Дневник добровольца

Об авторе

Дмитрий Артис

Родился в г. Королёве Московской области. Учился в Российской Академии театрального искусства (РАТИ-ГИТИС, продюсерский факультет) и в Литературном институте имени Горького. Автор семи поэтических книг. Публиковался в журналах «Новый мир», «Дружба народов», «Дети Ра», «Нева», «Юность» и др. Состоит в Южно-Русском Союзе писателей и Союзе писателей Санкт-Петербурга. Лауреат национальных и международных премий в номинациях «Поэзия», «Драматургия» и «Литературная критика». Участник СВО. Ветеран боевых действий.

Предисловие

На войне грязно, холодно, противно. Там убивают. Там случаются грубые и даже тупые командиры. Там многие приказы кажутся безумными. Ощущение, что тебя кинули на убой и тобой хотят накормить землю, рождается то и дело и потом долго не покидает. Не покидает иной раз десятилетиями. Мы все, кто ещё умеет читать книги, читали мемуары о войне. Особенно о той – Отечественной. Едва ли мы вправе судить о тех, кто пережил тот ад, но скрывать не стану – даже в чтении текстов о Второй мировой у меня есть свои предпочтения. Я не люблю интонацию: «Суки, вы нас предали и продали, будьте прокляты!» Я люблю интонацию: «А было, ребята, дело так…» Что толку сводить счёты: Господь разберётся. Хочется разглядеть людей и расслышать голоса. Моралите я сам придумаю, если мне понадобится.

Дневники поэта и добровольца Дмитрия Артиса – про людей и голоса. Это книга с той самой, нужной мне интонацией: «А было, ребята, дело так…» Наверное, здесь стоит остановиться и коротко рассказать, о ком речь.

Дмитрий Артис родился 14 июля 1973 года в Королёве, Московская область. Корни – белорусские: имеется родная деревушка на реке Крупка, что под Гомелем. Учился в Академии театрального искусства (РАТИ-ГИТИС) и в Литературном институте им. Горького. Работал в разных театрах, основал собственный. Писал пьесы. Получал премии. Выпустил 7 книг стихов: «Мандариновый сад» (2006), «Ко всему прочему» (2010), «Закрытая книга» (2013), «Детский возраст» (2014), «Мелкотемье +» (2018), «Позднее сиротство» (2023), «Он шагает по войне» (2023). Имел имя и работу. Незадолго до пятидесятилетия ушёл добровольцем воевать. На войне вёл дневник, о котором мы и ведём здесь речь. В том дневнике у Артиса обитают многочисленные люди, и он их спокойно, но и пристально наблюдает.

Я всех его героев узнал и запомнил, словно знал их. Это и есть признак наивысшего мастерства рассказчика. Он любит русских людей, всех этих воюющих вместе с ним мужиков, но смотрит на всех трезво. Он их любит, потому что их есть за что любить. Если не за что любить, спокойно сообщает: «Не всякий русский воин доблестный. Есть среди нас откровенные дебилы». Если национально озабоченные на этом месте обиделись, сообщу заодно, что под «русским воином» Артис может понимать человека любой национальности. У него целая галерея российских наций представлена. Цветущая сложность въявь. Мир – русский, а этнически русских иной раз по три страницы не встретишь. То ногаец, то башкир, то коми, то казах, то татарин, то дагестанцы шумною толпой, то даже иранец, то сам автор с артистической фамилией непонятного происхождения.

Артис почти никогда не повышает голоса. Не давит на жалость. В сущности, не использует пафос и патетику, а там, где это может таковым показаться, просто нехитрые мужицкие выводы, до которых он добрёл сам. Когда он говорит, что «на войне без любви делать нечего» – это не «поэтическая фраза». Это – опыт. До него дожить надо. Обратите внимание, что в этих дневниках почти нет восклицательных знаков. Это первое и зримое отличие от других, попадавшихся мне солдатских и офицерских дневников русско-украинской войны. Там восклицательными знаками всё обставлено. То по три рисуют, то по пять. Мужиков распирают эмоции. Они хотят рассказать, а не умеют. Артис – умеет.

Он пошёл на войну с театральной (в самом широком смысле) школой за плечами, как в своё время Виктор Некрасов (автор великой книги «В окопах Сталинграда», заложившей основы лейтенантской прозы). Неслучайное совпадение. Артис не только прижился на войне (в 50 лет, проведя всю сознательную жизнь в театре, это не так просто) – он сжился с ней, вжился в неё, стал её неотличимой внешне составной частью. Однако память о том, что такое «типический характер», что такое «конфликт», что такое «мизансцена», сыграла отличную роль, когда Артис начал записывать. В три строки он даёт объёмный портрет человека. В абзац он вмещает зримый набросок то целой судьбы, то человеческой трагедии. Он владеет искусством формулировки. Он умеет отсекать личное. Да всё он умеет, что нужно для этого жанра: дневник. Понятие «жанр» он, кстати, тоже знает, и за рамки выбранного жанра не торопится выходить, хотя мог бы. Не брать на себя лишнего. Не выдавать себя за кого-то другого. Не кидать понты. Вот Артис. «Я простой солдат. Самый обычный солдат, каких здесь тысячи. У меня нет прошлого и будущего. Есть позывной, есть только здесь и сейчас, есть приказы, и я должен их выполнять, чего бы мне это ни стоило. Никому особо не рассказываю о себе. Никто не знает, что я литератор. Никто не знает, что я пишу стихи, поэтому никто не просит почитать их».

Настоящий чернорабочий воинского дела, который пережил, который увидел, запомнил и записал. Спокойно, без восклицательных знаков констатирую: это отлично исполнено. Дюжина выверенных портретов, если вам интересно узнать, кто воюет на этой войне. Две дюжины точно подслушанных диалогов, если вам интересно узнать, о чём думают и говорят участники этой войны. Россыпь метких наблюдений. А всё вместе – история. Так вот внешне незатейливо, но с колоссальным внутренним сдержанным умением пишется история. Спасибо летописцу. Он сумел. И не со стороны сумел увидеть и записать, а – изнутри. На это мало кто решается. Артис пошёл и сделал. Русский мужик. Здесь бы, к слову, восклицательный знак был бы уместен. Но зачем, и так всё ясно. Помимо всего прочего, это ещё и самоучитель того, как выживать на войне. Из какого бы времени вы ни читали эту книгу – она вам может пригодиться.

Захар Прилепин

На войне без любви делать нечего

16 июня, 10:24

Кому-то надо быть в Тавриде, а кому-то – на войне. Наши люди должны быть везде, и пусть каждый окажется там, где почувствует себя нужным.

Лето – странное время года. Хочется на море с любимой женщиной или в лес на шашлыки. А ещё хочется домашнего уюта, любви и счастья.

Домашнего уюта, любви и счастья хочется в любое время года. Но для этого необходимо как минимум два человека. В одиночку не получится.

Поэтому выбор невелик. Либо сидеть на диване и ныть, что никому не нужен, ожидая, когда позовут на какое-нибудь духоподъёмное мероприятие поиграть лицом героя, либо идти туда, где должен быть каждый уважающий себя мужчина (с поправкой, чтобы никого не обидеть!), не обременённый домашними хлопотами.

Слабо понимаю, как существовать в рамках первого варианта.

Да хранит нас Бог!

29 июня, 18:32

На войне каждый новый день проживаешь как первый, понимая, что он может оказаться последним. Негативные эмоции, обиды, которыми буквально за полтора месяца по возвращении напитала меня гражданка, уже исчезли. Сердце наполнилось благородным светом и любовью.

На войне без любви делать нечего. Любовь к женщине, детям, родителям, любовь к Отечеству. Она движет русским солдатом, даёт ему волю к победе.

Чувства ответственности или долга не всегда работают. Чувства нужные. Но по сравнению с любовью они изрядно проигрывают. Превращают человека в бездушную машину, вынуждают поступать по совести. Обязательства вытесняют потребность. Живёшь по принуждению. С любовью всё иначе. Она даёт силы, а не забирает их.

Я бы не сказал, что любовь – это панацея от всех бед, но были случаи, когда только она помогала. Теперь думаю, что любовь – это и есть Бог, и если человек живёт без любви, то он живёт без Бога. У меня именно так. Не знаю, как у других. Редко разговариваю об этом с людьми.

30 июня, 20:12

Совершенно неожиданно выдалось свободное время. Вернее, оно выдалось ещё вчера, но немного затянулось и, по всей видимости, продлится до завтрашнего утра. Поэтому на связи, а заодно закину в интернет пару наблюдений.

Добровольческие подразделения уплотнились, если можно так сказать. Слабых звеньев не так много. Парни заходят по второму и третьему кругу, с опытом. Новых мало. Не больше десяти процентов. По крайней мере, там, где я сейчас нахожусь.

Основной контингент можно разбить на две категории: солдаты удачи и патриоты. Но есть сложность. Эти категории настолько перемешаны, что сразу не поймешь, кто из них больше патриотичен, а кто идёт чисто подзаработать. Мыслями питаются друг от друга.

Солдаты удачи, как правило, после отработки контракта загуливают на неделю, спускают деньги и возвращаются на войну. Патриоты вкладывают в семью. И там, и там есть исключения.

Но в этот заход я пока не видел парней из третьей категории. Это те, которые попали в долговую яму. Зимой их было много. Надо заметить, должники не сразу открываются. Они долгое время держатся как патриоты или солдаты удачи. Поэтому вывод делать рано.

На первом круге самый молодой парень был о двадцати трёх лет. На втором круге сдружился с пареньком, которому девятнадцать. Назовём его Смайл. Естественно, отношусь к Смайлу как к сыну, и он вроде привязался ко мне.

Смайл закрыл (сдал экзамены) первый курс института и ушёл на войну. Контракт как раз до следующей сессии. На пункт сбора добровольцев приехал с мамой. При всём при этом своей девчонке не сказал, куда уезжает.

Сначала меня это позабавило, а потом подумал, что именно так в его возрасте и надо уходить на войну. Провожать должен самый близкий и дорогой человек. А девчонка… ну, видимо, ещё не доросла до подобного статуса.

Смайл – красивый русский парень. Метр восемьдесят пять ростом. Фигура единоборца. Подтянут, вежлив, прост в общении. Невероятно любопытен. В хорошем смысле этого человеческого качества. Если что-то не понимает, спрашивает. Если ответ не удовлетворяет, ищет информацию в другом месте.

По-моему, он из тех парней, которые умеют быть преданными. Цель прихода на войну в составе добровольческого подразделения – послужить Отечеству. Спросил: а почему не пошёл на срочку? Сказал, что срочников на войну не пускают, да и у него отсрочка от армии, потому что учится в институте. Неожиданный поворот, да?

Ещё один сослуживец, с кем сблизился, – Ахмед. Тоже новичок.

Неделю назад подошёл ко мне и говорит: «Придумал себе позывной!» – «Какой?» – спрашиваю. «Ахмед-аварец-пулемётчик!» – «Длинноватый позывной», – смеюсь.

Ахмед из Дагестана. Неграмотный. Но словарный запас русского языка на удивление существенный.

Буквы знает, а составлять слоги и слова не умеет.

Рассказал, что в детстве учили, но у него голова от занятий болела, поэтому ничему не научился.

По профессии Ахмед пастух. Пасёт овец, лошадей, баранов. В общем, пасёт всё, что пасут в горах. Старше меня на два-три года. Простодушный и добросердечный. Вспыльчивый. Терпеть не может нацистов. Дед Ахмеда воевал с ними на Второй мировой, а теперь вот он пошёл на войну с нацистами сам. Дед орденоносец.

Ахмед говорит:

– Хочу быть Героем России. Иду я, а на меня смотрят и кричат: «Ахмед – Герой России идёт!» А я гордый, грудь такая (показывает) – колесом, на груди ордена, медали… Только бы не испугаться, когда в меня стрелять начнут. Сам я стрелять не умею. Никогда не держал в руках оружия. Но меня ведь научат? Я научусь. Как они могли (это он про хохлов) пойти воевать с Россией? Наши предки обязались жить в мире с русскими, а они… Продались! Как могли? Не понимаю!

Смайл заполнял контракт за Ахмеда, Ахмед расписывался. Расписываться он умеет.

3 июля

За первые восемнадцать дней поменяли три учебные базы. Подготовка всё жёстче и жёстче. К вечеру валишься с ног.

На первой базе занимались вразвалочку. Полдня – боевая подготовка, полдня – теория. Особо не напрягались.

Жили в полевых палатках, на двадцать человек каждая. Кормили хорошо. Три раза в день. Горячее, салаты, супы, каши, яйца, масло, колбаса…

Вторая база максимально приближена к полевым условиям и находится в нескольких километрах от линии фронта. Жили в земляных блиндажах, лисьих норах. Жара, ливни, комары, мыши. Питание в основном – бич-пакеты[1].

Занятия по двенадцать часов в день в любую погоду.

Полтора литра воды в сутки на человека, даже если жара переваливает за тридцатиградусную отметку.

Третья база уже непосредственно под неусыпным глазом команды полевого командира, которая состоит из инструкторов, прошедших бои вместе с ним.

В шесть утра подъём – и побежали. Теория и практика в одном флаконе. Остановиться можно только к девяти вечера. Живём (вернее, только спим) вольготно. В домах.

Есть вода, газ, свет, душ (дачный вариант), кухня, туалет. Питание полевое. Есть возможность дойти до магазина и купить вкусняшек. Было бы только время и силы.

Теперь уже первый круг начинает казаться детским садом или пионерским лагерем, где основная задача старшего по палате – смотреть за тем, чтобы парни мыли за собой кружки. Подготовка на первом круге была почти никакой, скажу прямо. Да и форма войны за шесть месяцев сильно изменилась.

Если раньше мы как бы нападали, но в основном сидели в обороне, то сейчас мы как бы защищаемся, но количество штурмов (и самих штурмовых отрядов) увеличилось в разы.

4 июля, записано 5-го

Адище адский. Холод невыносим, но жара отупляет сознание, теряешь связь с реальностью. Бегали в поле до обеда. Один сослуживец с тепловым ударом. У меня начались проблемы с вестибулярным аппаратом. Постоянно теряю равновесие.

Начался день с того, что, выпрыгивая из машины, забыл, что мне давно не двадцать, не тридцать и даже не сорок лет. Выпорхнул так, что ударился мыском о какую-то железку, торчавшую из асфальта, и прокатился по нему метров пять. Выбил большой палец на ноге.

Жаловаться стыдно. Пробегал так полдня, стиснув зубы. Падая и снова вставая, падая и вставая. Голова не соображала ничего.

В два часа дня, вернувшись в располагу и сняв ботинки, обнаружил синюю распухшую ступню. Выпил таблетку пенталгина, чтобы снять боль. Больше ничего обезболивающего с собой не было. Боль не утихала. Часам к шести решил дойти до медпункта. В начале восьмого отвезли в город на рентген.

К великому счастью, перелома нет. Сильный ушиб. Стало дико стыдно перед врачами, что обратился с такой пустяковиной, и это чувство было страшнее той боли, которую испытывал.

Вернувшись с рентгена, получил от командиров списки с распределением прибывших со мной парней по командам.

Меня ставили старшим по «молодым» (так здесь называют пополнение). Пятерых из прибывших со мной забрали на б. з. (боевое задание). Охрана отбитого объекта на самом передке. Среди пятерых оказались Смайл и Китаец.

Успел обнять их и сказать: «Не ссыте, братья!» Впрочем, они и не думали ссать.

К девяти вечера мир вроде бы успокоился. Решил немного поспать. Последние три дня спать не мог и есть тоже. К десяти вызвали по рации в штаб. Там получил распоряжение выйти с двенадцати ночи до четырёх утра в караул. Меня приписали к комендантской роте.

Начиная с трёх часов немецкая арта работала по объекту, на который вышли мои боевые товарищи. К шести утра 5 июля удалось на пару часов задремать.

Снился стыд и позор, что я, как последняя сволочь, отсиживаюсь в штабе, а мои друзья шкерятся на объекте от вражеской арты.

Надо искать в себе силы, чтобы есть и спать, иначе я долго не протяну.

5 июля

Начинаю гнобить себя. Хорошим это не кончится.

Выполнять поставленные задачи, меньше думать и рефлексировать.

Съел гадский дошик.

6 июля, 04:12

Не рота, а взвод. Комендантский взвод. Это парни, которые следят за внутренним порядком и охраняют располагу. Помимо прочего. Особенного расслабона на войне не бывает.

Вчера переехал в другой дом, где селится часть взвода. Ахмед-аварец расстроился, что его бросили. Смайл, Китаец, Кубань ушли на своё первое боевое. Я – в комендантский взвод. Ахмед пока ещё не получил распределение. Ворчал, провожая меня. Попытался подбодрить, дескать, я рядом. Но Ахмед всё равно расстроился.

Нога прошла за сутки, несмотря на то что сидеть дома, чтобы дать ей отдых, не получилось. Надыбали стройматериалы и отвезли парням, которые строят баню и кухню. Говорят, в скором времени появится возможность выходить в Сеть.

Находимся там, где мобильная связь полностью отключена. В целях безопасности. Знаю, что за меня волнуются родные и близкие, но я на войне. Писать каждый день о том, что со мной всё в порядке, возможности нет. Простите.

Настроение боевое.

6 июля

Крепко сбитый молодой парень. Ногаец. Постоянно улыбается. Хорошее телосложение, поэтому во дворе дома часто ходит раздетым по пояс. По базе не по форме запрещено. На предплечье две зелёные точки, будто от пули, – входное и выходное отверстия.

Спрашиваю:

– Ранение?

Рассказывает:

– Выходим с боевого. Поле, подстриженная миномётами и автоматами лесополоса, пересечёнка. Бабах – прилёт буквально в трёх метрах от нас. Упали, прижались к земле. Кричу напарнику: «Живой?» – «Да!» – отвечает. «Бежим или лежим?» – «Бежим!» Вскочили, побежали. Слышу – взрыв, оборачиваюсь и вижу: второй прилёт прямо на то место, где мы лежали. Бежим дальше. Развилка. Две тропы. Одна дорога к располаге длиннее, другая – чуть короче. Почему-то свернули на ту, которая длиннее. Снова кричу напарнику: «Нам надо на другую тропу, там путь короче!» – «Разворачиваемся!» Развернулись, побежали к другой тропе. Опять взрыв. Оборачиваюсь и вижу новый прилёт на то место, где должны быть мы, если бы продолжили бежать по прежней тропе. Добегаем до жёлтой зоны, останавливаемся перевести дыхание. Куртка к руке прилипает. Ранило. Поработал пальцами. Сжал в кулак, разжал. Согнул в локте. Двигается. Значит, кость не задета. Врач на базе осмотрел. Осколок прошёл насквозь и застрял на выходе. Достали его. Помазали зелёнкой входную и выходную дырку, перебинтовали. Мы, ногайцы, везучие!

Сегодня снова выходит на боевое.

6–7 июля

Перед выездом на пункт сбора добровольцев зашёл в аптеку, чтобы купить витамины. С ними на войне напряжёнка. Лучше иметь запас. Помогают поддерживать себя в тонусе.

Спросил у аптекарши. Сказала, что есть хорошие витамины для мужчин. Сказала и почему-то лукаво подмигнула. Поначалу не придал этому значения.

Спросил стоимость. Ответила: «Семьсот, – и добавила: – Но тем, кто покупает эти витамины, дают бесплатно ещё одну пачку других витаминов. Тоже для мужчин!» Опять подмигнула.

Я в своих мыслях, голова занята войной. Хорошо, говорю, давайте. Оплатил, взял. Дома сунул в походный рюкзак.

На первой учебной базе, когда настроение было так себе, решил выпить по одной витаминке из каждой пачки.

Всю ночь снилась китаянка. Неземной красоты и в том виде, в котором женщины больше всего нравятся мужчинам. Такие вещи вытворяла, что неловко в дневник записывать.

Проснулся раскрасневшимся, сел на кровать и начал перебирать бывшие сердечные привязанности, чтобы разобраться, откуда в моих снах появилась китаянка. Среди знакомых китаянок нет, и ни с одной женщиной этого прекрасного народа у меня не было даже случайной связи.

На второй день снова выпил по одной витаминке. Опять снилась обескураживающая китаянка.

Сил, главное, никаких, мысли о войне, о здоровье на полигоне. Но снится китаянка, и всё. Хоть головой об стенку бейся или затвор передёргивай.

На третий день и третью ночь история повторилась, вернее, уже потроилась. Китаянка сводила с ума. И так, и этак. Не удержался и сделал с ней всё, что сам хотел, и всё, что она просила.

Утром изумлялся своей дикой подростковости. Накануне пятидесятилетия быть Огогошем не всякому дано.

Путём нехитрых логических умозаключений догадался, что дело в витаминах. Полез в рюкзак посмотреть, что мне подсунула аптекарша.

Так и есть, они самые, для мужчин. Сделано в Китае.

6 июля

Шесть часов в карауле. Стоял в одиночестве. Людей не хватает. Это плохо. Но мне было хорошо.

Самые лучшие шесть часов за последний месяц. Никто не раздражал. Вот оно счастье интроверта на войне.

7 июля

С двенадцати до шести проспал как убитый, а проснулся как только что народившийся. Полдня свободного времени.

Убрался во дворе. Парни притащили щенка, и он разбросал мусор.

Сгонял в магазин. Взял сигарет, батон докторской колбасы (черкизовская), две двухлитровые бутылки кока-колы (здесь кола лучше, чем в Москве), мороженое, сникерсы и… мясо!

Перебои с тушёнкой. Выдали кости цыплёнка в банке, на которой почему-то написано: «Тушёное мясо». Мяса там нет. Одни кости. Тушёные кости. Хотелось нормального человеческого мяса…

Тьфу, ты… Можно подумать, я людоед. Смеюсь. Под нормальным человеческим мясом подразумевается говядина. На худой конец, свинина.

С графиком караула разобрались. Сегодня у меня четыре… Освобожусь к шести вечера. Наемся, напишу чего-нибудь и лягу спать. Если ночью не напрягут, опять высплюсь.

Привыкать к хорошему нельзя. По своему опыту знаю, как только привыкаешь, сразу сдёргивают с места.

7 июля

Коренастый парень сорока семи лет. Густая чёрная борода. Нависшие брови. Короткая стрижка. Лоб низкий. Глаза суетные. Либо сверлят, либо испуганно утыкаются в пол. Всегда разный. Этакий старый лис. На плечах воровские звёзды. От звезды к звезде набито: «Повидала горе – полюби меня».

В тюремной шняге и то, как устроен сегодняшний воровской мир, ничего не понимаю. По верхам нахватался, без углубления в тему. Спрашиваю:

– Коронованный?

– В отрицании…

У меня после работы на седьмой эрпэгэшке проблемы со слухом. А Мартын слова жуёт, говорит невнятно. Вроде он сказал «в отрицании» или «отрицалово» и добавил:

– После того как Путин подписал закон, что можно присесть на пятнадцать лет за одно лишь признание в том, что ты вор в законе, их на гражданке (он выразился именно «на гражданке», хотя имел в виду «на свободе») не осталось. Кто в тюрьме, а кто за границей. Некоторые ходят, детям головы грязнят, пальцами кидают, а сами от титула уже давно отреклись. У меня теперь жена, – закончил Мартын, – и дочка.

Мне трудно воспроизвести речь Мартына. Косноязычен и говорит бедно, поэтому пересказываю своими словами.

Первое, о чём он заговорил со мной, так это о том, что должен был быть помощником коменданта, но прислали бывшего мента с пятнадцатилетним стажем и про самого Мартына тут же забыли. Жаловался так трогательно (глаза бегали), что я прослезился от умиления.

– Да, – причитал Мартын, – бывших ментов не бывает.

Я тогда с ходу подумал, что и воров бывших не бывает, только вслух не стал произносить.

Мартын посетовал на то, какая нынче молодёжь пошла невоспитанная, старших не уважает, а заодно вспомнил свою героическую юность, рассказав, как дрались район на район, улица на улицу. Выходили и махали кулаками, не то что сейчас, дескать, хохлы на русских лезут, да не с кулаками, а с какой-то западной артой. Не по-пацански, в общем.

Заодно выложил историю о том, как девчонку провожал в другой район.

Парня, пока был с девчонкой, не трогали (было такое правило). Избивали до полусмерти на выходе из подъезда.

Проводил девочку до двери в квартиру, попрощался и пошёл вниз по лестнице. Спускается, слышит, замок наверху щёлкает, дверь открывается, выходит отец девчонки и зовёт его. Мартын поднимается назад. Отец девчонки спрашивает:

– Зная, что побьют, не побоялся проводить мою дочь?

– Не побоялся…

– Так сильно любишь?

– Да.

– Ну, пойдём к нам, посидишь тогда, пока не разлетятся коршуны.

Вышли на балкон. Отец улыбнулся, показывая на группу молодых парней, поджидающих Мартына:

– Видишь, слетелись.

Эту историю я слышал много раз от парней, которым хотелось блеснуть героической юностью. История входит в состав самых распространённых городских легенд из восьмидесятых тире девяностых. Поэтому больше чем уверен, ничего подобного в жизни Мартына не было. Но мне понравилось, как он в финале своего рассказа выкрутился, когда я чуть было не поймал его на вранье.

– Простояли, – рассказывает, – на балконе полночи, проговорил о том о сём, а когда коршуны устали ждать и разлетелись, отец девчонки моей вызвал по телефону такси, чтобы я спокойно доехал до дома.

На реплике «вызвал такси по телефону» я усмехнулся. Не было в конце восьмидесятых мобильных телефонов, по которым нынешние люди привыкли вызывать такси.

Мартын будто прочитал мои мысли. Глаза покосились влево – придумывает, как выйти из положения.

Он приложил к уху руку, изображая, что держит в ней трубку дискового телефона, а указательным пальцем другой руки сделал круговое движение. Потом кивнул головой и добавил:

– Дисковый телефон. Вызвал такси по дисковому телефону.

Старый лис умеет читать мысли собеседника.

Сегодня после обеда объявили, что Бичу – бывшего мента, которые бывшими не бывают, назначили комендантом, а Бича взял себе в помощники Мартына – вора в законе, которые тоже бывшими не бывают.

Иногда реальная жизнь подносит нам чистые драматургические ходы.

7 июля, вечер

На позициях три двухсотых из моего потока.

Сначала работала арта укронациков, потом было затишье, а в половине пятого начался ураган.

Повалило несколько деревьев на электропровода. Света нет.

При дожде птички не летают, значит, вражеская арта не работает.

Когда ливень порвал небо, вроде успокоился. Парням легче будет. Мокро и грязно, зато живы. И вот новости…

Погиб Китаец. Сказали, что погиб Китаец.

Дали свет.

8 июля, до прихода утра

Бабахает сильно. В одну и в другую сторону.

На второй учебной базе, где мы жили в землянках, один курсант из нашего потока застрелил другого. В шутку приставил к голове автомат и спустил курок. Половины головы как не было.

Не всякий русский воин доблестный. Есть среди нас откровенные дебилы. Не хочется о них говорить. Стереть из памяти, чтобы не было, как той половины головы.

На пункте сбора добровольцев набралось человек восемь. Среди них были Ахмед и Смайл. По приезде на учебную базу мы подружились. Жили в одной палатке.

Потом к нам подселили Китайца, Кубань и Костека. Китаец с Кубанью приехали вместе. Два друга – метель да вьюга. Китаец безбашенный. Кубань головастый. Парни, как плюс и минус, противоположности друг друга. Держались вместе.

Костек из Дагестана. Метр с кепкой. Золотые зубы. В каждой бочке затычка. Глупо шутил и старался быть на виду, чем немало раздражал меня.

Как-то не выдержал и прикрикнул на него:

– Костек, знаешь основное правило солдата, которое спасает ему жизнь?

– Какое?

– Быть незаметным!

– Меня и так никто не замечает!

Через два-три дня к нам присоединился двадцатитрёхлетний Ковбой. Жил он в другой палатке, но подружился со Смайлом – близкий для общения возраст, – поэтому частенько тусил вместе с нами.

С утра на полигоне, после обеда на теории, вечерами молодёжь в качалке, старики – я и Ахмед – на койках, а Китаец с Кубанью – парни среднего возраста – в курилке.

По рации:

– Командир, мы работу закончили…

– Отдыхайте, завтра с утра ещё много дел.

Бабахать перестало. Слышен только утренний собачий лай по располаге. Парни возвращаются по своим домам.

Нет, прилёты ещё есть. Редкие, но есть.

8 июля, утро

Ахмеда поставили на пост. Поскольку он неграмотный, то позывные и номера машин, которые проходят через него, не записывает, а напрямую передаёт по рации в штаб. Помимо этого, он сообщает по рации обо всём, что происходит рядом с его постом. Дежурный в штабе злится. Понимаю, конечно. Только иного выхода нет, людей не хватает.

Идёт уже пятый час работы Ахмеда. Он передаёт по рации:

– В кустах за будкой кто-то шевелится. Наверное, собака. Да, это собака.

– Так пристрели её, чтобы не мешала тебе работать! – в ответ орёт выведенный из себя дежурный по штабу.

– Собаку? Собаку я не могу стрелять, – отвечает Ахмед.

8 июля, вечер

Время в карауле уменьшилось до восьми часов.

Сегодня на дальнем посту. Тут спокойнее, потому опаснее. Мне легче. Мало людей.

Прилетела божья коровка. Села на броник. Ползала, ползала. Взял её, как в детстве, посадил на указательный палец левой руки и поднял вверх. Указательный палец правой руки – на контроле.

«Божья коровка, улети на небо, принеси мне хлеба, чёрного и белого, только не горелого».

Божья коровка не улетала. Спустилась по указательному пальцу вниз, поднялась на средний, потом опять спустилась, перешла на безымянный… так обошла все пальцы. Развернулась и проделала тот же путь в обратную сторону.

Я назвал её Бовка (БОжья короВКА).

Руку положил на автомат. Бовка перемахнула запястье и, смешно пробираясь сквозь волосики на руке, поползла к складкам засученного рукава.

Жара спала. Пасмурно. Воздух тяжёлый.

Бовка перебралась на рукав камуфляжа, немного постояла и скрылась из глаз, убежав на другую сторону руки. Я сидел, не шевелясь.

Прилетела вторая божья коровка и также села на броник. Не стал её беспокоить просьбой принести хлебушка.

Божья коровка жила своей жизнью, ползая по броне и прикладу автомата, на который она легко перешагнула, поскольку тот был плотно прижат к груди.

Я назвал её Жьяко (боЖЬЯ КОровка), на итальянский манер.

Для общей картины не хватало только госпожи Ро (божья коРОвка). Но третья коровка никак не прилетала.

Появился шмель. Его жужжание напрягало меня, поэтому снял кепку и отмахнулся.

Наши парни вычислили координаты крупнокалиберного пулемёта укронациков. Вышли одноглазые. Один плюс пять уехали за грибами. Минус два без вести.

На войне лучше не привыкать к сослуживцам. Каждая утрата убивает внутри тебя что-то живое. Стараюсь дистанцироваться. Хорошо и тепло общаюсь со всеми, но при этом держусь на расстоянии. С божьими коровками хорошо дружить. Они похожи друг на друга.

Теперь для меня все божьи коровки будут Бовками или Жьяко. Так в моей голове каждая из них будет жить вечно.

В следующий раз (пусть это будет в новом году!) поймаю божью коровку, посажу на ладонь и буду разглядывать, чтобы понять, кто она: Бовка или Жьяко. А если повезёт, то и госпожу Ро увижу. Толстенную-претолстенную, с бессчётным количеством чёрных пятнышек на малиновых (пусть будут малиновые!) крылышках.

Если принять за данность, что вечность существует, пока живёт человек, а каждого человека зовут Огогошем, то Огогош вечен, как Бовка, Жьяко и госпожа Ро.

9 июля, четыре утра

Всю ночь лил дождь. Под утро перестал.

Проснулся в час ночи. К двум на пост. Надо не спеша собраться. Сижу под навесом во дворе, пью кофе, курю.

К половине второго из своей конуры вылез Фома-два.

– Не спится? – спрашивает.

Я чуть не поперхнулся.

– Спится. Только на работу пора. Тебе тоже.

– У меня подозрение на пневмонию. Завтра с утра на больничку еду. Можно кофе?

Фома-два, не дождавшись ответа, берёт мою чашку и делает из неё глоток.

– Теперь и у меня будет пневмония, – говорю.

– Я не знаю, что такое пневмония.

– Это воспаление лёгких. От него умирают чаще, чем от пули на войне.

– А-а-а, – растягивает Фома и делает ещё один глоток из моей чашки.

Фома-два – потому что в подразделении есть ещё один Фома. Тут двойников много. Малой, Малой-два-три-четыре-тридцать. Добрый, Старый, Кот и так далее – все с номерами.

Фома продолжает светскую беседу, допивая мой кофе:

– Мне тоже на пост?

– Да.

– А куда?

Открываю телефон, на который фотографировал расписание.

– На дальний.

– У тебя неправильное расписание. Мне не туда.

– Правильное. Туда.

Не было ещё ни одного дня, чтобы Фома пришёл на пост вовремя и на тот, на который нужно прийти. Он уже неделю ходит как лунатик. Еле передвигается. Уговорил его вчера сходить к медикам. Отказывался, ссылаясь на то, что ему теперь уже ничем не помочь. По правде говоря, он меня пугает. Разговаривает сам с собой, смотрит в пустоту или сквозь собеседника, будто не видя его, ходит медленно. Похож на зомби.

– У меня на войне псориаз прошёл, – продолжает Фома. – Что такое псориаз, я знаю. Это большая перхоть на голове. Её отковыриваешь, но она потом снова нарастает.

Меня начинает подташнивать. Надеваю броник, плащ, беру автомат. Фома тоже одевается. Включает фонарик, и мы выходим на улицу.

Я меняю Чапу. Чапа еле стоит на ногах от усталости. Мокрый насквозь. Мы здороваемся и тут же прощаемся. Чапа уходит. Фома стоит рядом.

– Тебе на дальний, – подталкиваю Фому в направлении его поста.

Фома недоумевает:

– Я ведь только что тебя сменил. Почему ты опять пришёл?

– На дальний, Фома, тебе на дальний, – будто не замечая того, что Фома бредит, повторяю.

Фома разворачивается и уходит.

Здесь больных нет. Больные на больничке. В располаге, даже если у тебя смертельная агония, ты всё равно здоров.

9 июля

Мартын внешне похож на персонажа советского фильма «Дети капитана Гранта». Того, который говорил: «О нет, я не Негоро! Я капитан Себастьян Перейра!» Серьги в ухе не хватает.

Получив должность помощника коменданта, застегнул камуфляж на всю молнию. Носит под мышкой папку. Задирает подбородок и поджимает губы.

Достаточно представить себе Себастьяна Перейра с папкой под мышкой (вроде Огурцова из фильма «Карнавальная ночь») – и можно умереть со смеху.

Услышал, как Мартын ругается на Ахмеда:

– Ты тупой!

– Мы тут все тупые. Острые – на объекте, – заступился я за Ахмеда.

Объект – Сердце Дракона. Основная движуха на нашем участке фронта происходит именно там.

Мартын понял, на что намекаю. Сжался в комочек, стал маленьким и безобидным. Немного попятился назад, потом резко развернулся и, будто растворившись в воздухе, исчез из моего поля зрения.

9 июля, день

Льёт дождь. Поспал пару часов и выспался. Света нет. Вышел во двор. Атмосфера гнетущая.

Прошла информация, что пропавшие без вести могли попасть в плен.

Водитель «уазика» разворачивался и наехал колесом на мину. Машину разметало в клочья. Его нашли в семидесяти метрах от места взрыва. Оторвало руку и обе ноги.

Пошёл смотреть расписание нарядов к домику коменданта и не обнаружил своего позывного. По дороге назад встретил Бича, спросил почему? Сказал, отдохни. Попросил поставить меня и дать возможность отлежаться Фоме-два.

Стихи ушли. В голове ни строчки. Уже давно. Так долго никогда не молчал. Чтобы не сойти с ума, решил вести дневник. Он даёт иллюзию собеседника.

Дневник никто не прочтёт. Если не выживу. От этого легче загонять буквы в слова, а слова в предложения. Вероятность выживания мала. Смерти не боюсь.

Боюсь, что физически не потяну нагрузок и подведу парней… свои высокие идеалы. Боюсь сломаться.

Я видел на этой войне сломанных людей. Печальное зрелище.

9 июля, вечер

Драматургии не случилось. Назначили нового коменданта. Бича вернулся в помощники, а Мартын остался не у дел. Папка заброшена под кровать. Камуфляж расстёгнут.

Водитель «уазика», у которого оторвало ноги, скончался. Позывной Танцор.

Сто дней на войне. 91 день – первый круг и 9 дней – второй.

Дневник начал вести неделю назад. Он заполнил пустоту, образовавшуюся в отсутствии связи с большой землёй.

Жалею о том, что раньше не додумался. Дневник увлекает. Снимает напряжение.

Пару недель, пока занимался на первой и второй учебных базах, оставался без телефона. Ничего не записывал. Надо восстановить пробел.

Будут всплывать воспоминания из первого круга, запишу здесь.

10 июля, день

Без происшествий. Отоспался, отработал, перекусил, зашил дыры на комуфляже, который покупал в Москве, готовясь к выезду. Есть ещё один. Его выдавали на первой учебной базе. Держу про запас. Не надеваю.

На второй круг выдали всё то же самое, что выдавалось на первый. Вместо бушлата – куртка. Добавилась фляга для воды, и разгрузка намного лучше. Та, которую получали зимой, рвалась в первый же день. Снимали с неё карманы для магазинов и перекидывали на броник. Броник носили поверх бушлата.

Получая бушлат, просил выдать 50—52-й размер. Был пошире. Сейчас 48-й в самый раз. Мне выдали 56-й. Зачем, говорю, мне 56-й, если у меня 52-й? Ответили, дескать, бушлат нужен такого размера, чтобы в студёную ночь и себя можно было накрыть, и коня. Жаль только, что коня не выдали.

В том бушлате через неделю заблудился. Сильно похудел. Ходил, как Филиппок в отцовской шубе, пока не купил нужного размера.

Резиновых сапог в этот раз не выдавали. Из обуви только кроссовки «Лёва»[2] – мультикам. Как ни странно, подошли. Хожу, не снимая. Зимой давали такие же. Не сумел привыкнуть. За неделю ступня превратилась в сплошную кровяную мозоль. Сейчас в кроссовках нога чувствует себя хорошо. Есть берцы, лёгкие. Покупал вместе с камуфляжем.

10 июля, под вечер

Организму нужно две недели на адаптацию. Потом становится легче. Привыкаю. Гоню мысли о домашнем уюте, чтобы не так тоскливо было. Возможность позвонить на большую землю есть. Надо подойти к командирам, попросить. Просить не хочется. Да и звонить тоже. Сомневаюсь, что разговор с большой землёй даст мне сил. Наоборот, могу расклеиться.

После караула вздремнул на часик. Вышел во двор, там Калуга сидит и бормочет: «Ангел-хранитель, ангел-хранитель…»

Штаны задраны до колен. Ноги распухшие. Костяшек не видать. Несколько дней назад на полигоне схватил тепловой удар. Плюс тридцать жара, мы в тяжёлой броне, плюс БК. Он оставил на базе кепку, бегал в шлемаке. На перекурах снимал шлемак, чтобы не так жарко было. Результат налицо. Вернее, на голове. Отрабатывали эвакуацию на реальном трёхсотом.

– Ничего себе, – говорю, – как у тебя ноги распухли.

– Бухал на гражданке… поэтому, наверное.

По Калуге видно, что был не дурак выпить. Под глазами мешки. Лицо застыло в похмельной гримасе. Щёки отвисшие.

– Я бухал, – продолжает. – Ну, как бухал? После работы вечером. Немного, потому что утром вставать. На выходных пил нормально так. Все выходные пил. Потом опять пил, немного. После работы. Почки посадил. Печень. Ноги опухают. Но я разве виноват, что у меня ноги опухают?

– Освободили от б. з.?

– Да. Бухал я на гражданке. Теперь ходить не могу. Вернусь – пить не буду. Ангела-хранителя нельзя подводить и гробить себя почём зря. Понимаешь, Огогош, такая жизнь. Работа тяжёлая, денег мало, перспектив никаких. Живём с женой сами не знаем зачем. Но зачем-то ведь живём? И ангел-хранитель у меня есть, оказывается.

– И я вчера про него думал. Но может, – кивнул на небо, – нас берегут для чего-то более страшного.

– Берегут для чего-то более страшного? – Калуга повторил за мной и побледнел. – Пойду лягу, ноги вверх подниму – может, опухоль спадёт.

10 июля, вечер

Страх. Взял его, будто вещь какую, и разделил на три части, важные для спокойного существования. Определил для каждой своё место в голове. Боюсь: подвести, сломаться, бессмысленно погибнуть.

Стоп. Зная (хорошо, предполагая), какое количество людей молится за меня, погибать – подло. Даже со смыслом. Всё равно что подвести их.

Первый и последний страх положил на одну полочку. Так надёжнее.

11 июля, обед

С утра слышу выходы. Ба-бах – и тишина, ба-бах – и тишина, ба-бах… так только наша арта работает.

Напротив поста на углу забора сидела трёхцветная кошка. Морда рыжая, ухо чёрное, грудка белая. Долго сидела и зевала, показывая розовый, как тельце младенчика, язычок. Летом на войне мало белого цвета. Полевые цветы и кошкина грудка с серым оттенком. Зимой было чуть больше. Особенно если под утро выпадал снег. К полудню, правда, и он темнел.

В декабре, семнадцатого числа, я приехал на пункт сбора добровольцев, а уже девятнадцатого был там, где должен быть любой уважающий себя мужчина, – за ленточкой. Так начинался мой первый круг.

Дорога тяжёлая. Самолёт. Четырнадцать часов на КамАЗе. Машины забивались основательно. Не продохнуть. Зима. Ветер. Без горячей воды и еды. На базу приехали в четвёртом часу утра. Вывалились из машины и разбрелись по баракам. Нашёл, где упасть, упал и тут же уснул.

Начало второго круга далось легче. В самолёте и в КамАЗе дышали свободнее. Без бушлатов парни тоньше. На ночь остановились в старом общежитии. Отпустили в магазин. Естественно, парни купили водку, нажрались и подрались.

Приехала военная полиция. Нас построили. Пьяных вывели. В том числе Китайца. До утра их никто не видел.

Утром Китаец появился с просветлённым взглядом, будто сменил религию и стал кришнаитом. Стянул с себя штаны и показал бордовые ляжки. Засмеялся. «Задница, – говорит, – у меня такая же, можете поверить на слово!» Мы поверили. Легко отделался.

Кубань смотрел на своего друга и качал головой.

В районе пяти утра отвезли на промзону, где выдали оружие. Китаец сидел и смотрел на свой автомат, как смотрит юноша на возлюбленную. «Надо подписать, – говорит, – чтобы не потерять!» – «На первом круге, – подсказываю Китайцу, – парни своим автоматам давали женские имена – имена любимых».

Китаец достал нож и вырезал на прикладе: «Валя и Катя». Жена и дочь.

Бабахать перестало. Прогремел гром. Кошка спрыгнула с забора и скрылась за углом. Полил дождь. Я забился под навес, чтобы не промокнуть.

Дождь мне нравится больше жары и холода. Если есть навес, конечно. Под навесом, впрочем, и жара с холодом не так страшны.

11 июля, день

Меняется ощущение и понимание времени.

Сон урывками, да и тот прерывистый, как у алкоголика. Нужно быть постоянно готовым к команде: «Пять минут на сборы». Выматывает. Хотя и к этому привыкаешь.

Человек – такое животное, которое приспосабливается к любым условиям жизни. Если бы этого не было, мы бы давно вымерли.

Приехал хозяин дома, в котором живут солдаты. С семьёй. Парней перекинули к нам. Тесно. Неудобно. Но сейчас не до удобств. Вижу хороший знак в том, что мирняк возвращается.

Нахожусь вне информационного поля, не знаю, что происходит за пределами располаги.

Моя маленькая война – это мой маленький кусочек земли, на котором стою. Холю его и лелею. Он – мой.

Если мирняк возвращается, значит, чувствует безопасность, значит, я хорошо работаю. Мы хорошо работаем.

11–12 июля, ночь

Отваги мало. Необходимо хорошее здоровье. Голова должна стоять на крепких плечах, иначе, какой бы умной ни была, отвалится. Это война, детка. Здесь красивые парни с оружием в руках перекраивают мир, погрязший в нищете, подлости и разврате.

12 июля, раннее утро

С поста вернулся сияющий Дикий. Счастливый. Улыбка до ушей. Продефилировал до чайника, налил чашечку кофе, сел рядом.

– Что-то случилось? – спрашиваю.

– Я работяга, – отвечает, – а меня в наряды гоняют. Люблю физический труд. В пятнадцатилетнем возрасте фуры с цементом разгружал, а что сейчас?

Дикий лет на десять младше меня или около того. Среднего роста, подтянутый. Кавказец с европейскими чертами лица. Борода седая. Говорит, что борода всегда была такой. На боевые после ранения не пускают. На штурме повредил колено. Осколок. Просился к одноглазым. Отказали, объяснив, что не потянет нагрузку. Ходил печальный. А тут, смотрю, что-то развеселило его.

– Стул под караульным навесом уж больно странный. Стоишь, ни в одном глазу. Садишься на него и сразу вырубает.

– Уснул в карауле?

– Стул такой. Спать не хотел. Но сел на него и уснул. Знал, что комендант прошёл в одну сторону и должен с минуты на минуту вернуться, а всё равно сел и отключился. Чувствую, кто-то мой автомат потянул. Открываю глаза, комендант стоит.

– Это залёт, Дикий.

– Страшный залёт!

– Что тебе будет?

– С постов снимают. Завтра поеду лес валить. Нужна машина брёвен. Вот это настоящая работа!

12 июля, как бы обед

Кубань запятисотился. Прошёл зелёную зону и жёлтую. На красную зону не вышел. Испугался. Вернули с боевого.

Видел его утром. За ночь превратился в другого человека. Лицо земляного цвета. Глаза пустые. Щёки впавшие. Кожа прозрачная. Уменьшился раза в два. Сразу не узнать.

Сломался парень.

12 июля, к вечеру

После того как получили оружие, разбили по группам. Кому необходима была дополнительная подготовка, убыл («убыл» – слово из местного лексикона) на вторую учебную базу. Нашей компании дополнительная подготовка была необходима.

На второй учебной базе недолго занимались. Приехал полевой командир. Ему нужно было двадцать пять человек. Построил курсантов и спросил: «Кто пойдёт?» Ленин вышел из строя: «Я!» Ленин – это позывной. Отличный парень.

Больше никто не горел желанием выходить. Солдаты поговаривали, что жёстко работает. Большие потери в отряде.

Полевой командир спросил ещё раз: «Кто?» Вышли Китаец и Кубань. Полигон утомил. Захотелось настоящей войны. «Кто?» Вышли Ахмед, Смайл, Ковбой и я. Не оставлять же парней без присмотра.

За нами потянулся весь учебный взвод общим составом как раз двадцать пять человек. Так мы оказались там, где оказались.

12 июля, поздний вечер

День прошёл спокойно. Фоновые прилёты. Дикого отправили на другую базу.

Хочется спать. Период адаптации прошёл успешно. Две недели на драйве. Наступило время накопленной усталости. Слишком спокойно для того, чтобы чувствовать в себе уверенность. В себе и в завтрашнем дне.

Гражданские принесли молодой картошки. Мартын приготовил отменный ужин. Вернувшись с поста, я съел две тарелки. Похвалил его. Мартын тут же расправил крылья и задрал нос. Ребёнок.

Хотел побольше написать. Есть о чём. Только глаза закрываются. Завтра, всё завтра. Размеренная жизнь на войне настораживает. Ждёшь подвоха.

13 июля, раннее утро

Не высыпаюсь. Сильная слабость. Съел четыре яблока с дерева. Эффект отрицательный. Подобен вражеской арте. Залповый огонь. Наши работают чище, одиночными.

В периоды затишья парни собираются за чашкой чая и рассказывают друг другу солдатские страшилки с таким видом, будто истории происходили с ними или с близкими знакомыми. Но многие истории (с вариациями) я слышал ещё на первом круге.

Две топовые.

Красавица заманила в хату солдата. На утро нашли солдата с отрезанной головой.

Бабушка угостила солдата молоком. На следующей день солдат умер от отравления.

Есть истории посложней.

Когда добровольцы выезжают за ленточку, колонна машин разделяется. Солдат развозят по разным базам. Среди парней начинает ходить страшилка: ту часть колонны, которая выдвинулась в другом направлении, разбила вражеская арта.

Аналог этой истории слышал на первом круге. Мы уже похоронили парней, помянули газировкой, а через неделю встретили в полном составе на полигоне.

13 июля, утро-день

На базе мышей мало. Местные коты работают штурмовиками. Зачищают углы двойками, тройками и пятёрками.

Зимой коты не спасали. Их не было. Мыши ходили по блиндажу, как у себя дома, и ни в чём себе не отказывали. Еду подвешивали, чтобы обезопасить. Мыши добирались. Парни под финал уже не реагировали на них. Иногда сами подкармливали.

В нашем дзоте жила одна. Серая с серебристым отливом. И я приносил ей горстку крупы или кусочек сыра.

Кубань плюс два убыли в другую располагу с вещами. О Смайле и Ковбое ничего не слышно. Солдатское радио молчит. Сам не спрашиваю. Не дай бог, услышу плохие новости. Ахмед пропадает.

По настроению солдат ощущается большое переселение. Но парни планомерно выезжают на б. з. и приезжают с него. Жизнь идёт своим чередом. Может показаться, что ничего не происходит, но происходит многое.

Завтра у меня юбилей. Пока никому не говорил о нём. Стараюсь больше молчать и слушать. Я и в мирной жизни не был особо разговорчивым.

Местный житель принёс ведёрко яблок. Мытых. Говорит, лучше яблоки грызть, чем воду пить. Только бы не просквозило через пятую точку. Надо быть аккуратным с едой. Не набегаешься.

Яблоки вкусные.

13 июля, вечер

Ахмед уходит на б. з.

В караул перестали ставить. Страшно тупит. Грамоты не знает. Фиксировать прибывших-убывших не может. По всякой ерунде штаб дёргает.

Расстраивался, нервничал, ходил неприкаянный. Когда взяли в боевую группу, повеселел. Сегодня выдвигается.

Есть вероятность, что ночью вернутся Ковбой и Смайл.

Включаю режим энергосбережения. Минимум лишних движений.

Башкир вырыл яму на нуле в нескольких метрах от блиндажа и ходит туда спать.

– Башкир, ты почему в блиндаже не спишь?

– Там нет никаких условий!

14 июля, раннее утро

День рождения. Юбилей. Пятьдесят. Кто бы мог подумать! Вчера меня парни древним назвали.

В начале июня предложили[3] отметить юбилей в Колонном зале Дома Союзов. Праздничный концерт, поздравление Президента, все дела.

Я спросил: фуршет будет? Сказали, что будет. Девочки в белых блузках, шампанское, бутеры на рапирах, фрукты, сладкое.

Заманчиво, конечно. Но я выбрал войну и будущее моих детей. Праздничный концерт с фуршетом можно будет после победы погулять.

Ночью помкоменданта разбудил и сказал, что в караул с утра не выхожу. Меня убрали из комендантского взвода. Хотел спросить: за что? Вовремя остановился. Идиотский вопрос. Не за что, а потому что. Потому что завтра в бой.

Завтра будет завтра. Сегодня юбилей, вкусняшки и газировка.

14 июля, день

Заставляю себя писать. Состояние разбитое. Звонить никому не хочу. Будет ещё хуже. Пытаюсь сам справиться. Как обычно.

Сходил с утра в магазин. Купил парням колбасы, газировку и вкусняшек. Сам поел. Дома никого не было. Парни по постам.

Мартын с утра поздравил с ДР и подарил часы на цепочке – без цепочки и батареек. Целых три штуки в подарочной упаковке. Где он их взял, понятия не имею. Стащил, наверное.

Хочу спать. Заснуть не могу. Либо меня от дня рождения колбасит, либо от другого. Понятно отчего. От курева голова болит.

Поменял линзы на всякий случай. Может, так получится, что иной возможности не будет. Пока шёл в магазин, ударился большим пальцем – больным. Непруха за непрухой.

К медикам больше не пойду. Подумают, что к пятисотым пристраиваюсь. Не хочу, чтобы мне было когда-нибудь стыдно за себя.

14 июля, день

Завтра день отдыха. Выход близок. Лишь бы нога не подвела. Затяну получше берцем. А там на адреналине проскачу.

Сделали уборку в доме. Перемыли посуду, почистили столы, подмели землю с полов.

Мартын опять кашеварил. Сварил макароны с тушёнкой. Вкус омерзительный. Не стал ничего говорить. На безрыбье и рак – щука. Залил майонезом и съел.

Фома-два выправляется. Перестал пугать меня. Да, я нездоровых людей пугаюсь. Не знаешь, что от них ждать и что у них на уме. Но последние пару дней Фома ведёт себя достаточно адекватно, на мой взгляд, если только я сам за эти пару дней не потерял адекватность.

14 июля, вечер

На полигоне, когда формировали боевые группы, внимательно за всеми наблюдал. Мы были в полном снаряжении. В тяжёлых доспехах. Еле поворотливые. Жара страшная. Смотрю, а Китаец прыткий такой, порхает мотыльком и так и сяк старается, чтобы взяли его. Вот, думаю, парень с моторчиком. Животик пивной, а ноги крепкие и тело выносливое. После полигона Китаец признался, что плиты из разгрузки вытащил.

14–15 июля, ночь

Китаец живой. Вернулся с б. з. Зашёл и поздравил меня с днём рождения. Я в ауте. Не понимаю, как этот мир устроен. Перебор для моей душевной организации. Подробности завтра. Сегодня ничего писать не буду. Надо переварить.

15 июля, утро

Деньрожденческая хандра прошла. Чувствую себя более-менее. Беспокоит зрение. Ещё хуже видеть стал. Буквы расплываются, двоятся. Печатаю с трудом. Палец на ноге ноет. Скорее всего, выбита кость. Не посмотрел рентген свой. Врачи странные. Если выбита, могли и вправить, чтобы прошло быстрее. Зря ел яблоки.

Зайду к медику, возьму что-нибудь закрепляющее и спрошу про палец. Только бы он командиру не передал мои жалобы. Может подумать, что закосить хочу. Напротив, я в боевой готовности. Лишь бы здоровье не подкачало. У меня ещё есть в пороховницах порох. Немного, но есть.

15 июля

К медику не пойду.

15 июля, день к вечеру

Дают отдохнуть, а кажется, что о тебе забывают и ты никому не нужен. Смотришь, как парни пашут, и возникает чувство предательства. Будто взвалил на них ношу свою.

День спокойный. Меня никто не беспокоил, не донимал разговорами. После случая с Китайцем опасаюсь слушать так называемое солдатское радио. Это ведь надо было такому произойти! Десять дней горевал по приятелю, а он жив-здоров.

Случилось вот что. Костек сел на уши Ахмеду и начал пересказывать солдатские страшилки. Рассказал, что часть колонны, которая отделилась от нас, подверглась атаке беспилотников. Никто не выжил. Потом рассказал, какой адище охранять Сердце Дракона и ходить на штурмы. Потом упомянул Китайца. Китаец к тому времени уже вышел на Дракона в одной из пятёрок.

У Ахмеда в голове перемешалась информация, и он выдал мне пережёванную кашу в виде того, что Китайцу снесло голову беспилотником.

Солдатское радио – жуткая штука. Только без него скучно будет.

15 июля, вечер

Думал, что сегодня-завтра уйду. Пока оставили. Ушли две пятёрки плюс миномётчики. Меня прикрепили к новой команде (скажем так, опытных) штурмовиков.

У парней на счету от тридцати до пятидесяти боевых за полтора-два месяца. Я в группе самый «молодой» – неопытный – и самый старый – по возрасту.

Разместили командой в одном доме. Мне переезжать не пришлось. Наоборот, подселили в дом, где я живу.

Дом хороший, большой. Пустовал. Раньше в нём жил украинский полицейский. (На чердаке нашли форму гаишника.) Три комнаты плюс кухня. Холодильник, морозильник, газовая плита. Перед домом веранда и асфальтированная дорожка.

Парни спрашивают:

– Откуда здесь асфальт? В деревне нет асфальтированных дорог, а здесь прямо во дворе положили.

– Дом гаишника, – говорю, – вышел на трассу, жезлом махнул, и во дворе асфальтированные дорожки.

Смеются. Парни славные. Будем приглядываться друг к другу.

16 июля, утро

Седой, Дагестан. Настоящий абрек. Каких показывают в кино. Голова чисто выбрита. Большая чёрная борода. Невысокий (метр семьдесят с копейками), но коренастый. Горячий. Не жалуется, а возмущается.

Возмущается, что наша арта криво работает. Миномётчики не умеют правильно выставлять координаты и поэтому попадают по своим. Нашу огневую поддержку назвал «беременной», потому что она страдает недолётами.

Седой несколько раз был контужен. На одно ухо плохо слышит. Говорит, что из-за этого с трудом различает по звуку местоположение вражеских птичек. Слух раскоординирован. Моно вместо стерео.

Ругается на бывалых за то, что пугают молодых. Молодых надо поддерживать, говорит, учить правильно реагировать на прилёты, а не пугать. «Из-за этого, – отрезал, – Кубань запятисотился».

Также Седой гневно прошёлся по медикам. Жёстко. Парней, сказал, не лечат, в госпиталях не оставляют. Осколки вытащат магнитом, порвут мышцы, смажут зелёнкой и снова отправляют на базу. Раны гниют. В строю много «не боевых» парней.

Рявкнул на собаку, которая разлеглась в кресле под навесом.

Собаку притащил Мартын. Серая, с рыжеватым оттенком, дворняга. Пугливая. Подобрал где-то. Пожалел.

У собаки нет имени. Её называют по-разному. Кто Люськой, кто Белкой, а кто просто Сучкой.

Она рычит на солдатские ботинки и по ночам, когда все спят, вытаскивает их из дома и грызёт. За это ей влетает. Мартын старается защищать, но у него слабо получается.

– На передке рыжие псы наших парней, которых не смогли вытащить, обгладывают, – злобно ворчит Седой.

Заметил, что парни, побывавшие на передке, собак терпеть не могут. (Мартын там не был.)

Сава, ещё один боец из пятёрки, вчера вечером, когда перетаскивал вещи, тоже не хило рявкнул на несчастного пса:

– Собака – грязное животное. Кошка – не грязное.

На первом круге собак не видел. Мы жили сначала на ферме, потом в полях. Здесь деревня. Собачья вотчина. Хотя кошек тоже много. Они держатся обособленно. Друг на друга не прыгают, но и дружить не дружат.

Реплики Седого уложились в пять минут. Говорил резко и горячо. Я в это время наливал кофе, чтобы выпить, как подобает старым аристократам, с первой утренней сигаретой. Свою речь Седой зафиналил протяжным зевком – дескать, пойду досплю.

Накипело, подумал. Нужна была разрядка. Он позавчера только вернулся.

16 июля

Давинчи. Отец иранец. В отца. На костяшке левой ноги набито солнце с расходящимися лучами. Внутри солнца свастика.

– Сколько тебе? – спрашивает.

– Пятьдесят. Два дня назад исполнилось.

– Ровно. Мне тоже ровно. Сорок пять в феврале.

– Зимний. Зимние – крепкие.

– Я бы не сказал, что крепкий. Когда родился, сразу воспалением лёгких заболел.

– А где родился?

– В Самаре. Жаль, что не в Иране.

16 июля, вечер

Надо правильно собраться, когда идёшь на б. з. Много нюансов.

Б. з. – это чудовище. Дракон, которого боятся, но всё равно ходят на него. Потому что богатыри. Рыцари. Доблестные русские воины.

Б. з., бз, бзззззз… Будь ты семи пядей во лбу – и всё равно всего не предугадаешь. Может случиться всякое. Но есть основное.

Тяжёлые и долгие переходы. Иногда бегом по открытой местности под вражеским огнём. Не иногда. В нашем случае – всегда. Поэтому необходимо брать минимум. Чтобы раньше времени не обессилеть. Быть подвижным и лёгким.

Лёгким точно не получится. Броня плюс БК, каска, автомат – уже килограммов на тридцать тянут. Если не больше. Немного еды и воды. Еду хорошо заменяет сникерс. С одного сникерса на целый день энергии. Что ещё нужно? Нательный крестик и молитва на устах.

17 июля, ближе к полудню

Ожидание утомляет. Неизвестность раздражает. Ещё на первом круге заметил.

Солдат в неведении. Ему в любой момент могут объявить пятиминутную боевую готовность. На выход.

Живём в постоянном напряжении, на которое накладывается информация солдатского радио. Солдатское радио никого не жалеет. Оно беспощадное. Потому стараюсь поменьше слушать его.

Не могу найти небольшой рюкзак на б. з. У меня с собой два больших. Не предусмотрел. Я многое не предусмотрел. Война другая. Зимой войны почти не чувствовал. Взрывы, смерти, двухсотые, трёхсотые, танки, миномёты… но в воздухе войны не было. Сейчас каждая песчинка на дороге, каждая травинка на обочине пропитаны войной.

Калуга вчера ушёл на б. з. Странно было услышать. Его оставляли в комендантском взводе. Здоровье так себе. Сказали, что напросился. Не верится, чтобы Калуга сам, по своей воле решился. Он казался мне слабовольным. На войне люди познаются не по словам. По поступкам. Хорошо, что в нашей стране есть такие парни.

17 июля, день заканчивается

Сон дурной снился.

Слышу по рации:

– Командир-командир такому-то.

– Слушаю, такой-то.

– Не сказали, что ветер поменяется. Нашу группу накроет.

– Ха-ха-ха, новую соберём!

– Принято!

При этом разговоре командир покупал мороженое в «Пятёрочке». Ничего тупее во снах не видел.

Первый сон с намёком на войну. Вернее, про войну. До этого сны гражданские снились. Цветные. Яркие. Где всё как будто по-настоящему.

В первое время просыпался и долго не понимал, где нахожусь. Казалось, что дома. А война, наоборот, приснилась.

Бовка прилетал. Шёл с общего сбора, остановился на посту. Мартын в карауле. Стрельнул у меня сигарету и говорит:

– По тебе божья коровка бегает.

– Пусть бегает, это Бовка. Жьяко госпожу Ро ублажает. – Развернулся и пошёл к дому. Почувствовал спиной, как Мартын посмотрел вслед и покрутил пальцем у виска. Подумал, наверное, что я чокнулся. Я бы тоже так подумал.

17 июля, почти ночь

Самый прекрасный вечер за последний месяц. Уютный, домашний.

Вернулись с б. з. Смайл и Ковбой. Довольные, счастливые. Для них война – это захватывающая игрушка. Реалити-шоу. Они на драйве, азарт и молодость.

Смайл похвастался, что изучил пулемёт и гранатомёт. Говорит, поправился, пока был на передке. Хороший повар ходил с ними.

Бомбили часто, но парни живы и здоровы. Я с гордостью смотрел на них и слушал рассказы о боевых буднях молодых ребят.

Полдня грузили мины и снаряды. Вывозили боеприпасы на вторую базу. Цели не знаю. Не интересовался.

Ближе к вечеру нашу пятёрку переселили в отдельный дом, чтобы комендачи не мешали притираться.

Дом отличный. Парни заняли каждый по комнате. Сава лёг в гостиной на двухместном матрасе. Ярус, Седой и Давинчи заняли крайние небольшие комнатки, где помещается по кровати. Я решил уйти во флигель. Люблю уединение.

Вечером пришли в гости молодые ребята. Смайл, Ковбой и ещё один двадцатипятилетний парень из нашего потока. Не помню позывного. Ему двадцать пять, а уже четверо детей. Жену, сказал, брал с одним и ещё троих пацанят нарожал. Погодки. Вот молодёжь у нас даёт!

Сидели, пили чай, болтали о жизни, о войне, мире и любви. Спокойный разговор без дебильных шуток. Настоящий, мужской. Таких разговоров мне не хватало на первом круге.

Компания собралась тогда отвязная и в основном занимались тем, что подтрунивали друг над другом. Иногда с перебором. Живых мужских разговоров не было.

Может, потому что не так жёстко было. Сейчас всё-таки иначе. Война злее стала, оттого парни по-иному смотрят на происходящее и общаются друг с другом по-иному.

– Давинчи, почему такой позывной?

– Рисую по камню. Портреты, слова пишу всякие добрые.

– Портреты на надгробных камнях?

– Да, уже двадцать три года на кладбище работаю. Зимой могилы копаю, потому что надгробий никто не заказывает, а весну-лето-зиму рисую портреты.

Давинчи один вырастил дочь. Жена повесилась. Причину не спрашивал. Я не спрашиваю, когда не говорят. Если человек сам не рассказывает, то не хочет говорить. Обсуждать тему и лезть к нему с лишними расспросами – всё одно что ковырять старые раны.

В одиннадцатом часу вечера парни расползлись по норам.

Передал через Смайла две тысячи Китайцу. Оказывается, Кубань скипнул и забрал с собой деньги. Его в том числе. Печально. А ещё какие-то две недели назад Китаец и Кубань были не разлей вода.

18 июля, утро

Придерживаюсь правила трёх «нет».

В моих записях нет привязки к местности.

В моих записях нет позывных командного состава.

В моих записях нет рассказов о поставленных и выполненных боевых задачах.

18 июля, утро

Размеренный солдатский быт. Встал рано. Выпил благородный кофе с сигаретой. Постирался.

Трусы, носки, футболки. Не столько грязные, сколько вонючие. Пропитанные потом. Камуфляж руками не отстирать. Он почти чёрный. Машинка есть. Позже постираю.

Стиральная машина в доме такая же, как была в моём детстве. С барабаном на дне. Наливаешь в машину воды, включаешь – и бельё крутится, пытаясь очиститься от грязи.

Мама каждую субботу её включала. Если память не изменяет, то называлась она «Чайка». После того как бельё прокрутится, мама меняла воду и снова включала барабан. Ополаскивала.

Потом выжимала через два плотно прижатых друг к другу ролика, обтянутых резиной. Сбоку ручка, как на мясорубке. Её надо было крутить, пропуская бельё между роликами.

Здесь роликов нет. Один корпус. Но для полевых условий – более чем достаточно.

Сава сидел в сторонке и слушал утреннюю молитву. Мусульманин. По-моему, слезился. Я не приглядывался, но краем глаза видел, как он протирает рукой глаза, будто смахивает слёзы.

Давинчи убрал со стола следы вчерашнего чаепития. Ярус вышел, покурил сигарету и со словами «пойду ещё посплю» ушёл в дом. Седой не показывался. Спит.

18 июля, вечер

Напряжённый день. Утром приехала машина с едой. Разгрузили. Только вернулись в дом, нашу команду вызвали. Перекусить не успели.

«Поработаем в лесу», – сказал командир.

На боевое или по грибы – понятно по форме. Обычно говорят, форма лёгкая или по-боевому. От формы понимаешь, какая работа предстоит.

Поработали. Живы и здоровы.

На обратном пути заехали на место гибели Танцора. Поставили стелу с полумесяцем на маковке. Танцор мусульманин. Восемьдесят девятого года рождения. Для меня совсем мальчишка. Сделали салют воинской чести. По три одиночных в воздух.

Выяснилось, что подорвался не на нашей мине, как я раньше думал, а на фугасной. ДРГ Укрорейха отработала. Нашли лёжку, помои и место, где свиньи испражнялись.

Вернулись уставшие. Я нарезал конины, Сава принялся готовить. Как поем, сразу лягу спать. Устал немного. Парни крепкие. Сложно ни в чём не уступать. Но я стараюсь.

18 июля, вечер

Я простой солдат. Самый обычный солдат, каких тысячи. У меня нет прошлого и будущего. Есть позывной, есть только здесь и сейчас, есть приказы, и я должен их выполнять, чего бы мне это ни стоило.

Никому особо не рассказываю о себе. Никто не знает, что я литератор. Никто не знает, что я пишу стихи, поэтому никто не просит почитать их. Какое счастье – не надо ни с кем разговаривать о литературе, что-то доказывать и объяснять!

Огонь в груди, максимальная мобилизация организма и никаких соплей. Есть поставленные задачи. Их надо выполнять. Всё.

18 июля, почти ночь

Мы встали на тропу войны с людьми, которые только силу признают. Они считают слабостью любое проявление благородства и готовы лизать сапоги, которые бьют, кусая руку, которая кормит.

В белых перчатках эту войну не выиграть.

19 июля, утро

Проснулся в пять. Парни ещё спали. Добрался до нужника, вернулся. Вскипятил чайник. Выпил мерзкий кофе с сигаретой. Вода оставляет желать лучшего. Ноют связки на обеих руках. В девять опять в лес поедем. Работать. В народе говорят: работа не волк, в лес не убежит. Неправду говорят. Работа – это волк, и, как правило, она живёт в лесу.

В голове со вчерашнего вечера мысли о том, что мы, боясь допустить в стране тридцать седьмой год, вляпались в перманентную войну, которая тащит за собой смерти лучших из лучших. Иной раз кажется, что надо было чуть раньше проредить сволочей, вместо того чтобы теперь отправлять на войну истинных детей Отечества.

Физически слаб. Вчера мало ел. От усталости челюсть не жевала. Проглотил пару кусков конины и завалился спать.

Хорошо бы сегодня вечером облиться водой. Руки от пота и грязи липкие. Нога ведёт себя хорошо. Почти не болит. Монотонный звон в ушах давно не мешает. Наоборот, помогает отключаться от страшной реальности.

19 июля, поздний вечер

Благодаря дневнику появляется оголтелая воля к жизни. Не думал, что так сработает.

Вернулись в девятом часу вечера. Работали не в лесу, а в промзоне. Работа включала в себя танец с выходом. Пяточка-носок, подпрыгнули и снова пяточка-носок. Музыки не было. Танцевали без неё.

Продержался день на сникерсе с колой. Дома по приезде съел банку свиной тушёнки. Вокруг братья мусульмане, такого не кушают, поэтому могу есть в три горла, ни с кем не делясь.

У Яруса появился нервный тик. К вечеру лицо вздрагивает в режиме «постоянно». Взгляд растерянный. Он почти не улыбается. Редко-редко ловлю его взгляд, который будто оживает, но снова лицо передёргивается. Мне кажется, он подмигивает мне, а на самом деле… не будем о печальном.

Нет, будем. Хочется выговориться. Хотя бы в пустоту.

Если я пишу, что мы живы и здоровы, то не стоит радостно хлопать в ладоши. Живы и здоровы относительно двухсотых. Не раненые, не погибшие. Руки-ноги всего лишь от усталости отказывают. Не более того.

Больше ничего писать не буду.

19 июля, тот же поздний вечер, почти ночь

Забыл записать смешное.

На первой учебной базе инструктор говорил: «Не пейте из чужих фляг и свою никому не давайте! Мало ли кто чем болен…» Смешной инструктор. Не знает, что такое жажда! Не знает, что на войне все больны всем, – пока живы, естественно. Не болеют только мёртвые. Но признавать свои болячки – это всё одно что давать им волю. Поэтому болеют, не болея, и делятся друг с другом не только водой. Иначе не выжить. Любую болезнь можно вылечить. Не лечится только смерть.

20 июля, десять утра

Событий много. Не для телефона.

20 июля, день

Выход вечером. Дождя не ожидается. Это плохо. Чувствую себя сносно. Это хорошо. Почти ничего не беспокоит. Мандраж ровно такой же, как перед выходом на сцену. Может, чуть меньше. Приятный мандраж. К вечеру, скорее всего, адреналин добавится. Мозг включится на полную. Писать буду. Телефон с собой. Повербанк, который порекомендовал купить старший сын, тоже с собой. Заряжается от солнца. Есть механическая зарядка. Ручку надо крутить, ха-ха. Заодно и проверим. Рюкзак собран для длительной прогулки. Лишнего старался не брать. Идти долго, бегать много. Лишний вес только мешает.

Давинчи молодец. С утра рычал, сейчас вроде успокоился. Мобилизовался. Седой шляется непонятно где. Не вижу, как он собирается. Сава ворчал (у него больное колено, говорит, что нога отнимается). У Яруса (или всё-таки Ярс? Что с моим слухом?) сильный тик, глаза красные. И всё же он максимально собран, насколько это возможно для такого состояния.

20 июля, день

Виделся с Кубанью. Он с автоботами теперь. То, что Кубань запятисотился, не обсуждали. Неловко давить на парня. Он потерянный. Сказал ему, что у Китайца нет денег. Кубань передал ему пятёрку.

На базе зашёл к Китайцу. Его вчера гоняли на полигоне. Куда-то готовят. Вернее, к чему-то. Отдал деньги. Небольшая, но всё-таки забота о своих боевых товарищах не пропадает. Они ко мне относятся как к отцу. Я и по возрасту им в папки гожусь.

Китаец растерянный, но добросовестный. Война за три недели вывела из него пацанство. В глазах виден детский испуг. Мальчишка. Не сломался бы. Командиры видят добросовестного бойца и начинают его в самую жесть отправлять.

20 июля, вечер

Получили паёк на выход. Упаковались. Полная готовность за полчаса до машины. Сидим, ждём.

Яруса вызвали по рации к медикам. Осмотрели. Запретили выход. Завтра повезут к невропатологам.

В команде осталось четверо. За пять минут до выхода командир дал отбой группе. Замену найти не успели.

Группа идёт по сумеркам, когда чубатые птички не так отчётливо видят. Либо ранним утром, либо вечером. Днём и ночью никто не ходит.

Чубатые птички – глаза нациков.

Выход перенесли на завтра. Точно неясно, идём утром или вечером.

Я не чувствую волнения. То есть совершенно. Спокоен и холоден.

Сделали летний салат (огурцы, помидоры, лук, чеснок). Съели.

Сегодня самая подходящая погода для выхода. Назревает дождь, а по дождю идти безопасно. У нациков нет глаз.

Согрел себе воду для душа. Если уж не вышли, так хоть вымоюсь. Последние пару дней так бегали, что приходил уставшим и сил не было помыться.

20 июля, ночь

– Студент, в каком институте учишься?

– М-м… Не скажу, вдруг уйдёт инфа…

– Уйдёт, конечно!

21 июля

Всю ночь лил дождь. Несколько раз просыпался то ли от грозы, то ли от бабахов. В дождь не бабахают. Значит, от грозы. Раскатистой грозы, похожей на залповый огонь из тысячи орудий.

Сильно болит голова. Перекурил вчера, наверное, или давление на погоду. Вчера так упаковался, что забыл, куда сунул таблетки от головы. Жгут и турникет вижу, а простых таблеток от головы – нет.

Яруса перевели в комендантский взвод. Сава уходит спать в другой дом. У него там приятель. Здесь нас трое. Два в доме, один во флигеле. Во флигеле – это я так для красоты называю летнюю кухню – сплю собственной персоной. В доме – Давинчи и Седой.

Дождя уже нет, а гром гремит и гремит, или это уже не гром?

Новостей никаких. Ждём команды.

21 июля, день

На низком старте вторые сутки.

Давинчи почистил автомат. Пока разбирал, обматерил весь белый свет. Нельзя на дорогу поминать Божью Матерь с бранью вперемежку. Но я не останавливал. Старался не слушать, да и не хотелось конфликтовать перед выходом.

Помог ему открутить огнегаситель. Не поддавался. Вставили сверло в дыры. Я держал ножницами блокатор и сам автомат, а Давинчи молотком по сверлу бил. С горем пополам открутили.

Ушёл к себе во флигель, слышу, опять матерится и зовёт меня. Автомат почистил, начал собирать, а крышка в пазы не встаёт. Кричу: погнулась, наверное.

Вспомнил, как на первом круге такая же история была с Ошем. Он долбанул по крышке, желая выпендриться – с огоньком захлопнуть, а крышка вместо того, чтобы войти в пазы, погнулась. Тогда чуть ли не весь взвод пыхтел над автоматом, чтобы вогнать крышку, куда надо. Она никак не поддавалась. Я лежал на ящиках от боеприпасов и хохотал. Забавная была сцена.

Вышел к Давинчи и спокойно закрыл крышку автомата. Без огонька. Это я себя похвалил, больше некому.

Сделал мешочек для денег и для телефона, чтобы повесить на шею. Не хотелось бы потерять. Оставить на базе некому. На Дракона ходим по кругу. Мало шансов пересечься. Плюс никто не застрахован от… Да, никто.

21 июля, глубокая ночь

В пути. За пару часов до выхода к нам в группу добавили Малыша. Огромный парень с грустными глазами. У него третий круг. Пулемётчик. Не единожды ранен. Нас опять пятеро.

– Прикольный позывной – Огогош! Сам придумал?

– Да, это личное.

– А что значит?

– Ну вроде того, что я ещё ого-го!

– Прикольно…

– А кто тебе придумал позывной?

Малыш задумался. Взгляд погас. Он будто ушёл в себя, выпал из реальности на несколько секунд. Вдруг тряхнул головой и улыбнулся:

– У меня был пулемёт. Я его малышом называл. Приду забирать пулемёт на боевое и кричу: «Где мой малыш? Дайте мне моего малыша!» Поэтому парни меня стали Малышом называть. А на второй круг я уже сам взял себе позывной Малыш.

22 июля, двенадцать дня

На точке. В пасти Дракона. Здесь бы точнее звучало: в Кишках Дракона.

Время на дорогу больше десяти часов, включая привалы и трёхчасовой сон. Могло быть чуть меньше. Накануне лил дождь, дорогу разнесло, и водитель высадил нас, не довезя до места обычной выброски. Лишние три тысячи шестьсот шагов плюс вынужденный привал на сон и надоедливые птички.

Первую половину дороги считал шаги, чтобы легче было идти. После короткого сна (уснуть не удалось) в сыром блиндаже на голой земле стало не до счёта шагов. В голове только одно: надо дойти, надо дойти. Дыхалки нет никакой. Из горла хрип, вместо вдоха и выдоха.

У Седого в красной зоне отказали ноги. Сказал, сердце зашкалило. Его вернули на базу. Нас осталось четверо.

Проблема в том, что у Седого была еда. У нас в рюкзаках её мало. А надо как минимум две недели продержаться. Тут рядом зетовцы, думаю, что голодать не будем. Надеюсь.

Ночью, пока ещё не расцвело, шли по бурелому. Саданулся больной ногой о сваленное дерево. Ни черта не видел тропы.

Последнюю часть дороги – метров пятьсот (может, триста, я плохо соображал) – бежали гуськом. С рюкзаками, в броне, с БК. Сомнительное удовольствие. Больная нога начала ныть, а горло ещё больше хрипеть.

Утренняя стрелкотня и обмен миномётными выстрелами стихли часам к одиннадцати. Хочется спать и есть. Да, хочется принять горячую ванну и завалиться под титьки (или на титьки) любимой женщины.

22 июля, вечер

Если в пасти Дракона жарко, то в его Кишках довольно-таки холодно. Об этом не сказывают в сказках и былинах, не поют в балладах. Молчат об этом легенды.

Там холодно и темно. Пахнет отвратительно не только испражнениями самого Дракона, но и отходами жизнедеятельности доблестных воинов.

В Кишки Дракона не пробиваются солнечные лучи, воздух спёртый. Там не растут яблоки и груши, виноград и крыжовник, малина и смородина, как на базе, откуда доблестные воины выходят побеждать Дракона.

23 июля, вечер

Этот мир напоминает декорации к фильмам про постапокалипсис.

Бетонные и железные трубы, арматура, торчащая из разломленной, будто шоколадка, плиты, консервные банки, пустые бутылки из-под воды, разложенные боеприпасы, мины, шмели, эрпэгэшки, солдатские рюкзаки и люди с кровоточащим оскалом, несмешными шутками, уставшие, измождённые, злые.

В фильмах бывают женщины. Тут женщин нет, и это придаёт здешнему миру гибельную незавершённость. Но было бы странным видеть женщин среди местных руин, загаженных войной, обсиженных мухами и обгрызенных мышами.

С едой проблем нет. Зетовцы готовят по три раза на дню и передают нам горячее. Принесли конфет и шоколадок. Сигарет у меня с собой много.

Влажными салфетками протираю лицо. Есть беспокойство за глаза. Такая грязища не пойдёт им на пользу.

Давинчи с Малышом метрах в двадцати пяти от меня. Видел парней за сутки один раз. Не наползаешься друг к другу.

Я сижу с Савой. Сава утомляет. Всё время бормочет про Аллаха и про то, что всё будет хорошо. Когда постоянно слышишь реплику о том, что всё будет хорошо, вера в благоприятный исход замыливается.

Ноги отекают. Спину ломит. Представляю, что будет через пару недель и как тяжело будем выходить.

23 июля, вечер

– Столько времени на войне и до сих пор не убил ни одного хохла? – возмущается Сава.

– Не люблю таких вопросов. Спроси меня лучше, скольких я защитил.

– Скольких?

– Вернёшься домой, загугли численность населения нашей страны и умножь на два. Это будет ответом на вопрос.

– Почему на два?

– Исхожу из принципа: чем больше, тем лучше. – Смеюсь.

23 июля, почти ночь

Надвигается сильный ливень с грозой. Пользуясь ножом и пустой консервной банкой, поставили плотину, чтобы ночью нашу лёжку не смыло водой.

Наковыряли глину, песок, битые кирпичи. Час проливного дождя удержит. Будет идти дольше – поплывём, и лежать придётся в воде.

Бабах, бабах, бабах… Это наши лупят по нацикам. Ответки пока нет.

Недалеко от позиции Давинчи и Малыша прилетало с утра. Осколки встретились с бетонными плитами и осыпались, никого не задев.

Темнеет быстро. Вонь ужасная.

23–24 июля, глубокая ночь

Дождя не было. Были две птички и вражеские миномёты. Работали по нам. 12–15 взрывов. Изрыли весь квадрат. Попали по нашей крышке гроба. Крышка выдержала.

Сава натянул шлемак, сидел и молился своему Богу. Я уже был в шлемаке. Тоже сказал «Господи, помилуй!» несколько раз и перекрестился. Биение сердца не участилось. Приходится делать вид, что я боюсь, как все, иначе примут за сумасшедшего.

После первого круга Летучий сказал, что ему войны не хватило. Пусть приезжает на второй круг к нам. Тут войны хоть попой кушай. Хватит на всех.

Через час после миномётов Сава отрубился. Храпел так, что все укропы разбежались. Смеюсь. Пришлось разбудить его и попросить сменить меня на посту. Теперь моя очередь храпом пугать укропов.

Растянулся на своей подстилке, и первое, что услышал от Савы, было:

– Дыши тише!

24 июля, девять утра

Всего трое суток прошло, а раздражение от присутствующих рядом зашкаливает. Подбешиваем друг друга. Хочется матюкнуться.

Сава не даёт отдохнуть, сидит, ворчит ночь напролёт, будит, ноет. Невыносимо.

Терпеть свою боль – ещё куда ни шло, но терпеть чужое нытьё – терпения не хватает. Кругом взрывы, стрелкотня, а тут сидит нытик и пересказывает свои болячки.

Не выношу ноющих парней. Ноющие девчата вызывают жалость (низкое чувство, кстати, мало имеющее отношение к любви), а ноющие парни – брезгливость. До тошноты.

24 июля, ближе к вечеру

Шёл первый круг. Зацепились словами с Летучим. Он тащил обязанности замкомвзвода. Тему уже не помню. По-моему, дело касалось организации караула: как нужно вести себя в разных ситуациях (приезжающие машины, нападение, ДРГ и прочее).

Зацепились конкретно. Летучий обозвал меня паникёром. Тут же был отправлен в персональное путешествие. Дело чуть до драки не дошло. Посланный Летучий заорал:

– Ты не пойдёшь на боевое! Я тебе даже патроны подтаскивать не доверю!

Детский сад, в общем. Парни растащили. После того случая разговаривал с Пионером. Он сказал, дескать, мы бережём тебя, поэтому не пускаем на боевые. Нас много, а ты такой один. Воспринял как унижение. Хотел быть как все. Наверное, поэтому никому сейчас – на втором круге – ничего о себе не рассказываю, чтобы не выделяться.

Еда заканчивается. У зетовцев тоже. Наш рюкзак с едой, который остался у Седого, находится в жёлтой зоне. Чтобы дойти до неё, нужно пробежать метров 350–400 по красной, которую контролируют нацистские миномёты и снайперы. 350–400 метров бегом (гуськом) под огнём за едой. Туда и с рюкзаком обратно. Так же гуськом. Бегом. Туда и с рюкзаком обратно. Туда и обратно.

Парни кричат, что на такое только Огогош способен. Он ни на что не жалуется. Остальные с больными ногами.

Кто пойдёт? Самый молодой и самый глупый, то есть самый старый и самый умный. Огогош! Вот и стал я крайним, обычным, простым: таким бойцом, которого можно послать на верную смерть за батоном колбасы и банкой тушёнки.

Ну что, Дмитрий Юрьевич, утешил своё самолюбие? Теперь твоя душенька довольна? Да, Господи, прости и помилуй раба Твоего грешного…

25 июля, раннее утро

Мозг отмораживается. С трудом строю фразы, поэтому меньше и меньше пишу. Заставляю себя, чтобы не деградировать и сознание оставалось чистым.

На привале со сном выползал из блиндажа. Час ночи. Лесополоса подстрижена огнём. Торчат обожжённые стволы деревьев, трупный запах забивает нос, а небо чистое-чистое. Звёздная россыпь. Мощное, бесстрашное небо.

Смотришь на него, любуешься и вдруг замечаешь, что звезда, которая висит низко, начинает двигаться. Слышишь неприятный звук, похожий на жужжание навозной мухи или гигантского комара. Птичка.

Страха нет, есть осознание ничтожности человека перед небом, несущим успокоение для глаз и смерть. В блиндаж не пошёл прятаться. Лежал на двух сложенных вместе брёвнах и смотрел на небо. Редкое умиротворение.

Часто пишу о том, что страха нет. Видимо, это беспокоит меня. Хорошо бы щёлкнуть пальцем и – р-раз! – я всего боюсь! Страх бережёт, охраняет, не позволяет совершать глупости.

25 июля, день

Сава сменил. Уполз подальше, чтобы вздремнуть часок-другой. С головой в спальник. Лежу, мечтаю, ловлю сон. Два прилёта по крышке гроба. Ба-бах, ба-бах… Открываю глаза, темнота. Пошевелил пальцами рук и ног. В порядке. Только темно, ничего не видно.

Думаю, Саву завалило, надо ползти откапывать. А потом вспоминаю, что я в спальнике, поэтому темно. Вытаскиваю голову, смотрю, Сава надо мной стоит и протягивает кусок колбасы с печенькой (забыл, как называется, галета, что ли). «Тебя, – говорит, – подкармливать надо!» Беру, киваю, ем. Сава продолжает: «Иглу подранило…»

Игла – молодой парень, зетовец. Неусидчивый. Всё время где-то носится. Лазит по разбомбленным блиндажам, собирает автоматы, пулемёты, гранаты, мины. У него на нуле уже целый арсенал. Недавно забегал к нам. Кивнул на одноразовые тарелки:

– Это я принёс. Тарелки, ложки. Удобно принимать пищу? Я тут всё изучил, везде был, всё знаю. Меня осколками несколько раз задевало. Я не обращаюсь к медикам. Расковыриваю болячки, чтобы гной выходил. Вот… – Игла задрал футболку и повернулся спиной, показать болячки. Спина в чёрных точках величиной с пятаки.

Закурил, пока слушал Саву. Мимо нас провели парня с перевязанной головой и рукой. В крови. На Иглу не похож. Кто-то другой.

– Кто? – спросил у Савы.

– Наш. «Ноги».

Позывной Камень. За несколько минут до прилёта приносил воду. Раньше бегал без брони. Первый раз надел и затрёхсотило. «Ноги». «Ногами» здесь называют парней, которые переправляют через красную зону бойцов, а также приносят еду и воду. Они хорошо ориентируются на местности, выносливые, зоркие и быстрые. Бегают без касок, оружия и брони. Расчёт на скорость.

Слышу по рации. Вызывают эвакуационную группу. Идти может сам, но задета голова и глаз. Зарылся в спальник. У меня ещё есть час на сон.

26 июля, день

Без происшествий. Привычная стрелкотня, танчики, птички.

На последнем полигоне инструктор, узнав, что я вышел на второй круг, спросил:

– Ты Рэмбо или тот, который боится, но делает?

Рэмбами называют богатых на язык парней. Они рассказывают истории о том, что легко расправятся с врагом, как только увидят его. На словах способны дуло танка в узел завязать. Как правило, у них дорогая форма, на автоматах примочки (коллиматор, подствольник, лихой ремень), красивый броник, модная каска, на ногах крутые берцы. Рэмбы часто звонят своим женщинам и гордо рассказывают о том, какие они бесстрашные воины. Любят фотографироваться. На деле при первой же опасности прячутся в дальних окопах, носа не показывают, от штурмов косят, на посту спят или сидят в телефоне. К этой категории солдат я точно не имею никакого отношения.

Парни, которые боятся, но делают свою работу, – это, на мой взгляд, цвет русского воинства. Они гордые, вспыльчивые (и в то же время спокойные), аккуратные, молчаливые. Открываются только тем, кому полностью доверяют. Страх или детский испуг, который можно (иногда!) поймать во взгляде, спрятан где-то там глубоко внутри. Цвет русского воинства не стесняется говорить о нём. Парни не отлынивают от работ, выполняют поставленные задачи, в бой идут первыми. При наличии страха я бы мог отнести себя к этой категории парней. Только нет его. Страха нет. Я не боюсь, стараюсь выполнять поставленные задачи, но мне физически тяжело. Правда, я в этом никому не признаюсь. Гордость не позволяет.

Услышав вопрос инструктора, глупо улыбнулся и ответил:

– Я тот, который боится…

26 июля, ждём обеда

Сава ночью не давал спать. Я храпел, он меня будил со словами: «Птичек за храпом не слышно!» В конце концов выругался и пообещал разбить ему голову прикладом.

Прерывистый сон убивает. Можно урывками хоть десять часов спать, не выспишься. А вот пятичасового глубокого сна, чтобы восполнить жизненные силы, хватает.

Сава ещё немного поворчал, но больше меня не трогал. Сна всё равно не было. Утром встал разбитым. Пришёл Малыш. Сава ему начал жаловаться:

– Скажи, Малыш, надо же будить, если человек храпит?

– Все храпят.

– Но будить надо?

– Меня один раз, как его, разбудили, и я пообещал бросить гранату, если, как его, подобное, как его, повторится. Больше не будили…

– А как же птички?

– Да по фиг, они, как его, храп не слышат…

26 июля, после обеда

Малыш спустился к нам, попросил вскипятить воду и засыпать заваркой. «Чифирь, – говорит, – выпью». Воду и заварку принёс. Газ у них с Давинчи закончился. Я вскипятил кружку, засыпал заваркой, размешал патроном 5,45 и подал наверх Малышу. Сава, только что проснувшийся, увидел:

– Что это? – кричит.

– Парням чифирь сделал.

– Из нашего чая?

– Нет, чай у них свой.

– Из нашей воды?

– Вода у них своя. Газа только нет.

– Из нашего газа? Нельзя никому ничего давать. Вот завтра увидишь!

– Что увижу?

– Ты ничего не знаешь, как тут устроено?

– Не первый день на войне, Сава, и знаю, что если завтра у меня ничего не будет, то мне ничего не дадут. Но это не повод курвиться.

– Я попросил у них мёда, сказали, что нет, а я ведь видел, что Давинчи клал в рюкзак банку мёда! Мёда у них нет. Есть мёд, а ты им газ дал…

Парни на войне подсаживаются на чифирь и энергетики. Я почему-то ни то ни другое пить не могу. Не нравится. Баночку колы – с удовольствием, простой чай, кофе – люблю.

На первом круге порвал резиновые сапоги, которые нам выдавали на учебной базе. Ходить было не в чем. У казаха с позывным Гум была пара про запас. Он предложил мне взять сапоги, бросив реплику: «Будешь должен!» Я отказался, подумал, что лучше ходить по морозу босиком, чем в должниках. Да и не вязалась эта реплика с моим пониманием боевого братства.

Дней через десять пошли морозы. Стало туго. На нас были летние камуфляжи и все та же резина на ногах. Попросил команду волонтёров прислать нам зимние берцы и тёплую одежду. Не прошло и недели, как наш взвод получил подарки. Поблагодарили все, кроме Гума. Он просто взял свой размер и ходил в нём. Тогда присланные подарки многим сохранили жизнь и здоровье.

Есть такая порода людей. Вроде хорошие, но с гнильцой. Во взводе шутили про Гума, дескать, казах без понтов – беспонтовый казах. Хорошо, когда, кроме понтов, есть в человеке ещё что-то. Но в казахе больше ничего не было. К сожалению.

Под конец контракта на Восьмое марта решил сфоткаться на память. Девчонкам в телеграм-канале себя показать красивого. Взял у Гума шеврон. Сам я шевроны никогда не покупал и не носил. Не люблю. Ходишь как ёлка под Новый год. Мне нравится строгое однообразие. На войне. В мирной жизни краски люблю. Девчонок ярких обожаю. А вот на войне тяготею к серости.

Сфоткался и забыл сразу отдать. Закрутился. На следующий день прибежал к нам в блиндаж Гум и устроил истерику, что Огогош его не уважает, потому что не отдаёт шеврон. Это выглядело настолько низко и кошмарно, что я чуть ли не потерял веру в людей на войне. Да, веру в то самое сакраментальное боевое братство.

Сава сделал себе чифирь. Предложил мне. Я выпил пару глотков за компанию. Гадость, конечно.

27 июля, полдень

С утра постреляли, поймали тишину и пару прилётов. Нацики рыхлят нашу тропу.

Сава проявил верх чести и благородства. Угощал зетовцев кофием со сгущёнкой. Кофе и сгущёнку сами зетовцы нам принесли пару дней назад. Хорошие парни. Подкидывают шоколад и прочие прелести для желудка.

Судя по тому, как часто бегаю с пакетиком, чтобы справить естественную нужду, ем слишком много, но мне кажется, что почти ничего не ем.

Игла мелькал. Подраненный. С парой новых дырок. Неугомонный. Говорит быстро, тараторкой, что-то рассказывает и снова исчезает. Ругается, как чёрт.

Малыш с Давинчи ползали смотреть, где лежат тела наших бойцов, оставшихся на поле боя после штурма. Надо выносить.

Когда братья вернулись, выпили вместе кофе, поговорили о женщинах. Здесь почему-то редко говорят о женщинах. Война отнимает много сил.

Малыш спросил у Савы, какие женщины лучше: ингушки или чеченки? Сава сказал, что лучше осетинки, потому что полностью выжимают. Малыш засмеялся. Говорит, я не про это, про красоту. Какие красивее? Сава ответил, что все красивые.

Нашли с Савой пару автоматов. Почистили, привели в боеготовность. Простая жизнь простых солдат.

Хочется выжить. Сегодня поймал себя на мысли, что хочется выжить. Как это будет здорово, если я выживу!

27 июля, к вечеру

Повербанк так себе. Механическую ручку замучаешься крутить, чтобы зарядить. Солнца мало. Ловишь луч, он быстро уходит. За полдня на пять процентов зарядил. Ладно, и это хлеб.

Телефон стараюсь не включать. Только если захочется с самим собой поговорить. Мне не хватает собеседника здесь. Равного себе. Равным себе могу быть только я. Вот и разговариваю сам с собой.

Один из симптомов шизофрении. Но есть нюанс. Шизофреники разговаривают сами с собой вслух. Я разговариваю сам с собой про себя. Чтобы никто не слышал. Значит, я всё ещё психически здоров. Но и здесь есть нюанс. Ха-ха-ха.

27 июля, вечер

На промзоне нашёл томик стихотворений Блока в жёлтой обложке. Даст Бог вернуться с боевого, почитаю. Соскучился по стихам. На первый круг брал с собой книжки Долгаревой и Тепловой. На второй круг решил ничего не брать. Душа требовала отстраниться от литературного процесса, забыть на время о существовании поэзии, чтобы перестать смотреть на окружающее пространство через призму высоких нравственных идеалов. Меня пугало, что я во всём видел прекрасное. Даже в ужасающем хаосе войны мне виделись не разруха, не погибель, а перерождение, обновление. Романтичная натура и мальчишество способствовали тому. А мне хотелось реальной жизни. Снять наконец-таки розовые очки и увидеть собственными глазами происходящее. Собственными, живыми. Но вот в чём загвоздка. Отстранившись от поэзии, отбросив в сторону розовые очки, я так и не увидел того ужаса, о котором говорят напуганные войной люди. Мне нравится быть здесь. Чувствую себя нужным. Будто лечу со снежной горы на санках. Дух захватывает. Ветер бьёт в лицо. Сердце колотится от восторга. Вернусь, обязательно перечитаю Блока. Блок великий. Есть промысел Божий, что я нашёл книжку с его стихами. Открою наугад. Забавно будет прочитать первое попавшееся стихотворение. О чём будет оно? О чём? Хорошо бы о любви. Мне жутко не хватает любви.