Хрущевка. Советское и несоветское в пространстве повседневности

Пространство всегда имеет границы и видимые, и невидимые. Первые связаны с физическим обособлением локусов жилья и, как правило, метрически и географически обоснованы. И размеры, и местоположение квартиры, конечно же, влияют на качество жизни людей ее населяющих. Но, как показывает практика жизни, для ощущения комфорта повседневного существования немаловажны и социальный статус и престиж места обитания. А они формируются с помощью знаковых названий тех или иных видов жилья. «Я живу в палатке» или «я живу в палатах» – почувствуйте разницу! Да, слово – это сила. И это не излишняя эмоциональность, а истина, особенно если речь идет о бытовых практиках. Еще в 1947 году немецкий философ Мартин Хайдеггер отметил в «Письме о гуманизме»: «Мысль дает бытию слово. Язык есть дом бытия». Несмотря на то что хайдеггеровский афоризм трактуют по-разному, бесспорно одно – язык как универсальное явление культуры тесно связан с проблемами повседневности. Он формирует речевые знаки новых бытовых реалий и одновременно сам трансформируется под их воздействием. Именно поэтому, прежде чем начать описывать характеристики внешнего вида появившихся в СССР в годы оттепели принципиально новых домов, следует все же попробовать разобраться, что все-таки означает понятие «хрущевка». Ведь в этом локусе формировались не совсем советские черты советской повседневности.

Глава 1. «Хрущевка»: реальный мем и возможное определение

Итак, о слове, которое было, есть и, скорее всего, еще долго будет: о лингвистическом артефакте «хрущевка». Это сугубо русское существительное. В иных языках у него нет аналога. «Хрущевка» вращается в многообразных лингвистических средах вполне самостоятельно, без перевода, и выглядит в латинской транскрипции следующим образом: «Khrushchyovka». Ее можно причислить к так называемым русизмам, наряду со «спутником» и «перестройкой». Правда, эти слова существовали в русской речи и до революции 1917 года. Они легко переводятся на другие языки. «Спутник» в англоязычном варианте – это companion или satellite, а перестройка – restructuring. Одновременно без перевода, с сохранением своего русского звучания в латинской транскрипции обе эти лексемы превратились в советизмы, вошедшие в мировое языковое пространство. Точно известны годы их рождения. «Спутник» появился в иностранных языках в 1957 году, когда СССР приступил к активному освоению космоса, а «перестройка» – в 1985 году, ознаменовав начало слома советской политической и экономической системы.

С «хрущевкой» все несколько сложнее. Очевидно пока лишь одно: такого слова не существовало в досоветском русском языке. Знаменитый лингвист Владимир Даль вообще не зафиксировал каких-либо понятий с корнем «хрущ». Во всех советских изданиях «Толкового словаря русского языка» под редакцией Дмитрия Ушакова фигурируют лишь «хрущ» и «хрущик» – названия жуков. Нет упоминаний о «хрущевке» и в словарях, выходивших до начала 1990-х годов под редакцией Сергея Ожегова, соавтора и преемника Ушакова, и в «Словаре русского языка», выпущенном Академией наук СССР незадолго до перестройки (см.: Источники и литература).

Не дали результатов и поиски ответа на вопрос о времени появления слова «хрущевка» в специализированной лингвистической литературе. С начала 1970-х годов в СССР периодически выпускались издания, посвященные языковым новациям в контексте советского времени. Первым таким опытом можно считать подготовленное Ленинградским институтом языкознания издание «Новые слова и значения. Словарь-справочник по материалам прессы и литературы 60-х годов». Его с определенной долей условности можно назвать «глоссарием эпохи оттепели», прочно связанной с именем Никиты Хрущева. На уровне «устной памяти» это время ассоциируется с хлесткими «хрущевизмами»: «кузькина мать», «пидарасы проклятые», «мы вас закопаем» и др. Неудивительно, что советский фольклор наградил лидера десталинизации званием «самого многоречивого премьера в Европе», а также прозвищем «трепло кукурузное». В числе причин снятия Хрущева осенью 1964 года со всех постов острословы 1960-х годов называли такие болезни, как «словесный понос и недержание речи». А знаменитое «армянское радио» – устойчивый конструкт системы советской неофициальной сатиры – на вопрос «Возможно ли в газету завернуть слона?» отвечало: «Да, если в ней напечатана речь Хрущева». Но, как показал словарь-справочник, изданный в 1971 году, хрущевский сленг – лишь малая толика лексикона 1960-х годов. Ленинградские лингвисты составили свой словарь из лексических единиц, встречавшихся на страницах советских газет, звучавших в текстах радио- и телепередач, использовавшихся в подцензурной художественной литературе. В книге, таким образом, зафиксирован официальный язык эпохи десталинизации. И все же не следует думать, что издание чрезмерно политизировано и дает искаженную картину действительности. К счастью, слова – они как птицы, вылетели – не поймаешь. И в этом свободном полете происходит множество, как выразился известный культуролог и литературовед Михаил Эпштейн, «плодотворных браков между языком и действительностью», которые и фиксируют словари. Книга «Новые слова и значения», изданная в 1971 году, когда очередной поворот в политике Советского государства завершился и даже наметились некие ростки «неосталинизма», совершенно лишена ханжества. В ней можно найти слова, связанные с модой (джинсы) и сексом (сексопатолог), с новыми танцами (твист) и довольно экзотическими для советского человека видами спорта (культуризм), с достижениями советского автопрома («Волга») и пока еще необычной, но уже изменившей советский быт техникой («пропылесосить»). Можно найти в словаре-справочнике и термины, относящиеся к технологиям строительства жилья. Это новые стройматериалы: гипсо- и пеплобетон, стевит, стекловата, стемалит, а также стеклопакеты, которые обывателю представляются изобретением XXI века. Все эти новшества успешно применялись при возведении жилья. Но «хрущевка» – знаковое слово, определяющая константа нового жилого пространства, возникшего в СССР на рубеже 1950–1960-х годов, – в словаре отсутствует. Проще всего эта ситуация объясняется соображениями цензурного характера. А возможно, в бытовой речи конца 1950-х – первой половины 1960-х годов вообще не существовало уничижительно-пренебрежительного названия новых жилых зданий и квартир. Напротив, общество пребывало в состоянии явной эйфории, связанной с изменением пространственных канонов повседневности.

Советское искусство в то время бурно и во многом искренне восхваляло хрущевское жилищное строительство. Художник Юрий Пименов создал целую серию картин под общим названием «Новые кварталы», за что был в 1967 году удостоен Ленинской премии. Для живописца тема нового строительства – позднее пресловутых «хрущевок» – оказалась «очень привлекательной». В предисловии к альбому собственных картин, изданному в 1968 году, Пименов писал: «Прогулки по новым районам… это новый воздух – воздух новых хороших свежих домов…» Более того, художник считал, что «старые города, которые не имеют вот этих новых кварталов и новых районов, это все равно что бездетные семьи, которые не имеют детей, не имеют потомства». Многим людям от искусства казалось, что новое жилое пространство поможет «сконструировать» новые человеческие отношения. В 1958 году Дмитрий Шостакович написал музыкальную комедию «Москва, Черемушки». Авторство идеи оперетты о жилищном строительстве конца 1950-х годов принадлежало к тому времени уже вполне знаменитым поэтам-сатирикам Владимиру Массу и Михаилу Червинскому. К середине 1950-х годов они создали тексты для таких известных советских музкомедий, как «Самое заветное» Василия Соловьева-Седого, «Трембита» Юрия Милютина, «Белая акация» Исаака Дунаевского. Эти советские мюзиклы пользовались в общем-то вполне заслуженной популярностью. Достойной была музыка, а литературная основа – занимательной. И вот, как вспоминала, беседуя с сотрудником журнала «Вопросы театра», дочь одного из сатириков, писательница Анна Масс, «на волне успеха они (Масс и Червинский. – Н. Л.) решились на следующий шаг. У них зудело… а давайте теперь с Шостаковичем напишем. И возникла идея оперетты „Москва, Черемушки“ о строительстве микрорайона Черемушки». В интервью, опубликованном в 2019 году, Анна Масс так формулирует основную идею оперетты: «Тогда очень актуальная тема – начало строительства домов с отдельными квартирами, люди впервые выезжали из коммуналок, выбирались из подвалов. Словом, написали либретто о радостных социальных переменах. Вот влюбленные живут в коммуналке, не могут пожениться, им негде жить, и тут радость – крыша рухнула в их доме в Теплом переулке, и они получили квартиру. Переезжают вместе с ними очень разные жильцы, со своими маленькими историями: тут и комический чинуша, комическая мещанка Вава и т. д. Мозаика типов, собственно, и составила либретто».

Шостакович не сразу взялся за новую для него работу: «Москва, Черемушки» – первая и единственная оперетта в огромном музыкальном наследии композитора. Тем не менее музкомедия получилась. Ее премьера состоялась в январе 1959 года в Москве. В спектакле участвовали настоящие звезды, на фоне которых выделялась тогда еще начинающая Татьяна Шмыга. И все же у великого Шостаковича «Москва, Черемушки» вызывали противоречивые чувства. В опубликованной в первом номере журнала «Советская музыка» за 1959 год статье под звонким названием «Быть на высоте великих задач» он писал: «„Москва, Черемушки“ – это мой первый и, надеюсь, не последний опыт в этом увлекательном жанре. Я работал над нею с большим увлечением и живым интересом. Мне кажется, что в результате наших общих усилий… должен появиться на свет веселый, жизнерадостный спектакль. Тема оперетты в веселой, динамической форме затрагивает важнейшую проблему жилищного строительства в нашей стране. Либреттисты нашли немало забавных поворотов, вносящих оживление в спектакль и дающих повод для использования разнообразных музыкальных приемов и требуемых жанром номеров. Здесь и лирика, и „каскад“, и различные интермедии, и танцы, и даже целая балетная сценка». Одновременно в письмах к друзьям, в частности к театроведу и либреттисту Исааку Гликману, Шостакович с грустью констатировал: «Я аккуратно посещаю репетиции моей оперетты. Горю со стыда. Если ты думаешь приехать на премьеру, то советую тебе раздумать. Не стоит терять время для того, чтобы полюбоваться на мой позор. Скучно, бездарно, глупо. Вот все, что я могу тебе сказать по секрету». Но произведение становилось популярным, как неудивительно, на Западе и в США, благодаря талантливой пародийности музыки.

Уже в 1961 году Масс, Червинский и примкнувший к ним Гликман подготовили киноверсию мюзикла. Шостаковичу пришлось доработать музыкальную основу. В самом начале 1963 года на экраны страны вышел фильм «Черемушки», режиссером которого выступил Герберт Раппапорт. Сюжет киноленты, как и оперетты, представлял собой водевильную историю переезда интеллигентной девушки Лиды и ее старого отца в отдельную двухкомнатную квартиру в новом микрорайоне Москвы. Главным героям мешали жулики в лице управдома и начальника стройтреста. Но все завершилось победой новоселов. В роли Лидочки снялась ленинградская балерина Ольга Заботкина, жуликоватых хозяйственников сыграли Василий Меркурьев и Евгений Леонов. Блестяще играли и короли эпизодов 1950-х годов – Константин Сорокин, Рина Зеленая, Сергей Филиппов, Михаил Пуговкин. Вокальные партии главных героев озвучивали профессионалы, в частности Эдуард Хиль, а Меркурьев, Леонов, Сорокин и Филиппов свои куплеты исполняли сами. Фильм Шостаковичу понравился больше, чем собственная оперетта. А вообще-то гениальный композитор любил «похулиганить». Осенью 1965 года он сочинил целых пять романсов на «слова», а скорее – на убогие тексты, размещенные в журнале «Крокодил» в разделах «Нарочно не придумаешь» и «Листая страницы». Читать в «Крокодиле» № 24 за 1965 год без смеха «перлы», вышедшие из-под пера жалобщиков и «правдорубов», невозможно и сегодня. Достаточно привести два примера: «В прошлом году в вытрезвитель попало шесть отцов, из которых есть даже матери. (Из выступления)»; «Прошу выделить двух техничек грабить территорию детского сада. (Из заявления)».

Юмористический вокальный цикл Шостаковича не развивал темы малогабаритного жилья. А вот Масс и Червинский какое-то время еще писали о строительных проблемах. Весной 1964 года они опубликовали в «Крокодиле» (№ 11) стихотворение «Новые Черемушки» (из цикла «Прогулки по городу»). Ритмически оно совпадало с лейтмотивом оперетты и включало много реалий, связанных с самой знаменитой новостройкой конца 1950-х – начала 1960-х годов, начиная от метро «Новые Черемушки», открытого в 1962 году, и кончая «расползанием» новых домов по всей стране:

С явным одобрением писали о новом строительстве и советские прозаики: «Мне приятно, когда что-нибудь строят. Не знаю почему, но приятно. Новый дом, новый магазин, новая мостовая, деревья, новая станция метро, новая автобусная линия. В этом новом доме буду жить не я. Может быть, я ничего не куплю в этом новом магазине. Но то, что они новые, что раньше их не было, а теперь есть, доставляет мне удовольствие». Это строки из повести «Приключения Кроша» (1960) Анатолия Рыбакова, того самого – автора «Детей Арбата», разоблачительного антисталинского произведения. Типовые дома с симпатией описывались и на страницах журнала «Крокодил». Его авторы до начала массового возведения жилья нередко критиковали строителей то за кривые полы, то за плохую штукатурку, то за неисполнение сроков сдачи домов. В 1957–1958 годах главное сатирическое издание СССР с нескрываемым изумлением сообщало о размахе и темпах возведения жилья. На рисунке из номера 31 за 1957 год под названием «В Юго-Западном районе столицы» Александр Баженов изобразил мирную картину сидящих у окна бабушки и внучки. Но тема их беседы более чем актуальная: «Бабушка! Как у нас быстро дома строят, я за свою жизнь такое впервые вижу. – И я тоже». Не меньшим восторгом дышит рисунок Евгения Шукаева «На Юго-Западе Москвы» в восьмом номере «Крокодила» за 1958 год. На фоне грандиозной стройки корреспондент интервьюирует монтажника: «Сколько домов сдадите в этом квартале? – Квартал».

Крокодил. 1957. № 31. Рисунок А. Баженова

Крокодил. 1958. № 8. Рисунок Е. Шукаева

Обычные люди, ютившиеся в коммуналках и бараках, под воздействием пропаганды и восторгов деятелей искусства начинали верить в реальность счастья жить в новой отдельной квартире. Эрлена Лурье, ныне питерская поэтесса, художник и скульптор, а тогда – юная студентка одного из ленинградских техникумов, оставила в своем дневнике в декабре 1958 года следующую запись: «Да, в „Ленинградской правде“ сегодня статья о грандиозном строительстве в городе… очень много, 260 тыс. отдельных квартир!.. Господи, как я хочу отдельную квартиру! Хоть крошечную!!» В атмосфере всеобщего и наигранного, и искреннего воодушевления вряд ли мог появиться уничижительный термин «хрущевка». Удивляет другое: в словаре новых слов 1960-х годов вообще отсутствуют какие-либо обобщающие понятия, характеризующие образцы массового типового жилья.

Однако время шло, дома массовой типовой постройки распространялись по всей стране, и градус общественного одобрения начинаний власти явно понижался. В 1962 году вполне советский писатель Александр Андреев, член КПСС, участник Великой Отечественной войны, к тому времени автор нескольких романов, опубликовал книгу «Рассудите нас, люди». Ее герои – молодые люди 1950–1960-х годов, студенты и строители. В уста одного из них – передового бригадира – автор вложил такие слова: «Я только сегодня осознал, какие клетушки я создаю… Мне кажется, что человек, который мог выдумать такие квартиры, – не квартиры, а мышеловки какие-то! – совершенно безразличен к людям…» В тексте мелькают разнообразные слова-знаки, характеризующие новые дома и квартиры в них: «конурки», «клетушки», «коробки» и т. д.! «Хрущевок», правда, пока нет. Власть еще не сменилась!

После смещения Хрущева критика быстро строившихся типовых зданий усилилась. Возмутительным казалось единообразие новых районов, что действительно выглядело непривычно для традиционных городов даже в середине XX века. Сначала в 1965 году по этому поводу, пока довольно мягко, позволил себе пошутить в предновогоднем номере «Крокодила» за 1965 год добрый и веселый художник Геннадий Андрианов. Он изобразил плачущих в отделении милиции маленьких «новых 1966-х годиков». Они, как гласила надпись под рисунком, «заблудились в новом жилом районе». В 1967 году появилась карикатура Евгения Мигунова, которую уже можно смело отнести к жанру сатиры, а не доброго юмора. Архитекторы и планировщики с грустью смотрят на плоды нового строительства дома и размышляют: «Н-да. Домик-то мрачноват. Может, позволим себе парочку архитектурных излишеств?» Примерно тогда поэтической филиппикой под названием «Трагедия заблудившегося новосела» разразился отец известного востоковеда и журналиста-международника Всеволода Овчинникова – Владимир Федорович Овчинников. Он много чего построил в Ленинграде в 1930–1950-х годах и остро переживал результаты «партийно-правительственных изменений» в градостроительстве:

Крокодил. 1965. № 36. Рисунок Г. Андрианова

В 1969 году Эмиль Брагинский и Эльдар Рязанов написали пьесу «С легким паром! или Однажды в новогоднюю ночь». Это был уже настоящий приговор домам массового строительства. Основную идею своего произведения авторы вложили в краткие комментарии ведущего – важной «идеологической» фигуры комедии:

Ведущий: Дома уже давно не строят по индивидуальным проектам, а только по типовым. Прежде в одном городе возводили Исаакиевский собор, в другом – Большой театр, а в третьем одесскую лестницу… Теперь во всех городах возводят типовой кинотеатр «Ракета», в котором можно посмотреть типовой художественный фильм…

Одинаковые лестничные клетки окрашены в типовой серый цвет, типовые квартиры обставлены стандартной мебелью, а в безликие двери врезаны типовые замки. Иногда типовое проникает и в наши души. Встречаются типичные радости, типичные настроения, типичные разводы и даже типовые мысли! С индивидуализмом уже покончено, и, слава богу, навсегда!

Крокодил. 1967. № 13. Рисунок Е. Мигунова

И пьеса, и фильм «Ирония судьбы, или С легким паром!», снятый уже в 1975 году, вполне забавны и в общем-то беззлобны. Но свою лепту в формирование отрицательного имиджа малогабаритного жилья Брагинский и Рязанов внесли. С удовольствием присоединился к ним и Виктор Драгунский. Герой его книг Дениска Кораблев сначала жил в довольно приличной коммуналке (см. подробнее главу «Гаванна»), расположенной в центре Москвы. А потом автор решил переместить своего героя в новые районы. В 1968 году – любопытное совпадение с датой написания пьесы Брагинского и Рязанова – появился рассказ «Здоровая мысль». Неизменные и бесконечно симпатичные персонажи Драгунского Дениска и Мишка на этот раз не могут найти дорогу из школы домой:

Когда стали подходить к нашим домам, Мишка сказал:

– Я каждый день свою квартиру не нахожу. Все дома одинаковые, просто путаются в глазах. А ты находишь?

– Нет, я тоже не нахожу, – сказал я, – не узнаю свое парадное. То зеленое, и это зеленое, все одинаковые, новенькие, и балкончики тоже один в один. Прямо беда.

<..> …Я остался один в этих одинаковых переулках без названий, среди одинаковых домов без номеров и совершенно не представлял себе, куда идти…

Крокодил. 1957. № 18. Рисунок В. Григорьева

Для лучшей ориентировки в пространстве нового строительства Дениска предложил повесить на дом портрет своей мамы. Папа начинание одобрил словами: «Вполне здоровая мысль».

Трудно сказать, что именно подстегивало представителей массовой культуры злословить по поводу массового жилья. Действительно ли к концу 1960-х – началу 1970-х годов накопилось раздражение некогда «счастливых новоселов» или апогея достигло недовольство Хрущевым? На фоне хаотических реформ поблекла радость от его антисталинской политики. Новые домики-коробочки стали казаться нелепыми – как и повсеместная посадка кукурузы. Если в 1957 году на страницах «Крокодила» золотистый початок представлен в образе царицы полей, то в 1963 году царствующая особа смиренно просит хозяйственников позаботиться о ней. А еще через год, судя по карикатуре Анатолия Елисеева и Михаила Скобелева, урожай кукурузы в стране выглядел плачевно. Для кинорепортажа о нем требовался реквизит в виде кадок с высокорослой сельскохозяйственной культурой. С надоевшим злаком покончили сравнительно быстро – в отличие от массового строительства. К концу 1960-х годов стандартные многоквартирные дома превратились в неизменную черту городского пейзажа и в СССР, и в большинстве западных стран.

Неудивительно, что в это время в официальной лексике русского языка появляются слова-знаки, связанные с новыми пространствами жилья. Ситуацию зафиксировали в 1984 году авторы книги «Новые слова и значения: Словарь-справочник по материалам прессы и литературы 70-х годов». Лингвисты взвешенно комментировали статус нового типового жилья в ключе своих изысканий. Они отметили такой принципиально новый способ решения жилищного вопроса, как «поквартирное» заселение. До начала возведения столь раздражающих небольших квартир, в просторечии «клетушек», «конурок» и «мышеловок», действовал принцип покомнатного распределения жилой площади. Семье предоставлялась комната в квартире с соседями, общей кухней, санузлом и т. д. Зафиксировали языковеды распространение (как в языке, так и в реальности) явления «микрорайона» – принципиально новой пространственно-социальной единицы, характерной для организации массового строительства в городах. Одновременно появились подцензурные лексемы, фиксирующие недостатки массового жилья. Такой оттенок носил неологизм «распашонка»: квартира, план которой по форме напоминал рубашку для грудного младенца: «большая проходная комната – и по бокам двери в маленькие». Считалось, что такое расположение жилых помещений крайне неудобно. Еще выразительнее выглядело понятие «малогабаритка» – «небольшая квартира с низкими потолками». В 1970-х годах оно употреблялось чаще всего в разговорной речи и имело пренебрежительно-насмешливый характер. Одновременно использовался и еще один неологизм: малосемейка – в просторечии квартира «для семейной пары или небольшой семьи (на строительстве, в новом поселке, городе)». Малосемейка – это всегда отдельная квартира, что, по мнению журналистов середины 1970-х годов, обеспечивало ей высшую ступень на своеобразной лестнице «жилищного благополучия» в среде молодежи. Из малосемеек формировались дома – по сути дела, общежития квартирного типа. Их тоже называли малосемейками. В общем, количество слов, касающихся новых форм жилья, в конце 1960-х – начале 1970-х годов увеличивалось. Более того, фольклор в это время зафиксировал появление неологизма с корнем «хрущ». Об этом свидетельствует следующий анекдот: «Есть ли в СССР трущобы? – Нет, только хрущобы». Остроумно, ядовито, но малоинформативно и пока еще не имеет места в пространстве подцензурного языка. Одновременно официальный лексикон неологизмов, имеющих отношение к типовому жилью, продолжал расширяться.

Крокодил. 1963. № 20. Рисунок Е. Ведерникова

Крокодил. 1964. № 16. Рисунок А. Елисеева и М. Скобелева. В последний год правления Хрущева над кукурузой уже иронизируют

В начале 1980-х в прессе и подцензурной литературе уже использовалось слово «пятиэтажка» – «жилой дом в пять этажей». При этом в литературных и публицистических текстах это не просто пятиэтажное здание, каких было немало и до хрущевских архитектурных реформаций, а непременно типовое и панельное. Такой вид строений даже иногда называли «пятиэтажниками». И все же само слово «хрущевка» – по-прежнему персона нон грата в официальном лингвистическом поле.

Все меняется в начале 1990-х. Каждый постперестроечный справочник по русскому языку стал включать неологизм, образованный от корня «хрущ». Лингвистическое новообразование вошло в многочисленные переиздания словарей Ожегова, который скончался в 1964 году. Его соавторы определили «хрущевку» как «стандартный пятиэтажный дом с малогабаритными квартирами [по имени Н. С. Хрущева, при котором в городах велась массовая застройка такими домами]». Это слово отнесено к разряду разговорной, бытовой лексики. Как элемент русского арго (жаргона) уже в 1994 году расценил название типовых зданий известный лингвист Владимир Елистратов.

Сравнительно долго сопротивлялись легализации подобных жаргонизмов авторы словарей «Новых слов и значений». Лишь в 1997 году они включили в качестве примеров просторечий, появляющихся в прессе и литературе конца 1980-х, понятия «хрущевка» («малометражная квартира в блочно-панельных домах, которые строились в конце 1950-х – 1960-х гг.») и «хрущоба» («блочно-панельный пятиэтажный дом с малометражными квартирами»). В обоих случаях лингвисты обнаружили эти слова во вполне советской периодике: газетах «Правда» и «Ленинградская правда» за 1989 год. Они маркировали «хрущевку» как устойчивый советизм. Окончательную ясность в определение историко-политической принадлежности этого понятия внес достаточно эпатажный, вышедший в 1998 году «Толковый словарь языка Совдепии». По замыслу его авторов Валерия Мокиенко и Татьяны Никитиной, издание должно было «всесторонне представить советскую эпоху в лексическом отображении». Словарь включает больше шести с половиной тысяч слов. Правда, термины и понятия, так или иначе связанные со временем десталинизации, составляют менее 1 % всех советизмов. Но в них «хрущовка» (орфография Мокиенко и Никитиной), конечно же, присутствует. Согласно «Толковому словарю языка Совдепии», это «малогабаритная квартира (обычно в типовом пятиэтажном доме, которые в большом количестве строились в 50-х–60-х гг.)». Стилистическая помета «разг.» определяет принадлежность этого слова к бытовой речи. А еще одно производное от корня «хрущ», слово «хрущоба» (орфография Мокиенко и Никитиной) – «пятиэтажный блочный дом, построенный во времена Хрущева»; «район таких домов»; «то же, что „хрущовка“», – авторы вообще считают шутливым и ироническим выражением. Однако шутка совсем не добрая, а ирония – злая. И это вполне объяснимо. Ведь и «хрущевка», и «хрущоба» – советизмы, а они четко делятся на положительные и отрицательные. Последних, как правило, больше.

Многие советизмы-неологизмы после распада СССР перешли в так называемую пассивную лексику, в разряд историзмов. «Хрущевка» же оказалась очень живучей. Более того, это слово превратилось в единицу информации о специфике обыденной жизни в СССР, в устойчивый мем, который, как известно, не требует особых разъяснений. Он с легкостью формирует в сознании целых поколений устойчивые представления, сеть суждений, упрощая и обобщая любую информацию. Достаточно простого упоминания мема, чтобы сконструировать целую картину так или иначе связанных с ним явлений. Те же свойства и у «хрущевки». Этот неологизм как порождение неподцензурного фольклора конца 1960-х – начала 1970-х годов был легализован лишь на волне перестройки. Слово несет явно пренебрежительный и социально-агрессивный посыл по отношению к «сугубо советским» канонам строительства нового жилья. Ныне из словаря в словарь кочуют одни и те же характеристики домов и квартир, появившихся в СССР в годы оттепели. Общим местом является этажность зданий и технология их возведения. В общем, «хрущевки» – это однотипные пятиэтажные блочно-панельные здания, построенные по инициативе Хрущева и названные в его честь. Этот мем, вцепившийся в культурную память по меньшей мере трех, а то и четырех поколений россиян, подпитывает немало мифов, связанных с историей индустриального строительства в СССР.

На самом деле привязка появления типового жилья к эпохе власти Хрущева – чистая мифология. Советские архитекторы уже в 1925 году начали проектировать стандартные дома, призванные обеспечить каждую семью отдельной экономичной квартирой. В 1928 году в Стройкоме РСФСР появилась Секция типизации. Возглавил ее Моисей Гинзбург – крупный теоретик и практик конструктивизма. Члены Секции разработали жилые ячейки, рассчитанные на заселение одной семьей. Проекты удалось реализовать в Москве, Свердловске и Саратове. Самым известным детищем Гинзбурга считается Дом Наркомфина в Москве. Но поиски действительно экономичного и доступного, а главное – некоммунального жилья на одну семью на рубеже 1920–1930-х годов прекратились.

В апреле 1934 года вышло правительственное постановление «Об улучшении жилищного строительства». В документе указывались прежде всего существенные недостатки практик возведения жилья. К ним относились: «…а) низкое качество и небрежное выполнение строительных и отделочных работ при постройке жилых домов – протекающие крыши, плохая штукатурка и окраска, щели в полах и т. д.; б) низкие потолки и окна, узкие лестницы, теснота таких обслуживающих помещений, как кухни, коридоры и проч.; в) отсутствие хозяйственных построек – погребов, сараев и др. подсобных помещений; г) отсутствие внешнего благоустройства – тротуаров, зеленых насаждений и проч.» Все это, как формулировалось в документе, не соответствовало «росту культурного уровня и потребностей широких масс трудящихся». Выстроить прямую связь между уровнем интеллектуальных потребностей и высотой потолка довольно сложно. Однако представители власти сочли нужным сформировать новые каноны жилья, которые бы способствовали «окультуриванию масс». В результате в городах и даже в рабочих поселках предполагалось строить «капитальные дома в 4–5 этажей и выше с водопроводом и канализацией», с толщиной стен «не менее 2 кирпичей» и высотой жилых помещений 3–3,2 метра, шириной лестничных клеток – не менее 2,8 метра. Так появился вариант массового типового жилья, но с иными параметрами, чем у конструктивистов. Они, как известно, считали возможным в доступных домах потолок расположить на уровне 2,6–2,8 метра, а межквартирные площадки сделать шириной 2,4 метра. В общем-то разница в размерах колебалась в пределах полуметра и по ширине, и по высоте. Но так был волюнтаристски завершен первый этап создания типового жилья, рассчитанного на одну семью. Об этих довольно драматических событиях с явной печалью написал уже в начале XXI века выдающийся исследователь истории советской архитектуры Селим Хан-Магомедов:

…Волюнтаристскими методами разрушили все созданное нашим авангардом и творческую направленность стилистически развернули на 180 градусов. И четверть века наша архитектура развивалась в стилистике неоклассики. Причем в художественном отношении – это была высокая неоклассика, ориентированная на освоение наследия итальянского ренессанса и русского классицизма и ампира. К середине XX века неоклассика рассматривалась советскими архитекторами как характерное именно для нашей страны творческое течение. Не ощущалось тогда внутренних кризисных тенденций в процессах формообразования.

Мы называем сейчас эту неоклассику сталинским ампиром, но в вопросах формообразования и стилеобразования это творческое течение может и должно рассматриваться как высокохудожественный этап отечественной архитектуры XX века.

Советский ампир своей помпезностью очень напоминал неоклассику 1910-х годов, а главное – соответствовал духу имперского сталинизма, представляя собой важнейшую составляющую «большого стиля» конца 1930-х – начала 1950-х годов. Так можно назвать комплекс визуальных приемов демонстрации могущества власти, «витрину» сталинского социализма. Атмосфера «большого стиля» формировала в СССР всеобъемлющий симулякр, когда материальное и ощутимое для одних заменялось символическим для других. Термин, введенный в научный оборот в начале 1980-х годов французским философом и культурологом Жаном Бодрийяром, вполне применим к архитектуре жилья конца 1930-х – начала 1950-х годов. Тогда в больших городах, прежде всего в Москве и Ленинграде, появились здания, которые до сих пор именуются «сталинскими домами» или «сталинками». Их начинали возводить уже в середине 1930-х годов. Правда, в то время еще не существовало СНиПов – законодательно закрепленного свода документов под общим названием «Строительные нормы и правила». Может быть, поэтому в новостройках конца 1930-х годов при высоких трехметровых потолках, газе, канализации и водопроводе вполне могли отсутствовать отдельные ванные комнаты (подробнее см. главу «Гаванна»).

Война, конечно, затормозила процесс возведения «по-сталински» комфортного типового жилья. Но на рубеже 1940–1950-х годов такие дома строились довольно активно, прежде всего в Москве. В январе 1951 года на заседании Московского комитета ВКП(б) прозвучало следующее заявление: «Мы должны строить для советских людей на 100 лет, и нельзя из-за мелочей делать такие квартиры, которые бы вызывали нарекания. Они и через 100 лет должны обеспечивать трудящимся уют, покой и максимально благоприятные условия». Новые пяти-шестиэтажные дома, добротные и обстоятельные, символизировали незыблемость и вечность социалистического строя. Здания выглядели гармонично и фундаментально как снаружи, так и внутри.

Однако у сталинок с трехметровыми потолками и прочими «крупногабаритными» радостями были свои существенные недостатки. Квартиры становились вариантами коммуналок. Эту практику советской повседневности зафиксировала художественная литература конца 1940-х – начала 1950-х годов, в частности роман Веры Пановой «Времена года» (1953). Книга выросла из газетных публикаций, а, как известно, работа в прессе – прекрасная школа для литератора. Так сформировалось целое поколение именно советских прозаиков. Для историка, стремящегося использовать художественную литературу в качестве достоверного источника, очень важна именно «свежеиспеченность» газетного текста. В нем и правдивость, и искажения одинаково лишены последующих наслоений памяти, меняющейся политической конъюнктуры и т. д.

В декабре 1949 года Панова подготовила для новогоднего номера «Литературной газеты» небольшую публикацию. Писательница вспоминала: «Я непременно читаю свои вещи, когда они приходят напечатанными. И всегда мне кажется, что в этом виде они звучат совершенно иначе, чем в рукописи, даже завершенной. Прочла я и эту мою статью на газетной полосе, и вдруг она мне показалась вовсе не статьей, а законченным вступлением в какой-то большой роман». По словам Пановой, «это была длительная и очень трудная работа», которая стоила автору «и раздумий, и крови». Сложность объяснялась прежде всего тем, что писательница стремилась «сделать роман очень современным, на лицах и фактах сегодняшнего дня, и в то же время дать много разных судеб, возвращаясь при этом к прошедшим годам, и в то же время открывать какие-то просеки в будущее». Роман «Времена года» в полной редакции появился вскоре после смерти Сталина, опередив знаменитую «Оттепель» Ильи Эренбурга. В центре повествования – жизнь «большого периферийного города», рабочих его заводов, учителей, студентов, управленцев разных уровней, домохозяек и медсестер. И конечно, большое место в «городской прозе» заняли сюжеты, связанные с «квартирным вопросом». Человек своего времени, Панова с восторгом и оптимизмом пишет о размахе возведения жилья в конце 1940-х – начале 1950-х годов. Более того, один из явно милых сердцу писательницы нарочито положительных героев – молодой бригадир строителей Саша Любимов. Однако, как будто «по умолчанию», как о типичной бытовой практике в романе написано о коммуналках в сталинках. Студентка и квалифицированный рабочий накануне свадьбы получают жилье. Но это всего лишь комната в новой квартире, где уже живет молодая семья с ребенком. И конечно, в таких условиях сразу выстраиваются четкие правила регламентации жизни – уборка общих мест пользования по строгому графику. Навык, конечно, полезен для поддержания гигиены жилья, но ему следовало подчинять все частное. В «элитной» коммуналке, опять-таки, в новом доме живут еще два персонажа книги Пановой – учитель и капитан милиции: «У них было по комнате в этой двухкомнатной квартире, а кухня и передняя общие».

Панова – одаренный, но сугубо советский литератор и к тому же трижды сталинский лауреат – сумела зафиксировать в послевоенном быте и продолжение практики «награждения жильем». В середине 1930-х годов устойчивым маркером социального статуса человека в СССР считалась отдельная квартира. Нужным власти людям полагалась комфортабельная жилплощадь. Иногда стремление власти вознаградить представителей элиты советского общества, куда входили и «знатные рабочие», доходило до абсурда. Зачинатель трудового движения, названного его же именем, шахтер Алексей Стаханов получил в качестве поощрения не просто благоустроенную квартиру, а настоящие апартаменты со специально обставленным кабинетом, хотя необходимость этого помещения в жилье рабочего вызывает определенные сомнения. Первая шикарная квартира Стаханова находилась в маленьком шахтерском поселке. А потом был переезд в Москву в знаменитый Дом на набережной.

После войны норма – «предоставление жилья» за особые заслуги – продолжала действовать. В романе «Времена года» есть персонажи, которые получают отдельные квартиры – отличительный знак благополучия в СССР – и в конце 1930-х, и на рубеже 1940–1950-х годов. В первом случае это высококвалифицированный лекальщик – представитель рабочего класса, во втором – работник системы МВД. Ему, дослужившемуся до звания майора, «по должности положена и квартира», жить в прежней небольшой коммуналке уже «неприлично». При этом объектом такого распределения является жилплощадь в новых, «сталинских» домах.

Еще выразительнее ситуация складывалась в послевоенной Москве. Здесь, как известно, в конце 1940-х – первой половине 1950-х годов строились так называемые сталинские высотки. Решение о возведении восьми таких домов Совет министров СССР принял 13 января 1947 года. Высотки должны были продемонстрировать «величие сталинской эпохи, расцвет культуры, героику созидательного труда советского народа». Действительно, в ходе реконструкции столицы выстроили кольцо высотных зданий. Их иногда называют «сталинскими тортами» за помпезность и особенность силуэта – последовательно сужающиеся и увеличивающиеся по высоте ярусы со ступенчатой («тортовой») композицией. В высотках размещались административные объекты, в частности МГУ и Министерство иностранных дел. Но одновременно возводились и сугубо жилые здания в 24 и 32 этажа. В высотках были квартиры различной площади: от 160-метровых в центральном корпусе до небольших 40-метровых в боковых крыльях каждого здания. Организация жилого пространства в «сталинских небоскребах» потребовала от советских архитекторов новых разработок. Это касалось, в частности, принципов проектирования особых систем вентиляции, благодаря которым в зданиях удалось создать комфортные условия проживания. И конечно, здесь селились представители советской элиты. В номере 12 журнала «Крокодил» за 1952 год размещены забавные рисунки, отражающие реакцию новых жильцов на квартиры в высотках. На первой карикатуре под названием «Высотная серенада» художник Наум Лисогорский изобразил девушку, вынужденную слушать пение любимого через специальное устройство, поскольку звук не долетает до верхних этажей здания.

Крокодил. 1952. № 12. Рисунок Н. Лисогорского

Крокодил. 1952. № 12. Рисунки С. Забалуева и В. Васильева

На рисунке Виктора Васильева можно увидеть очень грустную бабушку и следующую подпись: «На старой квартире, бывало, сядешь у окошка – народу сколько увидишь. А здесь на двадцать первом этаже, кроме птиц, ничего не увидишь!.. Вот глушь!»

Но эти два сюжета – выражение доброго юмора по поводу новых канонов городской жизни. А в третьей изошутке художника Станислава Забалуева можно усмотреть подтекст, о котором, скорее всего, не думали авторы рисунка и подписей к нему. Незамысловатая картинка сопровождается пространным диалогом: «Скажите, пожалуйста, Сидоров здесь живет? Он должен был вчера сюда переехать. – Сюда все вчера переехали. – Он стахановец! – Здесь все стахановцы. – Он сегодня справляет новоселье! – Здесь все сегодня справляют новоселье». Из беседы гостя и хозяйки становится очевидным, что на такое жилье могут претендовать лишь люди, обласканные властью. То же происходило и в Ленинграде. В романе Даниила Гранина «Искатели», создававшемся в 1951–1954 годах, почти одновременно с «Временами года» Пановой, отдельной квартирой награждается преуспевающий чиновник от науки Виктор Потапенко. Он с явным удовольствием демонстрировал жилье бывшему однокашнику по институту: «Дом был новый, еще пахло краской… Широким жестом Виктор распахивал бесшумные застекленные двери. Вот его кабинет… А… ванная, душ, спальня! Да, квартира была прекрасная». С последним утверждением трудно не согласиться.

Апофеоз художественной презентации роскоши первых так называемых сталинских домов – картина Александра Лактионова «Переезд на новую квартиру» (1952). Это яркое и далеко не однозначное полотно, несмотря на то что его автор объясняет свой замысел просто: «Я хотел изобразить самую простую советскую семью. Большая семья жила в подвале. Сейчас они получили новую квартиру. Семейное ликование по этому поводу я и стремился передать». На самом деле художник сумел подчеркнуть особые «достоинства» счастливых новоселов. Центральная фигура картины – подчеркнуто «простая женщина». Об этом свидетельствуют и платок на голове, и натруженные руки, и поза «руки в боки» – демонстрация вызова, агрессии и способности отстоять свое пространство. Однако лучшая защита, своеобразный «оберег» – это медаль Материнства II степени, маркер «полезности» женщины для социалистического общества. И хотя на картине всего двое детей, логично предположить, что их в семье больше, не менее пяти.

Новое жилье – несомненная награда за «материнство». Впрочем, вопрос о том, велика ли эта награда, спорный. В начале 1950-х годов, как известно, действовал покомнатный принцип предоставления жилплощади. Вполне вероятно, что многодетной матери дали в шикарной сталинке две смежные комнаты. Эта ситуация выглядит вполне реальной, если вглядеться в странного мужчину на заднем плане картины. Официальный костюм и навязчиво выделенный белый воротничок диссонируют с обликом центральной фигуры полотна. Мужчина не участвует в общем ликовании, он почему-то увозит в соседнюю комнату, кстати уже вполне жилую, в отличие от «хором» новоселов, велосипед. Этот предмет обычно держали в коридорах, о чем свидетельствует, например, кинокомедия Константина Юдина «Сердца четырех» (1941). В условиях «мирного сосуществования» соседей не было необходимости держать велосипед в жилых помещениях. И тем более этого не следовало делать в отдельной квартире. При взгляде же на холст Лактионова непонятно, зачем счастливый новосел заносит велосипед в комнату, если вся квартира теперь принадлежит его семье. Скорее всего, мужчина в партикулярном платье, явно не подходящем для перетаскивания мебели, – сосед, уже вполне обжившийся в новом пространстве и не желающий мешать новоселам своим скарбом. А возможно, он просто беспокоится за свой транспорт – ведь команда из пяти детей вполне может его повредить.

И еще одно соображение, на сей раз в стиле песика Фафика. По русским приметам при вселении в новое жилье первой запускают кошку. У Лактионова мурлыка сидит на руках и явно ждет своего часа. Ситуация разворачивается не в коридоре квартиры, а на пороге двух смежных комнат – скорее всего, реального пространства обитания новых жильцов. В общем, детали, казалось бы, лубочно-тоталитарной картины Лактионова – лишнее свидетельство того, что советское изобразительное искусство фиксировало процесс решения жилищного вопроса с помощью повышения статуса и комфорта именно коммунального жилья.

Сталинки-коммуналки как норму жизни отобразил и советский кинематограф. В картине «Дом, в котором я живу» (1957) Льва Кулиджанова и Якова Сегеля показана предвоенная московская новостройка, состоящая из типовых домов конца 1930-х годов. Две смежные комнаты в трехкомнатной квартире получает рабочая семья из пяти человек! Их соседями оказывается молодая пара – геолог и художница по тканям. В сравнительно небольшой кухне постоянно встречаются две хозяйки. Им приходится по очереди пользоваться одной газовой плитой и одной раковиной. Кроме того, в квартире нет ванной комнаты – все жильцы моют руки и лицо, чистят зубы в кухне! И это комфорт нового типа коммуналок.

В начале 1950-х годов ситуация в сталинском типовом строительстве меняется. Согласно первому СНиПу (1954), в квартирах должны были наличествовать следующие помещения: жилые комнаты, кухня, передняя, ванная (или душ), хозяйственная кладовая. Конечно, речь шла о зданиях так называемых первого и второго классов с особой долговечностью «ограждающих конструкций». Именно они, а не высотки в общественном сознании и сегодня ассоциируются с термином «сталинки». Действительно, можно считать, что в СССР появились типовые жилые здания. В таком доме, как свидетельствует фильм Феликса Миронера и Марлена Хуциева «Весна на Заречной улице», выпущенный в прокат в 1956 году, получает жилье молодая учительница вечерней школы Татьяна Левченко. Действие кинокартины происходит в Запорожье в первой половине 1950-х годов. Город металлургов активно застраивается лучшими образцами советской неоклассики. Но в новостройках располагаются в основном либо отдельные квартиры советской знати, либо относительно комфортные коммуналки с ванной, газовым отоплением и т. д. и обязательным взаимоконтролем соседей. В сталинках, согласно СНиПу 1954 года, проектировались одно-, двух-, трех-, четырех-, пяти-, шести- и даже семикомнатные жилые пространства. Размер кухонь полагалось делать не менее 7 и не более 15 метров со всеми вытекающими удовольствиями. Но об этом позже, в главе «Кухня». А сейчас важно понять, что все новые сталинские квартиры для рядовых граждан, кроме однокомнатных, – это коммуналки. Татьяна Левченко, главная героиня фильма «Весна на Заречной улице», получила, безусловно, комнату. Соседями оказались ее же ученики, молодая пара с грудным ребенком. Кухня, конечно, была общей, и счастливые новоселы искренне надеялись, что не поссорятся во время готовки или мытья посуды.

Крокодил. 1953. № 2. Рисунок Л. Генча

Два поколения советских людей к началу 1950-х годов как-то приспособились к условиям огромных, иногда 30-комнатных коммуналок. Они образовались в результате «жилищного передела», уплотнения и самоуплотнения в зданиях еще дореволюционной постройки. Заселялись и бывшие «меблирашки» с заранее задуманной коридорной системой. Эти пространства, как правило, имели большие кухонные помещения, где нередко хозяйничали сразу по 20–25 человек. В новых сталинских коммуналках такого, конечно, не случалось, но существовали свои проблемы. Далеко не всегда удачными оказывались планировки околодомовых территорий, рядом с жилыми домами не предусматривалось строительство детских садов. Эту проблему пытались поднять карикатуристы «Крокодила» еще в начале 1953 года. Леон Генч разместил рисунок, где зафиксирована вполне идиллическая сценка – малыши строят домик во дворе нескольких новых семиэтажных зданий. Вверху небольшая редакторская ремарка: «Во вновь строящихся домах не планируются помещения для детских садов и яслей». Обращает на себя внимание и текст, вложенный в уста детей: «Давай построим большой-большой дом и ни одной комнаты не дадим дядям-архитекторам. Пусть они на улице играют». Даже малышам казалась очевидной ситуация покомнатного распределения жилья в типовых сталинках. Не идеальным было и качество строительства в начале 1950-х годов, еще до появления «хрущевок». И об этом с завидной регулярностью напоминал «Крокодил». Евгений Щеглов в 27-м номере за 1953 год опубликовал рисунок под названием «Размышления у парадного подъезда» со следующей редакторской преамбулой: «Многие строительные организации не уделяют должного внимания качеству выполняемых работ». Еще выразительнее текст, вложенный в уста персонажей карикатуры: «Дом выглядит так, будто его никогда не ремонтировали. – Совершенно верно, он только что построен». В первом номере 1954 года размещен изоматериал Александра Баженова с подписью: «Как приятно войти в новую квартиру…» Ручка от двери в долгожданное жилье отрывается от первого прикосновения! А весной 1956 года, более чем за год до официального начала возведения «хрущевок», появилась карикатура Леона Генча. Художник изобразил счастливого новосела, он тащил домой оконную раму, раковину, батарею. Видимо, все это уже вышло из строя в только что полученной новой квартире. Кроме того, типовые сталинки возводились очень медленно. Уже поэтому они не могли стать инструментом решения жилищной проблемы в СССР, острота которой нарастала. Об этом свидетельствуют «письма во власть».

Крокодил. 1953. № 27. Рисунок Е. Щеглова

Крокодил. 1954. № 1. Рисунок А. Баженова

В 1955 году обычные люди направили сотни посланий в адрес II Всесоюзного съезда советских архитекторов. Чаще всего это обращения людей, уже неспособных ждать повсеместного возведения монументальных сталинок: «Товарищи делегаты съезда! Разрешите вас поприветствовать и передать пожелание как можно скорее перейти к строительству жилищ для людей, для простых людей… К сожалению, никто из делегатов не выслушал тех, которые живут в старых деревянных домах, ходят за водой в соседний переулок, затыкают стенные щели… тряпками… Тех у которых во дворах, при чем в очень маленьких дворах, по 5–6 выгребных ям и помоек… Не все беды этих людей кончаются вышеперечисленными условиями. Их мучит теснота. Они не мечтают о местах для велосипедов и сезонной одежды… а лишь о месте, где поставить кровать ребенку… Эти товарищи… могут быть служащими, инженерами, а большей частью рабочими, бывают на улицах, где строят высокие разукрашенные дома, любуются ими, а потом приходят в свои жалкие обиталища, где негде толком отдохнуть… Вот с такими москвичами делегатам съезда следовало поговорить. Так бы они поняли, что реконструкцию Москвы следовало начинать не с гостиниц-миллионеров, а с простого человеческого жилья». Одновременно звучала и конструктивная критика жилищной ситуации, порожденной принципом покомнатного распределения жилья в новых домах: «Малонаселенные… квартиры… не такая уж большая радость, т. к. каждый рискует вселиться с какими-нибудь хулиганствующими типами и быть вынужденным до конца терпеть, т. к. свидетелей не будет».

Крокодил. 1956. № 3. Рисунок Л. Генча

Эта ситуация действительно превращалась в проблему, которую зафиксировали советская художественная литература и кинематограф. Виктор Драгунский в начале 1960-х годов написал рассказ «Волшебная сила искусства». Главная героиня, пожилая учительница, получает новое жилье – комнату в двухкомнатной квартире. Дом явно новый, со всеми удобствами. Но соседи – немолодая, очень наглая пара по фамилии Мордатенковы – «сразу поставили себя хозяевами новой квартиры» и, прежде всего, мест общего пользования – кухни, коридора, ванной комнаты. Урезонить сожителей по комфортной коммуналке было некому. Старая интеллигентная женщина оказалась с ними один на один. В рассказе и в фильме, снятом в 1970 году, ситуацию удалось изменить, тем более что обидчиков в киноверсии привел в чувства сам Аркадий Райкин. Он сыграл роль бывшего ученика главной героини – артиста, талантливо изобразившего возможного претендента на комнату учительницы. Перспектива получить в результате обмена нового жильца, явного хулигана, который обещал «в лоб брызнуть» и «из прынцыпа переменяться (поменяться. – Н. Л.)», изрядно напугал наглую парочку, не соблюдавшую правил общежития. Жизнь учительницы наладилась. В реальности все было несколько сложнее. Неудивительно, что в обществе зрело напряжение, связанное не только с теснотой и неблагоустройством, но и с социальными недостатками принципа покомнатного распределения жилья. Эти настроения получили отражение в художественной литературе. Герой романа Гранина «Искатели» (1954) четко сформулировал свою позицию в жилищном вопросе: «Строить так строить. Каждой семье отдельную квартиру. И никаких компромиссов». В общем, для решения жилищного вопроса требовалось не только увеличивать количество новых домов, но и отказаться от покомнатного распределения жилплощади. Проще и быстрее всего осуществить такую программу позволил полный переход на массовое типовое строительство с частичным возрождением приемов и методик советских архитекторов-конструктивистов конца 1920-х годов. Но об этом не расскажет агрессивный мем «хрущевка» – не расскажет он, впрочем, и о довольно разнообразных планировках типовых домов, и о практиках применения блоков и панелей задолго до начала хрущевского единоличного правления, а главное – о реализации в новом строительстве принципа поквартирного распределения жилья.

В послевоенном мировом социуме уже на рубеже 1940–1950-х годов получила широкое распространение идея индивидуализации жилого пространства. В Европе интенсивно шло возведение доступных многоквартирных домов для широкого потребителя. Во второй половине 1950-х годов Советский Союз стал соучастником осуществления всемирной идеи решить жилищный вопрос с помощью типовых квартир. Это «неофициальное присоединение» нашло отражение в советских партийно-государственных документах 1957 года, который и без того был наполнен знаковыми событиями. Среди них планетарно важными стали VI Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Москве 28 июля – 11 августа; запуск первой в мире межконтинентальной баллистической ракеты Р-7 20 августа; вывод на орбиту первого в мире искусственного спутника Земли («Спутник») 4 октября; спуск на воду первого в мире атомного ледокола «Ленин» 5 декабря. Многократное повторение здесь слова «первый» вполне оправданно. 1957 год запомнился и курьезами, связанными с именем Хрущева. Весной началась эпопея празднования 250-летия Санкт-Петербурга (тогда Ленинграда). Этот юбилей вообще-то планировали отмечать в мае 1953 года. Однако сразу после смерти Сталина пышный праздник не рискнули проводить. А вот 16 мая 1957 года в СССР учредили медаль «В память 250-летия Ленинграда». Через пять дней, 22 мая, Хрущев выступил на совещании работников сельского хозяйства областей и автономных республик СССР и предложил идею «догнать в ближайшее время США по производству мяса, молока и масла на душу населения». Самоуправство лидера, явно рвавшегося к единоличной власти, вызвало достаточно обоснованное раздражение у представителей бывшей сталинской высшей номенклатуры. В стране назрел политический кризис. 29 июня пленум ЦК КПСС снял со всех постов и вывел из состава партийных руководящих органов представителей так называемой «антипартийной группы» – Вячеслава Молотова, Георгия Маленкова, Лазаря Кагановича и «примкнувшего к ним» Дмитрия Шепилова. Неуклюжую партийную формулировку острословы тех лет мгновенно переделали в самую длинную оппозиционную фамилию – «Ипримкнувшийкнимшепилов». А 31 июля появилось постановление ЦК КПСС и Совета министров СССР «О развитии жилищного строительства в СССР». Оно демонстрировало новые гуманистические цели советской социальной политики, совпадавшие с общемировыми тенденциями. В отличие от достижений в космосе и ядерной энергетике, где Советский Союз действительно был в 1957 году первым, в сфере типового домостроения он выглядел как «Ипримкнувшийкнимшепилов». Советские высшие партийные и государственные инстанции считали необходимым, как указывалось в постановлении, «в ближайшие 10–12 лет покончить в стране с недостатком в жилищах». Решить такую задачу казалось возможным с помощью жесткого соблюдения норм типового строительства.

Июльское постановление 1957 года можно считать законодательным оформлением жилищной реформы Хрущева и датой если не рождения, то, во всяком случае, зачатия «хрущевок». До этого шла «постановка эксперимента», «зачистка архитектурного пространства» с помощью своеобразной «архподготовки» (подробнее см. главу «Геолокация и экстерьер»). «Начиная с 1958 г., – указывалось в постановлении, – в жилых строящихся домах, как в городах, так и в сельской местности, <необходимо> предусматривать экономичные благоустроенные квартиры для заселения одной семьей» (курсив мой. – Н. Л.). Властные органы в директивной форме нацелили Госстрой СССР на осуществление строительства «жилых домов… по типовым проектам» на основе новых норм высоты помещений в возводимых зданиях. В декабре 1957 года появилось отредактированное издание «Строительных норм и правил». В документе подтверждалось положение о возведении благоустроенных квартир для заселения одной семьей. Это было самым принципиальным новшеством, закрепленным в регламентирующих строительных документах. Но на уровне бытовой памяти наиболее важным кажется утверждение в измененных СНиПах предельной высоты потолков 2,5 метра. И это заслуга мема «хрущевка». Бойкое словечко, не имеющее перевода на другие языки, – кирпичик в фундаменте мифологемы об особом пути развития России на любом этапе ее истории.

Специфика русской жизни имеет, как правило, лишь две оценки: исключительно положительную и исключительно отрицательную. И если при популярном ныне стремлении «умом Россию понимать» информация о «сверхдостижениях», особенно советского времени, воспринимается с большой долей скепсиса, то уникальность недостатков не подвергается сомнению. Известный слоган времен СССР «Советское – значит отличное» на бытовом уровне модифицируется в шутки вроде «Советское – значит непрактичное, неприличное, несимпатичное» и т. д. – в общем, никудышное, низкокачественное, плохое. По аналогии можно предположить, что все появлявшееся в СССР и не отвечавшее социальным ожиданиям определенной части населения рассматривалось как сугубо советское. Так получилось и с образцами массового жилищного строительства. «Хрущевка» – неоспоримый и к тому же политизированный элемент советского новояза – закрепила в бытовом сознании представление о том, что блочно-панельные пятиэтажки с низкими потолками и малогабаритными квартирами – детище системы социализма, расплодившееся на просторах России по инициативе Хрущева. На самом же деле типовое домостроение – явление международное. Начинания западных архитекторов, тяготевших к минимализму в жилищном строительстве, уже на рубеже 1920–1930-х годов проникали в СССР. Здесь сформировалась благодатная почва для развития системы доступного, экономичного, современного жилья. В одном ключе с советскими конструктивистами работал немецкий зодчий Эрнст Май, автор жилищной программы «Новый Франкфурт». Он проектировал дешевые дома с «квартирами прожиточного минимума» и с так называемыми «франкфуртскими кухнями» (подробнее см. главу «Кухня»). Однако система имперского сталинизма и в конце 1930-х – начале 1950-х годов нуждалась прежде всего в помпезных архитектурных доминантах. Одновременно в послевоенной Европе развернулось строительство доступного муниципального жилья с довольно скромными габаритами. В качестве доказательства достаточно привести данные о высоте потолков в европейских типовых домах: Австрия – 2,25 метра, Бельгия – 2,3–2,5 метра, Великобритания – 2,28 метра, Голландия – 2,6 метра, Дания – 2,8 метра, Италия – 2,5–2,8 метра, Норвегия – 2,35–2,5 метра, Португалия – 2,7–2,8 метра, Франция – 2,5 метра, Финляндия – 2,5 метра, Швеция – 2,5 метра.

В Европе широко использовались дешевые технологии быстрого возведения довольно простых блочных жилых зданий на стальных, деревянных и даже алюминиевых рамах. Так, в Великобритании появились префабы (prefabs, от prefabricated homes) – каркасно-модульные дома. В СССР жилье, собранное по такой технологии, называлось блочным. Страна, строившая коммунизм, не могла себе позволить использовать дорогостоящий алюминий, и бедность в этом случае оказалась на руку властям. Англичане обозвали сборные строения на алюминиевой основе «домиками из консервных банок». Можно себе представить, как бы характеризовали такой феномен советские острословы, опираясь на потенциал «великого и могучего русского языка». Не слишком привлекательно выглядели и возводимые на деньги английских муниципалитетов кирпично-бетонные малоэтажки – длинные здания, в которых на открытые галереи выходили двери квартир. Их внутренние габариты напоминали характеристики советских зданий второй половины 1950-х годов: потолки – 2,5 метра, кухни – около 6 квадратных метров. Конечно, британский «быстрострой» конца 1940-х – начала 1950-х годов вызывал двойственные чувства. Это зафиксировала английская художественная литература 1950-х годов, например роман Джона Брейна «Путь наверх» (1957). Его главный персонаж молодой человек Джо Лэмптон из небольшого рабочего городка Дафтона, рассматривая бетонные дома-коробки, которые «строит… муниципалитет», замечает, что «люди могут быть счастливы в этих крошечных домиках… с ванной и без гаража… но только не я» (курсив мой. – Н. Л.). Кто-то, как амбициозный герой Брейна, мечтавший когда-нибудь поселиться в особняках и многокомнатных апартаментах, действительно презирал префабы. Иные же довольствовались арендой этого недорогого жилья с минимальным комфортом.

Типовое строительство в конце 1940-х – середине 1950-х годов развернулось во всех странах Европы. Многие западные социальные историки и сегодня называют этот процесс «прыжком в современность». Преимущества отдельного скромного жилья ощутили жители послевоенной Франции. Там с 1950 года началось возведение так называемых ашелемов (от аббревиатуры HLM [аш-эль-эм] – une habitation à loyer modéré – жилье за умеренную плату). Уже в 1953 году французы построили 100 тысяч таких объектов, а в 1959-м – более 300 тысяч. Все здесь было строго нормировано и ограничено – высота потолков, размеры комнат и кухонь, наличие удобств. Но многим в начале 1950-х годов такое жилье казалось очень привлекательным, что опять-таки зафиксировала художественная литература. Француженка Мартина, героиня романа Эльзы Триоле «Розы в кредит» (1959), «не мечтала ни о славе, ни о богатстве. Она мечтала всего лишь о маленькой, со всеми удобствами, квартире в новом доме на одной из окраин Парижа». Квартиру бездомной Мартине купили ее старшие друзья и благодетели и подарили на свадьбу. Скромный ашелем мог бы осчастливить молодую семью, если бы не безумная страсть Мартины к кредитам. Но это уже другая история, хотя и довольно поучительная…

Типовое строительство заполонило всю Европу и помогло на определенный срок решить квартирный вопрос. Во Франции особенно прославилась методика инженера-архитектора Раймона Камю. Уже в 1948 году он презентовал принципы крупноблочного строительства. По системе Камю дома росли стремительно. И конечно, это обстоятельство оказалось очень привлекательным для советского политического руководства. Его представители выезжали во Францию в 1955 году для ознакомления с западным опытом решения «квартирного вопроса». Одновременно чиновники из строительного отдела ЦК КПСС посетили Англию, Австрию, Голландию, Италию. Но французы оказались вне конкуренции и не только в сфере кино и моды. В общем, выражаясь языком песика Фафика, можно сказать, что со второй половины 1950-х годов началась тотальная «камюлизация» жизни в СССР. Советские люди могли пить коньяк семейства Камю, который с 1959 года импортировался в Страну Советов, читать прозу Альбера Камю (роман «Посторонний» перевели на русский язык в 1966 году) и даже жить в новых домах, построенных по проектам Раймона Камю. Он продал Советскому Союзу свою технологию массового крупнопанельного строительства. Жилье а-ля Камю не отличалось высокими потолками, считалось лишь, что они должны быть не ниже 2,5 метра, а кухни – не меньше 6 квадратных метров, жилые комнаты полагалось проектировать не менее 9 квадратных метров. Ненужными оказались и лифты – ведь во Франции дома типовой застройки не превышали четырех этажей. Природная французская экономность пришлась по вкусу антисталинской государственной элите, и прежде всего Хрущеву. Он же санкционировал использование в СССР и американского метода «подъема перекрытий», с помощью которого можно было сократить затраты на подготовительные строительные работы.

Новое руководство страны явно спешило с реализацией программ жилищного строительства. Индивидуальное жилье превращалось в антитезу коммуналок – порождения советской системы 1920–1940-х годов. Сооружение типовых домов являлось частью политики десталинизации общества и деструкции «большого стиля». Любопытно следующее совпадение. В конце июня 1957 года Хрущев расправился с просталинской оппозицией. Ее представители, как указывалось в постановлении июньского пленума ЦК КПСС 1957 года, проявляли «барски пренебрежительное отношение к насущным жизненным интересам широких народных масс…». И почти ровно через месяц появилось решение по возведению «хрущевок». Создается впечатление, что существование оппозиции тормозило хрущевские преобразования в строительной сфере. Действительно, бывшую сталинскую номенклатуру явно раздражало стремление использовать в СССР западные методики разрешения «жилищного вопроса». В начале 1970-х годов в беседе с писателем Феликсом Чуевым Вячеслав Молотов говорил: «Хрущев сыграл на обывателе, на мещанине… похуже да подешевле. Домов понастроили с низкими потолками, скопировали за границей у капиталистов, но те-то заинтересованы лишь бы как-нибудь впихнуть побольше рабочих». Сталинский нарком как будто понимал, что непривычное для СССР жилье потребует иных правил обычной жизни, которые уже существовали на Западе. Так происходили модернизация и вестернизация советского быта. А типовые дома и квартиры оказались своеобразными «иностранными агентами» этих процессов. Но закостенелый мем «хрущевка» об этом опять-таки ничего не расскажет. Наверное, можно продолжать существовать в мире суждений и оценок, порожденных мифологизированными представлениями о массовом строительстве в СССР. Но реалии современности требуют ясного понимания, что такое «хрущевки» и актуальна ли необходимость их тотального сноса. Для этого необходимо четкое определение понятия, которое на сегодня в общественном сознании носит характер мема.

Конечно, формирование канонов дефиниций предметов или явлений – дело непростое и ответственное. Требуется очертить зримые и незримые границы объекта, выделить его основополагающие характеристики и подчеркнуть тем самым его отличия от иных конструктов. А так как определения служат для упрощения понимания природы явления, увеличения его наглядности и «осязаемости», следует сформулировать его необходимо кратко и четко. Конечно, продуцирование определений – удел «большой науки», людей «великих», в крайнем случае «средних», а отнюдь не песика Фафика. Но для упорядочивания текста научно-популярного характера совсем невредно иметь инструмент дисциплинирующего характера. Им вполне может явиться относительно строгое понятие «хрущевка». Сравнительно жесткие параметры должны ограничить изучаемое пространство прежде всего во времени. И это очень важно, ведь образцы советского типового домостроительства второй половины 1950-х – начала 1960-х годов существуют и ныне. И все же не стоит руководствоваться слоганом из песни Вано Мурадели на слова Юрия Каменецкого «Революционный марш» (1967): «Есть у революции начало, нет у революции конца». Все на самом деле имеет и начало, и конец. И это напрямую относится к «хрущевкам». Дата их появления отмечена постановлением ЦК КПСС и Совета министров СССР от 31 июля 1957 года, а описание основных характеристик закреплено в СНиПах 1958 года. И если следовать логике обозначения временных рамок с помощью нормативных документов, то необходимо принять во внимание публикацию 21 августа 1963 года постановления Совета министров СССР «Об улучшении проектного дела в области гражданского строительства, планировки и застройки городов». Документ констатировал: «В типовых проектах жилых домов имеются существенные недостатки: не всегда удобная планировка квартир, иногда применяются конструкции, не обладающие достаточной звуко- и теплоизоляцией, что создает неудобства для проживания в жилых домах, построенных по этим проектам». А ниже в постановляющей части можно прочесть прямое указание в адрес Госстроя: «В целях дальнейшего улучшения жилищных и бытовых условий населения… разработать и утвердить типовые проекты жилых зданий…» С 1 апреля 1964 года стала действовать новая редакция СНиПа, в которой фиксировались менее аскетичные параметры «отдельного жилья для каждой семьи», а также большее разнообразие этажности зданий. Историки архитектуры на основании этих документов считают возможным фиксировать в 1963–1964 годах окончание первого этапа индустриального домостроительства в СССР. Более того, ведущие западные специалисты по типовому строительству в СССР полагают, что «хрущевками» можно называть лишь двух-пятиэтажные дома, построенные в 1957–1963 годах по особым проектам. Размер жилой площади здесь зависел от величины подсобных помещений (подробнее см.: Часть II. Личные места общего пользования). Профессионалы-архитекторы, таким образом, заметно облегчили создание некоего определения понятия «хрущевка», прежде всего ограничив его реальное бытие хронологически. Однако историку повседневности хочется добавить в дефиницию жилья, появившегося в СССР в 1957–1963 годах, немного социально-политического и антропологического перца. И вот результат. «Хрущевка» – это архитектурно-строительное и культурно-бытовое пространство, возникшее в эпоху оттепели; советская вариация общемировых способов решения жилищного вопроса; символ отрицания норм повседневности сталинского «большого стиля».

Глава 2. Геолокация и экстерьер: большие и средние границы малогабаритного жилья

После напыщенно научного определения термина «хрущевка» как некоего пространства следует заметить, что оно отнюдь не гомогенно/бесструктурно и состоит по меньшей мере из трех взаимосвязанных локусов. Все они имеют свои границы, которые, следуя логике песика Фафика, вполне можно назвать большими («великими»), средними и малыми. Внутри специфического плацдарма «хрущевка» с тремя рядами «укреплений» в конце 1950-х – начале 1960-х годов складывались антисталинские каноны советской повседневности. Они зарождались в самой скромной по метрическим показателям части – в индивидуальной квартире. Одновременно особые практики быта возникали и в объеме здания специфического типа. Оно объединяло небольшие относительно комфортабельные помещения, предназначенные для жизни одной семьи. Своеобразным полигоном освоения новых норм обыденной жизни стала и местность, где в конце 1950-х – начале 1960-х годов в СССР появились типовые жилые дома.

Две первые части общего «надела» – квартира и дом – ныне обладают на уровне массового сознания устойчиво отрицательным статусом совершенно неудобных жилищ, расположенных в уродливых архитектурных сооружениях. Мем «хрущевка» очень живуч! Третий же локус, связанный с территорией, где разместили «угнетающе однообразные» дома со стандартными квартирами, сегодня приобрел репутацию места социально и географически ценного. Польский градостроитель и исследователь архитектуры Куба Снопек дал любопытную характеристику нынешнему виду районов, где началась эпопея хрущевского массового жилищного строительства: «Простые силуэты бетонных домов разбросаны в бесконечном пространстве. В промежутках между гигантскими прямоугольниками – буйство зелени, хотя вроде бы мы и не в парке. Немногочисленные асфальтированные переулки соединены паутиной тропинок. То там, то сям попадаются детские площадки… Все асфальтированные участки забиты машинами, а на каждом перекрестке расположился ларек или маленький магазинчик… Пространство ничем не примечательное или слегка хаотичное». Несмотря на последнюю фразу, в оценке Снопека больше положительных, нежели отрицательных характеристик. Действительно, внешнее обустройство пространства «хрущевка», очерченное «большими» границами, стало даже привлекательным для проживания, а главное – для разного рода коммерческих проектов. Для довольно большой площади плотность населения здесь очень скромная. И это заслуга пятиэтажек. Давно наладилась инфраструктура, обеспечивающая многие бытовые потребности. Районы «хрущевок» – самые зеленые городские локусы. Но главное – бывшие спальные районы ныне превратились в почти центровые анклавы большинства городов, которые заметно разрослись за шесть с половиной десятков лет жизни советских малогабариток. Кроме того, во многих регионах бывшего СССР недалеко от мест появления первых «хрущевок» давно существуют станции метро. Именно поэтому для сегодняшнего строительного бизнеса так соблазнительны эти территории. А в начале 1960-х годов особая геолокация первых массовых советских ашелемов вызывала немало отрицательных эмоций. В перемене статуса местоположения «хрущевок» опять-таки виноваты «заграница» и главный теоретик архитектурного функционализма Ле Корбюзье.

В 1928 году зодчие-модернисты объединились в организацию под названием Международный конгресс современной архитектуры. Через пять лет Ле Корбюзье составил так называемую Афинскую хартию – своеобразный градостроительный манифест. Архитектор настаивал на необходимости разработки наиболее целесообразного типа жилища – многоквартирного здания, расположенного в пространстве, разделенном на обособленные зоны: бытовую, рабочую, досуговую и транспортную. Это позволяло избежать сооружения домов с дворами-колодцами, обеспечивало хорошую циркуляцию воздуха, а также равномерную освещенность всех помещений. Одновременно и западные архитекторы-функционалисты, и советские конструктивисты задумывались о необходимости проектирования в непосредственной близости к жилью учреждений культурно-бытового обслуживания. В США сторонником принципов подобного обустройства городов был Кларенс Перри. Ему принадлежала идея создания внутри городов территориально обособленных пространственно-бытовых сообществ, которые получили название нéйборхуд (neighborhood). Квартиры здесь не относились к числу дешевых и доступных, а социальное единение жителей базировалось на относительно высоком уровне материальной обеспеченности.

В советских новых локусах рубежа 1920–1930-х годов, где замысливалась, кроме жилых домов, постройка и культурно-бытовых объектов, соседство цементировалось единым местом работы. Промышленное предприятие, неподалеку от которого возводился дом, предназначенный для рабочих, брало на себя организацию лечения и питания, что стало особенно актуально в условиях карточной системы конца 1920-х – середины 1930-х годов. Именно в это время в ряде советских городов возникли жилмассивы – единые архитектурные комплексы. В них существовали здания с жилыми помещениями (квартиры или общежития) и разного рода учреждения культурно-бытового назначения: прачечные, магазины, библиотеки, поликлиники, детские сады, ясли и т. д. В Ленинграде, например, уже в конце 1920-х возвели Бабуринский, Батенский и Кондратьевский жилмассивы. Об одном из них с восторгом писал в середине 1930-х Юрий Герман в романе «Наши знакомые»: «Это огромный жилищный массив… несколько корпусов. Все это сейчас обсаживается деревьями, пустырь… превращается в парк. Будет озеро – проточное, его соединят с Невой, будет театр, звуковое кино, ночной санаторий, – ведь тут очень хорошо, знаете, песчаная почва, отлично принимаются хвойные деревья, воздух будет здоровый… Да много еще. Ну, столовая, колоссальное предприятие, ясли, детский очаг, прачечные…»

Как известно, в советской действительности господствовал так называемый производственно-территориальный принцип организации не только общественно-политического пространства, но и локусов повседневности. В жилмассивах, в частности, формировался трудо-бытовой коллектив. Этот термин ввел в научный оборот заслуженный архитектор России Марк Меерович, памяти которого посвящена эта книга. По мнению ученого, так можно назвать «целенаправленное объединение тех, кто вместе не только в производственно-управленческом отношении, но и в территориально-бытовом – „вместе работаем, вместе живем“, „от станка до пиджака“». Меерович акцентировал внимание на социальной однородности, легкой контролируемости и управляемости трудо-бытового коллектива. Этот конструкт выступает как «производительная единица, организующая прикрепленные к месту труда и месту жительства трудовые ресурсы». Внутри трудо-бытового коллектива «за счет тесного переплетения трудовых и бытовых процессов» обеспечиваются «взаимовлияние и взаимная корректировка норм бытового поведения людей и характера их отношения к труду». По мнению Мееровича, трудящиеся и члены их семей «спаяны» не только трудовым законодательством, пропиской, общественными организациями, но и «полной зависимостью от администрации места приложения труда в отношении обретения крыши над головой». Конечно, приведенные цитаты тяжеловаты для чтения. Однако стоит донести до заинтересованного читателя идею Мееровича в предложенной им форме. Ученый смог обозначить связь архитектурного и социального аспектов в градостроительной, а главное – в жилищной политике Советского государства дооттепельного периода.

Действительно, в конце 1920-х – начале 1950-х годов власть стремилась к жесткой жилищной сегрегации населения, особенно в тех случаях, когда речь шла о предоставлении нового, специально построенного жилья. А само понятие «трудо-бытовой коллектив» заменяло, а главное – политизировало традиционный институт соседства, тот самый западный нéйборхуд. В нем, по мнению историков строительных практик в СССР, даже усматривали некий космополитический смысл. Особенно ярко это проявилось во второй половине 1940-х годов. Ряд советских архитекторов попытались вернуться к идее организации полноценной среды обитания в небольших локализованных пространствах. Однако должной поддержки это начинание не получило. Союз советских архитекторов летом 1947 года посчитал обращение к опыту жилмассивов, а тем более нейборхудов «скандальной политической провокацией».

Перемены начались с переходом к массовому типовому зодчеству. Уже в 1951–1952 годах в строительно-архитектурной среде курсировали идеи о переходе от штучной и ленточной к поквартальной системе застройки. Подобная позиция оказалась особенно важной в ситуации разворачивавшегося и в западном мире в целом, и в СССР массового строительства жилья. Для реализации проектов возведения принципиально новых зданий, к тому же с дешевыми квартирами требовались свободные площади. Неудивительно, что с конца 1940-х годов строительство доступного жилья на Западе развернулось прежде всего на окраинах больших городов. И этот феномен зафиксирован даже в художественных произведениях, написанных почти одновременно с процессом организованного возведения типовых домов. В Германии, если судить по роману Генриха Бёлля «И не сказал не единого слова» (1953), поселок, в котором предполагалось создать жилой комплекс для неимущих, находился в пригородной части Берлина. В английском городке Уорли, где разворачивается действие книги Джона Брейна «Путь наверх» (1957), муниципалитет строил стандартные дома на территориях, отдаленных от делового и торгового центра. И ашелемы появлялись отнюдь не в фешенебельных частях французских городов, что объяснялось в первую очередь ценой на землю, а также стремлением обособить вполне определенный слой людей.

В советской же действительности времен десталинизации вопрос жилищной сегрегации не имел остроты, характерной для конца 1930-х – начала 1950-х годов. Массовое возведение типовых домов с квартирами для одной семьи в СССР происходило на периферии городских территорий, что обеспечивало своеобразное освобождение человека от контроля «трудового коллектива». Один из известных архитекторов конца 1950-х – начала 1960-х годов Борис Светличный писал: «Социалистический город основывается на… равенстве классов в советском обществе, на отсутствии эксплуатации труда и безработицы, на уничтожении частной собственности на землю; на плановой экономике и требовании создать наиболее комфортные условия для жизни людей. Все эти факторы представляют уникальные возможности для создания незыблемого совершенства наших городов. Социализм полностью изменил жизнь в городах. Город, который в прежние времена являлся инструментом социального подавления… стал местом равенства и единения его жителей». Действительно, возникшие в ходе хрущевской реформы спальные районы представляли собой особое пространство. Внутри него приоритетными становились не производственно-политические, а общечеловеческие ценности. К их числу относились доступность условий для индивидуального приготовления пищи и личной гигиены, самостоятельный досуг и обособленная интимная жизнь, а также многое другое, вполне реальное в пределах микротерритории отдельной квартиры. Все эти плюсы приватности буквально расцветали благодаря специфическим «большим границам» нового строительства. Локусом размещения «хрущевок» стал не квартал – традиционная проектная единица советского города, а микрорайон.

Этот термин в советских энциклопедиях и в иной справочной литературе обрел выраженный архитектурный оттенок лишь с 1960-х годов. Сообщество зодчих и историков градостроительства продуцировало немало определений понятия «микрорайон». Его пространное описание можно обнаружить, например, в фундаментальном учебнике для вузов «Современная советская архитектура. 1955–1980 г. г.» (1985). По мнению авторов, в конце 1950-х годов в связи с переходом «на комплексное строительство жилых образований» возникла необходимость в разработке «ступенчатого построения системы культурно-бытового обслуживания», а соответственно потребовалось изменение «самой системы квартальной застройки». Тогда и закрепилось и в архитектурной практике, и в обыденной речи «новое градостроительное понятие – микрорайон, разбитый на жилые группы, численность населения которых определялась первичной сетью детских учреждений. <..> Несколько микрорайонов должны были составлять район с учреждениями обслуживания районного масштаба (спорт, кинотеатры, больницы и т. д.), а несколько районов формировать города в целом с общегородскими элементами управления» (курсив мой. – Н. Л.).

Более четко смысл термина «микрорайон» выражен в книге «К типологии советского типового домостроения. Индустриальное жилищное строительство в СССР. 1955–1991». Фундаментальное исследование снабжено своеобразным словарем понятий, употребляемых в тексте. Среди них нашлось место и «микрорайону». Это, по мнению авторов,

самая распространенная форма жилого массива и основная предметная единица застройки советского города. М. предоставлял все функции ежедневного обслуживания населения на своей территории в пределах крупных транспортных артерий. Поэтому, наряду с группами жилых зданий, М. включал детские сады, школы, местные производственные магазины, парки и спортивные площадки. В зависимости от расположения – в больших и малых городах, – климатических условий и периода проектирования количество населения в М. варьируется от 6 до 20 тыс. человек.

А вот и еще одна, вошедшая в шестнадцатый том последнего, третьего издания «Большой советской энциклопедии», дефиниция микрорайона: «Первичная единица современной жилой застройки города. М. состоит из комплекса жилых домов и расположенных вблизи них учреждений повседневного культурно-бытового обслуживания населения (детские сады и ясли, школы, столовые, магазины товаров первой необходимости), спортивных площадок и садов. Наиболее последовательное проведение принципа микрорайонирования возможно преим. при застройке свободных территорий». В СССР последних было достаточно, ведь земля принадлежала народу!

Микрорайон с его особым внутренним устройством стал орудием разрушения трудо-бытового коллективного пространства. В новом компоненте планирования городской застройки отсутствовала важная часть человеческой жизнедеятельности – труд. На первое место выдвигалось частное, семейное, досуговое. Правовые положения принципов микрорайонирования жилых локусов отражены в «Правилах и нормах планирования застройки городов». Документ, утвержденный в декабре 1958 года Государственным комитетом Совета министров СССР по делам строительства, предписывал: «Микрорайоны рекомендуется принимать в качестве основной формы организации жилой застройки при строительстве на новых территориях и при реконструкции жилых районов с ветхой застройкой. Главным требованием планировки микрорайонов является наиболее удобная организация быта и отдыха населения, имея в виду: равномерное размещение обслуживающих учреждений повседневного пользования, выделение озелененных территорий и физкультурных площадок при удобной пешеходной доступности их; изоляцию жилой застройки от неблагоприятного воздействия массового городского движения с исключением на территориях микрорайонов транзитного городского транспорта». Так в градостроительных практиках проявился эгалитаризм и гуманизм, во многом свойственные временам оттепели. В СССР в конце 1950-х – начале 1960-х годов формировалась универсальная жилая среда, которая, по мнению большинства архитекторов, позволяла игнорировать традиционный городской контекст с привычными улицами. В «Правилах и нормах планирования застройки городов» (1958) прямо указывалось:

В архитектурно-планировочном построении микрорайона рекомендуется широко использовать приемы свободной планировки и застройки, при которых наиболее полноценно решаются архитектурные, санитарно-гигиенические, функциональные и технико-экономические задачи. Жилые и обслуживающие здания необходимо размещать с использованием естественного рельефа территории в целях исключения излишних земляных работ, сложных фундаментов и переработки типовых проектов, а также сохранения имеющихся насаждений и почвенного покрова. При этом необходимо считать основной задачей обеспечение благоприятных гигиенических и бытовых условий для населения: инсоляции жилых помещений, классов в школах, групповых комнат в детских садах и яслях, площадок для игр детей, занятий физкультурой и отдыха взрослых; проветривания зданий и внутриквартальных пространств; изоляции мест отдыха населения от участков коммунально-хозяйственного назначения; исключения автомобильного движения внутри жилой территории. Внешнее благоустройство следует осуществлять в простых экономичных формах с широким применением озеленения территории при максимальном сокращении площади асфальтовых покрытий.

Интересны и следующие предписания: «Жилые дома должны размещаться с разрывами, обеспечивающими, в зависимости от местных условий, проветривание жилой территории или защиту ее от сильных ветров». Или: «Разрывы от односекционных жилых домов высотой 5 этажей и более допускается уменьшать на 20 % при условии, что они не затеняются многосекционными домами, расположенными с южной стороны». И еще: «Входы в жилые дома рекомендуется устраивать со стороны двора. При фронтальном расположении домов с отступом от красных линий не менее 6 м допускается устройство входов со стороны улицы». И совсем интересно: «Ориентация окон жилых комнат квартир и общежитий на северную часть горизонта в пределах 315–30° в I и II климатических районах и на западную часть горизонта в пределах 200–290° в III и IV районах не допускается». Вся территория СССР делилась на четыре огромные зоны (района) в зависимости от температурных показателей наиболее холодных и оптимально жарких месяцев. В первом районе климат считался суровым, во втором – умеренным, в третьем – резкоконтинентальным и теплым, в четвертом – жарким.

Пространное цитирование «скучных» нормативных материалов – авторский замысел. Знакомство с достаточным количеством исследований, посвященных жилищному строительству в СССР, свидетельствует о явном пренебрежении к строительно-архитектурным предписаниям, согласно которым возводились «хрущевки». Такая позиция невольно влечет перекосы в построении историко-антропологической модели типового жилья конца 1950-х – первой половины 1960-х годов. Конечно, «Правила и нормы планирования застройки городов» – образец «плохой литературы». Но выправлять его стилистику – дело неблагодарное и опасное с точки зрения адекватности трактовки смыслов. Лучше попытаться перевести изложенное на язык песика Фафика. После мысленного преображения канцеляризмов можно смело сказать, что именно в советских микрорайонах все новоселы получали одинаково освещенное жилье. Тень от соседнего дома не перекрывала естественные источники света. Планировка территорий «усмиряла» порывы ветра и одновременно не давала застаиваться воздуху. И, кроме того, все это великолепие ныне утопает в зелени. Правда, сначала последнее преимущество обеспечивалось местоположением массового жилья, строительство которого, как правило, велось на окраинах городов. В повести Анатолия Рыбакова «Приключения Кроша» (1960) есть довольно выразительное описание «микрорайонной климатической ситуации»:

Был июньский, солнечный день. Не такой жаркий и утомительный, как в центре города, а легкий и приятный. В нашем районе микроклимат! Особый климат, гораздо лучший, чем климат других районов Москвы. Мы живем на окраине города. Вернее, на бывшей окраине. Теперь здесь новый жилой массив… Но раньше здесь была деревня. Я даже помню остатки этой деревни: косогоры, овраги, разбитая булыжная мостовая, сельмаг, телефон-автомат, один на всю улицу, деревянные домики, еще и сейчас сохранившиеся кое-где на задних дворах. До сих пор мы употребляем названия, оставшиеся от тех далеких времен: «Дедюкин лес», «косогор», «ссыльный овраг»… Оврага и косогора больше нет. От леса осталось несколько деревьев, там собираются разбить парк. Мы сидели во дворе, вокруг деревянного столика, и наслаждались нашим микроклиматом.

Микрорайон, ядро теории и практики градостроительства конца 1950-х – начала 1960-х годов, разрушил не только «трудо-бытовые локусы» – порождение раннесоветской эпохи. Он резко противопоставил себя появившемуся еще в середине XIX – начале XX века важному и во многом системообразующему элементу урбанистических пространств и в России, и на Западе. Разросшиеся в крупных городах доходные дома обязательно имели дворы. Они делились на «чистые», ближайшие к улице, и хозяйственные. В первых, как правило, располагались каретные сараи, а иногда даже и первые гаражи; во-вторых – сараи дровяные, просто поленницы дров, выгребные ямы. Естественно, что комфортность квартир, в первую очередь их освещенность и проветриваемость, напрямую зависели от статуса «патио». В больших российских городах, прежде всего в Петербурге накануне революционных потрясений 1917 года, наряду с шикарными курдонерами плодились и множились дворы-колодцы, куда никогда не заглядывало солнце и где всегда стоял запах затхлости. Впрочем, на Западе было почти то же самое, достаточно почитать произведения американских и европейских классиков XIX – начала XX века. Главной «властной» фигурой любого «патио» в России был дворник. Он же оставался «хозяином» дома и в обстановке «жилищного передела» 1918–1920 годов, и во времена нэпа. Современники вспоминали: «Каждый двор принадлежал как бы только тем, кто живет в данном доме или флигеле; ко всем пришельцам относились настороженно, а дворник имел право прогнать со двора любого чужака, если тот покажется ему подозрительным».

До начала хрущевской оттепели старший дворник дома следил за чистотой и порядком на лестницах и во дворе, запирал на ночь ворота, а в некоторых случаях, по свидетельству историка-востоковеда Игоря Дьяконова, и парадные (подъезды). Традиция, безусловно, оберегала покой жильцов, но одновременно жестко дисциплинировала ритм их частной жизни. Дворовое сообщество могло не только обсуждать, но и осуждать стилистику быта соседей. Неудивительно двойственное отношение к атмосфере старых дворов – с одной стороны, заповедных территорий повседневности, с другой – локусов постоянного контроля. Эту специфику отразили литературные произведения шестидесятников. Герои повести Василия Аксенова «Звездный билет» (1961) – молодые бунтари, соседи по старому московскому дому, который до революции назывался «Меблированные комнаты „Барселона“», одновременно любят и ненавидят пространство своего обитания:

У нас внутренний четырехугольный двор. В центре маленький садик. Низкий мрачный тоннель выводит на улицу. Наш папа, старый чудак, провожая гостей через двор, говорит: «Пройдем через патио»… Таким образом он выражает свою иронию по отношению к нашему дому… В нашем доме мало новых жильцов, большинство – старожилы… Все эти люди, возвращаясь откуда-то от своих дел, проходят в четыре двери и по четырем лестницам проникают внутрь нашей доброй старой «Барселоны», теплого и темного, скрипучего, всем чертовски надоевшего и каждому родного логова.

У микрорайона тоже были свои границы, но они, в отличие от дворов, не имели «ворот» – своеобразного оберега домашнего быта и одновременно преграды на пути в космос внешнего. В рамках советской повседневности с середины 1950-х до начала 1990-х годов ворота вообще превратились в некую фикцию. Они не появились в микрорайонах, где царила идея «свободной планировки» жилого придомового пространства, и практически исчезли в кварталах домов старого фонда. И началось это в 1957 году почти одновременно с хрущевской жилищной реформой и, в частности, с массовым возведением квартир для одной семьи. Вместо домоуправлений, институтов обеспечения нормального быта горожан, появились жилищно-эксплуатационные конторы (ЖЭК). Число дворников сразу резко уменьшилось, а вскоре перестали закрываться и парадные, и дворы. Тактика «открытых дверей» вполне соответствовала популярной в то время у власти идее «полного доверия» советским людям. Она нашла выражение в появлении магазинов без продавцов, столов-саморасчета в общепите, трамваев без кондукторов и практикой «взятия на поруки» мелких хулиганов. Дворовые ворота, к тому же еще и запирающиеся на ночь, можно рассматривать как символ повседневности уходящей эпохи. Ее тем не менее запечатлели в своем когда-то очень популярном «дворовом цикле» композитор Александр Островский и поэт Лев Ошанин. На рубеже 1950–1960-х годов они написали несколько сюжетно связанных между собой песен. Первая, начинавшаяся со слов «А у нас во дворе есть девчонка одна», зафиксировала «уходящую натуру» – дворовые ворота. Так звучал один из куплетов шлягера:

Современному читателю не совсем понятны причины обиды. На первый взгляд может показаться, что герой песни просто хочет булки. Но ситуацию разъясняет припев:

Любовная история в интерьере старого городского фонда в исполнении Иосифа Кобзона получила развитие еще в трех песнях. Две из них спела Майя Кристалинская. И вновь Лев Ошанин мастерски использует в тексте антропологический знак уходящего мира:

Микрорайоны меняли привычные знаковые локации свиданий. Конечно, в связи с переменой места жительства и дружба, и любовь не исчезли, но называть их «дворовыми» становилось явно некорректным. Кстати сказать, «хрущевки» – новый ареал обитания советских людей – нанесли удар и по таким привычным местам молодежных любовных практик, как парадные и лестничные площадки. Их минимализм в «хрущевках» явно мешал интимным контактам вне квартир.

В специфических геолокационных пределах нового строительства появилась и новая система того, что условно можно назвать детский досуг. Известно, что в жизни детей советского города двор играл особую роль. Он становился, по словам современников, своеобразной буферной зоной между семьей и улицей. Так было и до, и после Великой Отечественной войны. Двор и в середине 1950-х годов считался территорией безопасного досуга. И в относительно ухоженных курдонерах, соприкасавшихся с улицами, и в грязноватых проходных «патио», и в сумрачных «колодцах» складывалась сеть неформальных связей, взаимопомощи и взаимозависимости, а главное – «дворовое» братство. Прозаик и переводчик Елена Чижова умудрилась в нежном возрасте социализироваться и в пространстве ленинградских микрорайонов, и во дворе-колодце. В первом локусе дети, как пишет Чижова, «сбивались в мелкие стайки, соответствующие возрасту, так что дружить или воевать приходилось более или менее со сверстниками». Такие правила диктовали свободная планировка и отдельно стоящие жилые корпуса. В старом районе существовала «одна большая стая», где важен был не возраст членов сообщества, а единство особей, замкнутых в пространстве с жесткими, часто закрытыми на замок границами.

Убогость дворового интерьера старого фонда компенсировалась возможностью выйти на улицу и окунуться в атмосферу большого города. Дети новых микрорайонов, естественно, лишались подобных привилегий: рядом шла перманентная стройка. Однако, судя по текстам «Правил и норм планирования застройки городов», в местах возведения новых жилых массивов на первых порах планировалось сохранение природного ландшафта. Так, например, развивалась ситуация в Пензе, где Старая Западная поляна – бывший окраинный район города – стала первой площадкой возведения «хрущевок». Строительство типовых домов здесь началось уже в 1958 году. В 1964 году микрорайон обрел законченный вид. Новое пространство находилось на территории лесного массива, который, судя по опросам старожилов, удалось сохранить, а затем и дополнить зелеными насаждениями внутри микрорайона. Непосредственная близость к новым домам свободных территорий, к тому же с неплохой экологией, способствовала развитию спорта в среде новоселов – как взрослых, так и детей. И те и другие с успехом использовали кучи пока не убранной земли, извлеченной из котлованов для следующих домов, вместо саночных и лыжных горок. В повести Натальи Баранской «Неделя как неделя» (1969), посвященной «нелегкой жизни» молодой семьи, владельцев новой 36-метровой (метраж жилой площади) «трешки» на тогдашней окраине Москвы, есть описание веселого гулянья: «Снаряжаемся, берем санки и отправляемся на канал кататься с гор. Съезжаем все по очереди, а Гулька то с Димой, то со мной. Горка крутая, накатанная, санки летят, из-под ног брызжет снежная пыль, переливается радужно, а кругом сияет и слепит снег. Иногда санки переворачиваются, ребята пищат, мы все смеемся. Хорошо!» Вот такая семейная идиллия в интерьере микрорайона.

Новоселы старшего поколения в выходные бегали на лыжах по пока еще не застроенным окрестностям. Об этом с удовольствием вспоминают жители и Старой Западной поляны в Пензе, и московских Беляева и Черемушек, и питерских Ульянки и Ручьев. Свободные пространства вокруг микрорайонов становились особым местом для развития именно лыжного любительского спорта. Дело в том, что в конце 1950-х – начале 1960-х годов, параллельно с бумом типового строительства, в СССР происходила своеобразная коррекция представлений о спорте, который ранее существовал прежде всего как часть военной подготовки. Физкультура была гражданской обязанностью, а не формой досуга. Рядовой советский человек занимался лишь теми видами спорта, которые соответствовали текущим государственным задачам. В сталинском обществе массовые занятия спортом носили сугубо военизированный характер. Для получения значков БГТО, ГТО и ГЗР («Будь готов к труду и обороне», «Готов к труду и обороне», «Готов к защите Родины»), очень популярных у молодежи конца 1930-х годов, следовало не просто сдать нормы по легкой атлетике, лыжам и т. д., но и продемонстрировать умения пользоваться противогазом и стрелковым оружием. Даже подъем тяжестей – традиционный элемент и показатель физической подготовки – у юношей назывался перетаскиванием «патронного ящика», а у девушек – «переноской вдвоем раненого». В ходе десталинизации физкультурные занятия начали явно демилитаризировать. Сокращалось количество людей, стремящихся выполнить нормы БГТО, ГТО и ГЗР. С 1950 по 1965 год число обладателей этих престижных в 1930–1940-х годах значков в массе физкультурников Ленинграда, например, уменьшилось с 35,9 до 14,3 %. В 1960 году власти разрешили запрещенные в ходе сталинской борьбы с «низкопоклонством перед Западом» занятия регби. Одновременно то, что ранее выглядело лишь как тренировка тела и гражданская обязанность, становилось средством неформального и неогосударствленного досуга. Это отчетливо проявилось в росте популярности лыжного спорта как любительского занятия.

В отличие от любителей коньков, лыжники не зависели от специально организованных катков, времяпрепровождение на которых невольно носило подконтрольный характер. Для лыжных прогулок были нужны лишь снег, лыжи и хорошая компания, что придавало этому виду спортивного отдыха определенный аромат свободы. Именно в годы оттепели лыжи набирали популярность и становились одним из знаков принадлежности к людям нового поколения. Не случайно герои первой повести Василия Аксенова «Коллеги» (1959) – все заядлые лыжники. Во фразу «поехать покататься на лыжах» они вкладывают не только спортивный, но и некий коммуникативный смысл. Идеал телесности эпохи оттепели – это не лыжник-разрядник 1930–1940-х годов, участник военизированных походов, а затем и боевых действий, а скорее любитель-спортсмен, сочетающий в себе физическое и интеллектуальное совершенство.

К середине 1960-х годов любительское катание на лыжах превратилось в модный тренд советской повседневности. Об этом, в частности, свидетельствует и официальная статистика. В Ленинграде, например, в 1965 году в лыжных спортивных секциях занималось 88 тысяч человек, а в баскетбольных – всего 52 тысячи. Для непрофессионалов в 1960-х годах на уже существовавшие лыжные базы начали продавать однодневные путевки. Так, газета «Ленинградская правда» сообщала в январе 1964 года: «Обладателям путевок выдается туристское снаряжение, даются консультации по организации походов и лыжной техники, двухразовое питание».

Однако не все было так гладко. Советская легкая промышленность не успевала за новыми потребностями населения: не хватало комфортной одежды для популярного зимнего спорта. Не случайно журнал «Работница» время от времени публиковал в качестве бесплатных приложений выкройки лыжных костюмов. Эта одежда шилась из фланели с начесом и быстро теряла форму. В длительных лыжных вылазках она быстро промокала от снега. Правда, на рубеже 1950–1960-х годов в СССР, как и в мире в целом, начала бурно развиваться химическая промышленность, появились первые изделия из синтетических тканей. Советские люди уже могли приобрести для спортивных занятий брюки из эластика. Они не только не мялись, но и предохраняли от снега, хотя явно не предназначались для длительных зимних прогулок: в них не было подкладки. На помощь в этой ситуации пришла новинка эпохи десталинизации – утепленные мужские кальсоны. Их в СССР стали поставлять китайцы. Голубое исподнее «с внутренним начесом… с двумя пуговицами на гульфике» и неизменной биркой «Дружба» считалось престижной и дефицитной вещью. Трудности с одеждой, как правило, не останавливали заядлых лыжников-любителей. И уж совсем легко и просто бегалось на лыжах в пространстве часто окруженных лесными массивами новостроек, а на первых порах даже внутри микрорайонов, которые часто занимали площадь от 10 до 15 гектаров. Дом находился рядом, и согреться не составляло труда.

В микрорайонах новостроек распространились спортивные занятия, не требовавшие ни технических приспособлений, ни особой экипировки. На свободных территориях играли в демократичный вариант волейбола «в кружок», а главное – в остромодный бадминтон. Газета «Комсомольская правда» осенью 1965 года писала: «Бадминтон принадлежит к числу самых молодых видов спорта, пожалуй, самых распространенных. Легкий волан летает над дворами, пляжами, полянами – словом, почти везде». Действительно, число поклонников новой спортивной игры в начале 1960-х неуклонно росло. Популярность занятий бадминтоном фиксировало весной 1965 года и издание «Неделя»: «С катастрофической быстротой исчезают с прилавков магазинов изящные ракетки, ажурные воланы и сетки, которыми запасаются на лето желающие обрести стройность и бодрость. Начинается очередная бадминтонная эпидемия».