Маскарад тоскующих острот

Графика автора

© Издательский дом «Ромм и сыновья» (ИП Бабина О. М.)

© Michael Berman, All Rights Reserved.

Стремление уйти от безумного мира, который в своей абсурдности давно превзошел самые смелые предположения авторов утопий и антиутопий; желание спастись от кровожадной реальности за оградой больницы, изолировать себя от мира и жить в обществе «ненормальных» с их «наивными» взглядами на любовь и честность, на ум и глупость, на истину и ложь, – в этом собственно, и состоит фабула романа… Но герои Михаила Бермана не реалистичны, а символичны. Это роман-идея или, если хотите, роман-сказка, требующая от читателя определенного уровня интеллектуальной подготовки и способности мыслить абстрактно. Автора смело можно назвать и символистом, и постмодернистом, и философом, – ведь подчас в уста героев он вкладывает глубокие и интересные мысли и наблюдения.

Издатель

1. Укусить шоколадку в больное место

Психиатрическая больница Шизо находилась недалеко от города Шизо. Никто и никогда не хотел дать больнице какое-то особое название, поэтому она называлась так же, как и близлежащий город. А может, и наоборот, как острили некоторые из больных и медперсонала.

Место было чудесным – река, лес. Тишина в этом месте была необычайной. Когда солнце подобно вечному огню, доживающему последние минуты из-за утечки газа, догорало, то многие выходили из здания больницы полюбоваться закатом, а кто ленился или не мог, устраивались поудобнее у окон и прощались с оранжевым шаром или с «водородно-гелиевым стариком-апельсином, – как подметил один больной сухопарый астроном, – ведь пять миллиардов лет – это не шутка».

Буддист Тэн уходил встречать закат в лес. Ему нравилось сквозь верхушки деревьев смотреть на небеса, обагренные закатом. Иногда ему вспоминалось стихотворение Михаила Бермана:

Но чаще, когда он смотрел на проплывающее над его головой облако, ему представлялось, что не он смотрит на облако, а оно на него. Или что-то в этом роде.

График Эмби отрывался от компа и следил за солнцем. «Я – араб, а солнце – хорошенькая блондинка», – так говорил он себе и смеялся в несуществующие мушкетерские усы.

Поэт Ржевский вспоминал во время заката строчки великих и невеликих про солнце, закат, и ему становилось горько от того, что самому так писать не дано. А потом сладко – от того, что все-таки немало кому дано.

Музыкант Стар пододвигал синтезатор к окну и импровизировал, следя за облаками, плывущими по небу вослед солнцу «Да разве кто догонит солнце?», – шептал он и жалел облака. Он был очень жалостливым. Ржевский даже как-то предложил ему совместно написать оперу «Жалость». «Жалкий поэт и жалостливый композитор. Должно выйти неплохо», – говорил Ржевский. Тогда Стару становилось жалко Ржевского, тем более что ему нравились некоторые его стихи. «Не преувеличивай, ты не такой и жалкий. Будь уверенней в себе, только и всего». – «Спасибо, Стар за сочувствие, участие и добрый совет».

Тэн вернулся в отделение вечером умиротворенным.

– С кем поделиться счастьем? – спросил он, входя в палату и улыбаясь друзьям доброжелательной буддистской улыбкой.

– А разве возможно поделиться счастьем? – удивился Эмби. – Ведь у каждого человека свое понимание счастья.

– Может быть, только понимание свое. Но мне иногда кажется, что ощущение счастья, особой умиротворенности у многих схоже. Люди подобны друг другу намного больше, чем они предполагают, – сказал Тэн.

– Согласен, – сказал Стар. – Возьмите музыку. Разве мало композиций, которые приводят в восторг тысячи людей? И разве это не объединяет?

– Это не только объединяет, – подхватил Тэн. – Это дает людям шанс на сопереживание, на более глубокое понимание друг друга, на духовную близость.

– Все это довольно красиво звучит, – сказал Ржевский. – Но в ваших рассуждениях столько идеализма-идиотизма. Для большинства людей кроме себя самого и чего-то, кого-то своего ничего не существует. А если и существует, то так… второстепенно.

– Тэн и сказал, что только шанс, – сказал Стар.

– Сколько таких шансов у всех и у каждого из всех? Много, – сказал Ржевский. – Но не меньше шансов, а то и больше отдалиться друг от друга. Люди не расположены к тому, чтобы жертвовать чем-то своим, в том числе и убеждениями-сбережениями.

– Возможно, ты прав, – сказал Тэн. – Но это касается не всех. Достаточно людей, которые склонны к доброте, к терпимости, которые тебе могут протянуть руку помощи в трудную и нудную минуту. Может, это кажется идеализмом-идиотизмом, но я верю, что когда-нибудь такие люди будут доминировать на нашей красавице-планете.

В палату вошел гость. Точнее гостья. Кудрявая милая женщина. Она обожала сладкое и считала себя пророком. Она утверждала, что в Библии нет ни одного стоящего пророка и что если и были в истории человечества истинные пророки, то они были неизвестны. Их слова, мысли, предположения, учения живы и поныне, но они либо украдены всякими лицемерными, жуликоватыми духовными наставниками, либо живут и живут себе в качестве народной мудрости. Ее так многие вначале и звали – Истинный Пророк, а потом, когда к ней пришла слава, как и к каждому душевнобольному с изюминкой, ее стали называть Истина.

– Приветствую вас, друзья, – сказала Истина.

– Приветствую вас и я, – сказал Ржевский.

Ржевский, пожалуй, был самым большим почитателем Истины. И когда другие уже изнемогали под тяжестью ее пророчеств, предположений, убеждений, доказательств, он все больше увлекался ими и их источником.

– Давно хотел тебя спросить, – начал Ржевский. – Когда читаешь Ветхий Завет, то складывается впечатление, что Господь Бог практически никогда не бывает доволен нами, орлами. Какой-то хронический ворчун. Может быть, это глупо и неверно, но такое впечатление у меня складывается.

– Чушь, – сказала Истина. – Ты совсем не понимаешь, что читаешь. Он строг к нам, потому что мы несовершенны и глупы. Он видит нас намного лучше, чем мы видим самих себя.

– А видит он то, что мы неисправимы?

– Он видит все. А что не видит, то слышит, а что не слышит, то чувствует. Он везде и во всем.

– Да, – сказал Ржевский. – Идея Бога подразумевает и то, что он непостижим для таких букашек-таракашек, как многие и многие из нас.

– Многие, но, слава богу, не все, – тихо и гордо сказала Истина.

– Не хотите шоколадки? – предложил Эмби.

В глазах Истины сразу возник огонек.

– Если вам не жалко.

– Ради того, чтобы видеть, как в ваших глазах вспыхивает огонек, я готов на все. А что такое шоколадка? Так… черная сладость – сладкая радость, – сказал Эмби и протянул маленькую симпатичную шоколадку.

– Спасибо.

И Истина положила шоколадку в набитый сладостями карман.

– Интересно, – сказал Ржевский. – Ты, я знаю, не любишь этого вопроса, но не выговаривает ли тебе Бог за то, что ты постоянно жуешь сладкое?

– Он не мой дантист и даже не моя мама. Он настолько выше всего этого. А если хочешь знать, то он рад за меня, потому что моя радость – и его радость.

И Истина съела конфетку. То, как она ела сладкое, нравилось всем. Когда ее язык касался сладости, у нее закатывались глаза от удовольствия.

– А что дает тебе сладкое в плане веры, пророческого дара и тому подобного? – спросил Ржевский.

– А что тебе дает удовольствие? – спросил у Ржевского Стар.

Стару было жалко и Ржевского, и Истину. Не всегда им удавалось нормально поговорить. Им надо было помогать – иногда помощь бывает не лишней.

– Удовольствие мне дает удовлетворение в конечном итоге. Удовлетворение от того, что вот, получил только что удовольствие.

– А что для тебя представляет сам момент удовольствия? – спросил Тэн.

– Мне хорошо, я живу в нем, как, может, живут в раю. Как бы тебе удается ненадолго проникнуть в рай, немного побыть в нем и обратно. Иногда мне хочется крикнуть: «Остановись, мгновенье, ты – прекрасно!»[1]. Иногда: «Остановись, мгновенье, ты напрасно!». Иногда: «Остановись, мгновенье, ты неясно!»

– А я бы на твоем месте крикнул: «Остановись, мгновенье, ты опасно!», – сказал, улыбаясь, Тэн.

– А я бы крикнула: «Остановись, мгновенье, мне так классно!», – сказала Истина.

– А потом бы укусила шоколадку в больное место, – продолжил Ржевский.

– Интересно, где у шоколадки больное место? – задумался Стар.

– Во всей больнице не сыскать более крупного специалиста по шоколаду, чем Истина. Можешь ответить нам на этот вопрос, или он слишком абсурден? Хотя для того места, где мы все, он должен быть самым заурядным.

– Точно. В этом-то и очарование сих мест, – согласился Ржевский.

– Шоколадки бываю разные, и каждая уязвима по-своему. Есть очень хрупкие шоколадки. Когда они мне попадаются, я отношусь к ним, как к маленьким детям. С ними нужно быть очень бережной и внимательной. В принципе вся такая шоколадка – это одно больное место. А есть шоколадки неуязвимые даже для отбойного молотка. Их нельзя ни грызть, ни есть, а только работать над ними всю ночь и даже не прикончить и половины.

– Неужто бывают такие шоколадки? – изумился Стар.

– Шоколадки, как люди, бывают разные, – сказала Истина и, решив, что больше в этой палате делать нечего, покинула ее.

2. Когда откроешь ты глаза

Стар гулял по лесу и напевал «Когда откроешь ты глаза…». Сегодня утром он случайно услышал эту песню по радио, и она свела его с ума. Вроде бы обычная лирическая песня, но в ней было то, что затронуло самые чувствительные струны его натуры. Иногда песня полностью отрешала Стара от мира людей и судей. Где обитала тогда его душа? Вокруг были деревья, трава, цветы, иногда встречались люди, а он шел и шел, не замечая никого и ничего. Он шел к роднику, журчание которого казалось ему самой дивной музыкой в те дни, когда восторг правил бал в душе Стара.

«Когда откроешь ты глаза…», – шептал он как мантру под музыку родника. И родник вторил ему: «Когда откроешь ты глаза…». Разум Стара… был ли у него вообще когда-то разум? Может быть, и был. Но не сегодня, не сейчас. Как жаль, что он помнил только первую строчку песни.

«Когда откроешь ты глаза». И сам продолжал: «Твои глаза прекрасны. Прекраснее их я не видел никогда. Я любовался твоим лицом, когда ты спала, но сейчас ты проснулась, ты открыла глаза, и стоило мне заглянуть в них, как я исчез, я перестал думать, я превратился в пылинку на твоей реснице, в лучик света, отраженный в твоих глазах. Кто ты? Любовь? Красота? Невыразимое Прекрасное? Чудо? Самое удивительное божество? Мне посчастливилось взглянуть в твои глаза. «Заглянуть в твои глаза – то же самое, что познать блаженство», – несколько раз крикнул он. Лес отвечал эхом будто аплодисментами. А вскоре к роднику подошел и человек. Лысый сутуловатый старик в больничной пижаме. Стар кажется видел его в своем отделении, но не был знаком с ним.

– Это вы кричали? Что-нибудь случилось?

– Да, нет. Ничего. Хотя… Вы знаете, что значит познать блаженство?

– Скажите проще.

– Если я скажу проще, то… это будет уже другой вопрос. Я бы хотел, чтобы вы ответили мне на то, что я спросил. Ответьте так, как вы можете.

– Удовольствие познал, а блаженство не пришлось. И хотя в мои годы так говорить смешно, но надеюсь, что все еще впереди. Как говорят: что не впереди, то позади. А впереди то, что не позади.

– А я познал. Это то редкое состояние, ради которого и стоит жить. Я готов вынести любое страдание, все эти серые, похожие один на другой дни, если буду знать, или нет, скорее, как и вы – надеяться, что познаю блаженство, и пусть это редко происходит со мной. Пусть редко.

– Вы знаете есть прекрасная мудрая скороговорка по этому поводу: то редко, что метко. А метко то, что редко. Ведь Бог многих из нас не любит баловать – вредно нам.

– Вы тысячу раз правы. Но вдумайтесь в фразу: «Когда откроешь ты глаза». Представьте, что они обращены к неземному неправдоподобно прекрасному существу. И спеты под удивительную музыку.

– Да, должно быть и красиво, и эффектно, и за душу берет. Но вы сами понимаете, чтобы прочувствовать подобное, нужно быть вами или примерно как вы. А я не вы, как вы не я. Так что покину вас, тем более что вам и так неплохо, как я понял.

– Да, да, конечно. Мне сейчас лучше побыть одному. Спасибо вам за беспокойство. Всегда приятна забота со стороны незнакомого человека.

– Незнакомый человек иногда временное явление, – глубокомысленно сказал старик, а потом хихикнул про себя, будто о чем-то вспомнив. – Но чаще постоянное. Я когда-то прочел в одной общественной уборной любопытное четверостишие:

И такое кто-то написал в общественной уборной! Сидишь и читаешь перл на двери среди блевотных рисунков и надписей-подписей-росписей.

– Действительно, симпатичное четверостишие. Побольше бы такого писали в общественных туалетах, да и вообще…

– Да, приятный стих – не псих. Не раздражает, а успокаивает. Все, не буду вам надоедать. Всего хорошего!

– Всего хорошего и вам!

И когда Стар опять остался один, он закрыл глаза, прошептав в тысячный раз: «Когда откроешь ты глаза» и услышал голос, звучащий изнутри:

3. Раньше смерти не умрешь

По спящему отделению «Депрессия» шел человек. Шел и шел себе. И куда он шел, никто кроме него и не знал. Да и кто думал об этом? Этим человеком был Ржевский, и направлялся он к окну. Поэт подошел к окну и огромным черным фломастером нарисовал на стекле что-то. напоминающее старуху с косой, под рисунком написал крупными буквами: «РАНЬШЕ СМЕРТИ НЕ УМРЕШЬ», а под заголовком и само стихотворение:

В отделение вошел Стар. Он возвращался из леса. В его глазах блестели слезы, а губы шептали: «Когда откроешь ты глаза». Он даже не заметил Ржевского, стоящего у окна. Зато Ржевский заметил своего приятеля.

– Привет. Ты как лунатик, – окликнул его Ржевский.

– Привет, – ответил Стар, – неужели я так выгляжу?

– Это мягко сказано. Ты и есть, и одновременно тебя нет. Ты давно так надолго не отлучался. Ты нормально себя чувствуешь?

– Если честно, то не знаю. Я очень устал. Я болен, болен песней. Или, может, строкой из песни, или… я даже не знаю, как объяснить. Когда откроешь ты глаза… Когда откроешь ты глаза… Меня это околдовало, унесло.

– Может, ты и болен. Но твоя болезнь прекрасна. Пусть же она будет неизлечимой!

– Не знаю, долго ли я выдержу. Это ты написал на окне?

– Да, небольшое стихотворение. Ты же знаешь, когда мне не спится, сочинение стихов единственное, что помогает мне убить ночь и послать бессонницу прочь. Прочти, может, тебе понравится. Заодно, может, чуть отвлечешься от песни.

– Не знаю, в состоянии ли я сейчас что-то воспринимать. Хотя попробую.

– Если тебе тяжело, то не напрягай себя.

– Да, нет. Мне не трудно. Мне вообще нравятся твои стихи.

Стар подошел к окну и, посмотрев на стихотворение, как когда-то Бог на свое творение, прочел его, как себя самого.

– Ты знаешь, вначале было тяжело читать. А потом… Иногда, когда я читаю твои стихи, со мной происходит удивительное. Ты как будто говоришь то, что и я думаю, или нет, то, что где-то живет и во мне незримо, незаметно для меня. А потом, после твоих стихов, у меня открываются глаза. «Когда откроешь ты глаза».

Ржевский был польщен.

– Спасибо. Я знаю, что скверный поэт, но если я не буду писать, я ополоумею еще больше. И мне так приятны твои слова, потому что стихи – моя единственная возможность как-то самовыразиться, как-то дать выход тому, что у меня накапливается и накапливается день за днем, месяц за месяцем, год за годом, а может быть, и век за веком, – кто знает, сколько нам отмерил Буги мэн. Кажется, такое определение-предположение Бога было дано Джони Митчелл в одной из ее замечательных композиций.

– Что делать? И твоя, и моя участь незавидны. И то общее, что есть в наших жизнях, судьбах, душах, иногда открывается мне через твои стихи.

4. Курить можно и одним пальцем

И вот показалась она. Истина. Иногда ей, как и Ржевскому, не спалось по ночам. Как и поэт, она предпочитала страдать бессонницей, а не принимать снотворное. И без него она принимала достаточно лекарств.

Ржевский обрадовался, когда увидел Истину.

– Да уж, – согласилась Истина. – Ненавижу такие ночи. Что делать в такие ночи? Что делать?

– А вера? А молитвы? Мне кажется, тишина способствует единению с Богом.

– Не только тебе, – сказала Истина. – Иногда в такие ночи мне полностью раскрывается картина мира. И становится жутко. Мир неисправим. Мир дефективен еще больше, чем самый тяжелый больной из отделения «Конверты».

– Да, – сказал Ржевский. – Там еще те больные. Один Мальчик-с-пальчиком чего стоит.

– А что с ним? – спросил Стар.

– Еще тот кадр. Ему кажется, что у него всего лишь один пальчик – мизинец на левой руке. И он постоянно хватает людей за руки, чтобы оторвать у них пальцы, а затем пересадить себе.

– Не знаю, – сказала Истина. – Я слышала, что он просто хочет, чтобы все были подобны ему. С одним пальцем. Ему кажется, что человеку достаточно одного пальца. А все остальные лишние. И, как и обычное лишнее, мешает жить. Да больше того – вредит. Люди курят двумя пальцами. А что такое курение? Сколько понаписано о вреде курения, а толку? А скажем, будет у людей только один палец, попробуй покурить?

– Чушь, – сказал Ржевский, – Курить можно и одним пальцем.

– Может быть, – продолжала Истина, – Дело не в этом. Я поняла его по-своему. Люди больше злые, чем добрые, и чем больше зло оснащено, тем оно опаснее.

– Истина, тебе так кажется. Ты еще и убедишь себя в том, что он мученик и тому подобное, – сказал Ржевский.

– Безумие – состояние, за которым следуют Небеса. В безумии сокрыт глубочайший смысл, разгадать который по силам лишь немногим, – сказал Стар. – Но можно и ошибиться.

– Возьмите оружие, возьмите всех этих гадких политиканов, гнусных убийц, садюг. Кто они без пальцев? А мерзостный журналюга? А ублюдочный литератор? – продолжала гнуть свое Истина.

– Писать можно и одним пальцем, – не сдавался Ржевский. – И при помощи зубов и ног.

– Да, но сложнее, значительно сложнее, – сказала Истина. – Да пойми, это может быть всего лишь промежуточный этап в борьбе со злом. Маневр. Он может быть и неудачным, и ничего не дающим. Просто попытка.

– Отделение «Конверты» вообще славится разного рода борцами, если исходить из твоей трактовки его безумия, – съязвил Ржевский.

– Скрытый смысл безумия? А даунизм? Нельзя объяснить его как своего рода трюк Дарующего Жизнь? – сказал Стар.

– В смысле? – спросила Истина

– То есть Дарующий Жизнь дает жизнь, но не дает новому человеку возможность понять, что мир, в котором он живет, нелеп, безобразен, жесток и тому подобное. Ведь Он милосерден к нам с момента нашего рождения и до нашей смерти. И каждый раз его милосердие выражено по-разному.

– Да, вряд ли он милосерден. Человек просто рождается больным, и все. Если бы Он был милосерден, то такие люди не рождались бы, – сказал Ржевский.

– Он может радоваться жизни не меньше, чем ты. Понимает он это, не понимает? Откуда мы знаем, что у него творится в голове? – сказала Истина.

– Он не как мы. Мы не как он. И все, – поддержал ее Стар. – Наш мир ему чужд, несмотря на то, что он похож на нас.

сказал Ржевский.

– вторил ему Стар.

– досказал за Истину Ржевский,

5. Ничто не выглядит так красиво, как лишнее

В самом укромном уголке отделения «Депрессия» сидела старуха Креветка – самая старая больная отделения. Многие больные и врачи почитали Креветку за ее странную и необычную мудрость. Она давно пришла к выводу, что человек, не умеющий и не любящий говорить с самим собой, не совсем человек разумный. Когда-то давно она была неплохой художницей, но со временем поняла, что живопись мешает ей общаться с самой собой. Более того, во внутренние монологи вмешивается влияние извне.

Креветка вообще не любила разговаривать, а если и разговаривала, то из сострадания. Она пыталась объяснить людям, как они заблуждаются, не развивая в себе способность вести продолжительный и содержательный разговор с самим собой.

В самый укромный уголок отделения «Депрессия» подошли Эмби и Тэн и завели беседу со старухой Креветкой.

– О чем вы разговариваете? – спросил Тэн.

– Когда я была молода, был у меня один мужчина. Он любил меня. Но мне казалось, что он не подходит мне – он был неуклюж, любил разговаривать о политике, о своей работе – он работал служащим в банке, имел дело со всякими бумагами. Он был мне скучен, неинтересен. Мне нравились в нем только его руки. Они были очень изящны. Я любила, когда они касались меня, когда гладили мои волосы. Если бы не руки, я бы его не терпела. В конце концов мы расстались. И со временем я стала понимать, что он был не так и плох. Что я просто не умела его слушать. И что я могла бы изменить его, повлиять на него. Ведь он меня любил и старался измениться, а я не помогала ему, не направляла его. И его руки… не понятая мной подсказка природы, знак того, что он был создан для меня, что просто надо быть с ним душевнее, человечнее, вдумчивей. И это было так давно.

– Не печальтесь об ушедшем, – сказал Эмби. – Жалко, что вы давно не рисуете. Я видел несколько ваших работ. Они показались мне очень интересными. Вы были талантливы.

– И это было давно, – сказала Креветка. – «Не жалею, не зову, не плачу [2]. Но ничего в прошедшем мне не жаль» [3]. Я жила вполне сносно. Но он… ведь он страдал. Причинять страдания другим… что может быть ужасней?

– Но сейчас же вы научились не причинять страданий, – сказал Тэн.

– Да, я одна.

– Тогда хоть себе их не причиняйте, – сказал Тэн.

– Не знаю, возможно ли это для меня? Люди не могут жить без грима, без масок. Когда они с кем-то – они в маске, и когда они с собой – тоже в маске. А я давно уже запретила себе пользоваться маской, и посмотрите на меня – я морщинистое чучело, доживающее свой век в больнице для умалишенных.

– Бросьте вы, – сказал Эмби. – В нашем отделении не лежат такие уж оголтелые больные.

– В «Конвертах» лежат поматерее, согласна. Но так иногда хочется вернуться в прошлое и многое в нем изменить. Многое, многое, если не все.

– А что, например, вам хотелось бы изменить в первую очередь? – спросил Эмби.

– Я бы никогда бы не позволила себе рисовать. Живопись очень глупое занятие. Оно отбирает и время, и силы, и положительные качества.

– Странный у вас взгляд на живопись, – сказал Эмби. – Разве мало прекрасных картин? И их творцы деградировали и растрачивали впустую время, силы и положительные качества?

– Да, – сказала старуха Креветка. – Ничто не выглядит так красиво, как лишнее.

И, пораженные и побежденные, Эмби и Тэн покинули самый укромный уголок отделения «Депрессия», оставив Креветку одну. Но разве человеку дано быть одному? Тем более если им является старуха Креветка?

«Если бы не твои руки, я бы никогда не поняла, кто ты. Ты был удивительным подарком моей неудивительной судьбы, который я принимала за общественно полезный труд, со временем мне осточертевший.

Твое сердце было в моих руках. А меня привлекали только твои руки.

Твои руки касались меня, и только им и удавалось производить на меня впечатление. А твои мучения, страдания, твоя любовь… разве доходило до меня тогда, что ты был удивительным подарком моей неудивительной судьбы, который я принимала за общественно полезный труд, который мне со временем осточертел.

Не старики слепы, а молодые, ибо глупы безмерно и жестоки той особой жестокостью, имя которой бездушие!»

И в самом укромном уголке отделения «Депрессия» упали на пол две слезы. Одна слеза из правого глаза старухи Креветки, а вторая слеза из левого глаза старухи Креветки. Но разве могут две слезы на полу вернуть молодость старухе Креветке?

6. Храм Двух Утешительных Выводов

Эмби и Тэн решили зайти в больничный храм. Храм Двух Утешительных Выводов. Одно из самых приятных мест на территории больницы Шизо. Кто основал этот храм? Один из больных – Франциск Васильнанда. Он прожил в этой больнице последние годы жизни и день изо дня ходил в небольшую беседку в больничном лесу читать святые книги. Франциск Васильнанда обожал Ветхий и Новый Завет, Тору, Коран, Бхагавадгиту [4], Дхаммападу [5], Книгу Перемен [6]. И 22 февраля он пришел к утешительному выводу, что каждая религия по-своему уникальна и неповторима. А после ко второму утешительному выводу, что если обладаешь возможностью выбора и необходимыми знаниями, то нельзя игнорировать ни одно из основных и не+основных религиозных учений планеты Земля. И к этим двум утешительным выводам он пришел здесь, в этой беседке.

После его смерти по просьбе его немногочисленных, но горячих почитателей на месте беседки было построено небольшое круглое здание, которое получило название Храм Двух Утешительных Выводов. Над входом была выгравирована его фраза «И»: «Если ты идешь туда же, куда И кто-то еще, но другим путем – познакомься с ним, И если не оттолкнет – подружись с ним, И если не оттолкнет – будь И с ним».

Храм Двух Утешительных Выводов почти всегда пустовал. В нем было несколько святых книг, относящихся к самым разным религиям нашего мира, и портрет Франциска Васильнанды – того самого больного, который 22 года назад пришел к двум утешительным выводам. Под портретом на стуле лежали его вещи – больничная одежда старого образца, а под стулом стояли больничные тапочки – одна со следами земли, другая со следами золы.

– Такое ощущение, что Франциск Васильнанда старше самого древнего бога планеты Земля, – сказал Эмби, смотря на портрет.

– Да, – улыбнулся буддистской улыбкой Тэн. – Говорят, что он умер в 202 года. Он был очень стар и еще с молодости практиковал незнание возраста.

– Незнание возраста? – переспросил Эмби, едва сдерживая улыбку.

– Не смейся. Незнание возраста – поразительная практика. Многие, в совершенстве освоившие ее, живут как бессмертные. И еще, что интересно, Франциск Васильнанда умер 2 февраля.

– Как он так подгадал? Это же прямая связь с числом утешительных выводов.

– Загадка. Потому что его абсолютно не интересовали даты, календари. Он запрещал сообщать ему, какой сегодня день недели, какое сегодня число. Кажется, так советуется в инструкциях к практике «Незнание возраста». Он говорил, что знание даты абсолютно ничего не дает. Он также считал, что если что-то ничего не дает, значит, оно что-то отнимает. Он говорил, что в нашем мире действует только такой закон. «Если что-то ничего не дает, но оно присутствует, то значит, оно что-то отнимает. Отсюда следует, что сие надо по возможности избегать».

– Немного пересекается с буддизмом. Или я ошибаюсь?

– Трудно сказать. Франциск Васильнанда был кладезем знаний. Если бы не одна его странность, он был бы намного больше ценим и изучаем. Он был далеко не первым, кто ценил и изучал великих пророков всех крупных религий мира людей.

– Точно, была у него одна странность. Он, кажется, не считал себя человеком, или что-то в этом роде.

– Не совсем. Он считал, что человек – конечный этап Творения, можно сказать, венец, а то, что сейчас принято называть человеком, по правде, непонятно что – некий гибрид растения, насекомого и зверя. В общем, что-то неопределенное. Точно я не помню. Истина знает его теории лучше меня. Но то, что он не считал себя человеком, а таким вот жутковатым гибридом, сильно сказывалось на его поведении. Иногда он поливал себя водой и ел листья, причем делал это на виду у всех. А люди… ведь они не любят, когда другие им не подобны.

– А кого они вообще любят? – сказал Эмби.

– Ты преувеличиваешь. Помнишь, как сказала Истина: люди, как и шоколадки, – разные.

– Да, Истине иногда удается одной фразой сказать сразу обо всем. Ну если не обо всем, то о многом. Казалось бы, чушь чушью: люди, как и шоколадки, – разные, но если вдуматься, шоколадки бывают сладкие, горькие, безвкусные, вкусные, но неаппетитные, аппетитные, но безвкусные… так можно продолжать до бесконечности. И ведь она просто бросила ту фразу, на первый взгляд нелепую, забавную, детскую.

– Согласен, – сказал Тэн. – Вообще, за простой формой нередко скрывается такая глубина. «Да будет неуслышим никем обращающий внимание лишь на форму!», как сказал один из восточных учителей. Хотя я не согласен, что люди разные. Конечно, они разные, но с точки зрения индивидуума. Кто-то тебе скучен, а для кого-то – самый незаменимый собеседник. Кто-то тебе отвратителен, а для кого-то он наимилейший человек. Кто-то для кого-то.

– Наверное. «Кто-то для кого-то», – действительно неплохо звучит. Главное, просто и довольно всеобъемлюще.

– Простота и глубина – вот то великое сочетание, к которому стоит стремиться. Хотя Простота часто не содержит в себе глубины и может так упростить довольно сложные вещи, что они будут казаться убогими, не содержащими в себе ничего ценного. Простота иногда может натворить таких бед! Интересная фраза по поводу простоты есть у одного философа: «Простота – палка о двух концах. Лишь понимая сию двуликость простоты, обращайся к ней».

– Интересная цитата. Двуликость простоты? Не чересчур ли сложно?

– Так он подходил к Простоте. По поводу простоты есть забавное стихотворение, то ли Гейне, то ли Баха.

– Бах писал стихи? Разве это не просто величайший немецкий композитор?

– Нет, Ричарда Баха, американского летчика-романтика и замечательного поэта-прозаика.

– Да, интересное стихотворение. Вроде бы забавненькая фразочка, а если вдуматься? – сказал Эмби.

– Может быть. Вообще, мы многое, многое упускаем. Нам надо признать этот наш грешок. И исходя из признания наших многочисленных упущений сделать вывод о том, что мы невнимательны к заслуживающему наше внимание, и второй – быть внимательными ко всему, что заслуживает наше внимание, – медленно и осторожно, думая над каждым словом, а иногда и над каждой буквой, сказал Тэн.

– Верно, – подтвердил Эмби. – И как людей, страдающих от осознания своего несовершенства, твои два вывода призваны нам не только помочь, но и утешить.

– Недаром говорят, что в Храме Двух Утешительных Выводов происходят удивительные вещи. Его почитатели считают, что дух Франциска Васильнанды обитает здесь и щедр ко всем нуждающимся в нем, даже если они и не осознают потребность в его удивительной мудрости, – сказал Тэн и поклонился портрету мертвого, но живого учителя. То же самое сделал и Эмби.

– Он мне улыбнулся, – почти в слезах сказал Эмби.

– Нет, – сказал Тэн. – У него просто очень добрые глаза.

7. Не мешайте танцевать графине!

Два кудрявых близнеца-мудреца лет пятнадцати прогуливались по больничному парку. Они с нескрываемым любопытством рассматривали людей, проходящих рядом с ними, а также людей, сидящих на скамейках. Близнецы-мудрецы любили здесь бывать и многих знали. Они приходили поглазеть на людей с расстроенной психикой. Близнецы-мудрецы ведь жили недалеко, и почему бы не посетить одно из самых забавных мест окрестности?

Вон сидит старик в серой косынке и жует траву – он почитатель Франциска Васильнанды. С ним не стоит говорить, ибо он считает, что речь человеческая лишь осложняет отношения между людьми.

Вон сидит кудрявая, как и близнецы-мудрецы, женщина, и зовут ее Истина. Она читает Библию и злится. Если ее оторвать от чтения, она будет злиться еще больше. Но вдруг нет? Почему бы не поговорить? Иногда она говорит интереснейшие вещи.

– Здравствуйте, Истина, – говорит один из близнецов-мудрецов. – Как поживаете?

– Привет. Вы опять пришли посмеяться?

– Мы принесли вам лучшую в мире шоколадку.

– Лучшую в мире? И что же за шоколадка?

– Самая вкусная в мире. Ее можно сосать и сосать всю ночь, а утром умереть от наслаждения.

– Это мне ни о чем не говорит. Смерть от наслаждения не признак того, что шоколадка лучшая в мире. После того как съедаешь лучшую в мире шоколадку, ты не умираешь от наслаждения, а тебе не хочется уже больше ничего. Лучшая в мире шоколадка приносит не наслаждение, а успокоение.

– Мы вам предлагаем не смертельный яд, а великолепный шоколад.

– Ваша шоколадка не лучшая в мире, потому что не приносит успокоения.

– Нет, она вам принесет успокоение, похожее на наслаждение.

– Не понимаю, о чем вы говорите.

– И ладно.

– Покажите шоколадку.

– Завтра принесем, если придем, – сказал близнец-мудрец.

– А если не придем, то не принесем, – сказал мудрец-близнец.

– В общем, как хотите, и лучше, если вы меня оставите в покое.

– Ну, если вам это принесет успокоение, то уйдем.

– Ваш уход и будет шоколадкой, пусть и не самой лучшей в мире. А мир несовершенен. То же самое можно сказать и о мире шоколада.

– Пока, мир шоколада, – сказали пятнадцатилетние близнецы-мудрецы и оставили женщину Истину с Библией в руках в покое. Но принес ли ей их уход успокоение? И возможно ли успокоение при помутнении? Или же помутнение лишь вынужденная остановка на дороге к успокоению? Чушь и чушь.

– Пока, – сказала Истина и, что-то пробурчав под нос, вернулась к чтению.

Близнецы-мудрецы шли и курили. Только они кончили курить, как наткнулись на одного человека, долго лежавшего в закрытом отделении «Конверты» и сравнительно недавно переведенного в открытое отделение «Брудершафт». «Самое дружелюбное место на свете», как сказал когда-то один старожил этого отделения.

Человека звали Коршун. Первое время после его перехода из «Конвертов» в «Брудершафт» с ним было невозможно говорить. Он постоянно хвалился тем, что перешел из такого тяжелого отделения, как «Конверты», в одно из самых дружелюбных мест на свете – отделение «Брудершафт». Нельзя сказать, чтобы эта мысль пришла ему в голову сама. Тут давал о себе знать один из методов лечения, который был в ходу в больнице Шизо. И он действовал. И он приносил плоды. Несколько лет, день изо дня, ему говорилось: «Не думай о Прометее, не думай о его печени, она не так вкусна, как тебе кажется, и ты перейдешь из такого тяжелого отделения, как «Конверты», в одно из самых дружелюбных мест на свете – отделение «Брудершафт»». А когда он говорил: «Я – коршун», ему отвечали: «Ты не коршун». После Коршун начинал беситься, но его сурово-добродушный собеседник был непреклонен. И в один прекрасный зимний день, 2 февраля, случилось чудо: человек понял, что он не коршун, и ему нет никакого дела до Прометея, до его печени. И если бы был жив Джек Керуак и узнал бы об этом, то, возможно, он сказал или просто подумал бы: «Сатори в «Конвертах»».

– Как ваши дела? – спросили близнецы-мудрецы.

– Прекрасно, молодые люди. А ваши?

– Мы пришли к выводу перевести вас обратно в «Конверты».

– Почему?

– Вы похожи на коршуна и опасны для Прометея из отделения «Брудершафт», – и, заметив небольшой испуг на лице Коршуна, засмеялись. – Не бойтесь, мы пошутили. Вы не похожи на коршуна, вы похожи на инфантильного старого дурака-холостяка, – и, заметив небольшое недоумение на лице Коршуна, засмеялись. – Не недоумевайте, мы сказали это просто так. Эту фразу мы вычитали в статье об одном смешном скудоумном. Вы похожи на всадника без головы, которому конь одолжил свою голову для прогулки в общественном месте, – и, заметив небольшую вдумчивость на лице Коршуна, засмеялись. – Не вдумываетесь, мы пошутили. Вы похожи на старика из доброго, но злого рассказа Бориса Виана, который расстрелял бы нас, но из-за проблем с памятью забыл свой пистолет дома, – и, заметив отрешенность на лице Коршуна, засмеялись. А увидев, как Коршун достал из кармана кусок несвежей, но довольно приятной на глаз, вкус и цвет печенки, они удалились, потому что когда Коршун ел печенку, он полностью принадлежал миру древнегреческой мифологии, коей абсолютно не принадлежали близнецы-мудрецы, а если и принадлежали, то, возможно, не к греческой, а к римской, потому что как-то раз было высказано предположение, что в них есть что-то от Ромула и Рема [7]. И один человек так загорелся, что порывался проверить, не волчица ли мама их. Но его урезонили простой и хлесткой фразой: «Ты видел здесь где-то Рим?».

Далее близнецы-мудрецы прошли к небольшому пруду, возле которого сидела на травке дама. Она смотрела на безмятежную водную гладь и горевала. О чем она горевала? Да разве кто поймет женскую горесть, женскую грусть?

Братья сели недалеко от дамы. Близнецы сели – дама встала. Близнецы закурили – дама сбросила с себя одежду и, разбежавшись, нырнула в пруд. Она пробыла под водой довольно долго. Вынырнув, нырнула опять. Опять вынырнула и опять нырнула. Опять вынырнув и нырнув, она ныряла и выныривала. Она вышла из воды, как когда-то вышел из моды Карл Маркс, подошла к близнецам и, пристально глядя в их четыре глаза, прочла отрывок:

И сказала:

– Стихотворение Ходасевича «Жизель». Лучше не скажешь, правда?

– Смотря о чем, – сказал мудрец-близнец.

– Смотря о ком, – сказал близнец-мудрец.

– Вам нравится, что я голая и мокрая? Или вас это смущает?

– И смущает, и нравится, – сказали близнецы-мудрецы.

– А мне бы хотелось, чтобы вы видели в моей наготе не только мое тело, но и душу. Вы молоды, и для вас я либо обнаженная старая дура, либо совращающая вас женщина. Но мне бы хотелось, чтобы вы, несмотря на ваш возраст и ненавязчивое скудоумие, увидели во мне Жизель, удивительно прекрасную и поразительно несчастную девушку.

– Мы не знаем, кто такая Жизель.

– Так, одна безумно несчастная. Может быть, поэтому я не чувствую себя такой одинокой, когда представляю ее. Или я ее не представляю, а сама являюсь ей, и сумасшедший дом – не что иное, как дно озера, и мое прошлое – прошлое робкой доверчивой крестьянки, которую обманул сладострастный Альберт, который был отнюдь не Альбертом Эйнштейном, не Альбертом Кессельрингом [9] и не нечто средним между ними. Просто Альберт – граф и животное одновременно.

Она опять, как и вначале, пристально посмотрела в четыре глаза, в которых жили и испуг, и граф Альберт в ее трактовке.

– Не знаю, кем вы будете, когда станете крупнее и умнее. Но знаю одно, что в каждом из вас живет и граф, и животное. И чаще граф прислуживает животному, чем животное графу. А теперь убирайтесь вон, два молодых противных самца! Не мешайте танцевать графине!

Два близнеца-мудреца в один миг поднялись, а в следующий миг убрались.

8. Он извинялся и вставал на колени перед человеком без коробка

Эмби зашел в кабинет к лечащему врачу доктору Наполеону, как к себе домой. Так было принято в Шизо: прежде всего больной должен чувствовать себя дома в любом месте, где бы он ни находился.

– Привет, доктор Наполеон, – сказал Эмби.

– Привет, привет. Вы – есть, тоски – нет. Как себя чувствуете, Эмби?

– Довольно приятно. Но вчера, когда я практически закончил работу над картиной «Наполеону 100 лет», я заметил, что уроженец Корсики смотрит на меня как живой. Мне стало казаться, что он ожил.

– Долго ли вам так казалось?

– Нет. Потом ощущение, что он живой, пропало, и он заговорил. Даже не заговорил, а стал повторять одну и ту же фразу, причем очень раздраженно: «Мне надоело!» Он говорил и говорил одно и тоже, пока я его не спросил: «А что именно?», тогда он объяснил: «Мне надоело, что считают, будто душевнобольные люди берут мой псевдоним. Почему так считаю те, которые не считаются душевнобольными?» Я сказал: «Я не знаю как считают по этому поводу не считающиеся душевнобольными», он сказал: «Жаль» и исчез.

– Подумайте сами, Эмби, меня зовут доктор Наполеон, а я ведь не душевнобольная.

– Конечно, вы вообще лечите душевнобольных. Вы их спасаете от самих себя. Знаете, как будто я пою песню-надежду «Спасите меня от самого себя!» [10], и тут мой ангел-хранитель посылает мне вас, доктор Наполеон, и вы делаете все возможное, чтобы вызволить меня из беды.

– Большое вам спасибо за ваши искренние комплименты. Я очень тронута.

– Вы прекрасный психиатр, вы восхитительный специалист. Вы знаете, до встречи с вами я считал, что люди по-настоящему относятся хорошо к другим существам в трех случаях: если это они сами, если это их самки или самцы и если это их клоны.

– Кто такие клоны, Эмби?

– Их дети. А после того как вы поработали со мной, вы мне открыли глаза на мир, я увидел, что люди во многом подобны богам – они мудры и прекрасны.

– Мне кажется, вы слегка преувеличиваете, Эмби. Люди разные, среди них, конечно, немало добрых, но также встречаются и недобрые.

– Но только не среди музыкантов. Они все такие милые, чудесные.

– Нет, музыканты тоже разные, среди них немало добрых, но также и недобрых. Например, старая неплохая группа ABBA – три блондинки и шатенка.

– Нет, – поправил Эмби. – Двое мужчин и две женщины.

– Пусть так, – не особо доверяя Эмби, сказала доктор Наполеон. – Казалось бы, у них чудные песни, а вот «Ватерлоо» мне не по душе.

– Да, редко, когда у одной группы все песни хороши…

Вдруг с улицы донеслось:

– Нирвана – это один из ликов маразма. А сколько ликов у маразма? Кто мне может ответить на мой вопрос? Кто? Хотя, может, достаточно посмотреть вокруг, взглянуть в лица здешние-местные, – крикнул скандально известный Мунк, и тема в беседе доктора Наполеона и Эмби сразу сменилась.

– Действительно, сколько ликов у маразма, доктор? Или поиск смысла в только что услышанном нами подобен поиску капитана Немо на дне морском, ибо он никогда там не обитал по той простой причине, что с рождения и до смерти являлся героем романа Жюль Верна и больше ничего?

– Может быть, и так. Но не стоит забывать, что не все дно океана еще исследовано. И в мире столько нераскрытых тайн. Мир прекрасен!

– Да, да, вы правы. Я очень люблю, когда вы мне рассказываете о мире, о том, что не любить мир невозможно. Есть прекрасная песня по поводу мира и восприятия мира таким, каков он есть: «Я люблю этот звездный мир, Хоть его и не понять» [11].

– Правильно. Полностью постигнуть мир невозможно.

– Как невозможно и не любить его.

– А есть связь между невозможностью постижения мира и невозможностью нелюбви к нему?

– Я думаю, есть: может быть, постигнув полностью мир, мы его не просто будем любить, а обожать.

Опять уличный крик Мунка вмешался в разговор:

– Нирвана – обратная сторона маразма! Маразм – вот обратная сторона нирваны!

– Мне жаль Мунка, – сказал Эмби. – Зачем его перевели из отделения «Конверты» в «Цветы»?

– Мунк не опасен. А его крики? Разве они не забавны? Тем более вы же знаете, что в Шизо не менее демократично, чем в древних Афинах. Некоторые врачи находят сходство этого больного с Диогеном [12]. Когда Мунк был в «Конвертах», он любил ходить по отделению со спичкой и спрашивать у всех: «Есть ли у вас коробок? – а когда отвечали, что нет, Мунк говорил: Тогда почешите кому-нибудь лобок».

– Глупо.

– Причем очень, – сказала доктор Наполеон. – Но после, он извинялся и вставал на колени перед человеком без коробка. И говорил: «Это значит, что у вас нет возможности зажечь огонь» – и, попросив прощение, целовал человека без коробка в больничные тапочки.

– Он религиозен?

– По-своему Мунк глубоко религиозный человек. И он очень утончен. Его утонченность открывается далеко не сразу. Он хранит ее от любопытных и жадных взглядов некоторых.

– Не знаю, но он так страшно кричит.

– Ничего страшного. Пусть делится своими переживаниями с окружающей его действительностью. Может, он примет ее, как и она его.

А теперь о вас. Принимайте лекарства как и раньше. Пока я не вижу смысла убавлять или прибавлять.

– Большое спасибо, доктор Наполеон. Искренне вам благодарен.

– А я вам. Чувствуйте себя хорошо. Во всяком случае неплохо!

9. Верь в удачу, и она тебе улыбнется обворожительной улыбкой

Ржевский волновался. Он отправил свои стихи в одно из крупнейших издательств города Шизо. Журнал «Доброе Сердце» считался модным, тонким и любимым многими. Быть опубликованным в нем было все равно, что достать до небес. Ржевский публиковался сто лет назад, да и то в каком-то очень-очень паршивом журнальчике. И вот он решил, что пришла пора узнать, стоит ли он чего-нибудь как поэт.

Стар и Тэн, как могли, пытались успокоить его.

– Не волнуйся ты так, – сказал Стар. – Я обожаю твои стихи. Ты прекрасный поэт. Если их и не опубликуют, то ничего страшного. «Какая разница – какая задница», ведь твои строки, старина Овидий [13].

– Понимаю, что по большому счету не имеет большого значения. Но увидеть свои стихи в «Добром Сердце»… Я был бы согласен начать курс лечения с самого начала, если бы только мои стихи попали в сей журнал. А ты помнишь, в каком ужасном состоянии я сюда попал?

– Тебя, кажется, вынули из петли или реки? – сказал Стар.

– Нет, меня нашли мусорщики в мусорном контейнере под домом. Я считал себя законченным ничтожеством, мусором в образе человека. «Мусора нет, есть только люди», как пел Арнольд Дезодорант.

– Вот кого бы никогда не цитировал, так Арнольда Дезодоранта, – сказал Тэн. – «Будда лишь жалкий урод, который никому не дает» – как после такого можно его уважать?

– Кстати, музыка у него неплохая. Такая смесь латинского джаза, фольклора народов Океании и русского шансона. Очень самобытен по-своему, – сказал Стар.

– А мне кажется, он вкладывает всю душу в тексты, – сказал Ржевский. – Может, он не так талантлив, как обычный великий поэт, прозаик и драматург, но иногда слушать его – как слушать свое сердце.

Показалась Истина, бредущая откуда-то куда-то.

– Истина, есть ли у тебя сердце? – спросил Ржевский.

– Есть, и оно доброе, – ответила Истина.

– Кто кроме тебя может знать обо всем? Я послал свои стихи в «Доброе Сердце»

– А «Доброе Сердце» послало тебя.

– Зачем ты так ко мне, Истина?

– Ты неплохой поэт, но не для таких крупных и популярных журналов. Живи согласно строке Святого Голода: «Я не поэт, Я не привет, Я просто Свет». Он не ел несколько лет, только вода и молоко. И он светился. Он светился. Осознай, что значит светиться.

– Честно говоря, тяжело, – сказал Ржевский.

– Истина, не стоит быть такой максималисткой, – сказал Тэн. – Не забывай, что каждый живет в своем мире. Ты в своем, я в своем, он в своем, и мы строим дом, а потом в нем живем. И не ссоримся друг с другом, а уважаем и не презираем.

– Детство, – сказала Истина. – Если не вразумишь-образумишь, то ничего не изменится.

– Сколько же таких людей, пытающихся вразумить-образумить? Здесь их полбольницы, а за ее пределами и того больше в процентно-эквивалентном отношении. И что меняется? Все лишь повторяется и повторяется, – сказал Ржевский. – Извини, Тэн, я еще раз процитирую Арнольда Дезодоранта:

– Отлично сказано, – сказал Стар. – Песня «То» – великая песня. Он ее посвятил своей жене или первой любви. Он взял ее имя за окончание, и так родилась песня. Ее звали Либретто.

– Как вы можете любить Арнольда Дезодоранта? – сказала Истина. – Его песни настолько отвратительны, невразумительны и возмутительны. В них нет ничего кроме убогости и фальши.

– Мы же тоже не идеальны. И мы кому-то можем показаться отвратительными, невразумительными и возмутительными, – сказал Тэн. – Если он кому-то нравится, значит, в нем что-то есть.

А Ржевский опять ушел в сомнения.

– «Доброе Сердце», наверное, меня отринет. Не так я хорош, как себе кажусь.

– Ты нормальный, – сказала Истина.

– Верь в удачу, и она тебе улыбнется обворожительной улыбкой, – сказал Стар.

– А если и не улыбнется, то это может означать всего лишь то, что она просто пока не обратила на тебя внимания, – сказал Тэн.

10. Мне нравилось им нравиться, а им – мне

Взяв разрешение у психиатра Наполеона, Ржевский купил 100-граммовую бутылку пива и пошел в уголок старухи Креветки. Когда тебя гложут сомнения, то только по-настоящему старая женщина может утешить и тебя, и меня, и поэта Ржевского.

– Все мечетесь, Ржевский? – спросила старуха с проницательным взглядом из-под седых-густых бровей. А ведь она не являлась Львом Толстым, сбрившим брови лет пять назад.

– Мечусь и места себе не нахожу.

– Чтобы понять, кто ты и где твое место, иногда одной жизни недостаточно, а тем более ты ее и не прожил.

– Верно. Послал стихи в «Доброе Сердце». И теперь мучаюсь от мысли, напечатают или нет.

– Зачем послал? Объяснишь себе самому, как есть – познаешь почти все.

– Жизель, кажется, сказала, что в «Добром Сердце» благоволят к пациентам «Шизо».

– Кто такая Жизель? Верный источник ли она?

– Она все время возле пруда в парке. Балет обожает. Романтична не по годам.

– Романтика, – пробурчала старуха Креветка. – В романтике нет сути. Игра в воображении и пробелы в воспитании. Романтика красива, но глупа, как старая шлюха, ради которой кое-кто когда-то срезал ухо и подарил бессовестной той матке, не стоящей обертки шоколадки.

– Я лично уважаю романтиков и романтику во всех ее проявлениях, – сказал Ржевский. – У меня много грубых вульгарных стихов, но когда удается написать какое-нибудь подобие романтичного стихотворения, я счастлив.

– Счастье пусто. Счастье – лишь часть пустоты, нашей духовной нищеты. Блеф в чистом виде. Скажем, глупый человек находит кошелек, в нем две мелкие монеты, и он считает, что нашел клад. А ведь он нашел мелочь. Счастье и человек – как мелочь и глупец.

– Может быть, – сказал Ржевский. – Но я намного больше привязан к жизни, к обычным человеческим ценностям. Мне важно, кто я и какой я в глазах людей.

– Глаза людей исполнены лжи и эгоизма, мой мальчик. Не смотри в глаза людей, даже если видишь их в зеркале, когда любуешься творением родителей своих.

– Мне кажется, люди не так плохи, как вам представляется.

Тогда старуха Креветка достала из одного кармана «Майн Кампф», а из другого – фотоснимок с фотографией полного собрания сочинений товарища Сталина и сказала:

– Вот твои люди.

– Старуха Креветка, позволь мне не согласиться с твоим неверием в людей. Не все же такие.

– Не уверена. В каждом из нас живет и глупец, и мудрец. Когда ты нервничаешь по поводу своих стихов – глупец говорит в тебе, когда спокоен – мудрец.

– Думаю, что надо состариться, чтобы понять и принять вашу мудрость. Есть такой певец Арнольд Дезодорант. В одной из своих песен он утверждает:

То есть когда-то там было оживленно и весело: музыка, разговоры, опьянения, а потом он закрылся, и жизнь в нем остановилась, исчезла, облезла и, извиняюсь, кое-чем накрылась.

Старуха Креветка задумалась. Она сняла свою кожаную шляпу, положила ее на колени и сказала просто и хорошо:

– Бар как комар: один исчезает, другой себя являет. Подумайте о времени, поэт. Это то, что вам стоит обсуждать с самим собой и своим друзьями, если вы до сих пор еще находите какой-то смысл в разговорах с ними.

– Я бы не знал, как мне жить без моих друзей. Был период в моей жизни, довольно длинный период, когда я был один, абсолютно один, он привел меня к отчаянью, сумасшествию, к депрессии в суровой форме. Друзья лечат меня, а калечу себя я. Так у меня. Или, может, мне просто везет с друзьями и не везет с самим собой?

– Когда-то у меня было много друзей. Мне нравилось им нравиться, а им – мне. Смысл жизни для меня заключается не в том, чтобы приятно себя чувствовать, а чтобы понять жизнь. Жизнь имеет смысл лишь тогда, когда ты ее понял. Точнее, понять не саму жизнь, а идею жизни. Идея жизни не в работе твоих ушей, поглощающих с аппетитом весь тот приятный набор комплиментов, сочувствий и советов, вырывающихся из пасти друзей твоих, а в том, чтобы понять, что весь этот вздор ты можешь говорить сам себе в любое время этих глупых день изо дня повторяющихся суток. Дело в привычке или рефлексе. Как вам угодно. А что именно вам угодно, вы поймете лишь тогда, когда в вашем мозгу зажжется звезда Понимания себя самого.

Вы ведь так меня называете?

– Но вы ведь на нас не обижаетесь?

– Мне льстит то, что вы со мной говорите. Мне приятно, когда со мной беседуют люди. Но когда я одна, я живу в той стране, которая мне дана с самого рождения, и я благодарна судьбе и самой себе, что она мне открылась. Дай бог, чтобы вы меня поняли и, может быть вспомнили бы, когда откроете для самих себя маленькую чудную страну под названием Я.

11. Яркой Луны!

Ржевский сидел в палате и читал сонеты Шекспира, когда вошла Истина и сказала:

– Тебе пришло письмо из «Доброго Сердца». Письмо, подобное сонетам Шекпира. Оно трогает. Извини, что я вскрыла его. Твое стихотворение «Красавицы и Уроды» будет опубликовано.

Ржевский прочел письмо и пришел в восторг. Ему и верилось, и не верилось. Так быстро ему ответили. Так приятно было читать письмо из редакции журнала. Так необычайно легко ему стало. Так.

– Так-так, они решили напечатать только одно стихотворение из одиннадцати, которые я послал. Но не имеет значения. Значит, что-то в моих стихах есть.

– Что-то? Да ты поэт-талант. Поверь, что со стороны виднее. Если бы не твой пессимизм-скептицизм, ты бы писал еще удивительней. Я так рада за тебя.

– Они приглашают меня в редакцию. Завтра днем. Давай пойдем сегодня ночью в Шизо через лес. Как раз завтра к полудню и придем. Ночь, костер и вокруг деревья. Одни деревья. Помнишь, как у Торо Матросова [14]:

Я был бы рад провести целую ночь с тобой.

– Не знаю. Может, и пойду. Давно не была в Шизо. Хочется иногда сменить обстановку. И ночной лес – замечательное место для целеустремленных раздумий и плодоносных сомнений.

Эмби и Тэн, Стар и собака по кличке Филадельфия с синим платком на кончике хвостика провожали Ржевского и Истину в город.

– Друзья, – напутствовал их Тэн. – Путь в город лежит через лес. А лес полон чудес. Он полон тайн и явных, и скрытых. Вы убедитесь в этом сами. Лес в объятьях ночи – как красавица в объятьях поэта.

– Ночью в лесу удивительно. Послушайте удивительный дуэт ночи и леса. Дайте проникнутся удивлением вашим душам, – сказал Стар и поцеловал Истину и Ржевского в лбы.

– Желаю приятной дороги и яркой луны! – сказал Эмби.

– Яркой луны! – пожелали друзья друзьям. И Истина с Ржевским отправились в путь.

А собака Филадельфия помахала хвостиком с синим платком.

Деревья и дальние огни. Облака и луна. Тропинки и дорожки. Кусты и деревья. Ржевский и Истина.

– Когда темно и тишина вокруг, скажи мне, друг, не одиноко ли тебе? – сказал Ржевский.

– Все дело в борьбе, – ответила Истина. – Внутренняя борьба не дает тебе побыть одному. Чтобы понять мир, себя, уходят годы молодости, зрелости и старости. И может быть в конце пути ты понимаешь, что тебя-то и нет, а есть только мир, в котором ты не больше, чем случайность, и что есть Творец того мира, который создал его для миллиардов таких же, как ты, или же…

– Мне кажется, что Творец и есть случайность, возникшая из еще какой-то случайности, и Творение не больше, чем звено в бесконечной цепи закономерных случайностей. Мы – дети случайности, произошедшей по случайной воле случайного Творца.

– Лучше бы он шел нам навстречу. Тогда можно было бы полюбоваться его рогами. У лосей они чудные, как мозги человеческие – сказал Ржевский.

– Я бы тоже предпочла вместо задницы лицо, – сказала Истина.

– У лесных зверей интересные лица. Они часть Творения, и кто знает, может, они, а не мы являются венцом Творения. Просто люди сильнее-умнее, что в общем-то ни о чем не говорит. Посмотри, как он идет.

– Да, люди так не ходят. Хотя, может, бывают исключения.

– Может, но он местный житель, и тот мир, где мы бываем раз в сто лет, для него дом. Он чище любого нашего праведника и святого.

– Совсем другой мир. Животный мир сравнивать с миром людей не имеет смысла.

– А я считаю, что в этом и наша беда: мы сравниваем себя только друг с другом – человек с человеком. А ведь это примерно как сравнивать себя с самим собой.

– Давай немного пойдем за лосем. Интересно, куда он нас приведет. А устанем, так устроим привал.

Лось шел вперед, не оглядываясь. Он шел по тропинке, вперив взгляд в землю. Вперив взгляд в лосиную задницу, шли Истина и Ржевский. В лесу было тихо, как в душе праведника, как в пещере отшельника, как на заброшенной космической станции, как в квартире глухонемого. Лес спал и видел сны. А луна светила себе сверху и светила подобно лампочке, которую забыли выключить перед сном. Но лес привык спать и со светом.

Лось вывел людей к небольшому озеру.

– Я слышал о том, что в нашем лесу есть озеро, но я и не мог предполагать, что оно так красиво, особенно лунной ночью! – сказал Ржевский.

– Да, мне тоже нравится, – сказала Истина.

– Давай здесь и отдохнем.

– Давай. Здесь светло и приятно.

– Здесь нам будет хорошо.

Ржевский сорвал цветок и протянул Истине. Она вдела его в волосы – кудрявые рыжие волосы, и ей это пошло.

– Тебе идет. Цветок в твоих волосах делает тебя такой славной, – сказал Ржевский.

– Я знаю, – сказала Истина и, подойдя к озеру, посмотрела в свое отражение в воде. – Действительно, идет.

А лось тем временем вошел в озеро, погрузился в воду и, немного поплавав, то ли утонул, то ли просто куда-то исчез незаметно для друзей. Да он и не претендовал на роль их постоянного попутчика-проводника. Он был всего лишь заурядный, довольно крупный лесной житель – Лось.

12. А на дне озера лежал утонувший лось, который никогда в жизни не целовался

Истина лежала с закрытыми глазами. Бледный лунный свет освещал ее лицо, которым любовался Ржевский. Он был поэтом, влюбленным в луну и ночь, в лес и озеро, в звезды и облака. Он был поэтом, влюбленным в златокудрую женщину Истину.

– Истина, я люблю вас! – сказал он тихо.

– Я знаю, – сказала Истина. – Вы мне тоже очень нравитесь.

– Мне было бы плохо, если бы я вас не встретил. Вы моя надежда, мой свет. Я так счастлив, что сегодня мы вместе весь вечер. Что эта ночь наша. Мне давно не было так хорошо. И если вы говорите с Господом, поблагодарите его от моего имени.

– Попробуйте поблагодарить его сами. У вас получится.

– Навряд ли. Мне никогда не удавалось с ним поговорить. Да я и неверующий. Я не могу проникнуться той верой, которая есть у вас.

– Вам так кажется, – сказала Истина. – Вы верующий. Вы чувствительный, тонкий, одаренный. Он полюбил вас еще до вашего рождения, когда вы были просто еще одной его задумкой-заготовкой. Он одарил вас. И то, что вы много страдаете, говорит лишь о том, что вы любимы Господом. Безразличие ужасно. Самодовольство и успокоенность кошмарны и нелепы, – сказала Истина.

– Может быть. Я написал вам стихотворение. Не знаю, хорошо ли оно, но оно посвящено вам и написано от чистого сердца и всей души.

– Прочтите.

Извините, что оно несколько бестолково и сбивчиво, но я небольшой поэт…

– Да ты что. Оно прекрасное. Мне очень нравится. Подойди ко мне, – попросила Истина.

Ржевского немного знобило. Он волновался.

– Вы любите меня? – шепнул он, обнимая Истину.

– Давай перейдем опять на «ты». Я не знаю.

– Ты не любишь меня? Нет, я, наверное, слишком многого требую, жду от тебя.

– Ржевский, запомни, ты ничего не ждешь от меня и не требуешь. Ты влюблен в меня и все.

– Да, я влюблен в тебя, в твою душу, в твое лицо, в твою улыбку, в твою походку. Стоит мне увидеть тебя, и я теряю голову.

– Ты поэт, и тебе не нужна голова, – пошутила Истина.

– Пусть так. Пусть у нас будет одна голова на двоих.

Они слились в поцелуе, нежном долгом и сладком. Стрекотали кузнечики, пели сверчки, а на дне озера лежал утонувший лось, который никогда в жизни не целовался. А может, он не утонул, а просто где-то бродил?

13. А может, тот лось просто покончил жизнь самоубийством

Насладившись друг другом, они уснули. Но им не удалось долго поспать. К озеру подошла группа людей. Самый рослый из них крикнул в звездное небо: «Вильям Шекспир. Сон в летнюю ночь». А может быть, кто-то из звездного неба крикнул это. И представление началось. Нет, их нельзя было назвать театралами-профессионалами, но иногда у них здорово получалось.

– Недаром я вчера перечитывал Шекспира. Прямо как в воду глядел, – сказал Ржевский. – Ты любишь Шекспира?

– Больше Эмили Дикинсон. Кстати, с твоей легкой руки.

– Да, она, кажется, считала, что открыв для себя Шекспира, открываешь все – целый мир, многообразный и неисчерпаемый. Правда, мне это пока не удается.

– А ты куда-нибудь спешишь? Не суетись в душе своей. Не наступай ногой старой и грубой на побеги молодые и хрупкие.

– И при этом Festina lente – спеши медленней.

– Тоже не помешает, – согласилась Истина.

Неизвестные ночные актеры-любители значительно сократили пьесу и число действующих лиц. Кажется, были только столяр Миляга, медник Рыло, портной Заморыш, ткач Основа, бутылки с крепким гороховым настоем «Душистый Горошек» и Елена, часто повторявшая: «Чем я нежней, тем жестче он со мной!» [15]. Наверное, она не очень хорошо знала свою роль, но это ее личное дело и ее проблемы.

Основа постоянно пытался выяснить что-то интересное только ему одному, но тормошил всех, кто попадался ему на глаза. Просто помешанный на сборе неполезной и крайне лишней информации мужчина.

Миляга же не мог связать и двух слов. Говорил отрывисто, кратко и абсолютно непонятно. Счастливые влюбленные довольно скоро поняли, что склероз – имя его проблемы. Но он был очень мил, несмотря на стружки в бороде, на голове и в подмышечных кудрях.

– Интересно, сколько он отращивал свои подмышечные кудри? Такие длинные они, – дивился Ржевский.

– Он, кажется, их еще и осветлил. Подмышки, подобные блондинкам. Надо же до такого маразма дойти, – сказала Истина.

– А ты крашеная? – спросил Ржевский почему-то и зачем-то.

– Я же тебе говорила, что нет.

– Убей меня, убей! – прокричала Елена Миляге. Миляга достал из кармана пилу.

– За что обречена я на мученья? Чем заслужила эти оскорбленья? О, как хитро вы боретесь со мной! [16], – прокричала Елена, увидев пилу.

Основа в очередной раз справился, вся ли компания в сборе.

Но самый подверженный сомнениям, страхам и неясным тревогам был медник Рыло. Он не просто всего боялся и во всем сомневался, но и приписывал свои комплексы и обсессии другим. Портной Заморыш самым наглым образом использовал эту особенность медника Рыла и утрировал, и утрировал. В конце концов он предлагал всем покончить самоубийством.

Первым устал ткач Основа. Он заснул.

Вторым устал столяр Милага. И заснул.

Третьим устал медник Рыло. Заснул.

А Елена и портной Заморыш разделись догола, вошли в озеро и стали плавать.

А на дне озера лежал утонувший лось, подобно погибшим морякам с подводной лодки капитана Немо [17]. И пусть дно озера станет дном морским.

– Как жаль, что это не море, – сказал портной Заморыш.

– Ничего не жаль! Ничего! – сказала Елена.

– Жаль – слово жалких, – крикнул с неба Вильям Шекспир, а может, и не он, а душа утонувшего лося со дна озера. А может, тот лось просто покончил жизнь самоубийством, как наивная, трогательная и аппетитная крестьянка Жизель с лапшой на ушах, сваренной на кухне графа Альберта?

14. Хорошая поэзия всегда в цене, но не всегда в моде

Город Шизо – это всего лишь три небоскреба в центре, а вокруг трехэтажные дома, длинные и короткие, светлые и темные. Приятные зеленые улицы, похожие на тротуары. Тротуары, похожие на лесопарки. Лесопарки, похожие на леса.

Люди города Шизо были замечательными. И душевными, и интеллигентными, и всегда готовыми протянуть руку помощи, даже если в ней не было особой необходимости. И пусть – лучше лишнее добро, чем необходимое зло.

Редакция журнала «Доброе Сердце» находилась на 22-м этаже цилиндрического небоскреба Чтобы. Так его называли. Один полоумный латиноамериканский поэт Чилен Хуев называл его по-другому: небоскреб-небоеб. Он обидел небоскреб не случайно – в этом, как он выразился, «безобразном-хуеобразном» здании располагалась редакция, где отвергли его сочинения. Скандальный и грязный поэт с омерзительным и скверным псевдонимом. Несмотря на либерализм редколлегии «Доброго Сердца», у него не было шанса быть опубликованным в этом почетном журнале. Да и как такое можно напечатать:

Зато одно из одиннадцати стихотворений Ржевского пришлось по вкусу. И только Ржевский зашел к тому, кто оценил его и посодействовал его творению поселиться на одной из страничек толстого и престижного еженедельника, тот воскликнул:

– Вот в комнату вошел поэт! Я вижу свет. В жизни вы еще больше похожи на поэта, чем на фотографии.

– Спасибо. Очень приятно слышать комплименты в свой адрес. Да и не только в свой. Вообще люблю комплименты. Поэтому скажу и вам: у вас замечательный журнал, и я так рад, не требуя наград, публиковаться у вас.

– Да, у вас великолепная поэзия. Вы талант. Ваши стихи несколько старомодны. Но я поклонник и старомодных стихов, как и многие наши читатели.

– А что такое мода? – сказал Ржевский, – Неуловимое, как настоящее. У меня есть неплохой стих по этому поводу:

– Да, так и есть, – согласился редактор. – Мода, мода. Хотя хорошая поэзия всегда в цене, но не всегда в моде. Но мода мне нравится – она может вскормить и урода, и красавицу.

– Точно, – сказал Ржевский.

– А я считаю, что единственно, что вне понятий или рамок моды, – это истинная духовная мудрость, – сказала Истина.

– Не знаю, – сказал редактор. – И сложный, и больной вопрос. Люди живут и живут себе, как птицы: что им сыплет в кормушку щедрая рука хозяина клетки, то и потребляют. А если сыпать одно и то же, то могут и аппетит потерять.

– А если ничего не сыпать? – спросила Истина.

– То клетку грызть начнут.

– А как прогрызут?

– Так улетят. Путь к свободе часто лежит через адский труд, – сказал редактор и выдал Ржевскому чек на скромную сумму.

Выйдя на улицу, Ржевский и Истина направились в маленькое уютное кафе с приятной музыкой. Там можно было послушать и последние песни любимого Ржевским Арнольда Дезодоранта, и церковно-приходскую музыку, от которой Истина была без ума.

Кафе «Вкус Меда С Содой» было открыто и безлюдно. Официант Шашлык сразу узнал Ржевского.

– Привет, поэт, – сказал он.

– Привет, Шашлык. Знакомься, это Истина – моя любовь.

– Очень приятно, – сказал Шашлык. – Садитесь за красный столик в углу. Самое уютное и укромное место. Если вы не будете сами себе мешать, то вам там мешать никто не будет.

Влюбленные заказали разное. Истина заказала шоколадный торт с ягодками вишни, малины, клубники, земляники и шоко-моко-крем-брюле, а Ржевский – пирог из соленых огурцов с картофельной начинкой, три яйца с горчичным повидлом и пивной кисель. Официант Шашлык был одним из самых проворных официантов в городе Шизо, поэтому минут через десять пир стоял горой. Но не самой высокой в мире, потому что Эльбрус в Тибете, и где-то в тех краях Шамбала [18]. Где ты, Шамбала?

Влюбленные ели, пили и разговаривали.

– Какое приятное ощущение, когда тебя признают, когда к тебе относятся как к тому, кем ты, собственно, и являешься. Отношение к поэту должно быть бережным. Как сказал всеми гонимый и всеми ранимый поэт Чилен Хуев: «Уважайте поэта, даже если Хуев его имя», – сказал Ржевский.

– Ты же помнишь, что сказал редактор, – мода, новый корм. Когда-то все было по-другому. И поэты были уважаемы. Сейчас поэзия не так важна. Многим она скучна вместе с ее творцами-жрецами. А может, так было всегда, да нас не было тогда?

– Может. Давай спросим Шашлыка.

Ржевский позвал официанта.

– Шашлык, ты давно читал стихи? – спросил Ржевский.

– Я их не люблю.

– Ты их вообще не читал?

– Когда-то в детстве, в школе.

– А после?

– Лишь в каком-то общественном туалете прочел чего-то типа: «Незнакомец, незнакомец, Как живете? Как дела?…» Я сидел довольно долго – вообще люблю посидеть в туалете, передохнуть, так сказать. И вот запомнил.

– А больше не читал? У тебя даже нет любимого поэта?

– В школе я стихи ненавидел. А вот после школы это и был единственный стих, который я прочитал в общественном туалете. Может, поэт, написавший его, и есть мой любимый поэт?

15. Вечность – единственное мерило, которым и стоит пользоваться во всех без исключения случаях

Улицы старого Шизо. Древние никому не интересные постройки, нередко облюбованные нищими, кошками и мышками. Их нельзя было назвать трущобами, по ним ходили вполне приличные люди, но они не были теми уютными домами, которыми изобиловал новый Шизо.

– А мне больше нравится старый город, – сказала Истина.

– И мне, – сказал Ржевский. – Театр Времени – вот что видишь, глядя на грязные, заплеванные тротуары, старые сырые стены, облезлых людей, котов и собак, живущих здесь. Время с только ему одному свойственной откровенностью показывает нам все, ничего при этом не скрывая.

– Ты забываешь о вечности, милый. Верь, что время – выдумка людей, как метры-километры, граммы-килограммы. Приди к выводу, что вечность – единственное мерило, которым и стоит пользоваться во всех без исключения случаях.

– Может быть, ты и права. Пошли на улицу Девица. Если ты не брезгуешь обществом проститутки, то я тебя познакомлю с одной. Тебе она понравится. Ее имя Добросовестность. Она интересный человек. Я даже написал стихотворение в ее честь:

– Ты ей его прочел?

– Конечно.

– Она не почувствовала себя униженной?

– Нет, ей все равно. Поблагодарила и забыла.

Улица Девица – самая скромная и темная улица старого Шизо. Возле подъезда с дорическо-ионическими колоннами стояла продажная женщина Добросовестность. Сложное, длинное и суровое имя. Женщина не была хороша собой, но было в ней нечто, что заставляло ее и хотеть, и уважать. Как сказал один из ее постоянных клиентов, профессор латыни Иванов, «Милая Государыня Женщина, вас совсем не коснулся процесс вульгаризации и ассенизации, которые практически невозможно избежать при вашей профессии». – «Я добра ко всем», – только и сказала Добросовестность.

– Привет! – сказал Ржевский и поцеловал ей руку.

– Привет. Меня зовут Истина, – сказала Истина.

– Очень приятно. Добросовестность, – представилась женщина.

– Как живете, Добросовестность, как ваш сын? – спросил Ржевский.

– Он уже немного читает на латыни. Спасибо профессору Иванову. Чудесный человек. Он предлагает мне отдать сына в школу Древних языков и профессий. Очень престижная школа. Но не знаю, конечно, многое зависит от школы, но судьба человеческая… как поймать свою синюю птицу? Я бы не хотела, чтобы моего сына так же сильно обидела жизнь, как когда-то меня, но ведь никто не застрахован.

– На все воля Всевышнего. Мы получаем лишь то, чего заслуживаем, – сказала Истина.

– Может быть, вы и правы, Истина, – сказала Добросовестность. – Но когда жизнь выкинула меня на улицу, мне казалось, что я не заслужила постигшей меня участи. Я была многообещающей пианисткой, образованной и приятной во всех отношениях женщиной.

– Что же с вами произошло? – спросила Истина.

– Мой друг совершил один гадкий поступок, а я за него заплатила. Я не хочу вам рассказывать, что он сделал, но я взяла вину на себя. «Любовь без жертвы – вовсе не любовь», как было когда-то написано. И исчезло все, что было даровано мне воспитанием и образованием, родителями и ангелами-хранителями.

– Опуститься – не значит упроститься, – сказал Ржевский. – Вы самый приятный человек города Шизо.

– То же самое считает и профессор Иванов. Иногда он говорит со мной на латыни. Я не понимаю, что он говорит, я только киваю головой, даже не понимая, о чем речь. Но профессору мое незнание не мешает насладиться болтовней на латыни. Ведь не всегда понимание главное. Главное не мешать! Многие мужчины любят, когда им не мешают, – сказала Добросовестность.

К проститутке подошел маленький мальчик, одетый в строгий черный костюмчике с оранжевым галстуком.

– Это Давид, мой сын, – сказала Добросовестность.

– Привет, молодой человек! – сказала Истина.

– Привет, привет! – сказал Ржевский.

– Здравствуйте, – сказал Давид. – Мама, можно я поучу латынь?

– Учи, сынок, учи, – сказала мама со слезами на глазах. – Спасибо профессору Иванову.

Истина и Ржевский тоже были тронуты.

– Людям с трудной судьбой Господь не может не помочь, – сказала Истина.

– Может, вы и правы, – сказала Добросовестность. – Но без добрых людей помощь Господа была бы невозможна.

– Так в том и заключается его помощь, что в твоей судьбе появляются те самые люди, – сказала Истина. – Те самые люди.

16. Мир – это блюз, который давно всем осточертел

На окраине старого Шизо под аркой, похожей на арку, сидел уличный музыкант, один из лучших гитаристов старого города – Икс. Рванная майка и рванные джинсы были вдоль и поперек исписаны разновеличинными крестами, или, как некоторые считали, иксами. Он виртуозно играл на гитаре семиструнной. Было довольно поздно, никого рядом с ним не было, и если бы не Ржевский и Истина, он бы и продолжал играть сам для себя. Но с их появлением у него появились слушатели, и он заиграл с вдохновением.

В конце концов он исчерпался или просто устал. Слушатели наградили его аплодисментами, может, не бурными, но продолжительными.

– Вы виртуоз, – сказала Истина.

– Когда я был молод, я играл намного лучше, – сказал музыкант. – Где теперь тот парень, пьяный и обдолбанный, небритый и немытый, полный надежд и разочарований? Что с ним стало? Туман времени поглотил его, а когда рассеялся, то парня и след простыл.

– Я давно не слышал лучшей игры, – сказал Ржевский, которого по-настоящему восхитила игра Икса.

– Спасибо, если бы вы слышали меня лет двадцать назад, то поняли бы, что сейчас имеете дело лишь с тенью того гитариста, которого носило на руках все Шизо. А сейчас… сейчас нет никого, кроме гитары и меня, перебирающего руками холодные струны.

– Все еще может вернуться. Вы и сейчас отлично играете, – сказал Ржевский.

– Может быть. Но ничего не возвращается. Как говорит Добросовестность, «вернуть прошлое – как вернуть старую любовь». Понимаете? Ты не сможешь полюбить того, кого разлюбил.

– А если вам кажется, что вы его разлюбили? – спросил Ржевский.

– Как такое может казаться? Это как ты кончил играть блюз – и все. Блюз окончен. Ты можешь сыграть его еще один раз, еще десять раз, еще сто раз, но это будет не то. Пойми, настоящий блюз можно сыграть только один раз. Также и невозможно полюбить одного человека дважды.

– Да, наверное, – согласился Ржевский. – Да и не имеет смысла.

– Имеет, не имеет – неважно. Это просто невозможно. Знаете, что такое подобие? Подделка?

– Понятно, – сказала Истина. – Но мне кажется, что настоящая любовь навсегда. Она не может пройти-уйти, если она настоящая.

– Может, но есть ли что-то в нашем убогом мирке настоящее? – спросил Икс. – Мир полон фальшивой любви и ненависти. И слова такие, как настоящее, истинное так же фальшиво, как и все прочее. Эти слова подобны тараканам, которые прикидываются павлинами. У нас когда-то была неплохая песня: «Если ты таракан, не прикидывайся павлином. А если ты павлин, не симпатизируй таракану! Не симпатизируй! Не симпатизируй! Не симпатизируй та-ра-ка-ну!». В общем, надо быть самим собой и не смотреть на мир как на то, в чем можно жить и быть, пребывая в хорошем настроении. Мир – это блюз, который давно всем осточертел.

– У людей нет мира, кроме этого. И лучше любить данность, чем не любить ее, – сказала Истина. – Поймите и вы, что, не принимая наш мир, вы не даете ему шанс принять вас. Мир полон несовершенства, что приносит боль. Но попытка доброго отношения к павлинам и тараканам может сделать вас и спокойнее, и разумнее.

– Девочка моя, – сказал Икс. – Я любил мир в детском возрасте как место, где можно поесть мороженое, шоколадки и поиграть с друзьями. В подростковом возрасте, открыв пару прописных истин, о которых мне сейчас неохота говорить, я стал относиться к миру и к жизни как к неизлечимому безумию. И только спустя годы я прозрел: мир не безумен – мир скудоумен.

– Мне вас жаль, – сказала Истина.

– А мне вас. То, что я вам сказал, не просто треп и брехня спившегося гитариста, у которого все лучшее позади, а та горькая правда, которую открываешь и принимаешь, лишь будучи в зрелом возрасте.

К Иксу подошел облезлый кот, стал тереться о его ноги и задушевно мяукать. Икс встал в весь свой огромный рост, поднял кота за хвост и стал раскручивать.

– Вы думаете, он меня любит? Нет. Все его душевное мяуканье объясняется любовью к колбасе. Просто до него не доходит, что вместо колбасы, он получит возможность на несколько секунд почувствовать себя птицей, которую он не прочь задрать и сожрать. Правда, котик? – сказал Икс, и, раскрутив кота, кинул в давно выбитое окно заброшенного дома. Кот мяукал, как пел, и летел.

Икс опять сел на землю и сказал:

– А ведь люди еще лживее и наглее. И ничего не изменить. Ничего не изменить. И никого ничему не научить.

– Разве людей, пусть и немногих, невозможно научить любить или быть добрее друг к другу, менее корыстными? – спросила Истина, следя за полетом кота.

– Нет, – сказал Икс именно в тот момент, когда кот влетел в давно выбитое окно давно никому не нужного дома.

Икс уснул сидя, прислонив голову к стене арки, и не заметил, как влюбленные ушли, а кот, тот самый кот вернулся, чтобы тереться о ноги и мяукать.

17. Я дал своему лесному маяку имя – маяк счастья

За окраиной старого города начинался лес, в который и вошли поэт с возлюбленной, чтобы вернуться в лечебное заведение. Никто не пожелал им перед дальней дорогой «Яркой Луны!», но, несмотря на это, луна светила ярко.

– Посмотри какой прекрасный дуб, – сказал Ржевский.

– Ошибаешься, милый друг, это просто очень толстый клен, посмотри на листья, – сказала Истина.

– Все-то ты знаешь, – и Ржевский нежно и бережно обнял Истину и еще нежней и бережней поцеловал. Истина закрыла глаза и представила, как луна и солнце, сойдя со своих орбит, мчатся навстречу друг другу сквозь космическое-аллегорическое пространство, а примчавшись, сливаются, исчезая друг в друге.

Вдруг из чащи вышел опять лось и пошел перед парой возлюбленных, как бы приглашая их следовать за собой. И они последовали, тем более что он шел в направлении больницы. Может быть, и лось нуждался в лечении и заботе? Кто его знает? Что вообще известно о животном мире, кроме педантичных анатомических подробностях и противоречивых пикантных сведениях о поведении и повадках верноподданных Природы?

– Представь, что этот лось – король нашего леса. Все ему подчиняются, – сказала Истина.

– Да, а сейчас он осматривает свои владения.

– Нет, не так. Его выдал нам в провожатые сам Пан [19]. Он же должен покровительствовать тебе. Помнишь, ты рассказывал, как тебя приворожил роман «Пан» [20]. Разве этого недостаточно, чтобы заслужить расположение Пана?

– Возможно, – улыбнулся Ржевский. – Но я думаю, что Пан просто влюблен в тебя и посылает нам надежного проводника.

– Пан, – крикнула Истин. – У меня есть надежный проводник. Лучшего проводника, чем мой поэт, для меня нет.

Лось свернул в чащу.

– Пошли немного за ним, – предложил Ржевский.

– Пошли. Интересно, куда он нас заведет на этот раз.

Лось вывел их к странному строению. Оно напоминало маяк. Маяк в лесу.

– Я слышал про лесной маяк. Не помню, кто-то рассказывал о нем, но я не верил, – сказал Ржевский.

– Я тоже слышала. Маяк счастья. В нем живет какой-то человек, который когда-то был смотрителем маяка, а теперь перебрался сюда. Он понял, как ему быть счастливым – смотреть сентиментальные фильмы со счастливым концом и гулять в лесу. Кажется, его неплохо знает старуха Креветка. Хотя, может, я и ошибаюсь.

– Не знаю. Говорят, что он напоминает Франциска Васильнанду. И внешне, и внутренне.

– Глупости. Ничего общего.

Рядом с входом маяка – дверью, цветом и формой напоминающей гигантский лист, сидел старый человек и смотрел на звезды. У него была длинная борода и густые брови, почти как у старухи Креветки. Он был одет как дед, но с косынкой на голове. Видимо, он чтил Франциска Васильнанду.

– Извините, мы вам не помешаем, если поговорим с вами? – обратилась к нему Истина.

– Нет, – сказал человек. – Я Хэппи Энд. Очень приятно, что в такую ночь есть с кем поговорить. Ночь ведь создана не только для сна. Ночь создана и для разговоров. А что может быть приятнее приятного разговора с приятными людьми!

Хэппи Энд вынес из лесного маяка два симпатичных стула и предложил сесть на них.

Истина с Ржевским с удовольствием сели.

– Ваш дом похож на маяк. Есть какая-та связь или просто так кажется? – спросил Ржевский.

– Не кажется. Вы правы – это маяк. Маяк, который я решил построить в лесу. Давным-давно я был смотрителем маяка. И когда я смотрел на море, я мечтал о лесе. Долгие годы, смотря на море, я представлял себе лес, а слушая шум волн, представлял пение птиц. Все, что у меня было в душе, – это мечта о жизни в лесу и телевизор, по которому бы крутили всякие сентиментальные комедии и мелодрамы. И все, что я хотел, – это жить в лесу и смотреть сентиментальные фильмы.

– Вы так любите лес? – спросил Ржевский.

– Я обожаю лес. И когда мне представилась возможность оставить маяк и построить свой, я выбрал место, близкое к храму Двух Утешительных Истин Франциска Васильнанды. И когда я сюда переехал, я довольно быстро достиг счастья. Поэтому я дал своему лесному маяку имя – Маяк Счастья. В нем нет ничего особенного – неприметный маячок в лесу, в нем неприметный старичок-дурачок, то смотрящий сентиментальный и добрый фильм, то наслаждающийся лесом. Но этот маяк – именно то место, где я счастлив. Я не осчастливил никого кроме себя, но разве этого недостаточно для меня? Разве недостаточно? – спросил Хэппи Энд, пытливо вглядываясь в глаза поэта и Истины.

– Вполне, – сказал Ржевский.

– А как же люди? Как же другие? Вам все равно? – спросила Истина.

– Я всегда рад видеть других людей. И всегда готов поделиться секретом, которого нету. Смотри добрые фильмы с приятным концом и гуляй в лесу.

– То есть добрые фильмы – как бы идеализированный внешний мир. Внешний мир часто неспокоен, но в конце концов успокаивается, – сказала Истина. – А лес дает покой внутреннему миру.

– Да, наверное, так, – согласился Хэппи Энд. – Я всегда рад, когда меня понимают или стараются понять, даже если не совсем верно. Я, честно говоря, никогда не задумывался над тем, почему я достиг счастья после того, как перебрался в лес. Я хотел так жить и все. Может, это то спасительное ощущение-догадка, которое для многих незаметно, неслышно. Но когда ты день изо дня смотришь на море, ты начинаешь слышать в себе то, что при других обстоятельствах осталось бы неуслышанным. Ты разгадываешь себя. Скорее, даже разгадываешь код счастья в себе. Может, так я могу объяснить себя.

– Вы удивительный человек! Удивительный! – восторженно сказала Истина.

– Вы поэт! Поэт! – сказал Ржевский не менее восторженно.

– Нет, я просто счастливый человек.

И когда Ржевский и Истина покидали его, он сказал:

– Приходите еще. И… и… Мир душе вашей!

18. Новое – лишь вольная или невольная интерпретация старого

На рассвете Ржевский и Истина подошли к храму Двух Утешительных Истин, на круглой крыше которого сидела птичка и пела о чем-то своем. Затем к ней подлетела другая птичка, и они стали петь вместе. Иногда они прекращали петь и целовались. Обцеловавшись, они продолжали петь.

– Песню сменяют поцелуи. На смену поцелуям приходит песня, – сказал Ржевский и принялся напевать известную песню Арнольда Дезодоранта «Женщина, влюбленная в робота. Кис. Кис. Кис».

– Глупая песня, – сказала Истина.

– Вначале мне тоже так казалось. В нее надо въехать.

– А стоит ли игра свеч?

– Думаю, да. Она символична.

– Может быть, для подростков.

Влюбленные вошли в храм и сели напротив портрета Франциска Васильнанды.

– Не знаю, для кого она предназначена. Арнольд Дезодорант пользуется популярностью у людей разного возраста. Считается, что его песни даже как-то объединяют отцов и детей. Как и он сам поет: «Я не пою, я объединяю отцов и сыновей, матерей и дочерей. Разница в номере серии все того же сериала. Я не пою, я объединяю».

– На мой взгляд, его песни глуповаты.

– Они просто на вкус. Могут нравиться, а могут не нравиться.

– А мне жаль, что он так популярен и в его песнях находят глубокий смысл. Есть немало более достойных музыкантов, которые остаются без внимания.

– Значит, что-то есть в его песнях, что затрагивает чувства многих. Он не великий поэт, не великий музыкант, но совсем неплох.

В храм влетели две птички: может те, которые сидели на крыше, может другие. Они покружились под потолком, сели на портрет Фрациска Васильнанды и принялись ворковать и флиртовать.

– Что Франциск Васильнанда говорил о любви? – спросил Ржевский.

– У него был очень своеобразный взгляд на любовь. Он считал, что в основе чувства под названием «любовь» лежит безграничная симпатия, часто вызывающая духовно-физическую зависимость.

– Несколько странно, – сказал Ржевский. – Безграничная симпатия?

– Некая подсознательная субстанция – не всегда ясные индивидууму идеалы, которые он открывает в определенном человеке, что в общем-то и порождает не всегда преодолимую тягу к носителю-обладателю тех идеалов. У него есть неплохая фраза. Многие даже не знают, что она принадлежит Франциску Васильнанде: «Рай на земле возможен. И это любовь». Помнишь?

– Мне казалось, что эта строчка из какой-то песни.

– Он так и хотел. Он считал, что так она легче запомнится многим и разойдется по умам. Так и случилось.

– И чего он этим добился?

– Мысль стала многим известной. Она не нова, конечно, зато как сформулирована! Тот несчастный, нищий духом или разуверившийся, услышит ее от кого-то, и она может подарить ему надежду, стремление, ожидание.

– Мне кажется, что сравнение любви с раем – лишь игра в слова. Когда удачная, когда нет. А чаще всего безвкусица.

– Сам же говоришь: кто как считает, кому что нравится, – сказала Истина.

– Ты права. Люди заслуживают уважения, даже если они не подобны тебе.

– Да. И отсюда следует – уважай другого, каким бы он ни был.

– Действительно, Храм Двух Утешительных Выводов – волшебное место. Первый вывод: люди заслуживают уважения, даже если они не подобны тебе, – повторил Ржевский.

– И второй утешительный вывод: уважай другого, каким бы он ни был, – повторила Истина.

– Немного напоминает «люби ближнего своего, как самого себя».

– Ну и ладно. Новое – лишь вольная или невольная интерпретация старого.

Они встали, поклонились портрету Франциска Васильнанды, поцеловались и вышли в обнимку из Храма Двух Утешительных Истин. А войдя в больницу, поблагодарили Бога, луну, лес и друг друга за приятное путешествие, принесшее им немало радостей, утех и новых впечатлений.

19. Загляни в душу Истины и насладись увиденным!

В палате были Эмби, Ржевский и солнечный свет, лившийся из окна на пол комнаты.

– Как сходили? – спросил Эмби.

– Чудесно. Мы с Истиной теперь влюбленная пара.

– Давно пора. Столько времени тянули.

– Я думал, что для Истины я ничего не значу.

– Поверь, со стороны виднее. Вы подходите друг другу, и никто в этом, кроме вас, никогда не сомневался.

– Да, наше маленькое путешествие развеяло сомнения, и теперь мы вместе.

– Есть замечательная работа у одного художника-авангардиста Три Оли «Прочь сомнения». Все, что там изображено, – два слона с переплетенными хоботами. Точнее не передашь то состояние, когда сомнения позади, когда они как бы изгнаны нами из общества своего «Я».

– Никогда не слышал о Три Оли, хотя и интересовался в свое время авангардом.

– Его самая известная работа «Ой-ля-ля, Окей и Хорошо». Он нарисовал ее носочным соусом.

– Носочным?

– Да, он две недели шел по Сахаре и не менял носки. Затем выстоял носки в ведре полном сточноканавной воды и помоев. А после носочной жижей или, как он сказал, носочным соусом нарисовал улыбчивое лицо крокодила.

– Забавно конечно, но глуповато как-то.

– Может быть. Но «Ой-ля-ля, Окей и Хорошо» является на сегодняшний день самой вонючей работой за всю истории живописи. Так считается по крайней мере.

– А как у тебя отношения с Анной? Вы все так же переписываетесь? Не хотите увидеться?

– Она не может. Да и сам знаешь, когда мы были вместе, то это была одна нервотрепка без передышки. Стоило нам разойтись, как мы поняли, что нам не хватает друг друга. Как сходимся, так первое время хорошо, а затем опять нервы и страдания, мучения и терзания.

– Жаль. Тебе не грустно одному?

– Может быть. Но от нее я так устаю. Я бы хотел ее увидеть. Но опять… все кончится чем-то нехорошим и неполезным для ее и моих нервов.

С утренней медитации вернулся Тэн.

– Привет, – сказал он. – Как было?

– Замечательно. Мы с Истиной теперь пара.

– Это прекрасно, – сказал Тэн. – Одиночество не очень приятное ощущение. Надо его по возможности избегать. А будучи вместе, люди учатся понимать не себя. Пойми не себя, и ты откроешь новый мир. Загляни в душу Истины и насладись увиденным! Она прекрасный человек. Прекрасный! И ты прекрасный человек. И ваш союз прекрасен. Берегите вашу любовь!

– Спасибо, Тэн, – Ржевский был растроган. – Спасибо.

– Тебе спасибо, – сказал Тэн. – Еще одним счастливым человеком больше в нашей палате.

– Кстати, – сказал Эмби. – У нас в отделении появился новый больной, сам по себе он не очень интересен, но у него есть один интересный документ, дневник одного убитого человека.

– То есть? – спросил Ржевский.

– Этот новый больной помешался на человеке, написавшем тот дневник. Точнее, на том факте, что человек, его писавший был зверски убит.

– Много ужасов на нашей планете, – сказал Ржевский. – И если быть чувствительным ко всяким ужасам, то можно точно спятить.

– Нет, – сказал Тэн. – Я немного говорил с Ником Кином, так зовут нового больного. Человека, написавшего дневник, убили с его же согласия. Он просто кого-то раздражал, и, понимая, что он никому особо не нужен, дал добро человеку, которого раздражал, на свое убийство. Да вы можете сами почитать дневник. Там есть красивые места.

– Да, надо познакомиться с Ником, – сказал Ржевский.

20. То, что ты видишь во сне, есть реальность тебя спящего

Истина беседовала с новым больным Ником Кином.

– Мэри и была той самой единственной женщиной, которую я люблю до сих пор, – сказал Ник. – Вечная ли это любовь, не вечная – не знаю. Мне кажется, что дело в том, что называть любовью. Любовь к человеку может остаться и со смертью любимого, и с расставанием. И не обязательно она будет приносить вам грусть. Просто он будет жить в вашем сердце, душе, и вы будете лелеять и хранить воспоминания об этом человеке.

– Вы правы, – сказала Истина. – Настоящей любви не померкнуть в нашей душе.

– А что такое наша душа? – спросил подошедший к беседующим Ржевский.

– Понятия «наша душа» как такового не существует. Есть ваша душа, душа Истины, моя душа. Вот душа Мэри, например. Мэри Джэйн – девушка, которую я люблю, несмотря на то, что мы не вместе 17 лет. Ее образ живет во мне, потому что я понял ее душу, я разглядел в этой скромной, робкой и неприметной женщине удивительно чистую душу. И она нашла приют и в моей душе. Мне не обязательно видеть ее. Но я люблю представлять, о чем она сейчас думает, в чем одета, чем увлечена, какой фильм ее растрогал до слез, какой возмутил, какой разочаровал.

– Кажется, есть такая песня «Мысли Мэри Джэйн» [21], – сказал Ржевский. – Песня о женщине-мыслителе, что ли? Или нет, просто о внутреннем мире маленькой миленькой девочки.

– Я не знаю. Кажется, есть, – сказал Ник Кин. – Но то, что вы сказали, поражает. В душе Мэри и уживалась женщина-мыслитель и маленькая миленькая девочка. Открыть для себя душу Мэри было для меня то же самое, что открыть целый мир, чужой и прекрасный.

В отделение «Депрессия» вкатили огромный аквариум с золотыми рыбками и поставили недалеко от угла, облюбованного старухой Креветкой.

– Теперь старухе Креветке будет куда впериться взором-взглядом, – сказал Ржевский.

– Какие красивые рыбки, – сказала Истина, разглядывая аквариум. – Я бы хотела быть одной из них. Жизнь золотой рыбки так не похожа на нашу.

– А мне кажется, – сказал Ник Кин, – золотые рыбки – это души людей. Они красивы и безмолвны.

Больные окружили аквариум и наблюдали, как рыбки плавают туда-сюда, как поднимаются на поверхность, заглатывают воздух и уходят под воду, выпуская пузырики. А пузырики поднимаются на поверхность воды и прекращают быть пузыриками.

– Пузырики такие крохотные, такие приятненькие, – сказала Истина. – Обожаю рыбок, выпускающих пузырики. Так успокаивает.

– Мэри Джейн тоже обожала рыбок, – сказал Ник Кин. – У нее дома было два аквариума. Мы любили сидеть на диванчике напротив одного из них, смотреть на рыбок, и когда ее ладонь была в моей, я признавался ей в любви. А рыбки плавали и плавали и пускали пузырики.

– Все-таки вы болезненно переживаете разлуку с Джэйн, – сказала Истина.

– Нет. Я просто понимаю и принимаю, что всему приходит конец. И то, что воспоминания иногда не хуже реальности. Что лучше – серая реальность или яркие воспоминания?

– Конечно, воспоминания, – сказал Ржевский.

– Правильно. Тем более что, заполняя серую реальность яркими воспоминаниями, ты живешь воспоминаниями, напрочь забывая о реальности. Вспоминая, ты в упор не видишь реальность. Ее нет.

– Да, вы правы, – сказала старуха Креветка, выйдя из внутреннего монолога или диалога. – Когда ты спишь, ты живешь во сне, и персонажи сна так же живы и реальны, как обычные люди. То, что ты видишь во сне, есть реальность тебя спящего. И ни в коем случае не путайте со спящей реальностью! Просто это надо понять и ни о чем не беспокоиться. Люди ошибаются, когда считают, что сон – просто отдых, просто перерыв, кажущийся нам несколькими секундами забытья. Нет, сон – это другая реальность.