Дважды кажется окажется. Книга 2

Елена Рыкова

Дважды кажется окажется

Посвящение

Моей маме, а также

Саше и Ксюше, которые ничего не боятся

Рисунки Юлии Биленко

© Е. Н. Рыкова, 2021

© Ю. С. Биленко, 2021

© ООО «Издательство «Абрикос», 2022

Эпиграф

Глава 1

По эту сторону

Марта постояла перед дверью. Вдавила звонок. На лестничной площадке пахло мусоропроводом.

– Кто?

– Баб Мен, это я, – сказала в замочную скважину.

Бабушка всполошилась, сняла цепочку, крутила замки. Прижала к груди. Марта знала, что так будет: испугается, обрадуется, обнимет, задаст тысячу вопросов, не слушая ответов.

В прихожей рядком стояла обувь. Из пещеры большой комнаты бубнил телевизор. Марта вдруг поняла, что стала новой. А бабушка и квартира остались старыми. Надо к ним привыкать. Это будет болезненно – как натягивать сапоги, которые малы на пару размеров.

– Ты уезжаешь куда-то? – В углу лежала собранная сумка.

– Куда-то? За тобой, а не куда-то! Сегодняшним поездом! В Крыму землетрясение, диктор вон с утра, – кивок на телевизор, – без конца говорит, кадры страшные показывают, а я до лагеря дозвониться не могу, до Катеньки – не могу, Полиночке звонить бесполезно… Что мне было делать? – Бабушка подняла фартук к лицу.

Катенькой она звала маму Мартиных подруг – Тинки и Лизки Мишаевых. А Полиночкой – Полину Олеговну, Сонину маму. Этим июнем девочки все вместе уехали в спортивный лагерь «Агарес» под Гурзуфом, даже не представляя, какие приключения ждут их на берегу Чёрного моря.

– Вещи твои где? – спросила бабушка сквозь фартук.

– Какие вещи? Под завалами остались. Наш корпус рухнул! – Марта не знала, зачем это сказала: она не была в «Агаресе» после землетрясения и не видела, что случилось с лагерем. И сразу же пожалела, что присочинила: бабушка побледнела, поток её вопросов усилился.

Кто-нибудь погиб? Кто и как пострадал? Как ты добралась? Ты в порядке? Ссадин-то сколько, царапин! Нам нужно к врачу! Проверить на сотрясение! Остальные вернулись? Соня? А как же Соня? В больнице?! Но слава богу – нашлась!!! Где Тина и Лиза? Ты голодная? Спать хочешь? Чего хочешь? Тебе отдохнуть надо! И так до бесконечности.

Марта мыла руки: всё как всегда, под зеркалом – стеклянная полочка, на ней – стакан с зубными щётками, бабушкин крем для рук, Мартина мазь от аллергии. На ванне – перекидная скамеечка из деревянных реек. Шторка с пузатым олимпийским мишкой, мочалки на крючке, полосатое полотенце. Она опустилась на край ванны, уставилась в стену. Долго сидела так, не думая ни о чём. Только обрывки фраз, звон подстаканников из поезда, что-то далёкое, тонкое, как свист.

Из одежды уцелели лишь вещи, что были на ней. Пропали любимые лосины, жёлтый свитер, ракетка для настольного тенниса. Много чего. Пижама. Заколки. Две пары джинсов.

Когда Марта вышла, бабушка готовила.

– Болтанку будешь? – крикнула. Болтанкой она яичницу называла, с ветчиной и помидорами. Такую, которую перемешивать надо.

Кухня была маленькая: столик под окном, слева – раковина с плитой, справа – облезлый гарнитур бирюзового цвета. Мартина табуретка всегда стояла между шкафом и столом. Этот тесный уютный угол был её местом с самого детства.

– Баб Мен, – Марта села, – нам нужно поговорить.

Вообще, бабушку звали Ольга Владимировна. Маленькой Марта кричала ей после ванны, или после прогулки, или со сна:

– Баба, мена! – «я» в конце у неё не выходило, звучало жёстким «а», получалось с акцентом.

Это было требование вытереть полотенцем, раздеть с улицы, обнять. Бабушка ворчала, передразнивая:

– «Баба – мена»! Ишь какая деловая! – но беспрекословно выполняла.

Так и пошло. Бабушка была у Марты баб Меной. Окружала заботой, ставила банки, заговаривала ссадины. От головной боли носила браслет из белых камушков на запястье. Готовила – пальцы свои съешь. Бусики всякие любила и серёжки, с моря привозила плоскую гальку и хранила в шкатулках.

Баб Мена. Нежное прозвище. Сейчас оно упало между ними, как роза или золотая монета. А может – и как отвратительная жаба[1].

Марта глянула на чёрно-белую фотографию в буфете. Выцветшая, с грубым сгибом наискосок. Родители. На маме ситцевое платье, папа в футболке, Марта всегда представляла, что в оранжевой. У обоих длинные худые руки, чёлки, и они обнимают друг друга, переплетясь этими руками, как два кузнечика. А сзади какое-то поле.

Марта видела их летом: лежащими без движения в дорожной пыли. Причёски другие, и лица там были как маски. Без улыбок, без притяжения, как на фото. Но вот он, папин «крест» из носогубной складки и ямочки на подбородке; мамин нос, ключицы. Здесь увидеть это было легко. Там ей даже в голову не пришло, кто перед ней.

– Ты же знаешь, – сказала Марта бабушкиной спине, которая дважды была перетянута тесёмками фартука и оттого напоминала упаковку торта «Графские развалины», – что мои родители живы. Ты врала мне всё это время про аварию.

Баб Мена окаменела.

– И не думай отпираться, – добавила Марта, прежде чем она успела что-то ответить, – я встретила их. С ними случилось… несчастье. Но они живы.

– Боже ж можешь, – бабушка больше не перемешивала яичницу, – да что ты говоришь такое?! Я в той аварии сына потеря…

– Что я говорю?! – Марта вскочила. – У меня ещё и брат есть, баб Мен. Цабраном зовут, не знала? Ну скажи, что не знала! Соври ещё раз!

Бабушка сняла сковородку с огня, перекинула через плечо полотенце, которое использовала как прихватку, и присела.

– В руки возьми себя, – неожиданно холодно приказала она.

Марта крутила фенечки на запястье. Сейчас главное – не зареветь.

Марта сдвинула вбок стёклышко буфета, вынула оттуда фотографию. Бабушка взглянула сердито, но не остановила.

Она заговорила ровно, в глаза смотреть избегала. Девочка села обратно на табуретку. Поначалу шло всё знакомое: вступительная часть была выучена ею наизусть. Сын баб-Менин, Серёженька, рос красивым и умным. В институте, на третьем курсе, пошёл в поход, влюбился.

Марта дёргала себя за губу. Совершенно ясно вдруг стало теперь, почему бабушка никогда не брала её на кладбище – «мала ещё, что тебе расстраиваться» – и почему за эти годы ни разу ничего не было слышно о каких-либо родственниках. Ну хоть о каком бы захудалом племяннике или дяде.

Дальше в версии, которую Марта знала всю жизнь, была свадьба, скорое её появление на свет и гибель родителей: «КамАЗ» по встречной, они оба на мотоцикле.

В этот раз бабушкин рассказ повернул в другую сторону:

– Уходить он стал. Пропадать. Про твою мать я ничего не знала: кто она, семья какая, где учится. Я удерживать пыталась, запрещать. Да какой уж… он взрослый был. После института я их и не видела вовсе. Так, напишет раз в год, что жив-здоров. Да и всё. И что ты у них родилась, я тоже не знала. А шесть лет спустя звонок в дверь. Я открываю: Серёженька. А на нём сзади обезьянкой – ты. Руками-ногами его обхватила, хохочешь. Годика три тебе было.

Марта представила себя въезжающей в эту квартиру на спине отца:

– Я, наверное, думала, что в гости пришла.

– Уж не знаю, что он тебе сказал, не знаю, родная, – бабушка накрыла Мартину руку своей. Марта спрятала ладони под мышками.

Дальше она слушала не шевелясь. На голубей смотрела, они к кормушке прилетели. Клевали плесневелую горбуху.

– У меня шкатулка была. С ракушками. Ею мы тебя и отвлекли. Там ещё камушки тебе понравились очень.

Один голубь, потемнее, оторвался от трапезы и клюнул соседа в темечко. Тот всплеснул крыльями, чуть не сорвался, выпялил на обидчика круглый глаз.

– Он говорил странные вещи. «Мама, – сказал, – только ты мне помочь можешь». Утверждал, что тебе опасность угрожает.

Баб Мена замолчала, потом вдруг сморщилась, заговорила сломавшимся голосом, уже сквозь слёзы:

– Приютить попросил. Ну а как я сыну откажу? Как внучку не обогрею? А уходил когда, уже в дверях, вдруг шепчет: «Только скажи ей, что сирота она. Так лучше будет». И побежал по лестнице, даже лифта ждать не стал.

Клюнутый голубь грудью теснил нахала к краю. Наконец тот сдался, расправил крылья, улетел. Победитель довольно затопал к горбушке.

– Он поцеловал меня?

– А? – бабушка рассеянно вскинулась, будто разбуженная.

– Ну, на прощание.

– Кажется… не помню. Рюкзачок был. Документы, смена одежды. Фотография.

Марта хотела спросить, куда поцеловал, но бабушка ответила, что не помнит, смысла уточнять не было.

– С тех пор ни весточки. Тебе сказала, как велел: что родители погибли. Ничего больше я не знала. Про твоего брата Серёженька не сказал.

– Осторожней, баб Мен! А то дважды кажется соврамши окажешься!

– Клянусь – не сказал! – Она накренилась, говорила что-то ещё, но Марта уже не слушала, убрали звук. Сердце набухло, заполнило тело, и всё оно было – Цабран. – Марта! – бабушка почти кричала. – Не терзай меня, ответь!

Девочка посмотрела в баб-Менино лицо, круглое и бледное, и ей впервые стало её жалко:

– Я не расслышала вопрос. Прости.

– Ты сказала, живы, но какое-то несчастье. Что случилось?

Марта растерялась. Она почему-то совсем не ожидала такого вопроса. Как рассказать бабушке, с её чайным грибом в банке, с Москвой, клонящейся к августу, с голубями этими, о той стороне[2], о разломах[3], об ифритах[4] и скогсрах[5]? Что сама Марта – человек только наполовину, по папе? А мама у неё – марид[6], дух воздуха?

– Я не знаю, баб Мен. Они… болеют, или что-то вроде того.

В последнюю неделю было столько забот, что участковый Григорий Вырин не успевал думать о своей собаке Хорте, погибшей при спасении детей в спортивном лагере во время землетрясения.

Иногда приходила Рэна, у которой останавливалась мать пропавшей Сони Гамаюновой. Вздыхала горестно, но Григорий делал вид, что не замечает. Рэна же не могла долго кручиниться – быстро переключалась на чудесное Сонино возвращение в мир живых. Так и говорила: ушла девочка, глубоко опустилась, корни дала, земля её к себе манила, а мать отобрала. Вернула и теперь никому не отдаст.

Вырин отмахивался. Девочка скиталась в лесах. Они плохо искали.

Он был полностью занят последствиями: тридцать два погибших, сто пятьдесят восемь раненых, разрушена половина города. Вырин почти не спал, не брал выходных, и воспоминания о Хорте размылись, ушли.

Дни стояли прекрасные. Море тёплое.

Григорий ужинал, сидел за пластмассовым столом во внутреннем дворике. Его дом почти не пострадал: пара разбитых окон не в счёт. Краснел дрожащий на ветру плющ. Вырин отнёс тарелки в раковину. Потом вернулся, поднял Хортину миску, которая так и стояла нетронутая у крыльца – вода в ней стала зелёная. Вымыл её под уличным краном, тщательно вытер и убрал в буфет, в нижний ящик.

Полина, Соня… а ведь права Рэна, было что-то чудесное в этой истории. Одни концы не сходились с другими. Ну заблудилась, ну плутала. А борозды от пяток на лугу? Они выглядели так, словно девочку тащили. А потерявшая на поляне след Хорта? А кофта, которую рыбаки нашли в море? Вырин снял фуражку с гвоздя, закрыл на щеколду дверь и вышел из дома.

На улице было так хорошо, что захотелось искупаться. Но Григорий сдержал порыв и повернул вверх, к лесу. Через полчаса он был на поляне, где жили Рэна и Полина, когда тронувшаяся от горя мать твердила, что её дочка превратилась в молодую берёзку.

На земле отчётливо виднелись следы кострища и палатки. Вырин двинулся к краю поляны. Берёзы не было.

– Выкопал кто-то, – сказал он сам себе, прекрасно понимая, что это неправда. Место, где стояло дерево, заросло травой. И трава эта была высокая и уже немного пожухлая. Она росла всё лето.

Лёгкое потявкивание заставило его прийти в себя. Слева темнел ельник. Вырин пригляделся к чёрным стволам: между ними что-то шевелилось.

– Иди сюда, малыш! – Он присел на корточки и протянул вперёд руку. – Не бойся!

Толстый и пушистый, словно птенец, бело-коричневый щенок выбежал из леса. Смешно переваливаясь с одной короткой лапы на другую, он вихлял задом, а зад этот вихлял хвостом, похожим на небольшой факел. Щенок подошёл к Вырину и ткнулся мордой в его руку, слюняво потёршись о ладонь.

Вслед за щенком из леса вышла нечёсаная дворняга.

Соня снова стояла на поляне. Тело одеревенело. Руки-ноги затекли. Светила луна.

Всё было другим: воздух, ветер, море вдалеке шумело иначе. Она оглянулась – вокруг никого.

Неужели снова одна? Потерялась? Соне стало трудно дышать. Этого просто не может быть.

– Мама! – отчаянно крикнула она. – Мама!!!

Она кинулась к сосне, в которую вросла Вера. Но скогсры там не было. Дерево было свободно. На какую-то секунду Соня почувствовала, как счастливо оно дышит.

Соня не понимала, почему она снова оказалась здесь. Она ведь так хорошо помнила, как мама нашла её, как они шли в лагерь, как встретили Рэну, мамину подругу, громкую, сразу занимающую всё пространство вокруг. Она помнила, как все радовались в «Агаресе», столовку, какого-то повара, большого и потного, машину скорой помощи, которую садовник Ван-Иван старомодно назвал каретой. Потом, когда они уже были в больнице в Симферополе, пугающе тряхнуло, кто-то прокричал: «Землетрясение!» – и мама больно сжала её руку, а глаза у неё были круглые. Но оно погудело вдалеке, только лишь немного покачало. Дорожки под кипарисами пролило дождём.

Всё это было, Соня точно помнила, не могло же присниться, так почему снова поляна? И почему она ужасно, пугающе одна?

Она бросилась вниз с холма:

– Мама! Мама!

– Соня.

Девочка обернулась. Позади кто-то стоял. Она шагнула навстречу:

– Кто ты?

Сначала Соне показалось, что перед ней большая птица, вроде грифона. Но, присмотревшись, она поняла, что это огромная, почти в человеческий рост, книга, которая стоит на птичьих лапах. Сверху же переплёт венчала кошачья голова, треугольные уши с чёрными кисточками. Белые полосы спускались от уголков глаз к подбородку. Золотая обложка была приоткрыта, и шелестящие внутри страницы походили на крылья.

– Ты сама видишь, кто я, – ответило существо.

Голос у него был красивый.

– Очень… приятно, – сбивчиво промямлила Соня.

– Нужно, чтобы ты прочла одну страницу. – Книга повернулась к ней спиной. Луна светила ярко, и Соня увидела на раскрытом развороте:

– Ничего не понятно, – призналась Соня.

– Сейчас и не должно быть, – ответило существо. – Просто запомни. Придёт час, и ты сможешь помочь. А теперь посмотри вот туда.

Соня послушно оглянулась. Лоб сразу же взмок, стало душно: вдали, у моря, лежал огромный, с гору, медведь. Бока его вздымались.

– Маленькая моя, я здесь, – мама теребила её за плечо, – ты звала меня.

Соня открыла глаза: потолок больницы, длинные лампы, шорохи и стоны, духота. Полина не отходила от неё, ночевала тут же, на полу.

– Мама, мне показалось, что я обратно на поляне, там. – Соня моргала медленно, страх уходил из неё. – Я познакомилась с Книгой. Такой странный сон.

– Спи, спи. – Полина гладила дочку по голове. – Жарко-то как. Из-за землетрясения все палаты переполнены. Врач сказал, выпишет нас после обеда. Вот и отлично. Вот и хорошо. Ты уже окрепла. Домой поедем.

Марта проснулась от тяжёлого чувства, ловила пустоту ртом. Что случилось? Почему мне так плохо? Вспомнила: Цабран.

Он – там. Я – тут.

Марта поклялась старухе Зейнеп, что больше не приедет в Крым. Они с Цабраном были близнецами-двусторонниками. Находясь в одной географической точке, но по разным сторонам, они могли открывать разломы между мирами. А это грозило катастрофой. Все беды, которые случились в «Агаресе», даже землетрясение, – это их вина.

Если бы им было разрешено видеться хотя бы изредка! Она смогла бы найти утешение в ожидании. Старалась бы запомнить каждую секунду – как смотрит, что говорит, – чтобы наполнить себя до следующего раза. Чтобы были силы считать дни.

Но клятва Зейнеп была подобна смерти.

Старик Ахвал обещал найти по ту сторону настоящую әфсенүләр китабы[8]. Обещал забрать их силы и сделать обычными детьми. Обещал, что они будут жить и взрослеть вместе – как и положено близнецам. На одной стороне. А на какой – теперь это было вовсе не важно. Найдёт ли Марту старик здесь?

Она тихонько открыла дверь. Поблёскивала в лунном свете отполированная стенка, а в ней – сервиз, фужеры, слоники из дымчатого камня. Ковёр, который висел над диваном, украшали ходики и перекидной календарь с петухами.

Марта прошмыгнула в туалет. Посмотрела на свои распухшие от аллергии руки. Проклятый диатез. Глянула в зеркало. В темноте батарей, крючков и полотенец мелькнуло бледное лицо, чёлка, испуганные глаза. Марта разом вспотела. Попробовала унять тревогу: представила, что запихивает её обратно в грудь. В животе жгло.

Через время прошло. Захотелось пойти и лечь в кровать. Во сне она по нему хотя бы не скучала.

Глава 2

По ту сторону

Ахвал остановил крокодила километра за три до города. Велел Цабрану слезть. Щёлкнул пальцами, и Тимсах, отряхиваясь, будто вылез из воды, начал уменьшаться. Он фыркал, переступал с лапы на лапу – и вот уже был размером с таксу, меньше, меньше. Через пару минут на месте крокодила стояла толстоногая ящерица.

– А дышится здесь тяжелее, чем там, – Ахвал обращался к мальчику, зная, что тот его слышит, хоть и не может ответить.

Уменьшенный Тимсах забрался старику на ладонь.

Прошло два дня, как Ахвал подчинил тело Цабрана своей воле, но мальчик всё не мог к этому привыкнуть.

Тело его могло двигаться, шагать, есть, сидеть и спать только по приказу Ахвала. Сам же он был заперт внутри своей головы, в маленькой комнате с жёсткой кроватью, деревянной дверью и большим окном. Он не мог даже подать сигнал о помощи, потому что, сколько ни кричал, сколько ни стучал в стены своей камеры, внешний, «большой» Цабран никак не реагировал.

Это было оглушительно. Цабран чувствовал себя микробом. Он и был им – внутри огромного тела, которое больше ему не подчинялось. Он никак не мог совладать с этой новой реальностью: потерять себя – в буквальном смысле этого слова – оказалось до неожиданного легко. Его тело, гибкое и подвижное, которому он сажал занозы и разбивал коленки, которое он любил – местами – и которое ненавидел – например, уши, – стало его тюрьмой.

А он, настоящий Цабран, был теперь микроскопический, слабый. Он не мог упасть в траву рядом с родителями или пуститься на поиски Бугу, который так и остался по ту сторону. А Марта? Где она теперь? Ахвал обещал, что они сгоняют в Чатыр-Даг и вернутся. Старик обманул всех.

– Что тебе нужно? – крикнул Цабран. Стены комнаты поглотили его крик.

Его огромное тело не открыло рта.

– Иди за мной, – приказал Ахвал.

Через полтора часа они дошли до Агареса. Стемнело. Мелькнула школа, футбольная площадка перед ней.

Ночной вокзал отсвечивал витражами. Ахвал направился к кассам. Тело Цабрана машинально ускорило шаг. Странное ощущение: оно будто онемело и разрослось, превратилось в огромный ком ваты вокруг его каморки. Мальчик прилип к окну.

Булочная «Свежий буглет» была закрыта деревянными ставнями. Они уходили в глубь вокзала: мальчик и старик с крокодилом в кармане.

Впереди замаячила зеркальная стена, к которой он притащил Марту в день, когда сестра впервые оказалась по эту сторону. Именно здесь они обнаружили, насколько похожи.

– Марта! – изо всех сил заорал Цабран, представляя, что смотрит в зеркало: в реальности его тело уходило от стены всё дальше и дальше. – Помоги мне!!!!

– Два билета до Москови, пожалуйста, – старик наклонился к окошку кассы. – В одну сторону.

Ночной поезд уже стоял на перроне – Ахвал явно знал расписание. Похоже, у него был план.

Они оказались в купе вдвоём. Когда поезд тронулся, старик сказал:

– Ложись и спи.

Поезд неспешно полз вдоль моря, по спящим крымским долинам, как длинная змея. Поезд полз, а высоко над ним летел ястреб.

За день Ахвал выпускал Тимсаха три раза – погулять по столику купе, полакомиться мясными ошмётками из кармана. Цабран смотрел, как миниатюрный крокодил топает по серо-зелёной скользкой поверхности, принюхиваясь к запахам поезда: солярка, кислые ковры и влажное бельё, жареная курица – откуда-то из вагонного хвоста.

Когда проводник приносил звенящие стаканы с чаем в ажурных подстаканниках, старик убирал питомца в карман. Цабран, пока тело по приказу насыщалось и по приказу спало, маялся от безделья в своей тюрьме.

Комнату он изучил досконально, каждый её замусоленный уголок. Пытался корябать паркет, бился в стекло, но основное время проводил у двери – по виду деревянной, но не так чтобы массивной. Он бы даже сказал, хлипкая была дверь. Ручка на ней внушала надежду. Значит, её можно открыть, значит, она куда-то ведёт. Он дёргал эту ручку, заглядывал в щель между полом и нижней притолокой, даже попытался снять с петель. Безрезультатно.

Ныли плечи и руки, но, стоило Цабрану напомнить себе, что вся эта комната существует у него в голове и на самом деле ни плеч, ни рук у него тут нет, боль проходила.

На вторую ночь в поезде ему пришла в голову идея. «Это ведь только кажется, что вокруг стены, на самом деле – это границы сознания старика, которыми он меня удерживает».

Надо попробовать подвинуть эти стены. Сидя в кромешной темноте на кровати, Цабран понял ещё одну вещь: он может менять комнату по своему разумению. Когда глаза привыкли, он сполз на пол: из матраса торчала небольшая пружина. Цабран потянул на себя, выкрутил, порезался и тут же мысленно залечил себе палец. Он поднялся на ноги, взвесил добычу в руке. Пружина была податливой на ощупь.

Цабран направился к двери. Комната уже не была такой тёмной: стены засветились изнутри. Цабран представил, что пружина – это ключ, подходящий к двери. И вставил её в замочную скважину.

Дверь скрипнула, чуть-чуть приподнялась. Цабран навалился всей своей тяжестью – всей силой воли. И ухнул вперёд.

Его ликование тут же сменилось отчаянием: он вошёл в такую же комнату, только без окна. По всему периметру – от пола и до потолка – тянулись книжные стеллажи.

Цабран оббежал её – на это ушло меньше минуты. Никакой следующей двери, отверстия или хотя бы трубы типа воздуховода. Подёргал за полки, некоторые из них подались вперёд, ему на голову повалились тяжёлые, как кирпичи, фолианты. Тупик. Он просто открыл дверь во вторую комнату своей тюрьмы.

Мальчик походил кругами. Как лев в клетке. Вспомнил Бугу, грустно улыбнулся.

– Отчаиваться не стоит, – сказал сам себе вслух. – У меня получилось взломать дверь, уже хорошо.

Начал с того, что тщательно ощупал все стены. Они были из странного полупрозрачного материала, постоянно переливались – будто за немытыми окнами ходили люди. Поверхность ровная и крепкая. Сломать или процарапать не получалось.

Цабран сел на пол меж разбросанных книг. Они были в красноватых обложках, без названий на корешках. Он безучастно полистал одну, другую. Какие-то исторические романы и учебники: одна полна легенд, в другой географические данные… Всё это не имело отношения ни к нему, ни к тому, как найти выход отсюда.

Цабран начал обратно расставлять книги на стеллажи. Аккуратно, один корешок к другому. За эти три дня он устал от безделья, руки радовались работе.

Одни книги были обычными, другие – тёплыми, будто внутри билось живое сердце. Он заглядывал в эти, тёплые. Но там тоже не встречалось ничего интересного: краткие наблюдения за природой, человеком, животными. Таблицы, списки. Иногда попадались рисунки.

«Что это за место? – подумал он, заставив книгами первый стеллаж. – Если продолжение меня, то здесь должны быть мои любимые книги. Или книги про меня. Может быть, воспоминания? Но тут ничего этого нет. Все книги – чужие, они не знакомы мне».

Он услышал скрежет в соседней комнате и вздрогнул. Выглянул в дверь. Окно было по-прежнему зашторено: тело всё ещё спало. В углу комнаты что-то появилось. Цабран ахнул: это был книжный шкаф! Тот самый, из его детской. Тёмного дерева, с раскрывающимися дверцами снизу и полками сверху.

На полках стояли его любимые книги, но были и новые: в зелёных обложках, без надписей. Цабран схватил первую. Описание его городка. Подробное и обстоятельное. Цабран сел в кожаное кресло, которое появилось за шкафом. Когда он дошёл до середины книги (читалось легче и быстрее, чем обычно), то был уже совершенно уверен, что читает свои собственные воспоминания об Агаресе.

– Если эта комната – моя голова, – он снова говорил с собой вслух, – не может ли быть такого, что, открыв дверь, я попал в голову Ахвала? И книги там на стеллажах – его?

Он вернулся в красную комнату. Схватил книгу с пола – и вдруг обжёгся, отдёрнул руку. Цабран снял футболку, обернул руку тканью.

– Тебе не горячо, тебе не горячо, а очень даже холодно, – бормотал, пока тащил книгу на свою «половину». – Ух, какая ледяная!

Она потухла, как только он переступил порог. Пустые страницы. Ни одной буквы. Ни одного рисунка. Цабран со злости запулил её в стену. Книга улетела в соседнюю комнату и раскрылась.

И тогда мальчик разглядел мелкий убористый почерк – в красной комнате содержимое проявилось. Книга была написана от руки.

Поссорившись с братьями, я бежал в далёкую пустыню. День я носился по ней пламенем. Ночью наступил холод. Он задувал меня. Я добрался до окрестных гор и заполз в пещеру, приняв облик старика: огню не за что было цепляться среди камней.

Вскоре я услышал шипение из дальнего угла. Там было гнездо: две маленькие змеи только что вылупились из яиц и извивались среди скорлупы. Я взял змеёнышей в руки и попытался выпить их силы.

Они перестали шипеть и свились в клубок, прикрыв прозрачные глаза. Грелись от моей руки. Их новорожденная чешуя была мягкой, как замша. Это остановило меня. Секунду я медлил.

Что-то изменилось. Я оглянулся, ожидая нападения со спины.

Рука отяжелела. Посмотрел вниз: две бледные девочки спали на ней вместо змеёнышей. Я подхватил детей второй рукой и прижал к себе. Внутренний огонь потянулся к ним. От новорожденных шла сила. Это было сладкое, горькое чувство, похожее на благодарность. Младенцы спали у моей груди: теперь мы в безопасности. С тобой.

Мои слуги вошли в пещеру. Я впервые понял, что могу питаться не только болью человека. Не меньшую сытость даёт любовь.

Я смотрел на их лица: круглые, со щёлочками глаз. Сквозь кожу просвечивали тонкие вены. Они напоминали мне птенцов без оперения. Им нужно было молоко. Если они будут жить, выживу и я.

Я обернулся на Тимсаха. Чтобы общаться со слугой, мне не нужно открывать рта.

Прими другое обличье, сказал ему я.

Через мгновение передо мной стояла тощая корова.

– Ты будешь Ламией. – Я провёл по лицу младенца ото лба, через нос и к подбородку. – А тебя будут звать, – обратился я к её сестре, – Селенит.

Девочки росли быстрее, чем человеческие дети. Маленькие, бусинами, пальцы. Тонкие шеи. Мягкие, с перетяжками, ручки и ножки.

Поначалу они не умели контролировать свои превращения. Засыпали и становились змейками. Чуть реже – человеческими оставались их головы, остальное покрывалось чешуёй. Иногда из них получалось что-то вроде ящерок – перепончатые лапки, пятнистые тела, серые хвосты.

Молока стало мало. Ястреб, мой второй слуга, носил им птиц и мышей. Я разводил костры. Селенит лакомилась горячими зажаренными тушками, Ламия предпочитала сырое. Ей нравилось тепло уходящей жизни, и Ястреб старался приносить самое свежее, только что задушенное.

Первое, что я создал, была одежда. Девочки ходили голыми, а по ночам в пустыне дул ветер. Однажды я вышел из пещеры на рассвете. Красное солнце поднималось из-за бурунов. Я протянул к нему руку и взял хитон. Я подумал, что нужно два, и солнце дало второй. Я вернулся в пещеру с одеждой. Девочки ещё спали. Мои слуги смотрели на меня, я не двигался.

Я устал. Клянусь огнём, я вынул эти хитоны из небытия.

Эта точка внутри, горящий золотой круг. Я снова вышел наружу и создал покрывало. Взял песок, чтобы оно было тяжелее. Накрыл Ламию и Селенит. Согревшись, они превратились из змей в девочек, не просыпаясь.

Курносые носы, полупрозрачные веки, открытые во сне рты. Я подумал, что им нужно жилище.

Первое было похоже на пещеру. Полукруглое, обмазанное глиной. В крыше я оставил дыру, чтобы уходил дым от костра. Девочки спали у стены. Я сплю раз в несколько дней. Погружаюсь в темноту, где нет ни силы, ни огня. Надеюсь, я уйду туда тогда, когда перестану существовать здесь.

Когда девочки начали ходить и говорить, слуга сказал мне, что им нужны сверстники для игр. Чтобы сюда пришли люди, нужно больше жилищ. Чтобы люди здесь жили, им нужны деревья и земля. Они будут питать нас, а девочки будут играть с их детьми.

Я создавал круглые дома. В каждом оставил круг неба, чтобы разжечь огонь.

С почвой было сложнее. Песок не превращался в землю под моими руками. Я мучился несколько недель и понял: нельзя создать то, что создаёт само. Земля родит росток. Дерево родит плод. У меня получилось соткать одежду, потому что вещи не были живыми. Но я не мог сотворить жизнь.

В город пришёл первый человек. Ша был худ и скрючен. За ним пришла такая же худая собака. Один её бок зарос колтунами, другой облысел. Под кожей торчали острые рёбра. Собака улыбалась, вывалив красный язык. Ша называл её Другом.

Я велел Ястребу накормить их. Вечером, протянув грязные руки к огню, Ша рассказал, что за ближайшей грядой скал есть селение. Ша жил там, но жил бедно. Люди не любили его, а он не любил людей. Я сказал ему: оставайся.

Была одна из тех ночей, когда мне следовало отдохнуть. Я ушёл в пустующее жилище и очнулся от крика Селенит. Голос у неё с рождения был низкий. В отличие от сестры, Селенит редко плакала и почти никогда не кричала.

Я выскочил из жилища и увидел Ламию, наклонившуюся над Другом. Заметив меня, девочка рванула в дом, но я уже обратился огнём и преградил ей путь. Ламия испугалась и окаменела. Селенит потрогала сестру: маленькая детская головка, длинная змеиная шея. Глаза посерели и застыли. Она решила, что Ламия умерла, и тоже стала каменной.

Горло у собаки было разорвано, песок под ней быстро темнел. Мои слуги жаждали закончить то, что начала Ламия. Я услышал странный булькающий звук за спиной и обернулся. У входа в пещеру стоял Ша, глаза его выкатились из орбит, впалая грудь вздымалась под рваным хитоном. Я принял облик старика и шагнул к нему. Ша попятился, споткнулся о булыжник и упал; копошился, как жук, который не может перевернуться со спины, но наконец встал на колени.

– Хозяин! – бормотал Ша. – Кровавый Ваал и его змеи! – Шепелявый рот жевал слова, тряслась нижняя губа.

Ша не печалился о смерти Друга. Девочки, оттаяв, нырнули в жилище и тихо сидели там.

– Приведи в мой город людей, – приказал я человеку. – За это я сотворю тебе одежду. Будешь моим жрецом.

Вскоре город был населён. Люди нашли источник, возделали землю, развели скот. Они пригнали овец, и овцы, перемещаясь, поднимали вокруг себя пыль подобно песчаной буре. Я создавал людям орудия труда, жилища и одежду, и они почитали меня. Я научился питаться их радостью.

Они показали, как делать из глины кирпичи, и дома, которые я продолжал создавать (это стало любимым занятием), приобрели другую форму. Теперь у них появились углы и прямые линии. Один из людей, Урук, подал идею: прокопать к возделанной земле канавы, по которым потечёт из подземного источника вода. Три месяца работали мы с ним и его семьёй, и скоро вода текла не только к полям, но и по улицам моего города. Людям нужна вода. Из неё они берут силы, как я из них.

Я полюбил сидеть на круглой площади. Рассказывал людям истории, которых знал тысячи, а они слушали. Несли фрукты и овощи. Мне не нужна еда, но я принимал дары: благодарность давала силы.

Слуги забыли, что такое голод: я давал им щедрые куски. Люди с моей помощью возделывали земли, охотились и тоже жили сытно. Настолько, что у них появилось свободное время. Они начали рисовать.

Сначала изображения были примитивными: круги, кресты, звёзды. Они складывались в орнаменты. Позже из этих рисунков стали получаться фигуры. Любимым сюжетом был я, мой крокодил и ястреб, девочки. Люди рисовали на стенах, на полах и на сводах жилищ. Самые умелые раскрашивали посуду, вставляя в глину блестящие камушки на место змеиных глаз.

Всё это не нравилось Ша: он носил теперь белые одежды, но лицом был тёмен по-прежнему. Он говорил, что люди забывают, что я их Бог.

– Бог должен быть кровавым, – шептал он шепелявым ртом, так как голос к старости почти ушёл из него. – Бог должен требовать жертв. Они должны бояться тебя, и тогда ты станешь великим.

Я слушал его молча. Я мог сжечь и его, и всех обитателей города. Мог обрушиться на них карающим пламенем, убить скот, отобрать детей, сжечь урожай и разрушить дома. Я мог сделать так, чтобы меня боялись. Но я хотел сидеть на площади и рассказывать сказки. Мне было дорого то, что я создал. Ибо, оборачиваясь назад и глядя вперёд, никогда я не был так счастлив.

Ша жил в большом зиккурате – как называли люди мои ступенчатые дома, – ел вдоволь, имел десять жён и много одежды. Но не простил людей за своё нищее прошлое. Теперь он не любил их ещё сильнее.

Как червяк точит здоровое дерево, так и власть точит душу человека, и она становится проеденной и пустой.

К Москови прибыли рано утром. Тело Цабрана сидело у окна за столиком, повернув голову вбок. Мальчик из своей тюрьмы смотрел на мелькающие пейзажи.

Он никогда не был в Москови, только слышал, что столица стоит на семи холмах и пяти морях. Они слишком мало общались с Мартой – сестра не успела рассказать ему, какой этот город по ту сторону. Сказала только, что там он называется Москва.

Поезд поворачивал на мост, чьи тонкие жучьи лапки уходили в воду. Город стоял в утренней дымке. Улицы прорезали его, как ручейки талый снег, ранние почтовые катера бороздили воду, оставляли пенные хвосты. Вода была всюду – синяя, тёмная, совсем другого оттенка, чем море в Агаресе. Пешеходные и сухопутные улицы карабкались на холмы, которые возвышались над городом огромными буквами «Л» – Цабран насчитал четыре возвышенности, остальное тонуло в тумане.

В холмах были прорыты глубокие ниши, украшенные барельефами и башенками. Под встроенными в природные скалы замками торчали разноцветные крыши обычных домов – серые, зелёные, красные.

Поезд вывернулся длинной гусеницей, и город ушёл вбок. Теперь в окно их купе было видно только море, одно из пяти, окружавших Московь.

– Впечатляет, не правда ли? – спросил у него старик.

Состав сбавил ход, заскрежетал. Цабран представил, как из-под колёс сейчас выползает пар и клубится вниз, чтобы повиснуть над водой.

Вокзал жил утренней жизнью. Над широким зданием размашисто висели пузатые буквы. Пассажиры с вмятинами от подушек на небритых щеках вываливались из вагонов, таща за собой чемоданы.

Витрина киоска «Пресса» пестрела заголовками: «В Крыму древний Медведь поднялся из воды», «Сенсация: пробуждение ифрита», «Восстание Медведя: что это было и чего ждать дальше?».

Бросились врассыпную носильщики. Юркой цокающей поступью, немного наискосок, торопились к вновь прибывшим бездомные собаки в надежде на кусок.

На привокзальной площади лежал рваный туман. Оплёванная брусчатка была еле видна под вчерашним мусором. Скребли мётлами дворники-мариды. Этот звук, похожий на дыхание умирающего, плыл по переулкам.

Величие города, представшего Цабрану из поезда, смазалось хрустящими под ногами бумажками и облезлыми фасадами. Московь была прекрасна со стороны, а изнутри – меж жерновов и шестерёнок – являла собой унылое зрелище.

Они остановились у киоска, и Ахвал купил мальчику булочку с изюмом. Заспанная продавщица куталась в расходящуюся на груди вязаную кофту, оттягивала рукава, чтобы спрятать пальцы. От стаканчика поднимался пар, соединяясь с туманом. Тело Цабрана глотало чай и жевало булку, уставившись в стену. Поверх дыр в штукатурке (до своего нынешнего зелёного здание было жёлтым) шла надпись: «Цинизм – защита». И ниже: «Сентиментальность – надежда».

Горячую книгу Цабран положил на прикроватный столик: с наступлением утра страницы стали пустыми. Ему не терпелось снова взяться за чтение. Мальчик то и дело оглядывался на книгу, проводил по холодной обложке, вспоминая ночной жар и красочные картины. Никогда его так не тянуло читать.

Площадь осталась позади, они свернули в один из переулков. Их обогнал косматый старик в рубашке, воротничок которой свисал серым трупиком с обеих сторон его гусиной шеи. Уперев плечо в замусоленную верёвку, старик тянул по переулку телегу с окосевшими колёсами, на которой стояла лодка.

Узкую улочку пересекла вода: Цабран услышал запах гнили и крики птиц. На углу обнаружилась трамвайная остановка. Ахвал изучил расписание на качающейся картонке.

– Наш сорок пятый «А» будет через шесть минут. – Он глянул на циферблат башни на том берегу. – Сядь, подожди.

Тело Цабрана послушно опустилось на хлипкую скамейку. Ахвал присел рядом. Было по-утреннему зябко, с воды обдувало злым ветром. Чайка с драным хвостом, поймав воздушный поток, парила на одном месте. Клюв у неё был жёлтый, головка крысиная, с мелкими глазками.

Глава 3

По эту сторону

Рэна пришла провожать их к поезду. Сидели на выщербленной скамейке.

– Ну ладно куру не желаешь, яйки хоть возьми, – уговаривала она Полину, пряча в тряпичную сумку жареную курицу, завёрнутую в газету.

– Говорю ж тебе, меня от запахов еды в дороге тошнит, – отмахивалась от неё мама.

– Ты что, с мозгами поссорилась? Двое суток трястись, вы там с голоду помрёте. О себе не думаешь, хоть о ребёнке подумай!

Соня улыбнулась, глянула себе под ноги. Скамейку наискосок закрывала тень от козырька вокзала, а вот ноги торчали на солнце, пряжка на сандалиях раскалилась и жгла.

– Не двое суток, а день и две ночи, – поправила её Полина. – В поезде есть вагон-ресторан.

– Не смеши мои нервы! Что там за ресторан, дадут тощий суп – и сиди хлебай! У тебя что, есть миллион, чтобы так себя вести? Предлагают – не берёт, спрашивают – ресторан…

– Рэночка, ну не обижайся. Спасибо тебе! – Полина прильнула к её боку. Тут же отпрянула – жарко.

– Торт хоть возьмите, – смягчилась та. – Диточка, возьми, твоя мама меня не слушает.

Полина еле заметно кивнула.

– Спасибо. – Соня поставила торт на колени. Коробка была немного приплющена, в жирных пятнах от крема.

– Расскажи лучше, что с домом? – попросила мама. – Сильно пострадал? Как там улица ваша?

– А шо там страдать – трещина пошла, из ЖЭКа приходили, замазали, сетку какую-то прилепили. Сказали, закрасят. Жить будем, Полиночка, не переживай. Жить будем. Туристы вон разъезжаются – испугалися. А что бояться-то? Уже всё случилось. Два снаряда в одну воронку не падают.

Со свистом и тихим постукиванием к перрону подошёл состав.

– У Гришеньки-то Хорта издохла. Дитё из-под завалов вытащила, а саму придавило…

Полина опустила голову: знаю-знаю.

– Хорошая была собака. Защитница.

– Так я что говорю: щенину подобрал! Окрас – ну вылитая она! Хортой и назвал. Я ему: нельзя так, чтоб два раза одной кличкой. А он мне: не могу иначе, Рэночка, Хорта она, и всё тут. И дворняга какая-то к ним прибилась. Щенина, говорит, с ней расставаться отказалась. Ишь ты!

– Ну это же отлично! – Мама обрадовалась. – Григорию будет чем заняться. Здорово, что он не один! Сонечка, пойдём.

Соня вскочила со скамейки, потянула за лямку сумку.

– Не торопись вперёд меня, – нежно отпихнула её Рэна, – донесу вам багаж до порога вагона.

Она легко закинула их «багаж» на плечо:

– Что ж вы так бедно живёте – на двоих одна сумка? – и вдруг схватила Сонину голову огромными руками, прижала к груди, всхлипнула. – До сих пор от вашей истории в обмороке лежу. Счастье-то какое, что ты нашлась! Счастье-то!

Жара спадала по мере того, как они приближались к Москве. Соня поджала колени к подбородку, смотрела в окно. Ей нравилось покачивание поезда, бегущие мимо поля. Иногда, прямо возле рельс, возникали дома с огородами: покосившийся сарай, парник, натянутый на палки. Растительность уже поменялась: кудрявая и бурная южная сменилась на прямоволосую среднерусскую. Тополя, берёзки.

Утром, когда они остановились на какой-то платформе, вагон окружили бабушки, показывали в окна корзинки с пирожками, печёную картошку. Мама купила лукошко малины и несколько гроздей лесных орехов. Поезд тронулся дальше, Соня посмотрела на часы: семь утра. Это во сколько ж надо встать, чтобы всё приготовить и поспеть на станцию…

После этой остановки был целый день. Сухой горячий ковёр под ногами, деревянные перила вдоль окон, солнечные лучи, бегущие за поездом. К вечеру Соня устала, спала наяву. В купе вошла мама с чаем и пакетом с едой из вагона-ресторана на локте.

– Ну что, одна ночка осталась, а утром уж дома будем, – нежно сказала она.

Мама теперь всегда была тихой, ласковой, вглядывалась в лицо. Соня сердилась, когда замечала это вот мамино скрываемое волнение, слёзы за радостной улыбкой, краткое прикосновение к руке. «Но ведь она такое пережила», – тут же одёргивала себя. Соня пропала на три долгих недели, а потом нашлась. Жаль, что сама почти ничего не помнит.

Глаза моргали медленно. Всё вокруг поплыло. Яркий внезапный сон показал ей статую мужчины, сделанную из воды. Не ледяную – вода была живой, она лилась, струилась и переливалась, и статуя от этого шаталась из стороны в сторону, как пьяная. Соня поняла, что спит сидя, и вскинулась, испугавшись, что упадёт.

Перед ней стоял Кот-Книга.

– Здравствуй, – сказал он.

– Здравствуйте, – ответила Соня. – Как вас зовут?

Теперь, при свете ламп, было заметно, что существо очень старое. Над глазами нависали брови, отчего морда имела вид суровый и мудрый. Кот-Книга не ответил на Сонин вопрос, а лишь зевнул, обнажив жёлтые клыки. Девочка попыталась прочесть название на переплёте, но слова были ей непонятны. Точки, закорючки, что-то вроде арабской вязи.

– Извините, а про что вы? – робко спросила девочка. – Ну, вы Книга – о чём? Что в вас написано?

– Всё. – Кот-Книга повернулся к ней спиной, зашелестели страницы. Строки замелькали у Сони перед глазами. Веды, Коран, Трипитака, Библия, Танах…[9] Все книги мира, все его истории проносились перед ней. Истина и ложь, добро и зло, главное и второстепенное. И то, что было вначале. Слово.

– Смотри, – сказал Кот-Книга и исчез.

Соня посмотрела.

Каким-то образом она оказалась в другом поезде. Столик купе был не серебристо-глянцевый, как у них с мамой, а болотный. Напротив сидел незнакомый старик, а по столу косолапо топал маленький крокодил. Соня вздрогнула: старик смотрел прямо на неё. Нет, не на неё, а мимо. Она была воздух, мелькнувшая тень, невеличка, и старик её не видел. Кто-то ещё был рядом. Девочка повернула голову и заморгала:

– Марта? – но тут же сообразила, что ошиблась.

Не Марта, а похожий на неё мальчик.

– Эй! С тобой всё в порядке? – Соня заглянула ему в лицо и увидела, что глаза у того игрушечные, неживые, будто две прозрачные пуговицы.

Когда гадалка – смуглая такая, бородавчатая – сказала Тиме Соловью: «Око в битве лютой потеряешь, а вослед в рать многочисленную вступишь, покои охранять», он, как сейчас помнил, подумал: «Не, ну глаз – это вполне, дерусь много в последнее время. А чтоб в войско какое пойти – нетушки, это ты, баба, брешешь».

Но, как это часто бывает с предсказаниями, оно сбылось полностью. Правда, совсем не так.

Зря он, конечно, к Илюше тогда под Киевом полез. Распетушился, бывает. Но когда тот приволок его в град престольный, Тима обнаружил себя на ступенях не царских палат, а совсем иной организации. Пока ему наконечник из глаза вынимали да говорили что-то, так больно было, что Соловей ничего не соображал. Суть вроде состояла в том, что на нашей же земле есть другой мир, будто бы за стенкой. Однако за тем, чтобы никто за эту стенку не заглядывал, следить надо. Если уж кто проделал дыру да шагнул, таких наказывать, а дыры эти заделывать побыстрее, потому что вызывали они «беды лихие». И за этим за всем целая рать следила, точнее – тайная организация.

В общем, эти, ответственные за миропорядок, смекнули, что он свистом стенку между мирами укрепляет. Туда, в мир тот, попасть при помощи звука можно было: споёшь как-то по-особенному – и дыра в воздухе, иди по другую сторону. А у Соловья способность наоборот обнаружилась: он свистел – разломы от этого затягивались, дыры зарастали.

Под конец встречи глаз ему перевязали, выдали мешок с ушными затычками и сообщили, что вместо казни отныне он у них на службе. Ну, насчёт казни – это они погорячились, прикончить его не так просто, а вот про службу Соловей вдруг подумал: «А почему бы и нет? Это может оказаться забавным». Тима любил веселиться.

И, надо сказать, восемь столетий спустя Соловья всё устраивало: Общество по Охране Равновесия, или ОпОРа, перебросило его в столицу, которая теперь находилась в Москве, некогда захудалом городишке, обеспечило жильём, платило неплохо и, в общем и целом, было не очень требовательно. Официально он числился в отделе по контролю за существами, страдающими лунатизмом, на деле же в основном лодырничал.

Двадцатый век выдался затейлив. За свою не так чтоб короткую жизнь Тима не мог припомнить ничего подобного: декадами время тянулось однообразно, наматывалось на планету серой лентой, повторяющимися волнами. Лошади, дилижансы, сточные канавы, ночная тьма, лучины, керосиновые лампы.

И вдруг – бадабум! Большой взрыв прогресса! Конечно, всё началось чуть раньше, когда одарённый и наглый юнец по имени Бенджамин Франклин[10] изобрёл электричество. Однако эти опыты ограничились лишь тем, что он бил током зазевавшихся друзей и хохотал. А потом и вовсе отвлёкся на дела, которые казались ему тогда более важными[11]. Соловей его не винил – сам как-то наступил на эти грабли, пару десятков лет наслаждался безграничной властью, строил дворцы, пока не понял, как это скучно, да ещё и кучу времени отнимает. Пришлось тогда устроить небольшой спектакль и слинять. Вспомнить стыдно. Но речь не об этом.

Как бы то ни было, факт остаётся фактом: именно двадцатое столетие изменило Землю до неузнаваемости. Города засияли ночными фонарями, витринами, вывесками. По улицам помчались автомобили, автобусы, трамваи. В небе появились самолёты, в домах – холодильники и центральное отопление.

Но человек на этом не останавливался – он захотел освоить космос, опуститься в глубины океана. И, что не менее важно, – изобрёл кинематограф. Соловей до сих пор не мог привыкнуть: движущиеся люди на экране вызывали у него дрожь восторга. А радио? А мультики? А соковыжималки? Это ж чудо расчудесное!

Но вместе с соковыжималками пришли подводные лодки; вместе с трамваями – танки; вместе с кинематографом – атомные бомбы. Прав был писатель: «Если не смеяться над двадцатым веком – надо застрелиться. Но долго смеяться тоже нельзя – взвоешь от горя»[12].

Для Тимы новый век стартовал не зимой 1901 года, а летом 1914-го – когда началась война, которую люди развязали, чтобы испытать технические новинки для массового истребления. Он был тогда в Сараево, заращивал несанкционированно открытый разлом, который и вызвал нарушение баланса: какой-то идиот с тонкими усиками по фамилии Принцип пробрался с той стороны на эту и убил австрийского эрцгерцога[13]. Надо сказать, усы стали для нынешнего века бичом: последние лет девяносто любое большое зло имело у себя под носом растительность разной степени убогости. Поэтому Тима брился тщательно и не позволял щетине отрасти хотя бы на миллиметр.

Опоровцы пытались исправить косяк и остановить грядущий ужас. Но людям слишком сильно хотелось опробовать свои убийственные игрушки. Кто застрелил бедного эрцгерцога, оказалось совершенно непринципиальным.

А ведь это было только начало: впереди мир ждала вторая война.

Впрочем, ОпОРа процветала. Все эти события требовали расширения штата и дополнительного финансирования. По стране открывались филиалы организации. Если в начале девятисотых опоровцы следили за порядком только из Москвы и Санкт-Петербурга, то к пятидесятым годам подразделения появились во всех крупных городах. Специальные отделы вербовали всё новых и новых агентов. Было введено правило: если сотрудник уходит на пенсию, он должен найти и обучить человека себе на замену.

Технический прогресс тоже не обошёл ОпОРу стороной: транспортный цех постоянно приобретал автомобили, которые год от года становились всё более навороченными, складские развлекались закупками телефонов и новомодных вычислительных машин. На крыше в главном офисе стоял даже казённый вертолёт.

По стране протянулись провода мгновенной связи, полетели почтовые самолёты.

Соловей стоял в пустом дворе. Жара разогнала всех по дачам. Пыльный московский август. Тима оглядел унылый пейзаж и негромко продекламировал:

– Нас мало – юных, окрылённых, не задохнувшихся в пыли, ещё простых, ещё влюблённых в улыбку детскую земли. – Высохшая лужа как раз корчила лыбящуюся рожу всеми трещинами. – Мы только шорох в старых парках, мы только птицы, мы живём в очарованья пятен ярких, в чередованьи звуковом. – Соловей поджал ногу и ловко пропрыгал нарисованные на асфальте классики. – Мы только мутный цвет миндальный, мы только первопутный снег, оттенок тонкий, отзвук дальний. – Он крутанулся на месте и перескочил из одной тени тополя в другую. – Но мы пришли в зловещий век[14].

Сверился с бумажкой: первый подъезд, пятая квартира. Здесь проживал его старый знакомый Плутовский. Барыга.

К «лицам, страдающим лунатизмом» прилипло точное прозвище: телевизоры. Хотя о таких, как этот Плутовский, ещё во времена царя Гороха знали. Разломы они не открывали. Никакого вреда не наносили. Но когда засыпали, попадали на ту сторону. Там – только смотреть могли, ни на что не влияли.

В основном телевизорами были кошки да совы. Но в последнее время среди них стало всё больше людей. А там, где в дело вмешивается человек, всё рано или поздно идёт наперекосяк.

Кто-то из них и сообразил, что сны про ту сторону приносят удачу. Что именно после них на работе дают надбавку; на отлично сдаётся сессия; отыскивается давно потерянная вещь. Телевизоры поняли, что выносят из своих снов на коже и на одежде какие-то частицы, которые творят бытовую магию: посыпал пару пылинок на пол – тот чист; добавил в стиральную машину – бельё гладить не надо.

Они были совершенно правы.

Та сторона была основной. А наша – отражением.

Физики с нашей стороны знали только про Стандартную модель и четыре фундаментальные силы: гравитацию, электромагнитную силу и две ядерные, сильную и слабую.

Без гравитации мир вообще не смог бы собраться во что-то путное, одни газы бы туда-сюда летали. Ну, как на Юпитере или Сатурне.

Без электромагнитных сил твёрдые тела не были бы твёрдыми, а жидкие – жидкими, одним медузам было бы раздолье. Правда, совершенно непонятно, где бы они обитали, вода-то тоже бы исчезла. К тому же не существовало бы света.

Без сильных ядерных сил у тел не было бы массы, что, конечно, вполне устроило бы некоторых особ женского пола.

Без слабых – не светило бы Солнце, что вряд ли кого-либо устроило бы, разве только вампиров.

В общем, Стандартная модель объясняла все материальные процессы. Кроме тээм – тёмной материи, хоть её-то во Вселенной было в пять раз больше всего остального.

Тээм учёным была непонятна, принцип её работы не изучен. Она не входила ни в какую модель, о ней не писали в энциклопедиях, её не проходили на уроках физики. Учебники о тёмной материи умалчивали, школьники не отвечали на вопросы о ней на викторинах и олимпиадах.

Это невидимое, игнорируемое всеми научными трактатами вещество просто витало по миру без всякого объяснения.

Но объяснение, конечно, было: просто тээм была с той стороны.

Там ею было пропитано всё. Именно тёмная материя создавала новое.

Поэтому всё начиналось на той стороне. А здесь пожинали последствия, и последствия эти были наполнены смыслом далеко не всегда. Честно говоря, чаще всего то, что творится здесь, было вообще непонятно. Иногда Соловью казалось, что эта сторона лишена самого главного: логики.

Однако частицы тээм всё-таки проникали сюда. Попадая на эту сторону, они поначалу сохраняли свою генерирующую силу. Поэтому их можно было использовать как удобрения. Или для починки электроприборов. А также – для хорошего настроения, мелкой или большой удачи (в зависимости от дозы), как любовный эликсир, в качестве витаминов или даже лекарств.

Но срок годности был недолгим. Местный воздух губителен. Пару недель, ну месяцок при правильном хранении – и тээм становилась бесполезной.

Телевизоры наловчились тащить её из снов – спали в специальных липких костюмах, а потом соскабливали с них её частицы. Пока ОпОРа догадалась учредить специальный отдел по контролю за их безобразиями, у этих малых давно всё было в порядке – и с деньгами, и со здоровьем, и с везучестью.

Соловей оглянулся. Входить через дверь было рискованно: наверняка тээм обсыпана. С его намерениями лучше не соваться: либо об порог споткнёшься, либо отвалившимся косяком по затылку получишь. Стоило попробовать через окно. Но не хотелось.

Пока он размышлял, ковыряя мыском туфли мясистый куст травы, из подъезда появился сам Плутовский. Шёл прямо Тиме навстречу.

– А, Соловей, – кивнул он. – Как дела?

– Как сажа бела. – Тима удивлённо прищёлкнул пальцами. – Что, и удирать от меня не будешь?

– Не-а. – Плутовский сел на лавку у подъезда, уставился на свои немытые ноги.

– Карманы выверни. – Соловей стоял над ним. – Кепку сними.

Плутовский протянул ему три пакетика с чёрным порошком. Тима глянул их на свет:

– Вась, ты не заболел? Ты же знаешь, что за хранение и распространение я тебя обязан…

Василий был человек незлой и нежадный. Соловью нравилось скакать за ним по адресам, выискивать в Москве зоны особой бытовой радости. Но вот взять его с поличным не удавалось: при Плутовском никогда ничего не находили. Четыре раза штрафами отделался, и всё. С телевизорами всегда так: везучие как черти.

– Я, Соловушка, сны перестал видеть, – Василий посмотрел на Тиму снизу вверх, прищурив один глаз, – а у меня долгов по горло и покупателей очередь. Эти вот последние. – Он поднялся. – Завтра уж бесполезны будут. Пошли.

Соловей какое-то время стоял на месте, наблюдая, как ссутуленный Плутовский идёт сдаваться.

– Подождь. – Он догнал его у входа в арку. – Как так – сны перестал видеть? Ты уверен?

– Совсем. – Плутовский шаркал шлёпками. Треники отвисли, щека мята и грязна от щетины. – Я уж и так сплю, и эдак. Не пускают меня больше туда. Заслонку кто-то поставил.

– Да какую заслонку? И давно так?

– Недели полторы. Как Медведь по ту сторону ожил. Ифрит тот огромный. Тыщу лет вроде спал, и вдруг…

Ох уж эти ифриты! Тима предпочитал с ними больше не связываться.

– Про землетрясение в Крыму слыхал?

– Видел в новостях.

– Нам куда? – Плутовский махнул рукой. – Направо? Налево? Ты на машине? Или в когтях меня начальству принесёшь?

– На вот. – Тима протянул Василию изъятые пакетики. Гоняться за Плутовским, когда он в силе, увлекательно. Бить лежачего – неинтересно. – Когда у них срок истекает, говоришь? На сегодня тебе хватит. И от меня спрятаться, и от тех, кому ты там должен. Ну, чё застыл? Бери-бери.

Соловей любил видеосалоны. Сколько там бурлило в людях, особенно на вечерних сеансах!

Зрители впитывали волшебный мир кинематографа без остатка. Учили фразы. Айл би бэк[15]. Тренировали карате за гаражами, мастерили нунчаки из скалок для теста, наматывали на лоб никому уже не нужные пионерские галстуки.

Поначалу фильмы шли на английском. Рядом с тумбочкой, где телик был водружён на видик, стоял кто-нибудь в клетчатых брюках и переводил, не всегда успевая и почти всегда пропуская самое главное. Позже появились кассеты с «прищепочным переводом»: за всех героев – женщин, мужчин, детей – говорил гнусавый голос.

А эти афиши с расписанием сеансов! Портреты Шварценеггера и Сталлоне – украшение стен! Искусственные цветы по бокам от телевизора, небольшого, с рябым изображением – с задних рядов ничего не разглядишь. А названия фильмов? «Пальцы Брюса», «1000 глаз ниндзя», «Видеопришельцы», «Красная жара».

В конце восьмидесятых видеосалоны росли как грибы, и Соловей таскался везде, но потом остановился на десятке любимых. В приоритете были птичьи названия.

«Орлёнок» находился в подвале. Тима изучил расписание и решил пойти на «Коммандос» – он обожал сцену, где Арнольд (идеальный торс, несколько царапин, спасённая дочка на одной руке) встречает полковника, который со своей армией прибыл ему на подмогу.

– Оставил нам что-то? – спрашивает полковник.

– Только трупы, – отвечает Арнольд, не снимая тёмных очков.

Эта сцена была эпиграфом ко всей мировой истории. Именно таким видел человек добро – массовым убийцей, серийником без жалости и пощады, – и в этом смысле двадцатый век ничего не изменил. Лишь жирно подчеркнул в нужных местах эту непреложную истину.

В полутёмном зале стояло около двадцати потрёпанных стульев. На стене висел Брюс Ли, за белую батарею заткнуты какие-то тряпки, вокруг телевизора пизанскими башнями возвышались стопки кассет.

Тима сел на последний ряд. Фильм он знал наизусть: где наезжает крупный план, где вступает музыка. Мужики на сеанс собрались хмурые, выучившие каждую деталь, но жаждущие вновь испытать эйфорию от кадра, в котором Шварц несёт на плече бревно. Картинка приелась, но они не сдавались. Возвращались и возвращались на место испытанного счастья, наполняя тесный подвал запахами застарелых сигарет и кожаных курток.

Соловью надо было подумать. Когда скудный свет выключили, он прикрыл глаза. Проснувшийся Медведь. Он же был слугой Балама. Тиме всё это не нравилось.

На экране началась перестрелка. Кто-то в зале с бульканьем задохал. Тима недовольно клюнул кашлявшего взглядом. Ручка двери, на которую в темноте падали отблески телика, была похожа на крючковатый нос. Два глаза, две кривые отколупины краски, съехавшие от «носа» вбок, смотрели на Соловья укоризненно и строго.

Он отвернулся. «Орлёнок» не приносил сегодня должного удовольствия.

– Знакомое выражение лица. – Майя Пролетова, подружка и по совместительству скогсра, дух леса, смотрела на Марту в упор. – Ты планируешь глупость.

Марта щипала верхнюю губу. Каждый новый день отдалял её от того последнего раза, когда она видела Цабрана, и она ненавидела утра, которые означали это движение вперёд, движение от него.

– Скажешь тоже. – Она выдавила из себя улыбку. – Да я ваще не знаю, что делать. Какой там «планируешь»!

Посередине двора стояла паутинка. Её перекладины когда-то были синими, зелёными и красными, но сейчас облезли, преобладал ржавый цвет. Когда Марте было восемь, она съела упаковку «Московского картофеля» и полезла наверх. Жирные пальцы соскользнули, она грохнулась и сломала левое запястье. Она тогда так же прижимала его к себе, как Майка сейчас. Когда случилось землетрясение и из моря поднялся Медведь, Рыжая сильно обожгла руку об огненный хлыст Балама. Запястье почернело, стало похоже на сгоревшее полено. Ахвал исцелил Майку, но она всё равно иногда качала руку, как младенца, особенно когда сильно задумывалась.

Пасмурно, но жарко: высоченный длинный дом воткнут в ватное небо. Слоняясь в ожидании школы и хоть каких-нибудь событий, Майя часто приходила к Марте во двор, и они просто сидели на заборчике, уставившись на вытоптанное поле.

– Я волнуюсь за Цабрана, – сказала Марта.

– Покажь.

Марта нехотя вытянула руку. Костяшки пальцев – в корке от лопнувших пузырей диатеза. Рыжая взяла её ладонь. Марту накрыла слабость. Так было каждый раз, когда подруга заговаривала ей аллергию.

– Ну просто… просто, – Марта пыталась подобрать слова, – мы так расстались… будто на пять минут, а вышло вон как. Ахвал обещал достать книгу, обещал лишить нас сил, что мы будем вместе, а потом это всё с Зейнеп произошло… и она так резко выгнала меня из Крыма, и я ей пообещала, что не вернусь. Что мне теперь делать? Как ты думаешь, старик найдёт меня тут?

– Да что думать. – Рыжая прикрыла глаза и покачивалась. – Книгу найдёт – и сразу к нам!

– Май, ты вообще, что ли, не рубишь? Они с Цабраном по ту сторону! Как он сразу к нам, если я уехала, а значит, все разломы закрыты?! Это им надо там в Московь переться, меня оттуда искать, чтобы, ну… мы с Цабраном рядом оказались. Открывать, чтобы я смогла перейти. Опять, короче, эта свистопляска…

Рыжая молча выпустила её ладонь. На месте корок появилась новая кожа.

– Спасибо, – удручённо сказала Марта.

Майя ничего не ответила.

У подъезда остановилась жёлтая машина с шашечками, и оттуда, словно цыганский табор, вывалилось семейство Мишаевых: Тинка, Лизка и тётя Катя.

– Эу! – Рыжая замахала руками.

Марта не двинулась: как сидела нога на ногу, так и осталась. Она смотрела, как Тинка всплеснула косой, Лизка надевает рюкзак, который таксист подал ей из багажника. Сёстры Мишаевы полетели к ним через двор, оставив маму стоять с вещами.

Тинка повисла на Майе, левой рукой притянув к себе Марту.

– Вам многое надо нам рассказать. – Лизка всклокочила Рыжей волосы. – Но, чёрт возьми, как я рада вас видеть! Когда столовка сгорела, мы думали, уж всё…

– Заткнись, Лизон, – оборвала её сестра. – На, вещички твои, – она протянула Марте сумку. – Ты уж извини, если чего не хватает. Но главное, глянь: ракетка на месте! В целости и сохранности!

– Спасибо, девули. – Марта взяла сумку. Та была заляпанная, порванная в двух местах и полупустая, но такая родная. – Я уж со всем этим попрощалась.

– Только с поезда, прикиньте! Пока Тинку там подлечивали, пока то да сё… – Лизка будто её не слышала.

– На меня, ну… навес упал. Крыльцо главного корпуса. Крыша его, – вставила Тинка.

Майка поднесла руки к лицу, смотрела на неё во все глаза.

– А Бугу её вытащил, – радостно добавила Лизка.

– Девочки! – позвала Мишаевых тётя Катя.

– Ладно. – Тинка потянула сестру за рукав. – Мама со всех своих работ к нам сорвалась. Она ж, как из института сократили, то в обменнике сутки через трое, то в палатке. Отовсюду хрен отпросишься.

– Мама теперь за нас трясётся, – шепнула Лизка, делая глазами круги.

– Все теперь за всех трясутся, – сказала Марта.

Тинка внезапно чмокнула её в щёку:

– Ты не представляешь, как…

– Увидимся теперь?

– Конечно!

– Всё хорошо. Всё будет хорошо! Ведь правда? – Лизка спрашивала у них всех.

Комната, в которую заселила Соловья контора и которую он называл Гнездом, находилась под Калининским мостом, между двумя его опорами. Вела в неё неприметная лестница с набережной Тараса Шевченко. Вернее сказать, это была не комната, а комнатища: огромное помещение с круглым окном, вырубленным в стене метрах в трёх над полом. Напротив окна окаменелым эвкалиптом росла колонна, и Соловей устроил себе на ней спальное место: натаскал палок, веток, положил матрас. Засыпая, он смотрел на воду: слева торчала гостиница «Украина», справа, через реку, белел Дом Советов. Или Дом Сов, как называл его Столас.

Гнездо было Тиминым местом силы, Столас – его душой. Это было пренелепейшее существо: голова кота, тело совы. Совокот или котосов – как больше нравится. Соловью нравилось «ворокот»: он предпочитал думать, что у Столаса тело воробья. Огромный такой, жирный воробушек – перья в стороны, походка вразвалочку. Щекастая морда часто высовывалась оттуда, где быть её совсем не должно: он таскал к себе под потолок всё, что плохо лежало. Столас свил несуразное подобие улья из старых Тиминых футболок и отодранного от кресла подлокотника, и, если в доме что-то пропадало – ложки, часы, скрепки, браслеты, – Соловей знал, что лезть надо туда.

Ворокот вынул голову из-под крыла, когда Соловей вошёл.

– Сколько раз я тебе говорил не хлопать этой чёртовой дверью! – сварливо промурлыкал он. – Поворачивать ручку. Взялся и опускаешь, взялся и – опускаешь… так ничего хлопать не будет.

Тима засовывал ключи в верхний ящик комода, не отрывая глаза от двери:

– Всё-таки эта морда меня определённо пугает. Нет, ты посмотри: вот пасть, два сучка – зенки, а эта закорючка – нос. Уставился.

– Парейдолия, – завёл Столас, – зрительная иллюзия, заставляющая замечать осмысленные изображения там, где их нет: в облаках, на бытовых предметах, в складках одежды, на обоях или на коре деревьев. Часто возникает в инициальных стадиях острых психозов, сопровождающихся помрачением сознания.

– Опять «Советской энциклопедии» начитался? – Соловей снял уличную повязку с глаза, из мягкой коричневой кожи, дорогую и солидную, и надел домашнюю, в мелкий турецкий огурец.

Столас слетел с насеста, перепрыгивая с одной книжной полки на другую. Стеллаж был Тиминой гордостью, он сколотил его собственными руками: в какой-то момент складывать книги на пол стало неудобно. Книжные полки улетали ввысь, под восьмиметровый потолок, уютно обвивая круглое окно.

– «Психология переживания», автор Фёдор Василюк! – продекламировал Столас. – Издательство МГУ, тысяча девятьсот восемьдесят четвёртый год.

– Господи! – Соловей закатил глаз.

– Ну а чем мне ещё заниматься, – Столас развёл крыльями, – мышей ловить? Тим, я серьёзно, ты везде видишь эти рожи. Это ненормально! Я за тебя переживаю.

– Крючки туда прибью, куртки повешу. – Соловей включил телик на кухне.

Это было ритуалом уюта: жизнь Гнезда подсвечивалась голубым экраном. Сложно объяснить, почему чудеса прогресса радовали Тиму гораздо больше привычных – магии тээм, гигантских медведей-ифритов, – но факт оставался фактом: от гудения стиральной машины или автомобильных гудков сердце восторженно замирало в груди.

Когда Соловей притащил и водрузил телевизор на угловую тумбу, Столас поначалу шутил («Что за “Чёрный квадрат”?»), вскоре ворчал («Выключи балаболку, котелок от неё кипит!»), ну а потом смирился.

Красный чайник приветливо улыбался Тиме курносой физиономией. Зашумел успокаивающе. Соловей сел на стул, положил на табуретку ноги, машинально почесал впорхнувшему на колени Столасу за ухом. Он не услышал урчания ворокота из-за победного марша заставки новостей, под который скакали лошади, но рука почувствовала вибрацию. Тима потянулся и переключил большим пальцем ноги. Коней сменил Цой в красноватом дыму:

– Ну что, как там Плутовский? – щурясь от удовольствия, спросил ворокот.

Обеденный стол был сложен из широких сосновых досок. Он смахивал на столярный, казалось, будто не хватает рубанка на дальнем конце. Грубый, истыканный вилками и исцарапанный ножами – Тима его очень любил.

Но ещё больше, хотя, казалось бы, куда уж, он любил стену из стеклоблоков, которая отделяла кухню от библиотеки. Эти стеклоблоки он целый месяц таскал один за одним из заброшенного детского садика, а потом ещё дольше выкладывал, и теперь они, бутылочно-зелёные и мутно-белые, отбрасывали цветные пятна на пол, когда в круглое окно светило солнце. За годы обитания в Гнезде его незамысловатая обстановка стала Соловью дороже дворцов, палат и расписных изб, в которых приходилось живать раньше.

– Знаешь, странная штука, – ответил Тима задумчиво, – он перестал видеть сны.

– Че-го? – Жёлтые глаза Столаса разделяли иголки вертикальных зрачков.

– Соловей подпевал, тихо присвистывая, машинально дотронувшись до предплечья. Там, под жёсткой тканью джинсовки, пряталась его звезда – шестиконечная, вытатуированная в допотопные времена. – Прикинь? Ох, чует моя задница, всё это не к до…

Он не договорил: в дверь оглушительно постучали и тут же замок сам собой провернулся. В Гнездо вошёл и встал ровно между колонн высокий мужчина в приталенном пиджаке и начищенных ботинках. Кожа его отливала синим. Под мышкой торчала папка.

Пришедшего звали Валерием Гасионовым, он был Тиминым начальником, что немало забавляло Столаса. Гасиончика они знали давно, и в момент знакомства он был совсем не таким напыщенным павианом. Хорошо, что ворокот нафокусничал с Тиминой внешностью, плюс глаз этот выбитый – синелицему дуралею и в голову не приходило, кто перед ним. Соловью всё это доставляло невероятное удовольствие – и камуфляж, и игры в подчинялки.

– Валерий… э-э-э… Гаврилович. – Соловей сбросил с коленей ворокота, довольный, что не оговорился – они со Столасом звали его Гориллычем. – Какая неожиданность! Попьёте чайку? Мы как раз кипятим.

– Спасибо, нет. – Гасионов смерил взглядом протянутую руку, но не пошевелился. – Я при исполнении.

Столас, приняв облик простой совы, взлетел на железные шкафчики, которые Тима притащил с пожарной станции, и самозабвенно начал вылизываться. Строил из себя безмозглое животное, а сам навострил уши.

Гасионов сделал два размашистых шага и хлопнул папкой по столу. Засвистел чайник, Тима снял его с огня.

– Соловей Тимофей Иванович, – Валерий Гаврилович был вылитая горилла, когда двигал губами, – ты снимаешься с оперативной работы.

Столас перестал выкусывать воздух между пальцами и покосился на Тиму.

– Э-э-э-э, – начал было Соловей, уменьшая ширину улыбки. Гасионов перебил его:

– Новое задание. Наш отставной по Крыму Демерджи доложил об экстраординарной активности. По его данным, в Гурзуфе появились неучтённые близнецы-двусторонники, открывшие несколько разломов, вследствие которых случилось землетрясение. Мы запросили информацию у нашего действующего сотрудника, Ахвала Букрябова, но оказалось, что его нет на месте. Езжай, встреться с этим Демерджи, осмотри местность. Выясни, где Ахвал. Если информация верна, близнецов надо найти и поставить на учёт.

– Также мне нужно уплотнить перегородку? – Тима открыл папку. Кипа документов с голубыми подписями и печатями. Он никогда не понимал официального языка, не мог за этими длинными, неповоротливыми, как пеликаны, словами уловить суть. Наверняка это был приказ о командировке, адрес следования и прочая лабудень.

– Именно так, – подтвердил Гасионов.

– Что ж, возьму на всякий случай побольше затычек.

Когда за Валерием Гавриловичем закрылась дверь, они посмотрели друг на друга и прыснули.

– Нет, ты видел?! – воскликнул Столас. – Руки тебе не подал!

Тима хохотал так, что пропал звук. Только изредка крякал.

– Соловей Тимофей ибн Иван, – задребезжал ворокот высоким голосом. – Я, ОЧЕНЬ ВАЖНЫЙ НАЧАЛЬНИК, поручаю тебе сверхсекретное задание. Почти ТАКОЕ ЖЕ ВАЖНОЕ, как я, но не настолько. Где мои бумажечки? – Столас сделал вид, что роется в подмышке. – Вот она, папочка, моя прелесть… – Он замахал крыльями, словно ронял что-то невидимое, и тут же сам свалился со стола.

Соловей утирал слёзы:

– А ботинки его? В них можно смотреться, как в зеркало.

– Гориллыч всегда любил блестящее. – Взъерошенный ворокот с усилием поднимался по ножке стола, забыв, что умеет летать.

– Какой же идиот! – Тима наконец отдышался. – Он ведь и раньше всё карьеру строил, выслуживался, мечтал над другими возвышаться… и лил, лил свой елей. Ладно, пойду собираться.

– Полетишь? – Столас уже расхаживал туда-сюда по обеденному столу. – На своих двоих?

– Конечно! Начальство ж приказало! Поезда я ненавижу, накатался. И тем более самолёты. Сам поэтому.

– Увидишь своего старого друга водяного, спроси его про мой подарок, – промурлыкал ворокот.

– Угу, – бросил Соловей через плечо. – Ты остаёшься на хозяйстве.

– А то. Корма побольше насыпь мне.

Это было ещё одно несомненное достоинство работы в конторе: в подвале на Ленивке работала неплохая лавка, в которой можно было запастись «для хозяйства». Столас ещё до перестройки подсел на сухой кошачий корм, утверждая, что тот полезен для его желудка. Приходилось закупать его центнерами.

– А то ты не в курсе, где его брать, – передразнил Тима.

Ворокот был жутким неряхой. Соловей знал, что в его отсутствие пол исчезнет под книгами и объедками, кресло обрастёт вываленной из ящиков одеждой, кухня больше всего будет похожа на голливудскую экранизацию «Федориного горя». Вишенкой на торте станет засохшая лужа чего-нибудь сладкого с вросшей в неё навеки кошачьей шерстью.

– Насыпь, говорю.

Тима с горкой наполнил миску. Выложил дорожку на столе (Столас тут же принялся за еду), достал пиалушку и сыпанул туда. Подумал ещё и опрокинул коробку прямо на кухонную столешницу.

– Что-то ты сегодня расщедрился, – заметил Столас с набитым ртом.

– Мало ли сколько я там пробуду, – буркнул Соловей. – Ты это, не набрасывайся сразу. Растягивай. Пузо вон какое. Скоро летать разучишься.

– С чемоданом поедешь? – Ворокот проигнорировал замечание насчёт фигуры.

– Издеваешься? Его нести неудобно. – Соловей кидал вещи в рюкзак.

– Слушай, ты не устал играться в этого своего агента ОпОРы? Ну что за работа – телевизоров ловить, разломы заращивать? Санитар леса нашёлся.

– Ага, а жить мы где будем? И на что?

– Ну перестань!

– Сам перестань. Зачем сейчас этот разговор? Сто раз обсуждали – мне нравится. Место официальное. Прикрытие – идеальное. Контора, между прочим, твоё мироустройство охраняет.

– Чёй-то оно моё? – возмутился ворокот.

Соловей смерил его самым холодным из всех своих одноглазых взглядов.

– Скучно мне. А давай изобретём что-нибудь. – Столас закидывал шарики корма в пасть. – Что я, зря, что ли, энциклопедии читаю? И станем миллиардерами.

– Дай угадаю: скатерть-самобранку.

– Старьё! Ну, например, такие телефоны, чтобы с собой носить. Ты же любишь технику всякую. Радиотрубки типа рации. Всего-то делов – поставь по городу несколько вышек, чтобы они волну ловили. Мобильниками назовём.

– Почему мобильниками? – Соловей застёгивал у рюкзака пасть.

– Ну как. Есть автомобили, а это будут телефономобили. К розетке не привязаны. Или не, давай ещё лучше: сделаем такую радиоволну, чтобы все эти мобильники были соединены. И они будут работать, как видеофоны в «Алисе Селезнёвой»[19]. А ещё там будет такая телефонная книжка, общая, туда каждый сам – хопа! – свою фотографию вставит и сведения какие-нибудь.

– Какие?

– Ну, как встал утром, что поел… Тарелочку – раз, и щёлкнул.

– Чем – щёлкнул?

– Значит, мы в телефоны фотоаппараты встроим…

– И видеомагнитофон, и плеер, и будильник, и фонарик, и компас, и шагомер?

– Такое ощущение, что ты не веришь в меня, – нахохлился Столас. – В Крым летишь – всем написал: ребята, я в Гурзуф. Кино в видеосалоне посмотрел – впечатлением делишься. Как тебе, понравилось, нет.

– Звучит отлично. Один вопрос: каким макаром ты их заставишь?

– Что – заставишь?

– Самим на себя капать. Да ещё и прилагать фотодоказательства.

– Никто заставлять не будет! Люди сами захотят. Вот увидишь. Это социум. Общение, олух! Так и назовём: телефонная книга. Нет. Подожди. Справочник лиц. Справочник жизней. Книга жизни!

– Называй тогда уж в честь себя. И помодней. На западный манер. – Соловей закинул рюкзак на плечо и направился к двери.

– У тебя иногда проскальзывают гениальные идеи! – Столас хрумкнул своими кошачьими чипсами, и фонтан крошек полетел на стол. – А как будет по-английски «ухать»? Hoot?

– Зачем тебе?

– Я же сова.

– Где ж ты ухаешь? Ты мяукаешь и трепешься.

– Хорошо, тогда Twitter.

– Звучит как корм для канарейки.

– Кот-Книга. Птица-Книга. Книгоморда.

– Ты же не зоомагазин открываешь. И потом, «морда» – это неизящно. Назови лучше «Самодонос». Stolas Self Complain. Сокращённо – SS. А, как тебе?

– Придумал! Книга лиц! Face-book! Или, может, живой журнал? Соловушка, разбогатеем, пошлём твою ОпОРу куда подальше!

– Опять понеслась. – Тима вспоминал, не забыл ли чего.

На улице было свежо. Небо большое. Дул ветер. Вышла луна. Есть легенда, что на её поверхности отобразилось, как Каин убил Авеля. Якобы можно разглядеть две фигуры: живую и мёртвую, которую убийца держит на вытянутых руках. Соловей ничего такого не видел. Луна склонялась над ним грустным женским лицом.

Гасиончик занимал должность всего несколько лет, хотя в конторе числился давно – мотался по другим отделам. Вряд ли он копался в бумажках и знал о том, что Тима часто летал в Крым и старый Демерджи был его давним знакомым. Последний раз начальство командировало его туда девять лет назад. Тогда ему было приказано не просто зарастить разлом, а сделать это в определённый момент. Речь шла о двух младенцах, которых следовало разлучить: одного, мальчика, отправить по ту сторону, девочку же оставить тут.

Тима радовался, что увидит старика водяного. Демерджи был одним из немногих, кому он доверял.

Соловей поставил сумку на асфальт, разулся, поприседал. Снял одежду, удостоверившись, что его никто не видит. Аккуратно сложил всё в сумку. От ветра побежали мурашки, он принялся разминаться интенсивнее: нужно было вспотеть, немного устать, но не замёрзнуть.

Кровь потекла по венам быстрее, он сделал последний наклон, выпрастывая перья.

Утолщались и уменьшались ноги: съёживалась кожа, прорастали когти. Неприятно, но он привык. Через боль проскакивало наслаждение. Тоска по небу, сидевшая внутри, заглушаемая насущными делами и шумом города, обнажалась, перерастала в зуд.

Шутки шутками, а может, Столас прав и пора на покой? В разные эпохи Тима побывал вождём, разбойником, винтиком системы, и все эти ипостаси рано или поздно забивались делами, бытом, обязанностями… которые, как куча мусора, заслоняли свет. Может, и стоило сделать глубокий вдох, отлететь в сторону? Он тряхнул головой. Мостовая стала полукруглой – это включилось птичье зрение.

Соловей усилием воли удерживал себя на земле ещё несколько мгновений, ждал, когда превращение закончится. Густые перья покрыли всё тело, и сделалось тепло, почти жарко.

Как только отрос хвост, он поднял рюкзак с асфальта – ловко подцепил клювом сразу обе лямки – и взлетел почти без разгона.

Глава 4

По ту сторону

Речной трамвайчик привёз их в Китай-город. Тротуары, к которым из воды вели склизкие ступени, были вымощены брусчаткой. Через канал – от дома до дома – перекинуты красно-золотые ворота с тремя черепичными крышами, скаты которых загнуты наверх. На кончиках крыш щерились драконы, улыбались толстогубые рыбы.

Керамические коты в витринах монотонно махали лапами, красные бумажные фонарики мигали, как ёлочные гирлянды. Старик с мальчиком свернули вправо, вглубь: воздух тут был плотным из-за запахов еды, за заляпанным стеклом на крюках висели копчёные утиные туши, коричневые и пупырчатые. Цабран услышал рычание. Оно шло из-под пола каморки. Это урчал желудок его огромного тела. «Я голоден, – догадался он и сразу же подумал: – Вот бы упасть в обморок на улице! Это привлечёт внимание!»

– Надо тебя покормить. – Старик будто прочитал его мысли. А может, в животе бурлило слишком громко.

Он сел по-турецки, прислонился к замызганной стене какой-то забегаловки. Достал из шальвар голубое блюдце с отколотым краем. Покопался в другом кармане и кинул туда монетку в один богат.

– Чем богаты, тем и рады, – скаламбурил Ахвал, – садись рядом.

Ноги тела подогнулись.

Старик начал рассказывать тихо, но голос его был слышен, он прорывался сквозь гвалт воробьёв, купавшихся в пыли, сквозь звяканье водных автобусов, сквозь разговоры людей и маридов:

– Всю жизнь провёл в седле могущественный хан Гирей. Неутомим и ненасытен был он в кровавых набегах. Прошло двадцать лет царствования хана, всё он имел, что может желать человек, не было только у него наследника.

Первые слушатели, мама и сын лет четырёх, остановились возле них. Из пакета у женщины торчал батон хлеба, и Цабран вновь услышал рычание своего живота.

– Однажды хан выходил из дворца, – Ахвал голосом притягивал людей. – Его остановил старец, похожий на дервиша, и сказал: «Государь! Я хочу помочь тебе избавиться от горя». Гирей грозно посмотрел на ничтожного смертного, осмелившегося остановить хана, но старик не смутился. Гирей приказал ему явиться вечером во дворец. Никто не знал, о чём они говорили наедине. Слугам было велено к полуночи приготовить двух осёдланных коней, и ровно в двенадцать часов дервиш и хан выехали за город и поскакали к глухому ущелью, известному под именем Тёмного. Въехав в ущелье и сойдя с лошади, дервиш сказал: «Хан, ты имеешь ещё время раздумать и возвратиться домой. Решай!» – «Делай со мной всё, что надо», – ответил хан. Дервиш повёл его в тёмную расщелину. Некоторое время спустя хан выскочил оттуда бледный, трясущийся. Вслед за ним из пещеры вырвались дым и багровое пламя. Не переводя духа, хан вскочил на коня и что было силы рванул повод…

Вокруг них уже была толпа. Цабран давно заметил, что в Москови было намного больше людей по сравнению с его родным городом: если в Агаресе в основном жили мариды, то в столице людей и маридов было примерно поровну.

Двое мужчин вынесли раскладные табуретки из соседней лавки, расположились на них и покуривали. Остальные просто стояли и слушали. Некоторые мариды несильно подлетали над землёй. Увлечённые рассказом старика, они даже не замечали этого. Цабран видел их лица: они будто спали с открытыми глазами.

– Девять месяцев спустя жена хана родила сына. На лице ребёнка лежал красный отсвет, словно оно было опалено огнём. С детских лет в мальчике открылся ужасный характер. Его могли упросить не капризничать, только пообещав показать казнь. – Цабрану показалось, что Ахвал улыбнулся. – Хан это видел и радовался: сын рос таким, каким он хотел видеть его, – человеком без сердца.

Первые монеты посыпались в блюдце. Люди, отдавшие Ахвалу свои богаты, сразу отходили, чтобы уступить место новым слушателям.

– Наступило время умирать хану. Он призвал к себе юношу и рассказал ему историю его рождения. Закончил старый хан так: «Я добыл тебе жизнь. Своей кровью я скрепил договор с могучими духами. Когда ты вступишь на престол, то в полночь должен обязательно отправиться в Тёмное ущелье, чтобы поблагодарить дервиша. И скажешь ему, что ты хочешь иметь, но только что-то одно, самое-самое главное для тебя. Обдумай хорошенько, что ты намерен попросить, чтобы быть довольным всю свою жизнь». Умер отец. В полночь молодой хан вскочил на коня и помчался к пещере. У входа его встретил дервиш. «Ты приехал благодарить меня? – спросил дервиш. – Я знаю твоё желание. Ты хочешь, чтобы весь свет трепетал перед тобой, чтобы имя твоё пугало людей». – «Ты угадал», – ответил молодой хан, боясь взглянуть в глаза старика, горевшие зловещим огнём. «Я дам тебе столько золота, что ты сможешь вооружить огромную армию, какой нет ни у одного царя на свете. Взгляни вон туда, на Чатыр-Даг. Видишь трещину у подножия? Доберись до неё, отбрось несколько лопат земли, и под ней найдёшь неистощимую россыпь золота. Оно – твоё. Золото это будет служить тебе». Сказав это, старик исчез. Молодой хан нашёл трещину у подножия Чатыр-Дага, разгрёб землю возле неё и действительно открыл там золотую россыпь. Набив перемётные сумки, он возвратился к себе во дворец.

Когда Ахвал говорил за кого-то, рассказывая свою притчу, голос у него становился чужим. По-особому, с хрипотцой и злостью, гаркал у него хан Гирей, сильно и грубо – молодой хан. Но когда Ахвал говорил за дервиша, голоса он не менял.

– …и с той поры забыл о покое молодой хан. Задумал он устроить набег на страны, лежащие к северу от Крыма. Его несметная конница двинулась в поход. Задрожала земля под десятками тысяч копыт. Запылали селения, полилась кровь, от стонов и криков людей содрогнулось небо. Бесконечные колонны пленных потянулись по пыльным дорогам. В числе пленниц была женщина, имевшая двенадцатилетнюю дочь. Когда воины хана нагрянули в их деревню, её дочь спряталась. Теперь несчастная мать мучилась мыслью, что дочь умрёт от голода на пепелище деревни или будет растерзана зверями. Но девочка не погибла. Она пошла по следам разбойничьей орды. В Крыму девочка узнала, что пленников угнали в горные селения у Чатыр-Дага. Она направилась туда, надеясь разыскать мать.

Женщина, та самая – с сыном и батоном, крепче обняла своего ребёнка. Вокруг повисла тишина: голуби перестали курлыкать, а маленькие волны – биться о ступеньки.

– Несколько дней спустя, во время сильной грозы хан возвращался от золотой россыпи с сумками, полными золота, – продолжал старик после небольшой паузы. – Он проскакал мимо девочки, укрывшейся под деревом у дороги, и в этот момент из сумки выпал слиток. Девочка окликнула хана и подняла золото, чтобы отдать владельцу. «Господин! – сказала девочка. – У тебя много золота. Дай мне хоть маленький кусочек. Я выкуплю из неволи мою мать». – «Как ты осмелилась сказать мне это, дерзкая?» – с яростью воскликнул хан, и его плеть со свистом, словно сабля, упала на девочку. Страшно вскрикнула девочка, падая на землю, – так вскрикнула, что небо откликнулось ей раскатами грома. Угрожающе засверкали молнии.

Люди вокруг ахнули. Даже курящие неподалёку мужчины забыли о своих трубках.

– Хан спрыгнул с коня, оттолкнул носком сапога лежавшую без чувств девочку и жадно схватил потерянный кусок золота. Капли крови ребёнка, брызнувшие на это золото, обагрили пальцы хана. И кто знает, которая из этих капель оказалась той последней, что переполнила чашу…

Ахвал строго оглядел толпу, будто искал хана среди слушавших.

– Положил хан окровавленное золото в сумку, и показалось ему, что мало он взял в этот раз из россыпи. Повернул коня и под завывание ветра, грохот грома и сверканье молний поскакал обратно к Чатыр-Дагу. Только разгрёб хан землю и протянул руки к золотым слиткам, как раздался гром. Задрожала земля. Из чёрных туч ударила молния и испепелила злодея. Ещё раз ударила молния – и обрушился склон горы, погребая под собой дьяволово золотое гнездо. И с той поры не стало в Крыму золота, с той поры кончился ханский род. Тело последнего хана долго искали, но не нашли[20].

Люди некоторое время стояли молча, потом разом встрепенулись, заохали. Посыпались в блюдце монеты и купюры. Маленький мальчик высвободился из объятий матери, сглотнул:

– А что стало с девочкой? Она не умерла?

Видно было, что старик думает, как ответить. Но не мальчику он говорил, а Цабрану:

– То особая была девочка. Встала она, нашла у подножия Чатыр-Дага два золотых слитка и выкупила мать из рабства.

Мальчик просиял.

– Как же хорошо! Ну слава богу, – мама тянула его за руку. – Пойдём, Олежек, нам с тобой обедать пора.

– И нам с тобой обедать пора. – Ахвал подмигнул Цабрану, выгребая мелочь из блюдца.

– У меня пообедаете, – над ними стояла полная женщина в клетчатом пиджаке и короткой юбке.

Сагиба, или Татьяна Евгеньевна Сагибова, была директором детского сада. Cад располагался по адресу: аллея Покоя, 26/1, и в нём действительно было очень спокойно. Воспитатели не кричали на детей. Дети не дрались. Нянечки улыбались. Сагиба дырявила шпильками бахилы, носила мощное тело на длинных ногах и смотрела на родителей строгим взглядом. За годы её правления в этом маленьком государстве оно переименовалось в «Центр развития ребёнка “Оранжерея”», и название ему очень подходило. Татьяна Евгеньевна считала, что дети – цветы нашей жизни.

«Оранжерея» была смешанного типа: в неё принимали и людей, и маридов. Сюда хотели попасть. Случались сумасшедшие мамаши, менявшие квартиру, чтобы жить поближе. Серьёзные папы, по древней традиции привыкшие все вопросы решать богатами, перед Татьяной Евгеньевной тушевались, забывая подготовленные речи. Сагиба взяток не брала. Она журила за пухлые конверты, тыкая дарителей носом, как котят в лужу.

Деньги в саду были. Ремонт – недавний. Диваны – кожаные. Кровати в спальнях – двухъярусные. Игрушки – новые. Физрук – призёр первенства мира по плаванию. Учительница музыки – лауреат международных премий.

В саду никогда не пахло щами и варёным луком. Утром по вестибюлю плыл запах кардамона и свежей выпечки. Он вызывал повышенное слюноотделение у всех без исключения.

Родители не держали на Сагибову зла за строгость. Татьяна Евгеньевна отвечала им взаимностью: помнила все имена, знала наизусть телефоны и профессии. Была в курсе, у кого из детей аллергия, кто не спит днём, кому на карате по вторникам.

Татьяна Евгеньевна была жизнетворящим веществом, гением места. Этот детский сад стал одним из лучших в Москови – потому что его любила она.

Ахвал с Цабраном прошли за Татьяной Евгеньевной в кабинет. Огромное окно выходило в ботанический сад, который Сагиба отбила для своей «Оранжереи». В нём росли диковинные цветы, был огород с целебными травами, стояла изящная теплица для тропических пальм. В искусственном пруду плавали золотые рыбки. Именно тут, а не на убогих детских площадках с облезлыми горками гуляли её дети[21].

Татьяна Евгеньевна жестом предложила гостям садиться. Подняла трубку:

– Сима, принеси мне две обеденные порции. Пожалуйста.

– Рад видеть тебя, Сагибушка, – старик был ласков.

Татьяна Евгеньевна не улыбнулась. Положив трубку, она в упор посмотрела на Ахвала:

– Или тебе не нужна человеческая еда? Ты ведь другим питаешься, Агарес. Заварушку в Крыму ты устроил? И не говори мне, что ты тут случайно. Чего хочешь?

– Так давно не виделись, а ты не рада, – расстроенно сказал старик. – Рассказала бы, как живёшь.

– Заклятие бессловесности? – Сагиба внимательно всматривалась в Цабрана.

– Покорности, – улыбнулся Ахвал.

Дверь в кабинет распахнулась, спиной вперёд вошла улыбчивая женщина с подносом в руках.

– Приятного аппетита, – она поставила обед на стол и вытерла руки о цветастый передник. – Сегодня борщец и мясные биточки с подливой.

– Спасибо, Сима, – поблагодарила Сагиба.

Ахвал подождал, пока Сима уйдёт, и приказал:

– Ешь.

Цабран набросился на еду.

Некоторое время они молчали, слушая, как стучит ложка.

– Имей в виду, Агарес, своих детей я в обиду не дам.

– Не дашь, не дашь, – легко согласился старик, – костьми ляжешь, до последней силы защищать будешь. Что я, не знаю вашего брата? Любишь ты это место, тут каждый уголок об этом шепчет. Не трону я его. Не бойся. Ответь мне только, где Волак. Искусно он прячется, но я знаю, что он в Москови.

– Не думаешь же ты, что он тут, у меня?

– У тебя его нет. Уже. Долго ты его прятала, однако ушёл он недавно. Вот ты мне и скажи – куда.

Сагиба вдруг расслабилась, посмотрела на старика почти мирно.

– Волак такой же, как ты, а совсем иной. Знаешь ты, и знает он, что беззащитен перед любым, кто его может отыскать, и поэтому поднаторел в умении играть в прятки. Ты можешь сжечь меня и моё место дотла, но я не скажу тебе ничего просто потому, что не знаю.

Ахвал поднялся. Он говорил по-прежнему ласково:

– Зря ты решила, Сагибушка, что я пришёл угрожать тебе.

– Ты прав. – Татьяна Евгеньевна тоже встала. – Мы давно не виделись. Скажи мне просто и кратко: нужно мне тревожиться за подопечных?

– Встань, – приказал Ахвал Цабрану. – Иди за мной. До встречи, Сагиба. Спасибо за гостеприимство и обед. Если понадобишься – знаю теперь, где искать тебя.

Цабран устремился за стариком.

– Заклятие покорности, – шептал мальчик, сидя на кровати в своей каморке, – заклятие покорности.

Цабран видел, что Ахвал плохо знает город. Муравьиная суета Москови сбивала его с толку. К тому же эта сторона истощала его: кожа старика посерела, он выглядел больным.

К вечеру они добрались до вершины одного из холмов. Отсюда можно было оглядеть город. Старик был зол после встречи с Сагибой, и мальчик ощущал это: дверь в соседнюю каморку пылала ярче, чем раньше.

Они медленно шли по узкому тротуару. Изредка их обгоняли машины. Цабран глазел на круглые окна жилищ, вырытых прямо в холме: на этой высоте жили преимущественно мариды. Цабран прекрасно отличал их от людей, ведь мама и бабушка у него были духами воздуха. Он видел их прозрачную кожу, тонкую кость, лёгкость. И сейчас ему казалось, что там, за окнами, мариды готовят на кухне, танцуют под граммофон и замирают в воздухе, читая книги.

Подойдя к одной из дверей на самом верху холма, Ахвал вынул из шальвар ключи.

Это было очень странное жилище. Больше всего оно походило на дворцовый зал: огромное, с высоким сводом. По центру, словно геометрически точный лес, торчали деревянные колонны. Они отгораживали четырёхугольник в середине, заставленный сосудами и вазами.

Всё остальное пространство тоже было плотно заставлено. Скатанные в трубы персидские ковры соседствовали тут с атласными диванами, подушки – с зелёным сукном массивных дубовых столов. Вдоль одной из стен плотно, один к другому, стояло штук пятнадцать буфетов со стеклянными дверцами, набитых посудой.

Ахвал провёл пальцем по спинке ближайшего кресла:

– Давно он тут не был. Опасается сюда часто ходить, боится сокровищницу свою выдать. Клянусь огнём, он пожалел о том, что мне когда-то показал… склад-дворец свой. – Старик неприятно хихикнул и пошёл вглубь.

Стены украшали панели из тёмного дерева с вкраплением драгоценных камней. Деревянный пол, то тут, то там выглядывавший из-под хлама, был собран из разноцветных пластин.

Ахвал с силой потянул на себя груду одежды, громоздившейся в углу почти до потолка. Какое-то время он с усердием археолога раскапывал то, что находилось под мантиями, фраками, сюртуками и жилетами.

Наконец старик закончил и отступил назад, как художник, любующийся своей картиной. Перед ним возвышался табурет из слоновой кости, к которому вели украшенные орнаментом ступени. По бокам каждой стояли небольшие скульптуры львов. Возле табурета тоже были львы, крылатые и побольше. Ахвал поднялся, по пути подобрав трухлявый, изъеденный червями посох.

– Ну, добро пожаловать в пещеру джинна, – старик уселся на трон.

Тимсах, выпущенный Ахвалом, шастал туда-сюда по залу.

– Налюбовался? Теперь ложись и спи, – старик посохом показал Цабрану на первый попавшийся диван. – Сегодня был длинный день.

В эту ночь мальчик довольно быстро почувствовал, что старик впал в состояние, которое у ифритов подобно сну. Как только это произошло, он схватил книгу и кинулся в пылающую дверь. Он не ошибся: слова в книге снова появились.

Так полюбил я мой город, что захотелось для него не просто счастья и не просто охраны. Я слышал, что на Земле обитают гении места, присутствие которых давало безопасность и уют. Даже сухая земля вокруг них расцветала розами. А заброшенное жилище преображалось и сверкало чистотой и порядком.

Я знал, что гениев места нельзя пленить и держать в неволе: тогда они превращали жизнь окружающих в хаос. Знал я также, что найти их сложно – только если они сами тебя не отыщут.

Действовать нужно было осторожно, и я воззвал к Волаку, самому лучшему из моих братьев.

Брат, сколько я его помню, всегда выглядел грустным ребёнком с серыми крыльями. Слуга, двуглавый дракон Гор, был при нём неотступно, охраняя беззащитность брата.

Умение же его состояло в том, чтобы указывать место, где хранятся сокровища. Если кто задавал вопрос Волаку, и задавал его верно, он отвечал правдиво. А слабостью его был страх перед змеями.

Волак явился на мой зов. Я задал ему вопрос, и, не в силах противиться природе своей, он указал мне, где жила одна из тех, кто мне нужен. Брат тут же хотел покинуть меня: находиться рядом с девочками было для него настоящей мукой. Но, пленённый лёгкостью, с которой могу получать желаемое при помощи его способности, я захватил Волака и поставил Ламию охранять его, а сам отправился на поиски той, что называла себя Сагибой.

Я долго взбирался в гору. Дороги почти не было, и, если бы не указания брата, я бы усомнился в правильности пути. На вершине узкая тропа перестала петлять. Я оказался на зелёном плато, спрятанном между двумя скалами.

Здесь и стояла деревня, которую жизнетворила Сагиба. Я шагал по земле и ощущал её жир. Злое, колючее чувство заползло в меня: зависть.

Посередине плато темнело озеро. Горные реки спускались в долину. Трава на пастбищах была толстой и сочной.

Я подходил к деревне и уже знал, что дети здесь рождаются здоровыми, люди живут долго и умирают благословенной смертью – во сне. Я знал, что летом их не мучает иссушающая жара, а зимой они не страдают от холода. Деревня была спрятана от чужих глаз, и никто не принёс бы сюда беды и разорения. Кроме меня.

Сагиба встречала у первого дома. То была красивая женщина со смоляными волосами. Я шёл по долине великими огненными шагами, и Тимсах, огромный, как буйвол, следовал за мной. Люди деревни попрятались в свои жилища.

– Пойдём, Ваал! – позвала Сагиба.

Она привела меня в свой дом. Колючее чувство росло, я был едок и зол, как дым от елового костра. Мне хотелось сжечь всё, что я видел вокруг, забрать Сагибу и поселить её в моём городе. Из последних сил я сдерживался.

– Как ты нашёл меня? – спросила Сагиба.

– Волак указал место, – ответил я. – Я пришёл за тобой, Сагиба. Иди за мной по доброй воле, и я не спалю эту деревню.

– Видимо, плохо ты понимаешь то, что называешь доброй волей, – покачала головой Сагиба.

– Ты не оставляешь мне выбора, – вспылил я.

– Знаешь ли, – продолжала она спокойно, – что я могу отнять у твоего места душу? Там, где сейчас живут люди, будут ходить по пескам ветры.

Я повторил:

– Иди за мной по доброй воле. Учи моих дочерей, а потом возвращайся сюда. Я не стану трогать твою деревню.

Так я заполучил гения места. Я думал, что девочки, проведя три года у неё в ученицах, постигнут мастерство и наш город начнёт процветать так же, как деревня на горном плато.

Первым делом Сагиба велела отпустить Волака. В месте, где есть пленники, не может быть счастья, сказала она. Я не хотел этого делать, однако выполнил её просьбу.

Следующим её требованием было избавиться от Ша.

– Этот человек с чёрной душой всегда будет хотеть разрушить то, что ты создал.

Второе оказалось сложнее. Ша был первым жителем города, и его изгнание я видел недобрым знаком. Я отказал.

Но главное – Сагиба невзлюбила девочек. Вечером возле костра она сказала:

– Бергсры и сами гении места. Если они любят, город будет цвести. Зачем ты позвал меня? Зачем заставил бросить людей, которых хранила, если у тебя есть змеи?

– Я хотел, чтобы ты учила их.

– Мне нечему учить бергср.

Брезгливо смотрела она на Ламию и Селенит, будто те были червями, которых следовало раздавить.

Тем вечером я понял, что Сагиба никогда не полюбит мой город. Сердце её билось здесь, но силы давало деревне, по которой тосковало.

Она пропала раньше чем через год, не выполнив уговора. Гнев не всколыхнулся во мне – я уже знал, что она бесполезна. Нет ничего тоскливее, чем смотреть в потухшие глаза гения места, разлучённого со своей землёй. Когда Сагиба ушла, я испытал облегчение.

Но уговор есть уговор, и я отправился в горы, чтобы сжечь её деревушку. Однако она уже была разрушена кем-то другим. Место умерло без защиты Сагибы. Я счёл, что мы квиты, и не стал её искать.

Первыми в город пришли торговцы. Они зашли караваном и принесли льняные юбки, диковинную посуду, ожерелья из речных ракушек и круглого светящегося камня, похожего на луну. Селенит взяла бусы и не смогла выпустить. Всё перекатывала и перекатывала между пальцами, и глаза её стали светиться так же, как камни.

Торговцы привезли пластины и шлемы. Пластины были сделаны из сверкающего металла и надевались на грудь и на спину, стягивались между собой кожаными ремнями. Шлемы, украшенные перьями, водружались на голову вместо круглых, похожих на лепёшки, шапок из овечьей шерсти.

Торговцы привезли мечи.

Когда они ушли, Урук сказал, что это ненадолго. Торговцы расскажут, что люди в моём городе живут хорошо и сытно, что у них есть время рисовать, и скоро здесь будут воины. Их предводители разрешат им разграбить дома и зиккураты, а жителей сделают рабами. Я ответил Уруку, что этого не произойдёт, пока я здесь. Но человек не поверил мне. Он собрал мужчин и начал возводить стену вокруг жилищ.

В один из вечеров пришёл Ша.

– Урук не послушал тебя, – сказал он, – потому что забыл, кто ты такой. Сегодня он собрал самых сильных, чтобы построить стену, а завтра пойдёт на тебя войной. О великий Ваал, человек – единственное животное, которое может укусить кормящую его руку.

Злость вспыхнула во мне, и я обратился в огонь.

Я ринулся на край города, чтобы убить Урука. Но пока я летел, гнев мой превратился в тлеющие угли.

Стену Урук строил из белой глины. Вместе с сыновьями он смастерил хлипкие конструкции из брёвен и прутьев, на которые залезал, чтобы класть кирпичи повыше. Когда я осел на песок, Урук стоял на самой высокой ступени своей ненадёжной лестницы и держал в руке мастерок. Услышав шум, он обернулся, вытерев пот грязной ладонью, отчего на лице его осталась белая полоса.

– Ты ослушался меня, – сказал я трескучим голосом.

– Есть вещи важнее приказов богов. – Он повернулся ко мне спиной и начал спускаться. Была середина дня, стояла жара, и я знал, как тяжело переносят её люди, особенно без воды. Урук был гол, не считая набедренной повязки. Я заметил, что он устал и голоден, но страха в нём не было.

– И что же это? – прогремел я.

– Защита нашего города, я уже говорил тебе. – Он наклонил голову. – Жги. Но обещай, что достроишь стену. Они придут, Ваал, придут скоро. И тогда здесь снова будет пустыня. Всё, что сделал ты, всё, что сделал я, умрёт.

Ламия и Селенит играли неподалёку с сыном Урука Бильгой. Это был худой, медно-рыжий мальчик. Бильга строил фигуры из сломанных кирпичей, а девочки кидали палки и сбивали их.

– Не надо, – врезалась в меня Ламия, обвила бедро.

Селенит тараторила взволнованно, басовитым низким голоском:

– Ты сам учишь нас не трогать людей. Охотьтесь, говоришь ты, но на диких зверей и птиц. Это Ша снова приходил к тебе?

Угли превратились в пепел.

На рассвете я пришёл к Уруку, чтобы помочь со стеной. Неподалёку от города, у скал, мы устроили каменоломню. Своей огненной плетью я отрезáл от горы гигантские кирпичи, во много раз больше любых людских жилищ. Плеть входила в камень как в масло. Я сам переносил плиты. Ни один человек не смог бы даже приподнять их. Ни одно животное не сдвинуло бы с места. Я клал свои гигантские кирпичи рядами и наслаждался точностью: они прилегали друг к другу настолько плотно, что травинка не проросла бы между.

Урука и сыновей я научил вытёсывать кирпичи поменьше. Создал для этого кирки и пилы. Их блоки выходили не такими ровными, размером не могли тягаться с моими, но всё равно были внушительны. Люди поднимали их к стене при помощи волов и телег, которые я сотворил.

Жители были воодушевлены. Работа горела у нас в руках. Трудился с братьями и Бильга, хоть ему не было ещё и десяти лет.

Девочки росли разными. Ламия начала ходить с охотниками, едва достигнув моего плеча. Она стала смуглая, юркая и бесстрашно-жестокая, пугала даже взрослых мужчин. Один только Бильга не боялся.

Селенит же была бледной, круглолицей. Она редко улыбалась, но в эти мгновения от неё шёл рассеянный, холодный свет. Селенит любила дом, детей, животных и украшения. Одной особенно тёплой весной она начала выходить со мной на рассвете и смотреть, как я создаю вещи. Она вдохновенно училась, но у неё не получалось сотворить ни одной перины, ни одной набедренной повязки.

Девочки считали меня своим отцом. Селенит удивляло, почему я горяч, а она – холодна. Почему моё – пламя, её – камень. Почему я превращаюсь в огонь, она – в змею. В ней не было хищной злобы сестры, это место занимала грусть. И грусть часто разливалась так широко, что затапливала не только саму Селенит, но и её подруг-прислужниц. Часто я слышал, как они плачут вместе, но никогда не мог понять причины этих слёз. Всё у них было: и дом, и еда, и молодость, и красота. Казалось, что плачут они, заранее горюя о потерях, которые их ждут. Была ли Селенит провидицей? Могла ли заглянуть за завесу грядущего? Я не знал.

Много времени проводила она среди животных. Любила гулять под луной. Быки и овцы боялись её змеиного обличья, но шли к ней, когда она превращалась в девушку.

Однажды – это было поздно вечером, и я возвращался с площади – Селенит подошла ко мне, и лицо её светилось серебряным светом:

– Пойдём.

Она повела меня за стену. Мы вышли из городских ворот и направились к пещере, в которой я нашёл их.

– Смотри, – сказала Селенит, показав туда, где когда-то было их гнездо.

В дальнем углу пещеры стояло странное существо. Сначала мне показалось, что это козёл. Но существо вдруг дёргано задвигалось и упало, покатившись мне под ноги. Среди косм я разглядел хищную морду льва и отшатнулся.

– Не бойся, – радостно лепетала Селенит. – Он хороший. Отец! Я сделала его!

Чудовище, сотворённое Селенит, оказалось преданным слугой. Везде и всегда оно было готово встать на защиту сестёр. Состояло оно из головы льва и пяти козлиных ног, которые торчали из этой головы во все стороны. Не знаю, хотела ли Селенит, чтобы внешность её питомца получилась именно такой, или это была случайность, но она не видела в нём ни уродства, ни необычности. Меня же больше всего потрясло то, что Селенит смогла создать жизнь, тогда как я ограничивался кирпичами и кирками. Перемещалось чудовище боком, крутясь, как небольшое солнце. Селенит назвала его Буэр.

Люди боялись чудовища, и бóльшую часть времени я был спокоен: страх – верная защита. Девочки мои хорошели день за днём. Им нужен был охранник.

Но я стал замечать, что дети кидаются в чудовище булыжниками, а взрослые не едят принесённую с охоты добычу. Однажды брошенный камень рассёк Селенит щёку. На бледной фарфоровой коже появилась красная полоска. Она не дёрнулась, не вскричала от боли, а с удивлением потрогала царапину, посмотрела на свои окровавленные пальцы. Тогда я превратил Буэра в большую собаку – менять ему внешность было мне под силу.

Собака тоже может защитить, но её не будут сторониться люди.

Селенит ничего не сказала мне, но я понял её недовольство. Она бесконечно рисовала Буэра в его первозданном виде, показывала своим верным подругам-служительницам. Лишённые возможности видеть чудовище вживую, люди быстро забывали, какой ужас оно вызывало. Косматая морда Буэра в солнцеподобной гриве стала появляться на вазах и барельефах.

Селенит снова вставала на рассвете и снова тренировалась. Вскоре ей удалось сделать вторую собаку, названную Хортой, и быка, чьи рога были похожи на серебристый месяц, отчего девочки назвали его Небесным. Колючее, как чертополох, чувство росло во мне: я завидовал своей девочке. Чтобы как-то избавиться от него, я решил быть соучастником создания жизни – вдохнул в зверей немного огня, и глаза их стали красными.

В одну из зим наступил голод. Из-за невиданных холодов помёрзли посевы. Охотники раз за разом возвращались с пустыми руками. Запасы города заканчивались. Урук рассказал, что в окрестностях появился вор, портивший капканы и силки. Ламия и Бильга вызвались его изловить.

Они сплели большую сеть из овечьей шерсти, взяли луки и ушли за стену. Два дня и две ночи не было их, и я начал беспокоиться, посылал слуг на поиски. На третий день они пришли сами. За собой вели человека. Я пригляделся: это был мальчик не старше самого Бильги. Звали его Энкубой.

Ламия рассказала, что они поймали Энкубу в сеть и тащили за собой. Но Бильга захотел сразиться. Если Энкуба окажется сильнее, он его отпустит.

Они долго дрались, пока не пошла у Бильги кровь ушами. Тогда Энкуба поднялся из пыли и предложил Бильге свою дружбу.

– Мы равны друг другу, – сказал он. – Ты выпустил меня из сети, но я всё равно пойду с тобой, уже не как пленник, а как друг. И для тебя будет моя сила и моя добрая воля.

Я смотрел на них и видел, как прочна их связь. Мы редко пускали чужеземцев в город, но Энкуба поселился в доме Урука. Много лет дружил он с Бильгой, и остались они неразлучны даже тогда, когда умер Урук и старшие сыновья, а у Бильги отросла огненная борода, которую он заплетал во множество косиц.

Глава 5

По эту сторону

По книге расползались тёмные пятнышки, похожие на леопардовую расцветку, только зелёные. Марта выцепила её с полки. На обложке три небольших рисунка: пантера, медведь на воздушном шаре, толстый человечек. «Маугли», «Винни-Пух и все-все-все», «Малыш и Карлсон».

Она раскрыла книгу на первой странице, провела указательным пальцем сверху вниз.

«Издательство “Правда”, 1985».

– Ну раз «Правда», так и скажи мне правду, – попросила Марта.

– Ты со мной? – тут же откликнулась из кухни бабушка. Она с самого утра кулинарила, ставила какие-то эксперименты.

– Не!

Бабушка с возвращения Марты похудела: ушла даже её молочно-лунная бледность. Она старалась угодить внучке и побольше выведать про случившееся в «Агаресе», что почему-то раздражало.

– Всё ли в порядке с Цабраном? – прошептала Марта в книгу. Переплёт пах орехами и сахарной ватой. – Страница пятьдесят восемь, ммм… ну давай восемнадцатая строка снизу.

Открыла, отсчитала: «Багира его услышала, и этот крик, сказавший ей, что Маугли жив, придал ей силы».

«Уже хорошо», – прочитанная строчка действительно придала ей силы.

– Найдёт ли меня в Москве Ахвал? – снова шёпотом в переплёт. – Страница сто сорок один, первая сверху.

На сто сорок первой был рисунок: Маугли и Багира идут по следу. Пантера поджала лапу, у мальчика кинжал, растрёпанные волосы. Первая строчка была под картинкой, внизу страницы: «Я тоже, – сказала Багира, спрятавшись за скалой. – Я жду, поставив колючку острым концом на камень. Она скользит: на камне осталась царапина. Скажи, что у тебя, Маленький Брат»[22].

«Значит, надо ждать», – она уставилась в окно и вздрогнула от трели телефона.

– Алло? – Красный провод сам привычно накручивался на палец.

– Марта, это ты? – глухой голос Яртышникова.

– Кто там? – крикнула бабушка поверх чайника.

– Василий Викторович! – так же громко ответила Марта.

– Ты как себя чувствуешь? – спросил Яртышников. – Пришла в себя?

Голос его был резкий, как обычно. Несмотря на красочные рассказы Мишаевых о том, как после землетрясения растрогавшийся Василий Викторович хромал меж рядов спящих спортсменов и целовал их в макушки, Марта не могла себе представить старшего тренера хоть в сколько-нибудь сентиментальном настроении.

– Хорошо, спасибо, – вежливо ответила она, удержавшись от вопроса: «А вы чего звоните?»

– Тут такое дело… э-э-э. – Яртышников перелистывал что-то, Марта слышала шуршание бумаги. – Я всех сегодня обзваниваю. Двадцать пятого августа отборочные на открытое первенство России. Так что, если ты уже готова, приходи на тренировку. Завтра в десять. По утрам будем заниматься, пока школы нет. Придёшь?

– Хорошо. Приду.

– У меня на тебя ставки, Веснова. Ты в прошлый раз в финал прошла. – Василий Викторович повеселел.

– И последний вопрос, – обратилась Марта к книге, положив трубку. – Добыл ли Ахвал заклинание, сможем ли мы с Цабраном жить вместе? Ну, положим, пятьсот один, девятнадцатая строка снизу.

Она долго боялась открывать, тянула, разглядывала рисунки. Наконец решилась: «А Пух всё думал, как же этот дедушка выглядит. И ему пришло в голову, что вдруг они сейчас охотятся как раз на двух дедушек, и интересно, если они поймают этих дедушек, можно ли будет взять хоть одного домой и держать его у себя, и что, интересно, скажет по этому поводу Кристофер Робин. А следы всё шли и шли перед ними…»[23]

Даже пятно цвета шоколада – будто кто-то опрокинул чашку с какао – у новой Хорты было таким же, как у старой. В доме с первого же дня она стала спать на угловом диване в кухне – там же, где спала прежняя. Вырин сказал себе, что это совпадение. Чует собачий запах.

Дворняга же в дом почти не заходила, жила во дворе. Ела мало. Спала под грушей. Иногда подходила к забору, ставила на него передние лапы. На прогулках с поводка не рвалась, но всё время рыскала носом по земле. Искала кого-то, ждала. Григорий назвал её Бобиком, потому что это был он, мальчик. Дворняга сразу стала отзываться на кличку, смотрела с благодарностью, но от нежностей отказывалась: я не твоя, я хозяина жду.

Вырин понимал, что её ожидание может растянуться на годы, а может оказаться напрасным: хозяин не придёт никогда. Он развесил объявления «Нашлась собака».

Часто захаживала Рэна. Она скучала по Полине, но особенно – по своей спасительной роли в её судьбе, и приходила к Григорию поговорить об этом. Разговоры её шли по кругу, перескакивая с одной обмусоленной детали на другую. Вырин терпел по настроению: если, например, дождик и Хорта ластится к ногам, будто бы даже светясь от радости, что он рядом, то ему бывало жалко Рэну, он слушал сочувственно, кивал в нужных местах, задавал правильные вопросы.

А когда сдавливала духота, из-под фуражки по вискам тёк пот, а рубашка липла к спине, он мог на неё и гаркнуть, и прогнать восвояси, и посоветовать захлопнуть шарманку: много раз слышано, наизусть выучено. Рэна обижалась, кричала, уходила навсегда, чтобы вернуться назавтра – с тортиком или самодельными пельмешками, бросаешь которые в кипяток, и они кружатся в вихре горошин чёрного перца и лаврового листа. Пельмени Вырин любил, его организм заглатывал их, не дожёвывая, глаза сами собой закрывались от удовольствия, язык бесстыдно причмокивал. Ел и чувствовал себя виноватым, что намедни нашумел.

Рыжая позвонила в дверь, когда Марта заканчивала втыкать змееподобные лебединые шеи в эклеры. Только что испечённые, со свежим заварным кремом, они пахли обещанием нежно растаять во рту. Это было особенно прекрасно в сочетании с запахом кофе, который бабушка варила в джезве на плите.

Марта обожала крем. Бабушка готовила его в ковшике на водяной бане и в уже готовый, но горячий вмешивала слиток сливочного масла. Марта любила смотреть, как масло размягчается и тает под бабушкиной вилкой, как крем становится от него нежного бледно-жёлтого цвета.

Масло теперь было в универсаме всегда. Ещё пару лет назад баб Мена шла туда к семи, а Марту просила подходить к девяти – чтобы встать в разные места очереди. На руки давали по три упаковки и пару килограммов гречки. Делая вид, что незнакомы, они получали в два раза больше. Маленькой Марте нравилось стоять в очередях: люди в них шутили, угощали друг друга бутербродами и яблоками, пили горячий чай из термоса. Для неё это было приключением.

Потом крему следовало отправиться в холодильник. И уже холодным, студенистым, цвета луны, столовыми ложками они перекладывали его в кондитерские мешки, чтобы наполнять эклеры, только что выпеченные в духовке.

– Обалдеть. – Пролетова вымыла руки и присела на табуретку, и это её полушёпотом «обалдеть» вышло ценнее любых громких восторгов.

– Угощайся, милая, – баб Мена отвернулась от плиты, протянула Майе блюдце. – Ты новая Мартина подружка?

– Ага. – Рыжая осторожно переложила эклерного лебедя с тёмно-синего блюда себе, на зелёное. – Мы в лагере познакомились.

– Бедные мои, – услышав слово «лагерь», бабушка вновь завела пластинку. – Что вам пришлось пережить! Что пришлось! Где ж ты была во время землетрясения этого?

Вопрос застал Майку на половине лебедя.

– Мы вместе с Мартой были, – сказала она.

Баба Мена налила себе кофе в маленькую чашечку, присела с краю.

– Хорошо сегодня получились, а? – скромно спросила она.

– Ага. – Марта оторвала лебедю голову, зачерпывала крем длинной шеей и откусывала по маленькому кусочку. – Давно ты их не готовила.

– Да вот что-то вспомнила, рецепт-то хороший. – Бабушка посмотрела в окно. – Так, значит, вы были вместе? А почему не в лагере?

– Баб Мен, спасибо за эклеры, мы пойдём, – сказала Марта, вставая. Она схватила Рыжую за рукав и потянула к выходу. Та с сожалением отдёрнула руку от третьего пирожного.

– Как, уже? Я думала, мы посидим, кофе попьём… не спеша… поболтаем… – Бабушка выглядела расстроенной.

Майка глянула на подругу: ей явно хотелось того же самого.

– Да мы просто погулять ещё хотели, до темноты. – Марта была непреклонна. – И кстати, нам завтра на тренировку с утра. Тебе Яртышников звонил?

За поликлиникой тянулся до Ясенево Битцевский лесопарк, по-простому – Битца, со своей Лысой горой, туманами, низинами, легендами и тайнами. Из года в год про Битцу говорили, что тут бродят маньяки. Но люди всё равно её любили: гуляли с собаками, гоняли на велосипедах, ходили на свидания.

Обжитые дорожки были вечно грязные. Урны забиты мусором. Скамейки медленно разлагались под дождями. А чуть отступишь в сторону – и по соснам скачут белки, на полянах растёт мята, горланят птицы.

Небо над Битцей было с закруглёнными краями, как над морем, и именно здесь, особенно если встать рядом с покатым валуном на Лысой горе, его хотелось называть куполом.

– Офигенные твоя бабушка пироженки стряпает! – сказала Майя. – Мой папа из десертов только бутерброд с маслом и сахаром умеет.

– Баб Мена сама рецепты выдумывает. У неё ещё капустный пирог знаешь какой? Зашатаешься! И лимонный…

– Зови меня в гости почаще!

– Ты же скогсра вроде, – сказала Марта. – Ты должна вешней росой питаться, листиками, там, веточками…

– Ты меня с гусеницами, походу, путаешь. Я сладенькое люблю. Но самое вкусное, что ела, – это ветчина в банках, которую в третьем классе гуманитаркой давали, помнишь? Американцы, что ли.

Марта кивнула.

– Она ещё в таком бульоне плавала, ммм… На белый хлеб кладёшь, ветчина его сразу пропитывает…

– Май, перестань. От пуза же наелись, а из-за твоих кулинарных мечтаний снова жрать хочется.

Лесопарк начинался с большого поля. Тропинка быстро брала под горку, как бы забавляясь с ними, призывая сбежать вниз. Мимо потянулись первые деревья, поворот с вечной лужей, выдернутые из земли и больше никогда не закопанные отопительные трубы, заброшенный железнодорожный мост.

Марта бывала здесь летом гораздо реже, чем зимой. Зимой же, как только выпадал снег, они с бабушкой вставали на лыжи и шли в лес прямо от дома. У Марты не было настоящих, но были бежевые, пластмассовые, которые привязывались к сапогам, немногим их длиннее. На них можно было рассекать по снегу, как на коньках по льду, а вот по лыжне идти скучно. Бабушка же любила как положено, с палками, и Марта часто обгоняла её, потом ждала, наматывала круги, каталась с самых крутых горок. Там, внизу, текла мелкая речка Чертановка, которая почему-то никогда не замерзала.

Сейчас они спускались к ней как раз по одной из горок.

– Так, ну здесь, наверное, можно, – оглянулась Рыжая.

– Слишком много баб Мена расспрашивает про Крым, не кажется тебе? – Марта присела к воде.

– Да ладно, она просто переволновалась, – отмахнулась Майя. – В чём ты её подозреваешь?

Марта дёргала верхнюю губу.

– Ну а как так получилось, что её сын по ту сторону жил? Со всей своей семьёй? Кроме меня.

– Она ж тебе рассказала. Она и сама не знает.

– Ой, глупости! Не верю ни единому слову! Враньё, в том-то и дело, Май!

– Слушай, – Рыжая обнималась с кривенькой берёзкой, нашла же такую, – я сочувствую тебе – жуть. Честно! Понятия не имею, как вела бы себя на твоём месте, ну, узнав это всё. Да и ваще. Родители – там, парализованные. Брат – тоже там, да ещё и клятва эта… не видеться. Но это ж не значит, что надо всех во лжи подозревать или в чём похуже. А, Мартын?

Марта смотрела на воду. Отвечать ей не хотелось.

– Давай, что ль, тренироваться? – поняв это, предложила Майя.

– Давай, – согласилась Марта. – А как? Ты меня учить обещала.

– Да я сама толком не знаю, – сказала Рыжая. – У меня ж другое: чувства, внушения, общая память. Деревья. А у тебя воздух.

– Мы когда с Цабраном по ту сторону гуляли, там девочка на пляже воду в воронку заворачивала, – вспомнила Марта, – играла так.

– Отличное начало, – кивнула Рыжая. – Попробуй.

– Да как? Смеёшься?

– Ну просто представь. Оживи своё воспоминание.

Марта попробовала «оживить». Но фокус с той маленькой девочки сползал, яркий образ создать не получалось. Это помнилось ей мазком на фоне счастья: Цабран был рядом, они шли на тайный пляж. И там купались, на камнях лежали, болтали о ерунде.

– Не получается, – она разочарованно посмотрела на подругу.

– Это потому, что ты не стараешься, – парировала Пролетова.

Марта уткнула подбородок в колени. «Фигня какая-то, – уныло подумала она. – Вон трубы облезлые, вон на кусте бумажка какая-то, а я – марид, типа. Волшебное существо, наевшееся эклеров, ага. Да вот даже когда осенью по улице идёшь и ветер в лицо дует, а ты его так… отводишь от себя, отводишь – и то больше верится. Или когда дождя капли кругом себя водишь, мягко так, осторожно…»