Словно ничего не случилось

Размер шрифта:   13
Словно ничего не случилось

© Сауле Л., текст, 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

* * *

Nagh insh dou cre va mee, agh insh dom cre ta mee [1].

Пролог

За неделю до своего исчезновения Фрейя стала являться мне. Однажды я заметила, как высокая светловолосая девушка вошла в салон красоты на Оксфорд-стрит. Повинуясь внутреннему зову, я последовала за ней, окликнула и спустя мгновение, увидев незнакомое лицо, поняла, что обозналась. Через пару дней я ехала с «ней» в автобусе и, сидя на три ряда позади, долго не решалась подойти ближе. Но через четыре остановки «она» вышла, и я увидела в окно, что снова ошиблась.

А потом Фрейя стала видеться мне так часто, что это превратилось в наваждение. Я встречала ее по нескольку раз за день, и всегда это оказывался лишь отголосок ее образа, намек на него. Лишь какая-то деталь облика очередной незнакомки напоминала мою подругу – тот же рост, наклон головы, но всегда было другое – инородное, невесомое, то, что не принадлежало Фрейе. Раз за разом я не могла заставить себя позвать ее по имени, только смотрела вслед, как смотрят люди в окна дома, который больше им не принадлежит: с обреченностью, осознанием, что прошлое не может вернуться вот так, когда ты к нему не готов, что оно должно остаться там, где ему самое место, – позади. И я слушала свое дыхание, этот шепот души, в котором тоска затмевала горечь, а надежда – разочарование, и в нем мне чудилось лишь два голоса.

К тому времени я уже несколько лет жила в Лондоне, и тревожные сведения об исчезновении Фрейи получила по телефону от ее брата, Джоша. Трудно описать ощущения в момент, когда новость дошла до моего сознания, кажется, что поначалу я даже не приняла ее всерьез. Фрейя – взрослый, самостоятельный человек, она могла уехать по делам, заскучав на острове от однообразия монотонных будней. Так поступали многие жители, так могла поступить и она, это не казалось мне подозрительным. Но шли месяцы, а сообщения о возвращении Фрейи не было. Именно тогда я и приняла решение сделать то, на что не могла решиться целых десять лет. Я решила вернуться на остров Мэн для того, чтобы разыскать подругу.

Полиции не пришлось связываться со мной, так как мы с Фрейей не поддерживали общение после моего отъезда. Но, как сказал Джош, поисковая команда кое-что нашла на южном пляже Дугласа в милом голубом домике для переодевания, принадлежавшем Фрейе. Это были срезанные с ее головы волосы, связанные плотной резинкой, и записка, написанная ее почерком. Записка не давала никаких подсказок о том, что с ней случилось, но для меня она явилась неопровержимым доказательством того, что Фрейя все еще не забыла меня.

На клочке бумаги стояло одно-единственное слово: «Эмма».

По неизвестной причине, прежде чем исчезнуть, Фрейя написала мое имя.

Глава 1

Лондон легко отпускает, но с трудом принимает обратно. Каждый сотрудник каждого офиса в столице знает неписаные правила выживания в процветающей фирме: заводить полезные связи, решать задачи, за которые не берутся остальные, и – главное – всегда оставаться на виду, не отлучаться дольше чем на пару дней. В мире высокой конкуренции квалифицированного сотрудника можно найти в течение светового дня, здесь нет понятия «незаменимость». Каждый час в почтовый ящик падают резюме от сотен молодых и дерзких соискателей, которые считают, что их рабочие места по недоразумению заняты более старшими и, конечно, не столь расторопными «старичками».

Оглядываясь назад, я понимаю, что рискнула на длительный срок оставить кресло, занять которое стремилась без малого десять лет, включая годы учебы. Архитектурное бюро Labyrinth design не то место, которым размениваешься или куда устраиваешься, пока ищешь что-то посолиднее. Это и есть солидное место, причастностью к которому ты можешь по праву гордиться.

Ни у кого из коллег не вызвало удивления мое желание отправиться на остров Мэн. Средневековые замки, уникальная природа, сохранившая первозданный облик архитектура – созвездие этих фактов являлось весомой причиной, отводившей подозрение от истинной цели моей поездки. Я выстроила сложную цепочку подкрепляющих друг друга фикций, итогом которых, по моим лживым заверениям, являлось сотрудничество в IHBC [2]. Я объяснила, что им требовалась личная консультация на конфиденциальных условиях в связи с высоким статусом клиента. По приезде я планировала разочарованно заявить, что сделка сорвалась.

Мне казалось нелепым озвучивать истинную причину отъезда, я считала ее слишком личным делом, в которое не стоит посвящать посторонних. Что будет значить пропажа подруги для тех, кто привык оперировать иными категориями? Неужели чья-то жизнь важнее сроков реновации Саутуоркского моста? Как может чье-то исчезновение поставить под вопрос планы реставрации Королевского Шекспировского театра? Я вовсе не тешила себя надеждой, что кто-то из моих сослуживцев подставит дружеское плечо и поймет тревогу за подругу. Я работала с настоящими фанатами своего дела и безмерно уважала их за преданность профессии, в первую очередь потому, что разделяла их взгляды. Так что я понимала: мне придется остаться одной на выбранном пути, и это только наша с Фрейей история, и в тот самый момент, когда я решила вернуться на остров Мэн, чтобы разыскать следы Фрейи, я собственноручно поставила под вопрос будущее, столь ясно видевшееся на горизонте. Вместо этого я осознанно обернулась к прошлому. Не столь уж опрометчивый шаг, если верить учебникам. Консервация, по Колхасу [3], – построение нового на обломках старого, сохранение едва не утраченного.

О своем решении я рассказала лишь коллеге, с которым мы стали приятелями. «Почему именно ты?» – спросил Макс, в чьих глазах детская дружба имела статус отнюдь не священный и, разумеется, никак не могла привести к столь опрометчивому решению, каким ему виделась моя затея. «Ну ведь мы подруги», – ответила я, и сама устыдилась уверенности, с которой были произнесены эти слова.

Могла ли я все еще называться ее подругой? Молчание, повисшее между нами, напоминало пропасть, которая лишь углублялась и ширилась пропорционально времени и расстоянию. С каждым перевернутым листом календаря было все сложнее найти причину, по которой ты мог потревожить человека, с которым тебя когда-то связала судьба.

– Вы не общались целых десять лет! – Макс, кажется, не пытался скрыть недоумение. – И после этого ты едешь ее искать? Я не понимаю, Эмма, неужели среди ее близких не нашлось человека, который занялся бы поисками, что тебе приходится бросать работу и отправляться на этот холодный, продуваемый всеми ветрами остров? Или, погоди, погоди… Ты что, знаешь что-то такое, чего не знают остальные?

– Дело не в этом. – Я помедлила, раздумывая, стоит ли продолжать. – Я еду туда из-за ее волос. Дай мне объяснить, прежде чем ты сочтешь меня сумасшедшей. С начальной школы Фрейя носила длинные волосы. Она так любила их, что почти никому не позволяла трогать. Как-то раз она прорыдала неделю, когда какой-то старшеклассник прилепил ей на волосы жвачку и пришлось отрезать прядь. Но, странное дело, судя по всему, что-то все же случилось с ее волосами. – Я судорожно сглотнула. – Или же с ней.

– Что ты имеешь в виду?

– Сейчас, минутку, – отозвалась я, прижимая трубку к уху и посматривая на большие часы железнодорожного вокзала Паддингтон. – Через полчаса отправляется мой поезд.

Я поднялась, уступая столик в кафе двум подругам с одинаковыми чемоданами.

– Макс?

– Да, я слушаю, – отозвалась трубка. – Так что там с ее волосами?

– Волосы Фрейи, которыми восхищались все девочки в классе и взрослые… Эта чудесная золотая копна была найдена в пляжном домике на южной стороне острова. Связанные резинкой, грубо срезанные. Словно кто-то сделал это впопыхах или со злостью. И что бы ни говорили другие, я ни за что не поверю, что она совершила это по собственной воле.

– Откуда такая уверенность?

– Потому что он… – Я запнулась. – Потому что он любил их больше всего на свете.

* * *

Добравшись из Лондона до Ливерпуля на поезде, я остановилась и переночевала в гостинице, удобно расположенной в ста метрах от причала. Ранним утром я позавтракала в лобби и выпила крепкого кофе, а потом села на паром до Дугласа – столицы острова Мэн с населением чуть меньше тридцати тысяч человек. Города, где родились и выросли мы с Фрейей и где она исчезла четыре месяца назад. Мне предстояло почти трехчасовое путешествие по воде до пункта назначения – острова Мэн, оазиса, раскинувшегося посреди Ирландского моря между Великобританией и Ирландией.

Если смотреть с воздуха, то может показаться, что очертания острова напоминают голодную рыбину, распахнувшую пасть в поисках пищи. За тысячу лет прибрежные воды подточили его края, существенно сократив береговую линию, однако все жители знают Мэн таким, какой он сейчас.

Наравне с островами Гернси и Джерси, остров Мэн принадлежит Британской короне, однако он не входит и никогда не входил в состав Великобритании. В его владениях находится старейший в мире парламент – Тинвальд – тысячелетнее наследие скандинавских викингов. Но по большей части остров Мэн знаменит одной из самых выгодных в мире систем налогообложения, бесхвостыми кошками породы мэнкс, а еще чемпионатом Tourist Trophy [4] – самыми опасными в мире мотоциклетными гонками, которые проходят на острове ежегодно с мая по июнь и во время которых Фрейя бесследно исчезла.

Три часа в пути я провела, почти не глядя в иллюминатор на вспенивающийся морской простор, вместо этого я держала в руках фотографию Фрейи – открытое лицо, задумчивый взгляд. Все внимание забирало главное – волосы, неправдоподобно густой, шелковистый водопад, визитная карточка Фрейи, ловушка для солнечных лучей, яркий блик в ее образе. Волосы, которые полиция найдет спустя неделю после ее исчезновения. Я смотрела на фотографию так долго, что мужчина с соседнего кресла поинтересовался, не нужна ли мне помощь. Я отрицательно покачала головой: едва ли он мог помочь мне в том, что я планировала осуществить.

Исчезла, пропала, растворилась. Я сама не до конца понимала, что на самом деле означают эти слова. Ты рисуешь в воображении сотни картин, и все они так или иначе отражают действительность – человека, который занимается своими делами, живет где-то, пусть ты и не видишь его ежедневно. Но если человек пропадает, в голове будто образуется вакуум – ты больше не можешь представить себе ни мгновения чужой жизни и должен довольствоваться лишь фрагментами общего прошлого. Я пыталась нарисовать перед глазами привычный образ: смех, повадки, жесты, которые мне были так знакомы, наклон головы, мягкую руку, но под покровом прошлого они приобретали темные, зловещие очертания и ускользали при малейшей попытке пролить на них свет.

Дуглас встретил меня пустой набережной. Остров готовился к грозе, по-осеннему тяжелые тучи, нависая одна над другой, медленно надвигались на город, заходя с моря. Несколько крупных капель упали на лицо, и я закуталась в куртку, ощущая, как резкие порывы ветра прощупывают меня, остужая кожу, готовя к посвящению – долгой и холодной зиме. Я поежилась и припустила вниз по трапу, наблюдая, как машины включают противотуманные фары и выезжают с парома. Немногочисленные пассажиры, кутаясь в плащи и куртки, торопились к припаркованным на стоянке терминала автомобилям. Я пыталась на ходу рассмотреть их лица, ожидая найти хотя бы одно знакомое, но тщетно. Меня не было дома десять лет, этого времени достаточно, чтобы знакомые изменились до неузнаваемости, а я забыла черты, которые когда-то хранила в памяти.

За эти годы суета Лондона окончательно захватила и перестроила меня, и я совсем забыла, как течет время на острове. В отличие от кипучей жизни столицы, ранний отход ко сну здесь был вполне обычным делом. Все вопросы решались в первой половине дня, пока солнце еще могло прорваться сквозь тучи, обогреть вечнозеленые холмы, темные низины и узкие переулки меж старых строений.

Я вдохнула полной грудью и закашлялась. Теперь я явственно ощущала, как долго не была дома. Местным жителям не знакомо понятие вчерашний воздух. Остров насквозь продувается насыщенным йодом морским бризом, и потому здесь практически не болеют. А если это и случается, то только с теми, кто опрометчиво решился покинуть Мэн. Съездив на материк, надышавшись выхлопными газами, вдохнув все «прелести» больших городов, впитав в себя запахи кухонь мира, несчастные возвращаются влюбленными в свой дом еще больше и дают себе слово как можно реже впредь покидать его.

Мой взгляд упал на флагшток с символом острова – трискелионом – три ноги, выходящие из одной точки. Древний знак, которому сотни лет, напоминает, что при любом потрясении мы снова встаем на ноги.

Quocunque Jeceris Stabit – как ни бросай, будем стоять.

На набережной россыпями соленых брызг зажглись огни. Я прислушалась к себе, пытаясь понять, ощущаю ли, что вернулась домой, но в груди было тревожно, как у гостя, прибывшего без приглашения.

А ведь когда-то мы любили бегать на этот причал и смотреть, как с приближением лета паромом прибывает все больше людей, а потом, в начале июня, к открытию фестиваля начинали подтягиваться мотоциклисты. Мы смотрели на кожаные куртки с разнообразной символикой, шлемы и крепкие ботинки, ступающие на нашу землю. Настил непрерывно дрожал, спуская на остров все новые двухколесные машины. Набережная трепетала, потревоженная шумом и ревом моторов, городки просыпались от спячки, люди оживали. Все новые гости, новые машины – и казалось, им нет конца. По всему острову открывались рестораны, вполсилы работавшие весь остальной год, и владельцы беспрестанно улыбались, потея от непривычной нагрузки. Теперь рыбы закупалось в три, четыре раза больше, фермеры потирали руки, пиво лилось рекой. Открывались летние террасы, стряхивали пыль с полок и расставляли товар закрытые на зиму сувенирные лавки. Теперь, куда бы ты ни направился, – везде сновали приезжие, они поднимали кружки, полные пива, уплетали за обе щеки фиш-энд-чипс, кричали на разных языках. Мы смотрели на них во все глаза и радовались тому, что наш дом, обычно тихий и спокойный, потревожен – нас переполняло непередаваемое чувство гостеприимства, мы никогда не считали их чужаками, мы ждали их, как самых дорогих гостей.

И когда они уезжали, остров слишком явственно пустел. Невозможно было отделаться от грусти, которая накрывала каждого жителя, когда пабы прекращали круглосуточное обслуживание, а парк аттракционов на побережье закрывался. Конечно, в детстве мы не понимали этой сложной цепочки, лишь ощущение опустошенности и тоски поселялось в душе вместе с первыми холодами.

Наверное, все мэнцы [5] чувствуют одиночество. Но каждому из нас рано или поздно приходится принимать его как нечто неизбежное. В конце концов мы так хорошо узнаём его, что оно меняет нас навсегда.

С тоской оглядев пустую стоянку, я бросила взгляд на дорожную сумку. Отец опаздывал, хотя каждому на острове известно точное время прибытия парома. Что это, безмолвный укор за то, что дочь оставила его на столь долгий срок? За то, что предпочла жить вдали, стать самостоятельной и решать проблемы без посторонней помощи?

Но тут послышался шорох шин, и знакомая «вольво» не торопясь въехала на стоянку. Я улыбнулась. Папа не хотел проучить меня. Просто задержался перед телевизором, досматривая спортивный матч. Мои догадки подтвердились, когда он вылез из машины в наспех наброшенной поверх пижамы куртке, слишком легкой для поздней осени, слишком заношенной. Я заметила, что на его голове почти не осталось не тронутых сединой волос, и, уткнув лицо в складки слабо замотанного шарфа, пахнущего знакомым одеколоном, я окончательно ощутила, что вернулась домой.

В машине было тепло, негромко болтала местная радиостанция. Всю дорогу до дома отец бросал на меня косые взгляды, ожидая, что я заговорю первой. Но мне, как назло, ничего не шло в голову, а говорить о том, как он сдал за эти годы, я не хотела. Так мы и ехали, каждый в своих мыслях. Я привезла с собой их немало, но в этой недолгой усыпляющей поездке сквозь вечереющие пейзажи родного острова, вдоль вечнозеленых кустарников и каменных домов, через мост и мимо кладбища, все мои мысли так и остались невысказанными, замерев в ожидании часа, когда я смогу вернуть их к жизни.

Глава 2

В первую ночь в доме, до того, как сон окутал меня, я захотела прикоснуться к детству. Это было нетрудно сделать. Все мои вещи остались нетронутыми. Отец не стал превращать комнату в склад старых вещей и перекрашивать стены, его любовь и тоска по дочери легко читалась в меланхоличном желании сохранить все как было.

Стоило мне расположиться на постели, скрестив ноги и разложив стопки подростковых сокровищ – папок с ворохом вырезок из журналов и газет, фотографий и писем, альбомов, тетрадей, – как комната вновь увеличилась в размерах, сомкнувшись надо мной плотным, точно брезентовым, куполом.

Я сразу узнала ее почерк. Фрейя писала иначе, ее буквы клонились в обратном направлении, словно она хотела сломать все правила чистописания, оттого казалось, что это занятие давалось ей с трудом. Однако это было не так. Фрейя наслаждалась процессом и, наклоняя влево буквы, будто наделяла каждую той же силой, которой обладала сама. Я взяла в руки пожелтевший обрывок и прочла:

«Скоро осень, и мне грустно. Солнца и так не хватает, почему же оно не приходит к нам почаще? Разве есть на свете люди, которые любят осень? Не могу таких представить. Если они и существуют, то только там, где не бывает холода. Там, где…»

На этом запись в дневнике Фрейи обрывалась. Мурашки пробежали по коже, когда я осознала, чем именно занималась. Я держала в руках не клочок бумаги с почерком Фрейи и ее мыслями, но живое свидетельство того, что моей подруги, человека, которого я когда-то хорошо знала, в моей жизни больше не существует. Что доказательством нашей дружбы является лишь этот обрывок дневника, один из десятков вырванных наугад фрагментов личных записей, которыми мы обменивались в знак безоговорочного доверия друг к другу. Вороша пожелтевшие папки с рыхлыми от влажности бумагами, я доставала все новые и новые приметы детства.

Она любила писать записки. В школе я то и дело находила обрывки, на которых Фрейя желала мне доброго утра или писала время и место встречи. В учебнике по биологии я могла найти закладку: «Столовая, 9:40», а в кармане куртки напоминание: «Не забудь тетрадь по истории!»

Тогда мир казался безбрежным, и мы знали, что нам найдется в нем место, только если мы шагнем вместе. Мы дали друг другу обещание откупорить и распить бутылку шампанского, когда обеим будет по тридцать лет. В пятнадцать казалось, что это будет еще нескоро, что мы успеем сполна насладиться всеми радостями жизни, выплатить долг обществу в виде чудесных детишек, идеального мужа и любимой работы. Но через четыре месяца мне стукнет тридцать, а у меня, кроме стабильной должности, не выполнен ни один из пунктов нашей с Фрейей договоренности. Разве могла я подумать, что накануне круглой даты, которую мы обе так ждали, я вернусь на остров, чтобы разыскать пропавшую подругу?

Мне хотелось вновь и вновь уноситься мыслями в прошлое. Все сложилось именно так, а не иначе, но я не могу жаловаться. Лондон принял меня, и я сумела стать своей в этом неприступном городе и даже назвать его домом. Я стала архитектором – профессия, которую я выбрала почти наугад, и тем не менее смогла преуспеть в ней. Только жизнь Фрейи текла незаметно для меня – все это время отмерялись точки судьбы, которая никак не пересекалась с моей. Она предпочла остаться, считая, что остров не сможет существовать без нее. Решила, что не сможет жить без обрывистого берега, на который с моря надвигается сверкающая гроза. Без ветра с его шумными порывами, промозглых зимних вечеров и живительных поцелуев редкого солнца. Она любила, распустив волосы, бродить по лугу среди диких фиалковых зарослей, добираться до самой кромки обрыва и глядеть на горизонт, вот только она не мечтала остаться на острове навсегда, в отличие от меня.

Причуды судьбы!

Я помню ее взгляд, когда она еще не поняла, что я покидаю Мэн, но уже почувствовала это. Она старалась скрыть свои чувства, но глаза всегда выдавали ее. Непонимание, разочарование, обида так легко читались в них, что это вызывало досаду и могло бы даже поколебать мою решимость. Если бы я смотрела в глаза Фрейе чуть дольше, то не уверена, как поступила бы, но я точно знала, что, задержи я взгляд, увидела бы страх.

И теперь я вернулась из-за фантома, который преследовал меня, неслышно взывая к воспоминаниям, с которыми я, казалось, давно распрощалась. Фрейя без предупреждения снова вошла в мою жизнь – молчаливый, настойчивый гость, жаждущий покончить с неопределенностью, дающий подсказки, которые я не в силах распознать. Десять лет я не находила причины, чтобы вновь увидеть дом, обнять отца, но Фрейя подтолкнула меня, не оставив выбора.

Она всегда знала, что будет лучше для нас обеих.

Завтра я поеду в школу. Хочу начать поиск оттуда, где после выпускного бала наши с ней дороги разошлись. Мне захотелось войти в знакомые двери, выпить лимонада в школьной столовой, бросить мяч в кольцо на спортивной площадке. Я никогда не спрашивала Фрейю, любила ли она спорт. Она никогда не говорила об этом, но ведь отношение к спорту – это отношение к самой жизни. Она садилась на лавочку и плотно шнуровала кроссовки, словно ей предстоял длинный, изнуряющий забег, а не соревнование одноклассников. Что она ощущала, когда проигрывала? Переполняло ли ее счастье, когда удавалось одержать победу?

Все это время, занятая размышлениями, я перебирала старые записи, как вдруг среди бумаг заметила белый конверт. Я вытащила его, не веря своим глазам, и повертела, ощущая вес. «Неужели, он все еще внутри?» – пронеслась в голове тревожная мысль. Да, ключ находился там, а ведь я была уверена, что выбросила его. Я открыла конверт. С бьющимся сердцем уставилась на ключ, не позволяя эмоциям опутать меня и увлечь в водоворот прошлого. Я сжала железное колечко в ладони, и в одно мгновение оно стало горячим и плавким, как будто, подержи я его чуть дольше, оно утечет сквозь пальцы.

Мысли не слушались меня. Они твердили: оглянись, Эмма. Быть может, тебе стоило быть чуть более чуткой, быть может, в тишине, окружавшей Фрейю, ты уловила бы важные слова, которые почему-то никогда не удавалось расслышать.

Но теперь я здесь, и готова внимать им. Я смотрела на ключ и надеялась, что их отголосок еще не стих. Что еще не слишком поздно.

* * *

Ранним утром, еще до того, как солнце окрасило небо желтовато-алыми бликами, мы с отцом пошли в гараж. Я беспрестанно зевала, поэтому прихватила с собой кофе для себя и отца, пока мы будем осматривать его любимчика – Norton Commando 75. Я собиралась взять его напрокат на все время пребывания на острове и, как ни странно, папу не пришлось уговаривать.

Я улыбнулась, обнаружив, что в обстановке его «убежища» ничего не поменялось. Все так же строились разноцветным парадом банки со смазочными материалами, верстак провисал под весом всевозможных инструментов, округлая бочка компрессора занимала все тот же угол, а сверлильный станок застыл где-то на полпути к очередному жестяному листу. Я узнала постеры на стене со старыми снимками мотогонок ТТ. На этом – поворот на Салби Бридж и толпа обесцвеченных временем зрителей за ограждением, замерших в ожидании смельчака, которому они будут кричать вслед. На этом – Джоуи Данлоп, дающий интервью восторженной толпе фанатов, тут – Джон Макгинесс, заложивший в поворот мощный спортивный байк, а вот Дейв Молинье в когда-то красной, а теперь поблекшей розовой кожанке. Если приглядеться, все еще можно увидеть, как переднее колесо его мотоцикла, оторвавшись от земли, вращается в воздухе.

– Хорошо, что ты уже выросла и тебе не нужно больше воровать ключи, – ухмыльнулся папа и, присев на корточки, принялся осматривать мотоцикл, который даже на неискушенный взгляд не нуждался в осмотре. Детали начищены до блеска, ни одного ржавого болта, кожа сиденья напитана воском, а ветровое стекло без единой царапины.

– По-моему, ты льешь в него эликсир молодости вместо бензина, – произнесла я. – Когда ты выезжал на нем в последний раз?

– Кажется, в тот день в небе кружила парочка птеродактилей. – Поднявшись, он оправил растянутый свитер и торжественно вручил мне ключ от зажигания. – Вчера я залил топливо, знал, что ты захочешь прокатиться. – Он похлопал рукой по прошитому суровой нитью сиденью. – Порадуй меня, скажи, что не забыла все, чему я тебя учил.

Я нахмурилась и посмотрела в его глаза, которые, на первый взгляд, остались прежними, но у меня защемило сердце, когда я прочла в них совсем не знакомые мне нотки тоски и жадной недоступности привычного удовольствия. Я не могла не понимать, что с возрастом отцу пришлось привыкнуть к новой реальности, в которой его тело утратило силу и способность чутко реагировать на приказы мозга. Наверняка в эту минуту он прокручивал в голове воспоминания, собранные за долгую жизнь под аккомпанемент мощных моторов. Таким людям, как мой отец, трудно забыть шум ветра, попавшего под забрало шлема, то, как легко стелется дорога под собранным твоими руками мотоциклом. Трудно поверить, что все это теперь позади.

– Не бойся за свое сокровище, – ободряюще сказала я.

Коснувшись моей руки на рукоятке газа, отец удовлетворенно кивнул. Он выглядел чуточку встревоженным, но встревоженным как любой отец, отправляющий ребенка в первую поездку на велосипеде. Интересно, помнит ли он, как круг за кругом я гоняла на тренировочном треке и испытывала его терпение, трогаясь так, что байк прыгал лягушкой. Как раз за разом рисовала восьмерки на асфальтовой площадке, не попадая в нарисованный трафарет, а он зорко следил, чтобы колеса точно проходили траекторию. Наверное, он до конца не верит, что я смогла взять от него все.

Я завела мотор. Послышалось урчание выхоленного двигателя, и в помещении запахло бензином. Отец поспешил толкнуть вверх подъемную дверь гаража, открывая выезд на дорогу, будто лакированную от смеси солнца и росы. Оставаясь у входа и глядя, как я выезжаю на улицу, он напоследок постучал себя по голове костяшками пальцев, наказывая, чтобы я не вздумала снимать шлем. Я постучала себя в ответ. Со стороны это наверняка выглядело забавно – парочка обезьянок, обменивающаяся тайными сигналами. Звук мотора разлился по сонному кварталу, и папа дал мне знак, чтобы я побыстрее уезжала, пока шум не перебудил всех соседей. В следующую минуту я сосредоточилась на переключении скоростей – счетчик азарта, верный друг, который будет теперь со мной.

Улицы пусты. Вдоль обочины – налитые влагой, несмотря на октябрь, кусты рейнутрии и папоротника. Ни машин, ни мотоциклов. Дорога, от которой местами шел пар, принадлежала только мне. Я бросила взгляд на наручные часы – семь тридцать утра вторника. Я успею повидаться с кем-то из бывших учителей еще до того, как начнется первый урок. Крутанув ручку газа, я жадно впитывала звук набирающего мощность мотора и, подавшись вперед, отдалась дороге.

* * *

Я с неохотой снимала шлем на стоянке возле школы. Откинув подножку мотоцикла и повесив шлем на ручку, я поняла, что жажда скорости еще не удовлетворена. Руки в перчатках гудели, приглашая сделать еще круг, к тому же погода обещала быть просто прекрасной – солнце поднималось, набирая силу, а прохладный ветерок охлаждал кожу.

Здание не изменилось с момента выпускного вечера – несколько двухэтажных корпусов из красного кирпича, крытых белесой от многолетнего воздействия ветра и дождя черепицей. Вокруг сновали по-утреннему рассеянные школьники в куртках нараспашку с форменными нашивками. А может, тому была другая причина – близился экзит [6], и настроение учеников было соответствующим. Все их мысли уже витали далеко от школьной суеты, домашних заданий, и поэтому они оставались совершенно равнодушными к взрослой посетительнице, которая с ностальгией смотрела на них.

Я не встречалась ни с кем из бывших одноклассников и не была уверена, что вообще узнаю кого-то, даже если столкнусь лицом к лицу. Я предполагала, что пропустила как минимум девять ежегодных и столько же, если не больше, неформальных встреч средней школы Баллакермин, и точно знала, что эти сборища были шумными и веселыми. На острове не теряют связи с теми, кого обрел в качестве товарища или наставника, многолетняя дружба здесь – такая же чтимая традиция, как преданность однажды выбранной профессии. Я уже предвкушала немой укор со стороны учителей, которым было известно, что мы дружили с Фрейей с начальных классов вплоть до A-level [7], для которого Фрейя выбрала социологию, а я – экологию. И лишь понадеялась, что мне не придется объяснять смену профессии, но меня ждало препятствие другого рода. В мое отсутствие проходная Баллакермин обзавелась турникетом, реагирующим только на электронный ключ, которого у меня, разумеется, не было. Мимо, болтая, проходили школьники и, ловко взмахнув пластиковым прямоугольником, с легкостью оказывались внутри. Мне же пришлось прибегнуть к помощи бдительного охранника, который, вежливо выслушав мою просьбу, отказался выдать пропуск и попросил подождать.

Имя миссис Джилл я назвала наудачу, надеясь, что она все еще работает. И не ошиблась. Через пятнадцать минут учительница латинского шагала по коридору мне навстречу, не изменившаяся ни на день – все те же небрежно рассыпанные по плечам рыжие волосы, участливая улыбка и широкий шаг.

Мне показалось, что она не узнала меня, и на мгновение я растерялась. Я была уверена, что и сама вовсе не изменилась – мне удалось сохранить природную худощавость и оставить без изменений прическу – темные, подстриженные до плеч, волосы. Однако время беспощадно к памяти людей, чьи дни состоят из вереницы сменяющих друг друга подростков, которые к тому же быстро растут и меняются. Миссис Джилл, очевидно, сообразила, что перед ней одна из ее выпускниц, но тщетно силилась вспомнить, кто именно. Я поспешила ей на помощь.

– Здравствуйте, миссис Джилл, я Эмма Фостер. Подруга Фрейи Купер. Мы учились у вас десять лет назад.

– Конечно, это ты! – Она энергично закивала, рассматривая мое лицо и словно проверяя в уме каждую его деталь на предмет подлинности.

Оставшись довольной осмотром, она наконец заключила меня в объятия, как мне показалось, довольно теплые, и произнесла:

– Вот только теперь я мисс Джилл. Обычно бывает наоборот, не так ли? – Она улыбнулась. – Но у развода есть и свои преимущества. Одно из них позволяет обратить время вспять. Зови меня Кэтрин, мне кажется, ты уже достаточно взрослая для этого. – Она подмигнула. – Пойдем наверх, я как раз собиралась пить чай.

Через несколько минут мы уже сидели в учительской на крошечном диванчике, перед которым на скорую руку был сервирован столик для чаепития.

– Кэтрин, – начала я, – спасибо, что согласились принять меня. Я давно не была на острове и, кажется, все позабыла… Есть причина, по которой я приехала из Лондона, и мне очень нужно поговорить об этом с вами.

– Да-да, разумеется, – откликнулась моя собеседница. – Дай-ка мне чашку. – Она потянулась за заварочным чайником и наполнила мою кружку.

– Спасибо, пахнет чудесно. – Я сделала глоток и почувствовала, как во рту загорчило от бодрящего цветочного букета.

– Fairy Bridge [8], ее любимый чай.

– Чей?

– Фрейи, – взглянула на меня мисс Джилл. – Должна быть причина, по которой молодая успешная женщина бросает дела в Лондоне и приезжает в родные края. Нечто из ряда вон выходящее. Что-то вроде исчезновения лучшей подруги.

Она присела на свое место.

– Вы правы. – Я взяла пачку чая, на секунду ощутив, как пахнуло на меня влажным ароматом леса. – Именно на «Мост фей» мы сбегали с уроков. – Я улыбнулась воспоминаниям. – Мы загадали там просто уйму всяких желаний, начиная от новых кроссовок до самого последнего…

– Н-да, нехорошая получилось история. – Мисс Джилл поудобнее уселась на диване, отчего он привычно скрипнул. – И я говорю сейчас не о ее пропаже. Разумеется, это трагедия, и мне жаль родителей Фрейи и брата, которые оказались перед лицом неопределенности. К сожалению, я так же, как и все остальные, понятия не имею, где она и что с ней приключилось, в этом я тебе не помощник. Тем не менее, Эмма, тебе нужно знать кое-что, прежде чем ты продолжишь искать подругу. Насколько я помню, ты уехала с острова сразу после выпуска?

– Да.

– И все это время вы с Фрейей не поддерживали никакой связи?

Увидев, что я отрицательно покачала головой, мисс Джилл поставила свою чашку на стол.

– Что ж, тогда, моя дорогая, тебя ждет довольно неприятный сюрприз.

Глава 3

Кэтрин Джилл бросила взгляд на наручные часы, вероятно, прикидывая время до начала урока, и, подвинув мне вазочку с печеньем, заговорила:

– Последний раз я видела Фрейю в тот день, когда ее уволили из школы. Это было около пяти лет назад, может, чуть меньше. Да, она работала тут же, где и училась, – подтвердила она, заметив мое удивление. – Хотя мне всегда казалось, что Фрейя не из тех, кто крепко прирастает к одному месту. Тем не менее она открыла в себе эту особенность. Неплохое преимущество, если живешь на острове, где привычка по определению сравнялась с инстинктом выживания. Ты, Эмма, молодая и энергичная девушка, с чего бы хоронить себя в отдалении от мира. Но для некоторых людей, представь себе, это в порядке вещей, их совсем не радует перспектива приживаться на новом месте. Им проще обрести счастье на удаленном от большой земли клочке суши, где жизнь хоть и скучна, но до чертиков стабильна!

Я следила за успехами Фрейи, когда она была моей ученицей. А ведь тогда мне было примерно столько же, сколько сейчас тебе. Я только набиралась опыта, и сама боялась всех вас. – Кэтрин рассмеялась. – К каждому уроку готовилась, как к финальному экзамену, продумывала все до мелочей, только чтобы вам не было скучно. Но вы все равно легко могли сбить меня с толку. А вот Фрейя умела слушать и задавать правильные вопросы. Тихая и внимательная к мелочам девочка – мы, учителя, всегда таких замечаем и ориентируемся на них в работе. Она ведь была особенной, писала стихи… – Кэтрин запнулась. – Не очень хорошие, если уж начистоту… Но можно ли судить о чистоте воды, пока не узнаешь, откуда берет начало ее источник? Наверное, Фрейя нуждалась в том, чтобы ее внутренний мир был оценен по достоинству, а для этого, как известно, все средства хороши. Ведь что такое творчество? По большому счету лишь элегантный способ вытащить занозу из сердца, пусть даже это шип от прекрасной розы.

В общем, она была прилежна и умна, поэтому я так обрадовалась, когда она вернулась через несколько лет после выпуска. Оказалось, что все это время она усиленно готовилась к тому, чтобы стать учителем – окончила колледж, получила PGCE [9] и статус QTLS [10]. Фрейя жаждала поскорей приступить к работе, говорила, что ее переполняло одно-единственное желание: успеть изменить человека до того, как он окончательно повзрослеет. Занятно было услышать столь глубокую мотивацию от молодого учителя, однако она легла на душу руководству школы, и Фрейю взяли после пары собеседований и необходимых проверок.

Это был ее первый год после NQT [11], и поначалу ей доверили роль куратора-наставника, на ее плечах лежала проверка посещаемости, надзор за дисциплиной и психологическим состоянием школьников. Почти сразу она стала своей и в коллективе, и среди учеников. Благодаря все тому же умению слушать Фрейя легко располагала к себе людей любого возраста и социального слоя, находила нужные слова и для учителей старой закалки, и для учеников из неблагополучных семей, нуждавшихся в опеке.

Эта работа требует выносливости и терпения, и лучше не браться за нее, если не уверен в своих силах. Ежедневный мониторинг успеваемости – это лишь вершина айсберга, Фрейе легко удавалось держать показатель на необходимых девяносто семи – девяносто восьми процентах. Но ведь это не все, увы, не все. С учениками необходимо работать ежечасно, иногда приходится задержаться подольше. Многих нужно посещать дома, звонить в случае неявки и выслушивать упреки родителей в те моменты, когда не удалось обеспечить необходимую безопасность. Понимаешь, если ребенок пришел в школу, а спустя час его видели падающим с велосипеда на Пил-роуд – это прямая дорога к разбирательствам. Ребенок, находящийся в стенах школы, – это наша ответственность. О малейшем нарушении дисциплины, выходящем за рамки мелких шалостей, мы обязаны докладывать в соответствующие органы. Мы должны заметить, если даже за стенами школы ребенок испытывает стресс – в этом случае мы также уполномочены принять меры. И не забывай, что при всем этом нужно сохранить доверие своих подопечных!

Всю эту ответственность Фрейя несла с бесстрашием викинга. Ей удавалось вдохновлять ленивых учеников, сопровождать на конкурсы более успешных и оказывать поддержку наиболее незащищенным. И вот спустя несколько месяцев образцово-показательной работы Фрейе доверили вести естествознание у седьмого класса. Нагрузка оказалась чрезмерной даже для нее. Я помню, как часто она плакала от усталости, сидя здесь, на этом самом диване, тогда-то мы и приобрели с ней привычку пить чай и делиться наболевшим. Вся проблема в том, что не только она страдала от недосыпов и переработок – останови в коридоре любого учителя, и в ответ на вопрос: «Сколько ты спал на этой неделе?» – он лишь уточнит: «Стоя или сидя?»

Но несмотря на слезы и нагрузку в шестьдесят с лишним часов в неделю, Фрейя все же освоилась и к концу года уже курировала три класса и в одном вела уроки. Здесь ее и поджидала трудность, к которой она не была готова. Как я уже сказала, основная задача куратора – следить за учениками, соблюдая порядок опеки, и не допускать этических нарушений, несмотря на известный риск впустить кого-то в свое сердце глубже, чем это разрешено законом. Именно это и случилось с Фрейей.

Этот мальчик… Тревор Гилфорд. Бр-р… – Кэтрин брезгливо передернула плечами. – Этот мальчишка, так будет вернее. Было ли в нем что-то особенное? Я бы так не сказала. На мой взгляд, он точно такой же, как все подростки – шумный, неучтивый эгоцентрик, в общем-то обычный восемнадцатилетний школьник, если посмотреть.

– Восемнадцатилетний?

– Да, они сошлись за пару месяцев до его выпускного, два раза он оставался на второй год из-за сложностей с учебой. Но Фрейя что-то разглядела в нем. А может, это была его инициатива… В общем, никто не знает, когда у них все это началось. Тревор нуждался в особом надзоре, так как его родители на пособии, со всеми вытекающими последствиями, и Фрейя частенько наведывалась к ним. Обычно такие визиты длятся не дольше пяти-десяти минут. Этого времени вполне достаточно, чтобы убедиться, что ребенок хорошо питается, имеет условия для подготовки к экзаменам и не подвергается физическому или эмоциональному насилию. Расписание подобных визитов отдается на откуп самих кураторов, так как только им известно, как лучше организовать систему посещения, чтобы застать родителей или школьника дома. То есть, по сути, неважно, в какие дни или часы ты посещаешь ученика, важно лишь вовремя заносить необходимые данные в SIMS [12]. С этим проблем не было, Фрейя всегда была внимательна к деталям.

Но что-то пошло не так. Сначала по школе поползли слухи. Ученики шептались о том, что Тревора и Фрейю связывает нечто большее, чем формальное общение. Не знаю, кто был инициатором этих сплетен; если Тревор и сумел удержать язык за зубами, то кто-то из его ближайшего окружения мог оказаться чересчур проницательным. Фрейю и Тревора, по слухам, видели в ее машине на парковке, говорили, что они сидели там в обнимку, не обращая внимания на прохожих. Можно предположить, что то были лишь домыслы озабоченных подростков, учитывая внешность Фрейи. Но, к сожалению, правда оказалась куда суровее.

Учитель, покидающий стены школы, не перестает быть учителем в глазах своих учеников. И даже посещая их дома, он все еще остается наставником, обязанным сохранять невидимую дистанцию. Однако смена декораций может сыграть злую шутку с участниками подобной драмы. Фрейе на тот момент было что-то около двадцати пяти-шести, не замужем, молодая и привлекательная женщина, а он, пусть и старше сверстников, но, бог мой, он ведь был ее учеником! Лично я ни минуты не сомневаюсь в том, что именно Тревор растрепал всей школе о том, что случилось между ними. И я, как учитель, этому рада. Можно сколь угодно обвинять мальчишку в том, что он опорочил ее имя, но, будем откровенны, Тревор ни в чем не соврал. Возможно, он и не хотел, чтобы об этом узнала вся школа, но если он и доверил тайну одному из своих многочисленных друзей, то вскоре это уже перестало быть тайной.

Школьники воспринимают подобные происшествия иначе, чем взрослые. Для мальчишек – это повод для гордости, для девчонок – источник сплетен. Но для школы подобный инцидент – это кислота, которая способна разъесть безупречный фасад ее репутации. Когда Фрейю вызвали на разбирательство, она не стала ничего отрицать и поведала ошарашенным членам репутационной комиссии, что признает все обвинения. Комиссия дала ей шанс оправдаться – да-да, у нее была такая возможность! Но она не пожелала ею воспользоваться. Тогда как Тревор до определенного момента отрицал любые контакты со своим куратором, кроме формальных, – он сам перепугался того, как все завернулось! Вот только Фрейя была беспощадна к себе. Она закапывалась все глубже с каждой новой подробностью, с каждым новым признанием.

Когда Тревор наконец сознался, меня поразила его позиция. Для него, как он выразился, это был лишь «прикольный эксперимент», на который он пошел из любопытства. Да, не зря говорят, что молодые змеи – самые опасные. В силу неопытности они не могут рассчитать дозу своего яда и при укусе впрыскивают целиком весь запас. Я присутствовала на разбирательстве и могу сказать наверняка – Фрейя не испытывала ни капли сожаления о содеянном. Как ни взывали инспекторы из LEA [13] к нормам морали и совести, Фрейя осталась к ним глуха. На логичные доводы о нарушении этики и низменности подобной связи и на вопрос, как она вообще могла допустить связь с собственным учеником, она неизменно отвечала: «Спросите у моего тела». Уму непостижимо!

Не было сомнений в том, что за нарушение школьной дисциплинарной этики ее NQT будет аннулирован, как и все остальные достижения, которые дались ей с таким трудом. Но, казалось, она не вполне понимала последствия своих действий и яростно отстаивала право продолжать работу с детьми, потому что не могла представить, что из-за одного эпизода ей придется распрощаться с делом всей жизни. Она умоляла не отбирать у нее лицензию, но не могла не понимать, что надолго, если не навсегда, ей придется забыть о том, чтобы работать в школе. Пожалуй, только это и страшило ее, а вовсе не рука закона.

Этот вопрос нельзя было решить без привлечения родителей. В какой-то степени ей повезло. Родители Тревора далеки от эталона нравственности, отец мальчика не скрывал удовольствия, слушая о «подвигах» сына, и то и дело ободряюще хлопал его по плечу. А мать, не вынимая изо рта жвачку, сообщила, что ей будет достаточно приличной компенсации. Комиссия приняла их позицию во внимание и обязала Фрейю выплатить семье шестьдесят тысяч фунтов стерлингов. «Я не какой-то там изверг, – заявила напоследок мать Тревора. – У дамочки хороший вкус, что ее, казнить теперь?»

В конечном итоге весь этот фарс закончился увольнением Фрейи, но волну уже было не остановить. Об инциденте написали в газетах, имени Фрейи там не было, но вскоре оно и без того стало известно всему городу. Его трепали на каждом углу, в любом пабе можно было услышать шуточки по этому поводу. Я хоть и осуждала тот выбор, который она сделала, но жалела ее. Конечно, она должна была сохранять трезвую голову и понимать, что для них все мы – лишь забава. Мужчины! Даже в восемнадцать они уже способны разрушить жизнь женщины. – На этой фразе мисс Джил задохнулась от возмущения. – Я звонила ей, просила о встрече, хотела поддержать, заверить, что жизнь не кончена, что все еще можно исправить. Но она не желала никого слушать, в том числе и меня. Стала избегать людей, и долгое время я о ней вообще ничего не слышала, не знала, чем она живет, чем занимается. К тому же на ней висел этот огромный, позорный долг! А потом она пропала. – Мисс Джилл отхлебнула чая и задумалась.

В эту секунду дверь распахнулась, и в учительскую стремительным шагом вошла молодая женщина. Я все еще оставалась под властью эмоционального пассажа мисс Джилл, поэтому мне пришлось сделать мысленное усилие, чтобы «вернуться» в комнату и осознать, что гостья, которая так неожиданно появилась, – не кто иная, как Соня Мэтьюз – любимая дочка Генри Мэтьюза, главы одной из самых влиятельных семей на острове.

Еще в старших классах Соню отличал цепкий ум и подчеркнутая женственность, но с годами эти качества явно перешли на новый уровень. Если бы в мире давали награду за совершенство, то она выглядела бы именно так: тонкая статуэтка, обернутая шелком, с отлитыми из черного обсидиана волосами и безупречной осанкой. Соне удалось сохранить аристократическую бледность, а свой фирменный надменный взгляд она с годами научилась искусно смягчать, как-то по-особому припуская веки, отчего казалось, что ей все немного наскучило.

С легкой улыбкой Соня взглянула на меня.

– Ты узнала Эмму? – обратилась к ней мисс Джилл.

– Разумеется. – Соня кивнула мне. – Как поживает твой отец?

– Я приехала из Лондона только вчера, и мы толком еще не успели пообщаться.

– Эмма приехала разыскать Фрейю.

– Очевидно. – Соня пожала плечами.

– Ты тоже здесь работаешь? – спросила я.

– Соня – глава стипендиального фонда, следит за успехами учеников, – с готовностью пояснила мисс Джилл. – Кажется, она единственная из всей школы, кого Фрейя не вычеркнула из своей жизни. Их можно даже назвать лучшими подругами, ведь так?

– Да, думаю, можно. – Соня снова пожала плечами, и ее слова глухо отозвались где-то в глубине моего сознания. – Подумать только, Эмма, как ты выжила в Лондоне? – Она обернулась ко мне с заинтересованной улыбкой.

– Поначалу старалась глубоко не дышать. – Я улыбнулась в ответ. – Ну а сейчас мне уже сложно представить себя где-либо еще.

– Понимаю. Ну и как тебе жизнь в столице?

– Неплохо, как мне кажется. Я работаю в архитектурном бюро. Чтобы выбраться домой, пришлось состряпать целую историю. По легенде, я договариваюсь о реставрации старинного особняка для влиятельного клиента.

– Так ты архитектор?

Я кивнула.

– И тебе пришлось придумать несуществующий проект, чтобы приехать домой? Забавно. – Соня было рассмеялась, но тут же смолкла, словно на сотню нежных колокольчиков набросили глухой покров. – Вся наша семья просто раздавлена пропажей Фрейи, – с печалью в голосе добавила она.

– Но почему? Разве она была вам так близка? – вырвалось у меня.

На долю секунды Соня оторопела. Ее губы тронула не то улыбка, не то ухмылка, но она растаяла так же молниеносно, как и появилась. Она шагнула мне навстречу, оказавшись так близко, что я смогла уловить требовательные нотки грейпфрута, источник которых, я была уверена, располагался аккурат за изящными мочками Сони.

– Что ты знаешь о своей подруге? – понизив голос, спросила она, глядя мне прямо в глаза.

– Не так уж много, если признаться, – ответила я.

– Я тоже, – неожиданно сникнув, пробормотала она и вновь отступила на шаг. – Кто вообще может похвастаться тем, что знает кого-то! Но согласись, Фрейя умеет удивлять… – Она замолчала, на мгновение погрузившись в свои мысли. Внезапно раздался звонок, и Соня вскинула голову, вмиг став похожей на какую-нибудь породистую лошадку. – Ну ладно. Лучше скажи, что ты делаешь завтра вечером. Может быть, сходим в «Сэндиc»? Мне кажется, нам точно есть о чем поболтать.

– «Сэндиc» еще работают?

– Не в среду вечером. Но я уверена, что для нас они сделают исключение. – Она подмигнула мне. – Тогда завтра в семь?

Я кивнула, а мисс Джилл едва не зааплодировала, словно ей только что удалось устроить удачное свидание.

– Замечательно! – радостно воскликнула она. – Я думаю, и Соне будет полезно пообщаться с кем-то вроде тебя, Эмма.

– Вроде меня?

– Ну да. С человеком из прошлого. Путешествия меняют людей, но ты, я теперь вижу, совсем не изменилась, и это любопытно, ведь это ты уехала с острова. А все мы, напротив, остались. И это нам, а не тебе, следовало остаться прежними!

Глава 4

Оседлав папин мотоцикл, я решила съездить на набережную, чтобы перекусить. Воздух уже понемногу набирался влагой – верный признак вечернего дождя, но солнце все еще просачивалось сквозь бегущие по небу тучи.

The Original Quids Inn – главный бар на Лок-променад – был немноголюден. Я без труда выбрала удобное местечко за большим столом у окна, чтобы смотреть на набережную, за которой простиралось серое, холодное на вид море.

Огромный экран на стене справа передавал футбольный матч. Пестрые картинки, сопровождаемые шумом стадиона, создавали ощущение кипящей в баре жизни. Но сейчас, в октябре, когда разъехались гости острова, в воздухе уже не витал привычный для подобных заведений пивной аромат, а телевизор выполнял роль обманки, вроде фальш-камина, у которого не удастся согреться, как ни старайся. Я бросила ключи от мотоцикла на стол и, хлебнув безалкогольного пива, принялась рассматривать улицу. Редкие машины проезжали мимо, а вереница столбов, венчавших набережную, уныло тянулась к небу в тщетной тоске по летним атрибутам: флагам и гирляндам.

Небольшой парк аттракционов, часть которого виднелась из моего окна, теперь был обесточен. Ларьки с мороженым и сладкой ватой – прикрыты глухой пластиковой оберткой. Лишь с мая по сентябрь гудела, освещая прибрежную зону и отражаясь в лужах, сверкающая электрическая какофония. Но с приходом осени стихали детские вопли, и парк линял под непрерывным дождем, будто под действием отравляющего раствора. Сейчас он едва ли напоминал волшебное место с созвездием звуков и мерцающих лампочек, которые так манили нас в детстве.

Фрейя любила этот парк. Смешно вспомнить, но из-за того, что работал он лишь летом, в детстве он казался ей передвижным. Я отчетливо помню, как она была убеждена в том, что парк уезжал на зимовку в какие-то другие места, хотя он никогда не покидал однажды выбранного расположения. Забавно… Я помню, как, став взрослее, Фрейя вдруг осознала это и с удивлением рассказала мне о своем открытии. Я тоже удивилась, но не ее наблюдению. «Конечно, он никуда не уезжал, глупышка! – сказала я. – Разве можно желать уехать отсюда?»

Я сделала еще глоток пива и пробежала взглядом набережную, насколько хватало глаз. С моего места не был виден морской терминал, но я знала, что если проехать дальше по дороге, то упрешься в небольшой участок кругового движения, расположенный прямо перед ним. Казалось, дорогу специально спроектировали для того, чтобы дать любому покидающему остров возможность передумать. В любой момент можно сделать удобный маневр и крутануться, не пересекая въездные ворота, не отрезая себе путь назад. Всегда оставалась возможность притвориться, что ты и не думал уезжать, а просто пробовал желание на вкус, ведь остров всегда готов принять обратно оступившихся, своих детей, сделавших однажды неправильный выбор. «Разве можно желать уехать отсюда?»

От размышлений меня отвлек звук отворяемой двери. В бар вошел молодой человек, чье лицо я не узнала, и потому вновь отвернулась к окну, отдавшись мыслям о прошлом, теперь уже разбавленным новыми подробностями жизни моей подруги. Ее жизни без меня. Она встречалась со своим учеником, дружила с Соней Мэтьюз, которая в старших классах подпускала к себе лишь узкий круг избранных. Что еще я узнаю о Фрейе и как долго ее детский образ останется неизменным?

Мои мысли прервал неуверенный оклик:

– Эмма? – Я удивленно повернулась. – Это и правда ты, – произнес парень и подошел ближе. Что-то очень теплое вдруг вспыхнуло у меня внутри, и я вскрикнула от удивления, узнав младшего брата Фрейи.

– Джошуа, это ты? Я ни за что бы тебя не узнала.

– А я тебя сразу узнал, – проговорил он, стараясь скрыть смущение.

– Бог мой, ты стал таким… мужественным! – Я вскочила со стула и, обняв его, отступила на шаг. – Тебе уже сколько?

– Двадцать семь, – рассмеялся он и расправил плечи, обтянутые кожаной мотоциклетной курткой.

– Двадцать семь, – прошептала я изумленно. – Когда мы виделись последний раз, тебе было…

– На десять лет меньше.

– Неудивительно, что я тебя не узнала! Но потрепать тебя я все еще могу, – засмеялась я и схватила его за щеки обеими руками. Ощущение оказалось совсем не тем, которого я ждала: под пальцами отзывались стальные скулы с упругой щетиной. Я поспешила убрать руки и в который раз осознала ту пропасть лет, что разделяла меня и всех, кого я когда-то так хорошо знала. – Прости, я так уставилась на тебя, это просто неприлично! Ты работаешь?

– Да, в «Нолане», продаю колеса, шлемы и всякое такое. А у тебя теперь лондонский акцент.

– О нет, правда? – воскликнула я.

– Да, чистая правда, – передразнил он, и мы засмеялись.

– Я тоже работаю в отличном месте, кажется, я и мечтать не могла о чем-то большем. Иногда это даже пугает.

– Ты все-таки приехала, – прервал меня Джош, и я замолчала, не сумев так быстро собраться с мыслями и переключиться. Он смотрел на меня тем же детским бесхитростным взглядом, который я хорошо помнила и от которого в эту минуту сжалось сердце.

Я набрала в легкие побольше воздуха.

– Прости меня, Джош, мне следовало приехать раньше. Мне стыдно, что я не сделала этого сразу, как только все произошло. Я знаю, что была нужна вам, но… так уж вышло.

Он нахмурился, как от сильной боли, и я поняла, что предыдущие реплики имели лишь одну подоплеку, это был просто фон, и, говоря разное, мы думали об одном и том же. Призрак Фрейи стоял между нами, и все, что происходило здесь, на острове, так или иначе связано с ней.

– В Лондоне время идет совсем по-другому, – забормотала я. – Мне казалось, вот я сдам проект – и приеду. Но потом случилось повышение, потом эта конференция в Италии, все время я думала: вот сейчас сяду и закажу билет. Но постоянно что-то мешало. А когда я осознала, что прошло уже четыре месяца… Я ждала слишком долго, я знаю, но время так быстро летит!

– Не могу согласиться. – Он с грустью покачал головой. – Время не летит. Оно течет очень медленно. Особенно здесь. Жизнь после заката существует. Я знаю точно.

– Пожалуйста, прости меня.

Экран на стене зашумел, какой-то футболист забил гол.

– Я знал, что ты вернешься, – тихо сказал Джош, не глядя на меня. – Только не думал, что моей сестре для этого придется исчезнуть. – С этими словами он поднялся и показал движением головы, чтобы я следовала за ним.

Мы сели на мотоциклы и друг за другом поехали по дороге. Я не спросила, куда мы направляемся, по большому счету мне было все равно. Встреча с Джошуа слишком растревожила меня, и я была рада любой прогулке, способной вернуть мои мысли в строй.

Погода портилась, небо опустилось ниже, и облака заволокли горизонт. Я пожалела, что не поддела теплый свитер под мотоциклетную куртку или хотя бы не выпила в баре кружку горячего чая. Мы вырулили на Променейд и покатили вдоль внутреннего залива по Южной набережной. По правую сторону качались на якорях пришвартованные яхты – целый ряд чьих-то дорогих, любимых игрушек. Я старалась следить за дорогой, но все же не могла не смотреть по сторонам, угадывая знакомую местность и подмечая изменения. На меня пахнуло пристанью – затхлой водой и промокшей древесиной, взгляду открылись старые доки, где нашли временное пристанище отбуксированные яхты, поднятые из воды, – обездвиженные красавицы, которым требовался ремонт или покраска или их владелец уехал на зимнее время с острова.

Мы миновали мост и под звук моторов поехали по Каслтаун-роуд, с аккуратно высаженными вдоль дороги деревьями, напоминающими зеленый туннель. Я подняла забрало шлема, чтобы вдохнуть чистый воздух, и жадно дышала, открыв лицо прохладному ветру, сливаясь с дорогой, плавно входя в повороты с мягкими «ловушками», оставшимися с мотогонок, и старалась не терять из виду мотоцикл Джоша, который на длинных участках, подсвистывая, устремлялся вперед к горизонту.

Через двадцать минут, миновав Мост Фей и деревню Балласалла, мы въехали в Силвердейл Глен, в котором я последний раз была лет двадцать назад. Мы остановились на живописной площадке у кафетерия, и как только замолкли двигатели, нас окутала бархатная тишина, нарушаемая лишь шумом водопада где-то вдали. Озеро дышало умиротворением, его поверхность отсвечивала всеми оттенками осени, на которой, среди упавших с деревьев листьев, проступали матово-серые осколки неба. Разноцветные плоскодонки с негромким плеском толкались вдоль берега, а на отдыхающем кверху брюхом катамаране важно восседала какая-то птица.

Кафетерий был почти пуст, лишь одна супружеская пара в ленивой задумчивости разглядывала водную гладь и пила чай со сконами [14]. Мы выбрали лодку, уселись по разные стороны – я на носу, Джош на веслах – и, проплыв пару десятков метров, остановились в полнейшей тиши, окруженные прозрачной водой.

– В мире полно красивых мест, но почему-то мне совсем не хочется их увидеть, – сказал Джош, глядя, как кольца вокруг лодки расходятся все шире и, успокоившись, тают.

– Нет ничего зазорного в том, чтобы любить свой дом, – задумчиво произнесла я. – Фрейя тоже любила остров. Но при этом умела воображать далекие места, оказываться там, где только пожелает, просто закрыв глаза. – Я закатала рукав куртки и опустила руку в воду. – Расскажи мне все, что знаешь.

Джош молчал. Он явно прокручивал в голове болезненные события и, быть может, не хотел их проговаривать. В детстве он был довольно скрытным и больше любил слушать, чем говорить. Я лишь надеялась, что время изменило эту привычку.

Он сжал губы, а я мысленно поторопила его, одолеваемая желанием услышать все как можно скорее. И вот слова набрали силу и хлынули из Джоша, мне показалось, что своим вопросом я просто сняла заслонку, преграждающую поток страданий, которые он держал в себе.

– Я никогда не забуду этот июнь. Все должно было быть как всегда. Остров готовился к чемпионату. Местные, как обычно, ремонтировали фасады, засаживали палисадники цветочной рассадой, отмывали бордюры у дороги, чтобы, когда на остров хлынет толпа, все блестело как новенькое. В «Нолане» наняли дополнительную смену сотрудников, ожидая за месяц распродать годовой запас шин и аксессуаров. Меня назначили главным по новичкам, потому что я уже мог натаскать парней. Техстанции бурлили, не лучшее время, чтобы отдать на починку свой мотоцикл. – Он усмехнулся. – Заберешь в лучшем случае осенью.

Короче, мозги любого мэнца были заняты только одним – подготовкой к чемпионату. За неделю до гонок участники начали обкатывать трассу, дорогу закрывали для тренировок рано утром на пару часов. Фотографы уже дежурили на Глен-Хелен, по всему острову выставили заграждения и ловушки, паб Creg NY Baa, кажется, раньше всех продал места на трибуны.

Жителей трясло от возбуждения, никто не говорил ни о чем другом, я слышал, что продажа складных стульев побила все рекорды. Expedia [15] по запросу «Остров Мэн» не выдавала ни одной свободной комнаты для брони. Все хотели быть там, увидеть, как очередной несчастный не впишется в поворот…

– Но зато впишет свое имя в историю, – мрачно добавила я.

– Именно. Каждый раз одно и то же – мы молимся, чтобы никто не разбился, но год за годом это происходит, и нам остается надеяться, что то была единственная смерть. Иногда мне кажется, что было плохой идеей сделать старт и финиш на кладбище [16].

Паромы ходили без остановки до Ливерпуля и обратно, туда пустыми, обратно – забитыми людьми и мотоциклами. Участники еще раньше прибыли на остров, мы с отцом не пропустили ни одного прогона, каждое утро, отложив все дела, шли смотреть на заезды. И казалось, все идет по плану: монашки, как обычно, угощали зрителей кексами у церкви Святого Ниниана, тренировки шли по расписанию, и погода не подвела: каждый день, вплоть до Безумного воскресенья [17], солнце стояло там, где ему полагается, – над нашими головами, прогревая и высушивая асфальт. Все должно было быть хорошо. Но в день открытия чемпионата с утра небо заволокло тучами. Все надеялись, что этим и ограничится, но за час до старта с неба полилась вода – нескончаемые холодные потоки, словно вмиг наступила осень. Дождь спутал все планы, надо было видеть лица зрителей, когда им пришлось плестись обратно с нераспакованными пакетами с сэндвичами. Топить разочарование отправились в паб, всем было ясно, что открытие придется перенести на следующий день, да и то без всяких гарантий. Съемочные группы попрятались в автобусы, стоянки перед трибуной опустели, навесы с сувенирами закрыли. Многие разъехались по домам, прекрасно понимая, что ни один смельчак не рискнул бы развить скорость до трехсот километров на дороге, так щедро политой водой.

Да, этот июнь всех разочаровал. Из десяти дней чемпионата лишь два дня светило солнце. Два жалких дня, в которые можно было услышать рев моторов и в которые дорога была достаточно сухой, чтобы резина могла сцепиться с ней. Все остальные дни были туманными и дождливыми, дорога просто не успевала высохнуть.

Но в тот первый день, во вторник, солнце слепило так, что глазам было больно смотреть на небо. Весь остров очнулся от сна, ведь хорошая погода означала, что чемпионат наконец-то стартует. Мы так радовались этому прозрачному воздуху, который в случае чего позволил бы вертолетам добраться до пострадавших, чтобы оказать помощь. Все называли его «тот вторник», или просто «вторник», и каждый знал, что имел в виду другой. Но этот день я не забуду по другой причине – в этот день я узнал, что моя сестра пропала.

Как я уже сказал, все только приезжали, и никто не уезжал с острова. Никто, кроме нескольких семей, включая Мэтьюзов, которые на дух не переносят подобную суету. Так вот Мэтьюзы уплыли, а Фрейя осталась.

– Погоди, – перебила я, – не понимаю, какое отношение имеет Фрейя к Мэтьюзам?

– Какое отношение? – Джош сдвинул брови. – Она была замужем за их сыном.

– О чем ты говоришь? – выдохнула я.

– Боюсь, что так. Леонард Мэтьюз – любимый наследник яхтовой империи Мэтьюз и по совместительству муж моей сестры.

– Но ведь я виделась с Соней всего пару часов назад. Она даже не упомянула о том, что ее брат и Фрейя были женаты. – Я задумалась. – В таком случае, я не понимаю, почему они не перевернули остров вверх дном! Для этого у них есть все возможности.

Говоря о возможностях, я не преувеличила. Эта семья была действительно выдающейся, и дело не только в родословной: насколько я помнила, в роду у Мэтьюзов были и лорды, и губернаторы, и димстеры [18] – кто-то из них даже стоял у истоков создания акта о соломинке [19]. Но, на мой взгляд, сила этой семьи заключалась в том, как ее нынешний глава построил свою империю. Эта история была известна едва ли не каждому жителю острова и, сказать по правде, вызывала у местных скорее восхищение и гордость, нежели неприязнь. Любопытным фактом в ней является то, как Генри Мэтьюз распорядился своим родословным капиталом – деньгами, которые получает каждый рожденный в семье по праву ношения фамилии Мэтьюз.

Он начал свой бизнес с того, что выкупил заброшенную судоверфь в порту Рамси – крупный, но пришедший в негодность павильон, стоявший на пирсе в тинистой заводи, где в мутной воде плавали лягушки. В то время, в начале семидесятых, его компания Matthews Shipyard занималась ремонтом моторных лодок и оказанием всевозможных услуг, связанных с выходом в море, затем постепенно переключилась на продажу старых яхт. Но на этом Генри Мэтьюз не остановился. Кроме выдающейся родословной по наследству он, вероятно, получил и амбиции, потому что вскоре Генри перешел на собственное производство моторных лодок для спортивной рыбалки и стальных яхт для дальних расстояний, а уже в конце девяностых прославился тем, что спустил на воду яхту, которая смогла побить рекорд скорости. Это достижение сделало имя Генри Мэтьюзу, и с середины девяностых до, полагаю, сегодняшнего дня компания только продолжает расти.

Именно поэтому я так удивилась, услышав, что Фрейя могла сделать выбор в пользу Лео – которому отнюдь не достались выдающиеся черты его отца.

– А полиция общалась с родителями Сони и Лео?

– Да, конечно. Но толку от этого мало, как я уже сказал, за пару дней до исчезновения Фрейи отец и мать семейства вместе с Соней отчалили на яхте к берегам Сан-Мало. Они предоставили морскую карту и кипу подтверждающей документации, так что с ними все чисто. На острове оставался только Лео, но в тот день он восседал в ВИП-ложе на открытии соревнований, а после отправился на грандиозную вечеринку по этому поводу, тому есть множество свидетелей. А дальше все они просто постарались замять это на высоком уровне, чтобы ни один осколок штукатурки не упал с безупречного фасада.

– Продолжай.

– Так вот, в тот день, как уже сказал, я не видел сестру. Мама была дома, пекла печенье, чтобы позже раздавать зрителям. Она хотела привлечь и Фрейю, но та не ответила на телефонный звонок. Мы с отцом, естественно, из-за открытия чемпионата были заняты. То есть тогда, во вторник, мы вообще не сразу поняли, что произошло. В обед мама снова позвонила Фрейе, та все еще не брала трубку. К шести вечера мама сделала не меньше десяти звонков, но все без толку. К тому времени заезды кончились, и мы с отцом вернулись домой. Фрейя так и не объявлялась. Когда позвонили Лео, он сказал, что не помнит, когда виделся с ней в последний раз, и из-за количества выпитого не был способен внятно ответить, где его жена. Кажется, он даже не понял, что дело серьезно.

– Так Фрейя пропала во вторник?

– Никто не может сказать наверняка. Когда стали опрашивать друзей и слуг, они тоже не могли вспомнить, видели ли ее накануне. Мы встречались с ней за четыре дня до этого, она не показалась мне чем-то встревоженной. Мы пообедали в городе в закусочной, а потом разъехались по домам. Из-за чемпионата я не звонил ей несколько дней, и, если бы не мама, я не знаю, когда бы Лео вообще забил тревогу.

– Ты хочешь сказать, что никто не знает точного дня ее исчезновения?

– Боюсь, что так.

– Но как это возможно, Джош? – сокрушенно покачала я головой. – Я могу понять, что ты не знал о ее перемещениях, но ее муж, Лео, неужели он не заметил того, что его жена исчезла?

– У моей сестры и Лео были разные спальни. В последнее время они мало общались, полагаю, что у них испортились отношения.

– Неудивительно. – хмыкнула я. – Что еще тебе известно об этом деле?

– Оно квалифицировано как исчезновение. Подозреваемых в нем нет, так как нет следов похищения или убийства.

– И все-таки, я не могу понять, почему Соня ничего мне не сказала. Она была совершенно спокойна, учитывая, что пропала ее подруга и жена брата.

– Думаешь, Лео вел себя лучше? Я хотел пообщаться с ним, спросить, может, они поссорились накануне или еще что. Но к нему теперь не подобраться. Если раньше я мог навещать Фрейю и ему приходилось быть со мной вежливым, то теперь у него есть все причины, чтобы этого не делать.

– Думаешь, он что-то недоговаривает?

– Я знаю только, что неделю спустя он уже закатывал на своей яхте вечеринки с друзьями.

– Я не удивлена. Он всегда казался мне зацикленным на себе, а Фрейя даже не смотрела в его сторону. Не могу представить их вместе, Джош! Должна быть причина, по которой она могла изменить своим принципам, своему вкусу, наконец.

– Ну почему же, он довольно привлекателен, к тому же собственная яхта прибавит шарма любому подлецу.

– А что насчет волос, найденных в пляжном домике? Они и вправду принадлежат Фрейе?

– Да.

– Кто мог сделать это?

– Допускаю, что и сама Фрейя. Ведь она же написала записку, это точно ее почерк. Но я все никак не могу понять, для чего она оставила их в домике. Это не дает мне покоя. – Джош выглядел растерянным.

– Возможно, мне известна причина… Мне нужно время, чтобы во всем разобраться.

– Теперь, когда ты здесь, у тебя его много.

– Надеюсь, – кивнула я. – Очень на это надеюсь.

Глава 5

Любопытно, почему предметы из детства имеют свойство крепко отпечатываться в памяти. Я отлично помню любимую чашку, точнее рисунок, которым она была украшена, – голубой кит с высоким фонтаном, брызжущим из спины. Впадинки между ребрами – более темные мазки акварели, нанесенные фабричным художником. Круглые глаза, словно вишня, скатившаяся на край блюдца, брюхо, похожее на растянутую гармошку. Все эти мелкие детали стоят передо мной, словно я только что поставила кружку на стол. Но при этом я не смогла бы описать узор тарелок, которые стоят в моем буфете, хотя всего пару лет назад потратила на их выбор несколько часов. Почему-то с годами вещи становятся как будто условными, ненастоящими.

На свое восемнадцатилетие Фрейя подарила мне ключ. Точнее, это выглядело скорее как обмен подарками, потому что сначала я вручила ей набор для приготовления домашнего шоколада, а после она с улыбкой протянула мне белый конверт. Внутри нашелся ключ, форму которого я могу спустя годы с легкостью воспроизвести в уме: цилиндр с колечком на конце и неровный заборчик зубьев латуни. «Родители подарили мне пляжный домик, – сказала Фрейя с радостью в голосе. – Но я не хочу пользоваться им в одиночку. Приходи туда, когда захочешь, только, пожалуйста, не оставляй внутри мокрые полотенца».

Я хорошо помню, какие грандиозные планы мы строили на голубой домик, стоявший на песочном пляже в окружении утесов. Как воображали уединенные посиделки у костра на закате, вечеринки с друзьями после полуночи и нежные свидания с кем-то особенным за закрытой дверцей. Это была мечта, которая стала явью. Не каждый подросток мог похвастаться даже собственной комнатой, а у нас на двоих было собственное убежище, превращавшее нас во взрослых, державшее на безопасном расстоянии весь остальной мир.

Я понимаю, что родители Фрейи хотели порадовать ее и, наверное, им это удалось. Вот только теперь, десять лет спустя, оставленные в этом домике волосы и записка с моим именем выглядели не столь радужно. По правде сказать, выглядели эти послания просто пугающе. И тем не менее они казались мне логичными. Но логичными лишь в том случае, если бы Фрейя действительно хотела что-то сказать мне, указать на нечто, известное нам обеим. Как бы то ни было, я чувствовала, что должна оказаться там лично, быть может, при осмотре упустили какую-то важную деталь, которую смогу понять лишь я, возможно, мне удастся найти подсказку. Что-то вроде тайного знака, ведь сама по себе записка с моим именем указывала на меня, но кроме этого больше ничего не сообщала.

Я ощущала необычайную решимость, когда мчалась по дороге, стараясь обогнать тающие лучи закатного солнца, стремясь попасть на пляж до того, как станет темно, – насколько я помнила, в домике нет электричества, и разглядеть там что-то в сумерках будет сложно. Через двадцать минут я уже парковалась на небольшой площадке у спуска – вырубленной в скале узкой лестницы, утопающей в зелени и скользкой на вид.

Осторожно спустившись, я остановилась, обозревая два скальных выступа, окружавших бухту, словно две сложенные ладони, уберегающие пустынный пляж от посторонних глаз. Влажный песок казался по-осеннему неподвижным, а волны по-северному широкими – набегая с шероховатым стоном, неровным, ощупывающим движением они зачерпывали и остужали берег. Два бледно-оранжевых луча, прозрачные, словно отрезы шелка, парящие в воздухе, протянулись наперерез горизонту, готовые вот-вот исчезнуть.

Закатные лучи умирают быстрее рассветных – вспыхнув туманной дымкой, они растаяли. В тот же миг пляж окутал холод, скала почернела, а песок под кроссовками стал жестким.

Я тряхнула головой. У меня в запасе не больше двадцати минут до того, как пляж накроет непроницаемая мгла; и я устремилась к веренице домиков, прижавшихся друг к дружке деревянными боками, в сумеречном свете различаясь лишь приглушенными цветами, в которые они были выкрашены. Слепые стекла окошек, не отражавшие ничего, кроме темноты, казались мрачными и негостеприимными. На некоторых дверцах я разглядела навесные замки, вход других украшал красный флажок с белым трискелионом.

Третий слева. Домик Фрейи. Ничем не выдающийся, голубой, с небольшой дверью и белым наличником, один из тех, что служат короткую летнюю службу и замирают на долгую зиму в ожидании владельцев и теплого погожего дня. Я шагнула вперед и встала на деревянный настил, ставший постройке основанием. Достала из рюкзака ключ и вставила его в замочную скважину. Он легко повернулся, замок был хорошо разработан. Я потянула на себя дверь, и провисшие железные петли испустили резкий звук. Он разнесся над пляжем, и мне подумалось, что именно так могла бы кричать птица, безнадежно повредившая крыло, осознающая, что не сможет больше подняться в небо.

Мне стало холодно. Я передернула плечами и рефлекторно обернулась. Пляж дышал пустотой: словно освободившись от лучей солнца, он наконец-то ожил и стал настоящим – откликающимся, чутким, внимательным. Песок теперь заволокли изорванные тени, и он тоже будто стал глубже, темные впадины виделись мне дырами, а светлые верхушки рисовали человеческие профили. Грозно шумело море. Мне захотелось поскорее найти опору, спрятаться от искаженных очертаний скалы, похожей на лезвие клинка.

Я повернулась к домику, и на меня пахнуло сухим теплом древесины – успокаивающий, чистый аромат, похожий на тот, что живет в дровяных банях. К нему примешивался тонкий флер шалфея и фиалки – где-то на полке наверняка пара засушенных букетиков. Я всмотрелась в темноту, стараясь разглядеть внутренности помещения, сориентироваться. Но все предметы даже с близкого расстояния казались лишь очертаниями – белые изгибы тонконогого стула на том же месте, где я видела его в последний раз, – у стола. Кушетка с темно-красной обивкой, придвинутая к стене маленькая овальная раковина и навесной шкафчик на торцевой стене. Ничего не изменилось. Я чувствовала даже без дополнительного освещения – тут все осталось прежним. Этот домик застыл во времени, не поддался ни моде, ни прихотям хозяйки, а быть может, именно она пожелала оставить все как есть, запечатать вместе с запахами и воспоминаниями.

Я шагнула внутрь и села на стул лицом к дверному проему, уставившись на узкий прямоугольник, тусклый, как погашенная лампа. Непреодолимое желание обуяло меня: забраться на стул с ногами и ухватиться за его края, беззаботно покачиваясь, как в тот знойный день, когда пляж пестрел зонтиками, когда в воздухе летали воздушные змеи, разносились радостные детские вопли, а море ласкало берег.

Я хотела бы сказать, что в тот день Фрейя была счастлива.

Но в тот день была счастлива только я.

Тогда мы впервые за год выбрались на пляж. Фрейя, я и он.

Воздух казался еще прохладным, но солнце уже ярко светило. Песок, отражавший полуденные лучи, слепил глаза, под зонтиками – полосатые раскладные кресла, бухта переполнена. Мы расположились неподалеку от пляжного домика, чтобы под рукой были сидр и закуски, которые мы привезли с собой: копченая ветчина, хлеб, свежие овощи и клубника.

Ближе к двум часам дня стало по-настоящему жарко. Фрейя сказала, что хочет искупаться, и, глядя на нее, я согласно кивнула, потому что заметила, как на ее нежной, непривычной к солнцу коже проступили розоватые пятна. Я протянула ей крем для загара, но она отвернулась к горизонту и лениво прищурилась, словно прикидывая расстояние до воды, а потом поднялась и решительно зашагала неровной походкой: ступни ее то и дело увязали в песке. Перед самым входом в воду, когда я уже с трудом различала ее фигуру среди других отдыхающих, она вдруг обернулась и с усилием помахала. Тогда мне показалось, что она приглашает нас присоединиться, но сейчас, вспоминая то преувеличенное, почти отчаянное движение и странную паузу перед входом в воду, я сомневаюсь в том, что на самом деле означал тот жест.

Тогда же, в ту минуту, меня это не волновало. Я подтянула ноги, пряча их под зонтик, при этом мое колено коснулось его кожи, и я с удивлением отметила, как она прохладна. Я приподнялась на локтях и посмотрела на его профиль, а затем проследила за его взглядом – туда, где волны с радостным шумом накатывали на берег, где светлая макушка мелькнула на поверхности воды.

Фрейя поплыла, и тысяча солнечных зайчиков устремились вслед за ее золотистыми локонами. Он хотел было встать, чтобы тоже пойти купаться, но я потянула его обратно, и ему пришлось откинуться на полотенце. Тогда я протянула руку к его лицу, и пальцы ощутили упругие волоски темных бровей и беззащитную преграду век. Оранжевый зонтик бросал на его лицо оранжевую тень, и губы, обычно бледно-розовые, теперь казались ярче. Я склонилась, чтобы коснуться их. Он ответил на поцелуй с готовностью и нетерпением, которое передалось мне на уровне инстинкта, незаметного окружающим, адресованного лишь мне, заставившего мышцы живота сократиться, словно по ним прошел легкий ток. А потом он поднялся так резко, что я сначала отпрянула, а потом счастливо засмеялась. «Пойдем», – сказал он едва слышно. Лицо его казалось почти суровым.

Мы вошли в домик, влажный воздух которого был недвижим и плотен, и я услышала, как изнутри щелкнуло: он закрыл дверь на замок. Не говоря ни слова, я взяла из высокой стопки полотенце – оно оказалось огромным, словно простыня, – и бросила на пол, туда, где прозрачные, будто хрустальные, песчинки, осыпавшиеся с ног, ткали абстрактный узор. Затем легла, дрожа от невыносимой тревоги и неизъяснимой радости – тошнотворно-прекрасный коктейль, который всякий раз в ответ на его присутствие рождался внутри меня. Кожа моментально вспотела, и я почувствовала, как на ней проступила морская соль.

Он сделал шаг вперед, опустился на колени и на руках навис надо мной, позволяя волосам скрыть выражение его глаз, в одно мгновение спрятался в сумрак, из которого продолжал пристально изучать меня. Было что-то наивное в этой демонстрации силы, в этой мужественности напоказ, которая совершенно точно рождалась не внутри, а была позаимствована извне. Это было что-то выученное, как урок, не усвоенный до конца, и в то же время безошибочно вовремя примененное орудие, которое магически воздействовало на меня, лишая всех желаний, кроме единственно возможного.

Я подумала, что он ждет от меня чего-то особенного, какой-то позы или слова, чтобы, подыграв, я могла убедить его окончательно, чтобы дополнила картину и она бы стала почти достоверной. Тогда я прижалась к нему, ластясь, как бездомный котенок, сдаваясь и принимая правила игры. И в то же самое время я не играла, а каждой клеточкой трепетала от тревоги, что, вздумай он сейчас отстраниться или посмотреть в маленькое окно, из которого можно разглядеть берег, отвлекись он всего на мгновение, позволь почувствовать чье-то иное присутствие, сердце мое тотчас остановится. Но он не отодвинулся и не отвел глаз, а с силой вжав в пол, изменил ритм моего и без того неровного дыхания. Его кожа все еще дышала прохладой, и краем сознания я пока ощущала линию, где проходит граница наших тел, но постепенно – вдох за выдохом, градус за градусом – температура наших тел сравнялась.

Наверное, я задремала, потому что, когда открыла глаза, моя голова лежала у него на груди. От спертого воздуха перед глазами все кружилось. Проведя ладонью по лбу, я ощутила, что он покрыт испариной. Я с трудом поднялась, обернулась: он спал, хоть и неглубоко, рука, заброшенная назад, оголила область подмышки с темным всполохом волос, дыхание было ровным и безмятежным. Я открыла дверь, и солоноватый бриз ворвался внутрь, возвращая к реальности. Кажется, солнце начало клониться к горизонту, я заметила, что теперь тени удлинились и казались плотнее, людей прибавилось, но шум от них, казалось, стал глуше. Над морем зависла предзакатная дымка, силуэт скал резко очертился и выступил вперед. Я поискала глазами Фрейю. Места под нашим зонтиком были пусты, вещи лежали там же, где мы их оставили. Ее нигде не было.

Я поднесла ладонь к глазам и посмотрела вдаль. Почти сразу я заметила непривычное оживление у воды, там толпились люди, о чем-то громко переговариваясь. Дурное предчувствие тотчас охватило меня, и в горле засаднило от едкого привкуса тревоги. Я снова посмотрела на солнце, пытаясь на глаз определить время, – по моим ощущениям выходило, что мы проспали как минимум час. Бросившись в домик, я растолкала его, и мы побежали к берегу.

Это была она. Бледная, с ручейками воды, стекающими с кожи, похожая на эмбрион, вынутый из банки с формалином, с синеватыми прожилками сосудов на бедрах, безжизненного цвета губами, с пальцами, сведенными судорогой. Фрейя сильно дрожала, кажется, у нее даже не было сил подняться. Кто-то закутал ее в полотенце и попытался усадить, она с трудом удерживала равновесие. В этот момент я бросилась к ней и, повинуясь внутреннему порыву, обхватила за плечи, принялась растирать их, ощущая даже сквозь ткань полотенца холод ее тела. Она не реагировала, не отзывалась на свое имя, только и могла, что смотреть перед собой, все еще находясь в шоке от пережитого потрясения. И только когда подошел он, сел рядом и спросил, в порядке ли она, Фрейя протянула ему руку и кивнула.

«Отвезите ее в больницу, надо исключить возможность вторичного утопления», – сказал мне тот, кто спас ее, – жилистый мужчина с крепким загаром. «Что произошло?» – «Она заплыла слишком далеко». – «Слишком далеко?» – спросила я, едва владея голосом. «Слишком далеко, чтобы хоть кто-нибудь заметил, что она тонет», – с раздражением в голосе ответил незнакомец.

Я поморгала и затрясла головой. Видение было таким ярким, что я не сразу избавилась от него, не сразу поняла, что все еще сижу на стуле и пялюсь в пространство за дверью. Шум прибоя доносился до моего слуха, со стороны утеса с приходом ночи задышала полынь. Многослойная мрачность за дверью поглотила очертания скалы, и лишь тонкая полоска лунного света мягко, по-осеннему стелилась по песочным дюнам.

Картинка вдруг качнулась, и в ней проступил неясный, напоминавший женскую фигуру образ, который являлся не чем иным, как причудливой игрой лунного света и тени. Я прищурилась, не до конца понимая, что колебание ночного воздуха было осязаемым. Нечто живое двигалось там, у дальнего приступа скального утеса. Я вздрогнула и подалась вперед, напрягая зрение и слух. Громкий крик и хлопанье крыльев ответили на мой невысказанный вопрос – большая белая птица спустилась на пляж, она-то и напугала меня. Когда она шумно вспорхнула, кромсая воздух массивными крыльями, и улетела за пределы видимости, пляж окончательно опустел. Теперь, кроме меня, вокруг никого не было.

Я присела на корточки. Провела рукой по полу, почти чистому: песка совсем немного, просто нанесло с пляжа, а может, он лежит здесь с лета. Щель, следом еще одна, на равном расстоянии друг от друга, если приложить руку, то ощутишь, как в просветы тянет с улицы воздух. Но что это? Пальцы натолкнулись на что-то холодное. Монетка, неизвестно когда провалившаяся сюда да так и застрявшая. Я поддела ее пальцем и принялась толкать вперед, пока она не уперлась в перемычку. Минута возни, она у меня в руках, и я ощущаю что-то знакомое в ее выпуклом очертании, в мягком рельефе: с одной стороны – королевский профиль, c обратной – силуэт шерстистого мамонта с призывом спасти планету [20].

Я задумалась, а потом оборвала непрошеные мысли и нежно погладила очертания давно исчезнувшего великана, занявшего почти всю поверхность реверса, словно и здесь перед ним возникло препятствие на отчаянном и безнадежном пути к выживанию. Приложила монетку к щеке и закрыла глаза, стараясь изо всех сил услышать заключенное в ней послание, распознать скрытый шифр или хотя бы угадать имя того, кто обронил ее. Но внутри меня отзывалась лишь тишина.

Тающий остров

Остывшая земля, мерзлая и неприветливая. Причудливыми изгибами простирается первобытный рельеф, это время до начала времен, ни на что не похожее превращение. Время, когда по морю бродили ледяные глыбы, ломая и круша все, что попадалось на их непредсказуемом пути. Это время большого передела, неутихающей грозной битвы, время неумолимой беды.

Холмистые гряды и белесые пустоши, схватившиеся коркой льда, отливают мертвенной белизной, которая простирается до самых краев Острова, лишь немного меняя цвет у воды, где она синеет и рыхлится, подкрадываясь к бушующей линии волн. В низинах же, подальше от берега, – сплошной лед: матовый и застоялый, он сковал землю, лишив ее дыхания, обездвижив на долгие тысячелетия, и кажется, что процесс этот будет длиться столько же, сколько и длился до этого, а значит – бесконечно долго.

Все вокруг запорошено, застекленело, все едино: и гулкие низменности, и прибрежные склоны, сложенные из ледяного песка, и прозрачная изморозь речных устьев, где вода застыла на пути к морю, и вспухшие утесы, остывшие, промерзшие насквозь. Все вокруг дрожит от нестерпимого мороза, все дыбится – безжизненное, потухшее, навсегда окостеневшее.

Кажется, что Остров был мертв всегда и будет мертв еще целую вечность. Что, однажды поднявшись из морских пучин или спустившись с небес, он пожалел, что выбрал это неприветливое место и оказался бессилен перед дыханием неведомого северного края.

Природа вела неслышную битву, свидетелей которой еще не нашлось, но Остров помнил. Его спящее сердце еще хранило память о зеленых долинах, сокрытых под коркой льда, он все еще слышал остывшее дыхание деревьев и шорох обездвиженных листьев, хотя и не мог надеяться, что возродятся мгновения бурной жизни, которыми беспрестанно занята природа.

Громоздятся массивные известняковые плиты, осколки гранита ранят друг друга, крошатся тысячелетние прослойки торфа – отгнившие листья и древесина, спрессованные силой природы, которой невозможно противостоять. Скала дробится на камни. А камни – в песок. А поверх всего – бескрайняя белизна.

Пустынны холмы и равнины, безлюдны горные кряжи, в них еще не звучало человеческое эхо. Темны раскаты грома, размашист птичий свист. У берегов слышится плеск – это крабы в поисках добычи поднимают камни, подставляя глаза под удары свирепых чаек. Прибрежные волны шумят, дробясь в холодную крошку и осыпаясь искрами льда. Они раскатисты и так же исконны, как берег, на который наступают.

Только вода подвижна, она умеет прокладывать путь, точить и камень, и лед. Она умеет дышать, двигаться – и оттого кажется живой, хотя нет еще руки, способной пропустить ее сквозь пальцы, уха, чтобы уловить сладостный шум, нет сердца, что зашлось бы от радости при этих звуках.

В воде бьется рыба, жирная и изворотливая. У нее большие глаза, сильные плавники и хвост, который помогает уйти от хищников. Натыкаясь на берег, рыба поворачивает и несется прочь, в сизые глубины, подныривая под осколки отколовшегося льда. Наверху гуляет стужа.

В глубине Острова лежит озеро. Его поверхность бледна и так заснежена, что озеро не ведает, где заканчиваются его границы и начинается долина. Удаляясь прочь от Острова, рыба не слышит, как в глубине Острова раздается громкий хруст, и гигантская трещина пробегает по поверхности озера от берега до берега.

Озеро начинает пробуждаться. Теперь берега его обозначены, и оно вспоминает, что его величина – с половину неба, что оно вытянутое, как капля, что окружено оно травянистыми лугами, скрытыми под белым панцирем. Озеро чувствует, что внутри его пробудилась сила, глубинный импульс, горячая струя, растревожившая громадный пласт. Словно в утробе, спит под толщей льда вода, но трещина разбередила ее, заставила пузырьки побежать к просвету, длинной расщелине, впервые за тысячелетия впустившей солнечный свет.

Внутри пробуждается жизнь: еще сонные, похожие на камешки, округлые рыбки уже бурлят, кружатся в гибком вихре, стремясь навстречу свету.

В это же самое время со стороны другой земли, которую спустя сотни лет назовут Шотландией, по дикому морю, которое когда-то станет Ирландским, движется на Остров глыба льда. Она так велика, что ее ход не улавливает даже ветер. Вода мягко огибает обрывистые края, принимая ледник за новый, вдруг выросший посредине водной пустыни остров.

Но он движется. Тихо и неотвратимо держит путь на юг, туда, где после многовековой спячки пробуждается Остров.

Остров лежит прямо на пути ледяных массивов, с грохотом сползших с гор, собравших с собой все осадочные породы, что только могли уместиться в его ненасытном чреве, обезглавив гористые пики, придав им новые очертания, стерев свидетельства прошлых событий.

Ледник не имеет цвета. Словно зеркало, он отражает все, что удалось впитать, вовлечь, заморозить. Из этого и состоит его нутро, вперемешку с черной грязью, с осклизлыми стволами поваленных деревьев, наполовину оттаявшими теперь из ледника, с гранитными осколками и торфяными примесями. Серая глыба хрустит и потрескивает, как ледяное пожарище, рассекает еще молодое море, выдавливая его из берегов. Она продвигается вперед с тяжелым грохочущим рокотом, ее поверхность покрыта остроклювыми пиками – миллионами заостренных копий – ощетинившееся свирепое животное, выплывшее на охоту. Весом оно превышает Остров и оттого кажется, что ледник беспощаден, свиреп и голоден.

Но и ему ведом страх. Он ускоряется, потому что чувствует, что каждая морская миля, разделяющая его и Остров, играет не в его пользу. Что сменяющиеся дни и ночи крадут по кусочкам его целостность, что время забирает его силу. Ему нужно подналечь, чтобы достигнуть цели, не потеряв при этом в весе, не растаяв по пути, и наброситься на остров со всей мощью, на которую он только способен.

Потому он торопится, словно громадный кит, набирающий разгон, отталкивается от дна, натыкаясь на подводные скалы, стачивая брюхо, и куски льда откалываются и плывут прочь, тая в синеве.

Дни ледника сочтены, и в неотвратимости грядущего, когда день слишком быстро сменяется ночью, он полагается на мощь своего движения и продолжает ползти вперед, неумолимо сокращая пространство между собой и Островом, темнея в сумерках до свинцово-синего, а утром неистово искрясь даже там, где проступили пятна грязи и песка, похожие на раны.

Из одной из них на свободу выпросталось что-то длинное, заостренное и величественно изогнутое, то, что утащил с собой ледник, когда сдвинулся с места, захватив все живое и все, что было когда-то живым. Бивень принадлежит шерстистому мамонту, уцелевшему воину, однажды оступившемуся и потерявшему опору силачу. Он скатился в смертоносную расщелину и остался там, поверженный. Таким его забрал ледник – и теперь несет прочь, к чужой земле, до которой сам великан не сумел бы добраться. Этот бивень спустя века найдут на Острове люди и станут гадать, откуда он взялся, если на этой земле никогда не водились мамонты. Но пока он движется вперед вместе с увязнувшими во льду мелкими животными и рептилиями. И мамонт все еще жив, пусть не во всю силу легких, но все еще дышит, изумленный, могучий, великолепный.

А меж тем Остров приближается. Становятся видны его очертания и цвет: сквозь прозрачный лед он отливает зеленым, а в сравнении с пространством вдруг кажется черным. Вокруг засели плоские льдины, и свирепый туманный ветер гуляет по неприветливым просторам. Небо выглядит перемороженным, и все вокруг будто умерло, но только не Остров. Кажется, что он помилован вечной мерзлотой, потому что все это время изнутри грело его собственное сердце. Цветок, расцветший посреди выжженной холодом морской долины.

Ему понадобится тысячелетие, чтобы стряхнуть морозную оторопь, но первые шаги уже сделаны, он пробудился, открыл глаза, услышал пульс, отозвавшийся в пышнотелых скалах. Пусть не на поверхности, но где-то в глубине по венам Острова уже взбежала кровь, забили, бурля и теснясь, теплые подводные течения. Все, что нужно сделать Острову, – это удержать заново обретенное тепло, подхватить неведомое чудо, пробудившее его. Теперь главная цель – сохранить любой ценой этот импульс, это дыхание.

Ему нужно лишь продержаться. И он собирает для этого подвига все силы, не ведая, что смертоносный ледник уже рядом, что он пышет холодом такой силы, что вода, огибающая его, схватывается льдом, а рыба, коснувшаяся боком, – тотчас замерзает. Остров занят пробуждением, и враг застает его врасплох. Отвлеченный ласковыми звуками оттепели, он не видит, как горизонт застит белым полотном. И понимает, что пришла беда, только когда становится слышен хруст ломающихся костей – это скалы у берега крошатся в пыль, когда ледник достигает берега и начинает наползать, убивая и превращая в лед все, что почти пробудилось.

Остров потрясен мощными ударами нежданного врага. Он содрогается от ледяного напора и стонет, словно умирающий воин, чьих детей убивают у него на глазах. Он готов к неизбежной схватке, от нее некуда укрыться в открытой воде, и Остров, словно щит, обращает к врагу крутые откосы, дрожащие в прибрежном тумане. Но ледник неустрашим, почти не потерявший в объеме, он уже здесь и скоро поглотит сушу, став в два, три раза больше, могущественнее.

Шаг за шагом, плавясь от соприкосновения с Островом, он простирается на берег, нарастая, наступая сам на себя, суетясь, грохоча, как тысяча гроз, подминая скалы и уступы, проглатывая, сминая и измельчая, отъедая по кускам землю Острова, его благородные, вспоенные теплом участки.

Ледник теперь не торопится, превращая тепло – в стылое дыхание, а серый лед – в белый. Он преследует одну цель – поглотить Остров, набросить безжизненную пелену на его гордые плечи. Он хочет погасить надежду на пробуждение, не умея дарить жизнь, он привык лишь отбирать ее. Потому что в сердце ледника – сплошной холод.

Глава 6

Я знала, что так будет. Чувствовала, что мне не стоило приезжать на остров. Прошлое должно оставаться позади, но настойчивость, с которой я преследовала ускользающий призрак моей подруги, все больше напоминала одержимость. Пустота, оставшаяся после ее исчезновения, только ширилась, заполняя каждую клеточку тела, словно, исчезнув, Фрейя нашла способ воплотиться, тонко вибрируя на некой тревожной, до того дремлющей частоте сознания.

Я ощущала странное сопряжение с зовом, который вечерами, когда я оставалась одна, звучал у меня в голове, – не голос даже, а шепот, иногда он надолго стихал, но даже его редкого звучания мне было достаточно, чтобы знать, что я ищу.

Поиск мой не имел формы, я понимала, что прошлое играет на моей стороне и что Фрейя, даже если бы захотела, не сумела бы по-настоящему укрыться от меня, ведь ее присутствие столь неизбывно, что я почти не ощущала утраты. Она дышала рядом со мной, шагала тенью, возносилась немым созерцающим облаком над моей спящей оболочкой, следя, чтобы я не сбилась с курса, не смотрела вперед слишком долго. Будучи далеко от меня, она казалась мне ближе, чем когда бы то ни было, ближе, чем много лет назад. Быть может, для Фрейи единственная возможность достучаться до кого-то из небытия – раздвинуть пределы прошлого, пробудить те отголоски значимого, что однажды составляли ее мир.

И в то же время я понимала, что мой приезд дал повод для размышлений многим. Люди в целом довольно равнодушны к перипетиям чужой жизни, но лишь до той поры, пока дремлет их любопытство и пока их собственный покой не будет потревожен. Я не думала, что Соня Мэтьюз действительно хочет увидеться со мной, все ее претензии на вежливость не могли обмануть меня ни в школе, ни тем более сейчас. Тем не менее оказалось, что она была довольно решительно настроена пообщаться, несмотря ни на что. Я не знала, чего больше в ее желании увидеться – интереса к моей жизни вдали от острова, желания помочь в поиске или обыкновенной скуки, но была готова выяснить это.

Я вышла из дома и бросила взгляд в конец улицы, где она сбегала вниз, к укрытой сумерками долине. Осень окончательно обосновалась на острове, приметы засыпающей природы все ярче прорисовывались в прозрачном воздухе. Вечер наступал теперь раньше, и солнце, так нежно светившее летом, казалось усталым. После полудня, почти не дав света и тепла, оно переваливало за горизонт и расслаивалось в небе на тусклые белесые нити. На остров надвигалась зима, и ее ранние признаки были все ощутимее: вечерами, как сейчас, улица покрывалась инеем, растения все реже отзывались на шорох ветра, оцепенев, они застыли в предчувствии будущих холодов.

В семь вечера у дома затормозил серебристый «роллс-ройс», у двери меня ожидал водитель в форме. Когда я села внутрь, то увидела Соню, которая расположилась на соседнем кресле с бокалом шампанского, в темных волосах, зачесанных на одну сторону, сверкал изящный гребень.

– Прекрасно выглядишь, – сказала я.

– Спасибо, ты тоже! – Она потянулась ко мне для легкого поцелуя. – Мне все время кажется, что я некрасиво постарею. – Она коснулась лица мимолетным движением. – Плохая генетика. Мама тратит уйму денег на уход, да все без толку. Вот Лео повезло больше, у него кожа, словно алебастр.

– Внешность – это последнее, о чем тебе стоило бы беспокоиться.

– Не похоже на комплимент. – Соня рассмеялась, разглядывая меня с таким выражением лица, словно я была экзотическим зверьком, случайно забравшимся в салон. Казалось, она раздумывала, как поступить: открыть дверь и на ходу вытолкнуть меня из машины или еще немного со мной позабавиться. Я развернулась к ней:

– Соня, мне хотелось бы кое-что прояснить для начала, если ты не возражаешь. Прежде чем мы доедем до ресторана, сядем напротив, как старые подруги, и примемся выдумывать темы для разговора, ты должна мне ответить на один вопрос. Скажи, почему ты скрыла от меня, что Фрейя и Лео были женаты?

1 Не говори мне, кем я был, но скажи мне, кто я есть (мэнск., пословица острова Мэн).
2 Institute of Historic Building Conservation, Институт сохранения (консервации) исторических зданий – это профессиональная организация, созданная в 1997 году в Великобритании для помощи в сохранении исторической архитектурной среды.
3 Рем Колхас – голландский архитектор, теоретик архитектуры, обладатель множества престижных наград.
4 Isle of Man Tourist Trophy, гонки Турист Трофи, гонки ТТ – мотоциклетные гонки, которые ежегодно проходят на острове Мэн.
5 Мэнцы – народ, преобладающая этническая группа на острове Мэн.
6 Неделя каникул в середине октября.
7 A-level – это двухгодичный учебный курс для старшеклассников, который входит в обязательную программу общего образования в Великобритании. Аналог 10–11-х классов в российских школах.
8 Чай Fairy Bridge (англ. «мост фей») смешивается на острове Мэн. Назван в честь небольшого моста через реку Сантон-Берн.
9 Postgraduate Certificate in Education – сертификат аспиранта в области образования, курс высшего образования, который позволяет выпускникам стать учителями.
10 Qualified Teacher Learning and Skills status – статус квалифицированного преподавателя и подтверждение навыков.
11 National Qualifier Test – национальная программа квалификационных испытаний.
12 School information management system – система управления школьной информацией, широко распространенная в начальных и средних школах на Британских островах.
13 Local education authority – местные органы управления образованием, несут ответственность за образование в пределах своей юрисдикции.
14 Скон – популярная на Британских островах сладкая выпечка.
15 Expedia Group – американская глобальная туристическая компания.
16 Начало и конец основной трассы ТТ расположены рядом с кладбищем Боро в городе Дуглас.
17 Безумное воскресенье, Mad Sunday, – неофициальное мероприятие, проводимое в воскресенье между тренировочной и гоночной неделями. Это заезд, в котором могут участвовать даже непрофессиональные гонщики. Ограничений по скорости нет.
18 Димстер (от англ. Deemster) – название должности судьи на острове Мэн.
19 Система, при которой арендаторы передавали землю своим потомкам без разрешения лорда.
20 Памятная монета из серии Preserve Planet Earth, выпущенная в 1994 году. На лицевой стороне имеет изображение королевы Елизаветы II.
Продолжить чтение