Хайфский прохожий

Клип для начальника

"Я беременная" – сказала жена. Я поперхнулся чаем. "Ищи работу. Любую." Вокруг была весна, с каждым днем становилось жарче, а вот работы вокруг видно не было. Только объявлениями "Требуется сварщик" был обклеен каждый столб на нашей улице. Мы заканчивали языковые курсы "ульпан", читать на иврите я вроде уже умел, а вот понимать прочитанное – еще нет. На следующий день я пришел на собеседование в слесарную мастерскую. Шел 2012-й год.

"Раньше с металлом работал?" – спросил меня полный украинец в закопченной брезентухе. Я важно покивал. А как же. Педаль к велосипеду приварил, да еще щеколду к дачной калитке. – "Возьми вон те два уголка и свари между собой" – он протянул мне маску, сам надел другую и стал смотреть как я стараюсь приляпать одну железку к другой. Через минуту он снял маску и сказал негромко – "Понятно". Мне тоже стало в целом понятно, я повернулся к выходу. В ангаре было жарко, мне хотелось скорей на улицу. Неожиданно он продолжил мне в спину – "Плачу 25 в час, пока чему-нибудь не научишься. Приходи завтра подседьмого утра".

До ангара мне было от подъезда 500 ступенек вниз. Жизнь на склоне горы предпологает хотьбу не только по горизонтали, но и по вертикали.

Рано утром я жарил себе пельмени, клал их в коробочку и топал по ступенькам вниз, машинально их считая. В самом низу были ворота в ангар.

Металл, как быстро стало ясно, ошибок не прощает. Если где-то ошибся – нужно отложить испорченное железо, получить очередную характеристику – "Там в Москве все такие криворукие, или тока ты?" – взять новые железки и начинать сначала. Вокруг был металл и жара. Я пилил, варил, зачищал, красил и таскал, таскал, таскал. За шесть месяцев работы я скинул 18 килограмм. Начальник, заметив как я протыкаю новые дырочки в ремне, чтоб штаны не спадали, бубнил удовлетворенно – "И москвич может в человека превратится".

Поскольку ошибаться с металлом не хотелось, я работал медленно, горы заготовок превращались в готовые изделия позже, чем требовалось. Чтобы избежать характеристик я не обедал – смотрел как пакет с пельменями висит на гвозде – и продолжал работу. Начальник делал вид, что не замечает. В пять вечера я вываливался из калитки ангара и плелся 500 ступенек вверх. Есть хотелось зверски, по дороге я таскал по одному свои пельмени из коробки, пока доберешься домой – заодно и поужинаешь..

Помимо того, что все это было тяжело физически, это было еще и неимоверно скучно. Однажды я спросил – "Начальник, а можно я снимать здесь буду?" Он искренне удивился – "Да что тут снимать-то?" На мой взгляд снимать там было много всего. Баллоны кислорода с арабской вязью по кругу, лодка, качающаяся на цепях под потолком, вращающиеся диски, с искрами и дымом разрезающие металл и мы сами, закопченные как скумбрии, с потными физиономиями в прожженых робах.

И я стал снимать. Поставлю камеру в один угол мастерской, на общий план, она поснимает минут 5, переставлю в другой, потом возьму в руки и поснимаю как начальник лупит по железу кувалдой.. Начальник смотрел неодобрительно, но не вмешивался. Со временем набралось порядочно материала, и в какой-то шабат я сел это монтировать. Довольно быстро нашлась подходящая развеселая фабричная песенка -

"Каждый вторник дискотека

В нашем клубе заводском…"

Собрал ролик, скинул на флешку и принес на работу – "Начальник, я клип сделал". Он уставился на меня с огромным подозрением – "Клип… Ну пойдем в офис". Поднялись по железным ступеням на этаж выше, воткнули флешку, уселись, включили. Я наблюдал за ним краем глаза и видел как по круглому лицу расплывается непроизвольное удивление – он видел сам себя со стороны первый раз в жизни. Досмотрели, он важно кивнул – "Молодец. Ну иди, работай". Я спустился вниз, он остался. Я начал что-то делать, слушая как из колонок, выведенных вниз, раз за разом доносится "Каждый вторник дискотека", раз наверное 30 подряд…

На следующее утро он вместо приветствия спросил – "Камеру принес? Нет? Почему? Давай так – я возьму еще одного рабочего, один черт сварщик из тебя… В общем, ты снимай. Плачу те же 25, ты еще и работай, конечно, но главное – снимай. Хочу большое кино про себя. Тока не надо вот мелодрамы – боевик давай!" И действительно, через день в мастерской появился бойкий паренек который варил куда лучше меня, я снимал… В январе родилась Катя.

Вторая алия

О подступающем снова лете я думал с опаской. Второе лето в Израиле – как второй прыжок с парашютом, говорят он самый страшный. Десять лет прошло, а все подробности помню, как вчера.

"Может, поедем назад?" – спросил я жену – "ну, на время. На даче поживём, в сентябре опять… сюда вернемся". Кате было только четыре месяца, Сэму – четыре года. Я так и работал в слесарной мастерской, и вроде бы привык к железу, к тяжести и однообразности этой работы, а вот к жаре нет, так и не привык, и в глубине себя понимал что так и не привыкну, и что не хочу снова, и что пора уезжать. Мы стали собираться, не понимая толком уезжаем мы на время или навсегда.

Коляски, велосипеды, одеяла и прочее барахло, которым мы успели обрасти за полтора года жизни в Хайфе, я перевез в мастерскую, благо там было просторно. Начальник был настроен благодушно, ему нравились мои ролики. Случайно мне попалась песня советских времен – "и вновь продолжается бой, и сердцу тревожно в груди…" и на слова – "и Ленииин такой молодой" – я поставил его крупные планы, чем обеспечил себе продвижение по карьерной лестнице – начальник стал изредка хвалить меня за работу.

Мы с женой были слишком заняты предстоящим переменами и почему-то не обратили внимания, что наш старший раскрасил стены по периметру квартиры чёрным и красным маркерами, везде докуда смог дотянуться, а вот хозяин, зашедший накануне нашего отъезда, ещё как обратил, и велел все закрасить. Он был успешный и известный в городе риэлтер, на первой встрече он сказал между делом, что у него двести квартир в собственности, я пытался в уме посчитать сколько ж он получает в месяц, но запутался в нулях.

В утро отъезда я купил большую банку краски и красил стены, а проклятый маркер все проступал сквозь слой водоэмульсионки и закрашиваться не желал. Жена металась от чемоданов к детям и назад, я красил и матерился до самого такси, закончил за минуту до прихода хозяина, отдал ему ключи, взял на одну руку Катю, в другую чемодан и весь перемазанный полетел в Москву.

В Домодедово нас встречала целая делегация друзей, приехавших на кавалькаде машин, за полтора года все по-настоящему соскучились, женская половина ахала и сюсюкала над нашими детьми, мужская ржала над моими волосами в белой краске.

Жить в Москве нам было негде, родительскую квартиру я сдавал странным людям, которые закрыли наглухо окна, задули пеной все щели, круглосуточно жгли все четыре газовые конфорки на кухне и добились-таки своего – квартира заросла плесенью до полной неузнаваемости. "У нас ребенок – пояснил мне глава семейства – вдруг сквозняк. Мы ж сибирские, город Глазов. Слыхал?" Пришлось с ними расставаться и снова красить стены и потолки, теперь в Москве.

Семейство свое на время ремонта и вообще пока лето, я поселил на даче, в Подмосковье. Там капали дождики, постоянно, день за днем затянутое низкими тучами небо внушало какую-то тревогу, казалось непривычным, хотя соседи не обращали на него никакого внимания.

Зато они обращали внимание на нас, бывшая медсестра тётя Маша, завидя меня через забор, подходила не спеша и говорила громко, чтоб слышали все вокруг – "Что, голубчик? Уехал? Забросил Родину? От гражданства российского говорят отказался? Красивой жизни захотел? Люди-то врать не будут" – "теть Маш, я ж у вас на глазах здесь…вы ж мне, мальчишке, уколы ставили, когда я болел… зачем...." – она уходила так же не спеша и не слушая моего ответа. Остальные соседи в это время сконфуженно смотрели на меня сквозь сетку "рабица" и отводили глаза, словно я сделал что-то неприличное и им за меня стыдно.

Все мои попытки как-то объяснить, что я не нарушил никаких законов, что честно отслужил в Советской ещё армии целых 25 месяцев, что никому нигде не задолжал, и что почему, черт возьми, я обязан жить только здесь и нигде больше – разбивались о стену глухого неприятия, в котором ясно читалось – "если не с нами – то против нас". Почему "против" – никто из соседей сформулировать не смог или не сумел, как я ни старался от них добиться ответа. Я перестал понимать близких с детства людей.

Что оставалось делать? Я ходил за грибами и топил печь, по выходным к нам приезжали друзья, мы жарили шашлыки и пели ночами до утра под гитару, а лето таяло как свечка и кончилось, кажется, дня за три.

Зарядили сплошные дожди, яблоки осыпались и покрыли собой весь участок, сверху их накрывали листья с дуба и берез. Соседи разьехались вместе со своими укоризненными взглядами, стало как-то легче, но в то же время стало окончательно понятно что мы не сможем жить в дачном домике со своими детьми постоянно, и что пора уже что-то решать.

Легче всего было вернуться в московскую квартиру, открыть своим ключом дверь, устроится оператором на какой-нибудь телеканал и продолжать привычную московскую жизнь. Снятые в Хайфе ролики про "Каждый вторник дискотека" и "Ленин такой молодой" в Подмосковье смотрелись дико, как какие-то марсианские хроники.

Мы с женой сидели на крыльце в дачных телогрейках, смотрели как осенний дождь создает пузыри в лужах там и сям, курили, и не знали что делать дальше. Решение лежало на поверхности, но принять его было почему-то нелегко, мы во-второй раз думали уезжать или оставаться.

До сих пор не знаю, что именно сыграло решающее значение. Полтора прожитых в Израиле года, несмотря на свою общую неопределенность, непривычность и вынужденную тяжёлую работу все же подействовали каким-то трудно объяснимым образом.

Наверное однажды начав жить на Святой земле, как-то теряется смысл жить на любой другой. Во всяком случае, с нами получилось именно так, глядя на пузыри в коричневых дачных лужах, слушая через дверь детскую возню вокруг печки, мы не сговариваясь почему-то начали обсуждать покупку билетов на самолёт. Момент настал и все решилось само собой.

Получилось, что сбежав от второго лета, я устроил себе и своей жене вторую алию.

Вотсап тогда ещё не изобрели, я сидел на втором этаже, где кажется связь была получше, и под барабанящий по железной крыше дождь по глючащему скайпу орал в микрофон риэдтеру – "Двое взрослых, двое детей. Да, без животных. Да, граждане. Да, Шаар Алия, Кармель Царфати или Шпринцак. Да, понимаю, выпишем чеки. Да, на 10-е октября. Да, точно приедем."

Дачное

Вспомнилось неожиданно, без всякого повода. Лето, каникулы, дача, мне лет 10-11, соседу Гришке соответственно на три года меньше, мы азартно роем тоннель в песочной куче.

Мимо проходит папа, вразалочку, небритый по случаю выходного дня, в зубах сигаретка, на пальце золотой перстень с его инициалами. Оглядывает нас добродушо, чуть замедляется – "Гришаня! Ишь, вымахал. Как дела?" Гришка стряхивает с нестриженной башки песок – " С божьей помощью, Генрих Иосифович!"

Папина нога зависает в воздухе, он кашляет поперхнувшись дымом, и я вижу по его лицу, насколько язвительный ответ вертится у него на языке.

Это сейчас, спустя годы, я знаю что папа был во-первых воспитанный советской властью атеист, и уже во-вторых еврей, а тогда я просто чувствовал его сдавленную ярость и часто угадывал что он сейчас скажет – "Мм.. Молодец Гришаня. Бог он не фраер, правда?" – и не глядя больше на нас он прошел мимо песчаной кучи, звякнул щеколдой калитки и вышел на просеку.

Забор для Техниона

"В воскресенье начнём забор" – негромко сказал начальник, откупоривая бутылку водки – "придётся кой-кому попотеть" – и посмотрел на меня со значением. Я придвинул к нему к нему стаканы и состроил соответственную гримасу. Была пятница, мы сидели в углу ангара за металлическим столом, разместив закуску между тисками, рулонами чертежей, рулетками и отвертками. Из динамика играл шансон. Неделя все-таки закончилась, впереди была половина пятницы и целый шабат, воскресенье было ещё далеко и жизнь была прекрасна.

"Для Техниона забор" – веско сказал начальник и разлил по второй – "надо постараться". Стараться пришлось раньше чем хотелось, почему в Израиле один выходной вместо двух, как везде, я до сих пор не понимаю.

Строго говоря, это была скорее ограда высотой в метр, заказчику хотелось обнести ей овраг на территории комплекса, чтоб туда не падали труженники науки. Триста метров оказалось ооочень много, час за часом я резал на пиле стальные полосы, дурея от однообразных движений.

Расстояния между "заборинами" должны быть одинаковы, и, чтоб не отмерять тыщу раз по десять сантиметров, начальник сделал себе и мне по железному "шаблончику". Снова нескончаемые одинаковые движения – приложил к "заборине" шаблончик – придвинул следующую, прихватил сваркой – приложил – придвинул – прихватил – до бесконечности.

Ночами, стоило закрыть глаза, я видел перед собой стальные полосы, "шаблончик" и вспышки сварки. От сварки во все стороны летели капельки металла, они прожигали рукавицы и прилипали к забору. Их полагалось счищать зубилом – "убирай грады" – налегая на букву "г" командовал начальник.

Трехметровые секции забора мы выносили из ангара во двор, развешивали их на крюках и брызгали серебристой краской из краскопульта на каждую "заборину" и перекладину. Эта работа мне нравилась, серебряная струя орошала заборину за забориной и летела с ветром дальше, перекрашивая стену ангара и траву под ногами. Через две недели все триста метров были готовы, начальник нанял масаит – большой грузовик с краном, мы погрузили туда все секции и торжественно поехали следом за ним в Технион, устанавливать.

Я был сильно измотан, как оказалось многодневная однообразная работа действует на меня сильнее чем должна бы, и видел окружающее как сквозь какой-то туман.

Запомнились долгие переговоры с охраной на въезде и человек в пиджаке, обьясняющий, что забор нужно ставить не весь в одном месте, а в нескольких. Масаит разложил наши секции кучами там и сям и уехал, мы остались вдвоем посреди этих куч. Весь день мы сверлили дырки в бетонных дорожках, ставили над дырками секцию забора, до отказа, намертво прикручивали их специальными болтами "филипс", рядом ставили следующую секцию, потом еще и еще. Начался и закончился дождь, мы не разговаривая между собой сверлили, подтаскивали, сваривали секции между собой, закрашивали место сварки, и снова сверлили и подтаскивали.

Ближе к ночи, еле волоча ноги, мы покидали кое-как инструменты в машину и поехали вниз с горы, и я до сих пор признателен начальнику, что в тот вечер он сделал крюк и подвез меня к дому. А ещё через пару дней я обратил внимание, что начальник пришёл на работу чернее тучи и разговаривает только матом.

Была пятница, я ждал что скоро на столе в углу ангара появится бутылка водки, мы отмоем самодельным мылом грязь и копоть от сварки, и будем слушать "шансон", и я буду рассказывать про работу на московском телевидении, начальник недоверчиво хмыкать, и жизнь в целом станет вновь прекрасна.

Вместо этого вдруг услышал – "в воскресенье поедем снимать забор". На мой вопросительный взгляд начальник ответил коротко – "шаблончики".

Оказалось (не знаю о чем он думал в тот момент) что вместо утверждённых чертежом десяти сантиметров между заборинами, начальник сделал шаблончики на одиннадцать.

И что сответственно мы нахреначили весь огромный забор с ошибкой, и что теперь придётся снова ехать туда с масаитом, все откручивать, везти всё назад в наш ангар, отрезать каждую заборину, сдвигать ее на сантиметр, снова приваривать, снова счищать "грады", снова красить, снова везти в "Технион" и снова устанавливать. И что на всё у нас есть неделя, и что это будет ооочень непростая неделя в нашей нелёгкой жизни.

Отчего-то в этот момент я увидел перед глазами вьетнамскую реку Сайгон, которая утром течёт в одну сторону, а вечером – в другую, таская кучи мусора на своей поверхности то туда, то обратно.

На мои недоуменные вопросы – "какая блин разница? это ж не наружний забор, это ж блин внутренняя ограда!" – начальник ответил как всегда коротко – "докопались".

Следующая неделя стала действительно ооочень непростой. Проще говоря я чуть не сдох.

Мы с утра до ночи пилили болгарками наш забор, передвигали полосы на сантиметр и приваривали обратно. Краска на заборинах горела и чадила вонючим дымом, глаза под маской слезились, наш ангар превратился в филиал ада, где вместо множества чертей с вагонетками сновали в дыму мы вдвоем. Металл ошибки прощает с бооольшим трудом…

Дни той недели были похожи друг на друга как заборины, приходя домой я сразу ложился и куда-то проваливался, впрочем не прекращая пилить, варить и красить.

Когда мы подъехали к Техниону охрана узнала нас издалека и моментально открыла ворота, а на месте нас встретила целая толпа людей в пиджаках с рулетками.

Мы забивали новые "филипсы" в старые дырки, приваривали одну секцию к другой, закрашивали место сварки, а люди с рулетками не расходились и смотрели на нас как смотрит жена на вышедшего из запоя мужа-алкоголика, с опаской и надеждой.

Никогда раньше мне так сильно не хотелось обматерить изо всех сил окружающих незнакомых людей, начальник отлично меня понял и наклонившись тихо сказал: -"Молчи". И, подумав, добавил – "Клиент хороший. Может ещё чего закажет".

Очередь

Мне лет 14-15, значит восьмидесятые, продуктовый магазин на окраине Москвы. Стою в очереди. "Сынок, в гастроном помидоры привезли, постой там, купи сколько дадут". Плотная толпа от входа, прилавка не видно. Стою.

И – заваливают двое грузчиков с кирпичного завода. Стоят в дверях, оценивают ситуацию. Разговаривают громко, слышно всем – "Валек, да ну н*х" – "Да, б*я, одна пенсия". Вся очередь, без репетиции, на одном дыхании – "Сами такими будете!" – "Валек, я грю, пошли в стекляшку". Двери закрываются, толпа поворачивается обратно к прилавку. Занавес.

Про палец

Несколько лет назад, на ранней стадии нашей эмиграции я работал на стройке, месил цемент и клал плитку. В тот день у меня был выходной и звонок в 6 утра был неожиданным – "ты чо там, спишь чтоли? мы у тебя под окном сидим в машине, 6 человек тебя одного ждут, давай блин бегом!" – "чеооорт! бегу…" спрыгиваю с кровати, спешу, путаюсь в штанах, рукавах, не понимаю где чертова рабочая одежда, а самому еще что-то снится.

Берусь за кроссовок и вижу что на нем сидит огромный израильский таракан. Это сейчас, спустя годы, я реагирую на них спокойно, хотя они остались такими же проворными и гадкими, привык. Да и научился обрабатывать квартиру так, чтоб их не было, разве что случайный в окно залетит. Тогда они мне казались воплощением мерзости и один вид их вызывал тошноту. Содрагаясь от от отвращения я скинул тварь с кроссовка и размахнувшись этим же кроссовком со всей дури долбанул по плиточному полу – "сдохни гадина!"

В ту же секунду почувствовал резкую боль и увидел свой указательный палец вывернутый под неестественным углом. А в следующую секунду опять зазвонил телефон – "ну где ты в конце-то концов?!!" Смутно понимая, что делаю что-то не то, и решительно не в состоянии понять, что же именно мне делать надо, я кое-как нацепил кроссовки, схватил пакет с рабочей одеждой, спустился вниз и сел в минивэн. Водитель тут же дал по газам, пытаясь наверстать потраченное время, я молча слушал упреки, которые сыпались со всех сторон. Я был в каком-то оцепенении, украдкой смотрел на свой палец, который стремительно опухал, а в голове была только одна мысль "господи, я ж его сломал."

Мы приехали за город, к стоящему в чистом поле каркасу будущего бассейна, вокруг сновали люди в касках, было пыльно и шумно. Меня поставили возле здоровенной бочки, в которой нужно было постоянно мешать плиточный клей для семи или восьми плиточников. Для размешивания у меня был перфоратор с зажатой в нем веретенкой, и следующие 9 часов я провел у этой бочки – насыпал туда песок, цемент, добавлял клей из мешка, лил туда воду из шланга и мешал, мешал, мешал, пока получится смесь нужной густоты.

Перфоратор в моих руках бился, брыкался и норовил выскочить, его следовало крепко сжимать и эта тряска отдавалась острой болью в этом чертовом пальце. Ко мне приходил то один, то второй плиточник с пустым ведром, и, если смесь была не готова, закуривал и поторапливал меня. Им платят за квадратные метры, для них время – деньги. День тянулся бесконечно, я в каком-то болезненном отупении месил смесь и казалось что это и есть то самое наказание за все мои грехи, в которое я не верил.