Наследие кельтов. Древняя традиция в Ирландии и Уэльсе

I. Введение

…ибо подобно тому как Господь прибегает к помощи нашего благоразумия, наставляя нас на путь правды, так и мы сами должны направлять свой разум на тот путь, ступая по которому обретем способность к постижению таинств Его; лишь таким образом сможет устремиться наш разум, сообразно способностям своим, к постижению таинств поистине великих, а не тех, что ограничены пределами нашего рассудка.

Фр. Бэкон

В каком-нибудь приходе графства Голуэй можно встретить куда больше хороших рассказчиков, чем во всей Западной Европе. К такому выводу пришел недавно один ирландский фольклорист¹. Он имел в виду умение рассказывать традиционные новеллы, и в этом смысле действительно лишь отдаленные районы Ирландии и западные острова Шотландии остаются последними прибежищами этого древнего искусства в Западной Европе. Там еще можно встретить стариков и старух, хранящих в памяти полсотни, сотню, а то и больше историй о «давних временах» или про «жили-были», а в иных местах люди до сих пор собираются вечерами в домах, где рассказывают такие истории. Профессиональными рассказчиками становятся обыкновенно те, кто с ранней юности пользовался каждым удобным случаем, чтобы пополнить свой репертуар и усовершенствовать манеру исполнения. Многие из собравшихся у очага слышат эти истории не впервые, более того – знают их наизусть, хотя сами никогда не решатся исполнить их перед аудиторией. Впрочем, отсутствие новизны в этих старинных повестях ничуть не мешает слушателям наслаждаться ими вновь и вновь.

Краткое описание подобного собрания в доме фермера-арендатора оставил нам в конце прошлого века Александр Кармайкл². В изображенной им сцене обращает на себя внимание следующее: простой торфяной очаг, расположенный посреди комнаты, множество детей в доме – маленькие девочки жмутся к коленям отцов, братьев или родных, мальчики сидят повсюду, где нашли место, хозяин дома и члены его семьи, равно как и зашедшие к ним соседи, заняты каким-нибудь домашним ремеслом, например вьют из вереска веревки для укрепления кровли, плетут корзины, прядут, режут по дереву, вяжут или шьют, а при этом оживленно беседуют. Если случится заглянуть туда чужаку, то ему «с присущей простому народу учтивостью» предлагают подойти поближе и занять место рядом с хозяином дома, и именно он имеет почетное право обратиться к хозяину с просьбой исполнить какой-нибудь рассказ.

Рассказ этот, полный описаний ярких событий и высокого пафоса, исполнялся в манере «простой до графичности, драматичной, приковывающей внимание слушателей».

Здесь, в этих местах, в памяти народа до сих пор живы отголоски древней традиции, о которой пойдет речь в нашей книге. Но прежде чем обратиться к текстам старинных рукописей, посмотрим еще раз на хранителей той же традиции в ее устной форме. В маленькой деревушке Килриаг, что на юго-западе графства Керри, Дж. Деларжи, почетный председатель Фольклорной комиссии Ирландии (Irish Folklore Commission), встретил в 1923 г. «человека, стремящегося сохранить в своих рассказах устную традицию ирландского народа». Это был семидесятилетний фермер-рыбак Шон О’Коналл. Нам представляется целесообразным привести здесь сделанное профессором Деларжи описание образа жизни этого человека и особенностей его мастерства³.

«Пять поколений его предков жили в этих местах <…>. Сам он покидал родную деревню лишь однажды, когда отправился поездом на знаменитую ярмарку в город Гиллорглин, откуда вернулся домой пешком! Он никогда не ходил в школу и был неграмотен, по крайней мере с точки зрения сухой официальной переписи населения. Он не только не умел говорить по-английски, но даже ни слова не понимал на этом языке. Однако в области устной народной традиции он был одним из самых образованных людей, каких мне доводилось встречать, и память его представляла собой настоящую кладовую, набитую смешными анекдотами, героическими сказаниями, пословицами, поговорками, загадками и прочими образцами устного народного творчества, бытовавшими в Ирландии лет за триста до его рождения. Это был подлинный художник слова, который получал искреннее наслаждение, рассказывая свои истории, и язык его был ярок, образен и не лишен своего рода литературности.

Бывая в тех местах, я обыкновенно навещал его по вечерам трижды в неделю. Дом его, низкий, крытый соломой, состоял всего из двух комнат: одна служила кухней, и в ней же делалась вся домашняя работа, а в другой была спальня. Над спальней находился чердак, где стояла еще одна кровать и хранились рыболовные снасти, детали старых прялок и прочий хлам, который с годами неизбежно скапливается в фермерском доме.

Посреди кухни был очаг, где горел торф, а по бокам от него – небольшие каменные сиденья, с них можно было бросить взгляд в закопченный дымоход и увидеть мерцающие звезды. Справа от очага стоял чисто выскобленный стол из сосновых досок, а за ним, в углу, лежал большой мешок соли для засолки рыбы. На этом мешке я обычно и устраивался, прислонясь к столу, и здесь под диктовку моего друга записал не менее двухсот занимательных историй. Прежде чем мы начинали работать, я помогал Шону и его жене навести в доме порядок: подметал пол и посыпал его чистым песком, приносил охапку торфяных брикетов и зажигал масляную лампу. В мои обязанности входило также выгонять кур, залетавших в открытую верхнюю половинку двери. Мы не закрывали ее – так можно было видеть море, а мерный отдаленный рокот волн служил своего рода аккомпанементом для рассказов.

Пока я писал под диктовку Шона, подходили соседи, поодиночке или небольшими группками, они теснились у стен и терпеливо ждали, пока я запишу последнее слово очередного рассказа. Тогда рассказчик неторопливо склонялся к очагу, доставал уголек и огрубевшим большим пальцем не спеша придавливал его к табаку в трубке. Потом он откидывался на спинку плетеного стула и принимал поздравления слушателей, которые, хотя и слышали эту историю раньше, может быть даже не один раз, с искренним наслаждением внимали ей снова. Их восклицания и восторги незаметно переходили в оживленную болтовню, главной темой которой были уже местные события. Однако немного погодя к хозяину дома опять обращались с просьбой что-нибудь рассказать и мы вновь на целый час или около того переносились в чудесную страну, где мечта становится реальностью. Аудитория слушала молча, лишь время от времени хохоча от души над глупостью незадачливого злодея или другим смешным эпизодом; иногда раздавались громкие одобрительные возгласы по поводу того, что герою удалось спастись от жуткого семиглавого великана или страшного морского чудовища либо отразить натиск сомкнутых рядов Короля Восточного Мира».

Все эти истории звучали обычно у очага долгими зимними вечерами. Старики до сих пор вспоминают мастеров, которые могли рассказывать предания каждый вечер всю зиму, ни разу не повторившись. Заниматься этим в дневное время считалось недопустимым. Кроме традиционных зимних вечеров подобные рассказы звучали в особых случаях: во время ночного бдения у святого источника, после тех или иных церемонии в частных домах на поминках и крестинах, в лодке, когда рыбаки караулят сети в ожидании ночного клева и т. д. На таких собраниях звучали не только длинные повести, там исполнялись и шуточные куплеты, и баллады, и любовные песни, и народные духовные стихи, и родословия, загадывались загадки и даже рассказывались смешные случаи из местной жизни. Но главное место занимали рассказы о героях и чудесах, многие из них продолжались не менее часа, а некоторые – часов шесть или даже больше⁴. Считалось, что женщине рассказывать героические повествования не пристало. Более того, ни один рассказчик никогда не решился бы рассказать подобную повесть в присутствии своего отца или старшего брата, и, наверное, по этой причине послушать их собирались обыкновенно молодые жители деревни⁵.

Традиционные рассказчики никогда не претендовали на авторство исполняемых повестей. Об этом говорит и распространенная концовка: «Вот вам и мой рассказ! Если есть в нем ложь, значит, так тому и быть, ведь не я сочинил его и выдумал!» Все эти рассказы они перенимали на слух от своих предшественников – членов собственных семей, соседей, захожих «странников», нищих или бродяг, и некоторые истории можно было проследить от рассказчика к рассказчику на несколько поколений назад, порой до начала XVIII в.⁶ Обширные кладовые памяти этих необразованных людей поистине изумляли нас, привыкших полагаться на письменные и печатные свидетельства. Об одном рассказчике из Бенбекулы, например, говорят, что стоило ему услышать однажды какую-нибудь историю, а потом рассказать самому, как он запоминал ее на всю жизнь. Ему случалось порой рассказывать истории, слышанные один-единственный раз, – пятьдесят лет назад. Один рыбак из Барры вспоминал, что зимними вечерами целых пять лет кряду ходил слушать некоего сказителя, и тот почти ни разу не повторился⁷.

Любопытная черта искусства рассказчиков и признак его древности – традиционное употребление стереотипных описаний и иных риторических «пассажей». Восходящие к глубокой древности и уже далеко не всегда понятные слушателям, они вводились в ткань повествования, когда рассказчику требовалось описать героя, отправляющегося на поиски приключений, изобразить жестокую битву или иную легко узнаваемую традиционную сцену. Эти пассажи, с одной стороны, были призваны служить украшением рассказа и впечатлять слушателей, а с другой – подготавливали самого исполнителя к переходу на новую ступень повествования. Сколь многие из этих повестей сами по себе относятся к древней кельтской традиции, сказать невозможно, однако, что касается их формы, характеров и мотивов, они имеют очень много общего с теми записанными в средневековых рукописях текстами, которые по сей день составляют славу и гордость ирландской литературы.

Традиционные рассказы далеко не всегда были принадлежностью лишь крестьянского быта. Напротив, раньше они составляли важнейший элемент жизни знати, и в валлийских и ирландских средневековых рукописях встречаются упоминания о том, что исполнялись они поэтами самого высокого ранга. В одной валлийской повести рассказывается⁸, как волшебник Гвидион и одиннадцать его товарищей под видом поэтов прибывают ко двору короля. Гостей просят рассказать какую-нибудь историю. «Господин, – говорит Гвидион, – по нашему обычаю, когда прибываем мы к королевскому двору, в первый же вечер слово дóлжно предоставить первому поэту. Я с радостью расскажу тебе историю». Гвидион, как сообщается далее, был лучшим рассказчиком в мире. В одной ирландской саге, которая, судя по языку, была записана в VIII в., ученый поэт Форголл рассказывает истории Монгану, королю Ульстера, каждый вечер в течение всей зимы, или «от Самайна до Бельтана» (от 1 ноября до 1 мая) – эта фраза часто употребляется в связи с искусством устного рассказа⁹. Обычай исполнять традиционные повести именно зимними вечерами вряд ли можно объяснить лишь чисто бытовыми и хозяйственными факторами. Сопоставление аналогичных фольклорных традиций у народов Америки, Европы, Африки и Азии демонстрирует поразительное единодушие в запрете исполнять сказания летом или среди дня, за исключением особо оговоренных случаев¹⁰. Более того, важность исполнения сказаний именно возле горящего очага невозможно вполне понять, не упомянув об особой роли очага и огня вообще в индоевропейской и других древних культурах, тогда как рассказывание историй поэтами заставляет вспомнить о том, что проза, перемежающаяся стихами, была известна и в Древнем Египте, и в средневековой Европе, и в Индии эпохи вед, и в Ирландии уже нашего времени¹¹.

В средневековой Ирландии и в Уэльсе поэтов не считали эксцентричными чудаками, как часто бывает в наше время. Напротив, они составляли самую привилегированную группу внутри образованного класса. И хотя в Ирландии эта профессия, как правило, передавалась по наследству, обучение поэтов было долгим и трудным и в основном заключалось в заучивании наизусть сотен повестей, «дабы исполнять их потом надлежащим образом перед королями и иными благородными людьми»¹². Образованный класс, объединявший друидов и профессиональных поэтов, можно сравнить с кастой брахманов в Индии, и все то, что касается самого искусства, статуса и поведения ирландских и валлийских придворных поэтов, можно, по определению одного известного востоковеда, назвать «главой из истории Индии, но под другим названием»¹³. Подобные классы на Востоке и на Западе были реликтом сложной социальной и религиозной иерархии народов, говоривших на древних индоевропейских языках.

В кельтских государствах, как и в Индии, поэты были также официальными историками и составителями королевских родословий. Хвала, произнесенная устами поэта, упрочивала королевскую власть и достоинство самого короля, тогда как сочиненная поэтом хула могла сокрушить и короля, и его королевство. В Древней Ирландии профессиональные поэты (филиды) по традиции были судьями. И они действительно очень хорошо разбирались во всем, что касалось прав и обязанностей королей, сам же верховный поэт Ирландии (оллам) перед лицом закона был равен королю. В функции ирландских поэтов входили и такие чисто жреческие обязанности, как предсказания и пророчества, и надо добавить, они исполняли их, облачившись в наряд из птичьих перьев, подобно сибирским шаманам, которые посредством сложного ритуала и особого экстатического состояния уводят своих слушателей в путешествие по Иному миру¹⁴. Посвященные, владеющие таким могуществом и силой, хранили эти повести и исполняли их лишь по особым случаям, подобно тому как современные священники читают главы из Священного Писания.

Естественно, что наибольшее внимание уделялось сохранности самой традиции. В «Лейнстерской книге», рукописи XII в., в конце саги «Похищение быка из Куальнге» (Táin Bó Cuailnge), самой знаменитой из всех ирландских саг, записан колофон, удивительно напоминающий заключительные стихи Апокалипсиса. «Да будет благословен каждый, кто верно запомнит эту повесть так, как она записана здесь, и не станет ничего добавлять к ней»¹⁵. Эти тексты не были простой забавой – об этом свидетельствуют вознаграждения, которые были обещаны слушателям. Одно из трех чудес, приписываемых «Похищению», состояло в том, что «оно на целый год охраняло от всех бед того, для кого было исполнено»¹⁶. В конце саги, озаглавленной «Воспитание в домах Двух Чаш»¹⁷, говорится, что св. Патрик повелел, «чтобы никто не смел ни спать, ни беседовать, когда она рассказывается, и чтобы речь о событиях этой саги вели всякий раз лишь перед немногими добрыми людьми, дабы могли они лучше слушать. И еще Патрик придал рассказу много чудесных свойств…»:

Как отмечает профессор Майлз Диллон¹⁸, сказанное поразительно напоминает о магической силе, которую приписывали традиционным повестям в Индии, где сказание за сказанием заканчивается фразой, что «знающий это покорит все земли»¹⁹. Отдельные главы эпоса «Махабхарата» завершаются уверениями, что и слушатели, и исполнители эпоса будут благословенны в здоровье своем, богатстве и потомстве. «Рамаяна» Вальмики также сулит долгую жизнь людям и победу царям:

«Тому, кто слушает эту чудесную повесть о Раме, неутомимом в деяньях, отпустятся все грехи его. Если слушаешь ты рассказ о деяниях Рамы и желаешь иметь сына, то исполнится это твое сердечное желание, а если желаешь достичь богатства, то станешь богатым. Если девушка, мечтающая о женихе, слушает этот рассказ, то вскоре встретит она того, о ком мечтает, и вновь вернется к близким своим, если она от них вдали. Все желания слушающих эти стихи будут исполнены, и все просьбы их будут услышаны»²⁰.

Другая повесть сходным образом заканчивается обещанием разнообразных наград на этой земле и вступления в небесное царство Индры после смерти²¹. Сакральное воздействие подобных повестей проявляется и в самый момент их исполнения. Так, в одном народном рассказе, записанном в Голуэе²², говорится, что дьяволу никак не удавалось проникнуть в один дом, потому что там исполнялись сказания о фиане. Точно так же индийские «Двадцать пять рассказов Веталы» заканчиваются уверением духа в том, что «ни один злой дух или демон не будет иметь никакой власти там и тогда, где и когда рассказывают эти повести. И тот, кто с усердием исполнит хотя бы одну из них, избавится от всех своих грехов»²³.

Если задаться вопросом, какого же рода историям приписывалась подобная сверхъестественная сила, то оказывается, что, как правило, это повести о приключениях героев, о добрых и злых чарах, о королях и королевах, о великанах-людоедах, чудовищах и волшебниках, о животных, которые говорят и действуют как люди, о путешествиях в Иной мир, над которым не властно время, будь то за морем или на дне озера, о призраках и духах, о пророчествах и человеческой судьбе, о добывании волшебной посуды и оружия и о прочих чудесах. Таково примерно содержание повестей, бытующих в народной среде, традиционная культура которой не испорчена изучением современной истории и современной науки; при этом необходимо отметить, что темы и мотивы традиционных повестей зачастую удивительно близки друг другу. Сама по себе эта однородность материала представляет большую загадку для человека, живущего современностью. Что же в этом фантастическом наследии незапамятных времен по сей день вызывает у людей любовь и интерес?

Порой эта проблема оборачивается весьма драматической коллизией: пример тому – резкий контраст в отношении к традиционной словесной культуре у двух следующих друг за другом поколений. Рассказчики прежних времен сами жили в мире своих удивительных повестей. Гектор Маклейн в 1860 г. отмечал, что приключения Оссиана, например, казались рассказчикам из Барры и их слушателям такими же правдивыми и реальными, как недавние подвиги британской армии – читателям газет²⁴. Даже в наши дни профессор Деларжи рассказывает об искреннем ужасе, охватившем народного сказителя из графства Керри, когда кто-то из слушателей усомнился в правдивости его рассказа о возвращении Ойсина из Страны Вечной Юности и предположил, что Ойсина вообще не было на свете ²⁵. В древние времена чуду всегда находилось место, но с распространением начального образования, прелестей цивилизации и тех внешних материальных благ, которые принято называть чертами прогресса, древние чудеса быстро уходят в область суеверий. Они не вписываются в рамки нашей новой веры в исторический и научный опыт, а поскольку наш кругозор оказался в шорах этого нового Weltanschauung, т. е. мировоззрения, старинные повести уже не могут соперничать с пространными излияниями нынешних новеллистов.

То, что еще встречается в Ирландии или на островах, – лишь осколки старой традиции. Там, как и всюду, народные сказания скоро будут считаться подходящими лишь для детских книг, а со всем детским человек расстается по мере того, как вырастает в «образованного» члена современного общества. С грустью пишет об этом профессор Деларжи²⁶:

«Когда Шон О’Коналл был молод, народные рассказчики пользовались повсюду огромной популярностью, но с годами их истории стали слушать уже не так охотно, как раньше. Наконец настало время, когда ему лишь изредка удавалось блеснуть своим искусством перед публикой. А в итоге, чтобы совсем не утратить мастерства, он стал рассказывать их вслух самому себе, когда, как он думал, рядом никого не было, при этом он сопровождал свой рассказ положенной жестикуляцией и выразительностью – словом, использовал все традиционные приемы устного рассказа, как если бы выступал перед многочисленной аудиторией, собравшейся у очага. Его сын Пэтс как-то говорил мне, что ему случалось заставать отца за рассказыванием историй безответной каменной стене, когда рядом мирно паслись коровы. Иной раз отец, возвращаясь с рынка, шел следом за старой серой кобылой и рассказывал свои истории задку телеги!»

В сельской среде традиционные сказания теряли популярность, зато к ним начали проявлять интерес ученые. Они прилежно записывали их, классифицировали содержащиеся в них мотивы и пытались проследить историю сюжетов. Но если самим сказителям и их неграмотным слушателям не составляло труда поверить в чудеса всех этих повестей, то современные ученые, отравленные рационализмом и материалистическим уклоном современного образования, не могут принять их с той же наивной верой. Для многих народные сказания правдивы лишь в том смысле, что в совокупности с многочисленными другими данными о народных верованиях и обрядах они дают материал для реконструкции древнейшей истории человечества. Самостоятельной внутренней ценности они как бы и не имеют. Одно или два поколения назад их принято было относить на счет «болезни языка» или считать примером «примитивной науки», «примитивной философии», «плодотворящей магии» или «детством словесности». Но скептицизм писателей, которые никогда не ставили под сомнение адекватность нынешних эволюционистских теорий, зачастую противоречил их собственной жизненной практике. В шестьдесят лет Джеймс Фрэзер по-прежнему не мог объяснить себе, зачем он занимается сравнительной мифологией: «Если мы тратим всю свою жизнь на попытки узнать что-то такое, что узнать невозможно и что, если все же будет узнано, окажется совершенно никчемным, то что мы можем сказать в свою защиту? Боюсь, что очень мало»²⁷. И все-таки он продолжал заниматься этими «совершенно никчемными» вещами оставшиеся двадцать семь лет своей долгой жизни. Когда в самом конце «Золотой ветви»²⁸ он оглядывается назад на «горестную череду человеческих заблуждений и предрассудков, которые занимали наше внимание», и приветствует смену религии наукой, перед нами вновь скептик, претендующий на абсолютный авторитет. Время древних празднеств ушло, их традиционные темы – «гибель души», «козел отпущения», «бракосочетание богов», «умирающий и воскресающий бог» – превратились в бессмысленный маскарад, лишь заслоняющий холодный свет истины. Однако чистый скептицизм, наверное, не дал бы нам «Золотой ветви».

Конфликт между научным рационализмом и интуитивной верой не разрешим до конца, пожалуй, ни для кого из нас и проявляется во множестве предрассудков и предубеждений. Встречаются люди, которые читают сказки, но смотрят на них так же, как на современные произведения художественной литературы. Они настаивают, что и изучать сказки следует лишь как «нарративные тексты», т. е. читать их надо in vacuo, в пустоте, как будто они вообще никак не соотносятся с жизнью, а глубинный их смысл интересен лишь этнографам. Однако отстраненность, якобы высвобождающая материал для настоящего исследования, опять-таки не всегда позволяет разглядеть достоинства, какие видят в этом «материале» те, кто ищет в нем прибежище. Иные ученые, хотя и видят в сказках лишь способ приятно провести вечер, тем не менее отдают должное традиции, неотъемлемой частью которой они являются, как бесценному наследию, источнику вдохновения даже в нашем современном мире.

Хотя давний рационализм с трудом сдает свои позиции, исследователи нашего времени смотрят на народные сказания совершенно иначе, нежели их предшественники еще полстолетия назад. Все больше растет осознание глубокой значимости тех реалий, которые не вполне соотносятся с категориями рассудка и не могут быть объяснены в рамках истории и науки. Исследование социальной антропологии и истории религий привело многих ученых к пониманию, что в ходе несчетных эпох люди находили в народных сказаниях опору для своей материальной и духовной жизни. Во всем мире народ видит в этих священных преданиях, или мифах, «свидетельство некой первичной, более значительной и более важной реальности, которой определяется нынешняя жизнь, судьбы и дела человечества; знание ее обеспечивает человеку мотивацию его ритуальных и моральных деяний, нередко подсказывая ему, как именно он должен поступить»²⁹. Более того, при всей фантастичности эти повести на протяжении столетий были неиссякаемым источником вдохновения для поэтов и художников. Лишь слепая гордыня может отмести все эти свидетельства как лишенные или почти лишенные какого бы то ни было значения. В наше время психологи пришли к выводу, что обращение к этой «сокровищнице архетипических форм» бесценно для лечения душевных заболеваний³⁰ – по сути, это лишь повторное открытие «жизнетворных» сил, которыми наделяли эти сказания наши предки. Другие исследователи усматривают в народных преданиях комплекс метафизических доктрин и утверждают, что, хотя сам нынешний народный сказитель, может быть, не осознает и не понимает важности всего, чем он владеет, «то, чего он не осознает и не понимает, само по себе превосходит эмпирическую науку и реалистическое искусство “образованного” человека»³¹. Распятие останется распятием, даже если им забавляется маленький ребенок, но считать его при этом лишь игрушкой или видеть в нем лишь эстетическое украшение – значит отрицать его истинную природу и сущность. Меняются теории, смещаются акценты, но все больше современных исследователей, включая тех, кто не склонен выносить окончательный приговор относительно природы мифов, стараются изучать традицию со всем уважением, какого она заслуживает, понимая, что «мудрость родилась не в один день с нами».

Как уже говорилось, традиционные предания в кельтских странах подвергались сакрализации, что налагало отпечаток и на самый акт исполнения предания, и на того, кто его исполнял, и даже на тех, кто его слушал. Совершенно ясно, что прототипами фольклорных сказаний были отдельные элементы целостного «священного предания» дохристианских кельтов. Однако прочитывать таким образом сохранившиеся поныне версии весьма сложно. Самые ранние рукописи, содержащие тексты этих преданий, датируются XII в., хотя совершенно ясно, что изначальная их запись восходит к много более раннему периоду. Эти остатки древней традиции дошли до нас от христиан-переписчиков, и, конечно, – хотя само по себе удивительно, что они вообще их переписывали, – они позволяли себе при этом вольности, недопустимые при устной передаче священной традиции. Мы уже цитировали ирландский колофон, завершающий сагу «Похищение быка из Куальнге» и благословляющий всех, кто запомнит текст этой повести без изменений. Но в рукописи сразу вслед за ним идет латинский колофон, выражающий традиционную точку зрения монастырских переписчиков³²: «…Но я, записавший эту повесть, а точнее – сказку, не верю тому, о чем говорится в ней, ибо есть здесь и козни бесовские, и вымысел сочинителей, и похожее на правду, и непохожее, а иное служит лишь для развлечения глупцов».

В какой мере тексты сказаний, найденных в средневековых рукописях, были произвольно изменены или перекомпонованы, сейчас сказать уже невозможно. Мы даже не уверены, что более ранние версии являются и заведомо более аутентичными. Натыкаясь на истории, не поддающиеся пониманию или противоречащие другим аналогичным текстам, мы невольно склонны обвинить переписчиков в домыслах. Но колофон гласит, хотя, возможно, смысл не в этом, что одни истории похожи на правду, а другие нет! Поскольку же непонимание может проистекать и от нашего невежества, мы считаем, что лучше оставить «темные» места вовсе без интерпретации, чем интерпретировать их неверно. Сказания, записанные уже в новое время непосредственно со слов традиционных народных рассказчиков, казалось бы, должны были в гораздо меньшей степени подвергнуться литературным манипуляциям, однако между письменной и устной традицией не существовало непреодолимого барьера, более того, свыше тысячи лет сами сказители были христианами во многих поколениях, т. е. ходили к мессе, верили в Святую Троицу, Деву Марию, ангелов и святых. Стоит ли удивляться, что характерные черты древних кельтских божеств в этих повестях почти неузнаваемы. Возможно также, что традиция не сохранила многочисленные мифы, которые играли важную роль в живой религии, но вне связи с ритуалом утратили свое нарративное значение.

Религиозная традиция – это всегда сплав ритуала, искусства и мифологии, причем каждый из этих компонентов выразим в терминах другого. Символы, будь то мифы, церемонии или физические объекты почитания, полностью раскрывают свою значимость только внутри отдельной традиции; чтобы в полной мере испытать силу и озарение, которые может дать миф, нужно быть неотъемлемой частью этого замкнутого мира, а такое глубинное слияние с древней кельтской традицией ныне уже невозможно. Именно поэтому мы считаем, что нельзя просто пересказывать древние кельтские предания без комментариев. Чтобы соединить все эти осколки древности, современному человеку недостаточно освободить свой ум от предвзятости историка и предрассудков ученого, а также от эстетизма тех, кто видит в Библии прежде всего «литературу». Его восприятие нуждается в разного рода примечаниях и подсказках – своего рода ключах к пониманию текста. И хотя, наверное, истинный смысл того или иного предания никогда не раскроется вполне перед современным читателем, мы полагаем, что сравнительное изучение этих традиционных повестей в сопоставлении с аналогичными преданиями, ритуалами и учениями других стран и других эпох поможет нам высветить по крайней мере фрагменты традиции, всего лишь одним из выражений которой являются эти сказания, даже в их исходной форме.

II. Ветви традиции

К ирландской эпической традиции, дошедшей до нас в средневековых рукописях, относятся саги*, которые условно можно поделить на четыре группы, или цикла, а именно:[1]

1. Мифологический цикл;

2. Уладский цикл;

3. Цикл Финна;

4. Исторический цикл.

В сагах так называемого Мифологического цикла все главные персонажи принадлежат к Tuatha Dé Danann, «Племенам богини Дану», легендарному народу, который, как принято считать, заселил Ирландию перед тем, как туда приплыли сыновья Миля, предки современных обитателей страны. Саги Уладского цикла посвящены главным образом войнам короля Конхобара из Ульстера, в первую очередь подвигам самого знаменитого из них – Кухулина. Саги, относящиеся к Циклу Финна, повествуют о герое Финне Мак Кумале и его лесных военных отрядах (фиане). Этот цикл называют иногда Циклом Оссиана, так как большинство входящих в него поэтических текстов традиционно приписывается сыну Финна Ойсину, или Оссиану (под этим именем он известен благодаря творчеству Джеймса Макферсона). Так называемый Исторический цикл – самый пестрый, в него входят разрозненные саги, группирующиеся вокруг отдельных верховных или местных королей Ирландии. При этом в каждом из четырех названных циклов¹ содержится эпический материал, восходящий к индоевропейскому наследию и предположительно являвшийся компонентом духовной традиции кельтских народов в эпоху до переселения на эти острова. Однако в трудах древнеирландских историков центральные персонажи эпических преданий выстроены в единую хронологическую цепь – от времен потопа до начала вторжения в Ирландию викингов. События, относящиеся к Мифологическому циклу, синхронизированы с главными этапами древней мировой истории; так, правление короля Конхобара в Ульстере относят к самому началу христианской эры; Финн и его воины служили королю Кормаку Мак Арту, который был верховным королем Ирландии, вероятно, в III в. н. э.; предания же, относящиеся к Историческому циклу, группируются вокруг королей, правивших в III–VIII вв. н. э.

Некоторая дополнительная информация о персонажах и основных событиях, описанных в эпических преданиях всех этих четырех циклов, содержится в трудах, составленных еще в период средневековья², в частности в «Книге захватов Ирландии» (Lebor Gabála Érenn) – «истории» заселения острова предками ирландцев, а до них другими племенами, – которая имеет ряд приложений: Список Королей; «Глоссарий», приписываемый Кормаку Мак Куленану, епископу и королю, погибшему в 908 г.; так называемые диншенхас («старины мест», сказания о том, как и почему то или иное место получило свое имя); «соответствия имен» (Cóir Anmann – рассказы, разъясняющие появление имен и прозвищ у того или иного известного персонажа) и, наконец, стихи, триады и родословия, содержащие многие знаменитые имена.

Что касается древневаллийской традиции, то она содержится в так называемых Четырех ветвях мабиноги (mabinogi – «повесть о детстве», или просто «повесть»), отчасти сопоставимых с ирландским Мифологическим циклом, в рассказах и стихотворных произведениях Артуровского цикла, широко представленных также и на многих других языках, в разнообразных поэтических и прозаических повестях, которые, возможно, ранее представляли собой фрагменты саг³. Большинство из этих стихотворных текстов приписывается Лливарху Хену, Талиесину и Мирддину, легендарным поэтам, соотносимым хронологически с валлийскими королями VI в. В Уэльсе также есть свои родословия, триады и надгробные эпитафии героям, во многом компилятивные и свидетельствующие об аутентичности традиции, которая, вероятно, никогда не была сосредоточена в обширных нарративных текстах; сюда же примыкают два латинских текста, представляющих собою вехи в истории Артуровского цикла: «История бриттов» (Historia Brittonum) Ненния (начало IX в.) и более совершенная с литературной точки зрения «История бриттов» (Historia Regum Britanniae) Гальфрида Монмутского*. Валлийские и ирландские жития местных святых, написанные как на латинском, так и на народных языках, тоже отчасти можно рассматривать как добавочный эпический цикл. Подобно житиям святых, возникшим в других странах, они имеют много общих мотивов со светскими повестями и весьма важны для реконструкции дохристианской духовной культуры.[2]

Принято считать, что, до того как Ирландию завоевали гойделы, предки современных ирландцев, остров последовательно заселяли пять других племен. Далее мы остановимся на этой теме подробнее, теперь же дадим лишь краткий их перечень и наметим основные детали, характеризующие ту или иную волну завоевателей. Первые три группы известны по именам предводителей, две последующие – по названиям племен. А именно:

1) Кессар,

2) Партолон,

3) Немед,

4) Фир Болг (фир = «люди»),

5) Туата Де Дананн (Племена богини Дану).

Кессар была женщиной, и возглавляемая ею экспедиция, преимущественно женская по составу, как принято считать, явилась в Ирландию еще до потопа. Единственным из всех, кто сумел пережить эту катастрофу, был супруг Кессар – Финтан, который, принимая последовательно облик лосося, орла и ястреба, стал свидетелем вторжений всех последующих волн переселенцев. Он появляется вновь уже в христианизированных повестях как высший авторитет в вопросах исторической традиции. Опустошенный потопом остров многие сотни лет оставался безлюден, пока наконец в Ирландию не прибыли Партолон и его спутники. Все они и их потомки неожиданно погибли от странной эпидемии, охватившей страну, и лишь один из них, Туан, сын Старна, подобно Финтану, уцелел. Вслед за племенем Партолона на остров пришел народ под водительством Немеда, который сам умер в Ирландии, однако его люди, пережив ряд несчастий и катастроф, в конце концов покинули страну, причем потомки их разделились на три ветви, из которых две стали предками народов, затем также заселивших остров. Первый из них, Фир Болг, еще населял Ирландию, когда у ее берегов появился второй – Туата Де Дананн. По некоторым сведениям, пришельцы потребовали отдать им королевство – в бою или миром, и Фир Болг, побежденные в Первой битве при Маг Туиред, были вынуждены переселиться на Айлей, Аранские острова, Мэн и Ратлин. В начале христианской эры они якобы вернулись в Ирландию, но уже на правах подчиненного народа. Однако, как повествует другая сага⁴, Туата потребовали у племени Фир Болг лишь половину королевства, но в этом им было отказано; тогда между двумя племенами произошла Первая битва при Маг Туиред, после которой был заключен мирный договор о дружбе и согласии.

Остановимся подробнее на Туата Де Дананн, чудесном Племени богини Дану. Как мы уже отмечали, к нему относятся практически все центральные персонажи цикла, называемого Мифологическим, и уже благодаря этому Племена богини по сравнению с четырьмя другими племенами, заселявшими Ирландию до них, должны быть отмечены особо. В отличие и от своих предшественников, и от своих преемников – сыновей – Миля они располагали тайным магическим знанием, были сведущи во многих искусствах и ремеслах и владели секретами колдовства. Перед появлением в Ирландии они побывали на северных островах, где получили свои несравненные эзотерические знания и откуда перенесли на остров свои четыре магических талисмана: Великий камень Фал, известный тем, что он издавал крик, если на него наступал будущий король; копье Луга, приносившее победу в битве всякому, кто держал его в руке; меч Нуаду, поражавший всякого, против кого он был направлен; котел Дагды, насыщавший всех, кто садился вокруг него. Если все остальные группы переселенцев прибыли в Ирландию на кораблях, то Туата достигли страны на темных тучах прямо по воздуху, опустились на гору Конмайкне Рейн и на три дня покрыли тьмой лик солнца. В позднем описании Первой битвы при Маг Туиред они изображаются как «общество приятное и вызывающее восхищение, дивно прекрасное обликом, обладающее замечательным оружием и изысканной одеждой, искусное в музыке, пении и игре, одаренное наиболее светлым умом и ярким темпераментом среди всех, кто когда-либо прибывал в Ирландию. Племя это было превыше всех храбростью и внушало необоримый ужас, ибо превосходило все народы мира своей сноровкою в искусствах и ремеслах»⁵.

Ученые люди, которые в Средние века записывали предания Древней Ирландии, затруднялись, как им рассматривать Племена богини – как людей, демонов или падших богов. В повести о Туане Мак Кайриле из «Книги Бурой коровы», записанной примерно в 1100 г., говорится, что ученые люди не знали, откуда пришли в Ирландию Туата Де Дананн, но что, «похоже, пришли они с небес, о чем свидетельствует их ум и совершенство их знаний». В тексте рукописи XV в. сказано, что на острове их почитают, тогда как поэт, писавший около 1000 г. н. э., считает необходимым сказать, что, «хотя он и называет их, но не испытывает к ним никакого почтения»⁶.

По преданию, среди этого племени лишь «люди искусства» были богами, а простые труженики – нет⁷. Саму Дану называют «матерью богов»⁸, а иные из ее подданных изображаются порой как божества. В свете этого понятна и интерпретация имени Дагда как «добрый бог», что поддерживают и современные филологические исследования. Этот персонаж носит также имена Аэд (aed – «огонь»), Эохайд Оллатар (Эохайд Всеобщий Отец) и Руад Рофесса (Господин Великого Знания) и описывается как бог друидизма или магии (draidecht)⁹. В «Глоссарии» Кормака Бригита, дочь Дагды, изображается как «поэтесса… богиня, которой поклоняются поэты», а две ее сестры, носящие то же имя, называются соответственно целительницей и женщиной-кузнецом; обе также изображаются как богини. Диан Кехт, согласно тому же тексту, был «мудрым врачевателеми богом здоровья», Нейт – «богом битвы», Мананнан Мак Лир, «знаменитый торговец, живший на острове Мэн, и лучший кормчий на Западе Европы», именовался также «богом моря» и «сыном моря» (mac lir), причем не только у гойделов, но и у скоттов и бриттов, и остров Мэн (inis Мапапп) был назван в его честь¹⁰. Более того, имена Нуаду, короля Туата Де Дананн ко времени прибытия в Ирландию, и вышеупомянутой Бригиты фигурируют среди имен божеств в бриттских надписях периода романизации. В валлийской эпической традиции место Нуаду занимает Луг, чье имя также встречается как деоним в надписях, обнаруженных на континенте, причем форма Lugoves может быть интерпретирована как множественное число от Lug(us). Этот же бог, вероятно, дал свое имя таким топонимам, как Лион, Лаон, Лейден (Lugudunum) – на континенте и Карлайл (Luguvalium) – в Британии¹¹.

Мы уже упоминали о Первой битве при Маг Туиред, которая произошла между Туата Де Дананн и Фир Болг, заселявшими Ирландию до них. Одна из центральных саг Мифологического цикла повествует о Второй битве при Маг Туиред, где противниками Туата выступают фоморы, единственные мифические существа, сопоставимые с самими Туата в таинственности и искусстве магии. Именно в этом сюжете сущность «людей богини» проявляется наиболее ясно и полно. Фоморы давали знать о своем присутствии еще во времена Партолона. В «Книге захватов Ирландии» они изображаются как однорукие и одноногие существа¹². Предводителем их назван Кихол Грикенхос сын Голла («одноглазого») сына Гарба («грохота»). У фоморов было четыре корабля, и команда каждого насчитывала пятьдесят мужчин и трижды по пятьдесят женщин, причем женщины эти обладали поистине жуткой внешностью, что особенно ярко видно из описания матери Кихола – Лот. Ее распухшие губы находились на груди, у нее было четыре глаза, причем все располагались на спине, а сила ее была столь велика, что равнялась силе всего войска фоморов. По некоторым версиям, фоморы потерпели поражение в битве с Партолоном; по другим, хотя это сражение и длилось целую неделю, «ни один человек не был убит, ибо это была волшебная битва»¹³. Немед, возглавивший следующую группу завоевателей, также сражался с фоморами, убил двух их королей и нанес им поражение в трех битвах. Однако после смерти Немеда потомки его потерпели поражение от фоморов, во главе которых стояли Морк и Конанд, и на каждый Самайн (1 ноября) должны были отдавать им две трети всего урожая, молока и приплода. В конце концов люди Немеда решились на штурм морской крепости фоморов, башни Конанда, и даже сумели ее разрушить, однако вскоре после этого у берегов острова появился Морк с шестьюдесятью кораблями, и после кровавой бойни, которая за этим последовала, лишь один корабль с тридцатью воинами Немеда сумел ускользнуть.

Во время Первой битвы при Маг Туиред королю Туата Де Дананн, Нуаду, отрубили руку, после чего¹⁴ между воинами Туата и их женами возник спор, вправе ли Нуаду теперь быть королем. Жены считали, что, лишившись руки, Нуаду потерял и право управлять островом, и требовали передать власть их приемному сыну Бресу, или Эохайду Бресу (Эохайду Прекрасному), сыну Элаты. Отец Бреса, Элата, сын Делбаэта, был королем фоморов, а мать его, Эрью, дочь Делбаэта, принадлежала к Туата Де Дананн. На первый взгляд это предложение, которое Туата, кстати говоря, приняли, может показаться странным, если учесть, что фоморы обыкновенно изображаются в текстах как жуткие существа, настроенные враждебно ко всем, кто прибывал в Ирландию, противники Партолона и Немеда, добившиеся, чтобы потомки последнего навсегда покинули страну. В текстах, относящихся к более позднему времени, само слово «фомор» даже приобретает значение «великан», а в церковной традиции они изображаются в одном ряду с эльфами, лошадиноголовыми и прочими уродливыми существами как племя, ведущее свой род от Каина и Хама, прóклятого сына Ноя¹⁵. Однако, несмотря на это, перед своим приходом в Ирландию Племена богини Дану заключили с фоморами союз, и Балор, внук Нета, король фоморов, отдал свою дочь Этне Киану, сыну Диан Кехта. От этого брака на свет появился Луг, главный персонаж всего цикла. Когда же начался спор между мужами Племен богини и их женами о том, кому править Ирландией, жены Туата настаивали, что власть над островом должна быть отдана Бресу, сыну Элаты, потому что это укрепит их мир с фоморами.

Так Брес стал королем Ирландии, но при этом ему было поставлено условие, что он добровольно откажется от власти, если будет решено, что дела его дурны и недостойны правителя. Однако заступничество Бреса ни в коей мере не ослабило тягот, которые терпели Туата, ибо к тому времени три правителя фоморов – Индех, сын Де Домнанн, Элата, сын Делбаэта (и отец Бреса), и Тетра – обложили всю Ирландию такой данью, что ни драгоценности, ни скот, ни пища, ни самый дым из очагов Туата не были от нее свободны. Дагда, «бог друидизма», вынужден был каждый день таскать камни и копать рвы, строя крепость для Бреса, силы же его все более истощались, потому что три лучших куска из своей доли он отдавал уродливому шуту по имени Криденбел, который всячески им помыкал. Огма, самый сильный из героев Туата, тоже голодал и должен был таскать дрова для очага фоморов, но каждый раз, когда он собирал вязанки на ближних островах, море подхватывало их и уносило две трети запаса. Скупой Брес лишил Туата радости видеть подвиги своих героев и слушать чудесную музыку и пение, более того, «ножи их в ту пору не покрывались жиром, и сколько бы ни звал их король, изо ртов уж не пахло пивом». В конце концов Брес стал жертвой первой насмешки, песни поношения, которая была спета в Ирландии: «Ничего, кроме пагубы, не будешь знать ты с этого часа»; после этого Племена богини потребовали вернуть им королевство. Однако Бресу было разрешено остаться королем до конца семилетнего срока, и он использовал это время, чтобы собрать вокруг себя могучих мужей из чудесных холмов-сидов, т. е. фоморов, от Лохланна до Западных островов, чтобы напасть на Племена богини и силой подчинить их себе. «Воистину не знала Ирландия врагов страшнее и ужаснее, чем те, которых вели за собой Балор, сын Нета, и Индех, сын Де Домнанн».

Тем временем лекарь Племен богини Диан Кехт сделал для короля Нуаду серебряную руку (airgetlám), и потому стали его называть Нуаду Аргетлам (Нуаду Серебряная Рука). Позднее же Миах, сын Диан Кехта, нарастил на этой руке плоть и так исцелил Нуаду. После этого Нуаду вновь был провозглашен королем Племен богини Дану. Однажды задал он в Таре большой пир, когда вдруг привратник заметил, что к ним приближается группа незнакомых людей, во главе которой шел молодой воин, светлый обликом и статный, отмеченный знаками королевского сана. На вопрос привратника, кто он, молодой воин представился как «Луг, сын Киана, сына Диан Кехта и Этне, дочери Балора, приемный сын Таллан, дочери Магмора, короля Испании, и Эхайда Гайруха, сына Дуаха». Привратник спросил его, что он умеет, «ибо не знающий ремесла не может войти в Тару»¹⁶. «Можешь спросить меня, – сказал тот, – я плотник». Привратник ответил: «Ты нам не нужен, есть уже у нас плотник, Лухта, сын Луахайда». Тот сказал: «Спроси меня, привратник, я кузнец». Привратник ответил ему: «Есть между нами кузнец, Колум Куалленех» и т. д. В результате между ними произошел следующий диалог:

– Спроси меня, я герой.

– Ты нам не нужен. У нас уже есть герой, Огма, сын Этниу.

– Спроси меня, я арфист.

– Ты нам не нужен, ибо есть уже среди нас арфист, Абкан, сын Бикелмоса, люди трех богов из сидов дали ему его чудесную силу.

– Спроси меня, я воин.

– Ты нам не нужен…

– Спроси меня, я филид и сведущ в делах старины.

– Ты нам не нужен…

– Я чародей.

– Ты нам не нужен, есть уже у нас чародеи, да немало и магов и друидов.

– Спроси меня, я врачеватель.

– Ты нам не нужен. У нас уже есть врачеватель Диан Кехт.

– Я кравчий.

– У нас уже есть кравчий.

– Спроси меня, я могу обрабатывать металлы.

– Ты нам не нужен, у нас занят этим Кредне Керд.

Тогда тот воин заговорил вновь. «Пойди и спроси своего короля, – сказал он, – есть ли при нем человек, что искусен во всех этих ремеслах сразу. Если же найдется такой, я покину Тару».

Тогда привратник отправился в королевские покои и доложил о приходе Самильданаха, «человека всех возможных искусств», король же велел расставить перед ним доски для игры в фидхелл. Они сели играть, и всякий раз выигрывал Луг. После этого король сказал: «Его следует пропустить, ибо до сей поры равный ему не приходил к воротам этой крепости». Привратник пропустил Луга, тот вошел и сразу сел на место мудреца, «ибо и вправду был он сведущ во всяком искусстве». Выступил тогда вперед Огма и бросил ему свой вызов. Метнул Огма такой камень, что потребовалось бы четырежды по двадцать бычьих упряжек, чтобы сдвинуть его с того места, куда он упал. Луг же снова бросил его во двор Тары, так что камень точно лег на прежнее место. Тогда король потребовал, чтобы он сыграл для собравшихся на арфе. Луг сыграл три волшебные мелодии, которые сначала погрузили их в сон, а потом заставили смеяться и плакать. Видя все это, Нуаду сообразил, что Самильданах способен помочь им освободиться от ига фоморов, и предложил Лугу на время поменяться с ним местами. «Сел тогда воин на королевское место, и сам Нуаду вставал перед ним до исхода тринадцати дней».

Луг совещался с двумя братьями, Дагдой и Огмой, а затем присоединились к ним братья Нуаду, Гоибниу и Диан Кехт, врачеватель. Они вели разговор целый год, а затем призвали к себе друидов Ирландии, чтобы узнать, на что способен каждый из них. Чародей по имени Матген сказал, что своим тайным искусством сумеет низринуть горы Ирландии на войско фоморов, кравчий обещал отвести от фоморов воды великих озер и рек Ирландии, но сами ирландцы не будут испытывать недостатка в воде, хоть бы и пришлось им сражаться целых семь лет. Друид Фигол обещал напустить на войско фоморов три огненных ливня, которые на две трети отнимут у них силу и храбрость. «Не дам я излиться моче из тел лошадей и людей, – сказал он, – а каждый выдох ирландцев прибавит им храбрости, доблести и силы, и не истомятся они в битве, хотя бы продлилась она до исхода семи лет».

Затем настал черед Дагды сказать, на что он способен. «Все, чем вы хвалитесь, – сказал он, – совершил бы и я сам». В ответ на это все воскликнули: «Вот это и есть искусство Великого бога», поскольку имя его значило «Добрый бог», «Даг-Да».

После этого Луг, Дагда и Огма отправились к трем богам Дану и на протяжении семи лет готовились к битве и делали себе оружие. Рассказывается также, что Дагда «в пору Самайна» (т. е. 1 ноября) встретился с Морриган (чье имя означало «Великая королева», или «Королева призраков»). Морриган, Бадб («громкий крик») и Маха (это имя в равной мере употребляется по отношению ко всем трем), были мрачными женщинами-демонами, пророчившими кровавую бойню и охоту на полях сражений¹⁷. На этот раз Морриган объявила Дагде, что пойдет и сокрушит Индеха, сына Де Домнанн, «иссушив кровь в его сердце и отняв почки доблести». Две пригоршни этой крови отдала она затем войску ирландцев. Когда позднее Индех появился на поле битвы он был уже обречен.

Луг послал Дагду в лагерь фоморов, чтобы тот наблюдал за ними и, если сумеет, задержал, пока люди Ирландии не будут готовы к битве. Дагда появился среди фоморов и стал просить у них временного перемирия перед битвой, те согласились, но, поскольку выглядел Дагда как шут, они в насмешку приготовили для него кашу, ибо известно было, что «с превеликой охотой ест кашу Дагда». Вместе с крупой сварили также коз, овец и свиней и все это варево вылили в огромную яму в земле. Дагда должен был под угрозой смерти все это съесть, чтобы никто потом не посмел упрекнуть фоморов в отсутствии гостеприимства. У Дагды был с собой ковш, такой огромный, что в нем без труда улеглись бы мужчина и женщина. При помощи этого ковша он сумел расправиться со всем угощением, а затем сунул в яму палец и, убедившись, что там ничего не осталось, лег спать. Фоморы смеялись над тем, как нелепо он одет и какое громадное у него брюхо. На голове у него был колпак, плащ доходил только до локтей, рубаха еле прикрывала зад, а башмаки были сделаны из грубых конских шкур мехом наружу. Когда шел, он тащил за собой огромную раздвоенную палицу и след от нее был подобен рву на границе двух королевств. Далее в тексте саги следует поистине раблезианский пассаж, в котором передается разговор Дагды с дочерью Индеха, в результате которого та обещает свое магическое участие в битве на стороне ирландцев.

После этого мы опять видим Луга и слышим, как он расспрашивает вождей Туата, какими искусствами они владеют и каким образом могут быть полезны в предстоящей битве. Кузнец Гоибниу обещает постоянно обеспечивать сражающихся новым оружием взамен сломанного, и уж тогда ни один наконечник, выкованный им, не пролетит мимо цели, а кожа, пронзенная им, не срастется вовеки. Диан Кехт готов заботиться о здоровье сражающихся, так что любой, исцеленный им, наутро вновь сможет принять участие в битве. Кредне вызвался делать заклепки для копий, кромки щитов, клинки для мечей и рукояти, а Лухта – щиты и древки для копий. Огма объявил, что сокрушит самого короля и трижды девять его друзей и к тому же возьмет в плен большую часть вражеского войска. Поэт Карпре поклялся проклинать и порочить врагов, чтобы своей тайной властью лишить их стойкости в сражении. Две колдуньи, Бейкуйлле и Дианан, сказали, что нашлют чары на камни, деревья и дерн, так что станут они против врага войском с оружием и обратит это врагов в бегство в отчаянии и страхе. Колдуны, друиды, кравчие и сами Морриган и Дагда – все заявили о своем могуществе и готовности участвовать в битве.

Когда битва началась, фоморы послали Руадана, сына Бреса, и Бриг (т. е. Бригиты), дочери Дагды сообщить о сражении и убить Гоибниу. Ему удалось ранить кузнеца копьем, но и сам он был убит. Узнав о случившемся, Бриг явилась в лагерь ирландцев оплакать своего сына, и это был первый крик и плач, какой когда-либо слышали в Ирландии¹⁸. Туата, опасаясь преждевременной гибели Луга, «владеющего столькими искусствами», хотели помешать ему вступить в битву, но он ускользнул от своих стражей и предстал перед людьми Ирландии, побуждая их к битве. Он исполнил боевую песнь, обходя свое воинство на одной ноге и прикрыв один глаз. По пути ему случайно встретился Балор, к тому времени уже убивший Нуаду. У Балора был «дурной глаз», открывавшийся только на поле битвы, когда четыре человека поднимали ему веко. И если войско смотрело на этот глаз, теряло оно всю свою силу. Сойдясь с Лугом, Балор приказал поднять веко, чтобы мог он взглянуть «на болтуна, который к нему обратился», но Луг успел метнуть в него камень, который «вышиб глаз через голову наружу, так что воинство самого Балора узрело его», а разрушительная сила «дурного глаза» обернулась против самих же фоморов. Согласно некоторым версиям саги¹⁹, Луг отрезал Балору голову и, хотя тот просил его непременно положить ее на свою голову, сделать это поостерегся, несмотря на то что Балор твердил, что таким способом к нему перейдет вся его сила. Вместо этого Луг положил голову Балора на камень, и вытекший из головы яд немедленно расколол камень на четыре куска.

В следующем фрагменте саги Луг встречается с Лохом Летгласом («наполовину зеленым»), поэтом фоморов, и оставляет его в живых при условии, что тот исполнит три желания Луга, одно из которых заключалось в том, что песнь Лоха «до Судного дня отвратит от острова набеги фоморов». А Брес, также прося пощады, обещал, что «тогда вовек не иссякнет молоко у коров Ирландии». В ответ на это Луг передал Бресу приговор Маелтне Морбретаха («великого суждения»): «Не будет тебе пощады, ибо не властен Брес над их породой и потомством, хоть на нынешний век он и может коров напитать молоком». Тогда Брес объявил, что, если ему оставят жизнь, ирландцы будут снимать урожай каждую четверть года. Но и это не спасло его, так как ирландцы, видимо, были вполне удовлетворены нормальным годовым циклом. «Меньшее, чем это, спасет тебя, – объявил ему Луг. – Как пахать людям Ирландии? Как сеять? Как жать? Поведай об этом, и спасешь свою жизнь». – «Скажи всем, – ответил на это Брес, – пусть пашут во вторник, поля засевают во вторник, во вторник пусть жнут». Эта формула, спасшая жизнь Бресу, до сих пор жива как оберег от инфернальных существ, которые стремятся похитить плоды фермерского труда²⁰. Согласно же диншенхас, вопрос о жизни и смерти Бреса превратился в чудесное состязание, в ходе этого состязания ему самому пришлось пить молоко бурых коров Мунстера, которых он якобы пытался лишить молока. Но питье, которое он должен был пить, на самом деле не было коровьим молоком²¹. После Битвы при Маг Туиред Луг, Дагда и Огма пустились преследовать фоморов и сумели вернуть арфу Дагды. Весь скот Ирландии, повинуясь мычанию чудесной черной телки, которую избрал себе Дагда в награду за свой труд на строительстве крепости, сошелся к Туата и начал мирно пастись. Морриган и Бадб провозгласили победу и возвращение былого благополучия, но также предрекли конец мира и возврат хаоса.

Миру, которым правили Туата после Битвы, действительно пришел конец, когда к острову приплыли сыновья Миля. После поражения Туата в битве Аморген, поэт и судья вновь прибывших, как говорят, поделил Ирландию на две части и половину Ирландии, что была под землей, отдал Туата Де Дананн, а другую половину – сыновьям Миля. Туата же «пошли внутрь холмов и волшебных мест (sídbrugaib), так что все подземные чудеса (sída) были подвластны им. И для каждой области Ирландии оставили они пять из их числа для увеличения битв, ссор и споров между сыновьями Миля»²². В одном раннем тексте говорится, что Туата Де Дананн дали сыновьям Миля жен; согласно другому, они уничтожили всю рожь и все молоко у сыновей Миля, и так продолжалось до тех пор, пока те не заключили союз с Дагдой. Так спасли они свою рожь и свое молоко²³. В этой же повести говорится о том, как Дагда поделил волшебные холмы (síde) между Лугом, Огмой и самим собой – тремя вождями, которые предводительствовали Туата в сражении с фоморами; Энгус же (Мак Ок – «молодой сын»), сын Дагды, узнав об этом, изгнал своего отца из Бруга-на-Бойне (Дома Бойне).

В другом, более позднем тексте королем Туата Де Дананн назван Бодб, сын Дагды, тогда как верховным их королем объявлен Мананнан Мак Лир. Он распределяет среди вождей Туата все десять сидов, сам же поселяется за морем в Эмайн Аблах (Эмайн Яблок). Этот же Мананнан установил Fáth Fiada, «через которую не видны вожди Туата», праздник Гоибниу, «ограждающий верховных королей от старости и смерти», и поселил на острове «свиней Мананнана, которые могут быть убиты, но продолжают при этом жить и могут вновь служить пищей для воинов»²⁴. Согласно этой новой версии, верховный король Туата – «бог моря», поселившийся за морем подобно загадочному Тетре, королю Фир Болг, который также поселяется за морем, когда Ирландией начинает править фомор Брес. Для обоих, Мананнана и Тетры, скотом является рыба²⁵, и само имя Тетры, как и патроним Мананнана, синонимично слову «море». Как бы то ни было, Туата Де Дананн оттесняются на периферию освоенного пространства, на острова и в недра холмов, где ранее было убежище фоморов. Роль их теперь также сходна с ролью фоморов в те недавние времена, когда Ирландией правили сами Туата: они дают жен, затевают споры и распри, а также обладают возможностью уничтожить или спасти для властителей Ирландии то, что производит земля. С этого момента различие между фоморами и Туата оказывается размытым. Противопоставление существует лишь до тех пор, пока Туата остаются явными властителями Ирландии. До прихода в Ирландию, когда Туата жили на северных островах, и теперь, когда они, уступив сыновьям Миля, ушли в подземные сиды, Туата с фоморами не воюют. Изначально и в итоге – в мире оккультного – между ними нет вражды; их противостояние целиком принадлежит к явленному миру.

Интересно, что фоморов никогда не изображают как одно из племен, заселивших Ирландию. Владельцы сидов, они вечно пребывают как бы в тени, и жизнь их постоянно связана с морем и островами. Обрисованы они лишь смутно, вожди их обычно имеют облик бесформенный или чудовищный, их одноглазость, однорукость и одноногость – непарность как знак принадлежности Иному миру – соответствуют их враждебности и агрессивности²⁶. Тем не менее они вступают с Туата в браки и в некоторых отношениях как будто бы олицетворяют женское начало. Следует вспомнить при этом, что именно фоморские женщины выступали как главные противники Партолона и что именно жены Туата настояли, чтобы королем Ирландии стал фомор Брес. Более того, споры, распри, щедрое гостеприимство, непременное закармливание, непристойности и насмешки, характеризующие манеру общения Туата и фоморов в некоторых эпизодах, находят прямые параллели в ритуалах приема гостя и проявления «псевдонеуважения» к нему в архаических обществах, причем все это в первую очередь относилось к гостям из родовых групп, поставлявших жен в данную группу²⁷.

Если взглянуть на описываемые нами события с точки зрения современного человека, непременно бросится в глаза та важнейшая роль, которую в мире, населенном фоморами, Туата Де Дананн и иными сверхъестественными существами, играли женские персонажи. С точки зрения средневекового человека в таких местах, как волшебные холмы или острова бессмертия, главенствующая роль женщин не вызывала никаких сомнений. В прекрасном Ином мире, описанном в саге «Приключение Кондлы», вообще живут «одни лишь женщины и девушки». Во многих районах Уэльса фей до сих пор называют «матушки» или «благословенные матушки» и представляют их исключительно как существ женского пола²⁸. К данной проблеме мы специально обратимся в гл. XV.

Первобитва между культурными богами и их хтоническими противниками в том виде, как мы ее описали, встречается, бесспорно, и в других мифологических традициях; истории о таких конфликтах у древних индийцев, греков, скандинавов и других народов, язык которых восходит к праиндоевропейскому языку²⁹, поражают своим сходством. Здесь нам хотелось бы лишь особо отметить существующее в древнеиндийской мифологии противопоставление дэва (богов) и асуров (демонов), являющееся «центральной темой ведической традиции»³⁰. Асуры были существами в первую очередь злонамеренными, постоянными противниками богов, хотя само понятие asura, означающее «владеющий магической силой», может быть употреблено и по отношению к верховному божеству³¹. По мнению А.К. Кумарасвами, все дэва по рождению асуры, «поскольку в “Ригведе” постоянно прослеживается матрилинейная система родства». Таким образом, дэва и асуры представляют собой что-то вроде древних брачных классов, и, различные и даже прямо противоположные по своей сути, они в основе своей являют некое единство «Тьма in actu есть свет. Свет in potentia есть тьма»³².

Обе группы – и Туата Де Дананн, и фоморы – находят свои параллели в «Четырех ветвях мабиноги»³³, памятнике, который может быть назван «Мифологическим циклом» валлийской эпической традиции. Эти древние повести также полны фантастики и чудесных превращений и перемещений, однако мастерство древнего исполнителя при этом столь совершенно, что таинственное и чудесное выглядит реальным и естественным благодаря живым диалогам и тщательно выписанному конкретному предметному фону.

Валлийские эпические предания повествуют о трех группах персонажей: Первая и Третья ветви – о семье Пуйлла, правителя Диведа, Вторая – о семье Лира, Четвертая – о семье Дон. В каждой из ветвей непременно рождается сын-наследник и большое место отводится описанию его воспитания и последующей судьбы, достаточное внимание уделяется также описанию свадьбы его матери. Героем Первой и Третьей ветвей, таким образом, оказывается Придери, сын Пуйлла и Рианнон, во Второй ветви рассказывается о Гверне, сыне Брануэн, дочери Лира, а Четвертая посвящена описанию приключений Ллю Ллау Гифеса, сына Аранрод, дочери Дон.

Основной сюжет мабиноги можно кратко свести к следующему. В первую очередь повествование касается родителей Придери, единственного персонажа, фигурирующего в четырех ветвях. Пуйлл, правитель Диведа, выходит из Арберта, где стоял тогда его двор, чтобы отправиться на охоту в ту часть своих владений, что известна под названием Глин Кух. Ему суждено покинуть своих спутников и встретиться лицом к лицу с королем Иного мира, с которым он должен временно вступить в соглашение. Происходит это так: увидев огромного оленя, которого преследует свора странных красноухих собак, он сам пускается по следу и, отогнав незнакомую свору, натравливает на оленя своих собственных собак. Но как только его собаки настигают оленя, перед ним вдруг возникает странного вида незнакомый охотник и упрекает его в неучтивости (pwyll буквально означает «осторожность, размышление, мудрость»). Сам же охотник представляется как Араун, король Аннувна («Великого мира», «Не-мира», «Иного мира»). В качестве компенсации за невольно нанесенное Арауну оскорбление Пуйлл соглашается занять его место в Аннувне сроком ровно на один год и один день, а по истечении этого срока встретиться с врагом Арауна Хавганом, королем другого королевства, и вызвать его на поединок. Победить Хавгана можно, ударив его лишь один раз, потому что второй удар не поразит его, а только восстановит его силы. В течение всего года Пуйлл делит ложе с женой Арауна, но соблюдает при этом строжайший обет целомудрия; в положенный срок он встречается с Хавганом и побеждает его, становясь таким образом законным и единственным правителем Аннувна. С этого дня между Пуйллом и Арауном устанавливается крепкая дружба, более того, благодаря мудрому правлению и воинской доблести, восстановившей в Аннувне мир и согласие, Пуйлл навеки обретает титул Властителя Аннувна.

Второй эпизод этой же повести начинается с описания пира, который Пуйлл дает в Арберте. Покинув пирующих, он садится на свой тронный камень (gorsedd), зная при этом, что ему суждено будет либо испытать на себе силу волшебных ударов, либо увидеть нечто необычайное. Действительно, вскоре он видит прекрасную даму, которая медленно едет верхом на великолепной белой лошади. Пуйлл посылает за нею слуг, но три попытки догнать ее терпят неудачу, несмотря на то что слуги садятся на самых быстрых коней и гонят их изо всех сил, между тем загадочная дама, как кажется со стороны, по-прежнему едет медленно. Тогда в седло садится сам Пуйлл и, устремляясь за дамой, кричит, чтобы она остановилась и подождала его. Прекрасная белая лошадь немедленно останавливается, и Пуйлл беспрепятственно подъезжает к даме. Она представляется как Рианнон и объявляет, что приехала специально, чтобы стать его женой. Проходит еще год, и вот во время брачного пира Пуйлл необдуманно обещает подарить неизвестному гостю «все, что тот пожелает». Гость, который оказывается не кем иным, как Гуаулом, отвергнутым поклонником Рианнон, требует в качестве дара невесту Пуйлла. Тому ничего не остается, как смириться, но Рианнон настаивает, чтобы свадьба с Гуаулом состоялась не раньше чем через год, что позволяет Пуйллу прибегнуть к той же хитрости и вернуть себе невесту. Пуйлл появляется на свадебном пиру переодетый нищим и ухитряется посадить своего противника в волшебный мешок, заранее полученный от Рианнон. Когда Гуаул попадает в мешок, Пуйлл сбрасывает с себя нищенские лохмотья, а его воины бросаются на мешок и начинают избивать Гуаула, оказавшегося, наверное, первой жертвой жестокой игры, известное впоследствии под названием «барсук в мешке».

Идет время, и по истечении двух лет жизни Пуйлла с Рианнон к нему являются его подданные и начинают роптать на то, что королева не имеет детей. Пуйлл просит их запастись терпением, и действительно, через год с небольшим у нее родится сын, однако еще до рассвета ребенок чудесным образом исчезает. Чтобы как-то отвести от себя обвинение в нерадивости, служанки, которые должны были охранять мать и новорожденного, но странным образом погрузились в беспробудный сон, убивают щенка, мажут его кровью лицо и руки спящей Рианнон, а его кости кладут прямо перед ней на подушку. В результате королеву обвиняют в страшном преступлении: она-де сама убила и съела собственного ребенка. За столь страшное преступление ее ждет жестокое наказание.

Тем временем некий Тейрнон, правитель Гвент Искода, у которого каждый раз в Канун мая пропадали жеребята, рожденные его прекрасной кобылой, решает устроить в конюшне засаду и выследить загадочного вора. Через несколько часов он слышит шорох и видит огромную лапу со страшными когтями, которая тянется из окна к жеребенку. Едва лапа успевает схватить жеребенка, как Тейрнон выскакивает из укрытия и, с силой ударив по лапе, обрубает ее по локоть. Он выбегает во двор, но в темноте не может ничего разглядеть, лишь у самого входа белеет какой-то сверток – завернутый в пеленки новорожденный младенец. Тейрнон с женой воспитывают его как родного сына, однако, случайно узнав, что это похищенный сын Пуйлла и Рианнон, они возвращают его родителям. После этого ребенок получает имя Придери, что означает «забота», поскольку мать его, когда впервые услышала о том, что ребенок не был съеден ею, но что его похитили и возвратят ей, воскликнула: «Ах, если бы все это было правдой, я была бы свободна от всех моих забот!»

Третья ветвь мабиноги как бы продолжает Первую. В ней Придери показан уже взрослым: он женится и наследует своему отцу, становясь таким образом правителем Диведа. Свою мать Рианнон он отдает в жены Манауидану, сыну Лира, о роде которого мы поговорим особо. Вместе с женами Придери и Манауидан приезжают в Арберт на праздник. Идет время, и все четверо садятся на почетные места во главе пиршественного стола, но в эту минуту раздается страшный удар грома, вслед за чем вся зала наполняется густым туманом. Когда туман рассеивается, они с удивлением обнаруживают, что все признаки человеческого существования вокруг них исчезли, «не могли они разглядеть ни дома, ни зверя, ни дыма, ни огня, ни человека, ни жилища, но лишь пустые постройки, холодные, разрушенные, без всякого признака человека или даже зверя в них». После двухлетнего пребывания в этом пустынном краю все четверо отправляются в Англию, где Придери и Манауидан начинают трудиться: они работают то шорниками, то оружейниками, то сапожниками, странствуя из города в город, чтобы таким образом укрыться от врагов. Неожиданно они решают вернуться в Арберт, и оба идут на охоту. Не слушая советов осторожного Манауидана, импульсивный Придери дает заманить себя в некую волшебную крепость, где видит прямо посреди пола колодец, возле которого на цепях над мраморной плитой висит золотая чаша тончайшей работы. Он берется за чашу рукой… и не может более шевельнуться – рука его не может оторваться от чаши, ноги не могут сдвинуться с мраморной плиты, а уста теряют способность говорить. Рианнон, узнав, что Придери исчез, упрекает мужа, что тот оказался плохим спутником ее сыну, и сама идет на поиски. Она действительно находит зачарованную крепость, но, увы, та же судьба постигает и ее самое. Крепость пропадает с глаз, а вместе с нею – Придери и Рианнон. Несчастный Манауидан возвращается в Англию и пытается в одиночку вновь шить обувь, но, столкнувшись с сильной конкуренцией, вынужден вернуться в Арберт. Там он решает заняться сельским хозяйством и сеет пшеницу, но стоило урожаю созреть, как две трети его были погублены полчищами мышей. В надежде спасти остатки колосьев Манауидану удается схватить одну-единственную мышь, не такую проворную, как другие, и, сев на тронный камень, он судит ее и приговаривает к повешенью за воровство. Тут перед ним один за другим появляются три священнослужителя и просят отпустить мышь, предлагая за нее выкуп. Более того, последний из них, епископ, заявляет, что эта мышь – не кто иная, как его собственная жена, принявшая облик мыши, и что сейчас она ждет ребенка. Манауидан не соглашается, тогда тот признается, что на самом деле он не епископ, а чародей Ллуид, что именно он заколдовал Дивед, заманил в волшебную крепость Придери и Рианнон и держит их в плену. Он сказал также, что сделал все это в отместку за Гуаула, своего друга и союзника, неудачливого соперника Пуйлла и поклонника Рианнон. Теперь же, как поклялся Ллуид, желая спасти свою жену, он готов освободить Придери и Рианнон и снять с Диведа чары. И он вправду все исполнил, а вдобавок обещал никогда более не причинять вреда этой стране.

Пуйлл и члены его семьи, включая Рианнон после ее замужества, не владеют сами по себе какой-либо магической силой, хотя им постоянно приходится сражаться с противниками, принадлежащими к Иному миру и наделенными теми или иными сверхъестественными способностями. В этом, как может показаться, противоречии заключена суть двойственной природы центральных персонажей валлийского эпоса, роднящая их с героями ирландских саг. Сам Пуйлл имеет прозвище Властитель Аннувна. Но что такое «Аннувн»? В тексте мабиноги Аннувн представляет собой Иной мир, чудесную страну, исполненную совершенства; в других текстах Аннувн – это волшебный дворец или тоже страна, но расположенная где-то далеко за морем или под землей, внутри холма, что приближает ее к знаменитому ирландскому сиду³⁴. С другой стороны, вспомнив, как изображается Рианнон при первом своем появлении, мы увидим, что и она, безусловно, наделена некой магической силой, к тому же, как повествуется в другом валлийском тексте³⁵, пение чудесных «птиц Рианнон» заставляло живых заснуть, а мертвых – проснуться. К этому можно добавить, что имя Рианнон означает «Великая королева» (а Тейрнон при этом – «Великий король») и образ ее постоянно ассоциируется с лошадьми. Ложно обвиненная в убийстве своего ребенка, она вынуждена в наказание сидеть у коновязи и возить гостей мужа от ворот до двери на собственной спине. В волшебной крепости, где ее держит в заточении чародей Ллуид, она носит на шее ослиное ярмо. Более того, исчезновение и чудесное возвращение ее сына связаны с рождением жеребенка, который был впоследствии подарен мальчику, когда тот подрос и начал проявлять интерес к лошадям. С лошадиной темой связан и рассказ (в Четвертой ветви) о гибели Придери. Таким образом, всю эту линию валлийского эпического повествования можно включить в так называемый эпонический миф³⁶, или предание о богине-матери, имеющей облик кобылы; ее имя часто встречается в Галлии в надписях римского периода. Богиня-кобыла, носившая имя Эпоны, была весьма почитаема не только в самой Галлии, о чем свидетельствует обилие ее изображений; ее культ был распространен и в Риме, можно даже сказать, что это было единственное кельтское божество, которому римляне отдавали дань уважения. Три эпонические надписи относятся к изображениям женского божества с лошадьми по обе стороны, в основном же Эпону изображали в виде кобылы или женщины, сидящей на кобыле. Принято считать, что Эпона заботится о путешествии души после смерти, а также покровительствует лошадям, мулам и всем, кто ими занимается.

В короткой повести, озаглавленной «Ллюд и Ллевелис»³⁷, рассказывается о трех бедствиях, постигших Британию. Эта повесть во многом схожа с повестью о зачарованном Диведе, а кроме того, имеет параллели с рассказами о столкновениях Туата Де Дананн с фоморами. Первое из этих бедствий было вызвано существами, называемыми кораниад (производное от corr – «карлик»). «Так велико было знание этих существ, что слышали они каждое слово, произнесенное вслух на всем острове. Как бы тихо ни было произнесено это слово, они сразу же слышали его, поскольку ветер доносил его до них». Второе бедствие состояло в том, что каждый год в Канун мая над островом раздавался ужасающий крик неимоверной силы, и так он был страшен, что из-за него вода, земля, деревья и животные Британии становились бесплодны. А кричал так дракон, который бился с другим драконом где-то на юге острова. Третьим бедствием был огромный великан, который крал еду, приготовленную для королевского двора, причем уносил он все блюда, кроме тех, что готовились впервые.

Напомним, что Нуаду, король Туата Де Дананн, временно предоставил свой трон мудрецу Лугу, чтобы избавиться от фоморов. В этой валлийской повести сходным образом Ллюд, король Британии, чье имя, возможно, соотносимо с именем Нуаду³⁸, сумел освободить остров от трех бедствий, последовав мудрым советам своего брата Ллевелиса. Бесплодие, причина которому страшный крик дракона, раздающийся в Канун мая, бесспорно соотносится с похищением жеребят Тейрнона, которое также происходит в Канун мая и совершается некой странной когтистой лапой. Следует вспомнить и о предосторожностях, которые поныне принимают в отдельных районах Уэльса, чтобы оградить потомство в эту колдовскую ночь³⁹. Драконы были погребены, и на острове наступило относительное спокойствие. Вслед за тем и великан вернул все, что было им украдено, и даже поклялся не только ничего не брать более, но и стать верным подданным Ллюда. Ллюд в свою очередь клянется быть мудрым правителем и справедливо распределять все блага, независимо от грехов прошлого, и эта клятва, которой потребовал от него Манауидан, поразительно напоминает клятву, которой Луг после Битвы при Маг Туиред потребовал от Лоха и Бреса.

Центральные персонажи Второй ветви мабиноги принадлежат к семье Лира: два брата, соответственно Бран Благословенный, гигант, правящий Островом Сильных (Британией), и Манауидан, а также их сестра Брануэн, «одна из первых жен – покровительниц острова». У этих троих есть два сводных брата – Эвнисьен, который повсюду сеет раздоры, и Нисьен, исполняющий обычно функции примирителя. Вся история во Второй ветви начинается со свадьбы Брануэн и Матолуха, короля Ирландии, который специально приехал в Харлех просить ее руки. Во время свадебного пира в Аберфрау Эвнисьен, обиженный, что никто не спросил его согласия на этот брак, мстит – прокрадывается на конюшню и калечит лошадей жениха. В порядке возмещения за это оскорбление Бран, среди прочих ценных вещей, отдает Матолуху чудесный котел, найденный в одном из озер в Ирландии: сила этого котла в том, что погруженный в него убитый воин уже наутро оживает вновь и может сражаться, только теряет дар речи.

Брануэн едет в Ирландию и целый год живет в доме мужа, окруженная почетом и уважением. К концу года у нее родится сын Гверн. Но внезапно настроение Матолуха меняется, он вспоминает нанесенное ему оскорбление и решает, что именно Брануэн должна за это поплатиться. Ее изгоняют из королевской опочивальни на кухню и велят исполнять там самую тяжелую работу, мало того – мясник каждый день непременно дает ей пощечину. Так продолжается три года. Брануэн меж тем приручает скворца и посылает его в Британию – передать братьям весть о ее бедах. После этого огромное войско с Острова Сильных высаживается в Ирландии, великан Бран вброд переходит пролив, а затем ложится поперек реки Ллинон (Шаннон?), вместо моста, чтобы его люди могли перейти через реку. Матолух готов сдаться без боя, да и Брануэн настаивает скорее заключить мир, «пока не разрушена вся страна». Но в самый момент заключения мира в сердце Эвнисьена вновь вспыхивает обида, и он бросает ни в чем не повинного сына Брануэн в горящий очаг. Вслед за тем начинается битва, Бран получает смертельную рану, а сам Эвнисьен жертвует собой, разрывая изнутри волшебный котел, благодаря которому ирландские воины возвращались к жизни и вновь вступали в битву с людьми Острова Сильных. В конце концов в Ирландии остаются в живых только пять беременных женщин, призванных вновь заселить остров людьми. У британцев в живых остаются лишь семь человек, в их числе Манауидан и Придери, которые горестно возвращаются домой, неся с собою голову Брана, предназначенную для погребального костра. Когда они достигают родного берега, Брануэн, личность очень эмоциональная, но при этом исполненная достоинства и самообладания, смотрит на обе страны и со словами «какие прекрасные земли опустели из-за меня!» падает мертвой: сердце ее разорвалось от горя.

Тем временем до наших героев доходят слухи, что семеро вождей, на чье попечение был оставлен Остров Сильных, побеждены неким Касуаллауном, сыном Бели, у которого есть волшебный плащ-невидимка, и что собственный сын Брана умер, поскольку сердце его не выдержало и разорвалось, когда он увидел, «как меч убивает его людей, а ему не видно, чья рука сжимает рукоять этого меча». Затем, следуя наставлениям, полученным от Брана, семеро уцелевших семь лет пировали в Харлехе, и все это время три птицы Рианнон пели над морем, услаждая их души. Затем они переехали на остров Гвалес (небольшой островок у юго-западного побережья Уэльса, Грасхольм), где провели на королевском холме еще четырежды двадцать лет, забыв все пережитые ужасы и жестокие потери и не ощущая движения времени, пока не открылась заветная дверца, пробудившая их память, – и тогда пришлось им продолжить свое печальное путешествие. Наконец они добираются до Лондона и погребают там голову Брана, которая в этом странствии была для них таким же добрым спутником, каким был он сам при жизни. Погребенная голова – подобно погребенным драконам – становится залогом того, что отныне ни один чужеземец не нападет на Остров.

Повесть о Брануэн имеет много общих черт с двумя ирландскими повестями, почти между собой не связанными⁴⁰. Так, бракосочетание представителей двух разных «народов», за которым следует кровавая битва, завершающаяся почти полным взаимным истреблением, разительно напоминает эпизод из повести о Второй битве при Маг Туиред, заканчивающейся торжеством хаоса и разрушением мира. В ирландской саге функции волшебного котла исполняет чудесный колодец, в котором оживают убитые воины Туата. Однако «историзм» этих повестей столь условен, что нам ничего не остается, как соотнести Ирландию в том виде, в каком она представлена в валлийском эпосе, с Иным миром – Аннувном, или «Каэр Сиди»⁴¹