Венеция – это рыба. Новый путеводитель

Венеция – это рыба. Присмотрись к ее контурам на географической карте. Она напоминает гигантскую камбалу, распластавшуюся на дне лагуны, или дораду, скользящую по волне. Почему эта дивная рыбина поднялась вверх по Адриатике и укрылась именно здесь? Ведь могла бы еще постранствовать, заплыть в любое другое место. Махнуть под настроение куда глаза глядят, помотаться по белу свету, наплескаться вдоволь – ей это всегда нравилось. На ближайший уик-энд в Далмацию, послезавтра в Стамбул, следующим летом на Кипр. И если она все еще обретается в здешних краях, на то должна быть своя причина. Лосось, выбиваясь из сил, плывет против течения, преодолевает пороги, чтобы заняться любовью в горах. Все русалки с Лукоморья приплывают умирать в Саргассово море.

Авторы других книг лишь улыбнутся, прочитав эти строки. Они расскажут тебе о появлении города из ничего, о его громадных успехах в торговом и военном деле, о его упадке. Сказки. Все не так, поверь. Венеция всегда была такой, какой ты ее видишь. Она бороздила моря с незапамятных времен. Заходила во все порты, терлась обо все берега, пирсы, причалы. К ее чешуе пристали ближневосточный перламутр, прозрачный финикийский песок, греческие моллюски, византийские водоросли. Но вот в один прекрасный день она почувствовала всю тяжесть этих чешуек, этих крупинок и осколков, понемногу скопившихся на ее коже. Она заметила образовавшийся на ней нарост. Ее плавники слишком отяжелели, чтобы свободно двигаться в потоках воды. Она решила раз и навсегда зайти в одну из бухт на крайнем севере Средиземноморья, самую тихую, самую защищенную, и отдохнуть здесь.

На карте длинный четырехкилометровый мост, соединяющий ее с материком, похож на леску. Кажется, что Венеция попалась на крючок и бьется, пытаясь сорваться с него. Она связана двойной нитью: стальной колеёй и полоской асфальта. Но это случилось позже; в середине девятнадцатого века проложили железную дорогу, а в тридцатые годы двадцатого века автомобильную. Мы испугались, что однажды Венеция передумает и вновь отправится в путь. Тогда мы привязали ее к лагуне, чтобы ей не взбрело в голову опять сняться с якоря и уйти далеко-далеко, теперь уже навсегда. Другим мы говорим, что тем самым хотели защитить ее, ведь после стольких лет швартовки она разучилась плавать. Ее сразу отловят, она немедленно угодит на какой-нибудь японский китобоец, ее выставят напоказ в аквариуме Диснейленда. В действительности мы больше не можем без нее. Мы ревнивые. А еще деспотично жестокие, когда нужно удержать любимое существо. Мы не только привязали ее к суше. Хуже того, мы пригвоздили ее к отмели.

В одном романе Богумила Грабала есть мальчик, одержимый страстью к гвоздям. Он заколачивал их исключительно в пол: дома, в отеле, в гостях. С утра до вечера мальчик лупил молотком по шляпкам гвоздей, загоняя их в паркетные полы, попадавшиеся ему, так сказать, под ногу. Он словно хотел накрепко прибить дома к почве, чтобы чувствовать себя увереннее. Венеция сделана точно так же. Только гвозди тут не железные, а деревянные. И еще они огромные, от двух до десяти метров в длину, а в диаметре сантиметров двадцать – тридцать. Вот такие гвозди и вбиты в илистый грунт мелководья.

Все эти дворцы, которые ты видишь, здания, отделанные мрамором и белым камнем, кирпичные дома нельзя было строить на воде: они бы погрязли в размякшей почве. Как пояснил Франко Манкузо[2], в Венеции несущие стены – не наружные, для того именно, чтобы не давать нагрузку на податливые тротуары вдоль каналов и лагуны. Легендарные фасады дворцов на Большом канале прорезаны окнами для уменьшения веса: их изящный вид – следствие конструктивной необходимости, эстетика идет за инженерной мыслью. Но быть легким недостаточно. Как заложить прочный фундамент на жидкой грязи? Венецианцы вогнали в лагуну огромное количество свай. Под базиликой делла Салюте их тысячи. Столько же и под опорами моста Риальто, чтобы удерживать нагрузку каменного пролета. Базилика Св. Марка стоит на дубовой платформе, которая опирается на свайное сооружение из вяза и ольхи. Стволы доставляли из кадорских лесов в Альпах Венето. Их сплавляли по реке Пьяве и ее притокам до самой лагуны. Под водяным покровом в иле покоятся лиственница, вяз, ольха, сосна, равнинный и скалистый дуб. Светлейшая Республика[3] была очень прозорлива. Леса берегли как зеницу ока. За незаконную вырубку строго наказывали.

Деревья переворачивали макушкой вниз и вбивали в жижу колодой с захватами; ее поднимали вручную и колотили ею по верхушкам деревьев. В детстве я еще успел это увидеть. Я застал в действии этот старинный способ забивки свай и слышал песни рабочих-коперщиков. Песни звучали в такт с размеренными и мощными ударами зависших в воздухе молотов цилиндрической формы. Они медленно ползли вверх по вертикальной балке на ручной тяге, а затем с грохотом срывались вниз. Стволы деревьев насыщались минеральными солями как раз благодаря грязи. Тина покрывала их защитной оболочкой и не давала сгнить от соприкосновения с кислородом. За время многовекового погружения дерево превратилось почти в камень.

Ты идешь по бескрайнему опрокинутому лесу, бредешь по невообразимой, перевернутой вверх дном чащобе. Все это кажется выдумкой посредственного писателя-фантаста, однако же это правда.

Венеция – это испытательный городской полигон ощущений, своеобразный чувстводром. Эта книга – приложение к туристическим путеводителям. Обычно города искусства мы воспринимаем сквозь призму культуры. Мы осматриваем их, узнаем о памятниках, музеях, архитектуре, и ограничиваемся тем, что составляем о них историко-художественное представление. Ум судорожно вбирает в себя сведения о городе, не обращая внимания на то, что происходит с телом, а значит, и с душой. Разум и тело движутся по двум меланхолично раздельным полосам. На страницах этой книги я сделаю так, чтобы они совпали.

Я расскажу, что происходит с твоим телом в Венеции. Начнем со ступней.

Ступни

Венеция – это черепаха. Ее каменный панцирь сделан из серого бута (по-венециански «мазеньо»[4]). Им и выложены улицы. Горная порода называется трахит. Это пористый вулканический камень, добываемый на Эуганских холмах, недалеко от Падуи. Края рив[5] и кромки ступеней окаймляет белый бордюр, доставленный из истрианских каменоломен. Как писал Паоло Барбаро[6], почти все, что ты видишь в Венеции, доставлено откуда-то еще. То ли импорт, то ли контрабанда, а то и вовсе награбленное. Поверхность, по которой ты ступаешь, гладкая. Хотя на многих камнях сделана насечка, чтобы не поскользнуться во время дождя.

Куда ты пошла? Выбрось карту. Зачем обязательно знать, где ты находишься в эту минуту? В любом городе, в торговых центрах, на автобусных остановках или станциях метро сохраняются указатели, кажущиеся пережитками прошлого, поскольку сейчас все пользуются сотовыми для поиска нужной улицы. И все же находятся еще щиты с цветной точкой или стрелкой, громогласно гласящие: «Вы здесь». Так и хочется отозваться: «Да знаю», – и помахать экраном телефона с включенным навигатором. В век смартфонов эти указатели, похоже, стали напоминать местам, где они находятся, да, указатели сами напоминают им о себе. Как будто дома, улицы, площади уже не знают, где они расположены, затерявшись среди своих обитателей, которые переместились в параллельный мир. Прохожим только кажется, что они идут по улицам, ведь они идут в своей голове, внутри взаимосвязанной сети, не отрываясь от светящихся прямоугольников. Человечество решило покинуть обжитые места, перекочевало в собственные мысли.

Вот и в Венеции, достаточно поднять голову, и ты увидишь обилие указателей на стенах. Нарисованные на указателях стрелки говорят тебе: иди туда-то, не заплутай. Alla ferrovia – К вокзалу, Per San Marco – К Сан-Марко, All’Accademia – К Академии. Не обращай внимания. В упор на них не смотри. Зачем бороться с лабиринтом? Подчинись ему хотя бы раз. Не волнуйся, пусть дорога сама проложит за тебя маршрут, а не маршрут дорогу. Научись бродить, бродяжничать. Заблудись. Поплутай.

«По-венециански». После войны это выражение относилось к нашей футбольной команде «Венеция», мол, «играть по-венециански». Наши футболисты демонстрировали жесткий, индивидуальный стиль игры, не отпускали мяч от ноги, не делали длинных передач, любили обводку и вели позиционную борьбу. Еще бы, ведь они выросли в этом варикозном круговороте улочек, проулков, кривоколенных извилин, сужений. Самый короткий путь из дома до школы всегда превращался в запутанный клубок. Наверное, когда игроки выходили в трусах и майках на широкое просторное поле, они повсюду видели калле и кампьелло[7]. Они пытались выбраться из собственного галлюцинаторного лабиринта между центром поля и штрафной площадкой.

Вообрази себя эритроцитом. Как будто ты движешься по сосудам. Подчинись биению невидимого сердца, толкающего тебя по уличным капиллярам. Или представь, что ты кусочек еды и перемещаешься по кишечнику. Пищевод узенькой улочки стискивает тебя кирпичными стенами и вот-вот раздавит, сотрет в порошок. Он проталкивает тебя сквозь клапан моста на ту сторону водной массы. Выскользнув, ты ухаешь в просторный желудок и оседаешь на его площади. Ты не продолжишь путь, не задержавшись тут на короткое время. Ты вынуждена остановиться, потому что твой взгляд прикован к фасаду церкви. Она оказывает на тебя глубинное химическое воздействие. Она переваривает тебя.

Рекомендую тебе один-единственный маршрут. Он называется так: «наугад». Подзаголовок: «бесцельно». Венеция маленькая, в ней позволительно заблудиться, так и не покинув ее пределов. В любом случае окажешься на самом ее краю, на риве, у воды с видом на лагуну. До недавнего времени в городском лабиринте не водились Минотавры, а в лагуне тебя не подстерегали водяные чудовища, готовые разделаться со своими жертвами. Сегодня стоит быть повнимательнее. Особенно в районе площади Сан-Марко, на людных пристанях и на вапоретто[8]. Там промышляют карманники.

В последние годы случались нападения не только на туристов, но и на горожан, словно Венеция, этот миниатюрный мегаполис, вздумала сравняться с другими столицами мира. Когда я учился в средней школе, одна моя американская знакомая впервые приехала в Венецию зимой, ближе к ночи. Она никак не могла отыскать свою гостиницу. Зажав в руке бумажку, на которой был нацарапан бесполезный адрес, она с нарастающим беспокойством кружила по пустынному городу. Чем больше проходило времени, тем больше она убеждала себя, что скоро ее изнасилуют. Она только диву давалась: уже три часа в чужом городе, а на нее еще никто не напал и не отнял вещи. Девушка была из Лос-Анджелеса.

Сегодня ватаги ребятни терроризируют прохожих: то нарываются на кулачную драку, то кидаются бутылками, так – по приколу. Случаются и грабежи, нападают где-нибудь в неприметных калле. Пару месяцев назад в очереди в травмпункт, я встретил молодого израильтянина со сломанным предплечьем: тот рано утром вышел из гостиницы и собирался в аэропорт, так его пихнули и сломали ему руку, пытаясь выхватить чемодан.

В туристическом терминале города, на Тронкетто, завелся левый извоз. Мало-помалу он прижился, и теперь это свершившийся факт. Извоз дело рук преступной шайки, разогнанной в девяностые. Отмотав срок, уголовники вышли на волю и вложили заначки награбленного в покупку водных трамвайчиков, чтобы возить туристов на Сан-Марко. Они предлагают выгодные цены по сравнению с общественным транспортом, поскольку не платят налогов. А для перехвата прибывающих используют хитроумные, в том числе незаконные и насильственные приемчики. Пресловутые «перехватчики» дошли до того, что избили женщину, испанского гида, которая не хотела, чтобы ее группа садилась на эти левые трамвайчики.

Ловчат они и на Мурано: косят под муниципальных транспортников, щеголяют липовыми бейджами на груди и фуражками с надписью «Венеция», завлекают на прикормленные стеклодувные мастерские в ущерб честным работягам и торговцам.

Деньги пробуждают в людях худшие черты. Возможно, для этого деньги и придумали. С виду они предназначались для противоположной цели – делать всех покладистей. Задумайся над одним из основных глаголов нашей цивилизации: «pagare» – «платить». «Pagare» происходит от латинского pax, pacis — мир, покой. «Платить» означает «умиротворять, примирять, устанавливать мир». Дать кому-то денег – один из способов уладить конфликт, сгладить несоответствие, возникшее между дающим и получающим. Отношения между людьми порождают чувство вины и обиду, желание отомстить. Здесь нас вечно подстерегает вражда. Деньги изобрели для того, чтобы людей не тянуло поквитаться, свести счеты, отомстить; чтобы заплатить, удовлетворить, примирить. Но вместо этого деньги разжигают еще более кровавые конфликты.

Венеция требует с тебя денег. Ты чувствуешь себя в долгу перед ней еще до того, как попросила ее продать тебе что-нибудь. Она шантажирует своей красотой, заставляет платить за нее, чтобы примирить тебя с ней, будто ты ей что-то должна просто за то, что ты там.

Входы в магазины, лавки, рестораны похожи на поры, готовые тебя впитать. Ты бесцельно прогуливаешься, но ступни берут курс к витрине – вроде бы за покупкой, а в действительности, чтобы умиротворить Венецию, заключить с ней мир и заплатить за то зрелище, которым она тебе одаривает. Красота алчна, она требует компенсаций и налагает штрафы. По крайней мере, именно так венецианцы трактуют свой первейший девиз, начертанный заглавными буквами на раскрытой книге, придавленной когтями крылатого льва: PAX TIBI MARCE EVANGELISTA MEUS[9]. Легенда уходит корнями в прошлое двенадцативековой давности. Два венецианских купца, Бон да Маламокко и Рустего да Торчелло, выкрали в Александрии Египетской мощи Святого Марка, и доставили их в город. Как им это удалось? Они прикрыли мощи свининой, запретной для мусульман. Бон и Рустего пересекли Средиземное море и проплыли вверх по Адриатике. Их корабль был нагружен бесценными мощами, а души тяготило чувство вины. Да, чтобы пройти арабский таможенный контроль, им пришла в голову гениальная идея. И все же они погрузили останки святого в свинину. И какого святого: евангелиста! «Может, мы выказали ему неуважение?» – задавались они вопросом. «Не рассердится ли он на нас?» Когда они дошли до лагуны, дело уладил ангел. Он предстал перед святым и сказал ему: «Pax tibi, Marce». Обычно это переводится так: «Мир тебе, Марк». Но в ушах купцов это должно было прозвучать так: «Не волнуйся, Марк, я тебе заплачу».

Помню, когда еще был курильщиком, увидев восхитительный пейзаж, я невольно останавливался и закуривал, чтобы лучше его рассмотреть. Хотелось унять волнение, вызванное красотой, физически ощутить увиденное, смотреть с придыханием, как будто, вдыхая дым, я впускал в тело сгусток пейзажа, его газообразный эквивалент. Я заметил, что с тех пор, как бросил курить, на смену курению пришел другой способ унять волнение – деньги. Я даю выход своему эстетическому возбуждению, делая мелкие покупки: покупаю карандаш, газету. Купил – успокоился. Я плачу, умеряюсь, умиротворяюсь.

Продолжай идти, сверни на пустынные калле, где нет ни магазинов, ни баров, где никто ничего тебе не продает. Они спроектированы для тебя, чтобы ты почувствовала себя частицей, движимой инерцией существования. Поброди по этим улочкам, проложенным между домами. Ты оказываешься на дне маленьких архитектурных ущелий, каньонов из раскрошившегося кирпича, облупившейся штукатурки, темных окон. Свет проникает сюда с трудом. Там, наверху, крыши, гуськи, окна сверкают на солнце, но внизу тени сгущаются, сдавливаются. Кто живет в этих сумрачных трущобах? Кто решился поселиться здесь, на плохо освещенных первых этажах? Каждая заплесневелая дверь – это порог в другой мир, гибельная бездна, предающая тебя забвению, подвергающая распаду. Венецианцы – двуликие существа: наполовину отшельники, наполовину экстраверты. Венеция – это обитель монахов-мирян, улей городских анахоретов. На кампо[10] и кампьелло они встречаются с кем-то поневоле. Город подвергает их принудительному общению, заставляет быть жизнерадостными. Контакт с другими людьми вызывает ожоги. Чтобы вылечить их, нужно искать уединения, исцеляться в темных лачугах, в промозглых каморках.

Иди дальше. Насколько это возможно, старайся забыть, кто ты есть. Венеция – это никтодром, круговой маршрут, придуманный для того, чтобы каждый мог избавиться от своего личностного начала. Отпусти себя. Если ты не находишь нужной улицы, всегда найдется венецианец, который любезно подскажет, как вернуться назад. Если тебе и впрямь нужно вернуться назад.

Пойти туда не знаю куда – вот единственный маршрут, по которому стоит идти.

В общем, с некоторой осмотрительностью, ты все еще можешь расхаживать по городу где угодно в любое время дня и ночи. Здесь нет кварталов с особенно дурной славой. Или сейчас уже нет.

В детстве мы боялись ходить в Санта-Марту, весьма популярный район в сестьере[11] Дорсодуро. В средней школе нас держал в страхе один вполне себе легендарный тип по кличке Джекил. Он был на несколько лет старше нас. Считалось, что он избивал любого, кого встретит на безлюдных калле. Один парнишка в отчаянии прыгнул в воду у моста Академии, иначе Джекил вконец бы его измордовал. Так что по дороге из школы мы избегали глухих переулков, даже если по ним удобно было срезать путь. Но однажды мы с двумя одноклассниками жутко проголодались и вовсю спешили сесть за стол. После рио[12] ди Сан-Тровазо, вместо того чтобы пойти по людной фондамента[13] рядом с рио делла Толетта, мы срезали путь по узеньким боковым калле. Угадай, кто там был? Завидев нас, Джекил остановился и стал ждать. Представь себе дуэль на солнцепеке, между стрелками из вестерна. Вот только дуэль проходила не на площади, а в узком простенке улочки, откуда не сбежишь. Не заметить его и пройти мимо по калле шириной в метр, было невозможно. Под каким-то предлогом Джекил обратился к нам на венецианском. Я по глупости ответил. Мои одноклассники воспользовались этой заминкой и улизнули. Я же оказался буквально зажат между Джекилом и стеной на «узкокаллейке» дель Пистор. Передо мной блеснула ухмылка пацана из бедных кварталов. В его глазах я был пай-мальчиком из средней школы. Тот может ходить в школу, потому что у него есть семья, которая о нем заботится. Уже за одно это, по его логике, я заслуживал наказания. «Слушай, я такой же, как ты, – промямлил я, – живу в маленьком доме, родители окончили пять классов…» Попытка разжалобить его с помощью социологического анализа была не самой удачной идеей. Джекил замахнулся, чтобы ударить меня по лицу. Я уклонился, вильнув головой. Он не успел остановить руку. Вместо того чтобы расквасить мне нос, костяшки его пальцев врезались в кирпичную стену за моей головой. Я бросился бежать, а Джекил выругался, корчась от боли. Он держался за руку, его ухмылка перешла в мучительную гримасу.

Так Венеция с ее метровыми в ширину калле стала причиной и разрешением встречи с одним из первых Минотавров в моей жизни. Двусмысленный, лицемерный, дипломатичный город открыто не встал ни на одну из сторон. Он дал шанс обоим. Сначала содействовал Джекилу в устройстве засады, став его сообщником в ущерб мне. Затем спас меня и поранил его, взяв на себя задачу вмазать ему вместо меня и оставаясь при этом неподвижным. Город размозжил ему кулак с безразличием своих кирпичей.

По ходу движения привыкай к венецианским словечкам. Кварталы здесь называют сестьери, потому что в исторической части их шесть. Каждый район – это шестая часть Венеции, а не четвертая. Слово «квартал» обозначало первые четыре группы домов, как в городах, которые были заложены на пересечении двух главных дорог, на четырех земельных участках, разделенных перекрестьем улиц.

Вот названия шести сестьери: Санта-Кроче, Каннареджо, Дорсодуро, Сан-Поло, Сан-Марко, Кастелло. В Венеции номера домов на дверных порталах начинаются не с единицы на каждой улице, а продолжают нумерацию всего сестьере. Сестьере Кастелло доходит до рекордной цифры 6828 на фондамента Дандоло, возле моста Россо. На другой стороне того же моста, в конце калле делле Эрбе, сестьере Каннареджо достигает цифры 6426. Жить в домах с номерами, достигающими подобного количества цифр, полезно, это помогает не чувствовать себя такими уж особенным.

Камни тротуаров уложены один за другим длинными продольными рядами. Они указывают направление улиц, подчеркивают их удаляющуюся перспективу. По длине они совпадают с шагом ребенка, наверное, их спроектировали для детей. Вот дети забавы ради и стараются ни за что не наступать на стыки. «Не заходи за черту!» – говорил Сальвадор Дали, резюмируя закон композиции своей живописи, такой консервативной по форме и такой безумной по зрелищному наполнению. Венецианские дети привыкают не переходить черту, не нарушать линии форм, а тем временем учатся переворачивать их содержание. Длина детских шажков то увеличивается, то сокращается в зависимости от длины мазеньо. Ритм тела подчиняется ритму мостовой. Внутреннее считается с внешним, существует несоответствие между спонтанностью и законом, самобичевание дисциплины готовит неповиновение. Ступни венецианцев почитают статус-кво и сами же прозорливо отступают от него. Смотри, какой сюрреальный бред, какой онирический, абсурдный город сумели мы воздвигнуть, составив эту безумную мозаику из миллиарда перпендикулярных прямоугольников.

Каждый мазеньо – это слепая эмблема, пустой герб. На нем нет геральдических знаков, это сплошной серый фон, гладкая доска. Единственный его рисунок – периметр. Он состоит из фона, потому что его знак совмещается с фоном, с его краями. В гораздо большей степени, чем крылатый лев, мазеньо являет собой идеальную эмблему Венеции, города с застывшими очертаниями, покрытого по контуру броней, обособленного водой, лишенного возможности расширяться, выходить за свои пределы, города, помешавшегося от переизбытка самосозерцания и самоанализа.

Карло Гольдони – чемпион по этому навязчивому синдрому. Он писал комедии, которые, если присмотреться, представляют собой выжимки мест. Берешь поочередно то кампьелло, то трактир, то кофейню, то игорный зал; отжимаешь их до тех пор, пока наружу не выйдут возможные социальные отношения, чтобы извлечь сок всего того, что может там произойти. Шекспир совершает набеги по всему миру. В каждой из своих комедий и трагедий он пускается в погоню за сюжетом. Обстановка меняется от действия к действию, от явления к явлению. Это английский империалист, завоевывающий земной шар. Гольдони – венецианец, обособленный пределами своей лагуны. Он неподвижно взирает только на одно место за один раз. Его комедии – попытки до конца изведать венецианские места. Они обходятся тем, что есть, используют это во всей полноте, возможно, немного посмеиваются над этим, чтобы излечиться от меланхолии.

Мазеньо умело положены стык в стык без известки. Сейчас постоянно возникают споры по поводу того, что нынешние мастера не соблюдают старинную технологию. Рабочие наспех присаживают один мазеньо к другому на цемент, а затем, будто в насмешку, имитируют шов между камнями, так называемую расшивку, насекая еще свежий раствор.

Ты проходишь мимо мест, где ведутся дорожные работы. Тротуар вспорот: налаживают коммуникации, заваривают водопроводную трубу, ремонтируют канализацию. Сбоку, возле маленьких пропастей, навалены мазеньо – массивные, тяжелые, сантиметров двадцать толщиной. Рабочие уложат их на место, но уже не в том порядке. Венеция вечно одинаковая и вечно разная, как колода из тысячи карт, как домино с тысячами костяшек, которые непрерывно перемешивают. Это книга из тысяч слов, бесконечно переставляемых местами.

Потопчи края мазеньо и венецианских напольных покрытий, и ты ощутишь подметками микроскопические перепады, неровности стыков, истертые заплаты, выбоины. Их попирал один французский господин по имени Марсель в баптистерии собора Св. Марка, и запомнил это на всю жизнь.

Двадцать первого ноября, в праздник Мадонны делла Салюте – Богоматери-целительницы встань ровно посредине восьмигранника собора[14], под самым паникадилом, свисающим с купола на десятки метров, проведи подошвой, как велит обычай, по бронзовому диску, вделанному в пол. Коснись носком туфли надписи «unde origo inde salus», отлитой в металле: «где начало, там и спасение». Начало – это земля. Ходить по ней только во благо. Здоровье прибывает в нас от ступней.

В молодости весной на Дзаттере я внимательно смотрел под ноги. Дело не только в неизбежных экскрементах наших четвероногих друзей. По ночам венецианцы тут рыбачили. Лампами и фонарями они приманивали влюбленных каракатиц и выхватывали их большим сачком, как для ловли бабочек. Со дна сеток пойманные каракатицы поливали брусчатку ривы обильными струями чернил. Нечаянно можно было перемазать ботинки и штаны.

Время от времени встречаешь туристов, обычно, женщин, которым надоело ходить на каблуках. Они снимают туфли и ходят босиком. Их пятки выделяются еще резче, еще живее на вековых мазеньо. Они покрываются каменной патиной, сереют, становятся такого же цвета, как и мостовая. Между пяточными костями и улицей возникает тайная близость. Ноги и камни. Тело и город. Так всегда: неравенство между жизнью и Историей, между прохожими и памятниками, между тем, что проходит, и тем, что остается, между брожением и застоем. Только здесь даже застой эфемерен. Венеция – это не Вечный город, рано или поздно она рухнет. Поэтому даже ноги смертных здесь чувствуют себя понятыми. Они соприкасаются с самым уязвимым из городов, обреченного на распад, таким же биоразлагаемым, как и наши тела. Венеция – это растворимая рыба.

Но даже в обуви ты чувствуешь, какими хваткими становятся пальцы ног, когда идешь по ступенькам моста, как на подъеме они цепляются за стоптанные, стесанные кромки ступеней. На спуске ступни притормаживают, пятки упираются. Если хочешь ощутить кожу города, ее морщинистость, мелкие неровности, складки, поглаживай ее через легкую обувь на тонкой подошве. Никаких постпанковских гриндерсов или кроссовок со вспененными прошитыми набивками. Предлагаю тебе такое духовное упражнение: стань ступней.

Ноги

Ну и работенка. Дома старые. Таких, где есть лифт, совсем немного. Просто потому, что в лестничных пролетах для них не было места. На улице через каждую сотню метров возникает мост. Ступенек тридцать не меньше. Вверх-вниз. В Венеции мало кто жалуется на сердце. Кости ноют, ревматизм мучает – это да. Сырость.

Ровных улиц тоже нет. То в горку, то под гору. Венеция вся такая. Сплошные перепады, подъемы и спуски, пригорки, увалы, бугры, скаты, впадины, котловины. Фондамента[15] съезжают в рио. Кампо простеганы каменными люками колодцев словно пуговицами-наклепками, тонущими в припухлостях кресла.

Вспомни известные тебе средневековые города. Как правило, дома в них скученные, свободного пространства мало. Что же говорить о Венеции – она, словно центр старого города, вырезанный ножницами и установленный посреди воды. Ценен каждый квадратный метр. Это видно и по выступам на вторых этажах домов, в трех метрах от земли; их называют барбаканами