Катастрофа Московского царства

Царь и великий князь, господарь всея Руси

Рассмотрение Смуты необходимо начинать с обзора внутренней структуры Московского царства, чтобы понимать, как выглядел государственный организм, пораженный кризисом. Так возникает возможность проследить болевые точки и линии разломов, скрытые конфликты, вырвавшиеся наружу в гражданской войне.

На первый взгляд, российское общество XVI – начала XVII века представляется иерархичным с четкими границами между социальными группами и почти без возможностей переходов между ними (социальных лифтов).

Наверху властной пирамиды находилась монументальная фигура самодержца – царя и великого князя всея Руси, – полный титул которого включал в эпоху Федора Ивановича 22 географических наименования. Священное происхождение, обоснование власти царя и ее неограниченный характер не были закреплены законодательно, но идеологически обоснованы книжностью той эпохи. Царский титул, принятый Иваном IV в 1547 году, поднимал русского государя над соседними монархами и указывал на преемственность от императоров Рима и Византии. Эта преемственность являлась не только политической, но и мессианской («все христианские царства пришли к концу и сошлись в едином царстве нашего государя»). Царь земной уподоблялся Царю Небесному, чему способствовал обряд миропомазания во время коронации. Царь отождествлялся с самим православием. Радение за царя было защитой христианской веры, а измена государю воспринималась как измена православию и погибель души. (Последнее было сравнительным новшеством, так как в XV веке военные слуги обладали правом перехода от одного сюзерена к другому.) Верность монарху скреплялась крестным целованием, которое приносили в XVI веке служилые люди разных рангов. Этот обряд придавал конкретную значимость эфемерным рассуждениям о связи измены с погибелью души.

В XV веке термин «самодержавие» («самодержавство») понимался как политическая самостоятельность, независимость правителя. В эпоху Ивана Грозного он стал применяться в привычном значении – как обозначение неограниченной власти монарха.

Но на практике полноценным самодержавием власть московских государей на протяжении большей части XVI столетия не являлась. Царь считался и был источником законодательной, главой исполнительной и судебной властей, верховным вождем армии. Его легитимность покоилась на принадлежности к правящему роду и была закреплена обрядом коронации («венчания на царство»), подчеркивающим священную природу царского сана. Но при этом власть монарха (за исключением периода с 1565 по 1584 год) традиционно ограничивалась различными политическими силами, занимавшими определенные позиции в управлении и приобретавшими от этого привилегии и материальные блага. Помимо этого, существовали административные структуры (бюрократический аппарат), без которых не может обойтись ни один правитель.

В законодательной и судебной сферах, текущем управлении гражданскими и военными делами государь делил власть с Боярской думой и верхушкой служилого сословия – Государевым двором. Совещательная роль принадлежала высшим иерархам Русской церкви. Механизм управления осуществлялся силами приказной бюрократии. В отличие от бояр и церковных владык она не претендовала на самостоятельную роль, однако нельзя было не считаться с ее выдающимися представителями (И. М. Висковатовым, братьями Щелкаловыми) и с ролью дьяков и подьячих как корпорации исполнителей.

С середины XVI века встречаются упоминания о соборах, которые в литературе принято именовать земскими соборами. Некогда этим временным органам власти в историографии придавалось большое значение. В них стремились видеть институты общественного представительства, характеризующие политический строй России XVI–XVII веков как сословно-представительную монархию. В действительности вплоть до собора 1598 года, вынужденного решать коренной для российской государственности вопрос о престолонаследии, все предшествовавшие ему соборы политической роли не играли. Это были совещания монарха с представителями разных социальных групп («чинов»), служившие в основном для одобрения принятых верховной властью решений.

Помимо того что царская власть встречала ограничения «наверху», в элите, в силу слабости административного аппарата она не могла контролировать и основную массу населения, располагавшуюся «внизу». Поэтому многие функции управления были переданы самому населению. Следствие, суд (частично), сбор налогов и пошлин, организация несения повинностей находились со второй половины XVI века в ведении губных, земских и слободских старост и целовальников, избираемых местным населением. Земское самоуправление представляло одно из латентных ограничений самодержавной власти. Оно не претендовало на самостоятельность, действуя в соответствии с монаршей волей. «Государево» и «земское» дело существовали нераздельно и параллельно, подчиняя интересы «мира» задачам государственной политики. При этом жалобы земских старост на обнищание являлись средством коммуникации в отношениях между монархом и основной массой населения и приводили к принятию решений. Иной формой взаимодействия можно считать саботаж, вызывавший угрозу наказаний и их применение по отношению к лицам, отвечавшим за сбор налогов и пошлин.

Таким образом, самодержавие ограничивалось традицией соправительства с монархом разных политических сил, наличием административного аппарата и механизмов самоуправления, являвшихся следствием неразвитости этого аппарата. Исключением является период опричнины и послеопричные годы правления Ивана Грозного, совершившего политическую реформу, направленную на укрепление личной власти. Эта реформа, опиравшаяся на массовые расправы, оказалась успешной, однако ее результаты не были закреплены, и при преемниках Грозного к единодержавию уже не возвращались.

Аристократия

Как и многие другие исторические термины, обозначающие русские средневековые реалии, понятие «Боярская дума» представляет собой искусственную конструкцию, образованную от слов «бояре», «з бояре», «приговорил с бояры» и «дума», «в думе», «царская дума». Однако сама Дума – явление вполне реальное, составлявшее важнейшую часть государственного механизма.

Боярские советы существовали на Руси еще при первых князьях. При Иване III Дума пополнилась удельными княжатами-Рюриковичами, перешедшими на службу великому князю, и их собратьями из Великого княжества Литовского. Численный состав Думы возрос, а ее генеалогический характер усложнился. Одним из средств установления порядка в аристократической среде стало местничество. Этот обычай принято было считать едва ли не привилегией русской знати, однако выдающийся историк Сигурд Оттович Шмидт установил, что верховная власть получала от местничества значительные выгоды, ведь на первое место ставилась не знатность, а заслуженность рода и его представителей. Вместе с тем контролировать местничество было трудно, оно играло роль дестабилизирующего фактора, и потому в критические моменты издавался указ «быть без мест» или считать конкретное назначение «не в образец». Это, впрочем, не всегда помогало, и бывали случаи, когда из‐за местнических споров проигрывались сражения и гибли воеводы, увлеченные защитой родовой чести.

Дума состояла в конце XVI века из четырех «чинов»: бояр, окольничих, думных дворян и думных дьяков. В правление Ивана IV максимальное число бояр составляло 44 человека, а окольничих – 19 (подсчеты А. А. Зимина). Наибольших размеров Дума достигала в середине XVI века, а опричные репрессии сильно уменьшили ее состав.

Категории думных дворян и думных дьяков по численности уступали первым двум чинам Думы. В царствование Ивана Грозного известны 24 человека из числа «дворян, которые в Думе живут». Думных дьяков, руководителей центральных учреждений – приказов, было меньше. В 1584 году Боярская дума состояла из 11 бояр, 7 окольничих, 10 думных дворян и 4 думных дьяков. При этом Дума была примерно пополам поделена между земской и дворовой частями, что являлось наследием опричных времен.

Родовитая Дума, таким образом, была немногочисленной. Должности занимали в ней около 70 фамилий, связанных между собой общим происхождением или родством.

Первые места в Думе принадлежали Гедиминовичам, потомкам литовских удельных князей, перешедшим на московскую службу при Иване III и Василии III. Они несколько раз породнились с великокняжеским родом. Это – князья Мстиславские, Бельские, Голицыны, Куракины, Трубецкие.

Соседние места занимали потомки удельных Рюриковичей, стремившиеся «пересидеть» (занять более высокое место согласно местническому обычаю) Гедиминовичей, что им иногда удавалось, – Горбатые-Суздальские, Шуйские, Скопины-Шуйские, Ногтевы, Воротынские, Одоевские, Оболенские, Кашины, Репнины, Долгоруковы, Пронские, Телятевские, Катыревы-Ростовские, Лобановы-Ростовские, Темкины, Сицкие, Троекуровы, Шестуновы, Хворостинины, Ромодановские, Татевы, Хилковы, Звенигородские и другие.

Наконец, третью крупную группу составляли роды бояр, служивших еще первым московским князьям. Когда-то Гедиминовичи и Рюриковичи оттеснили этих старомосковских вельмож с высоких постов, однако некоторые фамилии сохранили лидерские позиции. Таков, например, был род Федора Кошки – Кошкины, Захарьины, Юрьевы, Романовы, Яковлевы. Они состояли в родстве с великими князьями и удельными князьями, а в 1546 году Анастасия Романовна Захарьина стала женой великого князя Ивана IV, что еще более укрепило позиции этого могущественного рода. Другой крупный клан – Годуновы и Сабуровы. Им удалось трижды породниться с семьей монархов: Василий III женился первым браком на Соломонии Сабуровой, царевич Иван Иванович – на Евдокии Сабуровой, а царевич Федор Иванович – на Ирине Годуновой. К старомосковскому боярству принадлежали Шереметевы, Колычевы, Беззубцевы (все три рода – родня Кошкиных), Плещеевы, Басмановы, Морозовы, Салтыковы, Бутурлины, Головины и другие.

Входили в Думу князья Глинские и князья Черкасские – знатные выходцы из‐за рубежа, родня государей. Князья Глинские вели свой род от знаменитого ордынского правителя Мамая. В начале XVI века они перебежали в Московское государство, где Василий III с радостью принял знатных выходцев. В 1526 году он женился на княжне Елене Глинской, которая стала матерью Ивана Грозного. По родству с царем эта фамилия занимала одно из первых мест. Князья Черкасские, выходцы из Кабарды, вошли в Думу и также заняли первые места по родству с другой государыней – второй супругой Ивана Грозного, княжной Марией Темрюковной.

Третим чином Думы являлись думные дворяне. Во второй половине XVI века это были, в основном, малознатные любимцы Ивана Грозного. Таковы опричный палач Малюта Скуратов (прозвище Григория Лукьяновича Бельского) и его племянник Богдан Яковлевич Бельский, фаворит последних лет царствования Ивана, впоследствии окольничий и боярин. Известны и другие птенцы этого гнезда: печатник Роман Алферьев, казначей Игнатий Татищев, Василий Зюзин, Михаил Безнин, Деменша Черемисинов и другие. Они не могли тягаться по родовитости ни со старомосковскими боярами, ни с князьями, однако принадлежали к служилым родам, а некоторые из них – к весьма древним (так, Татищев был потомком смоленских Рюриковичей, утративших свой титул).

Боярская дума являлась одновременно главным распорядительным органом и законосовещательным учреждением. Часто встречающаяся формула «царь указал, а бояре приговорили» обозначает совместное государственное творчество государя и членов Думы. Однако роль бояр и окольничих не ограничивалась заседаниями. Для решения конкретных вопросов создавались особые боярские комиссии (такова, например, комиссия боярина князя В. И. Шуйского, расследовавшая обстоятельства смерти царевича Дмитрия и восстания горожан в Угличе в 1591 году). Бояре вели дипломатические переговоры, участвовали в приемах послов, ездили с посольскими миссиями. Из членов Боярской думы назначались командующие полками в походах. Думцев посылали наместниками и воеводами в крупнейшие города или на окраины (Великий Новгород, Смоленск, Казань, Астрахань, Тобольск и др.).

При этом участие в управлении Думы и ее членов было текущим, оно определялось необходимостью и решениями царя и бояр, находившихся у руля управления страной. Регламента работы Боярской думы, графика и протоколов ее заседаний не существовало.

Итак, бояре являлись крупнейшими администраторами, трудившимися во всех сферах государственной жизни. Энергичные не только в исполнении государевой воли, но и в достижениях собственных целей, готовые локтями толкаться у царского стола и трона, были ли московские аристократы способны на что-то большее, нежели драка за чины, награды и вотчины?

Волки или овцы?

Вопрос о политических амбициях боярства имеет долгую историю и большое значение.

По мнению корифеев российской исторической науки Василия Осиповича Ключевского и Сергея Федоровича Платонова, княжеско-боярская аристократия такие амбиции имела. Их основанием были старинные владельческие права потомков Гедимина и Рюрика.

Объединение Великороссии, сообщив великому князю московскому значение всеземского национального государя, и собранным под его рукой местным правителям внушило идею всеземского правительственного класса, —

писал Ключевский. По мысли С. Ф. Платонова, на борьбу с политическими притязаниями бояр на власть была направлена опричнина, результатом которой стал «полный разгром удельной аристократии».

Советские ученые, работавшие во времена Сталина, логично вывели из этих размышлений положение о боярах-изменниках, сопротивлявшихся прогрессивной централизации и стремившихся вернуть страну к временам феодальной раздробленности.

Против такого взгляда на боярство резко выступил выдающийся специалист по истории средневековой России академик Степан Борисович Веселовский. Его точку зрения поддержали А. А. Зимин и В. Б. Кобрин. Было установлено, что бояре не могли быть заинтересованы в раздроблении страны, так как их земельные владения находились в разных уездах, далеко за пределами бывших родовых княжеств. Более того, в границах этих княжеств многие сильно разросшиеся семьи уже не могли уместиться. Владели бояре не только вотчинами (наследственными владениями), но и крупными поместьями (землями, полученными от государя за службу и при условии службы). Активное участие бояр в деятельности, направленной на централизацию, заставляет подозревать в них коллектив самоубийц – иначе зачем боярам действовать против своих интересов? Следовательно, бояре не стремились вернуться к временам удельной Руси и отменить объединительные процессы.

Но вопрос о политической роли боярства этим не ограничивается. Было ли участие бояр и других приближенных Ивана IV в правительственной деятельности 1540–1550‐х годов («реформы Избранной рады») узурпацией власти либо все оставалось в рамках традиций? Какова роль царского окружения в правительственной политике тех лет? Насколько достоверны сообщения о заговорах против Ивана Грозного? К сожалению, на эти вопросы нет ответа из‐за специфики исторических источников. Они все в той или иной степени ангажированы. О конфликтах, мятежах и крамоле бояр, властных притязаниях элиты сообщают летописи, описи царского архива, сочинения Ивана Грозного. Они передают взгляд царя. Сведения о заговорах сообщают иностранцы, однако их свидетельствам полностью доверять нельзя. Резко отрицал вину боярства князь Андрей Курбский. Представитель и идеолог правящей верхушки, он изобразил бояр невинными жертвами тирана. Даже если Курбский и знал о заговорах (или сам в чем-то подобном участвовал), вряд ли он написал бы о них, противореча собственной концепции.

Таким образом, вопрос о политической активности боярства, ее направленности и пределах не решен. Придется прибегнуть к общим рассуждениям. Известно о столкновениях внутри правящей элиты и конфликтах ее представителей с монархом, результатом чего были случаи бегства за границу (успешного и не очень) или опалы. Такие прецеденты не раз случались до Ивана Грозного, при его деде, отце и в эпоху боярского правления. Представляется, что эти случаи являются частью борьбы придворных кланов (партий), связанных общими интересами и родством, а не противостоянием боярства монарху. Эта борьба не носила идеологический характер, а являлась столкновением за власть и проистекавшие от нее блага. Объектом притязаний был не трон, а место у трона; не прерогативы монарха, а властные привилегии. На этом пути пострадавшие лишались глаз, голов и свободы, а в лучшем случае – мирского имени и интересов.

Московские бояре – это не волки и не овцы, а, по определению А. А. Зимина, «свора голодных псов с крепкими зубами». Царь Иван топором и кнутом сумел привести «свору» к покорности. В иные времена «голодных псов» удавалось накормить досыта. Однако, как мы увидим в дальнейшем, без крепкой руки и в неспокойную пору они оживились и полезли в драку.

Дворяне и дети боярские

Боярство составляло верхушку служилого сословия, сформировавшегося в XV веке из «дворов» великого князя московского и удельных правителей. При Иване III самые знатные, богатые и влиятельные семейства военных слуг из разных территорий были объединены в Государев двор. Верхний слой Двора составляли думные чины; средний – московское дворянство, однородцы боярских фамилий; нижний – выборные дворяне, лучшие представители уездных (городовых) корпораций.

В боярских списках конца XVI века Двор перечисляется в следующем порядке: думные чины (бояре и окольничие), придворные чины (постельничий, стряпчий с ключом, ловчий, ясельничий), дьяки, стольники, стряпчие, жильцы, дворяне московские и дворяне выборные. Стольники и стряпчие относились к дворцовым чинам. Это были чаще всего молодые представители знатных фамилий, но некоторые задерживались в этом чине на всю жизнь. Они участвовали в придворных церемониях, но также могли исполнять военные и административные должности.

Категория дворян московских, происходивших в основном из младших ветвей княжеско-боярских фамилий, была образована правительством. В 1550 году Иван IV распорядился выделить под Москвой поместья для тысячи лучших представителей служилого сословия, чтобы те могли «быть готовыми в посылки». В науке ведется дискуссия о том, в какой мере этот указ был реализован, но очевидно, что лица, записанные в Тысячную книгу 1550 года, составили основной кадровый резерв правительства (в 1586–1587 годах был издан аналогичный указ о раздаче подмосковных поместий членам Государева двора). Иногда московские дворяне поднимались до думных чинов. Некоторые из них несли придворную службу (стольники, стряпчие, жильцы, ясельничие, сокольничие, ловчие). Они возглавляли войсковые соединения в чинах воевод и голов (младших офицеров), исполняли различные поручения, несли службу приставов при иностранных посланниках или опальных, направлялись за границу с поручениями. Московские чины представляли служилое сословие на земских соборах.

Общая численность московских дворян была невелика: согласно боярскому списку 1588–1589 годов – 174 человека. В правление Бориса Годунова их число увеличилось до 200.

Следующей ступенью после московских дворян были выборные дворяне. Как правило, это было определенное число фамилий уездных служилых людей. Их положение было промежуточным. С одной стороны, выборные являлись нижним чином привилегированного Государева двора, а с другой – высшим чином городовых служилых дворянских корпораций.

Городовые (вернее было бы их называть уездными или провинциальными) дворяне составили вторую по значимости категорию военно-служилого сословия. Она формируется в последней трети XVI века. Провинциальное дворянство образовалось из княжеских дворов удельной эпохи. В документах XVI столетия городовые дворяне чаще всего именуются детьми боярскими, что подчеркивает их младшее положение по отношению к боярству. Земли детей боярских находились в уездах, городские «осадные» дворы – в уездных центрах.

Судьбы и происхождение отдельных городовых корпораций были различны. Например, новгородское дворянство на рубеже XVI–XVII веков в основном представляло потомков землевладельцев, переведенных сюда из центральных уездов Иваном III после конфискации обширных вотчин новгородского боярства. Рязанские роды, напротив, восходили к местному боярству XIII–XV веков; эта корпорация была замкнутой, весьма уважаемой и сильной. Провинциальных дворян чаще всего именовали по тому уезду, где находились их вотчины: костромичи Писемские, галичане Котенины, рязанцы Вердеревские и т. д.

Особое положение занимали дворяне, служившие в пограничных городах-крепостях, активно отстраивавшихся в 1570–1590‐е годы на южном пограничье, между реками Десной и Цной. «Украинные» города[2], противостоявшие Дикому полю, являлись крепостями, выдвинутыми в плодородную, но опасную из‐за татарских и ногайских набегов степную полосу. Обеспечение служилых людей в южных уездах было делом трудным, как и само несение службы на рубежах. Поэтому правительство понижало планку требований к местным помещикам, «верстая» поместьями (наделяя землями) казаков, бывших холопов, посадских людей и даже крестьян.

Каждая из дворянских корпораций – чины Государева двора и городовые дети боярские – была связана внутри себя общим происхождением и родством, соседством земельных владений и городских дворов. Тесные связи между родовыми кланами приводили к тому, что возвышение одного служилого человека или семейства влекло за собой подъем по служебной лестнице его родичей. Но преодолеть границы между категориями внутри служилого сословия (Государев двор и городовое дворянство) было трудно. Едва ли не единственный шанс для возвышения давало родство с царской семьей. При Иване Грозном, однако, это было чревато. Когда распался его кратковременный брак с Анной Колтовской, ее родственники были репрессированы. Гораздо лучше устроились родичи цариц при первых Романовых – Стрешневы, Милославские, Нарышкины, Апраксины, Лопухины, шагнувшие из городового дворянства сразу в боярство, а оттуда – в знать XVIII столетия. Определенные перемены принесла с собой и Смута, за которой последовала демократизация высших слоев Государева двора (Думы и московского дворянства).

По сведениям военных документов 1631–1632 годов, в русском войске насчитывалось около 25 тысяч городовых дворян. Вероятно, в начале Смутного времени провинциальных служилых людей было меньше, но несущественно. Городовое дворянство являлось главным участником событий Смутного времени. Именно между представителями разных уездных корпораций и велись кровопролитные сражения гражданской войны начала XVII века, а претенденты на престол стремились перетянуть на свою сторону те или иные кланы. Впрочем, гражданская война потому и именуется братоубийственной, что по разные стороны баррикад в ней сражаются близкие родичи и даже родные братья. Известны такие случаи и в Смутное время.

Земля и служба

Военная служба и само существование потомственного служилого сословия всех категорий обеспечивались землевладением. Уложение о службе 1555–1556 годов уравняло в правах по отношению к службе наследственные владения (вотчины) и государевы пожалования (поместья).

По первому же требованию служилый человек был обязан явиться в поход «конно, людно и оружно». Уложение определяло, что с каждых 100 четвертей (четверть составляет немногим более 0,5 гектара) «доброй земли» (в одном поле) землевладелец был обязан выставить на смотр одного конного воина в полном вооружении, а в дальний поход – «о дву конь». За исполнение норм Уложения выдавалось жалованье, за их перевыполнение – премия, за неисполнение полагался штраф и даже конфискация поместья.

Средний дворянский поместный «оклад» составлял от 100 до 500 четвертей. Поместные оклады «московских чинов» и боярства были существенно больше. Московских и выборных дворян – от 500 до 1000 четвертей, бояр – от 1000 до 1500, хотя многие из них обладали вотчинами, сравнимыми с поместьями или превышавшими их по площади. Так, в 1613 году во владении московских бояр находились десятки тысяч четвертей вотчин и поместья: от 32 606 четвертей вотчинной земли главы Боярской думы князя Ф. И. Мстиславского до 1489 четвертей князя В. Т. Долгорукова, из которых 1300 – поместье.

Назначенный дьяками поместный оклад еще не означал автоматической выдачи земель из казны. Поиски поместий или свободных земель для «придачи» составляли большую головную боль служилых людей. Другой проблемой являлось поддержание поместья в таком состоянии, чтобы с него можно было прокормиться и собраться на службу. Известны многочисленные случаи, когда дворяне «пустошили» поместья непомерными требованиями. Но бывали и другие землевладельцы, как, например, Федор Григорьевич Аминев, помещик Ореховского уезда. В челобитной, обращенной к главе шведской администрации Новгородской земли Я. Делагарди, он умолял вернуть ему поместье, отписанное на самого графа:

…Тебе, государю, дано от Бога разумети свыша, какова человеку земля помесная; больно, не вели отнят, четвертой, государь, год с тово Дудоровсково поместья не имывал плами ни з одное дани, хлеба ни одново зерна: все то давал тем же бобылем в подмогу, да скоплял на бедных, да денег дал рублев з двадцат им же на лошади, да ужо, государь, и к нынешнему лету хлеба им дано на емена и на семена, а иные прошают милости, государь, у тебя.

Поместная система была выгодна для казны, но не всегда эффективна. Бывало, что дворяне пытались уклониться от службы, отсиживаясь в поместьях, либо не ехали на сбор, отговариваясь разорением (что могло и соответствовать действительности). Почти каждому походу предшествовали долгие сборы воеводами служилых людей, опоздание из‐за того, что «дети боярские к сроку не собрались», недокомплект в полках. «Нетчиков» сыскивали и, бив кнутом, отправляли на службу. Для определения боеспособности русской армии ежегодно проводились войсковые смотры.

Дворянская поместная конница составляла ядро вооруженных сил России начиная с конца XV века до второй половины XVII века. Для России того времени это был единственно возможный способ содержать армию, поскольку цари не могли выплачивать воинам денежное жалованье из‐за недостатка драгоценных металлов. Армия, таким образом, была переведена на содержание за счет населения. Этот принцип в целом был справедлив. Ведь именно крестьянина защищал от «злых татар» его помещик. Однако чаще всего татарин был далеко, а свой барин рядом и требовал зерна или денег, а если по тем или иным причинам не получал, то избивал, сажал в домашнюю тюрьму и т. д. Так возникали серьезные конфликтные ситуации, решением которых до определенного времени был «крестьянский выход» на Юрьев день (то есть за неделю до и неделю спустя 26 ноября). Обратной стороной вопроса было обнищание дворян и невозможность несения ими службы из‐за того, что поместья запустели от крестьянского «выхода», бегства, гибели или разорения.

Таким образом, система, лежавшая в основе обеспечения военной организации Московского государства, была построена на насилии и не обладала устойчивостью. Это влияло не только на боеспособность русской армии, но и на социальный климат, создавая скрытую напряженность внутри довольно простой и логичной конструкции. Более того, противоречия крылись не только между требованиями помещиков и крестьян, но также между интересами землевладельцев разных категорий. В частности, между крупными феодалами (бояре и «московские чины») и городовым дворянством.

«Сильные» и «бедные»

Крупные и мелкие землевладельцы – бояре и городовые дворяне – конкурировали за землю и крестьян. Шансы городового дворянства в этом противостоянии были невелики. При первых Романовых уездные дворяне заваливали правительство жалобами на «сильных людей» от лица «бедных холопей». Дворяне жаловались в основном на то, что боярские приказчики переманивают крестьян и укрывают у себя беглых, в результате чего служилые люди остаются «голы и босы». Эти же претензии дворяне адресовали и церковным землевладельцам (архиереям и монастырям). По словам провинциальных дворян, управы на «сильных людей» добиться было невозможно: они не подчинялись судам и контролировали принятие ими решений.

О противоречиях между «вельможами» и «воинниками» известно еще с середины XVI века. Публицист Иван Пересветов, обращавшийся к молодому Ивану IV с несколькими посланиями в форме челобитных, резко осуждает ленивых вельмож, противопоставляя им воинов, о которых должен заботиться мудрый государь. Не вдаваясь в крайности советской историографии, создавшей концепцию реакционного боярства и прогрессивного дворянства, отметим, что это противоречие в московской государственной жизни существовало. Дворянские челобитные с жалобами на бояр известны только со времен Михаила Федоровича. В досмутное время такие конфликты, несомненно, были, однако о них сохранились лишь единичные упоминания. Таково, например, дело дьяка А. В. Шерефединова (1584), который в документах называется «сильным». Приближенный Ивана Грозного и тесть еще одного царского любимца Р. П. Биркина, он мошенничеством и «насильством» захватил 400 четвертей родовых земель дворян Шиловских в Рязанском уезде. После смерти Ивана Грозного влияние опричного выходца Шерефединова упало, и боярский суд постановил вернуть земли законным владельцам и выплатить им компенсацию. Шерефединов и Биркин попали в опалу. Понятно, что, не упади они с правящего олимпа, высокопоставленным мошенникам все сошло бы с рук.

Свидетельством в пользу того, что бояре переманивали крестьян, является указ о временном и частичном возвращении крестьянского «выхода» (принят во время «великого голода» в 1601 году). В числе прочего не разрешалось «возить» крестьян «за» церковных иерархов, бояр, окольничих, «больших дворян», дьяков, стрелецких голов, – целый список «сильных людей», которые могли воспользоваться указом в ущерб интересам провинциального дворянства.

Напряженные отношения между «сильными» и «бедными» были вызваны не только соперничеством за землю и крестьян, но и перераспределением других благ. Изучение кадровой политики Московского царства показывает, что во второй половине XVI века у рядового сына боярского не было возможности выслужиться и достигнуть воеводского назначения. Исключением являются военные конфликты, походы и административные назначения в Сибири, на Нижней Волге или Кавказе, где можно было выдвинуться за счет выдающихся личных качеств. Знать перекрывала своей «молодшей братии» пути наверх.

Вместе с тем при отсутствии регулярно и быстро действовавших социальных лифтов в Московском государстве не существовало и жестких границ между тремя вышеуказанными категориями военно-служилого сословия: аристократией, выборным и городовым дворянством. Общее происхождение и родственные связи по женским линиям связывали эти группы не только внутри, но и между собой. Благодаря этому осуществлялось в том числе и перераспределение земельной собственности.

Генеалогические документы редко отмечают родство дворянских (в том числе княжеско-боярских) родов с дьяческими. Однако такие связи были и оказывали влияние на распределение должностей и расстановку сил при дворе. Так, вполне вероятно, что знаменитый князь Дмитрий Пожарский в начале своей карьеры пользовался покровительством своей влиятельной родни – думных дьяков Андрея и Василия Яковлевичей Щелкаловых.

Родственные, клиентские и соседские связи, взаимные услуги (в том числе кредитные), совместное несение службы и приятельство, с одной стороны, формировали внутри служилого сословия кланы и «партии», а с другой – размывали границы между ними, создавая иной уровень и иную иерархию взаимодействия. При наличии тлеющего конфликта между «сильными» и «бедными» было немало факторов, объединяющих аристократию и дворянство, включая его служилую идеологию.

Страна рабов

«Все они называют себя холопами, то есть рабами государя», – сообщает о русских Сигизмунд Герберштейн, посол императора Священной Римской империи при Василии III. Считать это проявлением недоброжелательства или невежества автора не приходится. С конца XV века представители служилого сословия, включая бояр, в переписке с государем именуют себя не иначе, как «холоп твой», с прибавлением уменьшительно-уничижительной формы имени: Васюк, Ивашка, Федец.

Большинство историков видят в этом яркое свидетельство деспотического характера власти московского государя. В отличие от вассальных отношений и даже подданства, холопство не подразумевало наличия у холопа каких-либо прав. Словом «холоп» в Древней Руси и Московском царстве называли зависимых людей. Пути попадания в холопы, юридические формы зависимости и специализация холопов были различны, однако бесправное и зависимое положение – общим.

Холопство в разных видах известно на Руси издревле, отмечено в «Русской правде» и других источниках. В XIV–XVII веках это широко распространенное явление, заключавшееся в том, что каждый более-менее социально значимый тип мог обладать зависимыми от него людьми – холопами. Это были не только бояре с десятками и даже сотнями слуг и представители служилого сословия и бюрократии, но также дьяки и подьячие, посадские люди, торговцы и ремесленники, духовные лица, нищие и даже сами холопы знатных лиц. В XVI–XVII веках термин «холоп» часто заменялся словом «человек» – «человек» такого-то.

Холопы пахали пашню, были в услужении, занимались ремеслом для своего господина или с выгодой для него, осуществляли торговые операции, управляли земельной собственностью (тиуны и посельские), несли военную службу. Последняя категория – боевые холопы, или послужильцы, – представляет для нас главный интерес.

Как уже говорилось выше, каждый землевладелец, выезжая на службу, был обязан выставить одного холопа («человека») с каждых 100 четвертей земли (не считая первой сотни, с которой выезжал сам). Средний дворянский поместный «оклад» составлял от 100 до 500 четвертей, и, следовательно, за каждым дворянином должны были выходить на службу до четырех боевых холопов (послужильцев). Однако жизнь вносила свои коррективы в определенные законом правила.

Боярский список 1556 года указывает, что 163 служилых человека вывели в поход 687 холопов (и еще 150 в обозе, однако это число, вероятно, было еще бóльшим). Норма при этом составляла 593 человека. Таким образом, по Уложению норматив должен был составить 1:3,64, в реальности он был выше – 1:4,2. Такая армия по своему составу получается не дворянской, а холопской. Но один документ не дает полноценной картины. Например, в 1577 году 283 коломенских дворянина привели на смотр всего 127 послужильцев. Разница более чем существенная. Этому, однако, есть объяснение. Помимо того, что 1570‐е годы – время упадка и кризиса, следует иметь в виду, что список 1556 года зафиксировал служилых людей из московского списка, а коломенская десятня[3] 1577 года – городовых дворян. Соответственно, при одинаковых требованиях первая категория служилых людей имела больше возможностей их выполнить и перевыполнить (за что полагалась награда), а вторая не всегда могла им соответствовать. Большие отряды боевых холопов выводили за собой бояре и придворные. Так, в 1604 году в поход против Лжедмитрия I Ф. И. Шереметев выставил 60 человек, князь И. С. Куракин – 32 человека, князь Д. Т. Трубецкой – 25 человек и т. д. Таким образом, адекватно оценить, сколько в русской армии XVI–XVII веков было боевых холопов, а сколько – дворян-господ, очень трудно. Очевидно, что удельный вес послужильцев был весьма высок.

Еще один вопрос – боевые качества. Источники свидетельствуют, что потери среди холопов во время боевых действий были существенно больше, чем среди господ. Согласно летописи, в 1555 году в Судьбищенском бою убито 2 тысячи «детей боярских» и 5 тысяч «боярских людей». В 1559 году ливонские немцы, застав врасплох («на станах») отряд З. И. Плещеева, убили 70 дворян, «да с тысячю боярских людей». Можно предположить, что воинские навыки и моральный дух послужильцев в среднем были ниже, чем у дворян. Холопы к тому же, как правило, были хуже вооружены.

Однако дело запутывается вновь, если принять во внимание, что холопская среда активно пополнялась самими дворянами. Помета «умре в холопех» стоит в Дворовой тетради 1550‐х годов напротив имени князя (!) Шелешпанского. Правительство эту практику не одобряло: она разрушала сложившуюся систему, позволяла уходить от службы, исполняя нехлопотную должность у влиятельного человека. Запрет детям боярским уходить в холопы был включен в Судебник 1550 года, затем подтвержден указами. Но этот запрет не соблюдался. Два знаменитых деятеля Смутного времени – Лжедмитрий I и Иван Болотников (предположительно, но с большой долей вероятности) – были дворянами, поступившими на службу к боярам.

Судебные документы XVII века пестрят сообщениями о насилиях господ над холопами – избиениях, истязаниях, насильственной женитьбе, выдаче замуж и так далее. Надо полагать, что боевые холопы, послужильцы, приказчики и администраторы бояр и видных дворян – «элита» холопства – в меньшей мере подвергались крайним проявлениям холопьего права. Здесь, однако, как и в других случаях, все нелинейно. Согласно наблюдениям автора монографии о холопстве А. И. Яковлева,

миросозерцание того времени предполагало в отношениях между господами и холопами наличие глубокой, органической, даже нравственной связи, весьма похожей на связь между единокровными родственниками, детьми и родителями, братьями и сестрами и т. д. В основе понимания холопьих отношений лежала идея внутренней солидарности между обоими участниками этой дуалистической системы.

Этот вывод подтверждается неожиданным материалом – поминальной документацией XVI–XVII веков. Известно немало случаев, когда бояре давали деньги на поминовение душ своих холопов, а те, в свою очередь, записывали господ в свои помянники (списки лиц для церковного поминовения). В XVII веке в дворянских помянниках появляются особые разделы «рабов наших» и «рабынь наших». Таким образом, близкие, почти семейные отношения между господами и холопами были реальностью.

Патримониальный характер отношений в Московском государстве давно отмечен в исторической литературе. Царь не только рассматривался как безграничный в своей власти господин и сравнивался с Богом, но также воспринимался как милостивый и справедливый отец. Эти отношения транслировались ниже по социальной лестнице: от вельможных холопов – к холопам, за которыми этот статус был закреплен юридически, а от них – к их собственным холопам. Выстраивалась, таким образом, лестница холопства, на которой каждую ступень занимал очередной холоп, в целом довольный своим положением и отношениями, базировавшимися на принципе честной службы, с обязательствами лишь с одной стороны – со стороны служащего.

«Черные» и «белые» посадские люди

Еще один узел противоречий образовался на городском посаде. Как и рассмотренные выше, эти противоречия были не фатальными, но чувствительными. Жители средневекового города по обязанностям к государственной власти делились на две категории – плательщики основного налога («тягла») и неплательщики. От «тягла» были освобождены служилые люди и духовенство. Первые несли службу государю, вторые – Господу. В число служилых входили не только дворяне (служилые «по отечеству»), но также стрельцы, воротники, пушкари и казаки (служилые «по прибору»). Служба торговых и посадских людей заключалась в уплате обычных и сверхурочных налогов. Таким образом, складывалось res publica (общее дело) всех жителей Московского царства.

Однако из этого правила, как это часто происходило в Средние века, было свое исключение – городские белые слободы, жители которых не платили «тягла». Их исключительное положение основывалось на том, что белые слободы являлись собственностью царя или крупных феодалов: патриарха, иерархов, монастырей и бояр. Белослободцы несли обязанности по отношению к государю или «сильным людям».

Отношения между жителями черных и белых слобод были напряженными. Тяглые («черные») люди завидовали белослободцам и стремились всеми силами избыть «тягла», перебравшись в белые слободы либо сменив статус. В советской историографии этот антагонизм представлялся крайним и иногда даже подавался как «классовая борьба». Классовой борьбой социальную обостренность, царившую на посаде, назвать нельзя, однако именно «черные» люди упоминаются в летописях как активные участники московского и других городских восстаний. В 1547 году в Москве горожане забили камнями царского дядю, боярина и князя Ю. В. Глинского. «Чернь» и «ратные люди» подняли мятеж после смерти царя Ивана Грозного, требуя выдачи думного дворянина Б. Я. Бельского, который якобы намеревался «извести» царский корень и бояр. В московском восстании 1606 года горожане сыграли значительную роль, равно как и во многих других столкновениях Смутного времени.

Таким образом, посадские люди, особенно действуя «скопом», могли представлять собой грозную силу. Вряд ли в волнениях Смуты «черные» действовали отдельно от белослободцев, но зачинщиками волнений, стороной, недовольной и требующей перемен, были, скорее всего, именно «черные» как наиболее ущемленная часть посада.

Борис Годунов, будучи правителем при Федоре Ивановиче и став затем царем, уделял большое внимание «посадскому строению», то есть восстановлению платежеспособности городского населения. Это было необходимой мерой для возрождения экономики после глубокого кризиса в царствование Ивана Грозного. В 1585 году издано распоряжение возвращать на посад беглых тяглецов и брать с них поруки, «чтоб им жить по-прежнему в старых их дворах и государевы подати платить». Эта мера была распространена и на волостных (государственных) крестьян. Выход с места без царского указа посадским и крестьянам был запрещен. В 1600–1604 годах, непосредственно перед Смутой, черные слободы пополнялись не только беглыми людьми, но и теми, кто был освобожден от «тягла». Позднее «сироты»-горожане жаловались, что при царе Борисе «збирали на посад оброчных людей из дворцовых сел, и из‐за монастырей, и с княжецких, и з боярских дворов дворников и из‐за попов бобылей». Особое внимание уделялось более состоятельным торговым людям. На посад переводили крестьян из окрестных сел. Под раздачу попали даже служилые «по прибору»: пушкари, затинщики, воротники, казенные сторожа, рассыльщики. Симпатий к Годунову в городской среде это совсем не добавляло, наоборот. Не добавляло и спокойствия.

Насколько опасны были посадские люди, которые, в отличие от служилых, не обладали боевыми навыками? Сложно судить о навыках владения оружием, однако само оружие у горожан имелось. Об этом свидетельствуют переписи городов XVII века, составленные с целью определить, «с каким хто оружием в приходное время будет». В «Росписном списке Москвы» 1638 года было учтено 10 787 человек разных сословий, включая служилых людей «по отечеству» и «по прибору». Из них 5508 были вооружены пищалями, 2070 – рогатинами, 306 – пищалями и саблями, 103 – пищалями и рогатинами, 99 – копьями, 49 – бердышами, 30 – мушкетами, по 2 – карабинами, пистолетами, саблями и саадаками (наборами из лука со стрелами). Лишь у 2616 (24,2 %) оружия не было вообще. По сравнению с другими городами в столице имелось много огнестрельного оружия. В провинции было проще. В Галиче из 643 горожан 279 были вооружены луками, 256 копьями и только 38 пищалями. Отмечалось, что в Новосили у посадских «бою лишь рогатины и топоры». Итак, посад был опасен. Рогатины имелись и при удобном случае могли пойти в дело.

Опыт Смуты показал «черным» посадским людям их силу, и при царе Михаиле Федоровиче они повели активную борьбу против белых слобод. Закончилось это противостояние победой «черных»: после серии городских восстаний 1647–1648 годов новый законодательный кодекс – Соборное уложение 1649 года – отменил существование белых слобод, за исключением царских.

Молчаливое большинство

В одном из сочинений XVI века положение разных «чинов» обрисовано с исчерпывающей откровенностью:

Царие и начальници в мире сем установлении суть, да суд, правду и управление подвластником творят <…> Пастырь же церковный за господина своего временного молитесь должен есть; господин же пастыря своего с вещми церковными защищати должен есть; селянин же труждатись и питати обоих.

Тяжкое положение крестьянина, кормившего всю феодальную иерархию, вызывало горячие симпатии советских историков, готовых видеть в нем главного участника Смутного времени. Концепция «крестьянской войны», якобы составившей основное содержание событий Смуты, базировалась на следующих положениях. В конце XVI века феодалы, стремясь окончательно поработить крестьянство, установили крепостное право. Это вызвало социальный взрыв, катализировавшийся в кризис Смутного времени. Центральным событием Смуты являлась «крестьянская война под руководством И. И. Болотникова», главную движущую силу которой составляли крепостные крестьяне и холопы. Они определяли программу восстания и характер борьбы. Главными лозунгами восставших были отмена крепостного права и ликвидация феодального гнета. Являясь стихийной попыткой, восстание Болотникова было подавлено феодалами. Но его историческое значение состоит в том, что восстание положило начало борьбе против феодального гнета, продолженной впоследствии революционными силами (И. И. Смирнов).

Эта концепция дала начало официальному наименованию Смутного времени, которое в исторических трудах и учебниках называлось «Крестьянская война и иностранная интервенция в России в начале XVII века».

Представления о «крестьянской войне» господствовали в историографии до середины 1980‐х годов, когда Р. Г. Скрынников, а затем А. Л. Станиславский доказали, что главными участниками Смуты были дворяне и казаки, и ввели новый термин – «гражданская война». Крестьянин удалился с арены боевых действий за кулисы, однако крестьянский вопрос остался одним из самых важных для понимания Смуты и вместе с тем одним из самых запутанных.

В 1560–1580‐е годы центр и северо-запад страны были охвачены глубочайшим экономическим кризисом. В первую очередь он коснулся крестьянского хозяйства. К кризису привели повышение налогов во время Ливонской войны, опричные погромы и эпидемии чумы (факторы перечислены в хронологическом порядке). Свою роль сыграло и широкое распространение помещичьего землевладения, поскольку поместье являлось менее эффективным типом ведения хозяйства по сравнению с вотчиной.

Разорение заставляло крестьян переходить от одного землевладельца к другому в поисках лучшей доли. Право свободного перехода было зафиксировано в законодательстве. Это был «выход» на осенний Юрьев день (за неделю до и после 26 ноября по старому стилю, с выплатой «пожилого»). Кроме смены помещика, существовал иной путь устроить свою жизнь. В 1570‐е годы открылся путь на юг и юго-восток, где правительство активно отстраивало линию крепостей. Гарантированной защиты земледельцу эти укрепления не давали, однако при некоторых из них удавалось пахать государеву пашню для обеспечения гарнизона, а при других крестьян верстали в казаки, стрельцы и даже в дети боярские.

В результате крестьянских переходов земледельческий центр обезлюдел, сильно упали налоговые сборы с крестьян, обнищали служилые люди. Как и в случае с посадскими, правительство было вынуждено запретить крестьянский «выход» до особого распоряжения («государева указа»). Вероятнее всего, этот запрет не был введен единовременно, а устанавливался постепенно как временная мера (или под видом временной меры).

Указы о сыске и возвращении государственных и дворцовых крестьян и запрете их «выхода» появились в начале правления царя Федора Ивановича (1584–1585). Одновременно с этим на частновладельческих землях был установлен режим «заповедных лет», согласно которому владелец земли получил право бессрочного сыска беглых крестьян. Способ поиска предполагал подачу иска, «обыск» местного населения, суд. Все это было неудобно и трудновыполнимо, поскольку крестьян разрешалось искать начиная с 1581 года. Для упрощения процедуры в 1594 году срок сыска был ограничен пятью годами после выхода. Указ от 24 ноября 1597 года подтвердил эту практику, установив пять «урочных лет» сыска и суда с целью возвращения беглых крестьян. Он распространялся на всех частных землевладельцев, церковных и светских.

Крестьянское бегство грозило помещику не только потерей рабочих рук. Оно часто сопровождалось воровством, поджогами и другими преступлениями. Например, в 1627 году крестьяне новгородского помещика Богдана Обольянинова украли «живота, платья и кузни» на 15 рублей, а жену и детей «мучили до полусмерти и мучив заперли в клети». Таким беглецам было нечего терять, и они стремились на «украйны», скрыться среди служилой мелкоты или «показачиться».

Меры по закрепощению тяглых и крестьян вступили в противоречие с задачами освоения степной «украйны» на юге. Ценные сведения об этом сохранили документы, связанные с организацией гарнизона пограничного Ельца. 11 августа 1592 года воеводам князю А. Д. Звенигородскому и И. Н. Мясному было указано вернуть помещикам крестьян, которых записали в казаки, а впредь «крестьян с пашень имати не велели бы». Однако уже через месяц смысл правительственных распоряжений изменился на противоположный. 29 сентября Мясному был объявлен выговор за то, что он выдавал «прибранных» в службу казаков, стрельцов и пушкарей детям боярским (очевидно, помещикам), «от того многие казаки дрогнули, розбежались по городом, и в осадное время быти не с кем». «И ты дуруешь, что казаков выдаешь», – заключала грамота. Огорчение составителя грамоты вызывало не только бегство гарнизона, но и то, что казаки успели получить хлебное жалованье. 29 марта 1593 года решение вновь поменялось в пользу помещиков: Мясному был направлен приказ выдать помещичьего крестьянина, а впредь на службу брать «из вольных людей, а не из холопства и не с пашни».

Впрочем, проблемы с казаками-крестьянами были в Ельце постоянно и носили разнообразный характер. Крестьяне не только бежали от помещиков и прятались в елецком гарнизоне, но и наоборот – бежали со службы и прятались у помещиков. Беглецы забирали с собой жалованье и даже оружие («и пищали, и зелье, и свинец»). Некоторые из дезертиров повторно записывались в службу в других «украинных» городах. Таким образом, на южном пограничье формировалась из бывших земледельцев своеобразная военно-служилая среда. Эта среда, не пропитанная служилой идеологией, надо полагать, была восприимчивой к призывам самозванцев.

Богомольцы

Церковь занимала особое положение в иерархии и системе отношений в Московском государстве.

Служилые, торговые, посадские и пашенные люди были обременены обязанностями перед государством и друг другом: первые – службой, остальные – тяглом. Наряду с обязанностями, имелись и права, хотя и незначительные. Общим было право на суд по бесчестию. Служилые владели землей и зависимыми людьми и вместе с торговыми людьми привлекались к участию в управлении (включая земские соборы). Посадские и крестьяне обладали правом на самоуправление и до 1580‐х годов – свободой перехода.

Духовенство разделялось на черное (иерархи и монахи) и белое (приходские священники и дьяконы). Верхушка этого сословия (епископы и игумены) обладала существенными привилегиями (феодальное землевладение, участие в управлении, право на суд по бесчестию, право на суд над подвластным населением), исполняло обязанности по молитвенному предстательству пред Богом за монарха и всех христиан.

Для секуляризированного сознания молитвенная обязанность духовенства не представляется важной и необходимой. Петр I называл монахов тунеядцами и стремился возложить на монастыри обязательства перед государством и обществом. Однако в Средние века считали иначе. Церковь осуществляла важнейшую роль, обеспечивая идеологическую основу всей русской жизни, освящая земную иерархию и мироустройство. Церковью благословлялась царская власть и ее деяния, утверждались обязанности и, отчасти, права подданных. Духовенство осуществляло обряд крестного целования в верности монарху и его службе. Измена этой клятве влекла за собой строгое церковное наказание (епитимью) – до 20 лет поста, как за убийство или блуд с кем-то из близких родственников. В некоторых покаянных текстах этот грех и вовсе объявлен непростительным. Соборное уложение 1649 года карало за измену государю смертью, а за ложное целование креста в гражданских исках – отлучением от Церкви на шесть лет. В Смутное время страну захлестнула эпидемия крестных целований, отказа от присяги и новых присяг. Книжники справедливо усматривали в этом признак глубокого нравственного упадка общества.

Молитвенное предстательство черного и белого духовенства осуществлялось ежедневно и по нескольку раз на церковных службах. На литургии возглашалась молитва за царя и членов его семейства, за духовенство и всех православных христиан. Ежедневно читались синодики-помянники, содержавшие списки имен усопших христиан, за поминовение души которых совершалась молитва. Синодики открывались именами князей, царей и иерархов, затем перечислялись вкладчики обители или храма. В дни памяти служили панихиды и совершали трапезы в память умерших жертвователей (кормы). Поминальные практики в Средние века имели широкое распространение и большую популярность. Русские люди всех сословий, от бояр до крестьян, стремились жертвовать в монастыри с тем, чтобы там совершалось поминовение их предков, родных и самих вкладчиков. Наибольшей популярностью пользовались монастыри, прославленные своими чудотворцами и святынями: Троице-Сергиев, Кирилло-Белозерский, Иосифо-Волоцкий, Соловецкий, Чудов, Новодевичий, Симонов, ярославский Спасо-Преображенский и другие. На вкладах росло монастырское землевладение, пополнялась казна, строились и украшались храмы и другие сооружения.

К концу XV века в руках монастырей и архиереев оказалось значительное количество земель, пожертвованных чаще всего вкладами на помин души. Верховную власть такое положение не устраивало, поскольку земля пропадала для службы. В монашестве также существовали противники церковного землевладения – последователи преподобного Нила Сорского, получившие имя нестяжателей. Опираясь на нестяжательскую традицию, Иван III попытался отобрать у Церкви земельные владения. Но на церковном соборе 1503 года иерархи восстали против секуляризации, и верховной власти пришлось отступить. Церковное землевладение осталось в неприкосновенности и продолжало увеличиваться в размерах. Мощный всплеск пришелся на годы опричнины и после нее, когда бояре и дворяне, напуганные репрессиями, массово жертвовали вотчинные земли в монастыри на спасение души.

Не имея возможности изъять церковные владения, верховная власть стремилась ограничить приток земель к церковным феодалам и урезать их права. Запретительные меры принимались в 1551 («Приговор о вотчинах» на Стоглавом соборе), 1562, 1572, 1580 и 1584 годах. Были отменены налоговые льготы духовенства (тарханы), сокращены пути поступления новых владений в монастыри и установлен контроль над этим процессом со стороны государства. Однако ограничения работали недостаточно, а главное – огромные земельные владения по-прежнему оставались «втуне». Чтобы хоть как-то компенсировать это, на церковные земли были наложены налоги, а в военное время иерархи и монастыри обязали выставлять даточных людей (вспомогательное войско).

Иерархи, настоятели крупных монастырей и священники городских соборов составляли элиту духовного сословия. Помимо них, существовало немало мелких обителей, небогатых приходов на посадах и в сельской местности. На Стоглавом соборе эти представители черного и белого духовенства стали объектом жесткой критики со стороны Ивана IV, обвинившего монахов, попов и диаконов в «упивании безмерном», небрежении обязанностями, ругани, драках во время службы и «всяком безчинии». Невысоким был и уровень образованности духовенства. Церковные иерархи сетовали, что общины («земля») представляли на должность священников малограмотных и даже вовсе безграмотных кандидатов. Но какими бы ни были эти попы, они составляли единое целое с прихожанами, их избиравшими. Священник воспринимался, прежде всего, как жрец, посредник между общиной и высшими силами. Он занимал важную роль в коллективе слобожан или сельчан, участвовал в местном самоуправлении и сношениях общины с внешним миром. Плоть от плоти посада и волости, священник был активным участником мирского волнения в Смуту, что нашло отражение в сатирическом стихотворении XVII века «Поп Емеля»:

Чудеса, знамения, слухи

Средневековое сознание было насыщено мистикой. Чудеса воспринимались как естественная и необходимая часть жизни. Между духовным и материальным мирами не было границ, а сверхъестественное представало в разных видах и формах. В религиозном сознании русского средневекового человека органично уживались христианское вероучение и реликты дохристианских (языческих) представлений. Чудесные явления ангелов и святых отнюдь не отрицали чародейства и оборотней, а составляли с ними единую и вместе с тем разнообразную картину мира. В земную жизнь людей проникали малые и большие послания и посланники горнего мира и преисподней. Божественный знак, равно как и бесовская природа могли быть обретены в самых обыденных явлениях. Для понимания событий Смутного времени эти особенности мышления русского средневекового человека имеют принципиальное значение.

Религиозное мировоззрение было нанизано на ось эсхатологических ожиданий. И конец света, и постоянные чудеса являлись отчетливой реальностью. Признаками грядущего апокалипсиса были появления монстров, природные бедствия, умножение грехов, нестроения и мятежи. Братоубийственная Смута соответствовала представлениям о «последних временах». Но это был не первый апокалипсис в русской истории. Ожидание конца света пронизывает русское летописание и церковные сочинения XII–XIV веков. Удельные книжники видели слуг Темного властелина в князьях – объединителях Руси Иване III и Василии III, а царство Антихриста – в Московском царстве.

Эсхатологией наполнена эпоха Ивана Грозного. Согласно концепции А. Л. Юрганова, царь создал опричнину для подготовки к Страшному Суду. «Иван Грозный видел свою функцию в наказании зла в „последние дни“ перед Страшным Судом», – пишет историк и называет опричнину «русским чистилищем». Ученый показал тесную связь между эсхатологическими представлениями и символикой опричнины. О конце света размышлял в те же годы и противник Ивана Грозного Андрей Курбский. В «Истории о делах великого князя московского» он неоднократно сравнивает царя с Антихристом, называя его новоявленным зверем, ядовитым змеем, губителем Святорусской земли, сыном и сотоварищем Антихриста. Схожими категориями мыслил автор сочинения о Смутном времени Иван Тимофеев. Он писал, что царь Иван «возненавидел все города земли своей и в гневе своем разделил единый народ на две половины, сделав как бы двоеверным». Такими действиями царь привел людей в «смятение», а еще хуже повел себя дальше, когда поставил царем Семена Бекбулатовича, а сам превратился в удельного князя, но потом все вернул обратно, «играя так людьми Божьими». Этими и другими подобными деяниями Иван Грозный «вложил голову в уста аспида» (то есть Антихриста) и вызвал ярость самого Бога.

Чем больше размышляли о деяниях Ивана Грозного книжники, подобные Курбскому и Тимофееву, тем яснее должна была проявляться страшная мысль: «А царь-то ненастоящий!» Тем более что теория о ложном царе была не просто известна, но и разработана знаменитым апологетом православной монархии преподобным Иосифом Волоцким. В «Просветителе», получившем широкую популярность, святой Иосиф утверждал, что, если царь, властвуя над людьми, «над собою же имеет» царствующими скверные «страсти и грехи, сребролюбие же и гнев, лукавство и неправду, гордость и ярость», – «таковой царь не Божий слуга, но диавола, и не царь, но мучитель».

Выдающийся филолог и историк Борис Андреевич Успенский констатирует:

Появление самозванцев может как раз свидетельствовать о начинающемся процессе сакрализации монарха; не случайно, может быть, первый самозванец появляется в России вскоре после того, как в церемонию поставления на царство входит, наряду с коронацией, миропомазание, что как бы придает царю особый харизматический статус: в качестве помазанника царь уподобляется Христу <…> и соответственно с начала XVIII в. может даже именоваться «Христом».

Истинный (правильный) и ложный (неправильный) цари противостоят друг другу. Первый – избавитель, предтеча и символ Христа («праведное солнце»); второй – самозванец, губитель и слуга Антихриста, если не сам Антихрист. Эти образы, вероятно, сложились к исходу правления царя Ивана Грозного. Подогреваясь ожиданиями «последних времен» и питаясь знамениями, они ожидали своего часа, чтобы явиться, как только показались первые признаки грядущей катастрофы.

В Средние века информация распространялась в основном в виде слухов и пересудов. Они вызывали не меньшее, а в кризисные времена большее доверие, чем официальные сообщения. Собранием слухов и толков является замечательный памятник неофициального летописания – «Пискаревский летописец», автор (возможно, авторы) которого жил в Москве во времена Ивана Грозного и Смуты. Летописец говорит о странной свадьбе князя Василия Дмитровского (племянника царя): «А свадьба была в Слободе с великим срамом и с поруганием». Несчастную невесту Иван Грозный «выслал за заставу в одной сорочке, и она ходила по деревням; нихто не смеет пустити; и тако скончалася». А еще царь «тогда же опоил царицу Марью Черкаскову». После того как в 1571 году Москву сожгли татары, Иван Грозный встретил посла, нарядившись «в сермягу, бусырь да в шубу боранью», и заявил:

Видишь де меня, в чем я? Так де меня царь зделал! Все де мое царьство вьшленил и казну пожег, дати де мне нечево царю!

Через несколько лет царь посадил на трон Семена Бекбулатовича, а сам переехал на Арбат и «звался „Иван Московский“». Слухи об этом невиданном событии были такие:

А говорили нецыи, что для того сажал, что волхви ему сказали, что в том году будет пременение: московскому царю смерть. А иные глаголы были в людех, что искушал люди: что молва будет в людех про то.

Будущую смерть царя предсказало появление птицы:

Явися на Москве птица велика, голосиста; а прилетела ночию и вопила; а садилася на церквах: на Архангеле и на Пречистой большой, и на Благовещенье.

Перед смертью государя Федора Ивановича были другие знамения:

Того же году падоша звезды с небеси, аки дождь сильный, 106-году, перед смертию царя Феодора. Того же году на Москве явишася птица сова в большой церкве, в Пречистой на площади, и быша много, адва вылете…

В литературных памятниках, повествующих об эпохе Смуты, отмечены 40 знамений и 80 видений. Инфернальное не ограничивалось литературой, а мощно стучалось в действительность. В 1603 году в Галиче нашли «ведунов», которые «напустили» на русскую землю «недород». Состоялся «розыск», во время которого допросили почти 500 человек (!). Один из допрошенных, Тренка Онуфриев, сообщил, что во всем виноваты «лопяне», которые «добывали на Москве мужнину жену и имали у ней от грудей женское молоко, да то молоко в кость гусиную наливали, да печатали, да вкапывали деи ту кость в землю на Москве ж». Коварство ведунов не знало предела: у той же женщины они «имали кобылье молоко, да в гусиную ж кость наливали, да в землю ж копали – ино деи потому на лошади и на всякую животину падеж».

Ничего, кроме суеверного ужаса, этот рассказ вызвать не мог. Да и как было не ужасаться, если колдовство добралось даже до придворного Благовещенского собора? В том же 1603 году кто-то вырезал «лоскут атласу золотного» из царского места в храме. Не иначе, как для того, чтобы навести порчу. Было наряжено следствие («многие люди на пытке были, протопоп благовещенский и многие попы, и пономари, и сторожи за приставы были»), да, похоже, без толку.

А в «разруху» вдруг заговорили из гробов «святопочившие» государи. В ночь на 27 февраля 1607 года сторожа, назначенные караулить у паперти Архангельского собора, услышали из храма голоса и увидели свет свечей из‐за дверей. Из собора доносились «шум» и «говор велик», будто разговаривали 20 или 30 человек. Слышался даже смех. Хорошо слышно было два голоса: один говорил «по-книжному за упокой без престани», а второй был «голос толст», «а против де его говорили все встречно». «И толстоголосой на них всех крикнул, и они же пред ним умолки». Потом раздался плач «велик», появился мощный свет, освещавший всю церковь, и перемещавшийся внутри нее. Затем все затихло. Авторы описания ничего не сказали про фигуру с «толстым» голосом, но, кажется, это был не кто иной, как царь Иван Грозный.

Уже после Смуты, при Михаиле Федоровиче, «хвостатая звезда» на небе вызвала всеобщий суеверный ужас. Еще бы! Появление кометы совпало с походом на Москву королевича Владислава. «Она же стояла над Москвою, и хвост у нее был большой. И стояла на Польскую и на Немецкую землю хвостом». Однако мудрые люди, «философы», рассмотрели: «звезда не к погибели Московского государства, но к радости и тишине», потому что она стояла к Московскому государству головой, а к странам Запада хвостом, знаменуя там «кровопролитие многое и междоусобная брань и войны великие между ними».

Звезды, птицы, волхвы, затмения солнца, странные и загадочные знамения, большие и малые чудеса, жестокость и чудачества царя Ивана, козни и злодеяния Годунова, чудесное воскрешение или явления царевичей, нашествие иноплеменных ратей – толки и разговоры об этом наполняли восприимчивую к мистике народную массу (толпу), будоража и электризуя ее вплоть до состояния аффекта, после чего начинался бунт.

Декорации великой драмы

Историческим центром Московского государства было ядро территорий, ранее составлявших Северо-Восточную Русь – Великое княжество Владимирское XII–XIII веков. В XVII веке за этими землями закрепилось наименование «замосковные города» («Замосковный край»).

Согласно исследованию Ю. В. Готье, Замосковье составляли 32 уезда (Московский, Серпуховской, Верейский, Звенигородский, Рузский, Клинский, Дмитровский, Переяславский, Владимирский, Муромский, Коломенский, Юрьевский, Суздальский, Лушский, Шуйский, Кинешемский, Юрьевецкий, Балахнинский, Галичский, Костромской, Ярославский, Романовский, Ростовский, Гороховецкий, Пошехонский, Угличский, Устюженский, Бежецкий, Кашинский, Тверской, Старицкий и Зубцовский). К ним примыкают в некоторых описаниях еще 10 уездов (Можайский, Малоярославский, Волоколамский, Боровский, Новоторжский, Ржевский, Нижегородский, Арзамасский, Вологодский, Белозерский).

Это – наиболее населенные территории, «центр государственной жизни страны», ее первенствующая область «как в национально-политическом, так и в экономическом отношениях» (Ю. В. Готье). Основная часть Замосковного края была распахана и возделывалась, здесь было широко развито землевладение, причем превалировало частное – боярское, дворянское и церковное.

На севере лежала обширная Новгородская земля, к которой примыкали с запада Псковская земля, а с северо-востока – Поморье. В приказной документации Новгород и Псков именовались «городами от Немецкой украйны», а Поморье – «поморскими городами». Условия для развития землепашества в северо-западных и северных землях были еще хуже, чем в центре, где крестьянин с большим трудом мог обеспечить себя. Зато на севере были широко распространены «промыслы» – рыбный, пушной, добыча слюды и соли, а в городах расцветали торговля и ремесла. Географическая близость к Западной Европе и связь с ней через морские пути сделали Новгород и Псков крупнейшими центрами торгового и культурного обмена.

В последней четверти XVI века в устье Двины появился международный порт – Архангельский город (Новохолмогоры). В северных уездах (кроме Псковской и Новгородской земель) было слабо развито частное, особенно служилое, землевладение. Большинство земель являлись черными – государственными. Здесь были широко распространены традиции земского самоуправления, возможно, восходившие еще ко временам новгородской независимости.

На северо-востоке новгородские земли смыкались с территориями, заселенными племенами коми (зырян), известными как Югра и Пермь. Они попали в орбиту русского влияния в XII–XIII веках, с XIV века здесь распространяется христианство. Писцовые книги XVI века фиксируют здесь редкие погосты с церквями (в том числе погост Усть-Сысола). Это место уникально в культурном отношении. В XIV веке епископ Стефан Пермский создал здесь особую коми-зырянскую азбуку, просуществовавшую до XVI века в среде местных книжников. Лесные охотники и земледельцы коми в это время осваивали под влиянием русских трехпольную систему. Далее на север к Студеному морю (Северному Ледовитому океану) жили коми-оленеводы, а на берегах великой Оби – остяки и вогулы (ханты и манси). Смута обошла этот медвежий угол (в прямом и переносном смысле) Российского государства стороной, если не считать грамот и требований выплат и помощи, доносившихся сюда из центра.

Средняя и Нижняя Волга («понизовые города») были населены разными народами, ранее подвластными правителям Казанского и Астраханского ханств. Наименование «царств» сохранялось за ними в титулатуре российских государей и документах. Управляло этими территориями специальное ведомство – Приказ Казанского дворца. На месте запустевших ордынских городов на Волге появились русские крепости Самара, Саратов, Лаишев, Царицын и другие. Завоеванные в середине XVI века казанские татары и черемисы (мари) полвека спустя продолжали сопротивляться русской власти и сопутствовавшим ей колонизации и христианизации. Всю вторую половину XVI века здесь регулярно поднимались восстания (1552–1557, 1560, 1568, 1571–1574, 1582–1586, 1591–1592). Тлеющий огонь национального мятежа вновь разгорелся в Смутное время, что стало важным фактором общероссийского конфликта.

В низовьях Волги, несмотря на претензии крымцев и соседство с ногайцами, России удалось удержать за собой Астрахань. Если Архангельск был окном в Европу, то Астрахань – в Азию. Присоединение Астрахани открыло России путь к богатейшим рынкам и выгоды транзитной торговли между Востоком и Западом.

К востоку от неспокойного Казанского края, «через Камень» (за Уралом), простирались новые российские владения – Сибирь. Прологом к ним являлась обширная вотчина промышленников Строгановых в Пермской земле – на реках Каме и Чусовой. Пользуясь покровительством Ивана Грозного, Строгановы создали здесь своеобразное государство на границах России и собрали колоссальные богатства за счет солеварения, добычи пушнины и других промыслов. Их война с сибирским ханом Кучумом привела к завоеванию Сибири Ермаком и началу продвижения русских в Сибирь. К началу XVII века почти вся Западная Сибирь вошла в состав Московского царства, были основаны остроги[4] и городки Тюменский, Тобольский, Березовский, Пелымский и другие. В Сибири собирали ясак (дань пушниной), и «мягкое золото» в XVI–XVII веках являлось важнейшей статьей государственного дохода.

В освоении Сибири и дальнейшем продвижении на восток сыграли большую роль казаки – особая этносоциальная группа, занимавшаяся преимущественно военным делом. Казачьи поселения охватывали юг России, уходили к окраинам, которые так и назывались «украйнами», «польскими» и «крымскими». Еще в XV веке появились казаки на Дону и распространились от верховий до среднего течения. Казаки селились в Приазовье, на Средней Волге, на Яике, на Тереке, а крупнейшее, наряду с донским, запорожское казачество обреталось на Днепре. Столицей запорожского казачества была крепость Сечь, неоднократно менявшая свое местоположение. В русских источниках XVII века запорожцы именуются черкасами. Казачьи поселения представляли собой военные республики, избиравшие своих предводителей, но тянувшиеся к покровительству и службе у монархов России и Речи Посполитой.

«Казак» – изначально тюркское слово, означавшее «свободный человек». Между татарскими ордами и русскими селениями возникли станицы таких свободных людей, воевавших на две стороны, грабивших торговые караваны и посольства. Они пополнялись выходцами из татарских ханств, пришлыми и бродячими людьми из России, Великого княжества Литовского, Польши. Постепенно часть казачества поступила на царскую службу, осев в «украинных» городах. Казаками стали называть служилых «по прибору», поступавших на военную службу также в центре и на западной границе. Служилые казаки получали поместья, дворы и жалованье в пограничных крепостях. Таковых было достаточно много, в южных уездах они составляли значительную по численности категорию служилых людей.

Вольные казаки обретались на юго-восточных, южных и юго-западных границах Московского государства (донские, волжские, терские, яицкие, запорожские). Они существовали за счет войны и состояли в непростых отношениях с царским правительством, которое было недовольно казачьими грабежами торговых караванов и посольств, но поощряло нападения казаков на Крым. Придерживаясь православия, казаки провозглашали союз с христианскими государями против татар и турок. Казачество пополнялось за счет крестьян и холопов, выходивших из южных и центральных уездов (в том числе бежавших). В советское время масштабы этого явления и его протестный характер были сильно преувеличены. Документы свидетельствуют, что среди служилых казаков на южной границе было немало бывших крестьян, закрывших обязательства перед помещиками.

До начала XVI века южной границей России была Ока, защищенная береговой чертой, к которой ежегодно выходили войска – сторожить центральные уезды от татар. Затем постепенно линия обороны (засечная черта) сдвинулась на юг, появились южные крепости Тула, Дедилов, Епифань, Донков, Сапожок, Ряжск, Новосиль, Елец, Курск, Орел, Ливны, Воронеж, Валуйки, а в 1599 году окольничий Б. Я. Бельский был послан строить Царев-Борисов у впадения реки Бахтин в Оскол, более чем в 660 верстах к югу от Москвы. По мере продвижения на линии крепостей на юг степные территории за Окой заселялись служилыми людьми и крестьянством. Какую-то часть этого населения составляли беглые крестьяне и холопы. Главную роль в освоении этой территории играло правительство, а расселение шло медленно и неравномерно из‐за постоянной угрозы татарских набегов. В «украинных» городах ощущался недобор служилых людей, и местные воеводы были вынуждены «верстать» пашенных крестьян в казаков и детей боярских, что вызывало проблемы, о которых шла речь ранее. К началу Смуты здесь сложился контингент служилых людей, более демократичный по составу, чем дети боярские Московского края, замосковных и северных и северо-западных городов.

К западу от «украинной» линии лежала Северская земля – территория по реке Десне и левобережью среднего Днепра. Эти территории перешли в состав Московского государства из Великого княжества Литовского в начале XVI века. Крупнейшие города Северщины – Чернигов, Путивль, Новгород-Северский, Стародуб, Трубчевск, Брянск, Почеп – были включены в систему обороны, сюда назначались воеводы и стрелецкие головы. В составе Северской земли находилась обширная дворцовая Комарицкая волость, главной крепостью которой были Кромы. Эти земли постоянно подвергались нападениям татар и литовцев, требовали не меньшего внимания со стороны правительства, чем южная «украйна». Здесь сформировалась особая этническая группа, близкая к казакам, – севрюки, потомки древнерусского населения.

Замыкает обзор территорий Смоленская земля, центры которой именовались «городами от Литовской украйны» (Смоленск, Красный, Вязьма, Дорогобуж, Белая, Великие Луки). Составлявшая некогда независимое княжество, эта территория в начале XV века была завоевана великим князем литовским Витовтом, а в 1513 году ее отвоевал у Литвы Василий III. С этого времени Смоленск стал крупнейшей пограничной крепостью Московского государства на западе. Из-за частых войн с Литвой этому направлению придавалось важнейшее значение.

В 1595–1602 годах под руководством зодчего Федора Коня была построена монументальная Смоленская крепость. Борис Годунов лично в 1596 году выезжал наблюдать за ходом работ. Колоссальное по объему строительство вызвало мобилизацию огромного числа мастеров и рабочих. На монастыри была возложена обязанность поставить «посошных людей» (рабочую силу) и подводы для перевозки камня. «Камень возили изо всех городов, а камень имали, приезжая из городов в Старице да в Рузе, а известь жгли в Белском уезде у Пречистые в Верховье». После завершения строительства каменно-кирпичной крепости общая протяженность стен составила 6,5 км, башен насчитывалось 38; толщина стен от 5,2 до 6 м.

«Латухинская Степенная книга» 1678 года передает разговор, якобы состоявшийся при дворе царя Федора Ивановича. Годунов, расхваливая крепость, назвал ее «ожерельем» России. На это князь Ф. М. Трубецкой будто бы возразил: «Как в том ожерелье заведутся вши, и их будет и не выжить». Резкий переход от высокой патетики к грубой иронии связан с болезненностью темы: Смоленскую крепость, захваченную поляками в Смуту, удалось отвоевать с огромным трудом только в середине XVII века.

География и демография

Оценить, сколько людей проживало в Московском государстве в конце XVI века, крайне трудно из‐за того, что демографической статистики в то время не существовало. Первый более-менее точный и подробный учет населения начали вести при Петре I, однако и тогда учитывали только налогоплательщиков-мужчин, а не всех жителей страны. Для того чтобы получить представление об общей численности, можно прибегнуть к экспертным оценкам. Согласно вычислениям специалиста по исторической демографии Ярослава Евгеньевича Водарского, население России в конце XVI века составляло 7 млн человек обоего пола. Подавляющее большинство жителей были крестьянами. Установить соотношение между разными сословными категориями возможно только по аналогии с более поздним периодом. По Я. Е. Водарскому, в 1678 году крестьян насчитывалось 91,4 %, податных городских жителей 4,7 %, феодалов, духовенства и чиновников 3,8 %. В 1719 году эти цифры были следующими: 87,2 %, 4 % и 8,7 %. Для рубежа XVI–XVII веков основные объемы цифр, скорее всего, сопоставимы с 1678 годом, но численность представителей привилегированных сословий, вероятно, была меньше.

Наиболее населенной частью страны было Замосковье, а крупнейшим городом – Москва: в конце XVI века в столице проживало около 100 тысяч человек.

Город был разделен на несколько районов линиями крепостных стен и рек. Священным центром Москвы был Кремль – историческое ядро столицы, кирпичная крепость, возведенная итальянскими мастерами при Иване III. Здесь находились главные соборы, наполненные святынями и являвшиеся местом упокоения святопочивших московских святителей и благоверных правителей прошлого. Кремль был резиденцией царя и патриарха, местом обитания бояр, средоточием администрации (здесь находилось общее здание всех центральных учреждений – приказов). Крепость была построена в середине XII века на мысу при слиянии рек Москвы и Неглинной. После завершения строительства каменного Кремля при Иване III с восточной стороны прорыли Алевизов ров, соединявший Неглинную и Москву. В XVI–XVII веках он то наполнялся водой, то высыхал. Некоторое время при Иване Грозном и его преемниках в этом рву располагался своеобразный московский зверинец – здесь держали львов.

С восточной стороны к Кремлю примыкал торгово-ремесленный посад, а под стенами расположилась крупнейшая торговая площадь, носившая в XV–XVI веках название Торг, во второй половине XVI – первой половине XVII века – Пожар, а со второй половины XVII века – Красная площадь. В 1533–1538 годах посад был защищен линией крепостных стен, носивших название Китай-город. От них получил это наименование и весь район посада.

Вокруг Кремля и Китай-города полукольцом расположились укрепления Белого города (1586–1591)[5], названные, скорее всего, по цвету стен. Строительство Белого города, который в источниках именуется также «Царевым Белым городом», вел зодчий Федор Конь. Скорее всего, общее руководство этими работами, как и другими масштабными строительными проектами, осуществлял Борис Годунов.

За пределами Белого города оказались ремесленные окраины и территория за рекой Москвой – Замоскворечье. После набега крымского хана Казы-Гирея в 1591 году были построены стены, замкнувшие город кольцом деревянно-земляных укреплений (1591–1592). По характеру постройки они именовались Земляным, или Деревянным, городом, а за скорость возведения – Скородомом.

Иерархия московских градов носила ярко выраженный социальный характер. От Кремля, где жили царь, патриарх и бояре, до окраин Земляного города, где обитали простые горожане («тяглецы»), мелкие ремесленники, ямщики, стрельцы, огородники, слобожане, все более и более росла численность жителей и, напротив, уменьшалось социальное значение каждого. Таким образом, Москва представляла собой своеобразную пирамиду, вершиной которой был Кремль, а подножиями – обширные «загородья» вокруг Земляного города. Кремль являлся аристократическим районом, в Китай-городе соседствовали дворяне, приказные люди, торговцы, ремесленники и духовенство, Белый город населяли те же сословия, а Земляной город – посадские люди, жившие в черных и белых слободах. Белых слобод в Москве было много. Большинство из них работали на государя и царский столовый обиход. Социальная иерархия выражалась и в пространственном отношении. По подсчетам историка Москвы П. В. Сытина, в конце XVI века Кремль занимал площадь 27,5 га, Китай-город – 63 га, Белый город – 451,5 га, Земляной город – 1344 га.

Установить количественное соотношение разных групп московского населения на рубеже XVI–XVII веков на основании имеющихся источников невозможно. Приходится прибегнуть к более поздним данным. Знаток старомосковского быта Сергей Константинович Богоявленский утверждал, что в конце XVII века население столицы составляло около 200 тысяч человек, из них в черных и ремесленных слободах 48 тысяч, 53 тысяч дворян, 27 тысяч духовенства, 28 тысяч иноземцев, в военных слободах – 44 тысячи. Для конца XVI века общая численность должна быть сокращена вдвое (и, скорее всего, должна сократиться численность иноземцев). Доля остальных сословий была приблизительно такой же, однако С. К. Богоявленский почему-то не учитывал в своих расчетах холопов. В итоге количественное соотношение разных сословных групп в Москве конца XVI века должно быть примерно такое: по одной четверти населения составляли дворяне, посадские люди и военные «по прибору» (стрельцы, воротники, пушкари), оставшуюся четверть – духовенство, холопы и иноземцы, жившие в особой слободе на Болвановке, а затем на Яузе.

Московский и соседние уезды (Московский край) были плотно населены. Здешние земли занимали в основном вотчины и поместья московских чинов и церковных феодалов. Дворцовые и черносошные волости были в меньшинстве. Здесь располагались знаменитые монастыри – Троице-Сергиев, Иосифо-Волоцкий, Симонов, Спасо-Андроников, Николо-Угрешский, Саввино-Сторожевский и другие, – являвшиеся не только религиозными и административными центрами округи, но также узлами расселения: вокруг них образовывались торги и слободы.

Крупнейшими городами Подмосковья были Коломна (783 двора), Серпухов (в 1552 году город с окружающими слободами – 623 двора), Дмитров (около 300 дворов в 1624 году), Зарайск (291 двор, не считая жителей кремля), Можайск (по писцовым книгам 1596–1598 годов – 205 посадских дворов). Сравнимы с ними по размерам были Волок Ламский и Звенигород, вероятно, чуть меньше – Верея, Руза (около 200 человек посадских), Царев-Борисов городок.

В переписных и писцовых книгах XV–XVII веков, учитывавших налогоплательщиков горожан и сельских жителей, подсчет велся по числу дворов, а не жителей. В науке численность обитателей посадского двора в XVI–XVII веках является предметом дискуссий. По расчетам Я. Е. Водарского, перепись 1582–1585 годов дает среднее число мужчин на один посадский двор 2,52. Представляя соотношение между мужчинами и женщинами как 1:1, получим примерное число жителей одного городского двора – 5 человек.

Великий Новгород в середине XVI века являлся вторым по величине городом после Москвы. В нем было почти 5,5 тысячи дворов, то есть проживали более 26 тысяч жителей. В результате опричного разорения население города катастрофически сократилось, однако точные данные на конец XVI века получить сложно из‐за неполноты источников. Третье место по численности жителей, вероятно, занимал Смоленск. Его население перед Смутой составляло 20–25 тысяч жителей. В Казани проживали, по разным оценкам, от 10 до 15 тысяч человек. Псков во время осады его войсками Стефана Батория (1581) насчитывал 12 тысяч горожан и 500 стрельцов. В Нижнем Новгороде в 1621 году было около 2000 дворов, то есть не менее 10 тысяч населения. Очевидно, что до Смуты город был если не больше, то явно не меньше.

Среди замосковных городов самыми многолюдными были Тверь (более 1000 черных дворов), Ярославль (около 900 черных дворов), за ним следовали Галич (более 600 дворов), Кострома (после Смуты, в 1614 году – 312 дворов; в 1628–1630 годах уже 1633 двора), Владимир (400 дворов в 1678 году), Суздаль (414 черных дворов), Переяславль (в середине XVII века – 4,5 тысячи человек), Белоозеро (260 черных дворов). Большими городами являлись Вологда (673 двора) и Устюг Великий (725 дворов по писцовым книгам 1623–1624 годов).

700 и более дворов насчитывали Калуга, Муром, Путивль. Не менее 2 тысяч жителей проживали в Туле. В Астрахани находился стрелецкий гарнизон численностью 500 человек, не меньше было и посадских людей; следовательно – с учетом женского населения, – около 2 тысяч.

В центре далекой Вятской земли, Хлынове, в 1590 году было 375 дворов. Крупнейший город Закамья Чердынь в 1579 году насчитывал 290 дворов. В городах Сибири преобладало служилое население, однако и его было сравнительно немного: в начале XVII века около тысячи человек. Часть из них приняла участие в событиях Смутного времени.

Наследие Ивана Грозного

Царь Иван Васильевич скончался 18 марта 1584 года. В XVIII веке за этим государем укрепилось прозвание Грозный (из народных песен о «грозном царе») и порядковый номер IV. Яркая личность царя и бурные события его правления сделали Ивана Грозного самым популярным русским средневековым правителем в наши дни. Однако участники и очевидцы Смутного времени оценивали царя Ивана критически, поминая ему опричный террор и жестокость по отношению к подданным.

«Пискаревский летописец» после известия о смерти Ивана Грозного поместил легендарный рассказ о пророчестве казанской царицы, предсказавшей рождение царственного младенца с двумя зубами: «Одними де ему съести нас, а другими вас».

Концепцию «двух зубов» («двух Иванов») развивают и другие писатели XVII века, например автор «Повести книги сея от прежних лет» (возможно, это был князь И. М. Катырев-Ростовский или князь С. И. Шаховской):

И достиже совершенна мужеска возрасту, и нача владетелно держати скифетро Российскаго государства, и рати воздвиг, и многие окрестные государства великие под свою державу, высокую руку, поручил: царство Казанское и иные многие бусурманские государства <…> И за умножение грех всево православного крестьянства супротивен обретеся и наполнися гнева и ярости, наченше подовластных своих сущих раб зле и немилостиво гонити и кровь их пролияти.

Трансформация от царя-победителя к тирану-мучителю отразилась и на физическом облике самого царя. По свидетельству антрополога М. М. Герасимова, изучавшего скелет Ивана Грозного, очень сильный и хорошо тренированный человек к концу жизни превратился в развалину: сильно растолстел, утратил подвижность и постоянно мучился болями из‐за многочисленных наростов на позвонках и других костях (остеофитов), появившихся из‐за нарушения обмена веществ. В сходном положении царь оставил и государство. Историки оценивают результаты правления Ивана Грозного как катастрофу.

Опричное разделение, террор и разорение территорий, многолетняя война за Ливонию, вызвавшая увеличение налогов и сборов, неурожайные годы и эпидемии – эти факторы, действовавшие в 1560–1580‐е годы, породили несколько кризисов, доставшихся в наследие преемнику Ивана Грозного.

Первым из проблемных узлов, собственноручно завязанных Иваном Грозным, стала угроза прекращения династии. От семи браков у царя было восемь детей, из которых пять умерли в младенчестве и детстве. В конце жизни Грозного наследником являлся сын от первого брака с Анастасией Романовной царевич Иван Иванович (1554–1581). Сведения о его личности приходится выискивать по крупицам и отделять мифологию от реальности. Скорее всего, царевич был похож на отца энергией и, возможно, жестокостью. Известно о его приверженности к книжной культуре. Дряхлевший царь смотрел на наследника с завистью и подозрением, стремился подчинить его своей воле. Отношения между отцом и сыном были напряженными. Один из конфликтов закончился трагедией. В ноябре 1581 года царь в гневе избил беременную жену царевича (на другой день она родила мертвого младенца) и нанес посохом смертельную рану Ивану Ивановичу. Через несколько дней тот скончался.

Младший родной брат Ивана Федор родился в 1557 году. Современники-иностранцы оставили критические отзывы о его умственных способностях и физическом здоровье. Более благосклонны к Федору Ивановичу русские авторы, подчеркивавшие «святолепное житие» государя и отмечавшие «тишину» и «благоденство» его царствования. Скорее всего, молитвенник Федор, в отличие от отца, не мог или не хотел деятельно участвовать в делах управления. Был и еще один аспект: царевич Федор женился в 1575 году на Ирине Федоровне Годуновой, но детей в этом браке до смерти Ивана Грозного так и не появилось. Продолжение рода по этой линии было под вопросом.

В 1582 году родился сын Ивана Грозного от его последней жены Марии Федоровны Нагой – царевич Дмитрий. Впоследствии оказалось, что он болен эпилепсией, однако к моменту смерти царя признаки болезни могли еще не проявиться.

Таким образом, царствующий дом сузился до двух сыновей Ивана Грозного, каждый из которых не блистал здоровьем. Современники предсказывали закат династии. Англичанин Д. Флетчер, побывавший в России в 1588 году, писал, что царский род в России, вероятнее всего, скоро прервется. Но пока это были лишь смутные предположения.

Более заметные проблемы вызревали внутри правящего сословия. После отмены опричнины в 1572 году в составе Думы и Государева двора был выделен «особый двор» («дворовые»). Часть «дворовых» ранее входила в опричнину, другие были возвышены и приближены заново. В 1584 году в Думу входили 13 земских чинов (6 бояр, 5 окольничих и 2 дьяка) и 19 дворовых (5 бояр, 2 окольничих, 10 думных дворян и 2 думных дьяков). Земские представляли старинные роды, давно и прочно укрепившиеся у трона (князья Иван Федорович и Федор Иванович Мстиславские, Никита Романович Юрьев (брат царицы Анастасии), Богдан Юрьевич Сабуров, князь Василий Юрьевич Голицын и другие). В числе «дворовых» оказались аристократы-князья Федор Михайлович Трубецкой, Иван Петрович Шуйский и Василий Федорович Скопин-Шуйский, однако большинство принадлежали опричным любимцам царя Ивана. Это были Дмитрий Иванович, Борис Федорович и Степан Васильевич Годуновы, Федор и Афанасий Федоровичи Нагие, Богдан Яковлевич Бельский (оружничий), Роман Васильевич Алферьев (печатник), Василий Григорьевич Зюзин, Деменша Иванович Черемисинов, Роман Михайлович Пивов, Михаил Андреевич Безнин и другие. Между двумя «партиями» распределялись и носители дворцовых должностей. К земским принадлежали дворецкий князь Федор Иванович Хворостинин, казначей Петр Иванович Головин, вероятно, ловчий Д. А. Замыцкий; к «дворовым» – кравчий князь Дмитрий Иванович Шуйский, постельничий Истома Осипович Безобразов, стряпчий с ключом Семен Владимирович Безобразов, ясельничий Елизарий Шемякин Благой. Дьяки разделялись следующим образом: влиятельные бюрократы Андрей и Василий Яковлевичи Щелкаловы входили в земскую часть Думы, а Андрей Васильевич Шерефединов, и, вероятно, Савва Фролов – в дворовую.

Земские бояре, натерпевшиеся страху в годы опричнины и после нее (например, в 1575 году на двор князя Мстиславского метали головы казненных на Соборной площади в Кремле), естественно, не питали теплых чувств к бывшим опричникам. А те, в свою очередь, понимая слабость своих местнических позиций, готовились защищаться.

Опричная рознь не ограничивалась старыми счетами внутри правящего сословия. Страшный опыт братоубийства, преподанный Иваном Грозным своим подданным, оказал разлагающее влияние на общество. Великий историк Сергей Михайлович Соловьев писал, что опричнина явилась предтечей междоусобиц Смутного времени: «водворилась страшная привычка не уважать жизни, чести, имущества ближнего». Опричные расправы вернули Российское царство к временам удельной розни, вновь разделив страну на «своих» и «чужих», перечеркнув объединительные усилия царя и его сподвижников 1540–1550‐х годов.

Травматический психологический опыт, который принесла опричнина в русское общество XVI века, усугублялся еще одной острой проблемой – страшным разорением крестьян.

Глубокий экономический кризис явился самым очевидным результатом неудачной политики второй половины царствования Ивана Грозного, на которую наложились природные бедствия, обрушившиеся в это время на страну.

Проблемы в сельском хозяйстве начались уже в 1560‐е годы. В Новгородской земле крестьяне в 1552–1556 годах отдавали в налоги 8,7 % урожая, в 1561–1562 годах – 15,1 %, а в 1570–1571 годах – уже 18,8 %. Помимо налогов, существовали многочисленные повинности. В 1563 году власти Иосифо-Волоцкого монастыря жаловались на запустение земель из‐за того, что крестьяне «тянут с тяглыми людьми всякие розметы и наши[6], де, дани дают, и в ямских слободах дворы ставят, и с подводами на ямех (почтовая станция. – С. Ш.) безпрестани стоят». В дальнейшем ситуация только ухудшалась, и в 1590‐е годы на некоторых территориях крестьянин отдавал уже половину или больше половины вложенного труда.

Одновременно с увеличением налогов и повинностей на крестьянство обрушились природные бедствия: эпидемии и недород. Записи о «море» и десятках тысяч умерших встречаются в местных летописцах на севере и северо-западе начиная с 1550‐х годов. В 1560‐е годы эти несчастья усилились; новгородские и псковские летописи полны записей о «море великом» и голоде. «Лихое поветрие» появилось в 1565/1566 году в Полоцке, Торопце, Великих Луках, Смоленске. В 1566/1567 году зерно в Казанском крае было съедено грызунами: «прииде <…> мышь малая с лесов, что тучами великими и поядоша на поле хлеб всякий». Запись на полях Часослова гласит: «был по всей Руси мор силен, многие грады и села запустели» (1569/1570). В 1571 году русские перебежчики говорили татарам, что «на Москве и во всех городах по два года была меженина (голод. – С. Ш.) великая и мор великой». В Устюге в 1570–1571 годах на посаде умерли 12 тысяч человек, «опроче прихожих», а попов осталось шесть. В подмосковном Иосифо-Волоцком монастыре «преставилося 74 братье, а миряня, слуги и дети и мастеры все вымерли и села все пусты…». Под 7079 годом (1570/1571) «Пискаревский летописец» свидетельствует:

Того же году и на другой год на Москве был мор и по всем градом руским; и в осьмом (в 7078-м. – С. Ш.) мор и глад.

Современник событий, немец-опричник Генрих Штаден писал:

Это было во время великого голода, такого, что один человек убивал другого ради краюшки хлеба <…> Сверх того Бог Вседержитель наслал великое чумное поветрие <…> По всей стране повсеместно на съедение собакам доставались многие тысячи людей, умерших в чуму.

Разорение крестьянства довершили опричный поход Ивана Грозного на Тверскую и Новгородскую земли, разгром земских вотчин под Москвой, грабежи опричных в Поморье, нашествия крымцев в 1571 и 1572 годах, а с 1580 года – вторжения войска короля Стефана Батория в западные и северо-западные земли.

Страшное впечатление производят результаты писцового описания Новгородской земли. В 1582/1583 году в Деревской пятине «в пусте» лежали 98 % земель, в Вотской – 93,9 %, в Шелонской – 91,2 %, в Тверской половине Бежецкой пятины – 84 %, в Обонежской пятине – около 50 %. Писцы бесстрастно отмечали, что земли запустели «от опричных грабежу и от государьских податей и от хлебного недороду, и крестьяне повымерли».

Чудовищная убыль затронула не только земли, но и людей: во всей Новгородской земле проживали 20,9 % населения от числа живших там в середине XVI века. В Московском уезде в 1584–1586 годах пустело 86,6 % пашни, в Тульском – 85,7 %. Многочисленные свидетельства разорения заставляют удивляться тому, что страна не рухнула в пропасть в последние годы царя Ивана, сохранялись аппарат и как-то еще работала налоговая система, население сумело выжить и найти силы для восстановления.

Из северных и центральных уездов крестьяне перебирались на юг и юго-восток, однако рост запашки в окраинных уездах не мог компенсировать аграрной катастрофы на территориях старинного землепашества. Закономерным итогом стал запрет права перехода – единственное средство спасти систему службы «с земли».

Не лучше обстояли дела на посаде. В Великом Новгороде к 1579 году запустели 98,4 % (!) дворов, учтенных в 1545 году. В 12 городах Псковской земли в 1557 году насчитывалось 1684 тяглых двора, а в 1585–1587 годах осталось всего 52. Следовательно, запустение охватило 97 % дворов налогоплательщиков. В Коломне запустели 96 % дворов (1578). Эти примеры можно продолжить. Сожжение Москвы Девлет-Гиреем в 1571 году привело к гибели «безчисленного множества» горожан и запустению столицы. Для восстановления города правительство применило практику «сводов» в Москву наиболее зажиточных семей из провинциальных городов, что еще более оголило и запустило посады. Выход из катастрофического положения был только один – запрет свободного переселения с территории посадов, аналогичный крестьянской «крепости», и возложение «тягла» на тех, кто раньше не платил налогов. Эти меры пришлось осуществлять уже правительству Федора Ивановича.

Экономический кризис, опричнина, неудачная война и эпидемии не могли не вызвать глубокого недовольства. Оценивая итоги правления Ивана Грозного, Флетчер замечал:

Столь низкая политика и варварские поступки, хотя и прекратившиеся теперь, так потрясли все государство и до того возбудили всеобщий ропот и непримиримую ненависть, что, по-видимому, это должно окончиться не иначе, как всеобщим восстанием.

Подтверждает слова Флетчера метафорический рассказ «Пискаревского летописца» о «социологии» Ивана Грозного: «Да не в кое время послал царь и великий князь слушать в торг у всяких людей всяких речей и писати тайно. И принесоша ему список речей мирских, и прочет список, и удивишася мирскому волнению».

Народ отнюдь не безмолвствовал, посадский «мир» волновался и был готов к «восстанию», что показали события, разыгравшиеся вскоре после смерти тирана.

Московский «мятеж» 1584 года и конец дворовой партии

Есть основания полагать, что Иван Грозный создал при сыне своего рода регентский совет. Вероятно, в правительство вошли наиболее влиятельные бояре из земской и дворовой «партий»: князь И. Ф. Мстиславский, Н. Р. Юрьев, князь И. П. Шуйский. Предполагают также участие Б. Ф. Годунова и Б. Я. Бельского – фаворита Ивана Грозного, оружничего и племянника Малюты Скуратова. Впрочем, участие в нем двух последних сомнительно.

На особом положении оказались Нагие, принадлежавшие к дворовым и возвысившиеся в опричнину. Они составляли «партию» царевича Дмитрия, которая при царе Федоре не имела шансов получить доступ к власти. Тем не менее бояре решили первым делом нейтрализовать родню младшего наследника, а затем и его самого. «Новый летописец» сообщает, что в ночь после смерти Ивана Грозного Нагих арестовали по обвинению в измене, разослали по темницам и в ссылку, разорили их дома и раздали поместья. Инициатором расправы над Нагими летописец называет царского шурина Бориса Федоровича Годунова. Очевидно, опала коснулась не всех, а некоторых членов рода. Вслед за этим царевич Дмитрий и его мать царица Мария Федоровна были отправлены «на удел», в Углич. С ними выслали отца царицы Федора Федоровича Нагого и его сыновей Михаила и Григория. Судя по записи в дворцовой расходной книге об отпуске в Углич столового и постельного белья с «царицею Марьею, да с царевичем Дмитрием», это произошло 24 мая 1584 года. Контролировать Нагих должен был правительственный агент дьяк Михаил Михайлович Битяговский. Глава клана Афанасий Федорович Нагой, искусный дипломат и приближенный Ивана Грозного, был отправлен в ссылку в окрестности Ярославля.

Избавившись от Нагих, бояре занялись друг другом. Составленная Иваном Грозным конструкция из двух «партий» (земской и дворовой) развалилась. Историк А. П. Павлов установил, что дворовые любимцы Грозного – думные дворяне – распоряжались делами в последние годы жизни царя, оттеснив более знатных вельмож. Аристократы Шуйские, скованные одной цепью с Бельским, Зюзиным, Алферьевым и прочими опричными деятелями, тяготились таким соседством. При первой же возможности они объединились с земскими, чтобы свалить ненавистных выскочек.

Поводом к конфликту стало местничество казначея Петра Ивановича Головина и думного дворянина Богдана Яковлевича Бельского (2 апреля 1584 года при приеме польского посла Л. Сапеги). Бельский, по-видимому, являлся главой дворовой «партии». Любимец Грозного, он пользовался его неограниченным доверием. С 1581 года он не только был оружничим, но и управлял царской аптекой и подавал царю составленное докторами лекарство. В его ведении также состояли колдуны и предсказатели, к которым обращался мнительный царь. Своим высоким положением Богдан был обязан царской милости и привязанности Грозного к покойному Малюте. Бельский был человеком амбициозным и деятельным. «Пискаревский летописец» указывает, что именно он выступил инициатором местнического спора:

Того же го[ду] 92‐го <…> почал в боярех мятеж быти и разделение: боярин князь Иван Федорович Мстисловской с сыном со князем Федором да Шуйския, да Голицыны, Романовы да Шереметевы и Головины, и иныя советники. А Годуновы, Трубецкия, Щелкаловы и иныя их советники, и Богдан Бельской. И похотел Богдан быти больши казначея Петра Головина. И за Петра стал князь Иван Мстисловской с товарищи и все дворяне, а за Богдана Годуновы. И за то сталася прека межу ими. И Богдана хотели убити до смерти дворяне, токо бы не утек к царю назад.

Любопытно, что раскололась и земская группа: влиятельные дьяки, братья Андрей и Василий Яковлевичи Щелкаловы, возвысившиеся в опричнине, приняли сторону Бельского и Годуновых.

Бельский попытался обороняться, ввел в Кремль «дворовых» стрельцов и приказал затворить ворота. По свидетельству польского посла Сапеги, Богдан уговаривал царя Федора вернуться к опричнине. Бояре подняли против Бельского посадских людей и дворян. В «мятеже» участвовали московские, выборные и городовые дворяне. Носились слухи о том, что Бельский и Борис Годунов отравили Ивана Грозного.

И вражиим наветом некой от молодых детей боярских учал скакати из Большего города (Кремля. – С. Ш.), да вопити в народе, что бояр Годуновы побивают. И народ всколебался весь без числа со всяким оружием. И Большого города ворота заперли. И народ и досталь всколебался, и стали ворочати пушку большую, а з города стреляти по них («Пискаревский летописец»).

«Большая пушка», упоминаемая в летописце, – предшественница Царь-пушки, установленной рядом с Лобным местом на Торгу (Красной площади) в 1586 году.

Согласно «Новому летописцу», в восстании участвовали выборные и городовые дворяне:

Пришли же и пошли на приступ Кремля, и пристали к черни рязанцы Ляпуновы и Кикины и иных городов дети боярские, и оборотили царь-пушку к Фроловским воротам, собираясь их выбить вон.

Еще одно свидетельство о «мятеже» передает летописец, составленный по заказу одного из думных дворян – Михаила Андреевича Безнина. После поражения дворовой партии Безнин постригся в монахи в Иосифо-Волоцком монастыре, где и был составлен «Безнинский летописец» (либо имевшийся летописец дополнен известиями, касающимися Безнина). О московских событиях он говорит следующее:

По грехом чернь московская приступали к городу Бол[ь]шому, и ворота Фроловские выбивали и секли, и пушку болшую, которая стояла на Улобном месте, на город поворотили, и дети боярские многие на конех из луков на город стреляли.

Мятеж против Бельского грозил перерасти в погром всего Кремля. Перед лицом опасности бояре примирились и вступили с восставшими в переговоры. «Безнинский летописец» сообщает, что «в малые Фроловские (Спасские) ворота» вышли «ко всей черни» М. А. Безнин и думный дьяк А. Я. Щелкалов. Другие источники сообщают о том, что парламентерами выступили князь И. Ф. Мстиславский, Н. Р. Романов и братья Щелкаловы. Сообщение об участии Безнина может быть вымышлено автором летописца либо переговоры состоялись в два этапа. Компромисс был достигнут быстро. Дума пожертвовала самым одиозным из своих членов – Б. Я. Бельским, которого отправили в почетную ссылку – воеводой в Нижний Новгород.

После падения Бельского лишилась власти и положения почти вся группа думных дворян. Одни оказались в ссылке, другие постриглись в монахи. Досталось и противоположной стороне. Согласно «Новому летописцу», Годунов приказал разослать по темницам Ляпуновых, Кикиных и других провинциальных детей боярских, участвовавших в мятеже. Впрочем, роль Бориса Годунова в расправе над дворянами, вероятнее всего, преувеличена автором летописца.

Московское восстание 1584 года можно рассматривать как своеобразную репетицию Смуты. Быстро вспыхнувший конфликт продемонстрировал раскол и противоречия среди боярства, а также готовность дворян и посадских людей взяться за оружие под влиянием призывов и слухов. Были в этом столкновении убитые и раненые – первые жертвы гражданского противостояния.

Изгнав из своей среды худородных любимцев Грозного, бояре вернулись к привычному аристократическому принципу управления. Но согласия между ними не было, и вскоре начался новый раунд борьбы.

Борис Годунов: путь к власти

После изгнания Бельского власть перешла в руки четырех влиятельных бояр и кланов, стоявших за ними. Это были князь И. Ф. Мстиславский, Н. Р. Юрьев, князь И. П. Шуйский и Б. Ф. Годунов.

Трое из них являлись родственниками царя: князь Иван Федорович Мстиславский – троюродным братом (его матерью была внучка Ивана III царевна Анастасия Петровна), Никита Романович Юрьев – дядей по матери, Борис Федорович Годунов – шурином.

Заслуженные и престарелые вельможи князь И. Ф. Мстиславский и Н. Р. Юрьев, а также популярный и влиятельный князь И. П. Шуйский опережали Бориса Годунова в формальной иерархии чинов. Но в первые месяцы нового царствования Годунов, опираясь на сплоченный родственный клан, друзей и союзников в боярской и приказной среде, постепенно прибрал к рукам исключительную власть. Перед церемонией царского венчания (31 мая 1584 года) Годунов получил чин конюшего – главнейший в придворной иерархии. Во время приема польского посла Л. Сапеги в июне того же года Борис Федорович стоял на особом возвышении рядом с государем, в то время как остальные бояре сидели поодаль на лавках.

Биография этого выдающегося деятеля российской истории такова.

Борис Федорович Годунов родился 2 августа (эта дата установлена недавно А. Ф. Литвиной и Ф. Б. Успенским) 1552 года. Его отец Федор Иванович Кривой принадлежал к старомосковскому боярскому роду. Родословная легенда сообщает, что предком Сабуровых, Годуновых и Вельяминовых был знатный выходец из Орды мурза Чет. Он якобы выехал на службу к Ивану Калите, удостоился чудесного видения Пресвятой Богородицы, апостола Филиппа и священномученика Ипатия, принял крещение с именем Захария и основал в Костроме Ипатьевский монастырь. Предание о мурзе Чете не выдерживает критики, однако в XVI веке оно считалось достоверным, обеспечивая Годунова знатным предком. Вопреки мнению А. С. Пушкина («татарин, зять Малюты…»), татарское происхождение отнюдь не компрометировало Бориса Федоровича.

В XV–XVI веках высокое положение занимали Сабуровы, служившие в боярах и окольничих и дважды породнившиеся с правящей династией. Годуновы выдвинулись в опричнину – благодаря Дмитрию Ивановичу Годунову, который приглянулся Ивану Грозному и получил придворную должность постельничего (1567), весьма значимую в придворной иерархии. Постельничий вместе с тем являлся начальником личной охраны царя. В ведомстве Д. И. Годунова начал службу его племянник – Борис Федорович. Он служил стряпчим, подававшим государю платье.

Влияние Дмитрия Ивановича Годунова было очень значительным. Сам Малюта Скуратов (Григорий Лукьянович Бельский) согласился выдать дочь Марию за его родственника Бориса (а возможно, был инициатором этого брака). Других дочерей Малюта также выгодно выдал замуж: одну, имя которой осталось неизвестным, – за князя И. К. Канбарова, Екатерину – за князя И. М. Глинского (двоюродного брата царя) и другую Екатерину – за князя Д. И. Шуйского. На зятя Малюты распространились и милости грозного самодержца, питавшего какую-то невероятную привязанность к Скуратову. В 1573 году Борис был зачислен в состав «особого двора», являлся «дружкой» царя на свадьбе царя с Анной Колтовской, в 1577 и 1579 году служил кравчим (придворный чин, ведавший организацией пиршеств), в 1580 году стал боярином (минуя чин окольничего) и вновь был «дружкой» на государевой свадьбе (с Марией Нагой).

В последние годы жизни Ивана Грозного Борис Федорович – один из самых близких к нему людей, наряду с Б. Я. Бельским (двоюродным братом жены Годунова). Влиятельное положение Годуновых подкреплялось браком сестры Бориса Ирины Федоровны и царевича Федора Ивановича. Есть сведения, что Иван Грозный, недовольный отсутствием детей у Федора, намеревался женить сына заново, но неожиданно натолкнулся на твердое сопротивление царевича. Памятуя о печальной судьбе Ивана Ивановича, царь отступил.

Годуновы выдвинулись как многочисленный клан в эпоху «двора» (1573–1584). Степан Васильевич и Иван Васильевич получили окольничество, Василий Федорович (брат Бориса) был рындой (оруженосцем) у царевича Ивана, а Яков Афанасьевич – рындой у царя. Пять Годуновых служили в стольниках, еще один упоминается как дворянин, а другой – голова в царском полку. В первые месяцы царствования Федора Ивановича представители этого рода цепочкой потянулись в Думу. К лету 1585 года в ней было пять Годуновых, три из них занимали дворцовые должности.

Борис Федорович опирался не только на однородцев. Его союзниками являлись князья Трубецкие и князья Хворостинины, связанные с ним «дворовым» происхождением. Боярство, окольничество и думное дворянство получили в 1584–1585 годах близкие к нему князь И. М. Глинский (свояк), князь П. С. Лобанов-Ростовский и А. П. Клешнин (дядька царевича Федора).

В первые годы царствования Федора Ивановича возник «завещательный союз дружбы» между Борисом и Никитой Романовичем, направленный против Мстиславского и Шуйских. Летом 1585 года престарелый Никита Романович заболел и отошел от дел, 23 апреля 1586 года он скончался. Еще при жизни Н. Р. Юрьева боярином стал его старший сын Федор Никитич, а кравчим – другой сын, Александр Никитич. Согласно легенде, Никита Романович возложил попечение о своих сыновьях на Годунова. Ф. Н. Романов был ровесником Бориса Федоровича, но значительно уступал ему по значимости и влиянию. О дружбе между Романовыми и Годуновым свидетельствует то, что старшего из сыновей Федора Никитича звали Борис (он умер младенцем в 1592 году). К этой эпохе относится и брак Ирины Никитичны Романовой (дочери Н. Р. Юрьева) с Иваном Ивановичем Годуновым, впоследствии окольничим.

К Годуновым и Юрьеву примкнули дьяки Щелкаловы, возглавлявшие важнейшие Посольский и Разрядный приказы.

Их противники составляли аристократическую «партию». Князь И. Ф. Мстиславский служил почти 40 лет. Был воеводой при взятии Казани и в ливонских походах. В годы опричнины царь казнил его тестя, князя А. Б. Горбатого, и не раз угрожал расправиться с самим Мстиславским. Вероятно, того спасали родство с династией, первостатейная знатность и полная лояльность. С 1571 года Мстиславский возглавлял земскую Боярскую думу. На его дочери был женат царь Семен Бекбулатович, номинальный правитель Московского государства в 1575–1576 годах, затем – великий князь тверской. Единственный сын князя И. Ф. Мстиславского Федор Иванович входил в Думу с 1576 года в чине боярина. Князья Мстиславские являлись богатейшими аристократами, владели почти на правах удела Юхотской волостью в Ярославской земле и множеством других земель.

Глава клана Шуйских князь Иван Петрович представлял собой значимую и влиятельную фигуру. Князья Шуйские, потомки удельных суздальских князей, являлись второй после московских князей по старшинству линией в потомстве Ярослава Всеволодовича. Иностранцы называли Шуйских принцами крови. Они занимали первые места у трона во времена Ивана III и Василия III, а в малолетство Ивана IV составляли влиятельную боярскую «партию», которую некоторое время возглавлял дед И. П. Шуйского князь Иван Васильевич Шуйский. К политической борьбе князь Иван Петрович был предопределен происхождением. Храбрый и деятельный человек, он приобрел всероссийскую славу, возглавив героическую оборону Пскова от превосходящих сил короля Стефана Батория.

Как и Годуновы, Шуйские в первые годы правления царя Федора Ивановича пополнили Думу своими сторонниками. Боярами стали князья Василий, Андрей и Дмитрий Ивановичи Шуйские, а также близкий к этому семейству Ф. В. Шереметев. Казначеями были Головины, «доброхоты» Шуйских. Аристократическая группа бояр также пополнилась князьями И. М. Воротынским и А. П. Куракиным. Князья Шуйские, помимо думных чинов, удостоились щедрых пожалований: князь Иван Петрович получил «в кормление» Псков с правом сбора пошлин и кабацких доходов, князь В. Ф. Скопин-Шуйский – Каргополь, а князь Д. И. Шуйский – Гороховец.

Сложение этой конфигурации происходило параллельно с началом схватки за власть. Первый удар Годунов нанес по Головиным осенью 1584 года. Было возбуждено дело о казнокрадстве, по приговору Думы казначей П. И. Головин лишился должности и был приговорен к казни, которую заменили ссылкой. По дороге в ссылку Петра Головина убили, его брат Михаил бежал в Литву, а родич, окольничий Владимир Васильевич, оказался в опале. Других представителей рода выслали на воеводство в окраинные города.

Следующей жертвой стал престарелый князь И. Ф. Мстиславский. «Новый летописец» сообщает о его насильственном пострижении в Кирилло-Белозерском монастыре. Летом 1585 года он побывал на богомолье на Соловках, а оттуда поехал в Кириллов, где постригся с именем Ионы. В поздних источниках распространена версия об опале Мстиславского, якобы готовившего убийство Годунова. Однако пожилой боярин мог удалиться в монастырь и по собственной воле, а козни Бориса поздние авторы видели везде. Главой Думы вместо отца стал князь Федор Иванович, не отличавшийся честолюбием и политическими амбициями.

Князья Шуйские решились упредить Годунова и составили заговор. Они планировали обратиться к царю Федору с челобитьем,

чтобы ему государю вся земли державы царьские своея пожаловати приятия бы ему второй брак, а царицу первого брака Ирину Федоровну пожаловати отпустити в иноческий чин, и брак учинить царского ради чадородия («Хронограф» 1617 года).

Развод царя должен был лишить Годунова власти и изменить соотношение сил при дворе. Шуйским удалось привлечь на свою сторону главу Церкви митрополита Дионисия и князя Ф. И. Мстиславского, сестре которого прочили роль новой царицы. Поддержали князей Шуйских и московские посадские люди. В мае 1585 года в столице произошли какие-то волнения, и Годуновых якобы хотели «побить каменьями».

Выдающийся полководец князь И. П. Шуйский оказался плохим интриганом. Брак Федора и Ирины, пройдя испытание недовольством Ивана Грозного, устоял и перед аристократическим демаршем. Зато Шуйские и их сторонники поплатились за него сполна, хотя и не сразу. Опала настигла княжеский клан осенью 1586 года. Иван Петрович был сослан в свою вотчину в Суздальском уезде, Андрей Иванович – в Буйгород, Василий и Александр Ивановичи – в Галич, Дмитрий и Иван – в Шую. Также пострадали союзники Шуйских В. Ф. Шереметев, И. Ф. Крюк Колычев, князь И. А. Татев и иные. Семерых московских купцов казнили «на Пожаре», многих посадских людей разослали по тюрьмам. 13 октября 1586 года лишился сана и был сослан в Варлаамо-Хутынский монастырь митрополит Дионисий. Главой Церкви стал близкий к Годунову Иов, архиепископ Ростовский. Попал в опалу и лишился части своих владений царь Семен Бекбулатович, родич Мстиславских. Княжну Мстиславскую выдали за князя Василия Кордануковича Черкасского, о чем было велено сообщить за рубежом.

Возможно, Годунов ограничился бы высылкой Шуйских из столицы, но князь Иван Петрович даже в ссылке не оставил попыток противодействовать правителю. Царская грамота в суздальский Покровский монастырь свидетельствует, что

приезжал князь Иван Шуйской к царевичеве Иванове царице к старице Паросковье в келью и сидел у нею многое время, и царица старица Паросковья ездила в село в Лопатниче, а с нею старица ездила и не однова, а и ты де, игуменья, с нею ездила в село в Лопатниче.

Визит к разведенной жене покойного царевича Ивана Ивановича, царице старице Прасковье, естественно, показался Годунову подозрительным. Что могли обсуждать опальный вельможа с бывшей и также опальной невесткой Ивана Грозного? Обстоятельства пострижения? Перспективы расстрижения? В монастырь были посланы близкие к правителю люди князь Д. И. Хворостинин и казначей Д. И. Черемисинов (едва ли не последний из когорты думных дворян) допытываться, в чем дело. Шуйского сослали в Кирилло-Белозерский монастырь, постригли в монахи с именем Иов, а затем удушили «в дыму».

Крупнейший специалист по истории Смутного времени Р. Г. Скрынников предположил, что убийцей князя-инока был пристав князь Иван Самсонович Туренин, который внес крупное пожертвование на помин души князя Ивана Петровича 28 ноября 1588 года, спустя 12 дней после его кончины. Поскольку за 12 дней Туренин не мог связаться с Москвой и получить добро на внесение вклада, остается предположить, что пристав прибыл в Кириллов с задачей упокоить сначала самого старца Иова, а затем и его душу. Тогда же в ссылке был убит и князь Андрей Иванович Шуйский. Оппозиция была разгромлена, и теперь правитель не имел соперников.

«О земле великой печальник»

В феврале 1585 года московский посланник Лука Новосильцев ехал через Речь Посполитую и оказался в гостях у архиепископа гнезненского Станислава Кариковского. За обедом архиепископ стал нахваливать Бориса Годунова, сравнивая его с Алексеем Адашевым, со словами: «…А ныне на Москве Бог дал вам такого же человека просужего». Новосильцева такая аттестация Годунова не устроила. Он заявил, что Адашев «был разумен, а тот не Алексеева верста: то великой человек, боярин и конюшей; а се государю нашему шурин, а государыне нашей брат родной, и о земле великой печальник». Борьба за власть только началась, а московский дипломат (согласно его же отчету) уже пел дифирамбы правителю. В дальнейшем в дипломатических документах имя и положение Годунова возносились на огромную высоту, отражая его роль фактического правителя страны. Королева Елизавета именовала Бориса Федоровича истинно благородным принцем, дорогим и любимым кузеном, что русские переводчики переводили как «пресветлый княже и кровной нам приятель любезнейший». Другой титул, которым англичане награждали Бориса, – лорд-протектор[7] – более точно отражал его исключительное положение среди русских вельмож. В Московском царстве роль Годунова-правителя подчеркивали иные титулы: конюшего (высшее придворное звание-должность), наместника Казанского и Астраханского (пожалованы во время венчания Федора Ивановича на царство) и слуги (с 1591 года; особое почетное звание, которым награждались наиболее заслуженные из бояр). Еще в 1580‐е годы в русских документах по отношению к Годунову употребляется слово «правитель».

Какими механизмами пользовался Годунов, осуществляя управление страной от имени царя Федора, и каковы были основные направления его политики?

Расправившись с оппозицией, Годунов сумел сохранить хорошие или нейтральные отношения с боярами и придворными чинами. Это позволило ему осуществлять правительственные мероприятия, не встречая возражений в боярской среде. Другой важной составляющей компромисса в верхах стал союз Годунова с дьяками Щелкаловыми, старший из которых, Андрей Яковлевич, возглавлял Посольский приказ и Приказ Казанского дворца, а младший, Василий Яковлевич, – Разрядный приказ (возможно, также Судной и Пушкарский приказы). Им также подчинялись в налоговом отношении значительные территории, в основном Север и Сибирь. Два брата контролировали большую часть административного управления Московского царства.

Осведомленный современник, голландский купец Исаак Масса так отзывался о совместной деятельности Годунова и Щелкаловых по управлению страной:

Борис вершил все дела государства, и кроме того был в Москве думный дьяк Андрей Щелкалов, он был такой пронырливый, умный и лукавый, что превосходил разумом всех людей; Борис был весьма расположен к этому дьяку, как необходимому для управления государством, и этот дьяк стоял во главе всех дьяков во всей стране, и по всей стране и во всех городах ничего не делалось без его ведома и желания, и, не имея покоя ни днем, ни ночью, работая, как безгласный мул, он еще был недоволен тем, что у него мало работы и желал еще больше работать…

Влиятельный дьяк именуется в иностранных сочинениях канцлером.

Соработничество с А. Я. Щелкаловым длилось долго, но прекратилось в 1594 году, когда тот попал в опалу (по не вполне ясным причинам) и удалился в монастырь. Его место во главе Посольского приказа занял брат Василий, который, впрочем, играл менее значимую роль в управлении, чем его брат.

Внутренняя политика правителя была направлена на преодоление хозяйственного кризиса и оздоровление экономики. Одним из ее важнейших составляющих стали меры по ограничению крестьянского перехода и упрочение практики сыска беглых крестьян. Как уже говорилось выше, закрепощение было распространено и на посады. Однако правитель действовал не только кнутом. В 1589 году общая сумма платежей с сельскохозяйственных территорий уменьшилась в три раза – с 32–38 рублей с сохи (податная единица) до 12 рублей. Русские дипломаты за рубежом хвалились тем, что Борис Годунов «что ни есть земель своего государства все сохи в тарханех учинил во льготе, даней никаких не емлют, ни посох ни х какому делу». (Тарханами именовались налоговые льготы, посохой – повинность крестьян по выполнению строительных работ и перевозке различных грузов.) Результатом стало постепенное восстановление сельского хозяйства и увеличение распаханных земель. Впрочем, из‐за общего обнищания восстановление земледельческой экономики в центре, на севере и северо-востоке страны шло медленно. До конца XVI столетия она балансировала на грани кризиса и потому испытала тяжелейший удар во время неурожаев в 1601–1603 годах.

Но даже этого было достаточно для того, чтобы достичь значительных результатов по укреплению обороноспособности, территориальному расширению и повышению дипломатического престижа Российского царства. Контраст по сравнению с последними десятилетиями правления Ивана Грозного показывает, насколько благотворна для страны смена правительственного курса с бессмысленного террора и военных авантюр на заботу о государственных интересах и нуждах подданных.

Впечатляют масштабы строительства крепостей на юге и востоке страны, осуществлявшегося в тесной связи с крестьянской и военно-служилой колонизацией этих территорий, направляемой государством. На юге были основаны Ливны (1586), Воронеж (1586), Елец (1592), Кромы (1594) и Белгород (1596), Оскол (1596) и Курск (1596), отремонтирован Тульский каменный кремль, перестроены деревянные укрепления Дедилова, Данкова, Епифани, Венёва. В эти же годы активно ведется строительство деревянно-земляных укреплений (засечных черт) к югу от Оки. В Поволжье на месте ордынских и казанских городов были поставлены Самара (1586), Царицын (1589), Саратов (1590), перестроены каменные стены в Казани и Астрахани. В Марийском крае выстроили Царевококшайск (1584) и Уржум (1594/1595), в Башкирской земле – Уфимский острог (1586).

Годунов особенно покровительствовал каменному строительству. В последний год жизни Ивана Грозного в Москве был создан Каменный приказ. В правление Федора Ивановича и Бориса Годунова разворачивается активная деятельность этого учреждения, ведавшего сооружением крепостей по всему государству. Помимо крепостного строительства на окраинах, в эти годы были сооружены огромная Смоленская крепость (1595–1602), стены Белого города (1586–1591), а позднее – Деревянного города (1591–1592) в Москве. В посольских документах строительная деятельность правителя восхвалялась в таких выражениях:

Как городы каменные на Москве и в Астрахани поделал, так всякое украшение многое устроил по всем городам, на Москве, и по всем по большим государствам <…>, а городовые дела всякие делают ис казны наймом, а плотников устроено больше тысячи человек, да тех по всем городам и посылают.

И если Посольский приказ в этом случае приукрашивал, то ненамного.

Незадолго до смерти Ивана Грозного из Сибири от атамана Ермака прибыл Иван Кольцо с известием о разгроме хана Кучума и захвате его столицы. Царь милостиво принял казацкого посланника и направил на помощь Ермаку отряд в 300 стрельцов под командованием князя Семена Болховского. Стрельцы прибыли в Сибирь в 1584 году, но в первую же зимовку из‐за отсутствия припасов «померли з голоду». Умер и воевода Болховский. Отряд Ермака пережил зиму, но постепенно таял в стычках с татарами. В ночь с 5 на 6 августа 1585 года погиб и сам атаман. Его сподвижники атаман Матвей Мещеряк и голова Иван Глухов с сотней оставшихся в живых участников похода покинули Сибирь. Они не знали о том, что на помощь им движется воевода Иван Мансуров с отрядом в 700 человек и достаточным количеством припасов. Прибыв в опустевший Кашлык (бывшую столицу Кучума), Мансуров не стал здесь останавливаться, опасаясь татар, а ушел вверх к Оби, где построил Обский городок (1585) и выдержал осаду хантов. Эти события в дипломатической документации были показаны как значительное достижение: «и на Оби на усть Иртыше тут город те государевы люди поставили и сидят по тем городам и дань с тех земель емлют на государя».

Но дела обстояли не столь гладко: Мансуров не смог закрепиться в Сибири и весной двинулся в обратный путь. Однако начало было положено, и государство активно включилось в завоевание Сибири, осознав выгоду масштабного промысла пушнины и ее продажи в Западную Европу. В 1586 году воеводы В. Б. Сукин и И. Н. Мясной пришли в Сибирь и основали Тюменский острог, в следующем году прибыл голова Д. Г. Чулков, построивший Тобольск в 15 верстах от Кашлыка. В 1593 году были поставлены Пелым, Обдорск и Березов, в 1594 году – Сургут и Тара, в 1595 году – Обдорск, в 1596 году – Кеть, в 1598 году – Нарым и Верхотурье. Таким образом, к концу правления Федора Ивановича значительная часть Западной Сибири была покорена. В правление царя Бориса этот процесс был завершен: в 1601 году основана Мангазея, а в 1604 году – Томск.

Освоение Сибири, организация ясачного обложения местного населения (ясак – налог пушниной), отправка в Сибирь воевод и служилых людей, организация пушной торговли с Западом находились в ведении братьев Щелкаловых. Андрей Яковлевич руководил Приказом Казанского дворца, которому подчинялась территория Сибири, и Посольским приказом, через который пушнина попадала в Европу, а Василий Яковлевич во главе Разрядного приказа направлял воинские силы в Сибирь.

Параллельно с военным завоеванием правительство организовывало земледельческую колонизацию Сибири, стремясь, как и на юге, обеспечить гарнизоны продовольствием. В 1590 году царским указом в Соль Вычегодскую были направлены 30 крестьянских семей со всеми необходимыми припасами, сельскохозяйственным инвентарем и скотиной. Каждому переселенцу выдавалось от государства на подъем 25 рублей. В 1596 году правительство направило в Тюмень «послужные» деньги, поощрение местным жителям, в том числе за распашку новых земель. Таким образом, освоение Сибири, как и укрепление рубежей и колонизация на юге страны и в Поволжье, представляли собой продуманную программу. В ее разработке и реализации виден государственный ум Бориса Годунова.

Во внешней политике этого периода главными событиями стали учреждение патриаршества в 1589 году, война со шведами (1590–1593) и отражение набега Казы-Гирея на Москву в 1591 году.

Возведение главы Русской церкви в сан патриарха стало итогом сложной дипломатической комбинации, которую осуществили Б. Ф. Годунов и А. Я. Щелкалов. Значительным было участие царя Федора Ивановича и царицы Ирины Федоровны. Царская чета отличалась особым даже по тому времени благочестием и приверженностью к Церкви, питавшимися семейным несчастьем – отсутствием детей.

Переговоры об учреждении патриаршества в России начались в 1586 году, когда в Москву приехал антиохийский патриарх Иоаким. На два года дело заглохло. Вселенские патриархи не хотели создавать новую патриархию в Московии, однако не могли они обойтись и без щедрой милостыни русского царя. Летом 1588 года в Россию прибыл константинопольский патриарх Иеремия. В Москве сделали вывод из истории с Иоакимом, который обещал переговоры с другими патриархами, но так ничего и не сделал, и перешли к более решительным мерам. Иеремию торжественно встретили и одарили, но потребовали от него учреждения патриаршества в России. Долго сопротивляясь уговорам, константинопольский владыка наконец изъявил желание стать русским патриархом. На это ему предложили удалиться в провинциальный Владимир:

Будет похочет быти в нашем государстве цареградский патриарх Иеремия, и ему быти патриархом в начальном месте во Володимире <…>; а не похочет <…> быти в Володимере, ино на Москве учинити патриарха из московского собору.

Годунов и его советники понимали, что пребывание самого Иеремии на патриаршестве в России не решит проблему – этот прецедент завершился бы с кончиной константинопольского владыки, не став традицией. Годунову также было важно сохранить во главе Церкви верного союзника митрополита Иова. Патриарха Иеремию томили в почетном заточении несколько месяцев, пока наконец его не удалось склонить провести церемонию поставления Иова в патриархи (26 января 1589 года). По этому случаю была составлена «Уложенная грамота об учреждении в России патриаршего престола», провозглашавшая Москву Третьим Римом, который «благочестием всех превзыде», а царя Федора Ивановича – единственным христианским царем во вселенной. Патриаршество Иова стало подлинным триумфом годуновской дипломатии. Правителю удалось потрафить всем: царю, патриарху, духовенству (после патриаршества были учреждены новые митрополии, архиепископии и епископии), благочестивым книжникам. Обижены были только греки, которые справедливо считали, что их обвели вокруг пальца. Но горечь удалось скрасить неимоверно щедрой милостыней. В мае 1590 года на соборе с участием антиохийского и иерусалимского патриархов была утверждена русская патриархия, которой отныне принадлежало пятое место в иерархии православных церквей.

Другие успехи были достигнуты силой оружия. В январе 1590 года началась война со Швецией, был взят Ям, ранее захваченный шведами в ходе Ливонской войны. Царь возглавил поход к крепости Нарва (в русских источниках она именуется Ругодив), а общее руководство осадой вел Борис Годунов. В ругодивском походе принял участие цвет московской аристократии – члены Думы и двор. Артиллерийский обстрел и жестокий штурм не привели к успеху. Однако шведы понесли столь существенные потери, что комендант Нарвы согласился на перемирие с условием возвращения России городов Ям, Копорье и Ивангород. Вероятно, руководящая роль Годунова повредила делу, поскольку он не имел ни военного опыта, ни полководческих талантов. Однако результаты похода оказались благоприятными и были впоследствии закреплены условиями Тявзинского мира (1595). Дальнейшее продвижение в северном направлении сдерживалось опасениями вступления в войну Речи Посполитой, где в 1587 году королем стал сын шведского монарха Юхана III – Сигизмунд III Ваза. В 1592 году, после смерти отца, он принял также и шведскую корону. Еще одна угроза появилась в это время с юга – со стороны Крыма.

С конца 1570‐х годов Крымское ханство сотрясали внутренние усобицы. В 1585 году из Крыма выехал «на царское имя» царевич Мурад-Гирей, сын хана Мухаммад-Гирея II. Царевич был принят государем, затем направлен в Астрахань, чтобы «промышлять над Крымом, а взем Крым, сести ему в Крыму царем, а служити ему царю и великому князю». План нельзя назвать реалистичным, однако как угроза для Крыма царевич был полезен. Мурад-Гирей вел переговоры с ногайскими мурзами, привлекая их на сторону России. Закончилась эта история неожиданно: весной 1591 года Мурад-Гирей и часть его семьи умерли – возможно, были отравлены.

«Новый летописец» сохранил красочное повествование о том, как в Астрахань был послан для «розыска» думный дворянин Е. М. Пушкин, который велел пытать пойманных «ведунов» и при помощи некоего знающего «арапа» добился признания. Оказалось, что пытать ведунов нужно было иначе, чем обычных людей: засунуть в зубы конские удила, подвесить и бить не по телу, а по стене напротив. После пытки ведунов сожгли в поле, куда слетелось множество сорок и ворон, которые пронзительно кричали, пока жгли чародеев.

С 1588 года в Крыму сел на престоле Казы-Гирей, носивший говорящее прозвище Бора (штормовой ветер). Ему удалось восстановить порядок и привлечь на свою сторону часть ногаев, которые ранее приняли сторону России. В 1591 году хан Казы-Гирей совершил поход на Москву, согласно «Новому летописцу», по согласованию со шведским королем. Известие о походе крымцев было получено в июне. По словам перебежчика, с крымским ханом шли «прямо на Москву» «воинских людей со сто тысеч». Поначалу намеревались встретить хана у Серпухова, затем войска с береговой линии были стянуты к Москве. Во главе армии были поставлены князь Ф. И. Мстиславский и конюший Б. Ф. Годунов. Армия расположилась к югу от столицы, укрепившись обозами и выставив гуляй-город – подвижную крепость, в которой сидели стрельцы. Утром 4 июля появились татары, разбившие лагерь рядом с селом Коломенское. Состоялись стычки, но до крупного сражения дело не дошло. Ночью, «за час до света», татары внезапно обратились в бегство, «с великим страхованием и ужасом». Есть сведения, что бегству предшествовала ложная тревога в русском лагере: решив, что крымцы идут в атаку, русские стали стрелять изо всех пушек, что, в свою очередь, вызвало панику в стане противника.

Царь щедро наградил Бориса Годунова драгоценностями и землями, пожаловал ему титул слуги. Официальные источники прославляли его воинские таланты и мужество, однако более скептичные авторы обвиняли Бориса в трусости, указывая, что тот не решился преследовать хана. Как бы то ни было, угроза со стороны Крыма отступила.

Дипломатия времен Федора Ивановича характеризуется развитием хороших отношений со странами Запада и Востока. В торговле по-прежнему занимали ведущее положение англичане, однако на их монополию покушались голландские и ганзейские предприниматели, что было выгодно царской казне. Окном в Европу являлся Архангельск, основанный еще в 1583 году по указу Ивана Грозного в устье Двины, окном в Азию – Астрахань, через которую велась торговля с Персией, странами Закавказья и Средней Азии. В 1590‐е годы начались дипломатические контакты с персидским шахом Аббасом, искавшим союза с Россией против Турции.

Обзор правительственной политики Годунова напоминает отчет о том, как похорошело Московское царство при Борисе Федоровиче, впрочем, вполне достоверный. Успехи внутренней и внешней политики правителя отмечали даже критически настроенные к нему современники. Князь И. А. Хворостинин отмечал, что Годунов был

боголюбив: церкви многи возгради и красоту градцкую велелепием исполни, лихоимцы укроти, самолюбных погубив, областем странным страшен показася, и в мудрость жития мира сего, яко добрый гигант облечеся…

Однако на благостной картине «доброго правления» Годунова черным пятном легла угличская трагедия, ставшая одним из поводов для Смуты.

Угличская трагедия

О личности младшего сына Ивана Грозного царевича Дмитрия Ивановича известно очень мало. Даже дата рождения определяется приблизительно. Скорее всего, царевич родился 19 октября 1582 года, был крещен с именем Дмитрий и получил второе, дополнительное православное имя Уар в честь мученика Уара Египетского. Не исключена, но менее вероятна возможность того, что царевич был крещен с именем Уар, а имя Дмитрия было мирским, публичным. По-видимому, эти два имени носил и его старший брат, первенец Ивана Грозного, царевич Дмитрий, родившийся в 1552 году и погибший в 1553‐м (он утонул).

Положение новорожденного царевича было неустойчивым – в последние годы жизни царь помышлял развестись с его матерью, царицей Марией Нагой, и жениться на родственнице английской королевы. Однако этого не произошло, и Дмитрий после смерти отца получил Угличский удел, куда был отправлен вместе с матерью и родственниками, боярами Нагими. Это была почетная ссылка, но династические права царевича не оспаривались, а вместе с ними и положение царевича. В литературе можно встретить мнение, что Дмитрий, рожденный от неканонического (шестого или седьмого) брака Ивана Грозного, не имел прав на престол. Это – историографическая реконструкция. Младший сын Грозного в официальных документах именовался царевичем. Поскольку у царя Федора Ивановича не было детей, вероятность воцарения Дмитрия Угличского была очень высокой. Для Бориса Годунова это означало бы катастрофу – опалу всего рода, ссылку, тюрьму и, возможно, казнь.

Нагие жили в Угличе, старинном удельном центре, который до 1563 года находился во владении младшего брата Ивана Грозного, глухонемого Юрия Васильевича. Жил Юрий в Москве, а Угличским уделом управляли его доверенные лица. В 1563 году князь Юрий Васильевич умер, и Углич вернулся во владение государя, а затем был выделен в удел младшему сыну Грозного. Царевич и его родня Нагие поселились в палатах XV века, выстроенных князем Андреем Большим Угличским, младшим братом Ивана III, умершим в тюрьме, куда его отправил брат-самодержец. На обеспечение удельного двора шли доходы из Углича и уезда. Однако Нагие не были полновластными распорядителями в своем княжестве. Над ними был установлен надзор со стороны дьяка Михаила Битяговского, который контролировал удельные финансы и приглядывал за Нагими, чтобы те не учинили никакой крамолы. Нагие ненавидели Битяговского, в котором справедливо видели агента Годунова. Тем более что родственников царицы было в чем упрекнуть. После смерти царевича и убийства Битяговского его вдова жаловалась, что Нагие убили ее мужа «по недружбе» – тот неоднократно бранился с Михаилом Федоровичем Нагим

за то, что тот добывает безпрестанно ведунов и ведуний к царевичу Дмитрию; а ведун, государь, Ондрюшка Мочалов, тот безпрестанно жил у Михаила, да у Григория (Нагих), да у Ондреевой жены Нагово у Зеновьи; и про тебя государя и про царицу Михайло Нагой тому ведуну велел ворожити, сколько ты, государь, долговечен и государыня царица… (Следственное дело 1591 года).

Такая ворожба была на грани более страшного преступления – порчи, – однако Нагих почему-то не трогали. Внешне отношения между дворами были благополучными. Из Москвы посылали подарки царевичу и его матери на именины (19 октября – день памяти Уара Египетского), а из Углича ко двору привозили пироги. Однако в столице принимали свои меры: англичанин Д. Флетчер сообщает, что имя царевича запретили поминать во время церковных служб, распространялись слухи о невероятной жестокости, которую мальчик унаследовал от отца, поминалось его «незаконное» происхождение. По словам того же Флетчера, на жизнь царевича были совершены покушения:

как слышно, жизнь его находится в опасности от покушений тех, которые простирают свои виды на обладание престолом в случае бездетной смерти царя. Кормилица, отведавшая прежде него какого-то кушанья, как я слышал, умерла скоропостижно.

Впрочем, сам англичанин указывает, что источник его сведений – слухи. Поздняя традиция приписывает Годуновым неудачные попытки организации убийства царевича: якобы дворянам В. Ф. Загряжскому и Н. П. Чепчугову предлагали убить Дмитрия, но те отказались[8]. Таким образом, обстановка вокруг наследника была накалена, своим существованием он портил благостную картину годуновского правления при царе Федоре. Смерть царевича Дмитрия Угличского, которая произошла при загадочных и драматических обстоятельствах, еще более усложнила ситуацию.

Основным источником сведений о трагедии, которая произошла в Угличе 15 мая 1591 года, является следственное («обыскное») дело. Оно велось особой комиссией, расследовавшей смерть царевича и последовавший за ней мятеж в Угличе. Комиссия, присланная из Москвы, состояла из крутицкого митрополита Геласия, боярина и князя В. И. Шуйского, окольничего А. П. Клешнина и дьяка Е. Д. Вылузгина. Присутствие князя Шуйского как будто должно было гарантировать независимость следствия: князь Василий Иванович принадлежал к боярской партии, враждебной Годуновым. Вместе с тем Шуйский состоял в родстве с правителем (его брат князь Дмитрий являлся свояком Бориса), был тонким дипломатом и ловким царедворцем. Шуйский также имел опыт следственной работы: в 1584–1585 годах он руководил Судным приказом. Клешнина принято считать человеком Годунова, однако он был дядькой (воспитателем) царя Федора Ивановича. Возможно, инициатором его включения в состав комиссии был государь, который доверял Клешнину.

Многие историки ставили объективность следствия под сомнение, указывали на его неполноту (например, отсутствие допроса царицы Марии Нагой), палеографические странности (листы перепутаны местами, основная часть дела – переписанный беловик), а также неснятые противоречия между показаниями. В поздних источниках сохранились сведения о том, что следователи (особенно Клешнин) давили на допрашиваемых и запугивали их.

Согласно следственному делу, царевич после обедни вышел поиграть на заднем дворе. «И тешился с робяты, играл через черту ножом», – рассказал родственник царицы Андрей Нагой. «В тычку ножиком», – подтвердили жильцы царевича, его товарищи по игре.

И тут на царевича пришла <…> черная болезнь, и бросило его о землю, и тут царевич сам себя ножом поколол в горло, и било его долго, да туто его не стало, —

заявила мамка царевича Василиса Волохова, находившаяся рядом с ребенком. Кормилица Арина Тучкова также находилась рядом и «царевича взяла к себе на руки, и у нее царевича на руках и не стало». Тучкова единственная из свидетелей заявила о своей вине в гибели царевича – о недосмотре:

она того не уберегла, как пришла на царевича болезнь черная, а у него в те поры был нож в руках, и он ножом покололся.

Однако мать ребенка царица Мария Нагая обратила свой гнев на мамку Волохову, а не на кормилицу. По свидетельству самой Василисы Волоховой, царица

сбежала на двор, и почала ее, Василису, царица Марья бити сама поленом, и голову ей пробила во многих местах, и почала ей, Василисе, приговаривать, что будто се сын ее, Василисин, Осип, с Михайловым сыном, Битяговского, да Микита Качалов царевича Дмитрея зарезали.

Царица Мария приказала звонить в колокола на соборной колокольне, на царский двор побежали люди – посадские и «казаки» с судов (портовые рабочие). Одними из первых оказались на месте братья царицы, Михаил и Григорий Нагие. По приказу царицы Григорий Нагой продолжил избивать поленом Василису Волохову, и тут на месте происшествия появился дьяк Битяговский. Узнав, в чем дело, он потребовал от Михаила Нагого, чтобы тот «унял шум и дурна которого не сделал», в ответ Нагой и царица приказали убить Битяговского и его родственников, которых обвинили в убийстве царевича. Были убиты дьяк М. М. Битяговский, его сын Данила, племянник Битяговского Никита Качалов, некий Данила Третьяков, сын мамки Осип Волохов и несколько слуг. Убили даже юродивую, которая жила у Битяговского и ходила во дворец. Царица обвинила ее в том, что та наводила порчу на царевича. Погром сопровождался грабежом имущества Битяговского и казенных денег. Вдову и дочерей дьяка спасли от расправы воскресенский архимандрит Феодорит и алексеевский игумен Савватий, а мамку Волохову посадили под арест.

Спустя несколько дней М. Ф. Нагой призвал к себе городового приказчика Русина Ракова и велел ему положить на тела Битяговского и других убитых ножи и палицу, измазав оружие куриной кровью, «для того, что де будто се те люди царевича Дмитрея зарезали…» Состоялась эта наивная имитация 19 мая. К тому времена тела убитых все еще валялись в городском рву. Вечером того же дня в Углич прибыла из Москвы следственная комиссия, которая привлекла к следствию 140 человек. В ходе ее работы были выдвинуты две версии смерти Дмитрия Угличского.

Первая – о «самозаклании» царевича во время приступа «черной» болезни (эпилепсии); вторая – об убийстве царевича Осипом Волоховым, Никитой Качаловым и Данилой Битяговским. Озвучил версию об убийстве и твердо ее придерживался один М. Ф. Нагой. Даже его родной брат Григорий дал показания, что царевич

набрушился сам ножом в падучей болезни и, что и преж того на него болезнь была; а как они пришли, а царевич еще жив был и при них преставился.

Их родич Андрей Александрович Нагой показал, что увидел царевича уже мертвым, «а сказывают, что его зарезали, а он того не видал, кто его зарезал». Как уже говорилось выше, в деле нет показаний главного свидетеля и действующего лица – царицы Марии Федоровны. Есть предположение, что членам комиссии было непозволительно допрашивать вдову Грозного, которая могла давать показания только перед царем и патриархом.

Выслушав выводы комиссии, патриарх Иов и церковный собор постановили, что «царевичю Дмитрею смерть учинилась Божьим судом», а Михаил Нагой и его родичи виноваты в преступлении: «велел побити напрасно умышленьем» государева дьяка Битяговского и других людей. Приговор был утвержден царем, Нагих отправили по тюрьмам и в ссылку, царицу Марию постригли в монахини и послали в дальний монастырь, многих угличан выслали в сибирский город Пелым (упоминаются 60 семей; впоследствии большинство из них вернул из ссылки Лжедмитрий I). В Сибирь отправили и угличский набатный колокол, который высекли плетьми, вырвали ему язык и урезали «ухо».

Следственное дело отнюдь не разрешает сомнений, с которыми исследователь подходит к этому источнику. Предполагая вину Годунова, в нем легко обнаружить ее доказательства – обвинительное свидетельство Михаила Нагого и уклончивую позицию Андрея Нагого; трафаретность показаний о «самозаклании», словно вложенных в уста свидетелей следователями; абсурдность попытки М. Ф. Нагого изобразить убитых Битяговского и иных злодеями, положив на них целый арсенал оружия; палеографические странности документа и др. Если изначально отнестись к документу с доверием, перед исследователем предстает, казалось бы, стройная картина: версию об убийстве отстаивают лишь Нагие, инициаторы мятежа; противоречия внутри дела можно снять, а палеографические особенности лишь отражают историю документа, но не являются свидетельствами подтасовки. В первом случае в качестве аргумента подключается важнейший логический довод – quid prodest (кому выгодно); во втором – принцип презумпции невиновности источника. На мой взгляд, важнейшим обстоятельством является то, что представления о вине Годунова в убийстве царевича сформировались под влиянием официальной версии 1606 года, когда царевич Дмитрий Угличский был торжественно канонизирован и было составлено его житие. До 1606 года о причастности Годунова к смерти царевича лишь циркулировали слухи, которые дошли до нас в передаче англичан Дж. Флетчера и Дж. Горсея[9].

Объективность должна привести нас к согласию с выводом следственной комиссии, однако есть важное но: медики утверждают, что в припадке эпилепсии невозможно зарезаться ножом, поскольку больной в это время выпускает предметы из рук. Попыткой выхода из ситуации стала гипотеза о том, что царевич упал на нож, воткнутый в землю лезвием вверх («набрушился сам ножом в падучей болезни»). Но в случае смертельного ранения в шею кровь должна бить фонтаном, что невозможно не заметить. Этой красноречивой подробности в показаниях свидетелей нет. Указание на то, что царевича «било долго», противоречит и другой версии о причине смерти – образованию пульсирующей гематомы внутри шеи. Эти противоречия привели современных исследователей Л. В. Столярову и П. В. Белоусова к новой версии гибели царевича. Они полагают, что ранение в области шеи могло иметь место, но не было смертельным, а к смерти привела серия непрекращающихся эпилептических припадков, то есть не злодеяние, а болезнь, которая быстро прогрессировала и привела царевича к трагическому концу. Я склонен согласиться с этой версией. Скорее всего, Годунов не причастен к смерти царевича, хотя, вероятно, искренне желал избавиться от опасного претендента на престол. Такой вывод также снимает предположение о том, что несчастный случай мог быть подстроен. Это было фатальное стечение обстоятельств – далеко не первое в истории царской семьи (вспомним трагический конец сына Грозного Ивана). Династия Рюриковичей словно была обречена, в том числе из‐за собственной политики: в ходе борьбы за единовластие московские государи уничтожили боковые ветви династии, и она сократилась до семьи Ивана Грозного.

Остается, пожалуй, еще один вопрос – о причинах мятежа, во время которого были убиты с десяток человек и произошли погромы. Неужели старая вражда между Битяговским и Нагими была способна вылиться в такую кровавую бойню? Следственное дело показывает, что удельный Углич был маленьким, замкнутым мирком, где едва уживались друг с другом две противные партии – Нагих и Битяговского. Многие действующие лица были связаны между собой близким родством или службой. Боярыня и мамка Василиса Волохова, служившая царице Марии с начала 1580‐х годов, вероятно, переметнулась на сторону Битяговских. Ее дочь вышла замуж за Н. Качалова, которого нарративы XVII века называют племянником дьяка. Скорее всего, Волохова стала агентом дьяка во дворце, в то время как сам он был агентом Годунова в Угличе. Иначе трудно объяснить жестокость, с которой царица обошлась с Волоховой. Смерть царевича стала пусковым механизмом, благодаря которому давняя склока вылилась в бойню. Таким образом, угличские события можно рассматривать как пролог Смуты. В них словно отрепетирован сценарий дальнейших потрясений – противостояние внутри элиты повлекло за собой войну, захватившую мирных горожан. Это также очень похоже на волнения в Москве после смерти Грозного. С чего бы такие страсти на седьмом году правления тишайшего Федора? Очевидно, энергия социального разрушения таилась и в этом провинциальном волжском городке, а при удобном случае вышла наружу. Пророчество Джильса Флетчера («все должно было окончиться не иначе, как всеобщим восстанием») начинало сбываться…

Опустевший трон

Царевич Дмитрий был погребен в Угличе и вскоре забыт. Его не соизволили похоронить в Архангельском соборе, у чтимых гробниц предков. Зато в самом Угличе, разоренном репрессиями, обрушившимися на город по делу о мятеже, хранилась совершенно особая память о царевиче. Археологическими раскопками установлено, что на месте смерти царевича в конце XVI – начале XVII века возникло кладбище, на котором хоронили детей и отроков, один из которых был убит ударом ножа в голову. Другое погребение – юная роженица с младенцем. Таким образом, почитание царевича началось в Угличе вскоре после его смерти и до канонизации. Этому способствовала, вероятно, не только его трагическая, странная кончина, но также его «прямое» имя: считается, что святой мученик Уар являлся покровителей умерших до срока и некрещеных.

Словно в утешение тем, кто горевал о пресечении царского рода, произошло чудо. 29 мая 1592 года царица Ирина родила дочь, которую по святцам назвали Феодосия, – это имя в переводе с греческого означает «данная Богом». Царь разослал щедрую милостыню по монастырям и церквям, повелел освободить опальных и вернуть ссыльных. В 1593 году А. Я. Щелкалов предложил послу Священной Римской империи Н. Варкочу брачный союз одного из австрийских принцев с царевной Феодосией. Но очень скоро – 25 января 1594 года – царевны не стало. Траур московского двора был не только по умершей девочке: вместе с ней хоронили и надежды на продолжение династии. Царь Федор Иванович угасал, и начиналось тревожное время для Бориса Годунова. Можно предположить, что Годунову было бы выгоднее оставаться правителем при племяннице, чем ввязываться в невиданное ранее дело – борьбу за царский трон. Однако выбора у него не осталось.

К моменту рождения царевны Феодосии другие возможные претенденты на трон были надежно изолированы. Дочь Владимира Старицкого ливонская королева Мария Владимировна находилась в подмосковном Подсосенском монастыре, где приняла монашество еще в 1588 году. Ее дочь Евдокия умерла в 1589 году (и в ее смерти традиционно обвинили Бориса Годунова). Вдовы Грозного Анна Колтовская (царица старица Дарья) и Мария Нагая (царица старица Марфа) обретались в провинциальных монастырях. Еще три царицы старицы (разведенные жены и вдова царевича Ивана Ивановича) – Александра (Сабурова), Прасковья (Соловая) и Леонида (Шереметева) – находились в том же положении и опасности для правителя не представляли (Леонида умерла в 1596 году). Семен Бекбулатович, по воле Грозного чуть менее года занимавший российский трон, жил под присмотром в центре своей тверской вотчины, селе Кушалино, был лишен титула великого князя тверского и значительной части доходов. Он ослеп и якобы жаловался, что Годунов его отравил.

Гораздо сильнее и влиятельнее было боярство, представлявшее главную угрозу. После разгрома князей Шуйских и удаления от двора других влиятельных фамилий Годуновым противостояла только одна «партия» – Романовы. По числу членов Думы и влиянию они уступали годуновскому клану, но кровное родство с царем Федором было их важнейшим козырем. Не забывал об этом и государь. В 1596 году он обрушился на князя Федора Ноготкова, подавшего местническую челобитную на Федора Никитича Романова, в которой утверждал, что достоин быть «больше» не только Федора Никитича, но и его покойных отца и дяди. «И ты чего дядь моих Данила и Микиту мертвых бесчестишь», – возмутился царь, и Ноготков отправился в тюрьму.

Двоюродный брат царя носил то же имя – Федор Никитич. Однако и Годунов не мешкал. В честь дяди получил имя его сын Федор Борисович. После смерти царевны Феодосии начиная с 1595 года он появляется на придворных церемониях рядом с отцом. Сам Борис еще с 1584 года непременно стоял у трона на посольских приемах, а в 1596 и 1597 году держал «царского чина яблоко».

Борьба за влияние шла не только в придворных покоях. Годунов активно стремился снискать уважение и любовь народа; он был щедрым и внимательным, изображал себя поборником справедливости и достиг большой популярности. Согласно Псковской летописи, при царе Федоре Ивановиче

дарова ему Господь Бог державу… мирно, и тишину, и благоденствие, и умножение плодов земных, и бысть лгота всеи Рускои земле, и не обретеся ни разбойник, ни тать, ни грабитель… А правление земское и всякое строение ратных людей уряд ведал и строил его государев шюрин Борис Федорович…

Романовых тоже любили, хотя у них не было таких возможностей для популистских мероприятий. Старинный московский род, Романовы-Юрьевы были знамениты в Москве. Особым уважением пользовался «старый боярин» Никита Романович, брат царицы Анастасии, образ которого вошел в народные песни. Его сыновья, Никитичи, унаследовали отцовскую известность. И. Масса писал о братьях Романовых:

Они были всех ближе к престолу, других наследников не было; сверх того, это был самый знатный, старейший и могущественнейший род в Московии <…> притом они не совершали ничего дурного, жили всегда очень скромно и были всеми любимы, и каждый из них держал себя, как царь. Старшим из братьев был Федор Никитич, красивый мужчина, очень ласковый ко всем и такой статный, что в Москве вошло в пословицу у портных говорить, когда платье сидело на ком-нибудь хорошо: «второй Федор Никитич»; он так ловко сидел на коне, что всяк, видевший его, приходил в удивление; остальные братья, которых было немало, походили на него.

Разговоры о правах Романовых на трон были распространены в народе, о них сообщают русские и иностранные авторы-современники. Конрад Буссов, служивший в числе других «немцев» Годунову и Лжедмитрию I, передает мифологический рассказ о передаче царем Федором Ивановичем трона боярам:

…Немудрый царь Федор Иванович занемог смертельною болезнью и скончался от нее на другой день после Богоявления. Но еще до его кончины бояре собрались, чтобы спросить у больного царя: если Бог призовет его к себе и т. д., то кому после его смерти сидеть на царском престоле, поскольку у него нет ни детей, ни братьев. Царица Ирина Федоровна, родная сестра правителя, обратилась к своему супругу с просьбой отдать скипетр ее брату, правителю (который до сего дня хорошо управлял страной). Но царь этого не сделал, а протянул скипетр старшему из четырех братьев Никитичей, Федору Никитичу, поскольку тот был ближе всех к трону и скипетру. Но Федор Никитич его не взял, а предложил своему брату Александру. Тот предложил его третьему брату, Ивану, а этот – четвертому брату, Михаилу. Михаил же – другому знатному князю и вельможе, и никто не захотел прежде другого взять скипетр, хотя каждый был не прочь сделать это, о чем будет сказано позднее. А так как уже умиравшему царю надоело ждать вручения царского скипетра, то он сказал: «Ну, кто хочет, тот пусть и берет скипетр, а мне невмоготу больше держать его». Тогда правитель, хотя его никто и не упрашивал взять скипетр, протянул руку и через голову Никитичей и других важных персон, столь долго заставлявших упрашивать себя, схватил его.

Сам Буссов понимал, что этот рассказ в стиле анекдота XIX столетия далек от действительности. Описывая позднейшие события, он справедливо отмечает, что Борис Годунов был избран на престол благодаря поддержке народа. Вместе с тем притча Буссова содержит и зерно истины: Романовы не реализовали династические преимущества, ограничившись, по-видимому, их демонстрацией и оппозиционными разговорами. События, разыгравшиеся после смерти царя Федора Ивановича (7 января 1598 года), нельзя назвать борьбой или столкновением за власть.

Староста пограничной Орши Андрей Сапега получил из Московского государства слухи о том, что Романовы решительно поднялись против Бориса и Федор Романов якобы бросился на Годунова с ножом (15 февраля). Есть в рассказе Сапеги и не менее примечательная деталь: правитель якобы готовил самозванца взамен царевича Дмитрия, которого сам и убил. Оршанский староста прилежно собирал слухи и позднее передавал, что Ф. Н. Романов и Б. Я. Бельский предлагали в цари Семена Бекбулатовича. Фантастические известия из Москвы, переданные А. Сапегой, по-видимому, не заслуживают доверия. Русские источники не сообщают о каком-то серьезном сопротивлении Борису после смерти царя Федора Ивановича. Первые годы правления Годунова на троне обошлись без опал, что также может косвенно свидетельствовать о слабости боярской оппозиции. Ничего подобного дворцовым схваткам 1584 года после пресечения династии Рюриковичей не произошло. Финишная прямая к трону для Годунова была непростой, но главную трудность для него представляли не соперники, а отсутствие законных прав на высшую власть – легитимности.

Восхождение на престол

Ранее в Московской Руси не было случая, чтобы царь, умирая, не оставил наследников. В этой экстраординарной ситуации в действие вступили общие юридические основания, провозглашавшие бездетную вдову наследником покойного. «Вся земля Российского государства» целовала крест царице Ирине Федоровне, однако она приняла монашество и удалилась в московский Новодевичий монастырь. Сложился уникальный прецедент: правительственные распоряжения издавались от имени «царицы и великой княгини инокини Александры»[10]. С одной стороны, это обеспечивало легитимность, а с другой – демонстрировало временный характер правления вдовы: монахиня не могла быть обременена государственными заботами.

Другим носителем властных функций являлся патриарх Иов, верный сторонник Годунова, активно действовавший в его интересах. Патриарх возглавил организацию Земского собора, который должен был собраться в Москве для решения вопроса о пустующем престоле. По мысли Иова и его единомышленников, решение могло быть только одно: избрание Бориса Годунова на царский трон. Положение правителя в период междуцарствия было своеобразным. С одной стороны, он всячески демонстрировал свое нежелание занять трон, тоже удалившись в Новодевичий монастырь (современники, кажется, приняли этот странный поступок без удивления). Уход в монастырь (пусть и женский) был важным символическим жестом. Борис Федорович должен был, согласно традиции, отказываться от высшей власти, демонстрируя смирение, чтобы показать, что вынужденно принял царский трон, а не захватил его. Вместе с тем нахождение брата-правителя рядом с царицей старицей показывало, что, несмотря на этикетные игры, дела в государстве идут прежним порядком. Из монастырского уединения Годунов также управлял собственной «избирательной кампанией».

Хронология событий известна из «Утвержденной грамоты» об избрании Бориса Годунова на царство. 17 февраля (спустя 40 дней после кончины царя Федора) в Москве собрался Земский собор, на котором патриарх Иов объявил, что он сам, а также «сигклит», дворянство, торговые люди и «все православное христианство» молили царицу Ирину Федоровну занять трон, но та отказалась и приняла монашество. Затем просили ее благословить на царство брата, Бориса Федоровича, но также получили отказ и от нее, и от самого Годунова.

После этого патриарх обратился к участникам собора с вопросом: «Кому на великом преславном государстве государем быти?» Согласно «Утвержденной грамоте», участники собора «единодушно» провозгласили, что желают видеть царем только Бориса Федоровича Годунова. На следующий день состоялся молебен по случаю избрания государя, а 20 февраля – шествие в Новодевичий монастырь с тем, чтобы умолить Бориса Годунова принять царский венец.

Поход Иова в Новодевичий монастырь во главе Освященного собора, бояр и «всенародного множества» оказался безуспешным: правитель заявил, что не может и «помыслить» взойти «на высоту царствия». На следующий день, 21 февраля, патриарх вновь возглавил шествие в Новодевичий монастырь, на этот раз с главными московскими святынями – иконой Владимирской Божией Матери и другими чудотворными образами. В случае отказа владыка грозил запретить от Церкви и отлучить от причастия «государя Бориса Федоровича», который тем самым обрекает на гибель «многочеловечный Богом собранный народ». Под воздействием святынь, уговоров патриарха и рыданий «всенародного множества» царица согласилась благословить брата на царство, а тот – принять престол.

Похоже, что «единодушия», о котором говорит «Утвержденная грамота», на соборе не было. Масса сообщает, что Ф. Н. Романов, обладая правами на престол, якобы уговаривал Годунова отступить, но тот инспирировал народное возмущение в свою пользу, и Романовы были вынуждены смириться. Буссов тоже говорит о недовольстве аристократии народным выбором, но старается быть объективным:

Затем собрались все сословия, высшие и низшие – вместе, и большинство высказалось так: в стране достаточно знатных вельмож, князей и бояр, но нет мудрого и разумного царя, а поскольку до сего времени правитель Борис Федорович вершил государственные дела так, как не вершил их еще никто с тех пор, как стоит их монархия, то они хотят иметь царем его и не хотят никого иного. <…> Эти речи неприятно было слушать многим знатным вельможам, князьям и боярам, да пришлось им стерпеть.

Представляется, что версия Буссова ближе к истине. Анализ состава собора свидетельствует о его широком (хотя и неполноценном) представительстве. Установлено, что 120 участников собора принадлежали к духовенству, 337 – к служилому сословию (включая членов Боярской думы), 21 были гостями (верхушка купеческого сословия), двое являлись старостами Гостиной и Суконной сотен (также крупные торговцы) и 13 представляли московский посад – сотские московских сотен и полусотен. Из дворян больше всего было представителей столичных служилых чинов (московские дворяне, стольники, жильцы, а также 45 выборных дворян из 21 города, служивших в это время в Москве). Такой состав собора позволяет утверждать, что избрание Бориса Годунова на престол стало результатом вполне адекватного для Московского государства общественного волеизъявления. Скорее всего, не обошлось без обещаний и подкупа, но это не дает оснований называть соборное избрание «комедией», а сам собор «ширмой». В 1598 году впервые в российской истории совершились выборы носителя верховной власти, хотя и в тех рамках, которые были им отведены общественной структурой феодального государства.

Торжество Бориса Федоровича

Москва встречала избранного царя 26 февраля 1598 года, в Прощеное воскресенье. Затем Годунов вернулся в Новодевичий монастырь, где провел первую неделю Великого поста. Окончательно Борис и его семья водворились в кремлевском дворце 30 апреля. К тому времени прошла присяга новоизбранному царю. Годунова поминали в церковных службах как царя, от его имени стали писать указы и распоряжения. Венчание на царство, однако, пришлось отложить из‐за вторжения татар. Борису удалось повернуть это неблагоприятное обстоятельство в свою сторону. Избранный царь отправился к войску, которое облагодетельствовал щедрыми раздачами: