохо! – со знанием дела сказал герр Шульц. – От головы нужно хорошие лекарства принимать. Плохие лекарства от головы нельзя принимать – опасно! Вы что приняли, Петр Петрович?

– Да как обычно, рюмку водки.

– Как так? Вы лечите головные боли водкой? Гертруда, ты слышала? Удивительное лечение… И что же помогло? – герр Шульц страшно оживился.

– Как рукой сняло. Тут, герр Йоган, главное пропорцию соблюсти, не увлечься… лечением таким, что русскому человеку известное дело тяжело – сказал Петр Петрович и вытер платком вспотевший лоб.