Девять кругов рая. Книга первая. Он и Я

ПРОЛОГ

Жизнь меня учила. Одно время, например, у меня дома стоял фарфоровый кот-копилка. Я думаю, что копилку в виде кота мне купили потому, что по гороскопу я тоже был Кот. И с этим котом как видно у нас происходила кармическая связь. Когда мне хотелось сладкого, я подходил к копилке, тряс её, выковыривал иголкой из щели деньги, а потом шёл в магазин и покупал себе сладости. Я думал, денег в копилке много и исчезновение части никто не заметит. Но однажды мама, придя с работы, хорошенько тряхнула кота, а потом сказала удивлённо: что –то маловато там. Ты берёшь оттуда что ли? Не умея врать, я отвёл глаза.

Вечером отчим показал мне, как реагирует на воров наше общество, сняв с себя ремень, и вложив в кота недостающее через мою задницу. После этого на бедре у меня надолго осталась память об этом событии – два лиловых подтёка от ударов солдатской бляхой. Но я не стал паинькой сразу. Для этого нужно было время.

Годы, о которых я пишу, были не то, что голодные – не изобильные, и поэтому нет ничего удивительно в том, что когда пришло время выбрать профессию, я стал поваром. Я думал, что рядом с продуктами жить всё -таки не так страшно, как вдали от них. Себя я обманывал следующим образом: это ведь не навсегда, а пока что -то лучшее не подвернётся. Кроме того, меня не заставляют ведь клясться на Библии, что я буду работать поваром вечно. Каждое утро, просыпаясь, я думал: подкормлюсь, а потом брошу это дело. Не один я, кстати, так думал. Многие мои товарищи, получив диплом повара, стали потом техниками, учителями и профессиональными дантистами.

Возможно, они бросали профессию повара по той же причине, что и я, потому что боялись попасть в тюрьму за недовес. Советская власть очень строго следила за тем, чтобы у рабочего человека не крали из тарелки еду. Вы не поверите, но проверяющие могли неожиданно прийти в столовую, взять у любого обедающего в зале суп, выловить из него мясо, отжать салфеткой, положить на весы и посмотреть сколько не хватает. Если в мясе не хватало грамма или двух – это ничего. Но если больше, граммы умножались на количество проданных в этот день супов, умножались на количество дней, в которые такие супы продавали и – готово дело ты на скамье подсудимых.

Такие строгости были вызваны тем, чтоб человек, идя в повара сто раз подумал, идти ему или нет. Но, по правде сказать, несмотря на все эти строгие меры, ремесло повара всё равно было популярным, пусть и ассоциировалась с воровством. Достаточно вспомнить шутку, что повар делает котлеты из хлеба, добавляя в него немного мяса. Однажды на стене возле моей квартиры кто-то написал: «повор!», намекая, что корень слова лучше всего говорит о выбранном мной поприще. Но я не слишком тогда обращал внимания на подобную чушь.

Меня не волновало даже, что моя мама -коммунистка, услышав про моё желание стать поваром, сделала гримасу, как от зубной боли. Мама для меня в те времена тоже не была авторитетом. То, что она была членом партии, скорее унижало, а не возвышало её в моих глазах. Между прочим, поваром я стал прежде всего потому, что она плохо готовила. А уже потом из –за того, что я был любителем хорошо поесть!

Короче, узнав про мой выбор, мама сказала: «и это предел твоих мечтаний, поварёшка и колпак»? Нет, конечно! Я бы ещё к этому костюму добавил плейер, если это возможно. Но если честно, я с самого начала знал, что способен на большее. Однако с реалиями, как говорится, не поспоришь.

С детства я наблюдал в себе назревающий внутренний конфликт между своими амбициями и возможностями. В том смысле, что первые у меня намного опережали вторые. Потом оказалось, что такое было не только у меня. Люди, жившие вокруг меня, тоже очень многого хотели. И часто получали в ответ на свои жизненные претензии срок в СИЗО.

Опасность амбиций, кстати, многие недооценивают. Все неприятности в этой жизни случаются из –за них. Мои амбиции, разумеется, тоже не были исключением. Правда, в отличие от многих, я всегда чувствовал какую –то защиту сверху. Ангела-хранителя над собой. По этой ли причине или по какой- то другой, я всегда находил наиболее безопасный выход из многих опасных ситуаций. Например, работая одно время на железной дороге в вагоне-ресторане, я однажды угодил в тюрьму за пересортицу колбасы. Она стоила три пятнадцать, а я переправил в накладной на пять пятнадцать. Подумаешь –два рубля! Там и колбасы то всего было десять килограмм. Таким образом, продав колбасу, я обогатился всего рублей на двадцать. Но в те времена это было серьёзным преступлением. За такой фокус ты мог запросто оказаться в тюрьме, что и произошло. Однако в тюрьме города Зима, куда меня, ссадив с поезда, поместили представители правопорядка, я провёл всего одни сутки. А потом начальник СИЗО меня просто выпустил. До сих пор не понимаю, кто меня спас. Думаю, без ангела тут не обошлось.

Научиться что –то делать по-настоящему я долго не стремился. Мне казалось ужасной ерундой забивать себе чем –то голову, учитывая, что я и так всё знаю. Любой нормальный человек на моём месте стал грызть камень науки, не отвлекаясь на постороннее. Я же постоянно отвлекался, причём в основном на женщин. И зря, потому что интрижки дело кратковременное, а наука пребывает вечно.

Мама на заводе получала каких -то восемьдесят рублей. Отчим всё, что зарабатывал, пропивал. Мне не оставалось ничего другого, как полагаться на свою интуицию в поисках выхода. И, поскольку, где этот выход, я не знал, то шёл вслепую, действуя весьма странным способом.

Поясню. Большинству людей для того, чтобы понять, подходит это им или нет, нужно впрячься в работу. Мне этого не надо. Мне достаточно было протянуть к чему -то невидимую руку и я сразу понимал, моё это или нет.

Например, однажды, когда наш класс повезли на экскурсию на металлургический завод, все там прилежно смотрели налево и направо, пытаясь разобраться, надо им это или нет. Только я, всего один раз взглянув на раскалённую проволоку, понял, что это подходит так же, как английскому королю Эдуарду кочерга в заднице. И пока все остальные с интересом слушали экскурсовода, пожилого мужчину в рабочем халате и с каской на голове, я вспоминал, как выглядит на гитаре доминантный септ –аккорд, пытаясь выстроить его пальцами на рукаве своего пальто. Сколько меня не просил стать серьёзным, я ничего не мог с собой поделать! Когда в конце экскурсии меня спросили: тебе понравилось? Я потянулся указательным пальцем к виску, хорошо, что по дороге у меня зачесался нос. В общем, взрослые не могли понять, что из меня получится.

Обычно, глядя в окно на птичек на уроке или на ноги учительницы под партой, я мечтал о морских круизах, путешествиях заграницу – то есть, о чём – то совершенно фантастическом. В те времена не то, что заграницу, к международному аэропорту близко нельзя было подходить!

Помню как –то раз мы решили нарушить это табу и поехали с приятелем в Шереметьево-2, который был с нашим городком по соседству, выменивать на значки жвачку. Приятель не сказал мне, что это называется «фарцовкой», что это противозаконно и что за это полагается наказание. По его словам выходило, что обмен значков на жвачку дело совершенно легальное и, более того, лёгкое. Надо просто подойти к автобусу с иностранцами, дождаться, пока они выйдут, протянуть кому –нибудь из них значок Ленина и – готово дело, жвачка у тебя в кармане!

Поначалу, когда мы приехали в аэропорт, всё стало происходить так, как сказал мой друг. Приехал автобус, оттуда стали выходить иностранцы. Я собрался было уже протянуть кому –то из них значок с Лениным, как вдруг из здания аэропорта выбежали люди в тёмных костюмах и галстуках и бросились вдогонку за мной и моим приятелем.

От аэропорта до нашего городка было двадцать три километра. Впервые в своей жизни я пробежал марафонскую дистанцию, не делая остановок. Думаю, я поставил рекорд, о котором никто больше не знает. Разумеется, в аэропорт фарцевать я после этого не ездил.

Бубнёж учительницы литературы насчёт того, что жизнь прекрасна и удивительна, я пропускал мимо ушей. Пока она говорила о чём -то загадочном и странном, что известно было только ей, я мечтал о далёких странах, морях, яхтах и красивых женщинах, по уши в меня влюблённых. Урок шёл для меня каким –то вторым планом. Какая разница, думал я, что она там бормочет. На стене висела карта мира. Глаза мои блуждали по ней. Ах, как мне хотелось путешествовать!

Странно, что при таком халатном отношении к учёбе, если учитель меня внезапно о чём-то спрашивал, я каким –то невероятным образом изворачивался и отвечал правильно, хотя сам потом удивлялся – как это у меня вышло? Говорю же, у меня был ангел! Учителя думали, я хитрый и специально делаю отсутствующий вид, хотя на самом внимательно слушаю. Многие учителя поэтому перестали меня ловить и неожиданно спрашивать, о чём только что шла речь.

Так за мной укрепилось реноме умного. Тут нечем особо было гордиться, поскольку я и без них знал, что я умный и для этого мне не требовалось никаких подтверждений. Вообще, любого спросите: ты дурак или умный? Едва ли кто-то скажет: я дурак!

Я был настолько уверен, что родился умным, что пока остальные мои одноклассники старательно учились, я предпочитал бродить по улицам в компании сомнительных друзей и мечтал о том, как буду хорошо жить, найдя выход. Если думаете, что мне не доставалось за то, что я любил повалять дурака, то ошибаетесь. Доставалось и ещё как! Но ощущение внутренней свободы было дороже.

Что бы про меня не говорили, я нисколечко не жалел, что трачу драгоценное время. Гуляя с мальчиками, которые обычно были старше меня, я узнавал очень важные вещи. Например, что сперма, это не те белые, отвратительно пахнущие хлопья, которые скапливаются у мальчика под кожей вокруг головки члена, если долго не мыться, а совсем другое. Сперма – это такая жидкость, которая выстреливает из тебя, когда ты долго тревожишь рукой свой орган. Ещё я узнал, что когда один мальчик занимается такими вещами с другим мальчиком, трогая его член, то это плохо. И это обязательно рано или поздно закончится скандалом. А вот когда девочка трогает член мальчика, это вполне нормально и более того необходимо.

Обычно, приходя со школы домой после таких прогулок, я спокойно делал уроки, на которых не был. Рисовал себе «5» в дневнике, подделывая подпись учителя, приходил к маме и брал у неё за хорошую учёбу двадцать копеек на мороженое. Мне кажется, что в одной из прошлых жизней я был принц. Иначе не могу я объяснить ту королевскую наглость, с которой всё это проделывал. Видя, что мама покупается, я вдобавок требовал от неё ещё что –нибудь в награду за свои школьные успехи. При этом просьбы я облачал в форму приказа: купи эклеров и газировки! Мою пятёрку необходимо отпраздновать!

Конечно, когда всё выяснялось, мне приходилось терпеть порку, но свобода, повторю, была дороже. Иногда люди думают, что телесные наказания исправляют детей и делают их лучше. Это не так. Они просто приучают детей быть ловчее и изворотливее, заставляя врать куда более правдоподобно. Но сути человека, и его привычек это не меняет. Много позже я понял, что ребёнка может изменить только положительный пример взрослого, безграничная вера родителей в Бога, например. Но битьём от ребёнка ничего не добьёшься, это точно.

Легенда, что я умный, много раз играла со мной злые шутки. Одно время, например, я очень любил давать советы взрослым во дворе. Особенно автолюбителям и мотоциклистам. Я мог подойти к группе взрослых, которые возятся со своей техникой и сказать им: у вас зазор на прерывателях слишком большой, надо сделать поменьше. Одни после этого меня отводили в сторонку и показывая на подъезд дома, где я жил, говорили: давай, пацан, шуруй к маме или просто давали пинка. Другие, показав мне рукой, кричали вслед: «сопли сначала вытри, советовать он ещё здесь будет»! Но некоторые, выслушав меня, делали, как я им говорил и через некоторое время, мотор начинал работать.

Странно, что когда у меня появился личный мопед, я понятия не имел, с какой стороны к нему подойти. Из этого можно сделать лишь один вывод: «страна обрывов», про которой говорится в Библии реально существует! Она в наших головах.

Как бы там ни было, моей маме, похожей в молодости на итальянскую актрису, мужики, подмигивая, во дворе говорили: «смышлёный у вас мальчишка, далеко пойдёт»! Она лишь снисходительно улыбалась в ответ: знаю, мол, что вы мне рассказываете? Это же я его родила!

Чем я жил, спросите вы? Да тем же, чем и остальные мои друзья! Желания были скромные. Например, купить себе собственный мопед. До это я брал их на время у друзей. Помню, однажды я его себе даже почти купил. Вот как было дело.

Был у нас во дворе парень по фамилии Величко, звали его Коля. Был он техник от Бога. И красив, как греческий Адонис. Так вот, этот Коля брал велосипед, ставил на него одноцилиндровый двигатель, приделывал ручку газа, ручку сцепления – готово дело, получай мопед! Бегали эти мопеды по району быстрее ветра.

Однажды, проходя мимо гаража Коли, я увидел, как он возится внутри с таким мопедом. Откинув со лба прядь своих длинных, по моде 70-х, русых волос, Коля, едва кивнув мне, с отвёрткой в руке снова склонился над разверстым перед ним двигателем. Я зашёл. По -хозяйски гляделся. Увидев в углу другой мопед, уже готовый к ездке, шагнул к нему и начал разглядывать. Это был детский велосипед -дутик с черенком от лопаты вместо педалей, газовым тросиком и ручкой декомпрессора вместо ручки газа – обычная для тех лет самодельная конструкция. Между прерывателями дэшки был идеальный зазор. Увидев, что я заинтересовался его работой, Коля бросил отвёртку и подошёл ко мне. Я спросил его: ездит? Величко усмехнулся белозубой улыбкой и с хохотком произнёс: а то! И спросил: хочешь покататься? Я обрадованно кивнул. Коля сказал: неделю ездишь, если всё будет в порядке, отдашь мне тридцать рублей и мопед твой.

Я подумал: тридцать рублей? Да это же ерунда! Мама получает целых восемьдесят плюс тридцать прогрессивки. В сумме сто десять! Что ей, жалко будет дать любимому сыну каких -то тридцать рублей? А у меня будет свой мопед. Представляете? Свой! И мы с Колей пожали друг другу руки.

Целую неделю я ездил на мопеде, при этом ничего не говоря, матери. А что, пусть это будет сюрпризом! Потом я ещё долго отсрочивал момент разговора, думая: ладно, сегодня ещё не буду, а завтра скажу точно.

Однажды под вечер, накануне дня расплаты, я всё- таки спросил у мамы, не могла ли она дать мне тридцать рублей. «На что?», кинула она на меня до странного удивлённый взгляд. Я заметил ещё, как нехорошо при этом сверкнули в темноте её глаза. «На мопед», пролепетал я. «Какой ещё мопед?», скосив глаза на чудище, которое я поставил в нашем коридоре, чтобы она его увидела и оценила. Чудище представляло из себя изуродованный детский велик, у которого к раме с вычурно изогнутым рулём, грязным мотором и черенком вместо педалей, было приделано куцее, облепленное грязью крыло. Переведя взгляд с чудища на меня, мама, догадавшись, зачем мне деньги, закричала, показывая на мопед: ты в своём уме? Тридцать рублей вот за это? Иди и немедленно верни эту рухлядь тому, у кого ты её взял!

Наутро я пошёл возвращать мопед Коле. Его я нашёл копающимся в гараже, одетым в кирзовые сапоги и тюремный ватник. Как я узнал позже к Коле накануне заходил участковый и пригрозил, что посадит его за тунеядство, если тот официально не устроится на работу. Видимо, Коля уже представлял, как будет сидеть в тюрьме, раз на нём были кирзачи и фуфайка. Настроение у него было, по-моему, хуже не придумаешь. Во всяком случае, из –за всех этих неприятностей Коля в тот день был сильно нетрезв.

Зайдя в гараж, я что –то начал бормотать про маму и её нежелание платить. Коля, слушая меня, мрачно курил, отхлёбывал попутно что-то из бумажного стаканчика и нехорошо ухмылялся. Потом я, когда я на один миг замешкался и опустил голову, я вдруг увидел у себя перед глазами такой салют, по сравнению с которым нынешний фестиваль пиротехники на Мальте, просто искры от зажигалки. Это Коля мысом своего кирзача залепил мне между глаз. Боли я даже не ощутил, настолько всё это было внезапно. Целую неделю потом на лице у меня был огромный синяк, который делал меня похожим на Критского быка и героя греческих легенд Персея одновременно. До сих пор при виде греческих иллюстраций в детских книжках, у меня начинает болеть переносица.

Целую неделю после истории с мопедом я не ходил в школу. Глядя ежедневно в зеркало на синяк, который становился то лиловым, то синевато -жёлтым и крайне медленно сходил: я думал, нет, от родителей помощи ждать нечего, надо рассчитывать только на себя.

Однако, если вы думаете, что уличные встряски были у меня единственной проблемой, то ошибаетесь.

Мы жили в коммуналке, где нашими соседями была вполне приличная семья с Украины. В отличии от нашей семьи, они никогда не ругались, жили дружно и мечтали лишь о том, чтобы мой отчим этим вечером не напился и не устроил скандал, потому что шум мешал им заснуть и из –за этого они могли проспать на работу.

А отчим мог прийти с работы пьяным, выстроить нашу семейку в колонну, достать нож и спросить: кого первым? Ему видимо не давали покоя лавры Римского гражданина, который по закону мог убить свою семью в любой момент, причём за это ему бы ничего не было. Но возможно, что он просто выяснял, какой глубины чаша терпения у моей мамы. А у неё, между прочим, оказалась довольно глубокая чаша. Верящая в семью, она прожила с отчимом почти двадцать лет, прежде чем развелась.

Отчима очень забавляло, как мы дрожим. Похоже, чужой страха его окрылял. А, может, и возвышал. Мать, думая, что её сейчас на самом деле начнут убивать, принималась умолять его, плакала, брала на руки мою сестру, показывая, что это его дочь и как же он может её убить? При этом она причитала довольно мерзко: Володенька, не надо, давай я сделаю всё, что ты хочешь…». Странные игры были у взрослых в то время.

Скажу честно, я мать осуждал, думая: кого ты собираешься ублажать, дура? Этого ублюдка? Конечно, спустя годы я понял, что людям иногда не приходится выбирать, с кем жить.

Нашим соседям по коммуналке, о которых я уже говорил, такие сцены были неведомы. Их глава семьи дядя Семён не напивался, не угрожал семье ножом или там монтировкой, хотя работал обычным крановщиком, и жили они по -моему вполне мирно.

Жену дяди Семёна звали тётя Шура. Ещё у них была дочь Марина. Иногда я рассказывал тёте Шуре и дядя Семёну про школу. Поскольку я любил выдумывать и себя выставлял молодцом, а учителей дураками, то дядя Семён во время моих рассказов, поглядывал недоверчиво на жену, а один раз даже откровенно покрутил себе пальцем у виска. Но я на него за это не обижался, я же знал, что люблю приврать, но он мне всё равно нравился.

Разные открытия в коммуналке в то время имели тоже коммунальный и потому не всегда приличный характер. Однажды, когда я остался спать один в комнате, отчим с матерью куда –то уехали, под кроватью родителей вдруг начали взрываться закрутки. Пришла заспанная тётя Шура, жившая через коридор, встала на колени и, бормоча себе что –то сердитое под нос, начала переставлять туда-сюда под кроватью банки с консервированными огурцами и помидорами. Возилась она долго. На тёте Шуре была ночнушка. Спала она без белья. Я не сразу понял, что это за петушиный гребешок вяло болтается у тёти Шуры снизу между ягодиц. Когда понял, закрыл глаза и перестал дышать. Этот случай открыл мне глаза на то, как по-настоящему выглядит любовь в старости.

Красивой одежды почти ни у кого из моих соседей не было. Многие одевались в ширпотреб. Когда сосед дядя Семён купили тёте Шуре шубу, то к нам по очереди стали приходить все соседи, чтобы посмотреть на обнову. Они заставляли тётю Шуру крутиться туда-сюда, снимать и надевать по сто раз шубу, хотя на улице стояла жара, просили пройтись, а когда она это делала, цокали языками и показывали большой палец.

Те, у кого денег на покупные вещи не было, делали моду сами. Одна наша соседка с лицом мультяшной мухи –цокотухи, была очень талантлива в плане кройки и шитья. Звали её Люда. Обычно она выходила на улицу, одетая в безразмерные топы сверху и широченные брюки-клёш снизу, которые сама же шила. Думаю, в наше время, она бы заработала приличные деньги, создав свой личный бренд. Но тогда любой бизнес считался незаконным и всё, что она могла – это шить для себя или знакомых за мизерную плату или выпивку.

Наверно, такое положение дел её не совсем устраивало, потому что часто мы видели её в протестном настроении, то есть, попросту говоря пьяной, идущей нетвёрдой походкой вдоль нашей трёх-подъездной пятиэтажки и излишне бодро машущей при ходьбе руками. Очередной наряд при этом колыхался на ней на ветру, как постельное бельё вокруг креста, на который оно было напялено.

Выпивала Люда часто, но ела, по -моему, редко. Мужа у портнихи вообще не было. Дойдя до своего подъезда и увидев сидящих возле него на скамейке вечных старушек, она, уперев руки в бока, начинала обзывать их всякими словами, среди которых «политбюро с кладбища!» и «невесты сталинские!» были самыми безобидными. Удивительно, что бабушки на неё совершенно не обижались. Глядя, как она, шатающейся походкой заходит в подъезд, они лишь качали головами ей вслед и, цокая языками, шептали испуганно: « напилась Людка опять наша, мужика бы ей»! И все после этого согласно кивали головами и цокали языком. Всё это длилось, пока какая нибудь старушка не добавляла: «Язык –бы ей малость подрезать ещё, а то он совсем без костей у неё»! И тут все опять начинали вздыхать, говорить: "да-а-а" и кивать при этом. И всё это продолжалось до тех пор, пока какая- нибудь третья не замечала: «Но как шьёт, как шьёт»! И все опять кивали, и цокали, и вздыхали.

Так мы жили. Автомобили, дачи, поездки заграницу, всё это было в то время непозволительной роскошью. Обычно посмотреть на красивую жизнь мы ходили в кино. Гуляя потом с пацанами во дворе мы обычно выдумывали новые ходы сценариев для любимых героев, которых боготворили. Обычно это были какие -то дикие сюжеты, где герой сражался с целым полком, например, или даже армией, и выходил из них, конечно же, победителем. Мы помогали герою сражаться, размахивая руками и делая губами «фр-р, фр-р!! Бфф-бфф!!», изображая удары, выстрелы и взрывы. А потом, перевозбуждённые, падали в траву и ржали до колик. Когда это проходило, мы начинали обсуждать, почему у них всё есть, машины, там, красивые вещи, женщины в дорогих мехах, а у нас ничего нету. Ответа на это не было.

Как самый умный среди друзей, я почему –то был уверен, что виноват всему строй, который мы избрали, социализм или коммунизм. А мои друзья, между прочим, совсем так не думали. Они говорили, что у них тоже плохо, просто они не хотят этого показывать. Я с ними ссорился из -за этого. Порой мы дрались. И тогда я подолгу не выходил с друзьями гулять.

Сидя дома после школы, я смотрел телевизор и мечтал. Мне очень хотелось всегда после их слов сразу отправиться в какую -нибудь капстрану, Францию, Германию или Америку, чтобы лично проверить, правда ли, что там так, как у нас или нет. Но из –за того, что социализм таких неизвестных, как мы с мамой не выпускал, на душе становилось гадко и уныло. «Сам бы взял и не поехал!», обиженно надув губы, думал я, глядя на Юрия Сенкевича в телевизоре. «Мне, может, это в первую очередь надо. Я тоже хочу знать, как там всё на самом деле. Отойдите от меня все! Чего вы ко мне все привязались, суки?». И так далее.

На словах я как многие, тоже старался любить свою страну. Я же говорил, что не был глупым мальчиком. СССР – лучшая страна в мире, кричал я месте со всеми на школьных линейках. А про себя думал, Африка, наверно, и та симпатичней. О капиталистических странах я и мечтать не смел, такими они в моём представлении были запретными. «Это ж какие наверно связи надо иметь, что бы туда попасть!», думал я, возвращаясь домой с очередной гулянки и ожесточённо вырывая на ходу высокую траву, которая, если честно, была тут вообще ни причём.

Приходя домой и заглядывая в кастрюлю с прокисшим супом, я думал: мы были обречены прозябать здесь, в этом Подмосковном дурдоме до конца жизни и после смерти быть закопанными на местном кладбище? Вот это и называется человеческой жизнью? И это всё, что со мной будет?!

Едва ли не через день отчим напивался, приходил домой и пугал всех, берясь за топор или нож, бил мать, выгонял на улицу меня и её. Не трогал он только свою дочь, мою сестру, и за это я её ненавидел.

Мне казалось, такой моей жизни не будет конца. С каждым днём моё ощущение, что я оказался в ловушке крепло. Бродя ночью под своим окнами и ожидая, пока мой отчим заснёт, я думал, какой ужас! Как я сюда попал? В этот мир, в эти дома, ко всем этим людям? Неужели так и пройдёт вся жизнь? Где то чудо, которое должно спасти меня?

Я вглядывался в прохожих, пытаясь найти в их лицах какое -то сочувствие, какую-то похожую на мою скорбь. Но люди шли равнодушные ко всему, уставшие после работы и по-моему всё, о чём они думали, это как бы поскорее поесть.

Я думал, что кто –то, взглянув на меня, остановится и скажет: ну, ладно, парень, ты достаточно настрадался, пошли, я покажу тебе, где выход. Но никто не останавливался. Либо останавливался, чтобы спросить: «чего уставился? Мама не научила не смотреть"? Или того хуже: "Чего вылупился? В глаз давно не получал?».

Как же так случилось, думал я, отводя от человека глаза и ускоряясь, что до меня никому нет дела в этом мире? Буквально ни одной живой душе! Я искал ответа на тёмном небе, в звёздах, но и там его не было.

Неужели так всегда и будет, думал я, забегая на опушку тёмного леса, освещённого лишь Луной, садясь на корточки под деревом и закрывая ладонями лицо! А если нет, то где выход? Какой –нибудь хруст ветки внезапно пугал меня и, вскочив, я мчался обратно к домам и здесь, пристроившись на скамейке, дрожа от холода, поглядывал на свои по-прежнему горящие окна, сидел, обхватив руками плечи, мечтая о бутерброде с колбасой и горячем чае. Когда же она ляжет спать, эта египетская гадина, думал я про отчима?

Когда в окнах гас, наконец, свет, я, подождав ещё немного для страховки, вставал и бежал домой. Тут, стараясь не шуметь, я нырял в постель, сворачиваясь калачиком и, слушая храп отчима, не отвечая на вопросы, заданные тихом шёпотом матери: «ты где был? Я уже вся извелась!». Весь скукожившись, я думал: наверно, я сам виноват, что не замечаю выхода. Он обязательно должен быть, как в тех сказках, которые я смотрю каждое воскресенье в кинотеатре, куда хожу по абонементу, купленному матерью. Возможно выход совсем рядом, и я его даже видел, но проходил мимо, потому что туп, как валенок! Может, ответ вон в тех книгах, которые стоят на полках? Засыпая, я думал, почему же я до сих пор их не прочитал? Завтра же начну.

Так я начал читать. Я читал буквально всё, что попадалось мне под руку. Это было не чтение на досуге, как у многих, а взахлёб. За короткий срок я прочитал всё, что было дома. Потом прочитал всё, что было в школьной библиотеке. На это у меня ушло примерно три года. Однажды, придя в библиотеку, я не смог взять ни одной книги, потому что библиотекарша, пожилая приветливая женщина, знавшая лично мою мать, не раз спросив у меня: «а ты эту книгу читал? А эту?», вдруг закрыла свой толстый справочник и начала прятать его под прилавком.

– Почему вы его убираете? – Закричал я в отчаянии.

– Ты всё уже прочитал, – удивившись такой моей реакции, ответила она. – Тебе теперь нужно ходить в городскую библиотеку, там больше книг.

Увидев, что я чуть не плачу от того, что книги кончились, а выход не найден, библиотекарша, поняв это по-своему, сказала:

– Ты молодец. Я тебя всем всегда ставлю в пример. Говорю, какой он умничка!

Тут она погладила меня по голове, вызвав на моём лице пунцовые пятна:

– Главное, не волнуйся, всех книжек не перечитать, их очень много. Но в городскую библиотеку обязательно сходи, там для тебя наверняка что –нибудь найдут.

Однако с городской библиотекой у меня не сложилось. Там почему –то всегда не было именно той книги, которую я хотел прочитать. Её обязательно кто –нибудь брал до меня.

Я стал брать книги у знакомых и соседей. Надо сказать, что книги в то время были также дороги, как деньги. Взял –верни! Но мне давали. Особенно мне помог один мой сосед с третьего этажа, инженер по образованию, которого звали дядя Толя. У него была очень миловидная жена тётя Инна, инженер по специальности. С их сыном Вадимом мы были одноклассниками и немного дружили. Так вот, у дяди Толи в книжном шкафу я нашёл такие сокровища, как Ивлин Во, Джон Стейнбек, Теннеси Уильямс, Мопассан и Курт Воннегут. Кроме того, я обнаружил там подборку журнала «Искатель» с фантастическими повестями и показавшийся мне настоящим шедевром юмора повесть Шукшина «До третьих петухов». Не знаю, как остальные, но я смеялся над этой сказкой до колик в боку.

Прочитав всю библиотеку дяди Толи, я вдруг понял, что ответа на вопрос, как забраться на гору, которую я себе представил, у него тоже нет. Был бы со мной рядом умный человек, куда умнее, чем я, думал я, он бы мне посоветовал, что именно надо прочитать. А так…Однажды, придя к дяде Толе, чтобы вернуть книжки, я ему сказал о своих мыслях. Посмеявшись, он заявил: да ты уже взбираешься! Вон Вадим мой вообще не читает. Слышишь, олух, человек за полгода всю мою библиотеку съел, бери пример. Он уже на горе!

– На какой горе? – Спросил Вадик, отвлекаясь от телека.

– На такой горе, чудик, на высокой. Эх, ты, сын ! – И дядя Толя, проворчав что -то пошёл в свою комнату.

И всё же выхода я так и не видел. Наверно то, что моё чтение было бессистемным и поэтому я его не увидел, думал я, уныло бредя как –то после школы домой. Книг было множество, я их глотал и поэтому упустил главное. В этот момент на меня и вышел из-за кустов тот самый мальчик, который затащил меня когда -то в лес, чтобы поиграть со мной. Не помню, рассказывал я или нет. Был у меня один приятель. Мы с ним иногда играли во дворе. Однажды этот мальчик повёл в меня в лес. Там он попросил меня снять штаны и повернуться к нему. Я подумал, может ему это нужно в научных целях и выполнил его просьбу. Но когда мальчик стал пристраиваться сзади, я крикнув ему: придурок! Сумасшедший! Напялил штаны и убежал от него.

Короче, вот этот мальчик сейчас выскочил из кустов передо мной и ни с того ни сего ударил меня по лицу кулаком. Я ещё не говорил, но с годами этот мальчик стал очень силен, как бык, потому что занимался в секции бокса.

Мы учились с этим мальчиком в параллельных классах, поскольку он был второгодник, и редко встречались. В свои четырнадцать это мальчик уже ухаживал за девочками, и всё лицо его было покрыто прыщами. Если он видел, что его подружку провожает из школы кто –то из ребят, он незаметно шёл за ними. А когда девочка уходила домой, то некоторое время он шёл сзади за мальчиком, а потом дождавшись какого –нибудь безлюдного места подбегал сзади, легонько стучал мальчика по плечу, и когда тот поворачивался, со всей силы бил его кулаком в глаз. Вот как меня сейчас. Не зря дворе ему дали прозвище «демон». Не ожидая нападения, я упал на траву после удара и потерял сознание.

Придя в себя, я с трудом поднялся и, держась за глаз поплёлся домой, ещё лихорадочней соображая, как же найти выход. Ладно, если сам не выход, то хотя бы кому мне сейчас пожаловаться, чтобы он вступился за меня и наказал бывшего приятеля? Но конкретных людей в моём списке не было. Почему –то всегда, когда тебе плохо, размышлял я, ты начинаешь думать о чём угодно, только не о том, что тебе в первую очередь необходимо сделать. А сделать нужно было вот что: во-первых, нужно было пойти в милицию и написать там заявление о нанесённых мальчиком побоях. И ещё о его гомосексуальных наклонностях. И во –вторых ещё пойти и зафиксировать травмы в поликлинике. Тогда участь моего бывшего приятеля была бы решена.

Но для этого нужны были взрослые. Хотя бы один. Хотя бы мама. Но мама коммунистка, серьёзный человек, всё время заседает в парткоме. К тому же у неё две работы. После завода она ездит ещё куда –то мыть полы. А отчим как всегда пил.

Да и не стал бы никто из моих родителей ходить по моим делам! Подозреваю, и мама бы не стала. Просто сказала бы: разбирайся сам! Я подумал тогда ещё о любимой учительнице литературы. Но представив, какое у неё будет лицо, когда я к ней приду с синяком под глазом, как она будет вздыхать и охать, обхватив ладонями лицо, как станет звонить моей маме на работу, на первую или вторую, и объяснять ей, что случилось. И как маму выведет это из себя, ведь она устаёт на двух работах, потому что, чтобы решить мои проблемы, ей надо сейчас всё бросить, поехать и заниматься моими проблемами, что совсем не входит в её планы. Поэтому зная всё это, я не пошёл ни к какой учительнице, а просто пошёл домой. Боже мой, каким одиноким я себя чувствовал в тот момент! Не было в мире ни одной живой души в мире, которая могла бы мне помочь. И только уже дойдя до своей квартиры и выйдя на балкон, я задрав голову, начал бессмысленно просить у неба помощи. Я сказал Богу: ты всё видел! Почему ты молчишь? Меня бьют! Ты не видишь? Ты ослеп?! Я был строг к Богу. Когда я закончил, на душе у меня стало легче.

Никто, конечно, тут же не спустился с неба, чтобы мне помочь. Но с того дня я начал по-другому мечтать, более конкретно. Иногда на уроках я вдруг видел себя плывущим на корабле по лазурному морю. На палубе этого корабля было многолюдно, там было очень много красивых людей, все они веселились и танцевали. И мне, глядя на это, тоже становилось весело.

Идя иногда после школы домой, я воображал, что корабль, на котором я плыву, захватили злые пираты. Все они были второгодниками с лицом Демонов и все они собирались меня утопить. И вот я уже стоял со связанными руками на бортике корабля перед тем, как меня должны столкнуть в воду. Я так ярко себе это представляю. И меня так удручает картина моей предстоящей смерти, что я начиная ни с того ни с сего плакать прямо на улице. Возле меня сразу же останавливается какая -то женщина, в то время было очень много сердобольных дамочек, и озабоченно спрашивает меня: "Мальчик, с тобой всё в порядке"?

– Нет! – Кричу я ей, размазывая слёзы по глазам и до конца не исчезнувшему синяку. – Конечно, не всё в порядке! Вы разве не видите?

Какая же она дура, о, господи, думая я! Она ещё спрашивает! Разве не видно, что мне не плохо, а просто ужасно! Меня же собираются утопить! Мне так гадко, что дальше некуда! Мне так отвратительно, что хочется добежать до пятого этажа и бросится оттуда вниз головой прямо на асфальт! Что за манера спрашивать: «с тобой всё в порядке, мальчик?», если ты ничем вообще не можешь помочь человеку!

– Идите, куда шли!– Кричу я, захлёбываясь слезами и после этого бегу прямо к своему подъезду. – Тут, оглядываясь, я добавляю:

– Как вы все мне надоели!

Женщина, покачав головой, крутит у виска и идёт дальше.

Дома, взяв какую –то книгу, я запираюсь в туалете и начинаю читать. У меня в руках одолженная для чтения дядей Толей книга «Теория праздного класса» какого -то Бевлена. Я почти ничего не понимаю из того, что написано, но, удивительно, это трудное чтение постепенно меня успокаивает. Быть военным, чтобы ничего не делать, думаю я, нет, я боюсь выстрелов, и меня трясёт от криков. Быть священником? Какая скукота стоять и читать молитвы! Кем же быть? Ответа нет. Гора, которую я мысленно возвёл для себя, чтобы на неё взобраться, увы, по –прежнему оставалась необитаемой.

Но шло время. За два месяца до окончания школы, я начал думать, куда пойти после восьмого класса, чтобы учиться дальше. В той же школе, где продолжал учиться мой бывший товарищ, который не раз уже после того случая подстерегал меня в засаде на выходе из альма-матер, чтобы побить, мне оставаться больше не хотелось.

Как -то раз, путешествуя с Вадимом по Москве, тем самым мальчиком, сыном дяди Толи и тёти Инны, мы наткнулись с ним на объявление, что поварское училище осуществляет набор. Я подумал: почему бы нет? Рядом с нами тогда остановились почитать то же объявление две симпатичные девушки.

Я уже писал, что очень рано заинтересовался противоположным полом. Этот интерес у меня, в отличии от многих, носил острый, и я бы даже сказал болезненный характер. Временами мне мучительно хотелось раздеть каждую симпатичную девушку. Чего я только не вытворял в мыслях с бедняжкой, пока ещё только рассматривал её одетую!

Причём мне совершенно не удавалось скрыть, о чём я думаю. Всё было написано у меня на лице. Поэтому и девушки со мной знакомились лишь определённого сорта. Но я при этом хотел ещё самую красивую. Однако чтобы получить такую, нужно было что –то иметь за душой: машину, дачу, квартиру… Но раз ничего этого у меня не было, то и подходить к красивым было нечего.

С некрасивыми можно было не церемониться, они недорого стоили в моём представлении. С красивыми я старался быть честным. Некрасивым я бесстыдно врал. Только познакомившись, я сразу брал быка за рога, завирая: «я работаю, учусь в аспирантуре. Про двигатель, работающий на воде, слышали? Это я его изобрёл. Что значит, вру? Вы когда –нибудь видели живого гения? Он перед вами!», и так далее…

Потом девушки, конечно, презирали меня за ложь. Но отступить от своей тактики я не мог. Просто не видел себя обычным, как все. Приходя домой обычно, я запирался в туалете и мечтал: вот я плыву на красивом корабле красивой блондинкой, той самой, лица которой я разглядеть не мог, но голые детали тела которой я видел весьма отчётливо. Рука моя непроизвольно двигалась внизу. Когда наступало долгожданное облегчение, я выходил и, как ни в чём не бывало, брал в руки книгу и садился читать, думая про того, который вытворял эти неприличные вещи в туалете, что он животное.

Незаметно во мне сформировались и стали жить двое меня – один плохой, а другой хороший. Первый, тот, который любил читать, стремился к знаниям и хотел вырваться из окружающей меня ловушки, был «Я» настоящий. Второй, похотливый, жадный до удовольствий и чувственных наслаждений, часто не ценящий никого, кроме себя и своих желаний – был «Он», которого я стеснялся.

Не нужно, думаю, говорить, что моя добрая половина, то есть «Я» будущее до поры до времени держалась на заднем плане, не претендуя на лидерство. Зато моя дурная половина, то есть, моё настоящее «я», тот, которого я называл теперь «он», из кожи вон лезло, чтобы о себе заявить. Мне приходилось его усмирять, буквально дрессировать его, как дрессируют тигра. Но «он» всё равно мне всё портил. Сказать по правде, часто я просто не мог его контролировать! Иногда «он» брал верх. Ненадолго, зато полномасштабно.

Не удивительно поэтому, что ужасный демон, второклассник, тот мальчик, который меня потом ударил, снова появился в моей жизни. Его звали Дёма. С Дёмой мы очутились как -то на чердаке некого дома, куда пришли с бутылкой вина отпраздновать его день рождения. Вино было отвратительно кислым. Мы пили его, как воду и ругали за то, что оно некрепкое.

Очень странно поэтому, что в какой –то момент мы оба стали совершенно пьяными. У Дёмы с собой оказались картинки с голыми женщинами. Насмотревшись, мы стали вместе фантазировать, как будем это делать с женщинами, когда вырастем и так увлеклись, что, в какой –то момент вытащив из брюк свои отвердевшие достоинства, стали размахивать ими друг перед другом.

Дёма вдруг стал рассказывать, как недавно он ходил к одной девочке из этого же дома, на чердаке которого мы пили. Он пару раз к этой девочке зашёл домой, а когда пришёл третий, к нему вместо девочки вышел папа с автомобильным домкратом в руках, и ему пришлось бежать к лестнице так быстро, что он порвал штаны, зацепившись ими за ручку балконной двери. Над этой его историей мы долго смеялись.

Потом мы этот случай ещё отметили, сходив ещё раз в магазин и купив там на все деньги, которые у нас были бутылку кубинского рома.

После выпитого рома, я уже плохо помнил, что было дальше. Кажется, мы курили самокрутки, передавая их друг другу. В кромешном дыму, я вдруг увидел настоящего демона, который стоял ко мне спиной и делал неприличные движения бёдрами. В руках у него была порно-открытка. Потом, с расстёгнутыми штанами он повернулся ко мне, а на лице его была пьяная улыбка…

Шатающегося и едва уже передвигающего ногами, Дёма отвёл меня домой, поставил у двери и, надавив кнопку звонка, по традиции убежал. Надо же такому было случиться, что отчим в этот день как назло пришёл домой трезвым. Мне досталось. Но это уже ерунда, этой боли я почти не чувствовал, так сильно был пьян.

Утром у меня очень болела голова, и было почему -то невероятное чувство стыда от сна, в котором перед глазами у меня стояло розовое с волосками сало, и как я не отпихивал его от себя, оно лезло и лезло мне в рот.

Наконец, я понял, что дружба с демонами человека компрометирует. И был только один способ избавиться от них, а именно – найти себе подружку.

Но, как я уже говорил, девушки мною интересовались лишь определённого сорта. Женщины постарше, как правило, называли меня смазливым. Долгое время я думал, что это неплохо. Но постепенно я понял, что далеко не всем нравятся смазливые. Я заметил, что чаще всего на меня обращали внимание одинокие или брошенные. Но тоже, как обращают внимание на безделушку, окрашенную под золото. Мужчины, думая, что я их конкурент, порой хотели со мной драться. И напрасно. Я был для них опасен также, как фальшивая денежная бумажка. На меня какое -то время любовались, а когда понимали, что это фикция, старались поскорей избавиться.

Честно говоря, мне не хватало стержня, я говорю о той серьёзности, которая привлекает в мужчине настоящих женщин. Иногда мне прямо так открыто и говорили, что я поверхностный, несерьёзный, легкомысленный человек, который не задумывается над тем, что делает. Это было абсолютной правдой, за исключением того, что я не думал. Я думал! Ещё как! Просто эти мысли ни к чему не приводили.

Чувствуя очередной пробел в себе, я хватался за новую книгу. Так постепенно я взбирался на гору, но мысль, что топчусь на месте, меня всё -таки не оставляла. Иногда я со страхом смотрел в будущее, думая: что меня там ждёт? Нищета, жизнь на помойке? В институт же я не поступлю. С моими нервами весь процесс подготовки и поступления казался мне восходом на Голгофу. Но как же тогда? Ведь без высшего образования сейчас никуда. Значит, останется прозябание и смерть? Но о худшем думать не хотелось.

Иногда мать меня спрашивала: ты уже подумал, кем будешь, когда закончишь школу? Я тупо мотал головой, не отрываясь от книги. Замечу, с ней у меня были непростые отношения. Мы любили друг друга, но не ладили. Воспитанная моей бабушкой, принципиальной и строгой женщиной, учительницей по профессии, мать была уверена, что чего достичь в жизни можно лишь изнурительным трудом. Я, оглядываясь на то, что происходило вокруг, был убеждён, что изнурительным трудом можно добиться лишь инвалидности.

Мать считала, что я хороший парень, только без царя в голове. Я наоборот считал, что царь как раз у меня есть, просто если этому царю не дали ни царства, ни короны, ни дворца, ни приличного образования, ни слуг, ничего вообще – то спрашивается, зачем его было рожать?

Мать эти мои мысли читала в моих глазах, а, может быть, даже я и говорил их вслух, и надувала губы. Мол, вот, родила, а какая за это благодарность?

Какая могла быть благодарность, если она привела в дом это чудовище, моего отчима, который, напившись, издевался над семьёй? Отчим, кстати, был родом из Ульяновска, города, где родился Владимир Ильич Ленин, вождь мирового пролетариата. По-моему этот факт наложил глубокий отпечаток на его характер. Отчим всё время хотел кого –то из нас убить или с кем –то из нас расправиться. По крайней мере, он всё время это заявлял.

Отчётливо помню такой случай. Пьяный отчим после работы достаёт впервые топор, а не нож, и смотрит нас стоящих перед ним во фрунт. Мать, всхлипывая, умоляет не делать этого. Отчим со злым лицом спрашивает: кого из вас первым, кого – ну?! Я, уже привыкший к таким его выходкам, стою и мечтаю о будущем. К тому же колышется занавеска с балкона, за которой правда ничего нет – ни стола, ни фруктов, ни моря… Мать рыдает в голос. Сестра плачет у неё на руках. Всё, как обычно.

И вдруг меня начинает бить озноб. Да такой, какого раньше не было. У меня буквально зуб на зуб на попадает! Меня трясёт, руки ходят ходуном, и я не могу найти им места. Зубы лязгают, глаза закатываются. Плечи сотрясает дрожь. Мать, начав понимать, что со мной творится что –то не ладное, беспомощно смотрит на отчима. Того, вроде бы пьяного, тоже кажется, начинает интересовать, странное поведение пасынка.

В конце концов, он взглядом разрешает матери подойти ко мне. Она меня обнимает, но дрожь не прекращается. Сестра при этом орёт. Мать кричит отчиму: убери топор, ты не видишь, что ему страшно! Отчим нехотя откладывает топор. Конфликт вроде бы исчерпан. Но с тех пор, едва я слышал его шаги в коридоре, меня начинает бить дрожь. Это продолжается не один день, не месяцы –годы!

Отчим обычно не приносил домой денег, считая, что обязан пропить всё заработанное. Кто ему это внушил ему, неясно. Левые заработки он тоже пропивал. У него, говорят, были золотые руки, но все поделки, которые он делал, им тут же бесплатно раздаривались.

Почему –то сегодня, когда мне иногда говорят о преимуществах социализма, я морщусь, как от горьких пилюль. Это тоже видимо у меня на бессознательном уровне, вроде дрожи. Поделать с этим я тоже ничего не могу.

Мою мать отчим считал кем –то вроде антагониста, потому что моя бабка однажды сказала при нём, что их род графский. Мол, моя прабабка, в девичестве Алексеева, не захотела уехать в Париж со всеми, а изъявила желание поехать в своё Тверское имение и быть там простой крестьянкой. Вся эта затея кончилась тем, что прабабка в начале 19- го года из –за недоедания и постоянного стресса заболела тифом.

Выходил её мой прадед, в то время красноармеец дивизии Будённого. В дивизии он служил поваром. Прабабкино имение красноармейцы сделали на какое –то время своим штабом. Однажды, доставляя еду командованию, прадед на обратном пути услышал стоны, доносившиеся из одной из комнат. Заглянув туда, она увидел до невозможности исхудавшую, но ещё очень красивую женщину, лежащую на кровати. Потихоньку он стал подкармливать мою прабабку, принося ей красноармейские щи с кашей и кое-какие лекарства.

Когда прабабка выздоровела, они поженились. Деда, как участника гражданской войны, избрали председателем колхоза в деревне по соседству с той, которой прабабкина семья до революции владела. Они прожили вместе много лет. Прабабка, как говорят, за всю свою жизнь ни разу не дала понять, что она благородного происхождения. Как все деревенские бабы, она рожала детей и выходила работать в поле. Когда началась война, трое её сыновей ушли на фронт и не вернулись. Никто из её детей ни разу не слышал, чтобы она роптала или плакала. Если её просили рассказать, каково это быть графиней, она лишь слабо махала рукой и вздыхала. В старости её уже нельзя было отличить обычных крестьянок, которые жили в деревне. О её графской красоте напоминали лишь длинные льняные волосы, которые она по-прежнему укладывала сдобным пирогом на голове.

Однако помимо того факта, что мать имела дворянские корни, отчим считал её антагонистом ещё и потому что она, в отличие от него, имела две работы, а значит и деньги, которыми с ним, конечно, не делилась. Он считал это несправедливым. И из –за этого постоянно покушался на неё. Как всякому трусу, ему необходимо было перед этим для храбрости выпить.

Как –то раз при мне он несколько раз сильно ударил её головой об стену. Конечно, будь я взрослым, я мог бы защитить её. Но тогда мне было мало лет. И я лишь думал, забившись в угол, и беспомощно дрожа всем телом: так тебе и надо, раз ты с ним спишь в кровати! Мало тебе ещё! Сама себя наказала!

Порой, вырвавшись, мать бежала в милицию и писала на отчима заявление. Но заканчивалось это всегда одинаково. В милиции с отчимом обращались, как со старым приятелем. Не знаю, что этому было причиной. Но думаю, что происхождение его имело далеко не последнее значение. Ведь в его паспорте было написано: место рождения –Ульяновск. О, так он земляк вождя? Вот это да! У нас бы и нациста из Трира, родины Маркса, отпустили, поклянись он в симпатии к коммунизму. А тут обычный советский рабочий. Если мы всех сажать начнём, кто работать будет? Ну, побузил, с кем не бывает? Нет, нет, с этим по-плохому нельзя, ещё боком выйдет. Поговорив с отчимом по душам, его отпускали под честное слово, взяв с него обещание, что придя домой, он ляжет спать. Надо ли говорить, что, придя домой, он всё начинал заново?

Однако, как говорят, сколько верёвочке не виться, конец всегда будет, так и эта история однажды подошла к концу. В какой- то момент моей матери всё это надоело, и она нашла себе другого мужчину. Отчиму он сказала, чтобы он собирал вещи и выматывался. из квартиры. Жильё было записано на неё.

Некоторое время отчим жил в нашей с сестрой комнате, которую он отвоевал для себя в суде с помощью своего происхождения или своих связей. Развод ни на грамм не привёл его в чувство. Он по –прежнему пил и делал вид, что ему и без жены отлично живётся. Помимо всех других ошибок, он стал приводить домой падших женщин, совершеннейших на вид шмар. Всё это происходило на наших с сестрой глазах. Обстановка накалялась с каждым днём и, казалось, что предела этому не будет.

Конец наступил неожиданно. Отчим не учёл, что у матери могут быть связи. А она как -никак всё -таки была членом партии и уважаемым на заводе человеком. Мать как –то раз обратилась в Партком завода, там её внимательно выслушали, вынесли постановление и передали дело в Городской суд. Отчима выселили.

Некоторое время он жил за городом, в рабочем посёлке, где ему выделили комнату. Он уже не пил, денег на это у него не было. Зато курить стал больше. Родня перестала к нему ездить, друзья его бросили. До нас доходили слухи, что курение спровоцировало гангрену, и ему требуются квалифицированный уход и медицинская помощь. Но ни у кого из нас, детей, не было на это средств, а мать, которую он третировал и избивал все эти годы, не хотела больше о нём слышать.

Когда я уже был в армии, мать написала, что отчима нашли повешенным на куске проволоки у себя в комнате. Соседи вызвали милицию, потому что из -под двери до них доносился запах разложения. Приехавший по вызову милицейский наряд зафиксировал, что отчим висел рядом со своей кроватью, а по его телу ползали черви. Он не оставил после себя никаких записок.

Вернувшись из армии, я узнал, что мать и сестра по-прежнему живут в квартире. Но мать собиралась вот -вот выйти замуж за одного своего коллегу с работы и съехать. А за сестрой тоже ухаживал парень, имевший в отношении неё серьёзные намерения.

Так что после армии у меня появилась надежда, что когда -нибудь квартира достанется мне, и я тоже смогу привести сюда девушку.

В остальном в моей после-армейской жизни всё было пока по-старому, если не считать начавшей в стране Перестройки, на которую я возлагал огромные надежды.

КНИГА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Неопределённость.

– Почему ты не идёшь работать? – Спросила меня мать.

Она ещё спрашивала! На дворе был 1987 –ой год. Все хотели разбогатеть, для чего кидались в разные авантюры. Я тоже не хотел упускать своего шанса. Думаете, у меня не было на примете заманчивых авантюр? Сколько угодно! Я просто не знал, с какой из них начать. Характерный анекдот из того времени: встречаются двое. Один другого спрашивает: тебе нужен вагон сахара? Другой отвечает: «сколько?». Первый говорит: миллион рублей. И оба расходятся, один в поисках миллиона рублей, а другой в поисках вагона сахара.

Словом, дел было полно.

Целыми днями я сидел и думал, какой бы авантюрой мне заняться. К былой профессии возвращаться не хотелось. До армии, правда, я хотел стать поваром, но только потому, что в обстановке тотального дефицита, который существовал в то время, в относительной безопасности можно было себя чувствовать только вблизи продуктового склада. А сейчас и готовить было не из чего, такой вокруг был дефицит всего!

В армии, кстати, я тоже готовил. Два года я служил в белой форме, словно какой -нибудь дворянский отпрыск, который, не переодеваясь, попал прямо из кровати на солдатскую кухню. Два года я прослужил в похожем на пижаму белом исподнем. И всё –таки армия была школой, которая преподала мне уроки, причём, как хорошего плана, так и плохого.

От плохого мне пришлось отказаться. Армия приучила меня готовить без остановки. В условиях дефицита это была непозволительная роскошь. Я был уже полгода дома, а пауз делать так и не научился. К тому же размеры. Мать, иногда заглядывая в огромную кастрюлю на плите, спрашивала: опять приготовил на роту? Мы ели мой суп, а он всё не убавлялся.

Каждый раз вытаскивая в очередной раз кастрюлю из холодильника, она говорила: «попробуй только не съешь, я тебе его за шиворот вылью. Тушёнку первый сорт использовал, изверг»!

Вот так шаг за шагом к прежде любимой профессии у меня стало накапливаться отвращение. Но я ещё долго не мог понять, чем стану заниматься, если не буду поваром.

Вообще, оказалось, что возвращение к гражданской жизни не такое уж и радостное событие. Во –первых, жильё. Прежде оно нас устраивало, теперь казалось тесным. Пока мы были детьми, квартира выглядела большой, теперь мы постоянно задевали друг друга.

Обещание мамы съехать от нас, тоже не сбылось. По крайней мере, сейчас ей очень хотелось, чтобы я прежде заработал себе на квартиру, или, на худой конец, на комнату. Вечерами за чаем она мечтала о несбыточном, то есть, о том, чтобы я подыскал себе девушку с хоромами, переехал к ней и освободил жилую площадь. Конечно, отыскать невесту с квартирой это было что –то из области фантастики, поскольку богатых невест было единицы, а олухов вроде меня, мечтающих заселиться на их метры, сколько угодно!

Поэтому главный акцент мама делала на поиск работы. Мол, ищи, сын, найдёшь работу, будешь на хорошем счету, а там, глядишь, тебе и квартиру дадут! Её дочь, то есть, моя сестра тоже ей поддакивала. Они обе так загорелись этой идеей, что только об этом, по-моему, и говорили, когда собирались вдвоём. Каждое утро теперь начиналось с вопроса матери или сестры: ты нашёл работу? Они так надоели обе мне этим, что я вместо доброго утра, бормотал, лёжа на своей кровати ещё до того, как они ко мне подойдут:

– Я не нашёл работу. Чао!

И только потом:

– Доброе утро, кстати…

– Недоброе…– Весьма саркастически комментировали они моё пожелание.

Но когда они обе уходили на работу и в школу, и я встав, шёл на кухню, чтобы придумать себе завтрак, то тоже понимал: а ведь мать права, надо устраиваться! В доме не было ничего. В то утро, про которое я рассказываю, в холодильнике я нашёл лишь два яйца и полпакета молока. В хлебнице я отобрал у двух тараканов завалящую горбушку хлеба – и всё! Ни круп, ни картошки, ни консервов в доме не было.

От охватившей меня грусти, мне даже захотелось покурить, но заглянув в пачку, я увидел, что и сигареты кончились. Скомкав пустую пачку, я подошёл к окну. Внизу был пруд с кудрявыми ивами, в затейливых кронах которых мне порой мерещились то морда ёжика, то очертания ленивца, державшего в зубах своего детёныша. Когда –то на пруду плавала парочка лебедей. Но с началом Перестройки они исчезли. По-моему их съели. Что ж, нечего удивляться. В магазинах ничего нет, а тут свежая птица.

Увидав дымок поднимающийся от соседа снизу, я высунул голову из окна. На балконе, облачённый словно римский император в тогу, а точнее в простыню на голое тело, стоял мой сосед снизу Гера и курил сигарету. С Герой мы были одногодками. Он также как и я недавно пришёл из армии, отслужив два года в ПВО.

– Есть закурить? – Спросил я его.

Гера, закутанный в простыню, поднял голову, кивнул, царственно, как Гай Цезарь, потянулся к пачке «Примы», лежавшей у него на карнизе, выцарапал одну сигарету и, вскинув снова глаза, как святой Фома при звуках грома, протянул её мне. Расстояние было приличным и после нескольких безуспешных попыток взять её у него из рук, я, так как лежал животом на подоконнике, сдавленно сказал: «Гера, блин, встань на цыпочки, не достаю»! Он встал, но расстояние всё равно осталось приличным. «Придётся спуститься», заявил я, увидев, что моё сообщение, судя по недовольной гримасе на его лице, не вызвало у Геры никакой радости:

– Если только на минутку, – сказал он. – У меня дама!

«Дама?», подумал я, «это интересно. Интересно, откуда у этого обормота дама? Он же ещё больший лентяй, чем я!

– Ты куда? – Спросила меня сестра, увидев, что я обуваюсь. В отсутствии мамы, она её изображала.

– Не твоё дело, -сказал я.

– Подумаешь! – Фыркнула сестра, не уходя и продолжая наблюдать, как я одеваюсь:

– Идёшь работу искать? – С подозрительным видом спросила она.

– Угу…– завилял я задом, как собака, выставив перед собой согнутые в локтях руки с опущенными кистями и прерывисто задышав носом: – Пойду по следу.

– Вот и правильно. Ищи работу, как хлеб! – Напутствовала она меня. – Фас! Апорт!

Я от неожиданности я даже замер, глядя на эту несовершеннолетнюю пигалицу. Как она смеет? Раньше я её вообще не замечал, поскольку вблизи её не было видно без микроскопа. Конечно, за те два года, что я был в армии, она подросла, вытянулась и из неё начала проглядывать женщина. Довольно симпатичная, между прочим, временами. Но это не даёт ей права хамить старшему брату! Как же меняются люди!

Я уже хотел пойти следом за ней и разобраться. Но передумал, решив, что разбор с младенцем совершенно не добавит мне очков. Чтобы переварить обиду и не затевать с сестрой ссоры, я решил прежде спуститься к Гере на 11 -й этаж за сигаретой, чтобы остыть. А потом уж посмотрим!

Гера уйдя с балкона, уже стал возиться в кровати с какой -то девушкой. Везёт же людям! Услышав, что я зашёл, он крикнул, не поднимаясь:

– Привет! Сигареты на тумбочке.

И опять нырнул под одеяло, откуда сразу же стали доноситься приглушённый смех и повизгивания – его и девушкины. Взяв сигарету, я стоял, потрясённый этой идиллией, а они всё возились, как пара гренландских тюленей, на которых накинули сверху простынку.

Внезапно одеяло подлетело вверх и из него, совершенно обнажённой выскочила девушка, показав газончик своей взлётно -посадочный полосы, обтекаемый фюзеляж крутых бёдер и две нехилых бомбочки грудей с парой набухших от нагрева розовых бутонов -кнопок для подачи биотоплива. От такого зрелища у меня перехватило дух. Уже наверно год, как у меня не было женщины. Го-о-д! Вы можете себе это представить? Короче, я решил во что бы то ни стало испытать судьбу и остаться.

Я уже даже представил, как мы в троём, я, Гера и она кувыркаемся кровати. Но тут всё испортил выскочивший из под одеяла Гера, со своим болтающимся и длинным, как шланг аэрозаправщика детородным органом.

– Взял сигарету? – Спросил он меня.

Я кивнул.

– Всё, катись! – Заявил он, перед тем как снова с головой накрыться одеялом.

Я сделал маленький шажок к выходу, продолжая с глупейшей улыбкой смотреть на то, как они возятся и сопят. Как тут уйдёшь? Невозможно же уйти с сеанса на самом интересном месте! Я стоял и ждал. А вдруг?

– Чего ты? –Показалось снова из -под одеяла голова Геры: -Я же сказал: раз взял, иди!

– Да, конечно.

Мне стало ясно: не-а, никто меня не позовёт!

– Уже ухожу…– примирительно выставив перед собой ладонь, стал топтаться я на одном месте, для убедительности делая пару крошечных шажков к выходу. Дальше ноги почему -то не шли.

– Слушай, чего ты парня гонишь? – Вдруг заступилась за меня девушка. Она была блондинкой, и у неё было симпатичное личико. – Может, ему хочется посмотреть!

– Конечно, хочется…– я чуть не задохнулся от благодарности к ней. Бывают же такие добрые люди!

Кстати, девушка, сразу видно, была не из благородных. Обычных кровей. Такая светленькая, знаете, вся резвая и в соку. Прежде, кстати, я их с Герой вдвоём не видел. Значит, они недавно познакомились. Может, прямо вчера. Допускаю, что за еду и выпивку. Времена была голодные. Одного взгляда на девушку мне хватило, чтобы понять, что это совсем не та блоковская незнакомка, которая, знаете,: «всегда без спутников, одна, дыша духами и туманами, она садится у окна…», а в точности до наоборот. Не строгих нравов, прямо скажем девушка! Вольная до безобразия, как любила иногда говорить про таких моя мать. Так почему бы нам втроём в самом деле не того…Конечно, кто -то наверно может сказать: ну и наглый же это тип, раз он так рассуждает! Что сказать на это? «Да, скифы мы, да, азиаты мы!…», и всё. Кстати, о поэзии: я подумал, у меня дома есть отличный рифмованный диван из двух половинок, на котором я сплю. Он намного больше Гериной кровати. Если его разложить, порезвиться на таком – одна поэма! Может, предложить им обоим перейти ко мне? Сестра всё равно должна уйти в школу…Ей ко второму уроку. Хотя нет, Геру приглашать не хочется, лучше вообще без него, он мне если честно не слишком нравится, в отличии от девушки. К тому могут поползти слухи: вы были втроём в постели, кто из нас был девушкой, а кто с девушкой, и т.д.. Нет, лучше без Геры. Ладно, как –нибудь, я его сплавлю, и останусь с девушкой один на один. Так я мечтал, стоя и глядя, как они развлекаются. Наконец, Гера снова высунулся из под одеяла:

– Ты это…– сказал, словно читая мои мысли, – если взял чего хотел, то давай, иди к себе.

– Чего ты такой жадный? Боишься, меня меньше станет?– Засмеявшись, ущипнула его под одеялом девушка, которую такие пикантные ситуации видимо заводили. Возбудившись, Гера начал тут же щипать её в ответ. Накрывшись опять одеялом, они снова начали толкаться, и некоторое время из -под одеяла доносилось их весёлое: «гу-гу-гу…бу-бу-бу!».

Я оглядел Герину комнату: запачканные стёкла, с подтёками окрашенная батарея, криво висящие занавески неопределённого цвета, стулья с продранными обивками, засаленные обои, пыльный секретер, мутный давно не мытый паркет, продавленные кресла, телевизор с грязным кинескопом – как девушка могла на такое повестись? У меня было куда чище.

– Да мало ли чего он хочет? – Снова выскочил из -под одеяла с раскрасневшимся лицом Гера. В серой волчьей глубине постельной норы мелькнули его первичные половые признаки. – Ты ещё здесь? – Спросил он, изображая удивление и явно уже жалея о том, что согласился впустить меня.

– Я насчёт работы хотел спросить. Ты уже нашёл?…– Вспомнил я, о чём хотел его спросить.

Работа! Ой, я щас умру от смеха! – Закатилась девушка, показывая на Геру пальцем. – Да какая у него может быть работа! Он ничего не умеет, кто его возьмёт?

Нет, она была очень даже симпатичной, эта скатившаяся до Гериных хором Галатея. Ладно скроенная, сладенькая, с округлыми бёдрами и маятником грудей, так вся и брызжущая соком.

– Что?! Да я крутой! – Заревел Гера, накрывая её и себя одеялом.

Опять началась у них возня. Я стоял, порой старательно отводя глаза, но не в силах до конца оторвать взгляда от манипуляций, производимых Гериной рукой под одеялом и реакции на это девушки, которая то взвизгивала, а то закатывалась под одеялом истерическим хохотом. В СССР же порнографии не было. Как отойдёшь? Внезапно одеяло подлетело, обнажив снова её груди, живот, ноги и ладно подстриженный газончик между ними. «Какая красота у них!», подумал я. «Почему у меня всё вкривь и вкось»?

Гера, увидев меня, продолжающего стоить возле кровати с открытым ртом, хотел уже послать меня подальше, но тут девушка его спросила серьёзно:

– А ты чего меня к этому мальчику ревнуешь что –ли? – И не дав Гере ответить, начала бить его коленями под одеялом, веселясь при этом пуще прежнего и буравя то его, то меня бесстыжими глазами.

– Да вот ещё, было б кого ревновать! – В том же тоне стал отвечать ей Гера, пытаясь тоже ущипнуть её в ответ. Вдруг, будто вспомнив, что я ещё здесь, он снова повернулся ко мне и спросил:

– Ну, чего ты? Иди, раз взял сигарету. Я нашёл работу, потом расскажу. Завтра поговорим, ладно?..

– Ладно. – Вздохнул я, понимая его опасения. – Спасибо за сигарету.

Выдавив всё это из себя, я поплёлся к выходу, думая: «надо же, сосед и работу себе нашёл, и девушка у него есть. Один я что –ли такой несчастный»?

В коридоре я всё –таки остановился, потому что снова услышал срывающийся и задорный её голос, умирающей со смеху:

– Мальчик, погодите, а вы прямо над Герой живёте, да?

«Да»! От неожиданности я дал такого петуха, что оба они и Гера, и его подружка, заржали во всё горло. После этого девушка видимо ещё пуще продолжила толкать Геру под одеялом коленом, так как теперь из комнаты, кроме нечеловеческого ржания, стало доноситься ещё и громкое сопение.

– Вы идите, мальчик, а я к вам сейчас приду! – Прерывающимся от борьбы голосом и пыхтя, как велосипедный насос, крикнула она. –Вот только с ним разберусь сейчас! Вы ждите. Какая у вас квартира?

– Сто девяносто первая, – кашлянув, крикнул я из -за двери и на этот раз твёрже.

– Хорошо. А завтраком вы меня накормите?

Я подумал о двух яйцах:

– Конечно. Омлет и у меня суп ещё с прошлой недели никак не закончится!

– Отлично, идите, готовьте на нас двоих, а я сейчас поднимусь!

Ободрённый, я направился к выходу. Вдруг из комнаты послышался натужный стон, а после этого треск рвущейся ткани.

– Сам виноват, – донёсся спокойный голос девушки.

– Ну, всё, с меня хватит…– заявил Гера, подскакивая с кровати. – Он выбежал в коридор с наброшенным на плечи одеялом, заправленным в уже порванный пододеяльник, открыл передо мной входную дверь, и молча показал на выход: давай, дорогу знаешь!

Я посмотрел на Геру с укоризной. Но он и бровью не повёл, всё также показывая на дверь. Ну, чисто Марк Тулий из дурки, что с него взять?

Пока мы с ним переглядывались, Гера пару раз уже энергично качнул рукой в сторону двери. Я, сделав брови домиком, попытался разжалобить его.

Гера покачал головой, показывая, что решение принято и оно неизменно. Тут я начал показывать Гере знаками, чего ты чего жмёшься, друзья так не поступают, давай вместе. Но Гера всё также упрямо продолжал мотать головой.

Я подумал: а революционеры ещё хотели внедрить промискуитет в стране, где люди такие жадные! Посмотрите на этот дремучий эгоизм, на это пещерное чувство собственности! Вот оно стоит передо мной, одетое в одеялко на голое тело! Где вы, Троцкий, защитник прав обшей собственности на женщин? Получили ледорубом по голове. Поделом вам!

– Нет, так нет, – поняв, что Гера не уступит, с грустью пробормотал я, пожав я плечами. И осторожненько, будто нехотя, начал протискиваться между дверью и многочисленными пальто и куртками справа и слева. В домах этой серии были очень узкие коридоры. Дураки придумали такую прихожую. Прямо не развернуться! Если в них дополнительно было ещё поставить мебель, как у Геры, то места вообще не оставалось. Пробираясь к выходу между зимними пальто и куртками, которых было так много, что они висели не отвесно, а почти горизонтально, я бормотал с обидой: «тоже мне, сосед называется»!

– Ты не обижайся, – пойдя следом за мной, прижавшись вдруг ко мне сзади почти голым телом и неприлично начав подталкивать меня к двери бёдрами, стал нашептывать по –шпионски в ухо Гера. – Сам должен понимать, в таких делах товарищей нет.

– Понимаю, третий лишний и всё такое, – стал уныло бормотать я, мелкими шажками двигаясь вперёд, и злясь на то, что Гера выпроваживает меня таким возмутительным образом.

– А вот ни фига и не лишний! – Донёсся вдруг позади нас дерзкий и провокационный голос девушки. Пока мы танцевали с Герой эту позорную летку-енку, она, незаметно встав, пришла в коридор и теперь с усмешкой наблюдала за нами:

– Ого, вы там чего, обнимаетесь?

Спросила она.

– Не твоё дело! – Оглянувшись, огрызнулся Гера. –Иди в кровать, сейчас приду!

– Как же не моё, – засмеялась она, – когда ты мне сейчас с соседом изменишь.

Я покраснел, поглядев на Геру. «Ловко она тебя!», говорил мой взгляд:

Девушка в этот момент решила запахнуть на себе простыню, обнажив перед этим всё что можно и чего нельзя:

– Ты чего, Гер, с девушками то лучше!

– Нет, ну, ты вообще! – Возмутился Гера. – Совсем наглость потеряла? Сиськи напоказ выставила. Иди в комнату, сказал, я сейчас приду.

– А вот не пойду! – Нагло заявила она, явно наслаждаясь ситуацией. – Есть хочу! Твой сосед обещал меня накормить завтраком, а ты не обещал. Ты ему только сказал, что он третий лишний, я всё слышала!

Перестав меня на какой –то миг выпроваживать, Гера повернулся к ней, уставившись на неё и будто потеряв дар речи. Потом с деланным восхищением воскликнул, обращаясь ко мне:

– Видал, что творит?

Я кивнул, подумав: может у нас, всё сейчас будет и я напрасно расстраивался.

– Да, между прочим, – продолжала девушка, – у меня и сиськи, и аппетит – всё отличное!

Я с обожанием, которое тотчас было замечено зорким и ревнивым взглядом Геры, взглянул на неё. Тут было на что взглянуть! Она стояла, обернутая в такую старую простыню, что она просвечивалась, не закрывая ни одной детали её тела. От неё шёл такой жар, что я чувствовал его на расстоянии. Как я хотел обнять её растрёпанную, озорную, розовощёкую, пышущую здоровьем и голодную во всех отношениях женщину! Но между нами стоял придурок Гера. Было ясно, он на ней никогда не женится! Так чего же жадничать?

– Короче, всё, я решила: иду к мальчику завтракать! – Словно услышав мои мысли сказала дама Гере. –Если хочешь, присоединяйся. Вы же нас троих накормите, правда?

Наивно спросила она.

– Да, конечно. – Не веря в такой благополучный финал истории с сигареткой, кивнул я.

– Вот и хорошо, – сказала она, подмигнув мне, и с победным видом уставилась на Геру: мол, теперь ваш ход, гроссмейстер!

– А чего, ты тоже приходи к нам в гости, если хочешь. – Обнаглев, сказал я Гере. Мне казалось, что наш уход с девушкой отсюда был вопросом решённым.

– Я не понял… – На лице Геры вдруг отразилось такое изумление, будто его случайно записали в рыбы, хотя жабр у него не было. Казалось ещё немного, и он озвереет.

–Это что, бунт? – Театрально завопил он.

– А что ты удивляешься?– Девушка получше запахнулась простынёй, снова на миг продемонстрировав всё, что можно и чего нельзя. – Ты же меня не кормишь! А я есть хочу. Пойду завтракать к нему.

Ткнула она в меня пальцем:

– У тебя даже пары яиц нет!

– Как это нет? Есть! – Заржал Гера, распахивая перед ней одеяло.

Они вдруг, заткнув себе рты кулаками, загугукали от смеха, как пара не выспавшихся сов.

– У меня как раз дома тоже пара яиц завалялась… – вставил я неловко в их разговор. –Могу одолжить.

– Очень хорошо, иди их и съешь! – Заявил Гера, поворачиваясь, грубо выталкивая меня за порог и клацая замком на прощание.

Я остался стоять в коридоре, глядя на дверь с мутным глазком:

– Хорошо, придёшь ты ещё ко мне соли попросить. – Прошипел я с угрозой в сторону закрытой двери. – Ну и оставайся тут со своими яйцами!

На всякий случай, придя домой, я почистил зубы и ещё раз принял душ – вдруг девушка не обманула и заявится? Одевшись, я открыл холодильник и убедился два яйца на месте, а, допустим, их не съела сестра перед тем, как уйти в школу. Затем я попробовал молоко –не скисло? Молоко было нормальным. Подождав минут десять, я открыл окно и посмотрел на Герин балкон. К моему удивлению там, закутанная в простыню, стояла и курила Герину «Приму» девушка. Услышав, что я её зову шёпотом, она посмотрела наверх и грустно покачала головой:

– Не приду, извини. Может, как –нибудь в другой раз.

Я понимающе кивнул и, закрыв окно, пошёл готовить себе завтрак. Со спокойной совестью разбив два яйца на сковороду, я их съел, оделся и пошёл искать работу. Надо, так надо!

ГЛАВА ВТОРАЯ

Баба –Яга.

На Вокзальной площади, куда я приехал тёплым осенним утром, было оживлённо. Светило солнце, на единственном свободном пятачке справа от газетного киоска под фонарём, зачем продолжавшим гореть и утром, торопливо клевали крошки упитанные городские голуби.

Купив мороженое у Бабы -Яги, так мы называли рыжую продавщицу с торчащим из под верхней губы зубом, я отошёл в сторонку, где стоял стенд с объявлениями и, облизывая молочную гору над стаканчик с пломбиром, стал читать приглашения на работу. Постукивали колёсами пригородные поезда, вокзальный диктор казённым голосом объявляла о прибытии очередного состава.

Площадь была местом шумным, загазованным от стояния здесь множества автобусов, неуютным, пыльным и суетным. Повсюду сновали люди, некоторые из них торопились к платформам, другие от них. Остальные шли с сумками на рынок, где тоже был шумно и оживлённо. С рынка, навстречу им, тоже двигалась вереница людей с уже набитыми продуктами сумками. От всей этой толчеи и постоянного Броуновского движения было как –то неспокойно на душе и хотелось, поскорее найдя объявление о работе, уехать отсюда.

Рядом со мной задержался вдруг мужик, явно приехавший только что на электричке. Покопавшись у себя в кармане, он достал на ходу из кармана несколько клочков бумаги, в том числе и железнодорожный билет и, бросив всё это мимо урны, не оглянувшись даже, побежал дальше. Я посмотрел на брошенную им на асфальт бумагу, потом на стенд, который весь был увешан объявлениями о поисках специалистов по уборке мусора, дворников, и техников по уборке помещений и подумал: ну, ещё бы!

Вы не подумайте, я не был белоручкой, просто кидаться с разбегу в бак с мусором сразу не хотелось. Я думаю, чтобы работать мусорщиком, надо в себе что –то заглушить. Какую –то песню. И если песня в тебе уже не звучит, то тогда конечно, тогда уже можно заняться чем угодно, хоть мусор выносить. А во мне что –то всё –таки в то время пело. Может, это и не было гимном самому себе, но торжественные нотки я порой слышал. Как с такой музыкой в душе можно обнимать бак с мусором?

И всё же работу надо следовало найти. Иначе, как существовать? Вопрос –где найти эту работу. Я шёл и смотрел по сторонам. Мама говорила: "главное начать", везде с ударением на первый слог, то ли солидаризируясь с Горбачёвым, то ли издеваясь над ним. Зорко смотря по сторонам, я искал начало, за которое, как за верёвочку можно потянуть и оно перед тобой раскроется. Однако не находил.

Рекламные предложения на других щитах, которых на площади было предостаточно тоже не грели: "автомеханик… наладчик холодильных агрегатов…крановщик…сантехник…". Нет, нет, хотелось чего -то другого. Ну, почему, почему всё так убийственно скучно, думал я? Ведь идёт Перестройка! Где объявления, типа: требуется дерзкий нестандартный ум, чтобы начать новое дело? Мне было обидно.

Вечерами дома, включая телевизор, я смотрел перестроечную телепередачу "Отряд", которая шла по Первому всесоюзному каналу. Как только она начиналась, я, сев на кресло, замирал в одной позе. Вот, где действительно была жизнь! У этих ребят были такие одухотворённые позы, такие интеллигентные лица и говорили они такие задушевные вещи, что хотелось встать перед телевизором на колени и исповедаться, исповедаться, исповедаться…"Какая же наверно интересная работа у этих людей!", думал я, боясь громко дышать, чтобы не пропустить что –нибудь интересное. Вот бы мне попасть в такую команду! Но кто меня возьмёт? У меня даже образования высшего не было. А эти все умные ребята, сразу видно. Один Лисьев чего стоит! А ведь как здорово бы было ездить для них на съёмки, говорить умные вещи, шутить на всякие темы… И почему я сразу не пошёл на журналиста? Я же умный. Вот, дурак!..

Невозможно передать, что я испытывал, понимая, что мне никогда не стать журналистом, чтобы рассказывать людям о том, что происходит в стране, вокруг. При том, что талант, кажется, у меня был. Но шансов при этом всё равно не было никаких.

Иногда, посмотрев очередную передачу и испытывая невероятный творческий всплеск, я, подойдя к зеркалу с флакончиком аэрозоля, говорил в распылитель, как в микрофон: "мы ведём нашу передачу из обычной московской квартиры. Что вы думаете о Перестройке?", протягивал я "микрофон" к своему отражению: «Перестройка», делал умное лицо парень в зеркале. «Перестройка, это возможно шанс, который мы не используем». «Да что вы?» , удивлялся я. «Кто же вам мешает?». «Да есть тут некоторые», отвечало моё второе «Я». «Прихлопнуть гада, и вся недолга» влезал кто –то третий, явно поглупее. «Перестройка ваша это одна туфта, развод и фуфло!», продолжала глумиться некая четвёртая ипостась моего отражения. "Развод и фуфло, вот такое мнение народа о Перестройке –заканчивал я свой «репортаж». Потом я ещё долго смотрел в зеркало, делая разные мины, оттопыривая веки и высовывая язык. "Нет, куда мне с такими данными на телевидение!", приходил я к неутешительному выводу. Фейсом не вышел!

«Конечно, надо знать своё место, чего уж там», думал я сейчас, доедая пломбир в стаканчике и рассматривая объявления о рабочих вакансиях на очередном стенде. В московский экспресс, подъехавший к остановке, тем временем, дисциплинированно по одному стали заходить люди. Облизывая мороженое, я повернулся и стал смотреть. Какая –то девушка, одетая в джинсовый костюм и солнцезащитные очки, весьма симпатичная, ожидая, пока зашедшие перед ней пройдут, от скуки начала смотреть по сторонам и вдруг, наткнувшись на меня глазами, задержала взгляд.

Оценив её милое личико и стройную фигурку, я улыбнулся ей, думая, что и она улыбнётся в ответ. Но как раз этот момент проход перед ней освободился, и она, перестав смотреть, с тем же скучным лицом шагнула в автобус. «Конечно, нужен я ей», подумал я, отворачиваясь и обиженно бегая глазами по доске объявлений, без работы, без денег, без высшего образования!

На этом стенде у московского автобуса объявлений было почему –то мало. Увидев ещё один стенд вдали, я пошёл к нему, специально пройдя мимо автобуса, в который села девушка, чтобы украдкой посмотреть –вдруг она, сев, всё -таки улыбнётся мне? Тогда бы я не раздумывая поехал бы с ней в Москву. Почему бы нет? Вдруг это судьба? Но девушка, сев на своё место, сразу отгородилась от улицы сумкой, примостив её между головой и стеклом, и собираясь как видно вздремнуть по дороге.

Вздохнув, я пошёл дальше. Однако знакомясь с объявлениями на очередном стенде, я вдруг понял, что уже читал их и, оглянувшись, увидел, что незаметно обошёл площадь по кругу и теперь стою на том же месте, откуда начал движение.

– Чего, работу ищете? – Услышал я вдруг чей -то картавый голос.

Повернув голову, я увидел продавщицу мороженого. Несмотря на жару, она была одета в пуховик грязно охрового, как у поганки цвета, ноги укутаны в чёрные зимние рейтузы, на голове её, сбившись куда –то назад, был цветастый старушечий платок, из под которого торчали рыжие и нечёсаные волосы. Из под губы у продавщицы торчал зуб, из которого её и прозвали баба Яга. На какой -то миг у меня возникло ощущение, что женщина ряженая, что она лишь притворяется старухой. И всё из -за её глаз, которые совсем не вязались с её внешностью, а были зоркими и внимательными. Я даже хотел шагнуть к ней, чтобы рассмотреть повнимательней её лицо, но подумав, как невежливо это будет выглядеть со стороны, отступил обратно, выбросив эту мысль из головы.

– Ага, – вместо этого как можно равнодушней ответил я, переключив внимание на остаток своего мороженого.

– Мороженщики к нам в контору требуются, – нехотя сказала она.

Я фыркнул. Не хватала ещё сидеть у всех на виду, продавая копеечную продукцию!

– У меня незаконченное высшее образование, – с ноткой гордости соврал я, отвлёкшись от пломбира.

В принципе, доля правды в этой лжи была. После демобилизации я подал документы в Заочный институт, где уволенных в запас брали по льготному проходному баллу, и меня приняли. Но, конечно, до диплома о высшем образовании было ещё, ох, как далеко!

– Подумаешь, у меня тоже есть высшее образование, -равнодушно заметила Баба –Яга, – а что толку?

– У вас? – Чуть не поперхнулся я мороженым.

– Да. А чему вы удивляетесь. Что такого?

– Конечно, – недоверчиво покачав головой, повернулся я к стенду. –Тогда и у всех на этой площади есть дипломы.

– Не верите? Напрасно. Только кому он сейчас нужен, диплом?

– В смысле? – Повернулся я к ней с открытым ртом.

Увидев мою саркастическую улыбку, она, вздохнув, полезла за пазуху, достала платок и, развернув его, к моему удивлению достала из него дипломные корочки:

– Вот. Сами можете посмотреть.

– Плехановка? – Округлил я глаза, заглянув внутрь. – Факультет экономики?

– Советской экономики, -поправила она.

– И что?

– А то, что сейчас это типа удостоверения извозчика в эру бензиновых двигателей, – сказала Баба Яга, выхватывая у меня из руки диплом, кладя его обратно в тряпицу и убирая назад за пазуху.

– Но Плехановка, это же статус! – Удивился я. – Вам же прямая дорога в коммерческую фирму!

– Фирму…– усмехнулась она.

– А что? – Не понял я её ухмылки. – В маленькую да возьмут!

– Маленькую…Да я десять лет отработала старшим инспектором в Министерстве торговли! Делала сводные ведомости по областям. Про меня говорили: "уникум". У меня даже краевые отчёты всегда сходилось до копейки!

– Почему же вы тогда?..– Опять показал я пальцем на тележку с мороженым.

– Хотите спросить, почему я здесь?

– Да.

– Потому что я стала им не нужна. Меня уволили. Ленинский контроль и учёт теперь видите ли не в моде. Теперь в тренде последователи Воровского!

– В каком смысле?

– Да в таком смысле, что теперь нужны люди, которые умеют грамотно воровать! – Пояснила она. – А я не умею. Я по -другому воспитана. Я им только мешала. Вот меня и сократили.

– Ясно.

– У вас нужных знакомств нет случайно? – Поинтересовалась она.

– Где? –Не понял я.

– Ну, в той же коммерческой фирме, или, например, кооперативном кафе? Я бы даже в дискоклуб бухгалтером пошла или ещё куда -нибудь. Это сейчас самые перспективные направления!

– Что, правда?

– Да. А вы не в курсе?

– Нет.

– У-у, да вы от жизни больше меня отстали. – Разочарованно произнесла она.

Теперь я смотрел на бабу Ягу другими глазами. Диплом экономиста ставил её на одну ступень с теми людьми, которых я мысленно причислял к знати и заставлял относиться к ней с уважением. Вот это да! Ничего себе, сводила бухгалтерские ведомости по областям. Это какой же уровень? Нечего было и думать о том, чтобы дальше гнуть перед ней пальцы.

– Понимаете, я недавно из армии вернулся, поэтому не всё ещё сумел разузнать. – Осторожно начал я. Потому что с кем разговаривал? С профессионалом! – Хорошо, что вы мне сейчас это сказали. Если что – то узнаю на этот счёт, непременно буду иметь вас в виду.

– Да уж, не забуду до конца жизни, если поможете. –Вздохнула она. – А то сижу тут каждый день без обеда, скоро геморрой себе насижу.

Я поморщился, представив такую болезнь у женщины. Но всё –таки она наверно имеет право на острое словцо, раз у неё диплом Плехановки за пазухой!

Эх, жаль у меня самого работы нет, а то бы я ей помог, подумал я. Ведь это же сенсация привести такого специалиста куда –нибудь в фирму и сказать: ребята, гоните вы в шею всех своих липовых счетоводов, я к вам настоящего привёл! Да они меня за этого просто в темя поцелуют!

Вежливо попрощавшись с Бабой – Ягой, я сунул в рот остатки мороженого и, выбросив в урну бумажку, пошёл к автобусной остановке. В ожидании автобуса, я искоса поглядывал на облюбованное Бабой –Ягой место возле железнодорожных касс и наблюдая за тем, как вытащив из тележки пломбир или «лакомку», она заворачивала их в бумажку, протягивала покупателю, а затем отсчитывала сдачу и всё это не спеша, словно нехотя, но с неизменным достоинством, которое порой лучше всяких слов говорит о том, что в человеке есть внутренний стержень. Оказывается, если понаблюдать за человеком, можно открыть в нём уйму положительных качеств. Так я думал, залезая в автобус и пристраиваясь у окна, деликатно растолкав перед этим стоящих рядом пассажиров.

Глядя на уменьшающуюся за окном фигуру бабы Яги, я вдруг поймал себя на мысли, что не смог бы никуда привести её из –за её страшной внешности. Так уж я устроен, что не могу я иметь дело с некрасивым внешне человеком, будь он хоть самим источником положительных качеств. Вот не могу и всё! Что поделать, уж таким я родился.

«Ага, так я тебе и помог, конечно!», думал я, поглядывая в её сторону. «Делать мне больше нечего, нечистой силе помогать»!

Не думал я, что скоро мне придётся бегать по площади, разыскивая её.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ИНЖЕНЕРЫ КУРИНЫЕ

На следующее утро мама сказала:

– Я договорилась со своей подругой тётей Клавой Жуковой, чтобы она тебя устроила на птицефабрику. Уборщиком. Блатная, между прочим, должность. Всего –то часик шваброй погонять, а зарплата, как у повара!

Тётя Клава Жукова была давнишней маминой знакомой. Дружили они уже много лет и можно было не сомневаться, что если тётя Клава маме что –то обещала, то обязательно это сделает. Не могу сказать, что это известие вызвало в моей душе бешеный энтузиазм. Но с другой стороны – почему бы нет? В самом-то деле, часок шваброй погонял, а деньги у тебя в кармане. Но перед мамой я решил разыграть недовольство. Пусть не думает, что она меня таким предложением осчастливила.

– И что я там буду делать, на этой фабрике? – Спросил я. – Скорлупу за курами выносить?

– Не смешно! – Возмутилась мама, прибежав из комнаты в кухню, где я варил новый суп и встав в дверях с упёртыми в бока руками. – Надо работать! В этой стране к людям без работы относятся с подозрением!

Как будто в другой стране к бездельникам относятся лучше! Но мать, в принципе, была не так уж и не права. Ещё недавно в нашей стране тунеядцев сажали в тюрьму. Теперь к ним всего лишь относились с подозрением – это был уже сдвиг! Хотите знать, что я ощутил, когда понял, что меня хотят пристроить уборщиком к петухам, снизив мою оценку до куриного насеста? Ничего особенного. Моё состояние можно было сравнить с нахождением космонавта в скафандре. Представьте, вокруг тьма, куда летим не понятно, но кислород пока ещё есть, а дальше, так сказать, видно будет.

На следующее утро, встав пораньше, я собрался и поехал на новую работу. Спрашивать, где птицефабрика было не нужно. У нас в городе её можно было найти по запаху. Самое забавное, что кур в наших магазинах не было. Однако, судя по вони, которая время от времени накрывала наш район, как грозовое облако Пик Коммунизма, работа там двигалась.

В офисе птицефабрики, как оказалось, было шесть комнат, в которых, не покладая рук, трудились специалисты по разведению кур. Тётя Клава, едва встретив меня на проходной, сразу начала меня инструктировать:

– Главное, вовремя приходить. Качество уборки дело пятое. (Потом оказалась, что она не права). Смотри, здесь работают инженеры -птицеводы. Они чертят схемы и графики. Иногда допускают брак.

Я осмотрел комнату, куда привела меня тётя Клава. Она вся была завалена разорванным ватманом отличного качества. Он был в углах и под столами. Его обрывки валялись на подоконниках и в нишах шкафов. "Ничего себе -иногда!", подумал я. Кусками белоснежного ватмана была забита также урна и некий ящик, видимо, из под офисной техники рядом с ней.

– Бумагу всю надо собрать и вынести на помойку, – начальственно сказала она.

– А почему её не сдать, например, в макулатуру? – Спросил я её на ухо. – Это же бумага!

Тут надо пояснить, что нас городе работали пункты приёма макулатуры. За двадцать килограммов сданной бумаги можно было получить талончик на покупку дефицитной серии книг Дюма, Жорж Санд, Жюля Верна или Драйзера. Любитель книг, я не понимал, зачем выбрасывать то, что по сути является бесценным. Об этом и я не преминул сказать тёте Клаве.

– Какого Дюма? Ты с ума сошёл? – Зашипела она, беря меня за руку, выводя в коридор и по –шпионски оглядываясь. Отсюда ничего нельзя выносить! Это же секретная птицефабрика. Не дай бог какая –нибудь разведка чертёж подберёт!

– Разведка?..

– Да! Мы уже пятнадцать лет тут выводим яйценосную породу, которая должна решить проблему дефицита кур в стране!

– И что, у вас это получается? – Недоверчиво спросил я.

– Щас! Ты наших кур в магазине видел? Синие такие. Мускулистые, как ниндзя! Их даже отбивать и то страшно.

– Почему? – Удивился я.

– Да потому что они сдачи дать могут! – Серьёзно сообщила мне тётя Клава. – Я недавно по одной стукнула дома кулинарным молоточком, хотела отбить, так хорошо увернулась вовремя, а то б видел бы ты меня! С жёстким характером птички оказались, мать их… От них, чтоб мягкости добиться, надо часов пять варить. Хуйвенбинцы, а не цыплята! Я их так называю, потому что мы им корм из Китая возим. Кто знает, может, они поэтому и вырастают такими крепкими, как кунгфуисты…

– И глаза узкие, -вспомнил я.

– Что? – Удивлённо посмотрела на меня тётя Клава.

– Глаза, говорю, у кур этих узкие, как у азиатов. Я в магазине видел. Лежат на прилавке прямо точь в точь, как мёртвые китайцы…

– Ты это…– опять начала озираться тётя Клава, – ты давай тише, а то неприятностей ещё наживёшь себе. Или нас вместе арестуют за такие разговоры. У нас это любят – докладывать обо всём. Так что – тссс!

Я замолчал, уставившись на выставленный перед моими глазами пальцем.

Следующим вечером, придя в назначенное время на работу, я выгреб из комнат уйму драгоценного ватмана и отнёс его на помойку. Потом налил в ведро воды, освежил линолеум -готово дело!

Через неделю тёте Клаве доложили, что в офисах пыль. Дождавшись меня вечером, тётя Клава тактично попеняла мне на промахи в работе:

– Тряпку мочишь? -Спросила она.

– Да, – сказал я, – слегка, как вы говорили…

– Знаешь – мочи её по -настоящему!

И она рубанула воздух, как настоящий мастер кун фу, демонстрируя, как именно нужно мочить тряпку.

– Это тряпка не очень и потом линолеум такой, – начал объяснять я, – его сколько ни мой, он грязный остаётся.

– Ну, ты вози побольше тряпкой, – водя перед собой невидимой шваброй, инструктировала меня, будто ефрейтор, тётя Клава. – Воды не жалей опять же…

Я принялся за работу с удвоенной энергией и с учётом новых инструкций. Каждый вечер, ругаясь, на чём свет стоит, я относил на помойку десятки и сотни листов белоснежного ватмана, некоторые из которых были едва изрисованы карандашом. Постепенно я стал тихо ненавидеть людей, занимающихся этой маркотнёй. "Они ещё хотят, чтобы им делали чисто!", кипел мой разум. "Хрен бы вам, а не чистоту, инженеры куриные!".

Ещё через неделю тётя Клава поймала меня на проходной:

– Кажется, против тебя плетётся заговор, – не разжимая губ, произнесла она. – Я же говорила твоей матери – место дефицитное! В последнее время мне постоянно намекают: чего -то, мол, у твоего протеже не ладится дело. Да что намекают –говорят уже открытым текстом!

– А что именно им не нравится? – Осторожно начал я. –Ну, если конкретно?

– Мокро им теперь, понимаешь ли! Утром, дескать, приходят работать, а там пол ещё не высох. Вокруг пупырышков на линолеуме, видишь ли, влага. И пахнет ещё болотом, говорят…

– Так болото и есть, – удивился я.

– Это точно, –кивнула тётя Клава.

– Но на пыль ведь жалоб нет? – Спросил я.

Мимо нас прошли какие –то женщины в белых халатах. В руках они несли полиэтиленовые пакеты, туго чем -то набитые. Подозреваю, что дефицитом. Так и было. Одна, поздоровавшись с тётей Клавой, показала ей на пакет глазами и сказала:

– Беги, давай, чего стоишь, всё разберут. Без набора хочешь на праздники остаться?

Тётя Клава кивнула, уставившись в ту сторону, откуда пришли женщины.

– Что ты говоришь? Пыль? – Не поворачиваясь ко мне, рассеянно спросила меня тётя Клава. –Нет, на пыль –жалоб нет.

– Так чего же они тогда? – Не понял я, подходя к ней и тоже глядя в ту же сторону, куда смотрела она.

– Ты это, знаешь что, -сказала тётя Клава, поворачиваясь ко мне и одновременно делая шаг, чтобы хочет уйти. – Ты старайся давай изо всех сил, а то я ничем не смогу тебе помочь. Всё, бывай, у меня дела. С наступающим. Я побегу. Там наборы к празднику дают, вдруг ещё не успею…

И, махнув рукой на прощание, тётя Клава побежала.

После праздников я опять пришёл на работу выносить ватман. В этот раз я не только всё вымыл и убрал, но, так как впереди были праздники, полил даже цветы. Особенно обильно я полил кактус, который, как мне показалось, выглядел чересчур сухим. Вообще, я старался от души, как просила тётя Клава. Но через неделю меня всё равно уволили. Оказалось, что ватман однажды я выбросил какой –то нужный и, кроме того, кактус вообще поливать так часто было нельзя.

Но если честно, я не особо переживал из –за увольнения. Такой «дефицитной» работы, как эта вокруг было навалом. После уборщика я ещё поработал буфетчиком в маленьком подмосковном посёлке и даже заведующим в одной московской столовой, где борщ варили в огромных котлах, а очередь к раздаче выстраивалась из таких забулдыг, что от одного их вида недавно поджаренные семикопеечные котлеты холодели от ужаса и покрывались жиром.

Так шли дни. Я по-прежнему думал, где бы найти хорошую работу. И вот однажды удача мне, наконец, улыбнулась – меня пригласили работать шеф -поваром в недавно открывшемся кооперативном молодёжном кафе! Тут-то я впервые и узнал, что такое Перестройка и с чем её едят!

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Доходное место.

Я вовсе не случайно назвал эту главу также, как знаменитую пьесу. Потому что любая фраза оттуда, например: «в законе не совсем твёрд, из другого ведомства…», это про меня. Или «неблагонадёжность и вольнодумство» – это тоже про меня.

Правда, женщина, которая присутствовала в моей истории, была в отличие от женщины из пьесы, по меркам советского времени можно сказать из обеспеченных. Кроме того я, в отличие от героя пьесы Островского не мог обратиться за помощью к богатому дядюшке, поскольку его у меня не было, и к богатой тётушке тоже, поскольку хотя тётушка, как факт и была, но денег у неё тоже не было.

Однако к делу. Судьбе было угодно сделать так, чтобы я нашёл это место случайно. Из одной газеты я узнал, что кооперативному кафе, кстати, первому в городе, требовался свой шеф –повар. Таким образом, я получил это место без чьей –либо помощи.

Кафе было задумано, как молодёжный клуб. Посетители могли здесь поесть мороженого и бутербродов, выпить сок и посмотреть западный боевик. В конце 80- х видеомагнитофоны были в дефиците, и посмотреть хороший зарубежный фильм на кассете неизменно собиралось много народа. Это было кафе и кинотеатр одновременно. Людям нравилось пить, есть и смотреть. Кассовый аппарат в нашем буфете трещал беспрерывно.

Моим единственным подчинённым в буфете, куда я был назначен старшим, был молодой человек по фамилии Беридаров. Звали его Гришей. Мы быстро подружились и начали проводить много времени вместе.

У Гриши была пассия – знойная женщина, старше его на десять лет. Звали её Руфина. Одно имя её вызывало к ней расположение. Она приезжала к нам на работу на «Жигулях» шестой модели, что было по тем временам высшим шиком, носила дорогой джинсовый костюм, светлые водолазки и вела наполовину светский образ жизни. «Наполовину», потому что утром Руфина как все уходила якобы куда –то на работу, смысл и значение которой был для всех нас загадкой, (по –моему никакой работы у неё не было) а вечера проводила в компании своих или Гришиных друзей, то есть и в моей компании тоже.

Я бы не сказал, что Руфина была красивой, скорее эффектной. У неё была фигура, хоть и постаревшей, но гимнастки и, кроме того, упругий, круглый зад. А вот лицо, с лицом её было что –то не так.… Было в нём что –то от напряжённо ожидающего в засаде снайпера, который только мечтает о том, чтобы выпустить в тебя пулю, если ты не так дёрнешься. Но умение изображать мимикой и позой дружелюбие как бы компенсировало все другие недостатки. Я, во всяком случае, ей их прощал. Мне кроме того нравилась неизменная причёска Руфины, напоминающая абажур модной настольной лампы, знаете такой, сделанный из тончайших пластиковых трубок с горящими на концах сиреневыми огоньками? Не понимаю, правда, откуда у меня возникло это сравнение.

С Гришей Руфина, как я заметил, разговаривала повелительно, однако не резко, а как наездница, знающая, до каких пределов может терпеть прирученный ею конь. И, кстати, до каких пределов может доходить завоёванная над ним власть. Думаю, у неё был опыт общения с подобными ребятами, поскольку она держала все ситуации под контролем и никогда не теряла бдительности. Гриша рядом с ней ходил, как прирученный.

Руфина рядом с Гришей временами выглядела, как опоздавшая нас свой поезд вагоновожатая, знаете такая в наглаженной форме, но измученная долгими переездами и недосыпанием. А иногда как перешедшая незаконно границу контрабандистка, которой пограничник только что крикнул «стой!».

И всё –же Гришу Руфина по не понятным лично для меня причинам очень сильно привлекала. Однако чем именно –я узнал позже.

Про Руфину Гриша мне говорил, что у неё безошибочный нюх на деньги, и что она, в отличие от всех его знакомых, умеет их зарабатывать. Мне это было, если честно, безразлично. Я в то время, как многие, не делал из денег культа, то есть, почти, как все советские люди относился к финансам легкомысленно, думая, что деньги совсем не главное, что деньги обязательно будут, если постараться, но главное всё же здоровье, поэтому пропустил эту Гришину похвалу в адрес Руфины мимо ушей. А зря. Я не знал ещё тогда, что Гриша мечтал разбогатеть, чтобы открыть свой собственный магазин.

Про себя Гриша иногда говорил в шутку, что он «работает по мелочи». Руфина же, по его словам «ворочала крупными делами». Какими именно – он не распространялся. Однако каждый раз провожая её, он, после непременного поцелуя и глядя, как она садится за руль собственной «шестёрки», шутливо интонируя, говорил, подняв руку: «большому кораблю – большое плавание»!

Подыгрывая ему, Руфина отвечала ему с улыбкой: «и тебе счастливо оставаться, дорогой»! Махнув в открытое окно на прощание Грише рукой, она уезжала. Если честно, в этот момент я ему очень завидовал. У меня всё-таки не было женщины, которая была бы ко мне так привязана.

Поэтому очень странно, что имея такую женщину, как Руфина, Гриша, в её отсутствие, спокойно ей изменял. Свои отношения с Руфиной в эти дни Гриша называл «свободными». Мой напарник мог неделями куролесить с разными женщинами, но стоило ей позвонить, он всё бросал и мчался с ней на свидание, чтобы, как он говорил «засвидетельствовать ей своё почтение».

Таких отношений я не понимал. В этой паре было что –то от союза молодого вождя дикого племени с представительницей Европейской державы, переживающей закат. Их связывало что-то, чего я никак не мог понять. Какая –то тайна. Более молодой и неопытный в делах дикарь поклонялся зрелой, расчётливой и умной стерве, при этом не имея перед ней никаких моральных обязательств.

Поначалу я не спрашивал у Гриши замужем Руфина или нет. Выросшего в нерелигиозной среде, отрицавшей существование Бога, меня это просто не интересовало. Возможно Гришу тоже. Меня удивляло лишь, что они милуются на глазах у всех, при том, что разница в их возрасте была совершенно очевидна. Правда иногда их свидания напоминали встречи официальных лиц – сухое приветствие, обмен вежливостями, пара уточняющих вопросов, прощальный кивок – и разошлись.

Иногда встретившись на заднем дворе нашего кафе, они долго перешептывались о чём –то, при этом Руфина, время от времени пытливо заглядывала Грише в глаза. А он, словно принимая этот вызов, также прямо смотрел на неё. Я рассказываю об этом столь подробно, потому что до сих пор не могу понять, где и что я упустил в оценке этих отношений.

Часто, выйдя вслед за Гришей, которого позвала Руфина покурить, я, стоя за стеклянными дверьми кафе, невольно подглядывал за тем, как они общаются друг с другом. Иногда, поговорив некоторое время, они расходились, даже не поцеловавшись. Однажды в моей голове впервые мелькнула мысль, что никакие это не свидания, а просто деловые встречи для обмена информацией, и ничего больше. А любая демонстрация чувств здесь, типа поцелуев и обнимашек, просто прикрытие. Но, повторюсь, это были всего лишь догадки, которые, возникнув, сразу исчезали.

Гриша, возвращаясь ко мне, сразу начинал выказывать мне всяческое дружелюбие. Вообще, он бы компанейским. Иногда, например, когда мы сильно задерживались на банкете или свадьбе, он мог пригласить меня после работы к себе домой, потому что его дом был ближе к работе, чтобы я мог переночевать у него.

Я обычно соглашался, потому что Гриша жил один, в шикарной двухкомнатной квартире, которую, по его словам, подарила ему мама, и, кроме того у него было очень уютно. Спали мы в разных комнатах.

Однажды из любопытства я заглянул в Гришину спальню и увидел, что там всё очень мило и со вкусом обставлено: у телевизора был обитый синим велюром пуфик, шторы почти сдвинуты, что дополнительно создавало интимную обстановку. В этих сумерках мягкий прикроватный плюшевый коврик, разноцветное покрывало на кровати, модный светильник с пучком переливающихся на кончиках в темноте разноцветных огней (вот откуда пришло это сравнение с причёской Руфины!), и всякие забавные висюльки на стенах создавали непередаваемо амурную атмосферу.

Думаю, что попадая сюда, ни одна женщина не могла устоять. Гриша, конечно, этим пользовался. Со временем, этим научился пользоваться и я, начав приглашать в Гришину квартиру, с его, разумеется, разрешения, всяких симпатичных девушек. Даже в те периоды, когда у меня не было пассии, я предпочитал оставаться у Гриши.

Дома у меня в то время царил полный кавардак – мать вдруг затеяла делать в квартире ремонт, рабочие, которых она наняла, оказались запойными пьяницами, из-за этого они затягивали производство работ и всё время требовали денег. За три месяца они едва оклеили комнату и положили линолеум. Утро начиналось с того, что они принимались спорить, кто из них, что должен делать. Заканчивалось всё это попойкой. Даже моя сестра, обычно терпеливая и спокойная не выдержала всего этого и сбежала жить к знакомым.

Вечерами, приходя к Грише с работы, мы открывали с ним коньяк и пили, закусывая его лимонами с орехами кешью, потом смотрели телек, а если нам было скучно, то приглашали каких –нибудь девушек.

Лишь много позже, я узнал, что квартира эта была вовсе не его, то есть, её ему не дарила мать, как он говорил, а она была съёмная. Возможно, что квартиру эту снимала Руфина, а Грише в ней просто позволялось жить.

Узнал я об этом довольно случайно, когда уже после разрыва наших с Гришей отношений, зашёл туда, чтобы кое – что про него разузнать, но дверь мне открыла незнакомая женщина и заявила, что Гриши тут никакого нет, и где он, она понятия не имеет.

Порой к нам, заранее об этом предупредив по телефону, наведывалась Руфина, чтобы остаться с Гришей до утра.

Помню, как -то утром, ставя на кухне чайник, я увидел её, шедшую в ванну в одних трусиках и без бюстгальтера. Трудно объяснить, что я испытал, увидев обнажённые, свисающие груди сорокалетней женщины, напоминающие чем –то шершневые гнёзда из –за испортившего их целлюлита.

Но больше удивило меня не это, а то, что, встретившись со мной взглядом, Руфина даже не сделала попытки прикрыться, будто я для неё не существовал! Как объяснил мне потом этот пикантный момент Гриша, Руфина была абсолютно не стеснительной. У неё отсутствовало такое чувство, как стыд. Можно было, конечно, поверить Грише и забыть об этом. Но было одно оно. Этот её взгляд я помнил долгие годы. Нет, дело было вовсе не в отсутствии у неё стыда, а в чём то ещё. Но в чём –я тогда не мог понять.

Пройдя мимо меня, Руфина прошла в ванную и закрылась там, а я плюхнувшись на кухонную табуретку, застыл в какой –то немой прострации, думая: что это было?

Как вы поняли, под одеждой Руфина была совсем не красавицей. Но при всём том, я всё равно завидовал Беридарову –спать с такой интересной женщиной! Может, и я ей нравлюсь, думал я, просто она это скрывает?». Несколько раз потом я пытался тайком обратить на себя внимание Руфины, не знаю уж, на что надеясь, но всегда одинаково безрезультатно. Общения с ней у нас не получалось.

Не скрою, какое -то время Руфина была для меня просто наваждением. Мне хотелось, во что бы то ни стало, с ней сблизиться. Я всё думал, как найти к ней подход? Я присматривался к Беридарову, но кроме того, что он, так же, как и я был симпатичный и молодой, ничего не мог увидеть. В своих мечтах я снова и снова встречался с Руфиной на кухне, и мои мечты с каждым разом становились всё более смелыми. Она уже, как я представлял, шла мне навстречу не только без лифчика, но и без трусиков, а потом мы с ней обнимались и…

Но после той единственной встречи у Беридарова дома, мы уже никогда не встречались.

Как правило, если я ночевал у Гриши одновременно с Руфиной, она, проснувшись, вставала раньше меня, быстренько одевалась и уходила, даже не попив чаю.

Перед тем, как уйти, она что –то шептала Грише в коридоре возле самой двери, на что тот неизменно отвечал: «не волнуйся ты, всё будет о кей». Потом он говорил ей «пока», они целовались, и замок щёлкал. После этого я вставал и шёл на кухню готовить завтрак. Хорошенько перекусив, мы с Гришей ехали на работу.

Иногда Руфина не появлялась у Гриши целыми неделями, а потом неожиданно заезжала за ним на работу и они снова куда –то уезжали вместе.

Однажды, выйдя из кафе на улицу покурить, я нечаянно стал свидетелем прощания Гриши и Руфины. Они как всегда поцеловались, и она пошла. Но в этот раз, дойдя до машины, она обернулась, чтобы посмотреть на меня, вышедшего вслед за Гришей покурить на улицу. Лучше б я не видел этой её улыбки, честно! Она улыбнулась мне, как улыбается рабовладелица при виде посаженного в яму за бунт раба. После этого она как всегда села в машину и уехала.

«Какая чушь», возвращаясь на рабочее место, думал я про эту улыбку. «Тебе показалось. Что она может чувствовать к тебе, если вы даже не друзья? Ты себе просто всё выдумал, милый!», так говорил я себе, повторяя слова любимой тётушки, которая говорила их мне в те моменты, когда я обычно страдал от неразделённой любви.

И всё же что –то подсказывало мне: нет, этот взгляд неспроста! Что –то он означал. Где –то мы с ней наверняка раньше виделись, может, я её случайно обидел, отсюда эта глумливая жалость во взгляде и т.д. Весь этот набор мыслей я могу воспроизвести для себя теперь, но тогда главным было то, что её взгляд казался мне лишь странным и необъяснимым видением, неприятным сном, который, однажды увидев, я старался, как можно скорее забыть.

Шло время, и скоро я настолько привык к редким появлениям Руфины в нашей с Гришей жизни, что начал думать о ней, как о граде летом или другой погодной аномалии, вроде: а вот, помнишь, было такое?

Иногда Руфина появлялась, но всегда я видел её издалека, будто актрису третьего плана. Она подходила к Грише, они общались, потом она его целовала, иногда, увидев, что на неё смотрят из коридорного окна или из –за стеклянной двери вышедшие покурить вместе с Гришей официанты, махала им рукой, демонстрируя своё дружелюбие, а потом ещё раз поцеловав Гришу и сказав ему что –то на прощание, шла к машине, заводила мотор и уезжала. Всё это происходило как всегда на заднем дворе кафе, где мы работали.

Не помню уже от кого именно, но я узнал однажды, что Руфина совсем не одинока, она замужем, причём давно, лет этак двадцать. Как –то раз Гриша и сам сказал мне об этом, когда я, сам не зная почему, обмолвился при нём: а кто её муж то хоть знаешь? Он пробормотал в ответ, может в шутку, а, может, всерьёз: «Зверь. Правда, страшный человек, тебе лучше не знать об этом. Восьмой год год сидит в тюрьме за убийство. Пятнашку дали. Руфина говорит, он грохнул своего приятеля за то, что тот хотел его обмануть».

Ах, вот, в чём дело! Её муж убийца, это объясняет, почему Руфина такая скрытная, приезжает домой к Грише ночью, уезжает утром, чтоб никто из соседей не увидел её и не выболтал случайно секретов мужу, который выйдя из –за тюрьмы, может убить и её, узнав о её похождениях.

ГЛАВА ПЯТАЯ

БЕРИ ДАРОВ!

Поначалу, если честно, я не обращал внимания на Гришину фамилию. Ну, Беридаров, и что? Я думал: он татарин. Гриша был дружелюбным, гостеприимным, лёгким на подъём задушевным человеком, много шутил… Правда, он не любил мыть посуду. Я, кстати, тоже. И эту проблему нам надо было решить.

Руководство считало, что иметь штатную посудомойку в кафе – непозволительная для нашего хозрасчётного предприятия роскошь. Поэтому мы с Беридаровым должны были выполнять эту работу сами. Гриша, пару раз вымыв посуду, заявил, что будет оплачивать эту работу кому угодно, пусть даже из собственного кармана, лишь бы не делать её самому! Из солидарности с ним я тоже согласился отдавать часть своих денег нанятым посудомойкам.

Так появились приглашённые девушки, которые начали мыть посуду вместо нас. Мы им должны были за это платить. В теории. На практике девушки очень часто мыли посуду бесплатно, за еду или за возможность поесть даровое мороженое, посмотреть вечером кино или, представившись в зале обслугой, завязывать нужные знакомства.

Не удивляйтесь. В первые годы Перестройки многие просто мечтали попасть в хозрасчётную структуру, вроде нашей, чтобы закрепиться в ней. По городу ползли невероятные слухи о баснословных доходах, которые люди якобы получают в коммерческих заведениях. Некоторые были готовы на всё, чтобы попав в штат какого –нибудь бизнес-предприятия, вроде нашего, поменять вектор жизни к лучшему. Может, конечно, были и другие причины, но в любом случае отбоя от желающих попасть к нам не было.

Сразу надо сказать, что среди приходящих девушек было много сумасшедших, которые воображали, что одна их внешность должна распахнуть перед ними ворота. Были и такие дамочки, которые точно знали, чем им придётся пожертвовать, чтобы получить желаемое. Но тут следует наверно сказать, что в то время вообще мало кто понимал, что такое – Перестройка. В головах у людей была полная неразбериха! Многие думали, что Ускорение, это просто шанс куда –нибудь быстро пролезть, Гласность – возможность говорить, что вздумается, а возвращение частной собственности – это временный период, наподобие НЭПа, чтобы дать людям немного подзаработать. Из –за того, что многие думали, всё скоро вернётся на круги своя, люди такое вытворяли, неудобно рассказывать! К девушкам это относилось в первую очередь.

Как -то раз, заглянув утром в посудомоечное отделение, я увидел там новую работницу, которая мыла посуду, стоя коленями на стуле. Девушка была словно сошедшей с обложки журнала «Odivani» о женской моде, одетая в плиссированную юбку и в свитер с горлом –хомутом. У неё был отличный макияж, глаза подведены синей тушью, на губах блестела яркая помада. На голове у девушки высилась причёска. За всю свою жизнь, клянусь, я не встречал более очаровательной посудомойки! Как я уже сказал, девушка стояла возле мойки на коленях на стуле, чтобы ей было удобней, при этом её зад выпячивался так, что я постоянно задевал его глазами.

К тому времени мы с Гришей перестроились настолько, что даже не утруждали себя моментами ухаживания. Хотя, если можно назвать ухаживанием то, что я для приличия сразу спросил, как её зовут, то, значит, я ухаживал. После того, как ухаживание закончилось, мы приступили к самому приятному моменту – собеседованию.

Как положено, я спросил у девушки, сколько ей лет, вдруг она несовершеннолетняя, попутно деловито приподнимая ей юбку. Не то, чтобы она сопротивлялась, но повиляла для приличия бёдрами, чтобы не выглядеть совсем уж доступной. Всё то время, пока я проводил с ней «собеседование», она лишь однажды позволила себе возмутиться, крикнув «ничего себе!», когда я вместо положенного отверстия попал в неположенное. Самое забавное, что всё то время, что я ней общался, она ни разу не отвлеклась от мытья посуды – вот какая культура труда у людей была в то время!

Жаль, что девушка эта, так же, как и многие другие, нам не подошла. Не пройдя собеседования у нас, они уходили, чтобы попытать счастье в другом, более доходном месте. Не таком, по смыслу, доходном, какое имел в виду Островский в своей пьесе.

Была, впрочем, одна девушка, которая отлично, причём многократно прошла собеседование со мной и с Беридаровым. Такого беззаветного стремления служить делу общественного питания в качестве посудомойки я не встречал ни у кого прежде. Она так настойчиво стремилась стать частью нашей с Беридаровым семьи, что я почти взял её на работу.

Всё шло нормально, пока в какой –то момент она вдруг не заявила, что кто –то из нас, я или Беридаров, должен на ней жениться, поскольку она беременна. Я спросил Беридарова готов ли он обзавестись семьёй. Он ответил отрицательно. Я тоже подумал, что жениться мне рановато. К тому же иметь жену –посудомойку? Извините. Девушке я обещал подумать. Не хотел сразу её огорчить. Во-первых, она была симпатичной. И имя у неё было прекрасное – Милена. Но вешать себе на шею горбушу, пусть и самую красивую, стоя по колено в лососе, идущем на нерест, я не мог. Видя, что ей затягивают с ответом, Милена стала давить. Между нами, прежде такими милыми в общении, начали возникать ссоры, переходящие в скандалы. Это отразилось на качестве мытья посуды. Вскоре появились нарекания из -за грязной посуды от клиентов. Пару раз нас серьёзно предупредило руководство. Так Милену пришлось уволить. Это сделал не я, начальство.

Потерять Милену, конечно, было жаль. Она почти стала нам роднёй. Но если я огорчался, то ненадолго. Беридаров щёлкнул пальцами и на место Милены пришли две новые кандидатки. Я спросил, сколько они просят за работу, Беридаров сощурив глаз, весело подмигнул и махнул, как всегда, рукой.

На следующий день девушки приступили к работе. Что заставляло их мыть посуду почти бесплатно, за те копейки, что им мы платили, я не знаю. Может им хотелось оседлать двух диких жеребцов, какими казались им мы с Беридаровым. А, может, на фоне вялых молодых людей, пришедших праздно провести время за просмотром фильма и чашечкой кофе, мы выглядели единственными, кто умел работать.

Одну из моих новых помощниц звали Лиля. Как и со всеми предыдущими кандидатками, между нами почти сразу установились близкие отношения.

В отличие от других Лиля приходила мыть тарелки каждый день. Что её заставляло это делать, я узнал лишь много позже. Долгое время, благодаря моему исключительному самомнению, я думал, Лиля так делает из –за безграничной любви ко мне. Но это конечно было не так.

Как на исповеди сейчас скажу: я довольно нагло пользовался её безотказностью! Стоило мне попросить её отойти со мной «по делу», Лиля бросало все, и как смирная овечка шла со мной в подсобку. Похожая на пенал подсобка, забитая вёдрами, тряпками и всяким другим хламом, была нашим с ней укромным местечком. Здесь Лиля вставала на колени, расстёгивала мне брюки и делала всё, что обычно делают мужчинам женщины, если хотят добиться их расположения.

Проходило немного времени и в этой тёмной каморке, забитой до потолка тарой для овощей, каким –то поддонами, коробками из -под молока, йогурта и сметаны, начинало вдруг светить солнце, распускались петунии и астры, а в небе принимались чирикать птицы. Боже, что она вытворяла своим шершавым, испещрённым канавками языком!

Я никогда не говорил Лиле громких слов, поскольку находил это лишним. Не объяснял, какое удовольствие испытываю, так как считал себя выше этого. Я высокомерно не издавал ни звука, делая вид, что элементарно пришёл поделиться с ней порцией нежности. То есть, вёл себя, как эгоист и одним этим положил начало отношений, которые, в конце концов, привели к неизбежным последствиям.

Но пока всё шло очень хорошо.

Лиля будто была создана для выручки во всех отношениях. При минимуме вклада, её глаза обещали баснословные проценты. Небольшого роста, светловолосая, с голубыми глазами, пухлыми губками и очаровательной манерой выгибать колени чуточку назад, когда она стояла, засунув руки в задние карманы штанов, она напоминала эсэсовку из шедшего тогда по телевизору многосерийного фильма про борьбу Советского Союза с Гитлером. Клянусь, если бы от меня это зависело, я не задумываясь, дал бы ей группенфюрера! Почему именно нацистское звание, вы узнаете дальше.

С каждым днём я чувствовал, без Лили с её талантом делать из будней праздник в том месте, куда мы с ней частенько уходили, мне не прожить. Мне решительно всё больше нравилась эта девушка с русыми волосами, хитрым взглядом и загадочной улыбкой. О женитьбе, конечно, не могло быть и речи. Но когда белый лебедь в вечерний час передаёт в клювик своей подруге упругую, нагретую солнцем живую рыбу, а та, раскинув крылья, объявляет, что ничего лучше прежде не пробовала, их венчает сама природа!

Шло время, и наше заведение в городе становилось всё более популярным. Мы работали с утра до позднего вечера каждый день без выходных. В нашем кафе проводили комсомольские свадьбы, отмечали дни рождения, праздновали юбилеи. В этой круговерти о Руфине я как -то немного забыл. Мы вкалывали с Беридаровым с утра до ночи, забыв про отдых.

Чего мы только не занимались, чего только не придумывали, чтобы обойти запрет и заработать на спиртном! Это же надо было умудриться в такой стране, как наша, объявить Сухой закон! Но мы были бы не русскими, если б просто взяли и безропотно подчинились глупому приказу. Было забавно наблюдать, как на свадебный стол вместе с закусками ставили шипучий напиток «Колокольчик», а вечером вся свадьба едва уползала с банкета.

«Северное сияние», со смехом объявлял Беридаров, бросая пустую бутылку из под «Колокольчика» в мусорное ведро, которое держал в другой руке. «Шампанское пополам со спиртом»!

Был случай, когда на свадьбу пригласили одного из секретарей местной Комсомольской организации товарища Санина. В городе его знали, как принципиального и трезвого товарища. На стол пришлось выставить настоящую газировку. Пить в открытую в присутствии политического руководства, объявившего в стране Сухой закон, было чистым безумием. Санкции в отношении нарушителей могли быть очень строгими. Тебя могли наказать по профсоюзной линии или, ещё хуже по карьерной, и тогда ты мог навсегда лишиться обещанного повышения или даже годами насиженного места.

Однако многие знали, что секретарь обычно приходит, говорит добрые слова, поздравляет молодожёнов с законным браком, хвалит родителей, устроивших безалкогольную свадьбу за политическую сознательность, и, посидев немного для приличия, уходит. После этого все потихоньку начинали употреблять алкоголь, естественно из неалкогольной тары. Если секретарь по каким –то причинам за столом задерживался, то все под предлогом «покурить», начинали отлучаться по одному или парами на улицу. Там они доставали из багажника чьей-нибудь машины всё тот же «Колокольчик», и назад возвращались уже в приподнятом настроении.

Несмотря на отсутствие алкоголя, свадьба всё же прибыль давала. В руководстве мне уже пару раз намекнули на то, что пора бы снять остатки для последующего дележа с директорами и предоставления в Трест бухгалтерской отчётности. Но так получалось, что времени у меня для этого совершенно не было. Утром я обычно ездил на склад за товаром, где загружал машину под завязку, затем, приехав, разгружал всё, дальше мне сразу приходилось нарезать и готовить, а потом мы вместе с Гришей и штатом официантов до ночи это продавали.

Обычно поздно ночью, когда кафе уже было закрыто, мы делали заготовку на утро, попутно составляя список товаров, которые следовало заказать завтра. Утром я снова ехал на базу за товаром, затем приезжал, и всё повторялось снова.

Иногда за Гришей приезжала Руфина и куда -то забирала его, тогда я всё делал один. В такие дни, закончив всё, я падал ночью без сил на раскладушку у себя в кабинете и тут же засыпал мёртвым сном. Утром, встав по будильнику, я снова ехал на склад, чтобы получить товар, привозил его и сразу начинал готовиться к очередному банкету… Так каждый день, без выходных.

Всё шло хорошо, пока в один из дней нам вдруг перестали давать дефицитную икру и балыки. Без этих продуктов ни один приличный банкет провести было нельзя и с этим надо было что –то срочно делать.

Надо сказать, что склады, на которых мы отоваривались, в то время были государственными. Но в стране уже вовсю шла Перестройка, и отдельные складские работники, не дожидаясь разрешений сверху, решили перейти на частные отношения.

Раньше нашему кафе, как коллективу, созданному по инициативе городского комитета комсомола, выделялось всё самое лучшее и дефицитное. Но вскоре качественные продукты стали подменяться на менее качественные и более дешёвые. Что было делать в такой ситуации, я не знал. Я стал интересоваться у знающих людей, как быть. Один умный человек посоветовал мне съездить и лично пообщаться с заведующим городским складом и по совместительству главным товароведом Треста Софьей Марковной Дюре. Так я и сделал.

Приехав однажды на базу, я разыскал там Софью Марковну, женщину дородную, симпатичную и с подкупающей иронией в больших, с голубоватым отливом глазах, и без обиняков спросил её, почему дефицитных продуктов у нас стало меньше. Она не стала ходить вокруг да около, а отвела меня в сторону и со значением сказала: «дорогой мой, другому бы я не стала даже ничего объяснять, но вы мне почему –то нравитесь. Дело в том, что все хотят получать дефицитный товар, а не вы один!». Тут она со значением подмигнула. Догадавшись, о чём идёт речь, я полез за кошельком.

И опять я возвращался в машине, доверху набитой дефицитным в то время товаром – икрой, крабами, балыком. Эту поездку на главную городскую базу омрачил лишь один случай, когда во время погрузки на лестнице склада ко мне подошли трое грузчиков и грубо попросили меня увеличить их долю. Мол, одной осетрины три штуки, руки отваливаются! Мне это показалось наглостью, и я послал их на три весёлых буквы. «Ладно, посмотрим, как ты один здесь будешь грузиться, мы уходим», сплюнув через зубы, сказал один из них.

Они думали, я побегу за ними и стану извиняться, но я схитрил, наняв в грузчики слонявшихся без дела возле базы местных пацанов. Они отлично всё погрузили за обещанное мною скромное вознаграждение, а местным ничего не оставалось, как просто стоять и зло поглядывать на эту нашу погрузку без их участия.

Погрузив всё, что положено, я сел в кабину и, помахав из окна на прощание ручкой грузчикам, как тем, так и штрейкбрехерам уехал. Но, несмотря на мою улыбку во весь рот, которую я им продемонстрировал, на душе у меня всё лежал камень. Я понял по злым лицам грузчиков, что они это так не оставят. Рано или поздно эту проблему всё равно придётся решать.

С приходом нового дефицитного товара в кафе жизнь закрутилась с новой силой. Заказы сыпались один за другим, касса работала бесперебойно. Мы крутились с Гришей, как крутятся в казино лишь барабаны рулетки – с бешеной скоростью.

Очень часто у нас не было даже времени подсчитать наличные и их приходилось складывать в стол, а потом я просил Беридарова их пересчитать и пробить по кассе, так как обычно к концу дня заканчивалась и кассовая лента тоже. Где там было снять остатки!

«Ничего», думал я, сгребая в ящик со стола деньги, «зато потом всё подсчитаем и сразу возьмём джек пот»! Обычно в конце смены, я просто запирал деньги в сейф, чтобы утром разложить и подсчитать, но часто бывало так, что я опять же просто поручал это делать Беридарову, в таком я находился цейтноте. Я был абсолютно уверен, что Гриша меня не подведёт, ведь мы были друзьями. Однако некоторое беспокойство в моей душе всё же жило.

Как -то утром, когда народу в кафе было не так много, я решил всё же по -быстренькому снять остатки и посчитать на сколько мы в плюсе. Но едва я приступил, меня позвали к телефону. Звонила секретарь Треста. Она сказала: «срочно приезжайте на собрание в офис. Все уже здесь. Одного вас ждут»! Что за невезение, подумал я. Собрание в такой прибыльный день! Была пятница.

По дороге я думал: почему, чёрт возьми, меня вызывают? Неужели есть жалобы на работу кафе? Но даже если так, что мне могут сделать? Выговор? Это ерунда. Слегка пропесочат, и дело с концом! В любом случае – не посадят ведь! С такими примерно мыслями, я и открыл дверь кабинета директора Треста столовых.

Все заведующие производствами были уже там и потому, извинившись, я тихо прошёл в кабинет директора треста и занял свободное место. Вокруг прямоугольного стола, который возглавлял директор треста, кроме заведующих производствами, сидели директора кафе, столовых, ресторанов, а также товароведы, в том числе главный товаровед базы, где я всегда получал продукты, Софья Марковна Дюре. За окном качали зрелыми налитыми листьями ветви липы. Чирикали воробьи. Дул в приоткрытое окно лёгкий июльский ветерок. Настроение было если не близким к праздничному, то уж точно летним.

А между тем на собрании присутствовали какие -то серьёзные люди в деловых костюмах, а рядом с ними ещё сидел наш куратор – инструктор местного городского комитета комсомола Валерий Санин, которого обычно приглашали на комсомольские свадьбы, чтобы он благословил молодых.

Едва я сел на место, руку подняла директор столовой номер шесть нашего города товарищ Зульфия Махмудовна Айсыгуллина. Глянув на неё, директор треста сказал:

– Прошу вас, Зульфия Махмудовна.

Айсыгуллина, невысокая, крепкая казашка с плоским, как диаграмма лицом и амплитудными всплесками на том месте, где поднимались уголки её глаз, встала, затем повинуясь жесту председателя села, но затем снова встала и резко произнесла:

– Это очень хорошо, что мы здесь собрались, товарищи! Кто -нибудь мне объяснит, почему это молодёжный клуб получает такой большой дефицитный набор продуктов? Вот я специально взяла выписку.

Краем глаза я заметил, как после этих слов Софья Марковна Дюре, которой я подарил коробку шоколадных конфет и оставил энную сумму "на её девочек", тяжело вздохнула и, сложив руки на животе, отвела глаза в сторону, начав смотреть в стену. Айсыгуллина вынула из футляра очки и начала читать:

– Балык осетровый холодного копчения, омуль горячего копчения, кижуч, нерка, горбуша, икра чёрная, икра красная, дальше – колбаса "Московская" варёно -копчёная, сервелат "Финский"…дальше читать? Колбаса "Особая" сыро -копчёная, буженина, окорок Тамбовский, сыр "Чеддер", крабы в банках, маслины греческие, оливки, куры первой категории, ветчина в банках производства Венгрии, языки, мидии, овощные ассорти и так далее…Вы мне можете объяснить, что это такое?! – Тряхнула она листком.

Председательствующий посмотрел на Дюре. Та сделала вид, что её только что оторвали от серьёзных дум:

– А что здесь удивительного, не понимаю? – Развела она руками. –Это же молодёжный клуб, а не рабочая столовая. Вы знаете, у них там постоянно свадьбы, банкеты, юбилеи…

– Вы извините, но у меня тоже банкеты! – Чуть не взвизгнула Айсыгуллина. – Однако мне такого набора не дают! Знаете, чем это попахивает?…

– Чем? – Невозмутимо спросила Дюре, уставившись на казашку.

– Ничем, – насупилась Зульфия Махмудовна. – Я, знаете, тоже могу так делать план!

– Что вы конкретно предлагаете, товарищ Айсыгуллина? – Сухо спросил её директор Треста.

– Я предлагаю что? – Вскинула казахскую голову Зульфия Махмудовна. – Я предлагаю давать им тоже, что берёт моя столовая! Вот, если хотите, я прочитаю:

Она опять надела очки и, достав из другого кармана ещё бумажку, развернула её и стала читать:

– Вот, что получаю я. Есть, например, такие отличные продукты, как: вымя говяжье, почки бараньи, желудки куриные, лапки цыплячьи, треска солёная, сосиски рыбные, рёбра свиные копчёные, обрезь свиная, говядина котлетная 3-й сорт, навага свежемороженая с головой, бараньи кишки, печень куриная, рубец говяжий, лёгкое баранье, уши свиные....

– А что вы, собственно, имеете против этих продуктов? – Оборвал её кто –то из инспекторов ОБХСС которые сидели рядком в тёмных костюмах, склонив свои головы на своими раскрытыми блокнотами, лежащими перед ними на столах обнажённо и одновременно сурово, как не начатая партитура будущей симфонии Огня.

– Их вам что, дали не свежими? – Поиграл инспектор зажатой в руке авторучкой.

Задав вопрос, спрашивающий покосился на Дюре. Та, выпучив глаза, отвела глаза от стены и уставилась на Айсыгуллину, а потом ещё на директора, вскинув при этом плечами, как будто её пытались обвинить в некоем неслыханном святотатстве. Весь её вид говорил: обалдели вы что –ли все, такое говорить?

– Ну, так что вы ответите? – Спросил уже директор, переведя взгляд с инспектора, задавшего вопрос на Айсыгуллину.

– Так я как раз и говорю, – вынуждена была сразу смягчить тон Айсыгуллина, -что это замечательные продукты. Это прямо тоже дефицит, если они свежие, и их правильно готовить.

Директор Треста, не до конца поняв, против чего выступает Айсыгуллина, стал качать головой и нетерпеливо постукивать карандашом по столу, давая понять, чтобы, если кто-то берёт слово, то пусть выступает по существу. Тут казашка, под давлением взглядом сотрудников ОБХСС натурально развеселилась, из-за чего её казахский акцент сделался намного заметней:

– У меня поварихи, знаете, как руку на этих печёнках набили! – Сразу запела она в другом регистре, как инструмент, который настроили выше:

– К нам рабочие, те, что приходят обедать, сразу прямо спрашивают: девчонки, вы нам вымя -то своё дадите? И смеются. Уж такие приветливые! Мы и уши свиные очень даже хорошо научились готовить. Их рабочие прямо обожают. А какие мы холодцы варим – вы бы попробовали! А заливные, а паштеты?…

– Мы в курсе ваших успехов. – Сухо произнёс директор, повозив перед собой лист бумаги, будто подыскивая ему место:

– И постоянно вас отмечаем в приказах. Не об этом разговор сейчас. Ладно, садитесь. Мне бы хотелось узнать, что на это скажет начальник производства молодёжного кафе. Где он? Он здесь?

Все посмотрели на меня. Я встал.

Совершенно не готовый, что меня так быстро спросят, но повинуясь майне председателя, я сел, но потом опять встал. Никакой речи, повторюсь, я не готовил. У меня на это просто не было времени. В голове всё смешалось: говяжье вымя, куриная печёнка, свиные уши…Я чувствовал себя не до конца пережёванным жмыхом во рту у коня или даже самой лошадью. Мне хотелось ржать. А надо было говорить что –то серьёзное.

Вообще, что такие собрания – это довольно опасная штука, я ещё не знал. И то, что если здесь присутствуют люди в тёмных костюмах из Отдела по Борьбе с Хищениями Социалистической собственности, то это не просто так, мне тоже не сказали.

Меня также никто не предупредил, что здесь только дай повод, и тебя замучают разными проверками, поэтому всегда нужно быть начеку! Из школьного опыта я усвоил, что собрания, это когда люди наперегонки валят друг на друга вину и бесперебойно балаганят. Но этот тип поведения, кажется, здесь совсем не подходил. Хорошо у меня в душе прозвенел тревожный звонок, то есть, мой любимый ангел меня посетил, и я понял, что сейчас надо собраться. Кашлянув для солидности, как это делали обычно бывалые заведующие производствами, я начал:

– Товарищи, дело в том, что каждый делает то, что у него лучше всего получается. Для рабочей столовой, может, лучше чтобы это были блюда из рубцов, обрези и первосортного говяжьего вымени. Дёшево и, как говорится, сердито. Для рабочих это действительно важно. А нам дай это вымя, мы его, может, не до конца испортим, но приготовим уж точно не так вкусно. А, между прочим, рабочий класс любит, чтобы его кормили вкусно…

Краем глаза я посмотрел на председателя: тот, опустив голову и вертя в пальцах карандаш, согласно кивнул головой. Это меня подбодрило:

– К нам кто ходит, товарищи? Комсомольцы, молодёжь…– чувствуя, как в окружающих растёт и крепнет поддержка, смелее продолжил я. – Этих холодцом или там выменем не накормишь. Вот если б его им потрогать дали, тогда другое дело…

Многие из мужчин, бывших на собрании, тут же засмеялись, но председатель, подняв глаза от стола, сразу же осёк их, постучав карандашом по столу:

– Прошу серьёзней. Продолжайте.

– Я и говорю: как мы можем отбирать у товарища Айсыгуллиной отличные продукты, которые любит рабочий класс? Я представляю, как мы удивим рабочего, дав ему вместо нормального обеда из трёх блюд один бутерброд с чёрной икрой! Или крабовый салат. Давайте скажем честно: молодёжь, что к нам ходит, берёт деньги у своих родителей, порой тех самых рабочих, которые экономят деньги, обедая в дешёвых столовых. Если мы нагрузим столовую дорогими продуктами, а себе в ресторан возьмём дешёвые, то нарушится зыбкая гармония, которую мы с таким трудом достигли! И, потом, товарищи, мы же не кормим этими продуктами иностранцев. Мы отдаём это нашей советской молодёжи, трудовой, подчёркиваю, молодёжи, которая много учится и заслуживает самого лучшего! Посмотрите, на каждом стенде написано: «молодым у нас дорога!». Вот наше кафе и призвано кормить их, так сказать, в пути. Когда они придут и станут рабочими, как их родители, они смогут наесться этого вымени досыта!

Закончив, я сел, увидев, как Софья Марковна Дюре на последних словах победно глянула на Айсыгуллину. Та, не ожидая такой речи и видя, что дело свернуло к политике, сидела, выпучив узкие глаза и вжав голову в плечи. Моя речь оказалась даже сильнее, чем я сам того ожидал. После моего выступления уже никто не хотел говорить.

Ещё немного пообсуждав текущую повестку, директор объявил собрание закрытым и мы стали потихоньку расходиться. В коридоре меня догнал инструктор городского Комитета комсомола товарищ Санин и, пожав мне руку, сказал:

– Ну, ты молодец!

– В смысле? – Не понял я.

– Не скромничай. Ты же у нас оказывается Цицерон, Сцевола!

– Кто?

– Не важно. Хорошо сказал. Молодец! – Похвалил он меня.

У комсомольского лидера было такое притворно –льстивое, закалённое в закулисных интригах гладкое и без единой морщины лицо, так что глядя на него было непонятно, серьёзно он говорит или шутит.

– Какое там хорошо…-забормотал я. – Слова деревянные, в голове труха.

– Нет, ты не наговаривай на себя! Я же правда, искренне восхищаюсь. – положил он руку мне на плечо. – Может, тебе к нам, в Горком? В отдел Агитации, а? Ты комсомолец?

– Нет.

– Жаль, – он цокнул языком.

– А где учишься? Как тебя зовут, напомни?

– Илья. Кононов.

– Валера, очень приятно.

Он потряс мне руку:

– Так где?

– В торгово-экономическом. Я пока не закончил.

–Торговля? Зря! Это не твоё, поверь, старик. Тебе надо в журналистику, иди, сделаешь карьеру! Ну, пока!

И, похлопав снова ещё раз по плечу, он ушёл, будто бы случайно забыв пожать мою вытянутую руку.

Он ушёл, а я остался стоять. Его слова, произнесённые, вполне может быть даже всуе, заставили меня впервые серьёзно задуматься. Что правда ждёт меня в будущем, думал я. Работа с утра до ночи в кафе? Обслуживание свадеб? Продажа из-под полы спирта пополам с шампанским? Регулярные поездки на базу, где за взятку можно получить дефицитный товар. А если однажды поймают? Тогда прощай свобода и здравствуй небо в клеточку? Но даже если жить честно, то что я получу? Всё ту же работу с утра до вечера, только без денег. А эти собрания? Детектор лжи, наверное, и то приятней. Одна Айсыгуллина чего стоит! Уйти из кафе? Тогда будешь мечтать как все о прогрессивке и тринадцатой зарплате, чтобы поехать летом на десять дней в Анапу. А мне хотелось не просто денег, мне хотелось творчества, каких –то иных человеческих отношений, участия в тех великих переменах, которые переживала страна. Я не хотел быть от всего этого в стороне!

Чёрт возьми, почему всё так несправедливо, думал я, возвращаясь пешком из офиса Треста столовых к себе в кафе. Ведь я и сам думал пойти в журналистику! Ну, допустим, я всё брошу и пойду в какую –нибудь газету. Что я там предъявлю? Я стал скупо, как какой- нибудь Гобсек посчитывать, что у меня есть за душой, чтобы предъявить в газете.

Во- первых, несколько публикаций в прессе. В одной из них, напечатанной в довольно популярной комсомольско -молодёжной газете, опубликовали мой отзыв на фильм латышского режиссёра Юриса Подниекса «Легко ли быть молодым»? Там я всячески изощрялся, написав, что фильм напоминает мне сон подыхающей от яда крысы в тёмной каморке. Что фильм вызывает судорогу навроде той, какая бывает у человека, которому к носу поднесли нашатырную ватку. Что подростки в фильме танцуют под рок -музыку так, будто перед этим им вкололи трифлюперазина, дали заснуть, а потом специально растолкали. Что юноша –паталагоанатом, разделывающий в кадре трупы, точно имеет дело с резиновыми куклами, ничего не чувствующий, хотя и симпатичный малец, заколачивающий на мёртвом теле вполне живые деньги. Что фильм, который снимает один их героев картины, это прекрасно, но, помилуйте, кто это будет смотреть? И, главное, где эту дрянь собираются снова показывать? Я специально отпрошусь с работы, чтобы пойти туда с друзьями и ещё раз поплеваться. Ну, и всё в таком духе. Человеку в то время приходилось извиваться, словно червю, что похвалить спорную картину. Ещё я написал в своём письме, что единственные по -настоящему крутые парни в фильме это солдаты, воевавшие в Афганистане, но только странно, почему они выглядят, как отсидевшие за курение травки цыгане и на их лицах нет никакой улыбки, не говоря уже о победной? «Что вообще творится, где настоящие герои?!», так заканчивалось моё письмо, которое опубликовали.

Вторая моя публикация касалась первой древнейшей профессии. Там я, прикинувшись идиотом, вполне по –дурацки задавал вопрос, какой вред может принести работа проститутки, если она только и делает, что занимается любовью? Что в этом, собственно говоря, плохого? В своём опусе, кроме того, я рассматривал проституцию не с точки зрения морали, а с точки зрения общественной полезности. «Если при этом контролировать их с медицинской точки зрения», говорил я, то в их работе вообще нет ничего предосудительного. Проститутка без обмана даст вам то тепло, на которое вы рассчитываете! Она раскроет для вас объятия, даже если от вас отвернулся весь мир. Она будет говорить с вами о своих делах, как будто вы всю жизнь знакомы! Она исповедует вас, причастит вином, обсудив грехи не хуже любого священника, и вы уйдёте от неё с лёгкой душой, почти, как из церкви! Она, наконец, единственная из женщин, которая может сказать: «я буду всегда вас ждать!» и ни капли не солжёт.

Короче, из моих рассуждений выходило, что проституция не хуже медицины, психологии, общественного питания или парикмахерских. Что касается рисков, тут я совершенно искренне недоумевал: разве их нет в других профессиях? И в медицине, и в общепите и в парикмахерской вас могут и заразить, и порезать, и заставить пожалеть вас о заплаченных деньгах, не доставив вам перед этим никакого удовольствия! Странно, но это моё письмо тоже напечатали. Хотя должен сказать, что присланную мной в редакцию рукопись тамошние редакционные Прокрусты сильно сократили, превратив обширный опус в куцый абзац.

Вечером я рассказал Лиле всё о собрании в Тресте. Посмеявшись от души, особенно над свиными ушами Айсыгуллиной, она вдруг серьёзно сказала:

– Ну, раз похвалили, жди проверки.

– Ты думаешь?

– Уверена. Это же любимая двухходовка парторганов! Хвалят, чтобы притупить бдительность, потом – на, получи ревизию. Будет ОБХСС –увидишь!

Лилины слова словно пробудили меня к действию. На следующее утром, едва придя на работу, я сразу же пошёл на склад снимать остатки. Часам к двум я закончил взвешивать, подсчитывать и стал подводить итоги. По мере того, как цифры складывались, глаза у меня вылезали на лоб. Обнаруживалась крупная недостача! Я не мог поверить своим глазам – 800 рублей! А я, по самым скромным подсчётам ожидал быть в плюсе по крайней мере на тысячи две с половиной рублей, даже больше! Значит, деньги кто –то украл. Кто? И тут я всё понял! И странные взгляды Руфины. И Беридаров, казавшийся мне очень аккуратным и пробивавшим деньги по кассе в моём присутствии, и не делавший этого видимо, когда меня не было. И мои просьбы отнести и закрыть в сейф наличные деньги, когда я был занят. Наверняка он клал в сейф лишь часть, а остальное присваивал. Мои кулаки сжимались и разжимались от гнева. Боже, какой я был идиот! Так вот, кто были рядом со мной – старая воровка и её молодой пособник!

Вскочив, я тут же решил пойти к Беридарову, чтобы разобраться с ним и если надо набить морду. Но вдруг подумал: что я от этого получу? И как главное, докажу? Ведь если он вор на доверии, то он так и должен был действовать. Он скажет: я пробивал. Не знаю, куда ты всё дел. Ты сам виноват. Поди, сам же всё бабам и раздарил! Я прямо видел его ухмыляющееся лицо и то, как он мне говорит: деньги? Какие деньги, первый раз слышу!

Я понял, что меня обвели вокруг пальца. Открыв кошелёк, я подсчитал наличность. Двадцать пять рублей наберётся, но восемьсот?! Это была огромная по тем временам сумма, примерно годовой заработок учителя. Единственным выходом было внести недостачу, это взять их из общей кассы, для чего пришлось бы поставить в известность руководство. Наверняка после этого мне предложат написать заявление об уходе. Я подумал о своей сберкнижке. Там была как раз нужная сумма. Но отдавать собственные деньги вовсе не хотелось. Однако постепенно шаг за шагом я пришёл к мысли, что другого выхода нет. Да, нужно ехать в Сберкассу за деньгами. А потом разберёмся.

С этими мыслями я встал и начал уже снимать поварскую форму, готовясь переодеться и уйти, как вдруг в складскую каморку, где я сидел, открылась дверь и туда заглянула кудрявая голова Миры, одной из наших официанток.

– Не сейчас, пожалуйста! – Заорал я на неё, так подействовал на меня этот стресс. – Чего тебе надо?!

Настроение у меня было, в самом деле, хуже не придумаешь.

– Там пришли. – Шепотом сказала она, испуганно озираясь.

– Кто пришёл? – Не понял я. – Слушайте, можете хоть раз сами принять заказ на банкет, не вмешивая меня. Я не могу сейчас, понимаешь, занят!

– Там эти пришли, в костюмах… – Открыв дверь чуть шире, шагнула

она ко мне, согнувшись и приложив ладонь ко рту, чтоб её не слышали. – Из ОБХСС. Хотят снять остатки.

– Что?! – Внутри у меня всё похолодело. – Как ОБХСС? Уже?!

На ватных ногах я поспешил в сторону кухни. По дороге я лихорадочно соображал, что предпринять. Ведь если начнут снимать остатки, то всё, суд и тюрьма обеспечены. В СССР и за меньшие огрехи сажали. А тут – восемьсот рублей! Как же теперь выкрутиться?

У самой кухни я начал замедлять шаги, увидев из глубины коридора возле барной стойки каких –то людей и рядом с ними вынимающего из кассового нутра контрольную ленту ухмыляющегося Беридарова. Бросив короткий взгляд в мою сторону, он весь покрылся пунцовыми пятнами. Поняв, что проверка в разгаре, я развернулся и не снижая темпа побежал в кабинет Пшеницына.

Коля Пшеницын был нашим директором и, кроме того, идейным вдохновителем. Он был поставлен на эту должность городским Комитетом комсомола и следил за тем, чтобы в кафе не было пьянства, разгула, краж и других безобразий. А тут –недостача!

Коля, переболевший в детстве полиомиелитом, признаться, и так не слишком хорошо выглядел. И мне бы не хотелось, чтобы ему пришлось покупать себе теперь ещё и кардиостимулятор! Если честно, Коля мне нравился. Конечно, будь у меня время, я бы что -нибудь придумал. Но времени на размышления у меня как раз и не было. Сев напротив Коли, я максимально коротко изложил ему суть моего визита, а именно, что у кафе недостача по кухне- 800 рублей. И с минуты на минуту здесь будут представители ОБХСС.

По мере того, как я ему всё это говорил на его лице, похожем на не до включённую передачу, пропечённый, но не взошедший хлеб, деформированную чьим –то коленом лиру, ладанку с вдавленным ртом и обезображенном заячьей верхней губой, появлялось выражение крайнего удивления, растерянности и немотивированного веселья. Однако глаза Коли, при всём этом, были, как ни странно, были полны сочувствия. Не дав ему опомниться, я попросил его срочно выдать мне деньги из зарплатного фонда и внести их в кассу, как плату за банкет. Это были уже перестроечные времена. Документы составлялись по облегчённой форме, и расходную накладную, типа, что деньги были получены вчера за банкет, легко можно было оформить, пока сотрудники ОБХСС снимали кассовую ленту и подсчитывали наличную выручку.

– Чтобы избежать скандала, – сказал я ему, когда он на меня посмотрел. – А потом я отдам.

Коля вздохнул и потянулся к сейфу.

– Дальше что будем делать? – Спросил он, когда печать на бланк платёжки о банкете была поставлена.

– Напишу заявление, как только всё закончится, – отвёл я глаза. – Деньги принесу. Сниму со счёта. Не все, конечно. Остальное вычтешь из зарплаты.

Он снова посмотрел на меня.

– Из моей, конечно.

– Это другое дело, -сказал он. – На кого думаешь?

Я вздохнул, скосив глаза в ту сторону буфета, где оставался Беридаров.

– Понятно. – Выдержав паузу, кивнул Коля.

Когда в конце того дня снятие остатков закончилось, и недостачу не выявили, я подошёл к Пшеницыну и написал заявление об уходе по собственному желанию, как и было принято делать в таких случаях.

Вообще –то в глубине души я был уверен, что Коля заявление не подпишет. Он был добрым малым, все это знали. "Ну, сделает ещё одно «китайское» предупреждение, думал я, и всё". Однако Пшеницын неожиданно для меня заявление подписал. Убирая его в стол, он прогундел себе в нос:

– Для тебя лучше будет, если ты уволишься.

– Почему? –Удивился я.

– Нашим кафе стали чересчур часто интересоваться. Всякие люди. Во-первых, из органов. Народный контроль, и всё такое… Мне кажется, нас скоро прикроют. Многим не нравится, что мы берём себе самые дефицитные продукты с базы. И зарплаты у нас выше, чем у других раза в четыре. Мне уже пару раз намекали из разных мест, чтобы я с ними делился. Пугали, кстати, масштабной ревизией. Из КРУ, знаешь, что это?

– Нет.

– Контрольно –ревизионное Управление. Один визит и ты в тюрьме. Найдут, к чему прицепиться.

– Ясно…

– Но это не всё. Из Районного отдела милиции вчера звонили, спрашивали, как дела. Мол, жители ругаются, что у нас толпы по вечерам. А рядом дома. Там во дворах играют дети, они смотрят…Это неспроста, старик. Я этих людей знаю, они так действуют: сначала спрашивают, потом приходят. Вчера, кстати, насчёт тебя сюда приходили, парень один, по виду грузчик, здоровый такой, сказал, что он из ассоциации Грузчиков. Справки о тебе всё наводил: кто такой, откуда, кто родители. С ним парни ещё были, тоже, похоже, грузчики и все нетрезвые. Боюсь, не дошло бы до преступления. Лица злые, стояли курили и плевались. Долго… Ждали кого -то. Хорошо ты отсутствовал, в Трест ездил на собрание. Я потом закинул удочки, чтобы выяснить и мне сказали, что они пасли конкретно тебя. Кому –то ты из них ты дорогу перешёл. Что у тебя с ними вышло?

– Послал там одних, не заплатил, сколько они требовали.

– Час от часу не легче! – Вздохнул Коля.

Потом ещё один парень заходил вчера, это уже после грузчиков, лицо решительное такое. Сказал, что сюда ходит его жена, Лилей зовут. Спрашивал, чем она тут занимается. Я говорю: мне откуда знать? Сюда многие ходят. Потоптался немного, ушёл. По виду технарь, но настроен решительно. Что за Лиля?

– Посуду у нас моет…– опустил я глаза, – она у нас не официально работает, мы ей деньги с Беридаровым из своих платили. По очереди.

– Но это ваше дело, – пробуравил меня взглядом Коля. – Хотя мою позицию ты знаешь, всё должно быть официально. А то вот пожалуйста, разбирайся теперь с ним ещё! И с грузчиками ты зря накалил. Теперь придётся наших комсомольцев подключать из секции тяжёлой атлетики. Так что лучше будет тебе уйти, чтобы обстановку не накалять. Ты парень толковый, голова есть, устроишься где-нибудь…

– Может всё -таки?.. – Заметив, как он улыбается, спросил я.

– Нет, -покачал головой Коля.

Я кивнул, направляясь к двери.

– Стой.

Я остановился.

– Слушай, я тебе так скажу! – Стал поднимать он с кресла своё изуродованное тело. – Ты парень способный, с головой, вон в газетах печатаешься. Я к тебе давно уже присматриваюсь. Торговля это не для тебя. Ты, извини, меня какой –то уж мечтательный чересчур. Романтичный что –ли слишком. Эта профессия экономист – она требует другого подхода к делу, более взвешенного что -ли. А ты с налёта многое стараешься решить. Тебе бы в журналы писать –это для тебя. Репортажи готовить, ездить везде. У тебя же прямо шило в одном месте. Тебе может сам бог велел идти этой дорогой. А за кафе ты не волнуйся. Найдётся, как говорится, кому икру на хлеб намазывать. Так что ступай своей дорогой – и ни пуха тебе ни пера!

Через день, когда я пришёл отдавать деньги, которые пришлось снять, чтобы возместить недостачу со сберкнижки, Коля, пересчитав, убрал их в стол. Затем, подумав, открыл ящик стола, достал несколько купюр и пододвинул мне:

– Бери.

– Что это? – Удивился я.

– Подъёмные.

– Коля…

– Хватай и улепётывай, пока дают! Да смотри, когда выходить будешь, оглядывайся по сторонам, а то вдруг они там тебя ждут. Не дадут же уйти по –тихому, сволочи!

Я взял деньги, сложил их и, убрав их во внутренний карман, подумал: ну, вот уже второй человек говорит мне, что мне надо идти в журналистику. Не может же это быть случайностью.

– Спасибо, за деньги. А ты как здесь один останешься?

– Я что, я инвалид, – улыбнулся Коля. – За меня не бойся. Меня даже если бить начнут, то несильно, я ведь и так пострадавший от природы.

Он поднял вдруг на меня свои голубые, добрые глаза:

– Кстати, у тебя есть кто -нибудь на замену себе? Потолковей?

Тут я вспомнил про Бабу -Ягу.

– Есть! – Сказал я, пожав ему руку. – Завтра приведу!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

РАСКОЛДОВАННАЯ БАБА-ЯГА

Через пару дней, отыскав на площади Бабу –Ягу, я рассказал ей про ресторан. Выслушав меня, она согласилась попробовать. Мы договорились встретиться утром на остановке.

Утром, когда я пришёл на остановку, я долго всматривался в людей, поджидающих автобуса, но её не было. Были только какие –то прилично одетые дамы и больше никого. «Передумала!», огорчился я. Походив туда –сюда, я решил идти домой. И вдруг ко мне подошла одна из приличных дам, стоящих на остановке и дёрнула меня за рукав. Едва взглянув на неё, у меня поползли вверх брови.

Это была баба Яга, но какая! Она была совсем не похожа на ту растрёпанную ведьму, которая сидела на вокзале. Это была очень прилично одетая женщина, хорошо причёсанная. Нос у неё был припудрен, глаза аккуратно подведены. От торчащего из -под губы зуба не осталось и следа. Вообще, если бы я не видел её раньше, я бы назвал пришедшую даму современной и даже немного симпатичной. Удивлённый до крайности этими переменами, я не удержался и спросил её:

– А где этот? – Я показал на губу.

– Зуб?

– Да.

– Ха-ха! Вот. – Она вытащила из кармана и показала накладной зуб. – У дочки брала, пока мороженщицей работала. Она у меня в театральном кружке занимается.

– Но зачем? – Удивился я.

– Зачем внешность меняла? Не буду же я сидеть на глазах у всех и продавать мороженое. Что обо мне потом скажут? Что начнут говорить про меня. Что я скатилась? Нет уж, дудки, это я уже проходила. Поработаешь месяц, а разговоров на годы!

Коле Пшеницыну Баба –Яга понравилась. Поговорив с ней немного, он подписал с ней договор, а потом отправил её принимать у меня дела.

Приняв от меня печать, главный символ начальственного положения, Баба-Яга забрала у меня после этого ключи и начала снимать остатки. Она это делала не так, как я, приблизительно, а тщательно и скрупулёзно. Пересчитала даже все тубы с сахаром и пакетики с перцем, хотя это заняло кучу времени. Затем, она перевесила все продукты, включая худенький мешочек с сухофруктами, и стала считать всё штучное, включая крошечные бумажные упаковки с зубочистками, чем едва не довела меня до тихого исступления. Лишь после этого она кивком дала согласие подняться в зал, чтобы пересчитать дневную выручку.

Беридаров как раз стоял на кассе и что –то пробивал. Оглядев многочисленных посетителей, сидящих у телевизоров, Баба – Яга подошла к нему и вдруг, оттеснив его в сторону своим могучим телом, сказала: «Вы на сегодня свободны. Можете идти домой».

– Это почему? – Удивился Беридаров.

– Потому что я так сказала. – Не стала вдаваться в подробности Баба Яга. – И завтра можете не приходить.

Пока Беридаров оглядывал бар в поисках своих вещей, которые он обычно разбрасывал по всей кухне, Баба –Яга подошла к кассе и, открыв денежный ящик, заглянула в него. Потом нажала одну из кнопок и выбила промежуточный чек с итоговой суммой. Взглянув на цифры, она с удивлением посмотрела на Беридарова:

– Это всё, что вы сегодня пробили? – Спросила она.

– Да, – густо покраснел Гриша

– Странно, – пробормотала Баба –Яга, бегло осматривая столики в зале. – И народ сидит. И у всех на столах напитки и еда, а у вас тут всего пара соков, да несколько порций мороженого… Вы уверены, что всё провели через кассу? – Устремила она на Гришу пристальный взгляд. Наличные есть? Может, в карманах или сумке у вас?

Гриша дёрнул сумку, которую успела цепко схватить Баба –Яга:

– Не имеете права, -сказал он. Он дёрнул сумку посильней и, выдернув её из пальцев Бабы-Яги, спрятал за спину.

– Почему это не имею? – Удивилась Баба-Яга. – У меня есть подозрение, что вы присвоили деньги предприятия, которое вам не принадлежат.

– А доказательства? – Язвительно спросил Гриша.

– Доказательства? Вот же люди сидят за столами. У них у всех еда, напитки. Я даже приблизительно вижу, что тут товара рублей на сто, не меньше. А в кассе…– тут она снова открыла кассу. – Двенадцать рублей с мелочью. Где же остальное?

– Где? – Повторил за ней Гриша.

– Вот именно. Давайте, открывайте вашу сумку и посмотрим, нет ли там остального. Или милицию вызвать? Ну?…

Гриша замешкался, потом вдруг, вытащив сумку из –за спины, дёрнул молнию, сунул внутрь руку и вытащив целый ворох купюр, бросил их на стол со словами:

– На, подавись!

После этого он с видом крайней обиды на лице выскочил из буфета и быстро пошёл к чёрному выходу.

– Догнать его? – Спросил я.

– Чего вы переживаете? Куда он денется? – Спокойно сказала Баба-Яга. – Трудовая у него здесь. Расчёт он не получил. Придёт, куда денется. Если ваше начальство решит, что есть повод для уголовного преследования, они заявят. Нам-то с вами чего переживать?

Она пересчитала брошенные Беридаровым деньги и покачала головой:

– Мало всё равно. Надо было ещё карманы у него обшарить. Потом, сложив все деньги стопкой, Баба –Яга убрала их в карман и, добавила:

– Принесите чехол от кассы, и накройте её. После уберите весь скоропортящийся товар в холодильник, и можете тоже идти.

– А за баром кто присмотрит? – Спросил я..

– Никто. Бар я пока закрываю. – И, бросив строгий взгляд на клиентов в зале, добавила:

– Ничего не похудеют до завтра.

Так навсегда закончилась моя работа в первом в нашем городе хозрасчётном кафе.

Написав Пшеницыну заявление об уходе, я долго стоял перед входом в кафе, размышляя над тем, что делать дальше. Мне не хотелось возвращаться домой, где мама каждое утро будет снова и снова задавать вопрос: "когда ты найдёшь работу?". А я, может, не хотел больше её искать! Надо было разобраться в начале себе, понять, почему меня отовсюду увольняют! Я вдруг снова подумал о своём Первом и Втором «Я». Какое из них меня подвело? Ведь когда я шёл на эту работу, мне казалось, я со всем справлюсь. А вот оказалось, что не смог. Почему так вышло? Почему моя уверенность, что я всё смогу, дайте только шанс, натолкнулась на мою неспособность всё правильно сделать. Я ведь всю жизнь могу вот так спотыкаться и падать, а потом, в очередной раз, упав, снова и снова проклинать себя. Этак можно было и в самом деле накликать на себя проклятие! Нет, это был непраздный вопрос. Мне следовало во всём разобраться.

Легко сказать – разобраться. А как? Может, всё дело в том объёме работы, которую я на себя взвалил, думал я. Я оглянулся на кафе. Прямо каменоломни Англии, куда попадают преступники. С чем придёшь, с тем и уйдёшь, минус здоровье. Мотылёк, как в фильме… Крутишься весь день, как белка в колесе и о душе подумать некогда. Нет, мне нужно расти. Нужно, чтобы хорошее во мне затмило всё плохое. Где это можно сделать? Куда мне дальше направить свои стопы? Знать бы…

– Ну, что, уволили? – Услышал я за спиной знакомый с придыханием голос. Я обернулся и увидел Лилю, которая стояла, подперев спиной колонну кафе, засунув руки в карманы и с насмешливым видом глядя на меня.

Странно, но я вдруг увидел Лилю совершенно по-новому. Мы ведь не очень задумываемся, как меняется наш взгляд на людей, когда они перестают от нас зависеть, правда? Раньше я думал о Лиле, как о проходном составе. Появилась, помелькала и исчезла. И вот теперь в её облике было что –то абсолютно новое и спасительное. Раньше я тогда не задумывался, какие ассоциации она у меня вызывала, но теперь, когда мне много лет, попробую.

Забавно, но сейчас она ассоциируется у меня с предметами, на первый взгляд вроде бы второстепенными, но в то же время очень необходимыми и очень редкими, такими, как страховочный стопор буфера трамвая, например, или противомоскитной сеткой (непременно в тех краях, где полно гнуса). Или с задним тормозом велосипеда. Ведь не обойдёшься же без него, когда едешь на двухколёсной машине! Или изолированной тростью зонтика от удара молнией. Или смазкой для дверных петель (такой, которая нужна до зарезу именно сейчас, чтобы смазать дверь), Или, к примеру, пластмассовым мундштуком для игры на горне, резиновым колпачком на трости в день гололёда и так далее. То есть, с такими вещами, без которых, ну, совершенно не обойтись в определённых условиях!

Чисто внешне, если кому –то интересно: она была похожа на актрису Людмилу Шагалову в фильме «Дело №306», но как бы в её более приземлённом виде. В окрашенных хной Лилиных глазах то и дело мелькали озорные искорки. Она всегда что –то придумывала и никогда не отказывалась прийти, если её звали.

На первый взгляд Лилю ничего не заботило, кроме экспресс-секса, но это было обманчивое впечатление. Чем больше я её узнавал, тем большее убеждался, что её увлекают многие вещи, и что она не по годам развита и умна. Забегая вперёд, я хочу рассказать, какое впечатление она на меня производила, когда мы уже стали жить вместе.

Так вот, оказалось, что от матери – архитектора по специальности, ей досталась способность к проектированию, а от отца любовь к прекрасному. Ещё она писала стихи. Ну, или говорила, что их пишет. До сих пор помню две строчки из её стихотворения, посвящённого их несостоявшемуся браку с мужем: «Так долго вместе прожили, что вновь второе января пришлось на вторник, что удивлённо поднятая бровь, как со стекла автомобиля –дворник…». (Я тогда ещё не был знаком с творчеством Бродского).

То, что она пишет стихи, возвышало её надо мной, как останкинский шпиль над Шереметьевским замком. Тогда было очень модно цитировать поэзию. Особенно такие стихи, которые трудно было найти в магазине – Мандельштама, Вознесенского, Евтушенко, Ахмадуллину, Рождественского… Я, как многие люди того времени, талантами отдельных стихотворцев восхищался, но сам стихи не писал, считая их уделом людей возвышенных, к коим себя не причислял. Из –за этого любой, кто писал хоть мало –мальски приличные стихи, казался мне небожителем.

То обстоятельство, что Лиля сама пишет такие прекрасные стихи, дополнительно кардинально изменило моё отношение к ней. С этого момента всё, что она не делала или не говорила, было для меня свято.

Я стал прощать ей многие выходки и слова, поскольку понимал, что это – для поэзии. Нащупав во мне эту слабину, она стала потихоньку меня подчинять. Теперь она могла запросто отказать мне, чего не делала раньше, под предлогом того, что в голове у неё сочиняется новая поэма. Если я подходил к ней, и у неё в глазах было такое мечтательное выражение, это означало, что – тппру! – к ней подходить нельзя, она в процессе.

Вечерами, она мне непременно что –нибудь читала и надо сказать, это всегда было замечательно. Поскольку времени на книги, литературные журналы и газеты у меня не было, она могла мне вешать на уши лапшу сколько угодно. Признаться, в выборе стихов она была очень изобретательной и, если надо, могла сходить за ними далеко. В 15 –й век, например. Но, впрочем, не гнушалась и современностью.

Что меня удивляло, так это разнообразие образов, мест и событий в её сочинениях. Её поэтическая мысль могла блуждать во льдах Арктики, путаться в водорослях Саргассового моря и лакать, стоя на лапах, Подмосковную лужу. Она всегда цитировала каких –то авторов, которые я, будучи не специалистом, принимал за её творчество и мысленно ей за это аплодировал.

Потом стихи закончились, и начались классическая философия и проза, причём как литературная, так и документальная.

Оказалось, что её привлекают не только стихосложение и литература, но классическая живопись, модернистская скульптура, граффити, боди-арт, философия, а также всякие направления доктрины и учения, столь же разнонаправленные, как пацифизм или даже фашизм. Да, да, эта Лиля запросто могла процитировать Гитлера! Особенно, если чему –то категорически противилась. Или просто так. Лишь позже я стал понимать, что в голове у неё был полный компот. Но тогда я слушал её, открыв рот.

По правде говоря, мне не хватало тогда образования, чтобы возразить ей или поддакнуть. Она стала для меня чем –то вроде гуру. Её похоже не страшило, что однажды я могу прозреть и уличить её, так она в себя верила. То, как она себя видела, было похоже на гуляние по минному полю с плетёной корзинкой в руке, из которой высовывается милая морденция котёнка. Лишь теперь я понимаю, что она нисколько не обманывала меня, заявляя, что сочиняет. Просто она сочиняла не в литературном, а в повседневном что-ли смысле этого слова.

Я пытался у неё учиться, но это было невозможно. Надо сказать, что она не отдавала предпочтение ни одному из известных поэтических направлений, и в то же время использовала все их, не вникая в них глубоко, как это делают многие женщины.

Зато в том, что касалось поэзии жизни – тут она была универсалом! Придётся мне её немного классифицировать, чтобы вы поняли. Как имажинист она с увлечением плела макраме из мужских нервов. Как акмеист тратила всю себя без остатка в пору цветения, как реалист носила такую одежду, про которую любой бы сказал, что это тряпки, как футурист, она была запятой, которой выделяют мужские члены. Как символист, она вытаскивала нужное из тебя с помощью подтекста и оговорок, то есть, была ковшом экскаватора, который зарываясь в грунт незнакомой ей мужской души, тащит его наверх с целью найти в ней хоть какое –то золото. Наконец, как модернист она отдавала предпочтение всему новому, невзирая на последствия, то есть, пыталась забить гвоздь там, где этого совсем не требовалось. Наконец, вся эта история с любовью к поэзии работала у неё так же, как изобретённые неким парикмахером гибкие бигуди, с той лишь разницей, что она использовала их для завивки мужских мозгов.

В те моменты, когда Лиля не была поэтом, она была для меня добрым ангелом Перестройки, но только ангелом наоборот. Не ты перед ним, а он должен был встать перед тобой на колени, чтобы ты смог отпустить ему свои смертные грехи!

По правде говоря, в ней не было ничего, что при взгляде на неё дало бы тебе право воскликнуть: «о, какое чудо передо мной!». Но вместе с тем Лиля была той крохотной миниатюрой, в которой при известной доле усилий можно было рассмотреть всю необъятную и многоликую картину женской души. Короче говоря, Лиля была первой, в ком я серьёзно попытался разглядеть спутницу жизни.

Одевалась Лиля, как я уже сказал, заурядно. Сколько я её помню, она постоянно ходила в рубашке и штанах, засунув руки в задние карманы. Про таких девушек моя мама бы сказала – «шпана»! Выражение глаз у Лили было чуть насмешливым и, глядя на неё, мои губы инстинктивно тоже начинали раздвигаться в улыбке. Главным достоинством Лили лично я считал её необыкновенный, не в поэтическом смысле, а в физическом, язык – шершавый, с канавками, доставлявший мужскому органу невероятное удовольствие! Когда Лиля просто стояла вот так, как сейчас, засунув руки в карманы брюк, её колени слегка отгибались, как я уже говорил, назад, а стопы глядели чуть внутрь, что делало её немного косолапой, но всё –таки ужасно милой!

–Тебя уволили? –Повторила она свой вопрос.

– Вроде того, -кивнул я, глядя одновременно на неё и мимо неё, как это делал в фильмах американский актёр Чарльз Бронсон.

– Брось, не горюй, на этом кафе свет клином на сошёлся. – Заметила Лиля, и тоже, то ли пародируя меня, то ли издеваясь, направив взгляд куда –то в сторону. Как все сметливые женщины она умела мгновенно подстраиваться:

– Найдёшь себе другую работу.

– Это да, -кивнул я.– Но сейчас- то что делать?

Мы постояли, глядя перед собой, как двое накуренных в Нидерландах туристов, рассматривающих проезжающие мимо них рейсовые автобусы.

– Послушай, – нарушила молчание Лиля. – у моей мамы сегодня юбилей, она мне только что звонила. Вечером придут гости. Говорит, хочет утку на стол подать, а как её готовить – не знает.

– Чего там готовить, – хмыкнул я.

–Ну, да, это тебе повару, а она -то у меня архитектор, причём промышленных конструкций! Поможешь ей приготовить всё?

– Конечно. Почему нет? – Сказал я.

– Вот и хорошо. А то она спрашивает меня, у тебя повар есть знакомый? Я говорю -есть! Она как закричит: ура -а!

– Куда едем?

– На Разгуляй.

– Что?!

– На Раз –гу –ляй, -повторила она по слогам.

– Ничего себе. –Только и сказал я.

Тут, как видно, надо пояснить. Дело в том, что площадь Разгуляй была легендарным в Москве местом. Он находился рядом с тремя вокзалами, Ленинградским, Ярославским и Казанским, и считался едва ли не самым элитарным районом для проживания. В шаговой доступности от дома здесь были рестораны, музеи, исторические здания и, как я уже говорил, три вокзала, с которых можно было уехать сразу в три противоположных направлений. Кроме этого, здесь было два стадиона, куча разных магазинов, несколько станций метро, институты, чудесные скверы для прогулок, парки, храмы, клиники, театры и много чего ещё! И здесь у Лили были родительские хоромы? Ничего себе! Вот мама обрадуется! Моя, в смысле. Так Лиля завидная невеста? Это полностью меняет дело!

Сев на автобус-экспресс, который вёз пассажиров до одной из крайних станций метро Москвы, мы поехали к Лиле. Всю дорогу она рассказывала о своей несостоявшейся семейной жизни. Потом, внезапно запнувшись, вдруг спросила:

– Извини, а что у тебя за фамилия Кононов? Ты не родственник того актёра, который играл Нестора Петровича в «Большой перемене»?

– Понятия не имею, – признался я. – Всё может быть. Отца я не знаю. Мама вышла замуж за него и примерно через год с ним развелась. Мы жили в военной части в Сибири. Отец служил в лётной части. Всё было хорошо, пока вдруг не выяснилось, что он женился на матери, будучи не разведённым. И, хотя он не общался с бывшей женой, от которой ушёл, формально он оказался двоеженцем. Вскоре об этом стало известно командованию части. Поступок отца стал предметом обсуждения на офицерском собрании. Сослуживцы его осудили. Он был разжалован. Через пару месяцев ему пришлось уволиться из армии. Мы с мамой вернулись в Москву. Кто были его родственники, я до сих не знаю. А что, это имеет для тебя значение?

Лиля пожала плечами, не сказав ни слова, что мне вообще –то не очень понравилось:

– Так ты рассказывала мне про своего мужа, -напомнил я ей.

– Да-а…-протянула она и стала рассказывать.

Из её слов выходило, что с мужем ей не повезло. Муж, электротехник по образованию (тот, который спрашивал обо мне Пшеницына!) был по её словам технарём до мозга костей, эгоистом и не любил её.

Лилин супруг закончил МГИЭТ, так назывался единственный институт в нашем городе и работал затем инженером в одном из НИИ. (у нас в подмосковном городке это была распространённая профессия).

Вся их квартира, по словам Лили, была завалена наполовину собранными приборами, которые били током, либо начинали искриться, стоило к ним прикоснуться. Лиля ходила по квартире мужа, как по минному полю. Она не могла, как все нормальные жёны опуститься на стул, упасть на кровать или плюхнуться на кресло, не сделав прежде минимальную сапёрную проверку. Она ругалась с мужем чуть ли не каждый день, требуя, чтобы он вынес куда -нибудь ужасные девайсы. Но всё было напрасно. Тогда она поставила условие: или я или техника. Муж выбрал её, но техника при этом осталась на своём месте. Лилю это возмутило. Она топнула ногой и заявила, что хочет уйти. Муж не захотел её останавливать. В этом была его ошибка.

С каждым днём в Лиле росло убеждение, что муж её не любит, что он пренебрегает её законным желанием сделать дом уютным. Любовь к мужу таяла в ней, как мороженое на солнцепёке. Наконец, в ней созрело настоящее желание уйти. Она не стала говорить об этом мужу, поскольку он бы всё равно ей не поверил. Он бы лишь посмотрел на неё усталыми глазами и сказал: «делай то, как считаешь нужным». Она уже видела это много раз. Поэтому ничего не сказав, Лиля, после очередного отказа супруга менять что-то, собралась и ушла.

В тот вечер Лиля набрела на наше сверкающее во мраке огнями молодёжное кафе. Что было дальше вы знаете. Там мы определили её на престижную должность посудомойки. Естественно, как всякий нормальный человек она тоже задавала себе вопрос: ну, вот, поработаю я посудомойкой и что дальше? Но так же, как и во мне, в ней некто отвечал на этот вопрос: а там видно будет! Надо сказать, что с этим девизом жили тогда многие.

– Я, конечно, думала, уезжая к мужу, что если что, всегда смогу вернуться домой. –Рассказывала Лиля. – Только не думала, что вернусь не одна, а с тобой. Ты главное не волнуйся. У меня предки добрые. Они будут тебе рады.

– Что, правда? – Засомневался я. – Прямо рады? Ты уверена?

– Не выгонят, это точно, – Махнула рукой Лиля.

И вот мы приехали. Москва привокзальная встретила нас эффектным салютом электрического света, сияющего из множества крошечных лампочек на металлических крыльях, привинченных к фонарным столбам, лязганьем трамвайных колёс, бешеной суетой пешеходов возле метро, шумом таксомоторов и другого наземного транспорта.

Лилиным домом оказалась добротная г-образная шестиэтажка с фасадом, цвета сухой горчицы, стоящая у самой проезжей части. Случайным прохожим она предоставляла любоваться крепкими стенами, для его же обитателей была сделана в конце дома особая калитка в металлической ограде, открыть которую можно было только особым ключом. Этот момент элитарности в годы, когда все двери в домах вокруг были нараспашку, произвёл на меня сильное впечатление. Подъезды дома находились во внутреннем дворе дома. Никто из посторонних с улицы не мог видеть, как ты входишь или выходишь. Впервые я подумал о Лиле с уважением, поскольку она была родом из этого дома –крепости, причём почти в английском смысле этого слова.

Лилины родители в самом деле встретили нас хорошо. Отец Лили Игорь Евгеньевич, приятный, пухлый, небольшого роста добрячок с редким пушком на голове, одетый в классическую рубашку под пиджак и свободные, даже чересчур, тренировочные штаны, открыв нам дверь, стоял теперь, потирая ладони и радостно улыбаясь при виде дочки. Лиля, сняв туфли, слегка поцеловала его в висок, приобняв за плечи и тут же перевела взгляд на мать, которая, выскочив из кухни с полотенцем через плечо, уже бежала к нам, радостно крича на ходу: «Слава Богу! Нашли дорогу, не заблудились»! После короткого знакомства со мной, мама Лили доверительно спросила:

– Илья, вы, правда, умеете готовить утку?

Я кивнул. Она ещё пуще заулыбалась, потом опять спросила:

– До пяти успеем? А то гости придут в пять.

Я посмотрел на часы. Было несколько минут второго. Я кивнул – уложимся.

Кухня произвела на меня самое благоприятное впечатление – просторная, современная. В духовке не то, что утку, барана можно было приготовить. Я надел фартук и приступил к делу. Подготовив тушку утки, я нафаршировал её яблоками и поместил в уже разогретую духовку. Дело было простым, но, по правде говоря, хлопотным. Утку следовало поливать каждые пять –десять минут. Чтобы не испортить о себе мнение в первый же день, я решил не отходить от утки и караулить её всё то время, пока она жарится. Так я и просидел два с лишним часа на кухне, поливая иногда утку и поглядывая для развлечения в окно.

Двор Лилиного дома мне в целом понравился. Люди тут ходили редко. Всего один раз каких -то двое столкнулись друг с другом в центре двора, причём один из них гулял с собакой, и сразу же, без предисловий, будто продолжая начатую когда –то беседу, начали общаться, вяло при этом жестикулируя и оглядываясь, будто боялись, что их подслушают. Поговорив так некоторое время, они разошлись. Тот, который был без собаки, пошёл к калитке в воротах, а тот, который гулял с собакой, не спеша побрёл навстречу своему псу, упитанному боксёру, тащившему в зубах палку.

Разглядеть лица людей, которые жили в доме Лилиных родителей, отсюда, с пятого этажа было невозможно. Но я помню, мне понравилось, что они выглядели трезвыми и вели себя спокойно. Не то, что у нас. Взять Гериного отца, чуть ли не каждый день напивается и ревёт, как медведь, стуча кулаком по столу.

Приготовив утку, я выложил её на блюдо, украсив салатом из краснокочанной капусты, овощами и петрушкой.

Увидев блюдо, Эвелина Павловна, так звали Лилину маму, всплеснула руками. Повернув голову она крикнула мужу и дочери, сидевших у телевизора в соседней комнате: «Лиля, папа, идите, полюбуйся на эту прелесть»! Зашла Лиля, держа руки, как обычно в задних карманах брюк, за ней следом Игорь Евгеньевич, на лице которого по-прежнему была улыбка, только теперь она мне показалась ещё более фальшивой. Зато Лиля, кажется, испытывала настоящий триумф от нашей с ней общей победы на кухне.

Весь вечера Эвелина Павловна только и говорила гостям про «чудесного мальчика, которого нашла Лиля». Поскольку мы с Лилей решили за общий стол не садиться, а скромно выпить вина за мамино здоровье на кухне, Эвелина Павловна, раскрасневшаяся и повеселевшая от горячительного, иногда забегая к нам с рассеянным видом, говорила в задумчивости: «где тот тут был хлеб, вы не видели?». И когда мы, как по команде показывая в одном направлении, говорили: «да вот же он!», она, как –то сжавшись, будто из неё выпустили воздух, с видом какого –то монашеского смирения, брала в руки розетку с хлебом и шла к гостям. На обратном пути, будто только что, увидев нас, она вдруг радостно восклицала: «Лиля, как тебе повезло с мужчиной"!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

НОВАЯ ЖИЗНЬ

На следующий после дня рождения день нам с Лилей определили в квартире комнату, а потом мне выдали ключи от квартиры.

У меня началась фартовая жизнь, о которой можно было только мечтать: жильё в центре столицы, рядом стадион, храм, исторические достопримечательности, ну, я уже говорил об этом…

Работу я не искал. У меня пока оставалось немного денег, заработанных в кафе, и мы их с Лилей тратили, ходя на биеннале, выставки и в кинотеатры. Эти несколько месяцев мы с Лилей жили как богатые рантье.

Ни с того ни с сего меня вдруг потянуло бегать по утрам трусцой. Наверно я напоминал сам себе сытого американца, чья мечта сбылась. Наматывая круги по стадиону, который находился прямо напротив Лилиного дома, я размышлял о своём предназначении, мечтал о будущем, которое раскрывалось передо мной в виде не вполне конкретных, но приятных предложений – можно опять в ресторан пойти работать, а можно и не ходить. Зачем? Никто ничего не требует, деньги пока есть…. Дома у Лили хорошо кормили. На трамваях я не ездил, в театр Лилю не водил. Короче –лафа! Вот так жизнь, не то что у этих, думал я, равнодушно поглядывая на просящих милостыню у церкви нищих. От них я переводил взгляд на гуляющих рядом со стадионом собачников, на их откормленных, будто на убой собак, и тоже мечтал завести мопса.

Как –то раз, пробегая мимо Елоховского Собора, который находился всего в двух шагах от стадиона и Лилиного дома, я остановился, заглядевшись на празднично одетого священника в глубине, окропляющего прихожан. В этом действе, как мне показалось, было столько таинственного, что я решил зайти и поглядеть, что там внутри.

Надо сказать, что раньше я в церковь не ходил. Но в последнее время, начав размышлять над тем, чего именно хочу от жизни, я вдруг подошёл к вопросу: а Кто всё делает для человека? Ведь не сам же он себя делает! В любом случае, круто меняя жизнь, мне следовало заручиться поддержкой высших сил. Потому что я не знал, чем заняться дальше.

Так уж была устроена моя душа, что она отвечала не на вопрос "кем быть", а на вопрос "кем не быть". Я знал точно, что не хочу быть никем заурядным, вроде стряпухи, это точно, а вот кем я хочу быть – этого не знал. Неизвестность эта была сродни мучительному ожиданию поезда – когда же, чёрт возьми, он прибудет? Но долгожданного гудка, свидетельствующего о его прибытии, всё не было. Пока поезд судьбы искал тот единственный путь, который приведёт его на мой персональный вокзал, я бродил по Разгуляю и впитывал его замечательную историю.

Тут надо сделать маленькое отступление для того, чтобы объяснить, что я имею в виду. Площадь Разгуляй, помимо всех прочих достоинств, изобиловала всякими культурными и культовыми местами, вроде дома Мусиных – Пушкиных, дома художника Рокотова, храма Никиты Мученика и так далее. Иногда я останавливался возле одного из таких домов, подолгу изучая детали фронтона, геммы, колонны, аттики, капители, волюты, трогал руками балясины, перила и т.д.