«Слово о полку Игореве»: Взгляд лингвиста

§ 1. Происхождение «Слова о полку Игореве» вот уже два столетия остается предметом дискуссии. Основной вопрос, интересующий как специалистов, так и широкую публику, состоит здесь в том, является ли оно подлинным древним сочинением или поздним сочинением, имитирующим древность.

Главная техническая проблема, которую необходимо решить для ответа на указанный основной вопрос (интересующая уже только специалистов), связана с тем, что имеются многочисленные текстуальные параллели (полные совпадения или близкие сходства), неслучайность которых находится вне сомнений, между СПИ, описывающим поход 1185 г., и Задонщиной, описывающей Куликовскую битву 1380 г. (и созданной в интервале между самой Куликовской битвой и 1470-ми годами, к которым относится ее самый ранний дошедший до нас список). Необходимо так или иначе объяснить эти параллели.

Конкурируют две основные версии: 1) о раннем создании СПИ – до Задонщины; 2) о позднем его создании – после Задонщины. В первой версии параллели между СПИ и Задонщиной, естественно, объясняются как заимствования из СПИ в текст Задонщины, во второй – наоборот. Соответственно, можно говорить о версии первичности СПИ и версии его вторичности.

Капитальный факт, не оспариваемый никем, состоит в том, что язык СПИ намного архаичнее языка Задонщины. Следовательно, если СПИ создано позднее Задонщины, то автор писал не на языке своего времени, а имитировал древний язык. Таким образом, противопоставление версий первичности и вторичности можно представить также и в следующем виде: либо СПИ написано на языке своего времени, либо его язык есть имитация языка, на несколько веков более древнего.

Если будет доказана первичность СПИ, то тем самым решается и основная проблема: СПИ должно быть признано подлинным древним произведением. Поэтому версии первичности и вторичности СПИ мы можем называть также соответственно версиями подлинности и неподлинности.

Замечание. Версия подлинности СПИ, конечно, не означает предположения о том, что до момента печатной публикации (1800 г.) дошел ни в чем не искаженный и никем не подправлявшийся первоначальный текст СПИ. Напротив, это было бы настоящим чудом. Одного лишь примера Задонщины, все списки которой полны разнообразных ошибок, достаточно, чтобы понять, каким серьезным искажениям и переделкам мог подвергаться текст в рукописной традиции. Тем самым взгляд на СПИ как на древний текст, в который на протяжении последующих веков могли вноситься какие-то редакционные изменения или вставки, не является чем-то средним между двумя основными версиями – это частный случай версии подлинности.

Если верна версия вторичности (неподлинности) СПИ, то возникает дополнительная дилемма: создавалось ли СПИ как обычное литературное произведение или с замыслом ввести общество в заблуждение относительно его происхождения, т. е. как подделка. Тем самым версия вторичности подразделяется на: а) версию о простой имитации (не предполагающей какого-либо обмана); б) версию о поддельности.

Здесь следует учитывать, что заимствования из одного сочинения в другое в разные эпохи воспринимались по-разному. Автор XIV–XV веков, включавший пассажи из более древнего сочинения в свой текст, не нарушал никаких представлений своего времени о нормах литературного творчества. Но автор, например, XVIII века, пожелавший воспеть в древнем стиле поход XII века и заимствующий при этом целые пассажи из сочинения XV века, мог восприниматься только как стилизатор, а если он не открывал своего авторства и выдавал свое сочинение за древнее, то уже как мистификатор (= фальсификатор).

Предполагаемого в рамках версии вторичности создателя СПИ (имитировавшего древний язык) мы будем называть Анонимом. Ниже этот гипотетический персонаж будет у нас постоянным действующим лицом; просим не забывать, что даже там, где о нем говорится в изъявительном наклонении, мы всё же не знаем, существовал ли он на самом деле.

Разумеется, для восстановления полной картины создания СПИ представляет интерес не только вопрос «до или после Задонщины», но также и более точное определение времени, например, XII или XIV век в версии первичности, XVI или XVIII век в версии вторичности.

Но в настоящей работе мы этими проблемами заниматься не будем. В частности, в рамках версии первичности СПИ мы не касаемся вопроса о том, к какому именно времени внутри хронологического интервала между походом 1185 г. и созданием Задонщины его предпочтительно относить. (Отметим лишь, что большинство сторонников данной версии относят создание СПИ ко времени вскоре после 1185 г.)

В рамках версии вторичности СПИ мы тоже не будем специально заниматься уточнением века. Но вопроса о простой имитации или подделке коснемся.

Несколько забегая вперед, укажем, что версия «невинной имитации» обладает в данном случае гораздо меньшим правдоподобием, чем версия поддельности. Дело в том, что, как мы вскоре увидим, объем знаний, необходимых для достижения того уровня сходства с древними текстами, которым обладает СПИ, очень велик. Поэтому крайне маловероятно, чтобы кто-либо взял на себя тот огромный труд, который необходим для овладения всем этим объемом знаний, всего лишь ради удачной стилизации.

В самом деле, стилизатору вполне достаточно, чтобы его произведение производило желаемое впечатление на публику (а для этого, к тому же, обычно бывает нужно не столько реальное сходство с подлинной древностью, сколько соответствие представлениям публики). Только мистификатор будет добиваться того, чтобы его не смогли разоблачить даже специалисты.

Соответственно, в рамках версии вторичности СПИ имеет смысл рассматривать в первую очередь именно вариант с подделкой. Если бы оказалось, что даже и этот вариант не проходит, то про вариант с «невинной имитацией» уже незачем было бы и говорить.

Почти все сторонники позднего происхождения СПИ относят предполагаемого автора СПИ к XVIII веку (и даже у́же – к концу века). Это легко объясняется культурно-историческими соображениями – состоянием русского общества, первой публикацией летописей, пробуждением интереса к древности. Для более раннего времени (XV–XVII вв.) фигура фальсификатора и в самом деле выглядит очень неправдоподобно.

Ради общности мы формально допускаем фигуру фальсификатора для любого времени между созданием Задонщины и концом XVIII в. Но реально везде, где почему-либо необходима конкретизация, мы рассматриваем вариант с сочинителем XVIII века. Наши заключения относительно предполагаемого фальсификатора XVIII в. (подытоженные в § 38) таковы, что они тем более действительны для фальсификатора более ранних веков.

Таким образом, настоящая работа посвящена в первую очередь сравнению аргументации в пользу первичности (подлинности) СПИ и в пользу его поддельности (в последнем случае с преимущественным вниманием к версии о фальсификаторе XVIII века). И ниже мы в большинстве случаев ограничиваемся тем, что вместо строгого противопоставления «первичное – вторичное» рассматриваем не исчерпывающее всех логических возможностей, но для всех практических целей достаточное противопоставление «подлинное – поддельное».

Нас будет интересовать вопрос о том, что дают особенности языка СПИ для установления его подлинности или неподлинности. При этом следует подчеркнуть, что очень многое здесь уже сделано нашими предшественниками, так что значительная часть нашей работы в сущности сводится к систематизации известного{1}.

Прочих аспектов проблемы подлинности СПИ мы почти не затрагиваем и во всяком случае не позволяем себе строить на их основе какие-либо далеко идущие заключения. В частности, в настоящей статье мы не касаемся вопроса о возможности отождествления Анонима с каким-либо конкретным лицом, а из его знаний и умений рассматриваем только те, которые имеют отношение к языку СПИ.

Ограничиваясь одной лишь лингвистической проблематикой, мы, разумеется, ни в коей мере не отрицаем значения литературоведческого, исторического и культурологического аспектов данной проблемы. Но мы, во-первых, предпочитаем в данном случае не выходить за рамки своей прямой специальности, во-вторых, полагаем, что лингвистические данные, с их относительно высокой объективностью и определенностью, могут способствовать решению проблемы более эффективно, чем области, где намного шире простор для вольной игры мнений.

Исходя из того, что обсуждаемая проблема представляет интерес для достаточно широкого круга читателей, мы считаем полезным сопровождать свое изложение пояснениями, многие из которых для специалиста излишни. Лишь небольшое число лингвистических сюжетов разбирается с подробностью, требующей некоторой филологической подготовки. В тех немногих случаях, когда обсуждение выходит за рамки лингвистики, мы обычно ограничиваемся популярным изложением известного.

§ 2. Особенности дискуссии о подлинности или неподлинности «Слова о полку Игореве» связаны прежде всего с некоторой неясностью и таинственностью обстоятельств, при которых оно стало известно общественности.

СПИ было издано в 1800 г. А. И. Мусиным-Пушкиным. По сообщению последнего, оно входило в состав приобретенного им рукописного сборника. Но способ приобретения остается не совсем ясным; А. И. Мусин-Пушкин говорил об этом скупо и уклончиво. Через 12 лет после издания СПИ сборник, как обычно считают, погиб в великом московском пожаре (правда, сохранившиеся сообщения об этом носят несколько неопределенный и не вполне надежный характер).

На всех этапах изучения СПИ безусловно преобладал взгляд на него как на подлинное древнее сочинение. Поэтому перечислять сторонников этой точки зрения нет необходимости. Здесь нужно, однако, учитывать то особое обстоятельство, что в СССР в этом вопросе свободная конкуренция версий была невозможна: версия подлинности СПИ была фактически включена в число официальных научных постулатов, сомнение в которых было равнозначно политической нелояльности.

С другой стороны, с самого момента публикации СПИ и в особенности после того, как появилось сообщение о гибели рукописи, высказывались и сомнения в его подлинности. И необходимо признать, что таинственность, которой было обставлено появление этого памятника, и театральность его гибели сильно располагали и поныне продолжают располагать к априорному недоверию.

Историю скептических выступлений можно схематически представить так.

Первая волна скептиков (так называемые скептики пушкинской эпохи) появилась вскоре после публикации памятника. Это еще не научные исследования, а главным образом выражения непосредственной субъективной оценки, с обсуждением преимущественно стиля, иногда отдельных слов (см. подробное изложение в Зимин 1963, глава 8, и 2006, глава VIII; критический обзор – Якобсон 1948: 192–195).

Второй этап скептического отношения к подлинности СПИ относится к гораздо более позднему времени. Предвестники этого этапа – Л. Леже (работы 1890-х гг.) и М. И. Успенский (работы 1920-х гг.); но главным его представителем является Андре Мазон (работы 1938–1944 гг.). Основная идея Мазона: СПИ – подделка конца XVIII века (в качестве возможных авторов подозреваются А. И. Мусин-Пушкин, Н. Н. Бантыш-Каменский; позднее Мазон счел возможной также кандидатуру Иоиля Быковского, о котором см. ниже). Гипотеза Мазона подвергнута критике во многих работах; важнейшая из них – Якобсон 1948, где положения Мазона разобраны последовательно и полно и по оценке десятков филологов разных стран (см. обзор в Якобсон 1952: 388–389) в научном смысле уничтожены.

Следующий этап составляют работы А. А. Зимина (1960-е гг., с продолжением до 1980 г. и итоговой посмертной публикацией 2006 г.). Основная идея: СПИ – сочинение архимандрита Спасо-Ярославского монастыря Иоиля Быковского (1726–1798), задуманное не как фальсификат, а как стилизованное сочинение на историческую тему, которое впоследствии А. И. Мусин-Пушкин решил выдать за древнее.

Поскольку в советскую эпоху версия подлинности СПИ была превращена в идеологическую догму, концепция А. А. Зимина по приказу сверху замалчивалась: его книгу 1963 года напечатали ротапринтом в 100 экземплярах для временной выдачи участникам разгромного обсуждения с обязанностью сдать все экземпляры после обсуждения обратно в спецхран. Не было и сколько-нибудь подробных критических публикаций с конкретным разбором его положений; опубликован лишь отчет об указанном обсуждении. Наиболее полный зарубежный критический разбор гипотезы А. А. Зимина – Якобсон 1966.

Еще более поздний этап (1970-е – 1990-е гг.) составляют работы К. Троста, М. Хендлера, Р. Айтцетмюллера и некоторых других. К. Тростом выдвинута версия о том, что СПИ принадлежит перу Н. М. Карамзина. Эта группа работ рассмотрена в настоящей книге в статье «О противниках…».

Наконец, в самые последние годы появилась версия Эдварда Кинана, согласно которой СПИ – это подделка, осуществленная знаменитым чешским лингвистом, основателем сравнительной грамматики славянских языков Йосефом Добровским (1753–1829). Эта версия рассмотрена в настоящей книге в статье «О Добровском…».

В ходе этой контроверзы выяснилось, что в вопросе о подлинности СПИ имеется заметное различие между лингвистами, с одной стороны, и литературоведами и историками, с другой. А. В. Исаченко (1941: 34–35) писал: «Именно со стороны языковедов никогда не высказывалось ни малейших сомнений в подлинности, т. е. в древности этого памятника. Серьезные сомнения высказывались исключительно филологами, заинтересованными главным образом литературно-исторической стороной вопроса, начиная со скептиков пушкинских времен и кончая современными французскими "иконокластами", по выражению А. Мазона». В 1941 г. А. В. Исаченко мог знать только о первых двух «волнах» скептиков; примечательно, однако, что его наблюдение в значительной мере сохранило силу и в дальнейшем: так, А. А. Зимин и Э. Кинан – историки, а не лингвисты; лингвистов же в лагере скептиков и поныне совсем мало.

Почему дискуссия о подлинности «Слова о полку Игореве» тянется так долго

§ 3. Почему же все-таки дискуссия о подлинности или поддельности СПИ приобрела характер вечной проблемы, превратившись в глазах многих в образец безнадежного словопрения, которое уже никогда не кончится чьей-либо научной победой?

Мы полагаем, что этому способствовали следующие основные факторы.

1. Нелингвисты совершенно не осознают мощности языка как механизма, а именно, количества и степени сложности правил, которые надо соблюсти, чтобы получить правильный текст. Легкость, с которой человек производит устные и письменные тексты на родном языке, лишает его возможности поверить в истинные масштабы той информации, которой он при этом бессознательно оперирует. Особенно доверчиво относятся к мысли о том, что некто засел за книги и научился говорить и писать на иностранном языке «как на родном», те, кто ни одним иностранным языком активно не владеет. Люди верят бойким журналистским рассказам о том, как способного русского паренька поучили в разведшколе немецкому языку, забросили в немецкий тыл и там он успешно выдавал себя за немца.

Поэтому рассказ о том, что кто-то написал безупречный длинный текст на чужом языке (или на своем, но тысячелетней давности), далекими от лингвистики людьми не воспринимается как рассказ о подвиге или чуде. Они скорее возьмутся обсуждать вопрос о том, зачем это могло автору понадобиться, чем то, как ему это удалось. Они вполне готовы допустить, например, что это было сделано между делом, в качестве озорной шутки.

Между тем как раз люди, профессионально связанные с иностранными языками, знают, какое это редчайшее чудо – человек, изучавший иностранный язык не с детства и не в условиях долголетней жизни в соответствующей стране и тем не менее достигший того, чтобы природные носители не распознавали в нем иностранца и чтобы в написанном им длинном тексте даже строгие критики не находили никаких огрехов, выдающих иностранца. Речь ведь идет не о простых вещах, вроде того, чтобы помнить, как будет «хлеб» или «ходить» или как образуется прошедшее время от такого-то глагола, а о деталях несравненно более тонких и, главное, чрезвычайно многочисленных.

Древнерусский язык – тот же иностранный. И ситуация именно такова, что никто не знает его с детства и не может пожить в стране, где на нем говорят. Единственное облегчение для имитатора здесь в том, что и другие тоже знают этот язык несовершенно. В роли экзаменаторов здесь оказываются уже не природные носители, а профессионалы, глубоко изучившие совокупность имеющихся текстов. Но есть и лишняя трудность по сравнению с живым языком: могут найтись новые древнерусские тексты (как это реально случилось, скажем, с берестяными грамотами), и на их материале могут открыться дополнительные языковые закономерности, которые невозможно было выявить на прежнем ограниченном материале, – и тогда имитация, основанная на прежнем материале, на новом уровне знаний окажется неудовлетворительной.

Самый знаменитый пример подделки древних славянских рукописей принадлежит видному деятелю чешского национального возрождения Вацлаву Ганке (1791–1861). Ученик Й. Добровского и В. Копитара, Ганка обладал очень высокой для своего времени славистической квалификацией и был необыкновенно начитан в древних рукописях. Благодаря этому его подделки – так наз. Краледворская и Зеленогорская рукописи – были действительно столь успешны, что очень долго принимались за подлинные. Но все же, когда Я. Гебауэр подверг эти сочинения тщательному высокопрофессиональному лингвистическому контролю, факт подделки выявился с полной неумолимостью. Обнаружились отклонения от норм древнечешской орфографии; слова, взятые из русского языка с ошибками в фонетическом «пересчете» с русского на древнечешский; синтаксические кальки с современного немецкого; чешские слова, употребленные в значении, которое развилось у них только в позднюю эпоху, и др. В общей сложности на 6000 слов, содержащихся в этих двух рукописях, Ганка допустил около 1000 отклонений от того, что реально наблюдается в подлинных древнечешских рукописях (подробнее см. Якобсон 1948: 220–223).

Этот пример дает достаточно ясное представление о том, как высоко лежит тот порог, которого должен достичь имитатор, пусть даже великолепно подготовленный, чтобы не на время, а навсегда обмануть своих будущих критиков-лингвистов.

Между тем многие участники дискуссии, в особенности литературоведы и историки, подозревая то или иное лицо в мистификации, с поразительной наивностью допускают, что уж с этой-то стороной дела их кандидат должен был справиться. Вот, например, как Зимин представляет себе основную задачу сочинителя СПИ: «Только человек, прошедший длительную школу риторики и пиитики, мог так легко использовать словарный материал древних литературных памятников для создания совершенно индивидуального и ни с чем несравнимого произведения поэтического искусства» (1963: 394; 2006: 332). Суметь использовать словарный материал – вот, оказывается, и вся проблема. И задавшись вопросом, «мог ли обладать писатель, живший, скажем, во второй половине XVIII века, филологическими познаниями, необходимыми для составления такого произведения» (1963: 292; почти так же в 2006: 257), Зимин в конечном счете использует в качестве ответа на этот вопрос следующую цитату из М. Н. Тихомирова: «Вообще нельзя представлять себе Москву XVIII века какой-то пустыней, где не было образованных людей» (1963: 338; 2006: 301).

Ниже мы рассмотрим более конкретно вопрос о том, какой именно степенью образованности должен был обладать «образованный человек», чтобы успешно решить такую задачу.

2. Другая причина затяжного характера дискуссии – малая доказательная сила большинства используемых в дискуссии аргументов. В громаде опубликованных работ выдвинуты сотни разнообразных соображений, которые с некоторой степенью вероятности говорят в пользу отстаиваемой данным автором версии. Но очень часто из предъявленного факта решительно ничего не вытекает с обязательностью, и даже, если взглянуть на тот же самый факт чуть иначе, он начинает выглядеть как свидетельство в пользу противоположной версии. Поэтому, как это ни поразительно, сторонники противоположных точек зрения нередко ссылаются на одни и те же факты. Вот некоторые примеры.

СПИ обнаруживает несомненную связь с русским, украинским и белорусским народным творчеством. И вот мы видим, что этот факт активно используется обеими партиями. Для одних это говорит о том, что фальсификатор мог все, что нужно, взять просто из современного ему фольклора, не углубляясь в многочисленные древние рукописи. Для их противников это, напротив, говорит о том, что произведение древнее, поскольку фольклор отражает очень древний пласт мифологии и словесного творчества.

В СПИ есть некоторое число «темных мест». И снова: для одних это свидетельство того, что Аноним кое-где не справился с трудным делом сочинения по-древнерусски (ср. «malhabileté de l'auteur à manier le langage ancien» [Мазон 1940: 46]); для других – свидетельство того, что произведение подлинное, потому что фальсификатору незачем было бы портить у публики впечатление, подбавляя в текст абракадабру.

Нередко авторы не замечают, что их аргументация построена по беспроигрышной схеме, в которую одинаково хорошо подходит и некий факт, и его прямая противоположность. Например, сторонник поддельности СПИ отмечает в его тексте необычное слово. Если этого слова нет ни в одном древнерусском памятнике, значит, фальсификатор его просто выдумал. Но если оно все-таки нашлось в каком-то памятнике, то еще проще – значит, именно оттуда он его и взял. И поддельность в обоих случаях подтвердилась. О методе Мазона Якобсон замечает (1948: 269): «Если "ясному" пассажу Слова соответствует "темное место" Задонщины, то это для Мазона лишнее доказательство не в пользу Слова. Но если более "темным" кажется Слово, это уже прямое свидетельство против него».

Вот особенно наглядный пример. Два сторонника поддельности СПИ – К. Трост и М. Хендлер – большое внимание уделяют вопросу о церковнославянских элементах СПИ. По Тросту (1974: 140), в СПИ таких элементов крайне мало, и этим себя выдал сочинитель СПИ Карамзин, который отстаивал тезис, что у русского языка нет никакой органической связи с церковнославянским, и хотел с помощью сочиненного им СПИ показать русскому обществу, что это было верно уже и для эпохи Нестора. По Хендлеру (1977: 129, 159), употребление глагольных времен (и ряд других черт) в СПИ носит отчетливо церковнославянский характер, тесно сближая его с агиографической литературой, что́ и выдает неподлинность СПИ, поскольку светское сочинение светского автора такого характера иметь не должно было.

Вообще именно у сторонников поддельности СПИ особенно заметен разнобой аргументов. Чуть ли не у каждого из них свой кандидат на авторство СПИ; тем самым почти каждый новый носитель этой идеи, выступающий на арену, в той или иной степени дезавуирует утверждения своих предшественников. В подтверждение своей идеи А. Мазон находит в СПИ галлицизмы, К. Трост – германизмы, Р. Айтцетмюллер – полонизмы, Э. Кинан – богемизмы. Хорошей иллюстрацией здесь может служить, например, сводка расхождений между А. А. Зиминым и Э. Кинаном, приведенная ниже в статье «О Добровском…», § 13.

Вот также пример из несколько иной сферы. Известно, что граф А. И. Мусин-Пушкин долгое время вообще не отвечал на настойчивые письма молодого историка К. Ф. Калайдовича, просившего его подробно описать обстоятельства приобретения рукописи СПИ. Для Зимина это аргумент в пользу того, что Мусин-Пушкин старался скрыть обстоятельства фальсификации. Действительно, причина могла быть именно такова; но решительно никакой обязательности в этом нет. Столь же легко допустить, например, что Мусин-Пушкин не желал оглашения этих подробностей потому, что тут были какие-то деликатные моменты финансового или юридического свойства, или просто обер-прокурор Синода, старый екатерининский вельможа, считал ниже своего достоинства отвечать дерзкому в своей настойчивости молодому человеку.

И многие работы представляют собой в сущности собрания именно таких аргументов – до какой-то степени вероятных, но ни к чему не обязывающих. И ничего удивительного, что противная сторона может подобрать примерно такие же аргументы в пользу противоположной версии. Читателю же остается только пожать плечами и отвернуться.

Можно лишь поражаться тому, как мало иногда бывает нужно, чтобы построить чрезвычайно далеко идущую гипотезу. Так, Зимин объявляет Иоиля Быковского автором СПИ, имея в своем распоряжении только сведение (причем даже не вполне надежное) о том, что сборник, содержавший СПИ, Мусин-Пушкин приобрел именно у него, что Иоиль имел склонность к сочинению виршей и что он происходил из Белоруссии и учился в Киеве, следовательно, мог быть знаком с белорусским и украинским фольклором. Признавая, что никакого таланта в заурядных виршах Быковского не чувствуется, Зимин считает возможным обойти это препятствие для своей гипотезы так (1963: 352): «Дар художественной стилизации может сочетаться с творческой беспомощностью при создании вполне самостоятельных произведений».

Нередко далеко идущие выводы делаются на основе аргументов, которые имеют не непосредственный, а условный характер: эти аргументы верны лишь при условии, что принята точка зрения автора на некоторую другую проблему (скажем, на интерпретацию спорного места текста или на хронологию определенного фонетического или морфологического изменения) – при том, что эта точка зрения может быть далеко не общепризнанной.

Более того, многие участники дискуссии проявляют преимущественный интерес именно к «темным местам» СПИ и иногда даже прямо провозглашают идею, что как раз «темные места», будучи разгаданы, и принесут нам важнейшие доказательства подлинности (или, напротив, поддельности) текста. Они предлагают для таких мест свое решение – иногда более или менее вероятное, иногда абсолютно произвольное и субъективное, но непременно подтверждающее позицию автора в вопросе о подлинности или поддельности. Такие решения почти никогда не получают всеобщего признания и обычно лишь пополняют фонд альтернативных интерпретаций. И это неудивительно, поскольку простых и самоочевидных решений для таких мест нет: если бы они были, их бы уже давно нашли, и место бы не считалось темным.

Понятно, что аргументы этого рода имеют совершенно иной статус, чем те, которые опираются на бесспорные факты: подобная «двухэтажная» конструкция не имеет никакой силы в глазах противников, поскольку они отказываются соглашаться с ней уже на уровне «первого этажа».

Убедительность многих работ страдает также от того, что их авторы неспособны ограничиться в защите своей версии одними лишь надежными утверждениями. Очень часто автор идет дальше и добавляет к ним также менее надежные и даже просто сомнительные. Ему самому в его страстной вере они представляются столь же очевидными и непреложными; и он не замечает, как переходит порог убедительности для читателя. После этого противникам уже легко ухватиться за одни лишь эти спорные утверждения и, показав их шаткость, получить психологическую возможность относиться без всякого почтения уже и ко всем прочим утверждениям данного автора.

Излишняя страстность (которой чаще грешат защитники подлинности СПИ) тоже не способствует убедительности. Она превращает дискуссию в бой, а в бою, во-первых, можно пользоваться уже любым попавшим под руку оружием, во-вторых, нельзя слушать никаких доводов противника, пусть даже самых резонных.

Особенно обескураживающе для постороннего читателя выглядят некоторые споры в литературоведческой сфере. Так, множество авторов твердят нам: «СПИ – гениальное литературное произведение». А с другой стороны мы читаем у Мазона: «бессвязное и посредственное» (incohérent et mé́diocre). Напротив, Задонщину, которую большинство исследователей оценивает в литературном отношении не слишком высоко, Мазон объявляет шедевром.

Тот же Мазон заявляет, что СПИ – это явное подражание Оссиану. Якобсон отвечает ему, что СПИ не имеет ничего общего с духом Оссиана, кроме разве что некоторых мрачных картин природы. По утверждению Мазона, совпадение фразы из СПИ с припиской к псковскому Апостолу 1307 г. не имеет никакой доказательной силы, потому что, например, отрезок сѣяшется и растяшеть усобицами ('засевалась и прорастала усобицами') – это лишь банальное общее место. Якобсон отвечает, что это не общее место, а одна из оригинальнейших фраз в древнерусской литературе, не повторяющаяся более нигде.

Нетрудно понять, что у непредвзятого читателя перед лицом столь противоположных оценок возникает просто общее неуважение к той сфере, где состояние знаний допускает дискуссию такого вида. Люди негуманитарных профессий нередко даже склонны заключать из подобных ситуаций, что гуманитарные занятия вообще не заслуживают названия науки.

3. Дискуссия о подлинности или поддельности СПИ в значительной степени построена по принципу разговора глухих: в большом числе работ аргументы противоположной стороны вообще не упоминаются или упоминаются без всякого разбора мельком, в пренебрежительной тональности, которая как бы освобождает от необходимости всерьез полемизировать. Некоторые авторы прямо провозглашают окончательность достигнутой ими истины. Например, Р. Айтцетмюллер не боится использовать для этого такие определения, как «неопровержимо» (см. подробнее ниже, «О противниках…», § 1). Якобсон, который дал себе труд последовательно разобрать все утверждения своего оппонента Мазона, – яркое исключение на фоне множества других участников этой дискуссии.

От большинства работ на тему подлинности или неподлинности СПИ у читателя остается ощущение, что автор сперва с помощью некоей глобальной интуиции пришел к выводу о том, какая из двух версий верна, а затем уже подбирал как можно большее количество фактов и фактиков, которые служат на пользу этой версии. Впрочем, не редкость и прямые заявления о том, что подлинность (или, напротив, поддельность) СПИ чувствуется по всему с первого же мгновения. Таким образом, при всей ценности интуиции как инструмента познания, приходится признать, что в данном случае она открывает одним одно решение с такой же ясностью, как другим противоположное.

Но даже там, где автор ссылается не на интуицию, а на логические выводы, чаще всего работа строится (иногда явно, чаще неявно) по следующей схеме: «Я принимаю такую-то из двух противоборствующих версий. И далее я продемонстрирую, как много фактов, требующих объяснения, получает при этой версии хорошее объяснение».

Допустимо ли такое логическое построение? Да, допустимо. Но только рассуждение по этой схеме не достигает своей цели (доказательства правильности выбранной версии), пока не показано, что выбранная версия успешно справляется также с фактами, на которые опирается аргументация противоположной стороны. А когда этого нет, то ничто не мешает появиться работе сторонника противоположной версии, построенной ровно по такой же схеме.

4. Очень существенную роль в том ощущении тупика и отсутствия какого-либо объективного решения, которое сопряжено в общественном сознании с проблемой подлинности «Слова о полку Игореве», играет то, что эта проблема давно перестала быть чисто научной и густо обросла ненаучными обертонами и политическими коннотациями.

Как уже отмечено выше, в советскую эпоху версия подлинности СПИ была превращена в СССР в идеологическую догму. И для российского общества чрезвычайно существенно то, что эта версия была (и продолжает быть) официальной, а версия поддельности СПИ – крамольной. В силу традиционных свойств русской интеллигенции это обстоятельство делает для нее крайне малоприятной поддержку первой и психологически привлекательной поддержку второй. А устойчивый и отнюдь еще не изжитый советский комплекс уверенности в том, что нас всегда во всем обманывали, делает версию поддельности СПИ привлекательной не только для интеллигенции, но и для гораздо более широкого круга российских людей.

Сама тональность большинства работ советского периода по «Слову о полку Игореве» такова, что читателю (и тогдашнему, и нынешнему) трудно воспринять их иначе как пропагандистские сочинения, созданные для внушения заранее заданной идеи. Естественной реакцией на все, что преподносится в такой тональности, является психологическое сопротивление. Отчетливо отрицательное впечатление производят, в частности, фразы типа «из этого следует, что СПИ подлинно», повторяемые как рефрен после каждого существенного или несущественного наблюдения и очень часто там, где логически ничего не следует.

И, конечно, убийственную роль для репутации этих работ у читателей играет лежащее на них клеймо советской цензуры, которая практически не допускала прямого цитирования А. Мазона или А. А. Зимина. Бесчисленные страстные доказательства подлинности Слова подразумевали наличие некоего коварного врага, который стремится обесчестить эту гордость советского народа и о котором по советской традиции читателю не положено было знать сверх этого почти ничего; даже имена врагов предпочтительно было заменять безличным «скептики». А уже по другой, но тоже политической причине читателю не положено было знать и о работах Р. Якобсона, активнейшего противника «скептиков».

Справедливость требует отметить, что политизированное отношение к вопросу о подлинности или неподлинности СПИ было характерно не только для СССР, но и для эмигрантских кругов на Западе. «Патриотическая» окраска большинства выступлений в защиту подлинности СПИ в глазах стороннего читателя вычиталась из их собственно научной ценности.

5. Стоит добавить к этому, что даже независимо от политических обертонов сама идея талантливой мистификации обладает известной привлекательностью. В самом деле, насколько живее и интереснее версия, по которой перед нами некая масштабная игра, а не просто еще одна единица хранения, долежавшая до великого московского пожара. Соблазнительна также мысль о том, какое количество почтенных специалистов оказывается в дураках, вот уже двести лет глубокомысленно наводя науку на чью-то озорную шутку. Ср. поразительно широкий успех в определенных кругах российского общества, который получила теория А. Т. Фоменко, провозглашающая подделку не просто одного какого-то сочинения, а тысяч документов и сочинений, на которых основаны наши представления о мировой истории.

§ 4. Такова в общих чертах та малосимпатичная картина, которая сложилась за двести лет дискуссии и которая побуждает часть ученых просто сторониться данной проблемы, как потерявшей собственно научный характер.

Дискуссия о СПИ заставляет задуматься о способе аргументации в гуманитарных науках вообще. Вот, например, перед читателем книга Якобсона (1948). В ней предъявлено такое множество аргументов в пользу подлинности СПИ – с какой стороны на это произведение ни взглянуть, – что читателю уже кажутся излишними долгие разговоры: все ясно! Но если после этого у него в руках оказывается, скажем, книга Кинана (2003), то там он находит такое же множество аргументов в пользу поддельности СПИ, изложенных с таким же напором, и тоже получается, что все ясно.

Но ведь кто бы из них ни был прав, другой-то неправ! А ведь и у него бездна аргументов – от маленьких до таких, которые он считает неотразимыми!

Как такое вообще возможно? Ответ ясен: безусловное большинство фигурирующих в дискуссии аргументов носит не абсолютный характер, а использует лишь одну из возможностей объяснения того или иного факта. И увы, показывает, как легко гуманитарий поддается соблазну истолковать в пользу своей гипотезы даже самые незначительные и логически ни к чему не обязывающие обстоятельства дела. А потом тот же эффект происходит в восприятии читателя: вот уже десятое, тридцатое, сотое маленькое подтверждение развиваемой автором идеи. Конечно, каждое в отдельности подтверждение легонькое и, если вдуматься, необязательное. Но их так много! Значит, идея верна: не может же быть, чтобы из такого великого множества аргументов все оказались недействительными. Однако же достаточно вспомнить об описанном выше противостоянии, и становится ясно: к сожалению, может!

Таким образом, степень прочности аргументов должна рассматриваться как несопоставимо более важный признак, чем их количество.

Что же делать, чтобы попытаться вырваться из этой дурной бесконечности?

Очевидно, необходимо отказаться от рассуждений в рамках только одной из двух основных версий и рассматривать любые факты сразу с двух противоположных точек зрения. И, конечно, отказаться от любых интуитивных и эмоциональных оценок и от риторического напора.

А при оценке любых аргументов считать самой важной их характеристикой степень надежности.

Ниже мы везде рассматриваем в первую очередь аргументы, основанные на общепризнанных фактах, а те, которые основаны лишь на предположениях (пусть даже правдоподобных), в особенности на одном из нескольких конкурирующих предположений, относим к более низкой категории. И как самые слабые расцениваются аргументы, основанные на конъектурах; они могут даже вообще не приниматься во внимание.

А те случаи, где нам все же хотелось бы предложить свои собственные интерпретации некоторых мест СПИ, мы вынесли в отдельную статью («К чтению…») – с тем, чтобы не строить на их основании выводов общего характера.

Задачи, стоящие перед имитатором древнего текста

§ 5. Для нашего разбора полезно вначале бросить общий взгляд на работу древнего сочинителя и работу имитатора. Испытываемые ими трудности – совершенно разного масштаба. И тот и другой совершает труд литературного сочинительства. Но у обычного сочинителя его задача этим и ограничивается, а имитатор должен еще откуда-то узнать и принять во внимание множество элементов информации, которые сочинителю даны без всякого труда, – он знает их просто из своей текущей жизни. Пример: у сочинителя нет опасности вставить в свой текст цитату из автора, который еще не родился, или слово, которого в его время в языке еще нет; а имитатор от подобных ошибок совершенно не гарантирован. Его может уберечь от этого только точное знание; и таких элементов знания ему необходимо огромное количество. У сочинителя XII века нет ровно никакой заслуги в том, что он написал свое сочинение языком этого века, с диалектными особенностями той области, откуда он был родом, с орфографией, принятой в его время в той среде, к которой он принадлежал, и т. д. Но имитатор, который хочет достичь того же результата через несколько веков, должен каким-то образом узнать и ни в какой момент не упускать из виду сотни вещей, о которых сочинитель никогда даже не задумывался.

Отметим еще одно важное для нас обстоятельство. Очень сильно различаются по трудности имитация единичных фактов и имитация системных фактов. Например, изображая деревенскую речь, имитатор может вставлять время от времени несколько запомненных им словечек вроде давеча или намедни – это довольно просто. Гораздо сложнее правильно воспроизвести некоторое системное явление, скажем, яканье. Имитатор произнесет (или напишет) бяда, дяревня, но он вполне может вставить в свою речь и пясать вместо писать, а это уже неверно: и в действительности не участвует в яканье. Подобные ошибки сплошь и рядом встречаются в литературных имитациях деревенской речи. Для непрофессионального читателя, впрочем, они не имеют значения, и на этом уровне можно считать, что имитатор достиг своей цели, т. е. определенной стилизации. Но если бы дело все-таки дошло до лингвистического контроля, то поддельность выяснилась бы мгновенно.

Вот яркий пример такого рода из творчества писателя, который по всемирному признанию обладал безмерной силой интуиции, – Федора Михайловича Достоевского. В романе «Братья Карамазовы» выведен среди прочих персонажей суровый монах-постник отец Ферапонт. Про него автор говорит, что он сильно окал («говорил с сильным ударением на о», как выражается Достоевский). А немного далее мы читаем: «А грузди? – спросил вдруг отец Ферапонт, произнося букву г придыхательно, почти как хер». (Ясно, что таким образом здесь описано фрикативное [ɣ].)

Достоевский несомненно хотел показать читателю, что отец Ферапонт происходит из крестьян и необразован. Однако же в изображении речи Ферапонта он допустил прямую лингвистическую ошибку: оканье – черта северновеликорусская, а произнесение буквы г как [ɣ] – черта южновеликорусская. Тем самым у русского человека вместе они не соединяются – именно так говорящего Ферапонта в действительности быть не могло.

Конечно, для художественного произведения такая деталь – это всего лишь небольшая неточность, обычному читателю незаметная. Но если бы кто-то вздумал сочинить речь от лица крестьянина и выдать ее за подлинную, а при этом допустил бы ту же ошибку, что у Достоевского, то лингвист сразу же понял бы, что перед ним подделка.

Этот пример наглядно показывает, как мало шансов у имитатора, даже при большом таланте, достичь полного успеха в имитации текста на чужом диалекте, если речь идет не о том, чтобы произвести желаемое впечатление на публику, а о том, чтобы пройти профессиональный лингвистический контроль.

Такое же положение и с имитацией древнего текста. Легче всего вставить в текст взятые из подлинных памятников необычные слова. Их можно набрать, даже не утруждая себя сплошным чтением объемистых летописей и т. п., – достаточно сделать выписки при просмотре. Совсем иное дело, когда требуется воспроизвести некоторую грамматическую закономерность, реализованную в выбранном памятнике, скажем, установить, по каким правилам в нем распределены комплексы типа слышалъ еси и типа еси слышалъ, и соблюсти эти правила в поддельном тексте. Здесь уже недостаточно не только беглого просмотра, но даже и полного прочтения памятника – необходимо провести специальное его исследование с данной точки зрения. Количество требуемого труда тут совершенно несопоставимо с заимствованием единичного слова.

Заметим, что с этой точки зрения позиция почти всех сторонников поддельности СПИ имеет следующую серьезнейшую слабость: в вопросах языка они ограничиваются только лексикой. И потому с легкой душой утверждают, что со стороны языка у Анонима не было особых проблем, так как все использованные им необычные древнерусские слова он мог взять из таких-то памятников.

Ниже мы стремимся уделять основное внимание тем аспектам языка, где как раз наиболее полно проявляется системность, – грамматике и фонетике.

В настоящее время усилиями большого числа исследователей язык СПИ изучен уже достаточно подробно. Общий вывод этих исследований таков: язык СПИ – правильный древнерусский XI–XII веков, на который наложены орфографические, фонетические (отчасти также морфологические) особенности, свойственные писцам XV–XVI веков вообще и писцам северо-запада восточнославянской зоны в частности.

В версии подлинности СПИ эта картина объясняется без всяких затруднений: текст СПИ был создан в конце XII – начале XIII века и переписан где-то на северо-западе в XV или XVI веке. Проблема состоит в том, можно ли получить правдоподобное объяснение этой картины также и в рамках версии поддельности СПИ.

Если Аноним вообще существовал, то он безусловно стремился к тому, чтобы его произведение было принято за подлинное. Он хотел внушить читателям и будущим исследователям, что это произведение XII века, переписанное (с некоторыми искажениями) в XV или XVI веке.

Что касается тезиса Зимина о том, что автор не собирался никого обманывать{2}, то, как уже указано в § 1, такая версия невероятна: в этом случае огромные усилия, положенные им на то, чтобы изучить и правдоподобно имитировать не только язык XII века, но также и орфографические, фонетические и морфологические эффекты, которые должны были возникнуть под пером переписчика XV или XVI века, нельзя объяснить уже ничем, кроме прямых психических повреждений. Эту версию можно в дальнейшем уже более не принимать во внимание.

При создании фальсификата перед Анонимом стояло по крайней мере две разных задачи: литературная и лингвистическая.

Литературная часть задачи Анонима состояла в том, чтобы из материала Задонщины и летописного рассказа о походе 1185 г. (взятого в основном из Ипатьевской летописи) создать литературное произведение, которое общество примет за древнее. Эта сторона проблемы более всего и обсуждалась литературоведами обоих лагерей. С нашей точки зрения, в этой сфере имеется целый ряд надежных и чрезвычайно показательных фактов, ведущих к тем же выводам, что и лингвистические аргументы, разбираемые ниже. Но, как уже указано, в настоящей работе мы не касаемся этой стороны дела, а ограничиваемся только лингвистической проблематикой.

Лингвистическая часть задачи Анонима, очевидно, должна была состоять в следующем:

1) создать текст, удовлетворяющий грамматическим и лексическим нормам языка XII века;

2) сымитировать эффекты орфографического, фонетического, морфологического и иного характера (включая ошибки), которыми обычно сопровождалось копирование древнего текста переписчиком XV–XVI века;

3) сымитировать диалектные эффекты, характерные для северо-западных писцов данного времени.

Мы знаем теперь, что эти конкретные лингвистические задачи решены в тексте СПИ в целом очень хорошо. Так что не может быть и речи о том, чтобы Аноним решал их наугад, придумывая недостающие грамматические и лексические звенья просто из головы. Он безусловно должен был обладать в этих вопросах вполне достоверными сведениями.

Откуда он мог почерпнуть такие сведения?

Мыслимых путей только два: а) из грамматик и словарей; б) из собственных наблюдений над древними рукописями (или их изданиями), а также над современными славянскими языками и их народными говорами.

Первый путь в конце XVIII века (не говоря уже о более раннем времени) был в отношении грамматик предельно ограничен (см. об этом Исаченко 1941), а в отношении словарей еще практически закрыт: десятки слов, использованных в СПИ, не фигурируют ни в каких словарях того времени.

Но изучение древних рукописей, равно как изучение славянских языков и их говоров, в принципе было возможно – хотя, конечно, Аноним находился в этом отношении перед лицом ситуации, неизмеримо более трудной, чем теперь, когда и в то и в другое уже вложен труд сотен и тысяч исследователей и результаты их труда так или иначе опубликованы.

Все сказанное выше, казалось бы, уже само по себе подводит лингвиста к выводу о том, что версия поддельности СПИ крайне неправдоподобна. Но мы все же не будем на основе одних лишь общих соображений отрицать возможность успеха Анонима в его предполагаемой деятельности, а попытаемся внимательно и непредвзято рассмотреть возникающие в связи с этой проблемой конкретные лингвистические сюжеты.

Последующий разбор строится в основном в порядке названных выше лингвистических задач, которые должны были стоять перед Анонимом.

Общие сведения о рассматриваемых памятниках

§ 6. Лингвистический анализ СПИ следует предварить некоторыми замечаниями о его списках. Наши нынешние источники – первое издание, т. е. издание А. И. Мусина-Пушкина 1800 г. (условное обозначение П.), рукописная копия, изготовленная в 1795–1796 гг. для Екатерины II (Е.), выписки А. Ф. Малиновского (М.) и выписки Н. М. Карамзина (К.) – имеют между собой много мелких расхождений (согласно СССПИ, в 591 точке), в подавляющем большинстве случаев касающихся, правда, лишь орфографии. Из сравнения этих списков некоторые отличия погибшей рукописи от публикации ныне ясны. Так, в рукописи скорее всего вообще не было буквы i, не различались и и й, предлог и приставка 'от' почти наверное записывались в виде

Как уже указано в начале работы, цитаты из СПИ в принципе приводятся по первому изданию, но без обязательного соблюдения принятых в этом издании словоделения, заглавных букв и пунктуации. При этом, однако, могут быть использованы конъектуры; они отмечаются так: добавленные буквы – круглыми скобками, исправленные – угловыми. Единичные буквы могут быть взяты не из первого издания, а из Екатерининской копии; при цитировании это специально не отмечается. При желании установить более точно, откуда взят тот или иной элемент текста, надлежит обращаться к приложению.

Буквы и и й распределяются при цитировании не в соответствии с первым изданием, а по морфологическим правилам, и это специально не отмечается.

При рассмотрении Задонщины нам потребуется обращение к следующим ее спискам: КБ – Кирилло-Белозерский список (1470-е гг.); И-1 – 1-й список Исторического музея (XVI в.); И-2 – 2-й список Исторического музея (XVI в.); У – список Ундольского (XVII в.); С – Синодальный список (XVII в.).

Раннедревнерусские черты СПИ

Двойственное число

§ 8. Вопрос о двойственном числе в СПИ уже достаточно хорошо проанализирован с интересующей нас точки зрения (см. прежде всего Исаченко 1941 и ИГДРЯ 2001: 186–192). А. В. Исаченко показал, что:

1) употребление двойственного числа в СПИ вполне соответствует морфологическим и синтаксическим нормам древнерусского языка XII в., а немногие отклонения сходны с теми, которые наблюдаются также в других памятниках;

2) такая картина не могла быть достигнута путем подражания Задонщине, поскольку в ней двойственное число за одним исключением вообще отсутствует;

3) предполагаемый фальсификатор не располагал грамматическими описаниями, которые позволили бы ему правильно построить все словоформы двойственного числа, использованные в СПИ; на основе имевшихся в его время грамматик он получил бы, в частности, в 1-м лице двойств. ошибочное есма (добавим к указаниям Исаченко: или есва), тогда как в действительности в СПИ выступает правильное есвѣ;

4) не мог он и непосредственно извлечь все эти словоформы из опубликованных к его времени летописей и других древних памятников: большинства этих словоформ там нет; следовательно, какие-то из них он непременно должен был строить сам.

К этому разбору ныне можно добавить следующие детали.

В нарушение классических древнерусских норм в СПИ все словоформы И. дв. средн. имеют окончание -а (а не -ѣ/-и): два солнца (103); ваю храбрая сердца въ жестоцемъ харалузѣ скована, а въ буести закалена (113). В традиционных памятниках такие формы появляются лишь начиная с 3-й четверти XIII в. Но берестяные грамоты показали, что они существовали уже в XII в., ср. дъва лѣта (№ 113, 2-я пол. XII в.), 2 л

кна (№ 671, то же время). Мы знаем теперь, что это очень ранняя инновация, начавшаяся на северо-западе не позднее XII в. (см. Зализняк 1993, § 22 и ДНД2, § 3.12, конец) и в дальнейшем распространившаяся и на другие зоны.

Другое обстоятельство, заслуживающее особого внимания, состоит в том, что в некоторых пассажах СПИ формы двойственного числа (ниже даны жирным шрифтом) перемежаются формами множественного (ниже подчеркнуты), например: О моя сыновчя Игорю и Всеволоде! Рано еста начала Половецкую землю мечи цвѣлити, а себѣ славы искати. Нъ нечестно одолѣсте, нечестно бо кровь поганую пролiясте (112). И далее в том же обращении к Игорю и Всеволоду: Нъ рекосте: «Myжаимѣся сами, преднюю славу сами похитимъ, а заднюю ся сами подѣлимъ!» (116). Исаченко основной причиной считает здесь начавшееся уже в XII в. расшатывание категории двойственного числа.

Однако такое объяснение не согласуется с нынешними знаниями о статусе двойственного числа в древнерусском языке XII в. (см. ИГДРЯ 2001). В действительности множественное число могло появляться в ранних текстах вместо ожидаемого двойственного прежде всего потому, что автор не всегда имеет в виду только строго своих двух адресатов: он может мыслить их вместе со всеми, кого они возглавляют (дружиной, домочадцами и т. п.). При этом переход от одной авторской позиции к другой может совершаться очень легко. Примеры этого рода отчетливо обнаруживаются в берестяных грамотах; ср. в грамоте № 644 (1-я пол. XII в., письмо Нежки к брату Завиду, с упоминанием второго брата – Нежаты): а не сестра ѧ вамо, оже тако дѣлаете, не исправит‹е› ми ничето же (множ. число в местоимении вамо и в глаголах показывает, что Нежка имеет в виду и еще каких-то членов семьи или домочадцев); в грамоте № 603 (2-я пол. XII в., письмо к Гречину и Мирославу): вы ведаета, оже ѧ тѧже не добыле; тѧжа ваша (словоформа ваша подразумевает участие еще каких-то лиц, кроме двух адресатов).

Далее, следует отметить императив 1-го лица множ. мyжаимѣся. Исаченко допускает (как и некоторые другие комментаторы), что это испорченное 1-е лицо двойств. мужаи‹в›ѣся. С нашей точки зрения, однако, для такого исправления текста СПИ нет достаточных оснований и в нем нет необходимости. Во-первых, во фразе Myжаимѣся сами, преднюю славу сами похитимъ, а заднюю ся сами подѣлимъ! не одна только эта словоформа, а все предикаты стоят во множ. числе, и это прекрасно согласуется с тем, что исполниться мужества и добыть воинскую славу должны не только два князя, но и все их воины. Во-вторых, при мyжаимѣся (как и при последующих предикатах) стоит слово сами (множ. число); это значит, что нельзя предполагать здесь замену при переписке всего лишь одной буквы в предполагаемом первоначальном мyжаивѣся, – речь может идти только о переводе всей фразы из двойственного числа в множественное. В-третьих, словоформа мyжаимѣся находит прямую аналогию в не проливаиме кръви (Синодальный список НПЛ, [1137]{5}) и еще раз а кръви не проливаиме ([1216]; в Комиссионном списке не проливаимя). Что же касается записи глагольного окончания как мѣ (вместо -ме), то она не может здесь быть препятствием, поскольку переписчик СПИ явно имел некоторую склонность к замене -е на конце слова на -ѣ: ср. звательные формы землѣ (наряду с земле), Всеволодѣ (наряду с Всеволоде), Осмомыслѣ, вѣтрѣ, И. мн. ратаевѣ (ср. дятлове), аористы высѣдѣ, утръпѣ (вместо высѣде, утръпе); фонетического различия между е и ѣ в данной позиции у него явно не было, а букву ѣ он, по-видимому, воспринимал как более престижную.

Этот конкретный пример не отменяет, конечно, того обстоятельства, что ошибки при переписке были возможны. В поздних списках с древних сочинений встречаются ошибки в употреблении двойственного числа, несомненно принадлежащие переписчику. См., например, ИГДРЯ 2001: 167 о заменах двойственного числа, стоящего в Синодальном списке НПЛ (XIII–XIV вв.), на множественное в Комиссионном списке (XV в.). То же в Ипатьевской летописи, например: и досыти ми пересерди

оучинила еста (Ипат., основной список, [1148], л. 133 об.), и тако

ложиста

ба ([1160], л. 180) – в Хлебниковском списке XVI в. оучинили есте,

ложиша.

Поэтому было бы почти невероятно, чтобы переписчик СПИ решительно нигде не ошибся в копировании древних форм двойственного числа. И действительно, некоторое число таких ошибок (впрочем, небольшое) в СПИ имеется. Так, почти наверное переписчику принадлежит множ. число в тiи бо два (88) и отецъ ихъ (88) вместо двойств. та бо два, отецъ ею; вероятно, так же следует интерпретировать лебедиными крылы (76) (вместо лебединыма крылома) и васъ (133) (вместо ваю). К числу других погрешностей при копировании форм двойств. числа следует отнести убуди (88) вместо убудиста (вероятно, не без влияния трех других убуди в предшествующих частях текста) и съ нимъ (103) вместо съ нима; возможно, еще подасть (103) (ср. также ниже о вероятной вставке слова два в тiи бо два храбрая Святъславлича).

Для любой из этих ошибок можно указать аналоги в рукописях XV–XVI веков. Ср., например: а тѣ два брата Ахматова (Уваровская летопись XV в., л. 199), где тѣ – форма множеств. числа; I

нъ же и Симонъ пристави блюсти вы́хода (Флав., 446б), где пристави – ошибка вместо двойств. числа пристависта (и действительно, в других списках здесь стоит пристависта).

Таким образом, картина употребления двойственного числа в СПИ соответствует реальному узусу XI–XII веков и реальному облику поздних списков даже в большей степени, чем полагал А. В. Исаченко.

Следует также особо отметить, что в СПИ имеется целый ряд примеров употребления двойственного числа без числительного для предметов, не обладающих природной парностью: ту ся брата разлучиста (71); уже соколома крильца припѣшали (102); молодая мѣсяца (103); о моя сыновчя (112); ваю храбрая сердца (113); вступита, господина… (129); своя бръзая комоня (191). В истории русского языка этот тип употребления двойственного числа имен исчезает раньше всех прочих. В позднедревнерусский период употребление числительного в таких сочетаниях становится практически обязательным. Заметим, что несколько примеров с числительным есть и в СПИ: тiи бо два храбрая Святъславлича (88); се бо два сокола слѣтѣста (102); два солнца помѣркоста (103); оба багряная столпа погасоста (103). Но в последних трех примерах числительное (два или оба) несет и некоторую собственную функцию, помимо дублирования двойственного числа в существительном, чем и оправдывается его присутствие. Лишь один пример: тiи бо два храбрая Святъславлича – составляет в этом смысле исключение и выглядит как позднедревнерусский: раннедревнерусская норма требовала бы здесь просто та бо храбрая Святъславлича. Но в этой фразе уже есть заведомая неправильность в виде тiи вместо та (ср. выше), и можно полагать, что вся ее начальная часть на каком-то этапе подверглась искажению (а именно, «модернизации»).

Можно отметить в СПИ и такой необычный случай употребления двойственного числа, как форма рекоста во фразе рекоста бо братъ брату: «се мое, а то мое же» (77), где выбор числа сказуемого определяется непосредственно смыслом, а не формальным согласованием со стоящим в единственном числе подлежащим (братъ). Возможно ли было такое в древнерусском? Не ошибка ли это позднего сочинителя? Оказывается, не ошибка. Вот подлинная древнерусская фраза точно такой же структуры: а Вѧчеславъ къ Изѧславу начаста ладитисѧ 'а Вячеслав и Изяслав начали договариваться друг с другом' (Ипат. [1150], л. 145).

Если попытаться подыскать среди рукописей XV–XVI вв. такие, где ситуация с двойственным числом наиболее похожа на СПИ, то хорошими кандидатами оказались бы «История Иудейской войны» Иосифа Флавия (переведенная в XI–XII вв., в списке последней трети XV в.) и Киевская летопись по Ипат. (т. е. летописные записи XII в. в списке первой четверти XV в.). И совершенно не подошли бы на эту роль тексты, сочиненные в XV–XVI вв., например, Задонщина, «Повесть о взятии Царьграда турками», «Хожение за три моря» Афанасия Никитина, любые летописные записи за сами эти века (во всех этих памятниках двойственного числа уже просто нет или почти нет), или такие сочинения, ближе стоящие к церковной традиции, как, скажем, «Повесть о Петре и Февронии» (где двойственное число есть, но употребляется бессистемно и в половине случаев неправильно).

Общий вывод Исаченко, который он делает с учетом уровня филологии XVIII века (и в молчаливом предположении, что мистификатор пользовался только опубликованными текстами): подделкой наблюдаемая в СПИ картина употребления двойственного числа быть не может.

На уровне обычного практического здравого смысла с ним нельзя не согласиться.

Остается, однако, еще тот абстрактный уровень рассуждения, когда не принимаются во внимание ограничения, связанные с практической жизнью, и не исключаются никакие предельные и маловероятные случаи – в частности, допускается, что Аноним был одарен способностями, многократно превосходящими способности обычных людей, и был готов вложить сколь угодно громадный труд в дело создания своего фальсификата. Рассуждая на этом уровне, мы должны допустить, что в принципе Аноним мог познакомиться с любой рукописью, лежащей в любом монастырском или ином хранилище (кроме разве что берестяных грамот). А если при этом он был гениальным лингвистом или гениальным имитатором, то для него не было неразрешимой проблемой овладеть на основе анализа этих рукописей (или путем их имитации) всеми теми тонкостями древнерусского двойственного числа, о которых шла речь.

Придется, конечно, допустить, что он был очень и очень не прост. Изучая рукописи, он сумел понять, что руководства ошибаются в отношении словоформ есма и есва: в древнейших рукописях он нашел на их месте есвѣ. Но если бы он всегда действовал этим методом, то неминуемо пришел бы к выводу, что двойственное число от сердце – это сердци: в главнейших древнерусских рукописях, откуда он почерпнул все остальные свои морфологические знания, это действительно именно так. Как уже отмечено выше, словоформы на -а типа сердца и солнца, которые он вставил в СПИ, встречаются только в более поздних рукописях, а из по-настоящему древних – только в берестяных грамотах. И нам придется предположить, что тут Аноним по какой-то таинственной причине решил отказаться от своей грамматической ориентации на такие памятники, как Ипат. или Лавр., и для одной грамматической формы – И. В. дв. средн. – взял в качестве образца некий более поздний памятник.

Итак, в вопросе о двойственном числе мы приходим к тому, что уже в связи с одним лишь этим частным сюжетом версия поддельности СПИ необходимым образом требует допущения гениальности его создателя.