Модели культуры

ИНСТИТУТ ЭТНОЛОГИИ И АНТРОПОЛОГИИ

РОССИЙСКОЙ АКАДЕМИИ НАУК

Наблюдательный совет серии «Методы антропологии»

Д.А. Функ, О.Ю. Артемова, К.Л. Банников,

Б. Грант, Е.С. Данилко, Д.А. Трынкина, Э. Уигет, Е.И. Филиппова,

В.И. Харитонова

PATTERNS OF CULTURE

by Ruth Benedict

with introduction by Franz

Boas and A New Preface

by Margaret Mead

Mentor Books

New York, 1960

Перевод выполнен в рамках сотрудничества

с Переводческим факультетом Московского государственного лингвистического университета (ФГБОУ ВО МГЛУ)

О переводчике: Анастасия Константиновна Данильченко, выпускница магистратуры Переводческого факультета МГЛУ, преподаватель кафедры переводоведения и практики перевода английского языка ПФ МГЛУ

© Mentor Books, 1960

© Функ Д.А., предисл., 2022

© Фролов В.И., перевод вст. сл., 2022

© Кузнецов И.В., послесл., 2023

© Данильченко А.К., перевод с доп. и испр., 2023

© Оригинал-макет, оформление. Издательская группа «Альма Матер», 2024

© Издательство «Альма Матер», 2024

Предисловие к первому русскому изданию

Имя Рут Бенедикт (Ruth Fulton Benedict, 1887–1948), одного из классиков культурной антропологии ХХ столетия, – вряд ли ошибусь – практически неизвестно не только широким кругам российских читателей, но и большинству выпускников наших профильных кафедр, ранее называвших себя этнографами, а сейчас этнологами или антропологами. В вузовском учебнике «Основы этнографии» или «Основы этнологии», в лучшем случае, одной-двумя фразами, в общем ряду книг тех, кого принято относить к направлению «культура и личность», упоминались две работы Бенедикт – «Модели культуры» и «Хризантема и меч». Чуть большее погружение учащихся в материал ожидалось на 3 курсе в рамках специализации, но и оно всецело зависело от начитанности лектора, а у большинства из них с чтением зарубежной литературы, надо признать, были значительные сложности: кроме статьи Р. Бенедикт в одной из антологий конца 1990‑х[1], ни одна из ее монографий до самого недавнего времени не была полностью переведена на русский язык[2]. Первой оказалась книга, ставшая классикой в японистике: «Хризантема и меч». Она стала доступной русскоязычному читателю в 2004 году[3]. Как это часто бывает, мы порой получаем в руки книги, истоки появления которых сложно понять, не зная того, как именно, через какие иные труды, пробы и ошибки, какой именно путь и почему прошел этот автор к данной своей книге. Случай с книгой «Хризантема и меч», написанной без знания японского языка и без поездок в Японию, – из этого ряда. Это не первая большая работа Бенедикт. Ей предшествовали и двухтомная «Мифология зуни» (1935), и теоретически насыщенное исследование «Модели культуры» (1934). Последняя в течение всего лишь четверти столетия была переведена на 14 языков и стала одной из важнейших работ в списках обязательной литературы студентов-антропологов почти во всех (увы, не во всех) вузах мира.

Но и «Модели культуры», переводом которой мы можем сейчас насладиться, не есть ключ к пониманию всего того, что характеризовало в целом упомянутое выше направление «культура и личность», базировавшееся на ряде фрейдистских установок. Надеюсь, что когда-то у нас окажутся переводы не только книг Рут Бенедикт и гораздо более известной у нас Маргарет Мид (применительно к обеим коллегам мы сейчас можем говорить, что переводы их трудов в основном уже опубликованы), но и таких их коллег-антропологов, как Абрам Кардинер, Ральф Линтон и др. Начать углубленное знакомство с трудами этих выдающих исследователей можно было бы и иным путем – через чтение книг об их жизненном пути и их научном творчестве, но тут мы снова наталкиваемся на языковой барьер. Рут Бенедикт посвящено по меньшей мере полдюжины книг, написанных, например Маргарет Мид (1974), Дугласом Луммисом (1982), Маргарет Кэффри (1989) и Юдит Моделл (1983), десятки глав в авторских и коллективных монографиях Джорджа Стокинга (1986), Клиффорда Гирца (1988), Уильяма Адамса (2016), Элизабет Райхель (2021) и многих-многих других. И все это – книги, переводов которых с английского у нас до сих пор нет.

Тем значимее представляется выход книги Рут Бенедикт «Модели культуры» на русском языке.

Кто-то из скептиков наверняка заострит внимание на том, сколько в этой книге (напомню, она вышла почти 90 лет тому назад!) – с точки зрения сегодняшнего нашего знания – устаревшей лексики («менее развитые» или «первобытные народы», «менее развитые общества», «уровни развития культуры», «примитивные культуры» и т. п.), и на том, что вся книга есть во многом следствие увлечения того времени психоаналитическими построениями Зигмунда Фрейда, от (некритичного использования) которых антропология давно уже отказалась, и что даже само намерение Бенедикт понять «целостное устройство поведения… нескольких культур», «всесторонне осмыслить лишь несколько культур», отведя каждой из трех рассматриваемых ею культур по 20 страничек текста, – свидетельство ее особого, более мягко не сказать, представления и об устройстве этих культур, и о познавательных возможностях антропологии. Все эти и многие иные критические замечания могут показаться абсолютно верными.

Но столь же верно будет сказать, что в данном случае такого рода оценки совершенно неуместны. Книга эта писалась не здесь и сейчас, а там и тогда, в совершенно иных социальных, в том числе академических, условиях. Бенедикт пыталась (словно геолог, изучающий горную гряду) охватить доступные ее взгляду культуры целиком… как если бы это было возможно. Множество обобщений, тем не менее, оказываются наполненными смыслом вплоть до настоящего времени. Бенедикт писала: «В его (человека. – Д. Ф.) зародышевой клетке не содержится никакой информации о племенной организации, языке или местных верованиях», «у нас нет никаких оснований доверять наши духовные и культурные достижения каким-либо наследственным генам». А это именно то, понимания чего часто до сих пор не хватает тем, кто рассуждает об «этносах» и пытается приписывать людям этническую идентичность в качестве некоего «врожденного свойства» и, более того, связывать культурные модели с теми или иными генами. Есть в этой книге и то, что, пожалуй, следовало бы знать всем управленцам. Бенедикт, опираясь на наблюдения Расмуссена, указывала, что есть народы, для которых даже допущение вероятности войны невозможно. Эскимосам «чужда мысль о том, что одна эскимосская деревня может пойти войной на другую эскимосскую деревню, или одно племя – на другое, или что одна деревня может наброситься на другую из засады, как на легкую добычу». В первые годы после завершения Второй мировой войны размышления на эту тему были особо важны для читавших эту книгу. По-прежнему актуальными остаются мысли Бенедикт о важности повышения терпимости к многогранности культур. «Никто не может стать полноценной частью какой-либо культуры, – пишет она, – если он не был в ней воспитан и не жил в соответствии с ее порядками». И тут же добавляет: «…но он может признать, что для представителей другой культуры она имеет ту же значимость, что и его собственная – для него самого». Казалось бы, простые и понятные мысли, но и тогда, и сейчас – даже при том, что Бенедикт всякий раз, выводя свои рассуждения на уровень современности, обращается к иным культурам, – они во многом и для многих остаются либо неприемлемыми, либо по меньшей мере провокативными. Это хорошо почувствовал Клиффорд Гирц, специально анализировавший творчество Рут Бенедикт. Он писал: «риторическая стратегия», которой Бенедикт пользуется «снова и снова, от начала своей карьеры и до конца» – это «сопоставление слишком привычного и дико экзотического таким образом, что они меняются местами… Наши собственные формы жизни становятся странными обычаями чужого народа: те, что живут в какой-то далекой стране, реальной или воображаемой, становятся ожидаемым поведением при данных обстоятельствах. Там смущает Здесь. Не-мы (или не-США) нервируют нас»[4]. К этому можно добавить, пожалуй, лишь то, что хорошо знают нынешние антропологи: слишком близкое порой наделяется максимально уродливыми характеристиками… с той же целью: чтобы не казаться столь похожим и не смущать.

Все, о чем повествуется в «Моделях культуры», – более чем серьезно. И не случайно, наверное, для рассказа о значимых и серьезных материях Бенедикт выбрала стиль, который позже был обозначен не то сатирическим, не то комедийным, но который при этом позволял ей сохранять всю серьезность допускаемой ею иронии[5].

С момента первого прочтения меня не оставлял вопрос о том, как и почему эта книга смогла завоевать умы и сердца миллионов читателей. Да, она маленькая по объему, компактная, я бы сказал. Да, она задействует для представления этнографического материала простейшую схему – триаду: в книге нарисованы «портреты» индейцев пуэбло юго-запада США, добуанцев – жителей южной части восточного побережья Новой Гвинеи, и квакиутлей северо-западного побережья Америки. Да, в книге, с опорой на ницшеанскую модель, все многообразие культур сводится к простейшему набору – «аполлоническому» и «дионисийскому» типам. Но есть что-то еще, что, как писала Бенедикт о культурах, не есть простая сумма неких характеристик («культуры суть нечто большее, нежели чем сумма присущих им черт»). И это, мне кажется, общая результанта всего сказанного, включая стиль письма. В итоге мы имеем не просто нужную книгу в нужное время (это, кстати, слова Гирца: «The right text at the right time»[6]), но книгу – на все времена. И не потому, что написанное в ней является – в научном плане – образцом для подражания современных исследователей, отнюдь нет, а потому что оно затрагивает важнейшие вопросы человеческого бытия, позволяя, глядя на «других», глубже постигать самих себя.

В набросках одного из текстов, изданных уже после смерти Бенедикт, она так высказалась о написанном и ненаписанном:

«Я ЛЮБЛЮ некоторые свои изданные книги столь же сильно, как и любой другой (свои). Но точно так же мое сердце всегда бьется чаще (при виде) книги с пустыми страницами, чем если бы это была книга со страницами, заполненными текстом.

Слышимые мелодии сладки, но те, что не слышны,

Слаще…»[7]

Страницы книги «Модели культуры», к счастью для всех нас, – не пустые (во всех смыслах этого слова), их наполненность текстом и смыслами такова, что заставляет чаще стучать сердца читателей вот уже почти девять десятилетий. Теперь и тех, кому удобнее читать и воспринимать написанное на русском языке.

Дмитрий Функ

4–6 ноября 2022 г.

Предисловие

На протяжении четверти века книга Рут Бенедикт «Модели культуры» остается изумительно точным и представляющим интерес введением в понимание науки антропологии. Переведенная на четырнадцать языков и изданная тиражом более 800 тыс. экземпляров только в издательстве «Ментор», эта книга связала воедино разные научные подходы во времена, когда они были друг от друга далеки.

Когда Рут Бенедикт начинала свою работу в области антропологии в 1921 году, термин «культура», который мы используем сегодня для обозначения организованной совокупности усвоенных форм поведения, передающихся от родителей к детям, в этом значении был частью словарного запаса небольшой и узкой группы профессиональных антропологов. То, что сегодня современный мир так легко относится к понятию культуры, что слова «в нашей культуре» слетают с уст образованных мужчин и женщин с беззаботной легкостью, в значительной степени заслуга данной книги.

«Модели культуры» были и остаются значимыми в нескольких отношениях. Во-первых, это лучшее введение в антропологию из тех, что у нас есть, для расширения горизонтов путем сравнительного изучения различных культур, благодаря которому мы можем увидеть наше собственное социально наследуемое обычное поведение рядом с поведением других, примечательно отличающихся от нас народов. Используя этот сравнительный метод, Рут Бенедикт выступала от имени всей развивающейся науки антропологии США, Англии и Франции. Ее отличие в том, что излагала свою мысль она предельно ясно.

Так, ей удалось внести свой особый вклад, высказать свой взгляд на человеческие культуры как на «выведенные крупным шрифтом личности». Она высветила необходимость рассматривать ту или иную культуру, независимо от того, насколько она мала и примитивна, ибо каждая культура избирает из неисчетного скопища человеческих возможностей определенные характеристики и затем развивает их с большей силой и интенсивностью, чем дано нам, отдельным личностям, за нашу скоротечную жизнь. В описанных ею культурах были проставлены характерологические акценты: аполлоническая, дионисийская, параноидальная. Но она не создавала типологию; она не считала, что ницшеанские или психиатрические штампы подходят для всех обществ. Она также не верила, что можно построить какую-либо замкнутую систему, в которую вписывались бы все человеческие общества, прошлые, настоящие и будущие. Скорее, она была привержена картине развития человеческих культур, для которых не может быть установлен предел, поскольку возможные комбинации разнообразны до неисчерпаемости. Но по мере того, как росли ее знания о различных культурах, ее первоначальное ощущение, что человек является творением культуры и поэтому не несет никакой ответственности за неловкость своего положения, если он рожден или случайно воспитан с отклонениями, сменилось детальным рассмотрением того, где и какими способами люди могут формировать свою культуру, приближаясь к высшему видению. Вера в то, что это возможно, должна была расти.

Первоначально она изучала литературу и надеялась «найти действительно важную, доселе неоткрытую страну». Позже она пришла к мнению, что всякая первобытная культура представляет собою нечто сравнимое с великим произведением искусства или литературы, и что именно так следует сравнивать современные произведения искусства с примитивной культурой, а не путем сравнения нацарапанных узоров на краю горшка с потолком Сикстинской капеллы или песен сборщиков ягод с Шекспиром. Если сравнивать только отдельные виды искусства, то первобытные культуры мало что могут противопоставить; но если взять эти культуры целиком – религию, мифологию, повседневный образ жизни мужчин и женщин, – то внутренняя последовательность и замысловатость доставляют потенциальному исследователю сравнимое эстетическое удовлетворение.

На другом уровне «Модели культуры» затрагивают проблему, которая была основной в жизни самой Рут Бенедикт – проблему взаимоотношения между отдельным человеком с определенными наследственными задатками и конкретной историей жизни и культурой, в которой он живет. В своих собственных поисках идентичности она постоянно задавалась вопросом, вписалась ли бы она в другую эпоху или другую культуру лучше, чем в современную ей Америку. Ее особенно волновало то, в какой степени одна культура находит место для крайних форм поведения – мистика, провидца, художника, – которые другая культура клеймит как ненормальные или непригодные. И здесь ее не волновал вопрос о нормальном и ненормальном поведении, поскольку эти проблемы волнуют тех, кто изучает психическое здоровье. Поскольку она, задав вопрос об отношениях между культурами и ненормальностью, открыла путь для тех, кто интересуется различиями между психическими заболеваниями в разных культурах. Но ее саму больше интересовало, как узкие определения нормального поведения ущемляют или способствуют определенным врожденным способностям и как расширение определений культуры способно обогатить нашу собственную культуру и облегчить груз неприятия, под которым сейчас вынужден существовать человек с отклонениями от нормы. В ее отношениях с коллегами и студентами именно необычный талант или личная судьба, редкое сочетание качеств, бесценная неповторимость вызывали ее деятельную заботу и участие.

И, наконец, я считаю, что «Модели культуры» появились благодаря ее твердому убеждению в том, что знание того, как устроена культура, наделяет человека большей властью над собственным будущим. Для читателя, впервые осознавшего силу культурной ткани, оказывается неожиданностью, что эта самая сила в конце концов возвращается в контекст человечества, поумневшего благодаря знанию той самой культурной ткани, в которую он сначала попал. Эта вера укреплялась с годами по мере того, как Рут Бенедикт брала на себя все большую ответственность за отношение к расе, за образование, за победу в войне и за победу в мире.

В 1939 году, когда нацистский режим угрожал свободе повсюду, она посвятила свой единственный свободный семестр написанию книги «Раса: научные и политические вопросы». Во время войны она использовала свой талант культурного анализа, работая с живыми информантами, для изучения культур, ставших недоступными из-за условий военного времени (Румынии, Германии, Нидерландов, Таиланда и, наконец, Японии). В конце войны она написала книгу «Хризантема и меч» в надежде, что понимание японской культуры сделает американцев мудрее в их послевоенных отношениях с этой страной. Это была крепкая вера, питаемая годами совмещения исследований и политических решений. Но в «Моделях культуры» надежда на то, что антропология может быть использована людьми для достижения выбранных ими целей, была еще свежа и молода, и эта свежесть, как роса, лежит на ее словах, и ее ощущает каждый читатель, впервые столкнувшийся с таким взглядом на мир.

Маргарет Мид

Нью-Йорк, октябрь 1958 г.

(пер. В.И. Фролова)

Вступительное слово

В ХХ веке появилось много новых подходов к проблемам социальной антропологии. Старый метод построения истории человеческой культуры на основании крупиц свидетельств, вырванных из их естественных связей, контекста и собранных во все времена и во всех частях света, в значительной степени свою силу утратил. За ним последовал период кропотливых попыток реконструкции исторических связей, основанных на изучении закономерностей распространения отдельных культурных особенностей и дополненных археологическими данными. Все больше территорий рассматривалось с этой точки зрения. Были предприняты попытки установить прочные связи между различными культурными особенностями, которые использовались для установления более широких исторических связей. Возможность независимого развития аналогичных культурных особенностей, которая является постулатом общей истории культуры, отрицалась или, по крайней мере, ей отводилась несущественная роль. И эволюционный метод, и анализ независимых локальных культур были посвящены разгадке последовательности культурных форм. Если с помощью первого метода надеялись построить единую картину истории культуры и цивилизации, то приверженцы второго – по крайней мере среди его более консервативных адептов – рассматривали каждую культуру как отдельную единицу и как индивидуальную историческую проблему.

Под влиянием интенсивного анализа культур необходимый сбор фактов, относящихся к культурным формам, получил мощный стимул. Собранный таким образом материал давал нам информацию о социальной жизни, как будто она состояла из строго разделенных категорий, таких как экономическая жизнь, технология, искусство, социальная организация, религия, и объединяющую связь было трудно найти. Позиция антрополога казалась похожей на ту, что устами Мефистофеля высмеивал Гёте:

Работа с живыми культурами вызвала повышенный интерес к целостности каждой культуры. Все больше и больше ощущается, что ни одна черта культуры не может быть понята в отрыве от общей картины. Попытка представить себе всю культуру как управляемую одним набором условий не решила проблемы. Чисто антропо-географический, экономический или, иначе говоря, формалистический подход, казалось, давал искаженные картины.

Желание постичь смысл культуры в целом обязывает нас рассматривать описания стандартизированного поведения лишь как ступеньку, ведущую к другим вопросам. Мы должны понять человека как живущего в своей культуре, а культуру – как живущую в индивидах. Интерес к этим социально-психологическим проблемам ни в коей мере не противостоит историческому подходу. Напротив, он выявляет динамические процессы, активно протекавшие в культурных изменениях, и позволяет оценить данные, полученные в результате детального сравнения родственных культур.

В силу характера материала проблема культурной жизни часто предстает как проблема взаимосвязи между различными аспектами культуры. В некоторых случаях такое исследование позволяет лучше оценить интенсивность или отсутствие интеграции культуры. Оно четко выявляет формы интеграции в различных типах культуры, которые доказывают, что отношения между различными аспектами культуры следуют самым разнообразным моделям и не поддаются обобщениям. Однако она редко и лишь косвенно приводит к пониманию отношений между личностью и культурой.

Для этого необходимо глубокое проникновение в гений культуры, знание установок, управляющих индивидуальным и групповым поведением. Д-р Бенедикт называет этос культуры ее конфигурацией. В настоящем томе автор поставила перед нами эту проблему и проиллюстрировала ее на примере трех культур, каждая из которых пронизана одной господствующей идеей. Подход этот отличается от так называемого функционального подхода к социальным явлениям, поскольку он скорее направлен на выявление фундаментальных установок, чем на описание функциональных отношений между культурными единицами. Он не может быть назван историческим лишь постольку, поскольку общая конфигурация, пока она сохраняется, ограничивает направления изменений, которые остаются ей подвластными. По сравнению с изменениями содержания культуры конфигурация часто обладает удивительным постоянством.

Как отмечает автор, не всякая культура отличается господствующим характером, но представляется вероятным, что чем глубже мы узнаем культурные импульсы, которые приводят в действие поведение индивида, тем больше мы обнаружим, что преобладают определенные регуляторы эмоций, определенные идеалы поведения, которые объясняют то, что кажется нам ненормальным, если смотреть с точки зрения традиций нашей цивилизации. Относительность того, что считается социальным или асоциальным, нормальным или ненормальным, предстает в новом свете.

Исключительные случаи, выбранные автором, проясняют важность проблемы.

Франц Боас

(пер. В.И. Фролова)

Благодарности

Три первобытных народа, описанные в этом томе, были выбраны, потому что знания об этих племенах сравнительно полны и удовлетворительны, и поскольку мне удалось пополнить опубликованные описания после многочисленных дискуссий с этнологами-полевиками, которые жили в тесном контакте с этими народами и подготовили авторитетные описания рассматриваемых племен. Несколько летних сезонов я сама прожила в пуэбло Зуни и среди некоторых соседних племен, которые использовались мною, дабы подчеркнуть контраст с культурой пуэбло. Я в большом долгу перед доктором Рут Л. Банзл, которая выучила язык зуни и чьи описания зуни и сборники текстов являются лучшими из всех доступных исследований пуэбло. Описанием Добу я обязана бесценной монографии доктора Рео Ф. Форчуна «Колдуны Добу», как и многим восхитительным беседам с ним. По Северо-западному побережью Америки я использовала не только публикации текстов и детальные компиляции, рисующие жизнь квакиутль, принадлежащие профессору Францу Боасу, но и его до сих пор неопубликованные материалы, а также его проницательные комментарии к результатам собственного опыта пребывания на Северо-западном побережье, длившегося более сорока лет.

Ответственность за представленное здесь несу я одна, и, возможно, некоторые интерпретации продвинуты мною дальше, чем это сделал бы тот или иной из полевых исследователей. Но главы, как и факты, были прочитаны и верифицированы этими авторитетами в области изучения указанных племен, а для тех, кто пожелает ознакомиться с полными отчетами, даны ссылки на детальные исследования этих авторов.

Хотелось бы выразить признательность оригинальным издателям за разрешение перепечатать определенные абзацы из следующих статей: «Наука об обычае» в журнале “The Century Magazine”; «Конфигурации культуры в Северной Америке», в “American Anthropologist”; и «Антропология и ненормальное» в “Journal of General Psychology”.

Благодарю также E.P. Dutton & Co. – издателей «Колдунов Добу».

Колумбийский университет, Нью-Йорк

Рут Бенедикт

Глава I

Наука об обычаях

Антропология изучает человека как существо общественное. Внимание ее сосредоточено на том, каким образом физические характеристики, технологии производства, обычаи и ценности одной общности отличают ее от другой традиции.

Отличие антропологии от прочих общественных наук в том, что в ней основательно изучаются чужие общества. Для нее в равной степени значимы любые общественные механизмы брака и воспроизводства – даже если речь о народе даяков, которые исторически никоим образом не могут быть связаны с нашей цивилизацией. Как в наших традициях, так и в традициях народов Новой Гвинеи антрополог видит равноценные общественные механизмы, призванные решать схожие задачи. И покуда он остается антропологом, ему следует воздерживаться от всяких попыток предпочесть одно другому. Для него интерес представляет не только то, как поведение человека формируется в рамках одной лишь нашей традиции, но и формирование оного в принципе. Для него интерес представляет весь широкий спектр обычаев самых разнообразных культур. Его цель – понять, как эти культуры меняются и чем различаются, какие они используют способы самовыражения и какую роль играют обычаи народа в жизни отдельных его представителей.

Итак, изучение обычая не считалось делом большой важности. Представляется, будто бы безусловно достойны самого тщательного изучения внутренние процессы нашего мозга, в то время как в обычае мы привыкли видеть лишь поведение в самом заурядном его проявлении. В действительности же все ровно наоборот. Во всем мире традиционные обычаи – это масса тщательно продуманных моделей поведения, гораздо более поразительных, чем действия даже самого «отличного от нормы» человека, которые он совершает в одиночку. Впрочем, это довольно поверхностный взгляд на вещи. Первостепенную важность представляет тот факт, что обычай обладает господствующим влиянием на формирование жизненного опыта и убеждений человека и может выражать то многообразие явлений, в котором находит проявление.

Невозможно смотреть на мир взглядом первозданным и девственным: он всегда огранен множеством обычаев, устоев и способов мышления. Выйти за рамки этих стереотипов человек не способен даже в философских изысканиях. Само его представление о том, что правильно, а что неправильно, так или иначе определяется традицией и обычаями. Джон Дьюи со всей серьезностью заявлял, что влияние обычаев на формирование поведения индивида и влияние индивида на формирование обычая соотносятся так же, как словарный состав родного языка человека с детскими словечками, вошедшими в обиход в его семье. Такое соотношение абсолютно верно и отражает действительность, и это тем более явно при глубоком изучении общественных порядков, которым случилось сформироваться в изоляции. История жизни человека – это прежде всего история его приспособления к моделям и стандартам поведения, которые передаются в его окружении из поколения в поколение. Обычаи, среди которых человек рождается, обуславливают его дальнейший жизненный опыт и поведение с самого момента его рождения. Когда он начинает говорить, он уже есть творение своей культуры, а по достижении возраста, в котором он начинает принимать участие в ее жизни, ее устои становятся его устоями, ее убеждения – его убеждениями, ее запреты – его запретами. Он разделит эту культуру с каждым рожденным в его группе, рожденный же на противоположной стороне земного шара не сможет впитать в себя и одной тысячной ее части. Среди всех общественных проблем мы больше всего обязаны изучить именно роль обычая. Пока мы не поймем суть его законов и многообразия, большая часть того, что усложняет жизнь человечества, также останется за границами нашего понимания.

Изучение обычая станет плодотворным лишь тогда, когда предварительно некоторые тезисы будут приняты, а некоторые – безжалостно отвергнуты. Прежде всего для всякого научного исследования необходимо, чтобы не было никакого рода предвзятости в оценке того или иного изучаемого явления. Во всех менее противоречивых областях знания, таких как, например, изучение кактусов, термитов или природы туманностей, применяется следующий научный метод: соответствующий материал разбивается на группы, и производится опись всех возможных вариантов форм и состояний объектов. Так мы обрели все имеющиеся знания о законах астрономии или, скажем, об общественных насекомых. И только в учении о самом человеке большинство общественных наук подменило это разнообразие изучением лишь одной разновидности – западной цивилизации.

Антропология была невозможна по определению, покуда в умах людей царила идея о дихотомии «Мы – Они» в отношении времени: делении мира на нас и первобытных людей, нас и варваров, нас и язычников. Для начала необходимо было дойти до той степени осознанности, когда мы перестали ставить наши собственные верования выше суеверий наших соседей. Необходимо было признать, что общественные институты, имеющие под собой одну основу, скажем, сверхъестественную, следует рассматривать совокупно, не отделяя наши собственные от всех остальных.

В первой половине XIX века этот, казалось бы, простейший постулат антропологии не приходил в голову даже самому просвещенному представителю западной цивилизации. На протяжении всей истории отстоять свою исключительность было для человека делом чести. Во времена Коперника стремление доказать собственное превосходство было таким всеобъемлющим, что оно охватило саму нашу планету: в XIV веке рьяно отрицали, что она подчинена законам Солнечной системы. Ко времени Дарвина, отдав Солнечную систему врагу, человек направил все имевшееся в его распоряжении оружие на защиту исключительности его души – непостижимого дара Божьего, который опровергал происхождение человека из царства животных. Теория эволюции унизила саму идею исключительности человека, и вокруг нее поднялась настоящая шумиха. Людей ничто не могло вразумить – ни отсутствие весомых аргументов, ни спорное происхождение этой самой «души», ни тот факт, что общество XIX столетия даже не пыталось отстоять свое общество с любого рода чужаками.

Оба сражения по праву можно считать выигранными; по крайней мере, победа ждет нас если не сейчас, то в ближайшем будущем. Однако боевые действия развернулись на другом фронте. Теперь мы вполне признаем, что вращение Земли вокруг Солнца или происхождение человека от животных едва ли как-то обесценивает человеческие достижения. Раз из мириад солнечных систем лишь мы населяем одну случайную планету, слава наша тем прочнее. И если все разнородные человеческие расы связаны между собой происхождением от общего животного предка, явственнее становятся фактические различия между нами, а исключительность общественных институтов особенно примечательной. Однако лишь наши достижения и наши институты исключительны для нашей культуры; они совсем иного порядка, чем достижения и общественные институты низших рас, оттого их нужно оберегать любой ценой. Поэтому сегодня, независимо от того, связано ли это с империализмом, или расовыми предрассудками, или сравнением христианства и язычества, мы по-прежнему озабочены вопросом исключительности, но не институтов всего человечества в целом, которые и так никого никогда не волновали, а наших собственных институтов и достижений, нашей собственной цивилизации.

Благодаря удачному стечению исторических обстоятельств западная цивилизация распространилась шире, чем любая известная поныне иная. Она стала нормой, стандартом едва ли не на всем земном шаре, и нам не осталось ничего, кроме как принять веру в единообразие человеческого поведения, которого при любых других обстоятельствах не сложилось бы. Даже самые примитивные народы порой гораздо лучше нас осознают роль культурных особенностей, и это неспроста. Они напрямую ощутили на себе воздействие разных культур. Они видели, как их религия, их хозяйственный строй, их брачные законы отступают перед лицом традиций белого человека. Они отбросили в сторону одно и приняли другое, порой даже неосознанно, однако им было очевидно, что у жизненного уклада существуют различные варианты. Порой они приписывают основные черты белого человека его способам торговли или ведения войны: что ж, очень в духе антропологов.

У белого же человека все складывалось иначе. Ему никогда не доводилось сталкиваться с чужаками, разве что они уже были европеизированы. Во время путешествий по миру едва ли он выбирался за пределы своего многонационального, но «культурно стандартизированного» отеля. Ему почти ничего не известно о чьем-либо укладе жизни, кроме своего собственного. Окружающее его единообразие обычаев и мироощущений не вызывает у него никаких подозрений и скрывает от него тот факт, что это, в конце концов, историческая случайность. Безо всяких раздумий он ставит знак равенства между человеческой природой и собственными культурными нормами.

Впрочем, история показывает, что не одна только цивилизация белого человека распространилась так широко. Сравнительно недавно полинезийские народы расселились на территории, простирающейся от острова Онтонг-Джава до острова Пасхи, от Гавайских островов до Новой Зеландии, а народности банту заселили просторы от Сахары до Южной Африки. Но в обоих случаях мы видим в этих народах не более чем местное объединение, которому довелось расширить свои границы. Такое распространение западной цивилизации поддерживалось при помощи транспортных изобретений и широко распростершейся сети торговых соглашений, и, с точки зрения истории, понять истоки такого положения дел совсем не трудно.

Материальные последствия распространения культуры белого человека по всему миру не идут ни в какое сравнение с последствиями психологическими. Оно оградило нас, как никого ранее, от необходимости всерьез воспринимать цивилизации иных народов. Оно придало нашей культуре монолитную универсальность, в которой мы уже давно видим не исторически сложившиеся обстоятельства, а нечто непреложное и неизбежное. Зависимость нашей цивилизации от экономической конкуренции мы трактуем как доказательство того, что она есть первостепенная движущая сила человеческой природы. А поведение маленьких детей, сложившееся в рамках нашей цивилизации и регистрируемое в наших детских поликлиниках, мы называем психологией ребенка, то есть такова норма поведения человеческого «детеныша». И неважно, идет ли речь о наших нравственных ценностях или устройстве семьи. Мы отстаиваем убеждение, что неизбежны привычные именно нам устремления, и норовим отождествить нашу манеру поведения с поведением как таковым, наш общественный уклад – с природой человека.

Данный тезис занял центральное место в образе мышления и фактическом поведении современного человека, однако корни его уходят глубоко в прошлое, туда, где произошло самое первое, судя по повсеместному его присутствию в примитивных обществах, разделение людей на «своих» и «чужих». Все первобытные племена схожи в том, что они выделяют эту категорию чужаков, которые не только находятся вне рамок нравственных норм «своего» народа, но и попросту не могут претендовать на то, чтобы занимать место среди людей. Значительное количество общепринятых названий племен – зуни, дене, кайова и многие другие – это самоназвания, которые на родном языке племени означают не что иное, как «люди», то есть сами представители этого народа. За пределами этой закрытой общности людей нет. И это невзирая на то, что объективно любое племя живет в окружении других народов, с которыми у него происходит обмен искусством, предметами материальной культуры и сложными практиками, возникшими благодаря заимствованию друг у друга моделей поведения.

Никогда первобытный человек не смотрел на «род людской» как на общность, не чувствовал единения с собственным видом. С самого начала он был подобен селянину, возводившему высокие ограды. Был ли то вопрос выбора жены или же избрания вожака, первым и важнейшим показателем для него служило различие между собственной группой и теми, кто находился за ее пределами. Именно его группа и свойственные ей модели поведения исключительны.

Таким образом, когда современный человек разделяет мир на избранных «своих» и опасных чужаков – группы в рамках одной цивилизации, которые генетически и культурно связаны между собой, как племена австралийской пустоши – он находит подтверждение своей позиции в длительной истории преемственности. Подобным аргументом пользуются пигмеи. Едва ли нам удастся с легкостью избавиться от такой базовой человеческой черты, однако в наших силах, по крайней мере, научиться понимать ее историю и ее проявления.

Характерным примером такого проявления является господствующая долгие века в западной цивилизации система взглядов, которую считают обусловленной скорее религиозными переживаниями, чем всеобщим невежеством. На языке религии разделение на любую закрытую группу и чужаков становится разделением на правоверных и иноверцев. На протяжении тысячелетий между этими двумя категориями не существовало точек соприкосновения. Никакие убеждения или обычаи, свойственные одним, не признавались другими. Напротив, обычаи, относящиеся к разным религиям, противопоставлялись друг другу, даже если между этими верованиями не было существенной разницы. С одной стороны – божественная истина и истинная вера, откровение и сам Бог. С другой – смертный грех, ложь, падшие и демоны. Не могло быть и речи о том, чтобы относиться к взглядам двух противостоящих групп, как к равным, и стало быть, не могло быть и речи о том, чтобы путем непредвзятого их изучения понять природу неотъемлемой черты человека – религии.

Когда мы читаем описания подобного рода религиозности, мы ощущаем вполне обоснованное чувство собственного превосходства. Мы по крайней мере отбросили в сторону эти нелепые противоречия и признали такую область знания, как сравнительное религиоведение. Но если учесть, какой размах имела схожая религиозность в нашей цивилизации, выражаясь, например, в расовых предрассудках, не помешало бы проявить некоторый скептицизм в вопросе о том, чем обусловлена наша зрелость в отношении религии – тем, что мы выросли из детской наивности, или же тем, что религия попросту не служит больше плацдармом, на котором вершатся судьбы нашей современности. Когда речь заходит о по-настоящему важных для нашей цивилизации проблемах, нам явно не хватает той беспристрастности, которой нам в значительной степени удалось достичь по отношению к религии.

Есть еще одно обстоятельство, из-за которого серьезное изучение обычая сформировалось так поздно и часто проводилось не вполне научно, и эту трудность преодолеть будет еще сложнее, чем рассмотренные выше. Обычай не привлекал внимания представителей общественных наук, потому что сам составлял ядро их мышления: он служил линзой, без которой они вообще ничего не могли видеть. Насколько глубинным и неотъемлемым он был, настолько же далеко находился он за пределами нашего осознанного внимания. В этой слепоте нет никакой загадки. Когда какой-нибудь студент собирает обширные данные для исследования международных кредитов, или процесса обучения, или нарциссизма как показателя неврозов, будучи экономистом, психологом или психиатром, он действует в рамках именно данного конкретного информационного поля. Он не принимает во внимание существование иных общественных систем, в которых все данные, может статься, представлены иначе. Иными словами, он не принимает во внимание условия культурной среды. В изучаемом явлении он видит нечто общеизвестное и непреложное и принимает его за абсолют, поскольку с этими данными ему и предстоит работать. Он приравнивает свойственные одной культуре установки (скажем, 30‑х годов) к самой человеческой природе, а их описание – к экономике или психологии как таковым.

В действительности это часто не имеет значения. Наши дети должны обучаться по законам нашей педагогической традиции, а изучение образовательного процесса в наших школах есть дело первостепенной важности. Подобным образом объясняется и тот факт, что на всякое обсуждение других экономических систем мы пожимаем плечами. В конце концов, нам нужно жить в рамках представлений «мое-твое», сформированных нашей собственной культурой.

Это действительно так, и тот факт, что все многообразие культур лучше всего изучать в том виде, в каком они существуют в пространстве, отчасти оправдывает наше равнодушие. Но именно ограниченность исторического материала не позволяет извлечь примеры из преемственности культур во времени. Мы не могли бы избежать этой преемственности, даже если бы захотели. Стоит оглянуться лишь на одно поколение назад и становится ясно, насколько сильно изменились даже самые глубинные наши модели поведения. До сих пор эти изменения происходили вслепую, по стечению обстоятельств, которые мы можем обрисовать лишь ретроспективно. Если отмести наше нежелание принимать культурные изменения до тех пор, пока их нам не навяжут, мы вполне сможем занять более осмысленную и ясно очерченную позицию. Такое сопротивление проистекает во многом из непонимания культурных обычаев и в особенности из чрезмерного возвышения обычаев, свойственных нашему народу и нашему поколению. Даже самое поверхностное знакомство с чужими обычаями и осознание их многообразия придало бы значительно больше благоразумия общественному порядку.

Изучение различных культур имеет еще одно важное значения для работы с нынешними моделями мышления и поведения. В наши дни многие цивилизации оказались в тесном взаимодействии друг с другом, и в настоящий момент это вылилось в такие радикальные реакции, как национализм и расовая ненависть. Впервые в истории наша цивилизация так остро нуждается в людях, которые доподлинно понимают культуру и смотрят на общественно обусловленное поведение других народов непредвзято, без страха и упрека.

Пренебрежение в отношении чужаков – не единственная возможная реакция на столь тесный контакт разных рас и народов. Оно даже не может быть обосновано наукой. Исконная англосаксонская нетерпимость есть не более чем очередная культурная особенность, свойственная конкретному месту и времени. Даже столь близким по крови и духу испанцам она не свойственна, а расовые предрассудки в испаноязычных странах и странах, возглавляемых Англией или США, в корне различаются. Очевидно, что в этих странах нетерпимость проявляется не только к смешанным или фенотипически далеким от нас расам, поскольку в отдельных случаях ирландец-католик в Бостоне или итальянец в небольшом городке Новой Англии вызывали не меньшее волнение, чем представитель какой-нибудь восточной страны в Калифорнии. Это и есть древнее деление на группу своих и группу чужих, и если мы продолжим придерживаться этой первобытной традиции, оправданий у нас будет еще меньше, чем у диких племен. Мы повидали мир, мы гордимся своей просвещенностью. Но нам так и не удалось понять, что культурные особенности относительны, что, отказавшись от взаимоотношений с народами разных культур, мы лишаем себя значительной пользы и удовольствия и что с их стороны мы так и не заслужили доверия.

В наше время западной цивилизации просто необходимо признать, что в основе расовых предрассудков лежат особенности культуры. Мы дошли до того, что сами подпитываем расовые предрассудки против наших близких братьев-ирландцев, а норвежцы и шведы говорят о взаимной враждебности, словно у них разное происхождение. Так называемая граница между одной расой и другой позволяла в ходе войн между Францией и Германией разделить жителей Бадена и жителей Эльзаса, хотя физически и те и другие относятся к альпийской малой расе. В эпоху свободных перемещений и смешанных браков на генеалогическом древе самых почитаемых членов общества мы без капли смущения проповедуем чистоту расы.

На это антропология дает два ответа. Один исходит из природы культуры, другой – из природы наследственности. Ответ, исходящий из природы культуры, уводит нас назад в прошлое, к обществам, существовавшим до появления человека. Существуют общества, в которых природа с помощью биологических механизмов даже малейшие модели поведения сохраняет в неизменном виде, но это общества не человека, а общественных насекомых. Даже если изолировать муравьиную королеву в отдельном гнезде, она будет воспроизводить все признаки полового поведения, она воссоздаст гнездо до мельчайших подробностей. В общественных насекомых запечатлено намерение природы не рисковать. Модель всей общественной структуры она поместила в инстинктивное поведение муравья. У муравьев риск утратить способы ведения хозяйства или деление на социальные классы не больше, чем перестать воспроизводить строение своих усиков или брюшка.

Как бы там ни было, у человека все обстоит с точностью до наоборот. В его зародышевой клетке не содержится никакой информации о племенной организации, языке или местных верованиях. Когда в Европе в разные столетия по случайности находили брошенных детей, которые выросли в лесу вдали от всего человечества, они обнаруживали такое сходство между собой, что Карл Линней причислил их к отдельному виду, Homo ferus[9], и выдвинул предположение, что они являлись некой разновидностью гномов, с которыми человеку изредка доводилось сталкиваться. Он не мог и помыслить, что эти полоумные дикари, эти безразличные ко всему существа с едва ли развитыми органами речи и слуха, раскачивающиеся взад-вперед, словно дикие животные в зоопарке, способные выдержать лютые морозы в одних лохмотьях и без затруднения выхватить картошку из кипящей воды – были рождены людьми. Вне всякого сомнения, этих детей бросили еще во младенчестве, и чего им не хватало, так это общества себе подобных, ведь только так формируются и оттачиваются человеческие умения.

В нашем цивилизованном обществе с одичавшими детьми нам сталкиваться не приходится[10]. Но мы можем наблюдать ту же самую ситуацию, когда ребенка усыновляют родители другой расы или культуры. Ребенок восточного происхождения, вскормленный западной семьей, учится говорить по-английски, относится к своим приемным родителям, как его сверстники, и выучивается тем же профессиям, что и они. Он познает все культурные особенности общества, которое его приняло, а особенности культуры его настоящих родителей не играют никакой роли. Те же процессы, но более широкого масштаба, происходят, когда за несколько поколений целые народы отрекаются от своей традиционной культуры и погружаются в обычаи чужой общности. В городах на севере Америки культуры чернокожих и белых теперь практически неотличимы. Несколько лет назад исследование, проводимое в Гарлеме, показало, что чернокожим было свойственно делать ставки на то, какими будут последние три цифры коэффициента оборота товарных запасов на складе на следующий день. По крайнем мере, это стоило не так дорого, как игра на бирже белых, но было столь же непредсказуемым и волнительным. Это явление иллюстрировало вариант модели поведения белых, впрочем, не сильно отличавшейся от нее. И по сей день многие особенности культуры чернокожих Гарлема схожи с особенностями культуры белых.

По всему миру с самого зарождения человечества мы находим свидетельства того, что разные народы способны перенять культуру народов иного происхождения. В биологическом устройстве человека нет ничего, что могло бы этому воспрепятствовать. Биологически за человеком не закреплено никакой конкретной разновидности поведения. Изначально человек устроен так, что великое множество различных культурных общественных устоев, касающихся, например, брачных отношений или торговли, имеют равное право на существование. Культура не наследуется биологически, но передается (или насаждается социально).

То, что природа не гарантировала нам безопасности, восполняется преимуществом бóльшей гибкости. Человек не отращивает себе шубу, подобно медведю, чтобы спустя многие поколения приспособиться к арктическим условиям. Он учится эту шубу шить и строит себе дом из снега. Из истории дочеловеческих времен и человеческих обществ мы знаем, что такая гибкость послужила почвой, в которой зародился и окреп прогресс человека. В эпоху мамонтов виды, не обладавшие подобной гибкостью, один за другим зарождались, скрещивались и вымирали, уничтоженные теми самыми качествами, которые они развили в себе для приспособления к окружающей среде. Хищники и, наконец, высшие приматы постепенно перестали полагаться на биологические механизмы приспособления, и, как следствие развития пластичности, мало-помалу стали закладываться основы для развития интеллекта. Многие предполагают, что, вероятно, развитый интеллект и уничтожит человека. Но никто не предложил способа, как нам возвратиться к биологическим механизмам общественных насекомых, так что у нас не осталось никакой альтернативы. Так или иначе, культурное наследие человека не передается биологически.

В любом случае, в современной политике стало то, что у нас нет никаких оснований доверять наши духовные и культурные достижения каким-либо наследственным генам. В западной цивилизации лидирующая роль в разные периоды последовательно переходила сначала от семитов к хамитам, затем к средиземноморской расе и, наконец, к народам Северной Европы. В культурной преемственности нашей цивилизации нет никаких сомнений, и неважно, кто был ее носителем в какой-то конкретный момент. Нам необходимо принять все смыслы нашего общечеловеческого наследия, и главные из них – незначительность моделей поведения, передаваемых биологически, и колоссальная роль культурных процессов в передаче традиций.

Второй довод антропологии в споре со сторонниками чистоты крови касается природы наследственности. Поборник чистоты крови стал жертвой мифа. Ведь что есть «расовая наследственность»? Мы примерно представляем, что такое наследственность, передающаяся от отца к сыну. Для рода значимость ее поистине велика. Но наследственность – и есть дело рода. За его пределами она превращается в миф. Внутри таких маленьких и закрытых общностей, как эскимосская деревня, «расовая» наследственность и наследование детей родителям – это фактически одно и то же, поэтому понятие расовой наследственности не лишено смысла. Но если применить эту теорию к народам, расселенным по обширной территории, например к скандинавам, она теряет всякую основу. Прежде всего во всех североевропейских народах можно найти наследственные признаки, представленные также среди альпийских и средиземноморских общностей. Всякий анализ физического строения европейского населения показывает, как черты перекрывают друг друга: темноглазый и темноволосый швед представляет семейные узы, которые концентрируются больше на юге, но его следует рассматривать в соответствии с тем, что мы знаем об этих последних группах. Его наследственность, насколько она вообще имеет под собой физическую реальность, – это вопрос его семейной линии, которая не ограничивается одной Швецией. Мы не знаем, как сильно физические типы могут различаться, если не будет смешения. Мы знаем, что близкородственное смешение влечет за собой появление локального типа. Но в нашей космополитической цивилизации белых людей такое положение дел едва ли возможно. И когда к понятию «расовой наследственности» прибегают с целью, как это обычно бывает, объединить в одну группу людей приблизительно одного экономического статуса, закончивших примерно одни и те же школы и читающих одни и те же еженедельники, эта группа представляет собой лишь очередную версию деления на своих и чужих, и с биологической однородностью она никак не связана.

Что в действительности объединяет людей, так это их культура – общие убеждения и общественные нормы. Если бы народ не делал из кровной наследственности символа и лозунга, а обратил свое внимание на объединяющую его культуру, подчеркивая ее главные достоинства и признавая различные ценности культуры других обществ, тогда мы бы заменили этот опасный в своей обманчивости символизм на здравый смысл.

Для общественной мысли знание культурных форм необходимо, и данной проблеме культуры посвящен настоящий труд. Как мы уже увидели, строение тела и раса не связаны с культурой и для наших целей могут быть отложены в сторону, разве что по какой-то причине их рассмотрение не станет для нас актуальным. Говоря о культуре, необходимо основываться на широкой выборке всевозможных культурных форм. Только так мы сумеем отличить установки общепринятые и, насколько можно судить, неотъемлемые для человека от установок, обусловленных культурой. Наблюдая только за одной общностью – своей или чужой – мы не сможем выявить, какое поведение можно считать «инстинктивным», или естественным. Чтобы отнести какое-либо поведение к разряду «инстинктов» мало просто доказать, что оно происходит непроизвольно. Обусловленная реакция столь же непроизвольна, как и естественная, а наибольшую часть нашего огромного арсенала естественного поведения составляют реакции, обусловленные культурой.

Поэтому наиболее показательный материал для изучения разновидностей культуры и культурных процессов содержится в обществах, исторически наименее связанных с нами и друг с другом. Благодаря обширной сети исторических контактов крупные цивилизации распространились по огромной площади, и поэтому культуры примитивных обществ остаются нашим единственным источником. Они словно лаборатория, в которой у нас есть возможность изучать все многообразие традиций человека. В силу относительной изоляции во многих примитивных обществах на протяжении веков формировались особые неповторимые культурные черты. Такие общества преподносят нам необходимую информацию о многочисленных возможных разновидностях общественных механизмов, и для понимания всякого культурного процесса необходимо тщательное их изучение. Это единственная доступная нам лаборатория по исследованию общественных порядков.

У такой лаборатории есть и другое преимущество. Вопросы ставятся более простым языком, чем в крупных западных цивилизациях. Облегчение способов передвижения, международная теле- и радиосвязь, широкое распространение печатных изданий, появление соперничающих между собой профессиональных организаций, религиозных культов и целых классов, ставших во всем мире одинаковыми, придали современной цивилизации излишнюю запутанность, так что приемлемый ее анализ возможен лишь в том случае, если намеренно разбить исследование на искусственно созданные части. Но такой анализ по частям неприемлем, поскольку невозможно управлять стольким количеством внешних факторов. Исследование любой группы предполагает также исследование людей из противоположных разнородных групп с самыми разными принципами, общественными устремлениями, формами семейных отношений и нравственностью. Взаимосвязь между этими общностями так многогранна, что всецело оценить ее не представляется возможным. В первобытном обществе культурная традиция достаточно проста для того, чтобы уместиться в знаниях взрослых ее представителей, а способы поведения и нравственность подчинены одной явно выраженной общей схеме. В такой простой среде мы можем оценить взаимосвязь этих характерных черт так, как это невозможно было бы сделать в спутанном клубке нашей цивилизации.

Призывы заострить внимание на примитивных культурах не имеют ничего общего с тем, как этот материал использовался традиционно – для воссоздания истории нашего развития. Антропологи прошлого пытались расположить все многообразные культурные особенности в порядке становления: от самых ранних форм к высшей точке развития в рамках западной цивилизации. Между тем у нас нет никаких оснований полагать, что, если вместо нашей собственной религии изучать местные австралийские верования, мы обнаружим первобытные культы, или что изучение общественного строя ирокезов даст нам представление о брачных традициях наших далеких предков.