Будьте моей тетей

Крыса

Мишка шёл домой после свидания. Самого первого свидания в своей жизни. И, видимо, последнего. Это было самое неудачное свидание в мире. Он был совершенно точно в этом уверен. Ничего хуже и быть не могло. Чтобы после такого решиться вновь встретиться с девушкой?! Ну, нет. Нет. Точно, нет.

Он и на первое-то свидание едва решился. И то потому, что его друг взял на слабо. И зарегистрировал Мишку, без его согласия, на сайте знакомств.

Мишке, уже почти Михаилу Петровичу, было без пяти минут тридцать. Все друзья-одноклассники были давно и прочно женаты. А у него не выходило даже пойти на свидание!

Не то чтобы он был урод или ненормальный. Обычный. Самый обычный. Ничего выдающегося. Воспитывала его мама. И хорошо воспитала. К женщинам он относился трепетно. Любил и уважал. И, наверное, поэтому не мог решиться на свидание. Да какое там свидание! До свидания надо было ещё познакомиться. А вот это было самое трудное, по его мнению. Надо о чём-то заговорить с совершенно незнакомой девушкой. А о чём? Наверное, ей будет не очень интересно слушать про то, что его больше всего в жизни интересует. Он был ботаником. Да-да, именно поэтому его ещё и называли «ботан», а не только потому, что он был, ну… не такой как обычные парни.

В общем, возвращался Мишка со свидания, которого толком и не получилось. Девушка только увидела Мишку, рассмеялась, сказала, что ей такой додик и даром не нужен, выкинула букет хризантем, которые он ей подарил, и ушла.

Девушка была красавицей. И как он мог надеяться, что такая посмотрит в его сторону? Дурак наивный!

А получилось так: когда Вовка, его друг, зарегистрировал его на сайте знакомств и ему в личку посыпались сердечки и приветы, Мишка сказал, что он не знает, что писать девушкам и о чём с ними разговаривать. И Вовка сидел сам и отвечал каждой девушке. Потом сам назначил свидание и выпроводил Мишку.

Правда, очень скептически посмотрел на то, как Мишка нарядился в костюм с выпускного, начистил ботинки до блеска и купил букет белых хризантем. Но решил не сбивать его с боевого настроя.

Только сказал, что главное – подарить девушке букет и сделать ей комплимент: мол, как она прекрасна. А дальше всё само покатится. Девушка будет болтать без умолку, а Мишке надо только кивать и со всем соглашаться. Всю дорогу до места, где они договорились встретиться с девушкой, Мишка шёл и повторял: «Ты прекрасна, ты прекрасна, ты прекрасна», повторял, не останавливаясь и не задумываясь о том, что ему сейчас предстоит. Если бы он остановился и задумался, он точно бы подарил букет первой попавшейся бабушке и сбежал домой. И больше никогда-никогда не согласился бы на эту авантюру.

С бабушками у Мишки получалось общаться гораздо лучше. И бабушки его любили.

– Это потому, что они уже понимают, что наглость и красота – это не самое важное в семейной жизни, – говорила ему мама. – Но проблема в том, – тут же вздыхала она, – что жениться надо тебе на ровеснице, а ей мозги другие не вставишь.

Мама любила Мишку, но иногда жалела, что неправильно его воспитала. С папой Мишки она развелась сразу и без колебаний, когда Мишке было всего два года. Потому что считала, что ребёнку нужен положительный отец или никакой. А какой положительный пример может дать отец, если он пьёт? Да ещё и пытается руку на неё и сына поднимать? Все её отговаривали, объясняли, что у него стресс от ребёнка и потом всё наладится, но мама считала, что от родного ребёнка стресса никакого быть не может, и если её сын будет с малолетства наблюдать пьянство отца, то из него тоже получится пьяница. И развелась. И не жалела ни разу.

В общем, Мишка возвращался домой после первого свидания. И увидел крысу. Не дикую, каких множество бегает по помойкам. А декоративную. Белую с розовым хвостиком. Она никуда не бежала. Сидела под кустом и дрожала. Полностью смирилась с тем, что она выброшена на улицу умирать. Просто ждала, когда настанет момент и всё закончится.

Мишка остановился и спросил:

– Выбросили тебя?

Крыса молчала и смотрела на него, готовая к самому худшему.

– Так же, как и меня, – вздохнул Мишка.

На секунду подумал, что крыса может и цапнуть, но потом наклонился и взял её. Сунул за пазуху. Крыса сначала не шевелилась, потом отогрелась и явственно вздохнула. Дома Мишка осторожно вытащил её, посадил в коробку и сказал:

– Ну что? Будем жить долго и счастливо?

Крыса промолчала и посмотрела на него. С этого момента они и жили долго и счастливо. Мишка купил ей большую клетку, построил домик, лесенки. Делал это не торопясь, продумывал и советовался с крысой, как ей будет удобнее. Клетку он не закрывал, и крыса спокойно выходила и заходила, когда ей заблагорассудится, и свободно бегала по всей квартире. Но после одного случая клетку при гостях пришлось закрывать.

Как-то Мишку навестила мама. Мишка радостно сообщил, что он её кое с кем сейчас познакомит. Мама, конечно, решила, что это будет наконец-то девушка, а в коридор, как ни в чём не бывало, вышла крыса и села рядом с Мишкой.

Мама тут же у порога завизжала и упала в обморок. По¬чему-то она не разделила любовь сына к приблудной крысе.

В общем, Мишка мялся и не знал, как объяснить это крысе, но потом собрался и долго ей рассказывал, что не все люди нормальные, как он, довольно часто, и это странно, встречаются такие, как его мама, которые почему-то крыс не любят и, более того, так и норовят упасть в обморок. Поэтому будет лучше, если крыса в это время, когда к ним приходят гости, будет закрываться у себя в домике, то есть в клетке, чтобы эти странные люди случайно, – конечно, случайно, а не намеренно, – не обидели её. Или не упали в обморок, что тоже, по его мнению, невежливо.

Он объяснял путанно и долго, более получаса, но крыса поняла. Сама залезла в домик. С этого дня, когда к Мишке приходили гости, крыса уходила в домик, а Мишка закрывал дверцу, чтобы у гостей не начинался нервный тик от мысли, что эта тварь может выйти из клетки в любой момент. И чем это закончится, никто не знал, но предполагал самое худшее.

Вовка тем временем попытался ещё раз устроить свидание для Мишки, но Мишка так отбивался, что друг решил действовать по-другому. Не предупредив товарища, он пришёл к нему домой с новой знакомой.

Мишка посмотрел в глазок, прежде чем открыть дверь, – его постоянная предосторожность, – увидел там Вовку и открыл. А из-за спины Вовки вышла девушка. Мишка застыл на минуту.

– Здрассти, – осторожно сказал он и осуждающе посмотрел на Вовку, надеясь в душе, что девушка всего лишь очередная подруга Вовки. – Проходите.

Крыса, услышав чужие голоса, тихо забралась в клетку и спряталась в домике.

Мишка быстро сообразил кое-что к чаю, накрыл на стол. Вовка развалился на диване, а девушка, пискнув, что она Надя, забилась в кресло. Мишка понял, что её привели знакомиться именно с ним и никакая она не подруга Вовки. Мишка старался ухаживать за ней изо всех сил. Спрашивал, краснея, какой чай она предпочитает, сделать ли ей бутерброд. Она кивала или мотала головой и почти не разговаривала. Промучившись минут сорок, она сказала, что ей пора, и ушла.

– Вовка, ты достал уже со своими знакомствами! – рассердился Мишка. – Мы же договорились с тобой!

– Это не я! – отмахнулся Вовка. – Это Машка, моя невеста. Она решила, что вы идеально подходите друг другу, это её одноклассница. Представь! И она такая же ушибленная, как ты. Вы идеальная пара! Надо же тебе, в конце концов, с кем-ни¬будь хоть парой слов перекинуться.

– Отстань от меня! – отмахнулся Мишка. – У меня теперь есть с кем поговорить, – он показал на клетку. – Это моя крыса Матильда.

– Фу, – сморщился Вовка, – гадость какая! Только не выпускай её никогда из клетки.

– Она сама к такому грубияну не выйдет! – усмехнулся Мишка. – Правда, Матильда?

Крыса высунула розовый нос из домика, посмотрела на Мишку и тут же спряталась.

– Она очень умная, – Мишка с любовью посмотрел на неё. – И милая.

– А ты дебил, – вздохнул Вовка. – Надо с девушками разговаривать, – он усмехнулся, – и не только разговаривать, – он выразительно посмотрел на кресло, где совсем недавно сидела Надя.

– Отстань, – отмахнулся Мишка.

– Ладно, – хмыкнул Вовка, – я, под предлогом твоего знакомства с Надей, решил ещё отдохнуть немного от женщин. Иногда, знаешь ли, полезно расслабиться чисто в мужской компании, чтобы вытряхнуть из головы все их крема, реснички, ноготки, «ах, какое платье» и прочую ерунду. Поэтому, – он заговорщицки подмигнул, – у нас с тобой сегодня коньяк на вечер!

Мишка посмотрел на Вовку и достал рюмки. Посидели хорошо. Одной бутылки не хватило, пришлось идти ещё за одной и докупить закуски, потому что под разговоры и коньячок сожрали у Мишки всё, что было в холодильнике. Вовка сначала рассказывал, какой рай жить вместе с девушкой и как Мишке необходимо срочно жениться, а потом, после второй бутылки, стал жаловаться, что он устал от женщин и как хорошо Мишке, что тот живёт один. А потом уснул на диване.

Мишка накрыл его пледом, подсунул ему подушку под голову, пожелал спокойной ночи Матильде и ушёл спать. А перед рассветом он проснулся от дикого крика Вовки. Выскочил из спальни и увидел, что Вовка с перекошенным от ужаса лицом смотрит на крысу. Матильда сидела у него на груди и с любопытством рассматривала его, чуть поводя розовым носом и дёргая усиками. Потом повернула голову и внимательно посмотрела на Мишку, потом опять на Вовку.

Мишка стоял и наблюдал за ней. Матильда явственно и тяжело вздохнула, отвернулась от Вовки и спрыгнула с его груди на диван. Её розовый голый хвост задел Вовкину щёку, отчего он скривился, но сдержал крик.

Матильда, не спеша, прошла по полу, запрыгнула на низкий пуфик, потом на подставку, где стояла клетка, забралась внутрь, чихнула, вытерла носик лапками и спряталась в домике.

– Мерзость какая! – крикнул Вовка. – Мерзость!

– Она милая, – улыбнулся Мишка. – Она же не тронула тебя, ей было просто интересно с тобой познакомиться и всё.

– С такими милыми зверушками, – вскочил Вовка с дивана, – ты никогда не женишься! Фу-фу, теперь придётся от этой заразы хлоркой оттираться!

– Она чистюля, а ты дурак!

Вовка и Мишка не общались после этого почти полгода. А когда встретились, Мишка пригласил его на свадьбу.

– С твоей лёгкой руки, – улыбнулся он и вручил приглашение. – Где-то через месяц, как ты выбежал от меня с дикими воплями, я снова встретился с Надей, твоей знакомой. Оказалось, что она очень любит крысок, как и я. И у неё живёт крыс Мюнхгаузен. Теперь Матильда и Мюнхгаузен живут в одной клетке.

– Пути господни неисповедимы, – закатил глаза Вовка. – Но больше пить у тебя дома я не буду!

ПОДАЙКОПЕЕЧКУ

Подайкопеечку ошивалась около женского монастыря. Иногда ночевала там, когда монахини пускали. А когда не пускали, шла к бомжам на теплотрассу. А летом, пока было тепло, пряталась в монастырском саду, ждала, пока монахини обойдут сад и, удостоверившись, что в нём никого нет, уйдут, навесив на ворота амбарный замок. Только тогда Подайкопеечку вылезала из укрытия и устраивалась ночевать на скамейке под большим деревом. Поздней весной и ранней осенью с её скамейки, если лечь на спину, а под голову положить мешок с небогатыми пожитками, было хорошо видно звёзды, почти такие же, какие она видела когда-то в юности.

Но об этом она вспоминать не любила, точнее, уже забыла, что была когда-то она не Подайкопеечку, а девочкой, потом девушкой и носила имя. Нормальное, обычное имя. Сейчас она не могла его вспомнить, как ни старалась. А раз нет имени, значит нет и человека.

Есть она – Подайкопеечку и всё.

А кто она, человек или нет, Подайкопеечку не задумывалась. Просто есть и всё. Как голуби или вот это дерево, под которым она сегодня будет спать. Они есть и всё.

В монастырский сад она приходила каждый день. Раздобыв хлеба, делилась им с голубями. Голуби её ждали. Независимо расхаживали по саду, не обращая внимания на гуляющих прихожан или снующих туда-сюда монахинь и рабочих монастыря. Нетерпеливо поглядывали одним глазом в сторону, откуда обычно появлялась Подайкопеечку. Гугукали, ворковали, надували зоб и устраивали свою личную голубиную жизнь. В общем, вели себя, как все живые существа на свете.

А Подайкопеечку ходила по городу. У неё были места, где можно было раздобыть хлеба и ещё чего-нибудь. В богатые на поживу места она не лезла, там было всё поделено и, если прийти туда, можно и схлопотать. Её, правда, не обижали, потому что даже среди бомжей она слыла обиженной жизнью. Как-то один из «прохвессоров» назвал её странным словом «юродивая», но слово забылось и постепенно стало меняться на «уродивая, уродливая, уродина».

Уродина Подайкопеечку.

Она не спорила. Уродина так уродина. Но держалась отдельно.

Птицы были её друзьями. Завидя её, они, громко хлопая крыльями, слетались, воркуя и совсем не боясь её, садились на плечи, голову, руки. Вслед за голубями горохом сыпались воробьи. А она щедро делилась с ними хлебными крошками.

– Все мы птицы небесные, – как-то сказала ей старая настоятельница.

Она всегда пускала её переночевать в церкви. Выходила вечером, после службы, на крыльцо, сухонькой ладошкой манила к себе Подайкопеечку и закрывала до утра в храме. На лавочке всегда лежала мягкая булочка и стояла вода.

Потом настоятельница умерла. Подайкопеечку приходила в храм, когда ту отпевали. Стояла рядом, всё хотела подержать покойницу за руку, но её одёргивали и постепенно оттеснили от гроба. Потом, когда прощались, Подайкопеечку всё-таки приблизилась к гробу и положила настоятельнице сладкую булочку, на всякий случай.

Все мы птицы небесные…

Подайкопеечку, покормив птиц, сидела на скамейке в монастырском саду. Смотрела на них, на людей, траву, цветы. На соседнюю скамейку опустилась хорошо одетая женщина. Но глаза у женщины были грустные. Она сидела и ничего из того, что видела Подайкопеечку, не замечала.

– Красивые цветы, – сказала Подайкопеечку, чтобы отвлечь женщину от грустных мыслей.

– Красивые, – вздохнув, согласилась та.

– Подай копеечку.

– У меня только карты, – опять вздохнула женщина и посмотрела на Подайкопеечку. Она уже хотела было подняться и уйти, но вдруг снова внимательно посмотрела на попрошайку. – Оля, неужели это ты?

Подайкопеечку не знала, что такое карты, не рассердилась на женщину. Удивилась только, почему та назвала её Олей.

– Подайкопеечку, – поправила она женщину. – Не Оля.

– Да дала бы, нет с собой бумажек, – нетерпеливо сказала женщина. – Слушай, это ведь точно ты, Оля! Я узнала тебя! Оля! Оля, ты не помнишь меня?

– Нет, – пожала плечиками Подайкопеечку. – Я не Оля, нет здесь Оли. Я Подайкопеечку, зовут меня так.

– Нет, нет, – женщина пересела на скамейку к попрошайке, – ты Оля, – она говорила немного протяжно и смотрела в глаза, – ты пропала, давно. Не помнишь? – она осторожно взяла её за руку. – Оля, – она протянула последнюю букву имени. – Оля-я-я…

– Нет, – Подайкопеечку осторожно отняла свою руку, ей почему-то от этого имени стало страшно, и она тяжело задышала. – Не Оля. Нет.

– Мы тебя искали, Оля, так долго искали! – женщина снова взяла её за руку. – А ты пропала. Поехала домой на каникулы и пропала. Тебя искали. Долго. Мы всем курсом прочёсывали вдоль путей, всё надеялись тебя найти. Думали, вдруг ты… – женщина всхлипнула. – Оля, ты не помнишь? Мы же с тобой дружили в институте…

– Нет, я не Оля, – Подайкопеечку погладила женщину по руке. – Мне пора. Пора, – она резко встала, схватила мешок и побежала, бормоча: – Пора, пора. Подайкопеечку я, а не Оля. Не Оля я. Пора мне.

Женщина побежала за ней, но Подайкопееку нырнула в кусты и спряталась там, где обычно пряталась от людей, когда те прогоняли её.

– Подайкопеечку я, – шептала она и плакала. – Подайкопеечку. Нет Оли. Не Оля я.

Женщина обежала весь сад, но не нашла Подайкопеечку. Постояла растерянная, не зная, что предпринять. Потом забежала в храм.

– Кто это? – она схватила монахиню за руку. – У вас там, в саду, Оля.

Монахиня непонимающе посмотрела на неё.

– Чем я могу вам помочь? – осторожно спросила она.

– Там, там, как она, попрошайка, Подайкопеечку, – она для убедительности показывала рукой в сад.

– Она вас обидела? – нахмурилась монахиня.

– Нет, это Оля!

– Пойдёмте, я вам воды дам, – монахиня потянула её за руку. – Не волнуйтесь.

Женщина выпила воды, присела на жёсткую скамью.

– Понимаете, это Оля. Она пропала давно. Мы с ней в одной группе в институте учились. Она поехала домой на каникулы и пропала. Её все искали. Долго. Всё надеялись, что найдём. Потом, – она вздохнула, – что хоть тело её найдём. Потому что невыносимо было, что нет человека, был и пропал. Мать у неё не выдержала и умерла. А Олю так и не нашли. Двадцать лет уже прошло. Понимаете?

– Понимаю, – монахиня печально посмотрела на неё.

– А сегодня я её здесь увидела. А она не помнит, что её Оля зовут. А это точно она! Её сумку нашли, документы, кровь была вокруг, куртка её была порвана, следы мужские, Олины следы… – женщина всхлипнула. – Мы дружили с ней, понимаете?

– Да…

– В милиции сказали, что, скорее всего, было изнасилование. Мужика, который это сделал, задержали. А её так и не нашли. Она словно испарилась. – Женщина опять схватила монахиню за руку. – А она давно у вас тут?

– Да, давно, – сказала монахиня, – я уж и не помню сколько лет. И откуда она, не знаю.

– И ничего не рассказывала?

– Нет, – она помотала головой, – думаю, она не хочет это вспоминать. Или просто забыла.

– Нет, ей надо обязательно помочь! Когда она приходит?

– Днём. Но, – монахиня задумалась, – вы уверены, что она хочет быть найденной сейчас?

– Да!

– Если она не помнит, как её зовут, возможно, она захотела забыть, что с ней случилось?

– Нет, нет, – рассердилась женщина, – я её буду ждать.

– Воля ваша.

Подайкопеечку до темноты сидела в кустах. Видела, как вышла та женщина. Опять забормотала: «Не Оля, не Оля, не Оля», заплакала и уснула. Проснулась ночью, встала, подошла к своей скамейке. Села. Легла. Посмотрела на звёзды сквозь облетающую листву большого дерева.

Все мы птицы небесные…

Встала, подхватила мешок и перелезла через ворота. Повернулась, взялась руками за прохладные прутья монастырской ограды, прижалась виском, постояла.

– Не Оля, не Оля, не Оля, – мучительно выкрикнула она и ушла.

Женщина приходила в монастырский сад до холодов, постоянно спрашивала монахинь, не появлялась ли Подайкопеечку. Но никто с тех пор её не видел.

РЕТУШЁР

Сколько он себя помнил, его жизнь была связана с фотографией. И жизнь его семьи тоже. Дед, прадед, отец – все были фотографами. И он считал, что тоже будет фотографом. Даже сомнений не было.

Но фотографом он не стал.

– Руки кривые, – сердился отец, когда рассматривал его снимки. – Что, ты не можешь фокус правильный выставить? А выдержка? Боже, ты же всё это знаешь с детства!

Так получилось, что он всё знал, но делать сам не мог. И поэтому работал у отца в фотоателье ретушёром. Фотоплёнка, даже при самом лучшем и правильно выставленном свете, всё равно была безжалостна к возрасту, морщинам и потухшим глазам клиентов.

Но клиенты, приходившие запечатлеть себя для вечности и внуков, не хотели оставлять вечности и внукам свои помятые, стареющие лица. И он исправлял, стирал годы разочарования и провалы с фотографий. И преуспел в этом деле. Очередь в фотоателье была расписана на месяцы вперёд.

Лица на фотографиях были счастливые, молодые, энергичные. А ретушёр смотрел на них и удивлялся, почему люди прячутся за своими счастливыми портретами, будто убегают от самих себя. Неужели морщины, мудрость и опыт ничего не значат?

Он рассматривал негативы клиентов через увеличительное стекло и каждый раз заставлял себя убрать морщинку, дорисовать пышную шевелюру, убавить талию или исправить обвисшую, дряблую шею стареющей красавицы.

– Разве ж это красиво, когда нет жизни в фотографии? – говорил себе ретушёр, обмакивая кисточку в жидкость для ретуширования. Не так-то много было у него инструментов для того, чтобы исправить все недостатки на фотографиях: кисточки, бритва, карандаш и жидкость. И всё. Ещё большой мольберт и огромное увеличительное стекло.

Но все считали, что лучше, чтобы на фотографии было красиво, а не живо.

Во время ретуширования негатива ретушёр изучал и запоминал каждую морщинку и складочку клиентов. По этим признакам он узнавал их, прогуливаясь по улицам города.

И постепенно стал замечать, встречая клиентов, что чем моложе он их делал на фото, тем старше они становились в жизни. Он стирал и ретушировал морщины, а те становились всё глубже и глубже на лицах живых людей. Он убирал второй подбородок, дряблые щёки, а они делались ещё хуже.

Город постепенно выцветал. Из него уходила жизнь, краски и энергия. Он словно покрывался пылью.

И чем старее и ужаснее выглядел человек, который приходил в фотоателье, где работал ретушёр, тем больше времени приходилось тратить на ретуширование. Он ворчал, делал людей молодыми и красивыми на фото, а они старели ещё больше. И снова приходили к нему за красивыми фотографиями.

Почти весь город стал старым. Но все, как заколдованные, бежали фотографироваться и молодиться на фото.

Даже дети становились похожими на маленьких старичков после того, как побывают в фотоателье.

Тогда он решил попробовать исправить это.

Когда клиенты просили сделать их чуточку моложе, ретушёр выполнял просьбу, а отпечатав фотографии, снова садился за работу и возвращал на негативе все морщинки, родимые пятна, бородавки. Возвращал толстые мясистые щёки и упитанные талии. А потом бежал на улицу города и искал тех, кому исправил возраст. И стал замечать, что люди становились чуточку моложе. Самую-самую чуточку, но моложе. А вместе с этим и город начал становиться чуть ярче и живее.

Дети стали улыбаться. И даже появились цветы.

Он решил не останавливаться на этом. Он стал специально состаривать людей на негативах. А потом стал распечатывать именно такие, состаренные фото и вывешивать у себя на стенах в коморке. И в город постепенно стала возвращаться жизнь.

– Думаешь, ты сможешь со мной справиться? – оторвала от работы ретушёра старая женщина, неизвестно откуда появившаяся в коморке.

Она сидела, закинув ногу на ногу, и курила, и качала правой ногой в вызывающей красной туфле.

Ретушёр вздрогнул и посмотрел на неё. Улыбнулся.

– Я давно ждал тебя, – сказал он и нарисовал ещё одну морщинку на негативе.

– Дождался, – холодно сказала женщина, выпустила облачко папиросного дыма, которое не превратилось в колечко, а стало похоже на цифру семь. – Думаешь, если ты будешь рисовать этим глупым людишкам морщины, животы и брыли, уродуя их, они проживут дольше?

– У меня же получается, – не отрываясь от работы, ответил ретушёр.

– Получается, – недовольно согласилась старуха. – Но думаешь, они оценят твои старания?

– Неважно, – отмахнулся от неё ретушёр тонкой кисточкой.

– Неважно? – хмыкнула она. – Ещё как важно!

Он промолчал.

– Думаешь, они оценят те минуты жизни, которые ты им подарил? – ещё раз спросила старуха.

– Они проживут их счастливо, – ответил ретушёр, с трудом поднимая кисточку.

– А знаешь, чем ты рисуешь им морщины?

– Карандашом и краской, – улыбнулся он.

– Нет, – старуха сдула пепел с папиросы на негатив, на котором была изображена молоденькая девушка. – Ты рисуешь это своей рукой, используя свои минуты жизни.

– Пусть так, – беспечно ответил он.

– Надолго тебя хватит? – ухмыльнувшись, спросила старуха.

– На всю жизнь.

Она недовольно хмыкнула, затушила папиросу о мольберт ретушёра и вышла.

Ретушёр сдунул пепел с негатива девушки, дорисовал морщинку на её лице. Кисточка выпала из ослабевших рук. Он закрыл глаза и тяжело опустил голову на мольберт…

ПИСЬМО ОТ БАБУШКИ

Сегодня я получила письмо от бабушки. По электронке. И это было удивительно. Потому что она, во-первых, не любит писать письма, а во-вторых, она ненавидит всю эту компьютерную дребедень, как она это всё называет.

– Не заставляй меня копаться во всех этих электронных кишках! – возмущённо говорила мне бабуля, когда я пыталась научить её пользоваться компьютером лет двадцать назад. – Для чего всё это надо?

– Общаться…

– Общаться, детонька, надо вживую, – задумчиво отвечала мне на это бабуля и пускала отменные кольца дыма в потолок. – А мне общаться уже почти и не с кем, ну кроме тебя и твоей мамы. Все мои ровесники либо выжили из ума, либо умерли. Что, в принципе, одно и то же.

– Ну, общаться, бабуля, можно не только с ровесниками, – начинала я свои психологические проповеди.

– Да, – и бабуля выпускала ещё одно идеальное кольцо к потолку. – Можно завести молодого любовника и общаться с ним. Хотя вживую это делать всё-таки приятнее, согласись. По твоему дурацкому компьютеру не передать запах кожи, прикосновение и сердцебиение после секса, когда ты лежишь у него на плече и чувствуешь, как бешено бьётся подключичная артерия в одном ритме с твоим сердцем. И налей мне ещё кофе.

– Бабуля, из тебя плохой романтик.

– Зато хороший врач, детонька.

Конечно, её не переспоришь. Но со временем она всё же научилась сносно пользоваться компьютером и даже писала письма по электронной почте своим родственникам и подругам, которые «не выжили из ума, хотя я в этом сомневаюсь». Многие из её друзей уехали в Израиль, вдруг найдя там свои израильские корни.

Мы тоже хотели уехать. Но не срослось. И это к лучшему. А у неё сейчас действительно почти всё общение свелось к «этим электронным кишкам в этом гробу». Но мне бы она точно не стала писать. И письмо было очень странное.

«Я знаю, что ты не ждёшь от меня письма, тем более после того, что случилось».

Прочитав первую строчку, я уже заволновалась. Это была и моя бабуля и не моя. Так бы она точно не начала письмо, и потом я виделась с ней вчера и у нас ничего не случалось. Но от дальнейшего мне совсем стало плохо.

«Санька, я знаю, как тебе тяжело, ты никак не можешь привыкнуть к новой стране, хоть и обзавелась друзьями. Я до сих пор сомневаюсь, правильно ли мы сделали, что решили уехать, и что было бы, если бы мы остались, как настаивала твоя мать.

И да, ты спрашивала, почему я её всегда называю «твоя мать» или просто по имени, хотя она моя дочь. Так бывает. Возможно, потом, в другом письме я тебе объясню. А писем ещё будет ровно семь. Я так решила.

По одному письму в год, на твой день рождения. И в них я расскажу тебе о том, что никогда бы не рассказала тебе вживую. Всё-таки письма – это гениальное изобретение, в них можно рассказать о том, что не решишься рассказать в глаза. А твои дурацкие электронные письма тоже пригодятся: я разобралась с кишками этого электронного чудовища, настроила, что письма будут приходить сами, даже тогда, когда…

Но об этом позже. Это письмо внеплановое, вот через месяц твой «ДР», как ты его называешь, получишь полноценное письмо с ностальгией, розовыми соплями и прочими по этому поводу словесами. Твоя я».

Я прочитала, проверила адрес электронной почты, с которого пришло письмо. Да, это адрес бабули. Но что всё это значит? Что она, позвонить не могла? И где это мы с ней живём?

– Ба, – я уже на седьмом гудке была готова броситься и бежать в соседний дом, где жила моя бабуля, но она, наконец, взяла трубку. – Ба, ты что, не можешь мне позвонить? Что за дурацкие письма? И куда это мы уехали?

– Саня, не ори, как оглашённая. Я только из душа, мы решили с девочками пройтись по магазинам.

– Да? Что за письмо ты мне прислала?

– Я ненавижу писать письма, ты же знаешь.

– Знаю, поэтому и спрашиваю. С твоего адреса пришло очень странное письмо.

– Ну, зачитай мне его, – я услышала, как она выпустила своё коронное колечко дыма. – Что такого шедеврального я могла написать, чтобы моя внучка-журналистка впала в истерику с раннего утра?

Я прочитала, постоянно запинаясь и задавая дурацкие вопросы по тексту:

– И в какой стране мы живём? И о чём таком ты хочешь мне рассказать и не можешь? И почему ты не можешь мне это рассказать? Ты кого-то убила? Хотя я тебе прощу даже это, ты же знаешь. И называешь ты свою дочь «твоя мать» и называй, главное, чтобы вам это нравилось. Я думала, это игра у вас такая!

– Думала? О чём ты вообще думала! Разве может быть у учёного и врача дочь гомеопат?

– Мда, бабуля… я думала, что ты просвещённая умная женщина и выше всего этого. Тем более что образование у мамы медицинское и даже степень как у тебя.

– Это всё только усугубляет, – выпустила бабуля ещё одно колечко, потом ещё и ещё, и это был признак того, что она нервничает. – И потом, я же не сожгла её, как ведьму на костре, – хмыкнула она, – так что я вполне себе выше этого.

– В то время, скорее всего, сожгли бы учёного и врача, это было почти то же самое, что ведьма, – не сдержалась я.

Бабуля выпустила подряд ещё три колечка, и это уже был признак приближающегося скандала.

– Значит так, – прогрохотала бабуля.

Но я не стала слушать её угрозы и отключилась. Потому что, во-первых, это страшно, а во-вторых, мне пришла идея. И для этого был нужен телефон. Я позвонила Игорьку.

– Чувак, у меня засада, – сказала я, несмотря на то, что услышала отборный мат.

Игорёк был недоволен, что я разбудила его в несусветную рань, это, если перевести на нормальный язык, с того, что я только что услышала.

– Я понимаю, десять утра – это невозможно рано, но мне пришло очень странное письмо от моей бабули, но она утверждает, что его не писала. А адрес её.

– Поздравляю, тебя взломали.

– Кому нужен мой личный ящик, Игорёк?

– Вопрос не ко мне, – уже более человеческим языком сказал Игорёк, и в этом предложении встретилось всего три матюка. – Ладно, заеду к тебе, посмотрим.

Через час заспанный Игорёк копался в моём компе, а я варила ему кофе.

– Взлома нет, – задумчиво сказал он, – письмо есть. А у бабки ты проверяла? Может, она действительно его написала и решила так поразвлечься? С неё станется, та ещё старушка. Так щипала меня в прошлый раз за жопу, что синяки не сходили две недели. Я от Светки такой скандал отхватил и леща!

– Ну, она озабочена тем, что я не замужем, а ты, видимо, показался ей на безрыбье вполне сносной кандидатурой.

– М-м-м… я-то уж испугался, что она для себя присматривала, – задумчиво сказал Игорёк.

– Может, тогда у неё проверим сразу?

– Нет, – подскочил он. – Опять начнёт щипать и говорить непристойности!

– Какая ты нежная барышня! – хихикнула я, вспомнив малинового Игорька от щипков бабули. – Её нет дома, она вышла прошвырнуться с девочками по магазинам.

В бабулином компе было чисто. Письма не было ни в отправленных, ни в удалённых, нигде.

– Чист комп твоей старушенции, как попка младенца, – сказал Игорёк и тут же привычно матюкнулся, – тьфу, напасть. Всё твоя старушка. Всё, адьос, мне пора.

Ну, в общем-то, мне тоже уже было пора. Поэтому я оставила бабуле записку на кухонном столе и придавила её пепельницей, точно не пропустит, и ушла.

По дороге позвонила маме, спросила, как дела. И уточнила, что она думает по поводу сжигания на кострах учёных и ведьм. Маменька хмыкнула и сказала, что она тоже её любит несмотря на всё её мракобесие.

Про письмо я говорить не стала, решила подождать своего ДР. Иначе маменька всполошится, решит, что у старушки отъехала крыша, и станет её лечить своими травками. И у ста¬руш¬ки-таки крыша отъедет от этого на сто процентов.

День рождения я толком не помню, потому что проверяла почту каждые полчаса. Врач и гомеопат извелись, наговорили друг другу колкостей, но перед уходом, поцеловав меня, по-родственному обнялись. А письмо пришло ровно в двенадцать ночи.

Я налила шампанского и села читать.

«Санька, с днём рождения, моя дорогая! Ты же вполне себе взрослая девица и, надеюсь, что ты задумалась над тем, что возраст даёт много преимуществ, кроме того, что рожать с возрастом всё тяжелее. Это я тебе как врач говорю. Задумайся, наконец, об этом».

Я отпила шампанского и хмыкнула. Слово в слово мне сегодня сказала бабуля. Мама поддержала, и они в редком согласии выпили. А я ответила, что до крайнего срока, когда обе родили своего первого и единственного ребёнка, осталось ещё минимум лет пять и я не намерена изменять традициям нашей семьи.

«Надеюсь, ты простишь мне это и не будешь костерить меня. Ты же понимаешь, о мёртвых либо хорошо, либо никак».

На этой строчке я подавилась шампанским.

«И простишь меня за то, что я так внезапно ушла. Да, у меня был шанс долго и упорно лечиться от этой заразы, но я, как доктор, понимала, что лечить рак в моём возрасте пустая трата времени и лекарств. Поэтому и прожила последние полгода на всю катушку, часто расстраивала тебя и твою мать. Но это моя жизнь и решать мне. И я совершенно в этом уверена, несмотря на то, что мы разругались с твоей матерью. И да, именно из-за меня она и уехала работать в Германию. Прости меня ещё раз. На этом сеанс покаяния будем считать законченным».

Я, дочитав до этого места, дёрнулась, пролила остатки шампанского и набрала бабулю.

– Что за шутки? – заорала я.

– Деточка, я понимаю, праздник, но я женщина уже в годах, мне не пристало ложиться поздно.

– Как ты это делаешь?

– Что?

– Зачем эти дурацкие письма, зачем ты мне пишешь, что ты умерла. Ты больна? Отвечай мне! – заорала я. – Завтра же пойдём в клинику, и ты сдашь все чёртовы анализы!

– Ты перепила, Санька. Я, конечно, рада, что ты так волнуешься о моём здоровье, но отвали, я хочу спать. Поговорим завтра. Я старая, но не больная. И на голову пока что тоже. И анализы я сдавала недавно.

Бабуля отключилась, а я, обескураженная, вернулась к недочитанному письму.

«Санька, ещё проясним один момент. Тот мальчик, Грегори, которого ты считала моим любовником, а твоя мать жиголо, он поверенный, который проследит за исполнением моего завещания и будет опорой тебе во всём. По любому вопросу можешь обращаться к нему. Я не хочу, чтобы ты оставалась одна в этой стране».

Хорошо, что у кого-то есть такая опора. И где же мне найти такого Грегори. Я задумалась. А где, собственно, живёт та Санька, которой адресовано это письмо?

И тут я совершила, если посмотреть с логической точки зрения, совершенно дурацкий поступок. Я написала бабуле ответное письмо. Почему дурацкий? Ну, какой смысл писать человеку, который умер?

Но ситуация сама по себе странная, поэтому я решила, что дурацкий поступок вполне вписывается в эту систему.

«Бабуля!»

На этом я застопорилась. Какой бабуле я пишу? Своей, которая мирно спит после шампанского и коньяка в соседнем доме, или этой неизвестной мне бабуле, которая обитает в другой стране? Точнее, обитала. И там же, по всей вероятности, живу я.

Скорее всего, это Израиль. Мы же туда собирались уехать. Но не уехали. Но все намёки, оговорки из её длинного письма по времени до отъезда полностью совпадают с моими воспоминаниями. Получается, что Санька, которой писалось это письмо, как бы я. Но я, уехавшая тогда в Израиль!

В принципе, у нас и повода туда ехать не было. Насколько я знаю, в нашей родне не было еврейских родственников, кроме любимой соседки тёти Розы. Именно она и помогла бабуле сделать документ о нашем прямом родстве.

Хм… совсем недавно я что-то такое смотрела по телику, что-то про мультивселенную. Помню, тогда ещё подумала, что всё это бред.

Бред бредом, но как ещё всё это объяснить?

И я продолжила писать письмо своей умершей бабуле из параллельной вселенной. Не, ну а вдруг, вдруг мне кто-то ответит?

Умершему человеку нестыдно признаться в любви и во всех глупостях, что ты совершил в жизни. Он точно поймёт, потому что уже совершил самую большую глупость в жизни – умер.

Итак, я писала всю ночь, рассказывая бабуле все тайны, горести и неудачи. Письмо получилось большое, сбивчивое. Перед тем как его отправить, я разревелась, допила бутылку шампанского и уснула счастливая.

Ответа я не ждала.

Вру. Ждала. Две недели проверяла свой ящик по пять раз в день. И ответа не было. Понятное дело, что не было. Умершие старушки писем не напишут, даже если очень захотят.

Пока я проверяла ящик, я подумала, что где-то там живёт Санька, моя мультивселенская копия, и очень страдает, что её бабуля умерла. И возможности прочитать письма своей родной бабули у неё нет. И мне так стало жаль ту Саньку. Я на минуточку представила, что у меня не стало бабули, что заплакала и стала ей срочно звонить.

И вообще, вся эта дурацкая история меня расстраивала постоянно. Я стала названивать бабуле по два раза за день и ещё заходить каждый день в гости, на что моя бабуля честно мне сказала:

– Муся моя, я тебя, конечно, люблю и рада видеть, но не в таком количестве. С чего вдруг такая потребность в моём обществе?

Я ничего не ответила, только поцеловала её в сухую морщинистую щёку и опять заплакала.

– Это гормоны, деточка. Организм хочет ребёнка, а ты его пичкаешь общением со старухой.

– Знаешь, я всё думаю про эти письма, – перебила её я. – Где-то там умерла вредная старушка и другая Санька грустит из-за этого.

– Ну, напиши ей! – бабуля пожала плечами.

– Я написала ответ на письмо, но, понятное дело, что мёртвые бабушки не могут мне ответить.

Я задумалась.

– А вот живые бабули вполне могут написать мне письмо. Вдруг там, где-то в мультивселенной заклинило, и раз письма той бабули попали ко мне, может быть, письма этой вредной старушки попадут по адресу? – я с надеждой посмотрела на бабулю.

Она тут же схватилась за сердце и сигарету:

– Только не начинай! Ещё одного гомеопата я в семье не переживу!

– Если я поклянусь, что никогда не стану гомеопатом, ты напишешь мне письмо?

– Я вполне могу высказать прямо сейчас тебе в лицо всё, что думаю, – рявкнула бабуля.

– Ну, бааа… – стала канючить я. – Ну, пожалуйста! Ну, напиши!

– Я не знаю твоего дурацкого адреса, – сделала попытку отбиться от меня бабуля.

– Я тебе напишу! – и, взяв её за локоть, я стала подталкивать её в сторону ноутбука.

– Ладно! – она выдернула локоть. – Только отстань! Напишешь мне свой адрес и свалишь, наконец, от меня. Писать я буду одна и что решу сама! – она грозно посмотрела на меня.

– Ладно! – я нащёлкала свой адрес в строчке «кому». – Всё, я ушла. Позвонишь мне, как напишешь? И отправишь! – уточнила я на всякий случай.

Бабуля картинно закатила глаза и замахала на меня руками.

Звонка я не дождалась и вечером позвонила сама.

– Ну, ба, – возмущённо начала я.

– Это оказалось не так просто, – вздохнула бабуля, – писать письма другой Саньке и пытаться успокоить её в связи с моей, ой, со смертью её бабушки. Короче, я запуталась и не смогла, – она вздохнула. – И не дави на меня! Все твои дурацкие мультивселенные меня вконец разозлили!

– Я даже не думала это делать, – сказала я.

– Я знаю, как ты молчишь в таких случаях! – расстроено сказала бабуля.

– Давай я приду, и мы напишем вместе?

– Нет.

– А давай тогда ты просто представишь, что та бабуля это ты, и напишешь той Саньке?

– Ладно, – нехотя согласилась бабуля и отключилась.

Ранним утром бабуля позвонила сама:

– Написала и отправила. Проверь, скорее всего, письмо у тебя.

Я подскочила и помчалась к компьютеру. Письма не было.

– А у тебя не пришло письмо, что такого адреса не существует? – уточнила я. – Ну, так обычно пишут, что «вы отправили письмо на несуществующий адрес».

– Нет.

– Значит, у нас получилось! – обрадовалась я.

– Посмотрим, – бабуля с шумом выпустила кольцо дыма. – С тебя коньяк! Я писала всю ночь, расстроилась и выпила весь медицинский запас коньяка, который держала как НЗ.

– Ладно. Ты мне сразу позвони, если придёт ответ.

– Ой, отстань от меня! – ответила бабуля.

Я вся извелась, дожидаясь ответа. И, конечно, названивала ей.

– Я готова сама переехать в Израиль, лишь бы ты отстала от меня! – рявкнула на меня бабуля на третий день.

А на четвёртый пришёл ответ. От той Саньки. Точно, от неё! Потому что я не писала.

Я побежала к бабуле, не захотев слушать ответ по телефону. Одеваясь, упала, пытаясь обеими ногами залезть в одну штанину, набила синяк, но даже не расстроилась.

Бабуля ходила и дымила, как паровоз, даже не пускала в потолок свои любимые кольца дыма. Это было признаком сильнейшего нервного расстройства. Испуганно посмотрела на меня.

– Сейчас ты скажешь, что не писала мне. Но я всё равно не верю в эту чушь, – она ткнула в сторону ноутбука, а сама ушла на кухню.

«Бабуля! Я понимаю, что писать умершему человеку – глупость, но не могу удержаться. Ты уже ведь совершила все глупости в своей жизни и поэтому поймёшь меня».

– Скажи, что это ты мне писала! – крикнула с кухни бабуля.

– Нет, не писала! Но здесь написано точно так, как я бы написала тебе, – шмыгнула носом я, опять подумав, что со мной будет, когда не станет её.

– Я не верю во всю эту ерунду! – прибежала с кухни она. – Не верю! – ещё раз повторила бабуля побелевшими губами. – Но я не могу думать, что там страдаешь ты! Нет, не ты, но… – она крепко выругалась, что бывало с ней крайне редко. – Ты поняла!

– Почему у тебя открыта дверь? – в комнату вошла мама. – Что случилось? – испуганно спросила она, увидев нас.

Мы долго рассказывали ей об этой невероятной истории, потом меня погнали, как самую мелкую, в магазин за коньяком. А когда я пришла, бабуля с мамой сидели, обнявшись, и плакали.

– Прости мне моё непроходимое упрямство, – всхлипывала бабуля. – Ты же знаешь, как я тебя люблю, дочь, я так тебя люблю, прости, что там мы с тобой разругались…

– И ты, мам, прости меня, – всхлипывала мама. – Как помочь той девочке?

– Ты будешь писать ей, ба, – сказала я. – Просто будешь писать, хотя бы раз в год, как запланировала её бабуля.

– Нет, – вздохнула бабуля, – это надо делать чаще. Разве это помощь, написать одно письмо в год? Нет, я буду писать ей каждый день.

Я удовлетворённо посмотрела на неё.

А вот интересно, подумала я, почему же так произошло?

Видимо, в момент большого выбора, когда решение может кардинально повлиять на дальнейшую жизнь, вселенная раздваивается. И получается, что в одной ветке продолжается жизнь по одному сценарию, а в другой – по другому.

А то, что письмо той бабули пришло ко мне из параллельной реальности, наверное, там, в другой вселенной, просто что-то замкнуло.

ДОННА РОЗА И ЕЕ СЕМЬ МУЖЧИН

Роза очень не любила своё имя. Что это, скажите на милость, за имя для современной девушки? Сразу вспоминается донна Роза из фильма.

А она не такая!

Она молодая, красивая, худенькая. А произнося «меня зовут Роза», сразу представляется взрослая полная женщина.

– Ну ты же розочка просто, – умилялась мама. – Посмотри на себя! Какая нежная и красивая. И помнишь, в детстве ты очень любила сказку «Розочка и Беляночка»?

– Сказка – это замечательно, – хмурилась Роза, – толь¬ко имя дурацкое. Вырасту, поменяю.

Когда она выросла, имя так и не поменяла. Привыкла, да и возиться с бумагами было лень. Хотя, конечно, можно было совместить, когда меняла документы после свадьбы, но там было не до этого.

Роза вышла замуж в двадцать один год. Влюбилась по уши! Хотя парень был её младше. Она бы и раньше вышла, но пришлось ждать полгода совершеннолетия будущего мужа.

Мама Розы была в обмороке от жениха.

– У него ещё молоко на губах не обсохло! – кричала она. – Да тебя за совращение посадят!

– Он сам, – усмехалась Роза, – кого хочешь совратит.

И после этого она просто переехала жить к нему.

Мама Серёги, Розочкиного жениха, была рада. Она очень надеялась, что женитьба и сама Роза изменят его. Ну ладно, не изменят, но, может быть, чуток успокоят. Потому что будущая свекровь, Наталья Петровна, прекрасно представляла, что за фрукт её сыночек. Весь в папашу!

Наталья Петровна отца Серёги, конечно же, любила. Так любила, так любила, но точно так же и ненавидела. Потому что жизнь он ей исковеркал и, слава богу, что помер, иначе она бы сама его убила. Хотя она и страдала и никак не могла его простить за это.

А сынуля был весь в папашу. К семнадцати годам его уже отлично знали все участковые милиционеры и гаишники. Его постоянно вылавливали пьяного за рулём и вызывали Наталью Петровну вытаскивать сы́ночку из обезьянника.

В общем, Наталья Петровна, честно говоря, была рада, когда к ним пришла жить Роза и что они решили пожениться. Вот исполнится Серёге восемнадцать, рассуждала она, поженятся и всё, пускай сами разбираются. Она даже готова была разменять свою трёшку, лишь бы не мешать молодым, да и самой пожить в тишине и спокойствии.

А через месяц Розочка забеременела, и Серёга затих. Сидел рядом со счастливой и пухленькой Розой. А Наталья Петровна не могла нарадоваться и молилась, чтобы он угомонился. Даже предложила сходить в загс и договориться о том, чтобы их расписали раньше.

Но молодые решили сделать всё по закону. Расписались, когда у Розы уже пузо на глаза лезло. Но она всё равно фату и платье белое, как положено, себе купила. Свадьба получилась хорошая. Отгуляли, подарков получили много.

Но через пару недель после рождения дочери, после очередной бессонной ночи, Серёга сбежал из дома.

Наталье Петровне позвонили из участка и попросили забрать сына.

– Розочка, – Наталья Петровна зашла в комнату к невесте, – давай я с внучкой посижу, а ты иди, забирай мужа.

А ещё несколько дней Наталья Петровна предложила разменять квартиру. Молодым – однушку, а себе Наталья Петровна с доплатой выменяла двухкомнатную. И наконец, вздохнула.

Правда, ненадолго. Через год квартиру молодых пришлось продать за Серёгины долги, и они снова переехали к Наталье Петровне. Точнее, переехала Роза с дочерью, а Серёга…

– Хорошо, Роза, что у тебя дочь родилась, – плакала на похоронах сына Наталья Петровна. – Что отец, что Серёга – оба непутёвые.

Роза долго не могла прийти в себя после смерти мужа. Не могла понять, ведь она всё для него делала, бегала за ним – вытаскивала его из чужих постелей, дралась за него с мужиками, а он взял – и под кайфом повесился. Чего не хватало?

Через полгода Наталья Петровна снова разменяла квартиру на две однокомнатные в разных концах города.

А у Розы случилась любовь. Мужчина был положительный, разведённый и даже старше её на пять лет. Роза в мечтах уже рисовала себе идеальную жизнь с этим мужчиной. Мама Розы по ночам плакала, надеясь, что теперь-то у её дочери всё сложится.

Они уже планировали свадьбу, Роза познакомила его и с мамой, и с бывшей свекровью. Всё было хорошо. Платье Роза решила выбрать на этот раз уже не белое, с бежевым оттенком, но очень-очень светлое.

Новый жених Розы, Андрей, со всех сторон положительный мужчина, перед свадьбой вдруг стал дико ревнив. Розе это нравилось. Поначалу. Потому что в браке с Серёгой такого не было. Серёга был патологически не ревнив. Он, конечно, пару раз давал в морду слишком заинтересованным ухажёрам, но только потому, что так было надо.

А Андрей ревновал страшно и пытался контролировать Розу во всём. Куда пошла? С кем говорила? А зачем тебе общаться со свекровью? А мама что, без тебя не справится? Подружки? Зачем?

И Роза отменила свадьбу ровно за месяц. И выгнала Андрея из квартиры. Он обозлился, потом запил, пьяный вышиб дверь в квартиру Розы, обещая, что больше такого не повторится. Роза вызвала милицию.

Но Андрей не сдался, пришёл через два дня трезвый, с цветами – поговорить.

– О чём? – Роза обиженно посмотрела на него, ковыряя пальцем развороченный косяк двери.

– Я исправлю. Поставлю новую дверь. Железную. И сделаем ремонт в квартире. А потом я денег подкоплю, и мы поменяем на двушку.

– Не верю, – тяжело вздохнула Роза.

Но так хотелось верить. Так хотелось любви, заботы и простого счастья.

– Я докажу! – Андрей отодвинул Розу от двери и прошёл на кухню. – Вот тебе розы, такие же, как ты, красивые и с шипами. Ладно, – спохватился он, – не могу без тебя жить.

Роза стояла с огромным букетом алых роз и смотрела на Андрея.

– Я на всё готов ради тебя! – он схватил кухонный нож со стола. – Это будет моё доказательство, – и полоснул себя по мизинцу.

Побледнел, понял, что не получилось так эффектно, как представлял. Положил руку на край стола и рубанул по месту надреза.

Роза тихо сползла по стене и отключилась.

Андрей спокойно посмотрел на неё и вызвал скорую.

– Дура ты, Розка, – воспитывала её свекровь, – бежать от такого надо!

– Но он же из-за любви ко мне такое сделал!

– Мизинец, конечно, жалко, но он псих, – строго сказала Наталья Петровна. – Ты своей жизнью можешь распоряжаться, но не забывай, что у тебя есть дочь, и она моя внучка!

Но Роза была под таким впечатлением от поступка Андрея, что согласилась выйти за него замуж.

Бывшая свекровь и мать Розы единственный раз были солидарны друг с другом и кричали на Розу целый вечер. Мать пообещала лишить её родительских прав и отобрать внучку.

– Надо было ещё первый раз, когда ты замуж собиралась, выпороть тебя хорошенько! – взъярилась она. – Где ты этих идиотов находишь?

– Сватушка, я, конечно, с тобой согласна, – поджала губки свекровь, – но не забывай всё-таки, что ты и о моём сыне говоришь.

Мать поперхнулась и посмотрела на Наталью Петровну:

– Прости.

– Да ладно, – вздохнула Наталья Петровна, – чего уж там, что отец, что Серёга, ты права, идиоты. Но всё равно их люблю.

Роза слушала, соглашалась, пообещала бросить Андрея, но внутри всё сжималось от гордости, что ради неё он пошёл на такой поступок. Страшный, но ради любви же!

Мать посмотрела на Розу и коротко сказала:

– Дура, потом ко мне не приходи со слезами и соплями.

И поэтому Роза пошла к бывшей свекровке.

– Я его боюсь, – она приехала поздним вечером с дочерью. – Можно я у вас переночую? Даже в туалет нельзя без его разрешения ходить. Приходит с работы и всё проверяет, вынюхивает мою одежду, Настьку расспрашивает, с кем мама разговаривала, когда мы гуляли! Я уже даже с соседями не здороваюсь! А то он позавчера Петровича кулаком в лицо! Только за то, что он сказал, что Настенька у нас такая же красавица растёт, вся в маму!

Роза сняла, наконец, ботинки с дочери и села в коридоре на банкетку и заплакала.

– Я сбежала, пока он на работе. Что делать, не знаю?

– А я тебе говорила! – не удержалась Наталья Петровна. – Ладно, ладно, прости, Роза. Волнуюсь я за вас. Настенька, иди на кухню, там блинчики, сейчас будем чай пить!

Рано утром в окно квартиры с дребезгом влетел камень.

– Выходи, Роза! – кричал Андрей. – Я знаю, что ты там!

Роза с Настей спрятались под кроватью.

– Мама, я боюсь его!

Наталья Петровна вызвала милицию, Андрея забрали.

– Он пить стал в последнее время, – жаловалась Роза, – и вот, – она подняла рукав блузки и показала синяки.

– В общем, так, – решительно и строго сказала Наталья Петровна, когда вечером пришла с работы, – у тебя есть пятнадцать суток, пока любовь всей твоей жизни их отбывает за хулиганство.

– Откуда вы знаете? – обрадовалась Роза.

– Деточка, у меня после Сергея остались такие связи в ментовке, – она горько усмехнулась, – правда, я думала, что они мне уже не пригодятся. – Она посмотрела на Настю и сказала: – Пойдём, поговорим на кухне.

По плану, который они разработали со свекровью, Роза с дочерью, собрав только самое необходимое, уехали в соседнюю область в небольшой городок, где их приютил на время знакомый Натальи Петровны.

– Моя первая любовь, – тяжело вздохнула Наталья Петровна. – И чего я за него замуж не вышла сразу? – она усмехнулась и посмотрела на Розу. – Потому что такая же, как ты, дура непутёвая была! Он вот до сих пор меня ждёт! А я за этого идиота, Серёгиного папашку, выскочила! Он ведь меня умолял за него выйти, даже с ребёнком замуж звал! Эх. Да что уж там…

Розе городок понравился. Тихий, чистый. Она, с помощью свекрови, выменяла свою однушку на двухкомнатную в этом городке. И решила, что всё, больше никаких мужчин в её жизни не будет!

И вышла замуж через полгода за тихого, скромного бухгалтера. Но через год их мирной и вполне скучной семейной жизни бухгалтер напился и поднял руку на Розу. Они развелись через год невыносимых скандалов, пьяных гулянок тихого когда-то бухгалтера. Роза выменяла квартиру в областной город, потеряв одну комнату.

Потом снова вышла замуж. Развелась. Поменяла квартиру. Потом опять, но замуж не вышла, решив, что мужиков портит штамп в паспорте. Расстались через семь месяцев. Роза поменяла квартиру на Север, уехав за две тысячи километров. Может, там нормальные мужики есть? Вышла замуж, развелась.

Настя за это время выросла и поступила учиться в родной город, переехав к бабушкам.

– Достала! – на прощание сказала матери. – Сколько можно бегать по стране? Может, уже пора угомониться? Тебе почти сорокет, а ты всё взамуж невтерпёж!

Роза проревела неделю, а потом махнула на юг, в отпуск, лечить разбитое сердце. Вернулась в свою пустую квартиру одна. И через месяц поняла, что беременна.

На УЗИ, когда было уже семь месяцев, врач улыбнулась:

– Ну, можете поздравить папу! У вас будет мальчик!

– А папы-то у нас нет, – ответила Роза, любовно поглаживая свой живот. – Зато есть бабушки.

За месяц она нашла обмен в свой родной город, переехала перед самыми родами.

– Ну вот, – улыбнулась Роза, выйдя на ступеньки роддома, где её встречали бывшая свекровь и мама, – теперь у меня есть мужчина, который будет меня любить всегда.

«ПОЦЕЛУЙ СМЕРТИ»

– Вадик, прекрати выть! – рявкнула учительница. – Вот тебе два больших помидора, представь, что это девочка, и учись целоваться! Я проверю!

Агния Павловна вздохнула и погладила Вадика по плечу.

– Давай, давай, ничего страшного. Девки – они такие оторвы иногда бывают, тебе вот не повезло.

Вадику и правда не повезло. Он учился в лучшей гимназии города, выигрывал все олимпиады по физике, астрономии, математике и был заучкой и ботаном.

В вечно коротких штанишках и клетчатой рубашке. Даже только что отглаженная, она моментально становилась мятой. Ещё он постоянно потел.

Мама даже водила его к врачу. Врач посмотрел и скучающе произнёс:

– Ну и что вы хотите, мамаша? У мальчика началось половое созревание.

На этих словах Вадик покраснел до самой макушки, где у него слиплись волосы от слишком тёплой шапки, долгого ожидания в очереди и от волнения.

– Да-да, – врач посмотрел Вадику в глаза. – Это нормально. Ты будешь потеть, у тебя будут расти волосы в подмышках и там тоже, – он показал пальцем куда-то ниже ремня брюк. – Тебе будут сниться возбуждающие сны и будет происходить поллюция, – он строго посмотрел на мать Вадика. – Вы, мамаша, что, ребёнку не рассказывали об этом? Смотрите, он сейчас в обморок грохнется от такой неожиданности!

Вера Степановна смотрела на врача расширенными глазами.

– Да, похоже, и мама у нас тоже в обморок упадёт, – вздохнул врач. – Люда, – он крикнул медсестру, – давай две порции нашатырки, у нас впечатлительные.

– Ага, – в кабинет зашла молоденькая медсестра. – Опять довели до инфаркта пациентов? – строго сказала она. – Смотрите, нажалуются на вас опять главврачу.

– Я в четырнадцать уже девственности лишился, а этот, лоб, в двенадцать ещё и не догадывается, что у него волосы расти будут!

– Дмитрий Сергеевич, – осуждающе посмотрела на врача Люда и обратилась к Вере Степановне. – Вы простите, у нас нормальный врач на больничном уже второй месяц, и теперь из стационара присылают на замену кого смогут. Дмитрий Сергеевич очень хороший врач, правда, венеролог, но очень хороший.

– Я поняла, – пискнула Вера Степановна и схватила Вадика за руку. – Спасибо.

– Вы, мамаша, мальчику объясните, что его ждёт в ближайшие лет пять, надо же подготовить пацана. Вы, поди, его одна воспитываете?

– До свидания, – мама дёрнула Вадика за руку. – Быстро пошли отсюда!

– Ну вот, – хихикнула Люда, – опять на вас нажалуются, Дмитрий Сергеевич.

– Быстрее выгонят из этой богадельни, – вздохнул врач.

После этого Вадик, не дожидаясь объяснений мамы, прочитал всё сам в библиотеке. Поначалу, правда, попытался найти это в интернете, но сразу закрыл, только увидев первую картинку по запросу.

А в четырнадцать лет Вадик первый раз поехал один на олимпиаду по астрономии. Ну как один? Без мамы. Но с ребятами из своего города и учительницей Агнией Павловной.

Мама, провожая его у поезда, выдала Агнии Павловне список, что Вадику можно, чего нельзя, во сколько его надо укладывать спать и что он любит на завтрак.

Агния Павловна была опытным педагогом, поэтому не разорвала в клочья бумажку со списком от мамы Вадика, а сказала:

– Конечно, не волнуйтесь, – и положила бумажку в паспорт, чтобы Вера Степановна не переживала за своего мальчика.

А про себя подумала, что больше, будь он даже гением, этого ребёнка с собой брать не будет.

Но Вадик оказался беспроблемный, вёл себя тихо, слушался. И с готовностью отзывался на просьбы помочь.

В гостинице, где поселили детей, приехавших на олимпиаду, было весело, шумно. Они заселились уже вечером, после ужина. В столовой надо было получить сухпаёк на всю команду.

– Вадик, Серёжа и Миша, пойдёте со мной, – скомандовала Агния Павловна.

В столовой было три очереди, куда Агния Павлова отправила мальчиков. В одной получали воду, в другой – печенье, в третьей – яблоки. Вадика она поставила в очередь за печеньем.

Воду и яблоки раздали быстро, а с печеньем не задалось. Девушка путалась, коробки у неё валились из рук.

– Ладно, ты стой, – сказала Агния Павловна Вадику. – Я ребятам помогу и вернусь за тобой.

Когда очередь дошла до Вадика, он пропустил две команды, потому что ужасно боялся ехать один на лифте. В детстве его зажало дверями лифта в доме у бабушки, и он после этого ходил всегда пешком на любой этаж.

Больше пропускать было некого, девица вручила ему коробку печенья, заставила расписаться и отправила к лифту.

Вадик нажал кнопку, надеясь, что сейчас появится Агния Павловна. Он бы пошёл пешком, но с коробкой это было невозможно. Она была не столько тяжёлая, сколько большая, и на пятый этаж он точно бы её один не дотащил.

Лифт приехал, двери открылись. Там было пусто. Вадик подождал, пока двери закроются. Лифт укатил. Вадик нажал кнопку ещё раз.

Лифт вернулся пустой. Вадик вздохнул, зажмурился и шагнул. Двери закрылись. И только тут он вспомнил, что надо куда-то нажимать. Пока он ставил коробку на пол, лифт дёрнулся и поехал. Остановился на третьем этаже. Открылись двери.

В лифт вошла растрёпанная девица. Она была вся в чёрном. Волосы, плащ, майка, перчатки. Даже губы у неё были намазаны чёрным. Она улыбнулась Вадику, вздохнула, показывая глубокое декольте и стукнула древком бутафорской косы в пол.

– Вам куда? В преисподнюю?

– Нет, – пискнул Вадик, хватаясь за коробку. – На пятый этаж.

– Не надейся, – она наклонилась и серьёзно посмотрела Вадику в глаза, – плохие мальчики не попадают на небо! – Расхохоталась и воскликнула: – Поцелуй смерти для тебя, милый!

Обхватила его рукой и впилась ему в губы. Пыталась проникнуть Вадику в рот языком, но он сжал губы и зажмурился. Лифт остановился этажом выше. Девица вышла, смеясь. Двери закрылись. Лифт дёрнулся и поехал вниз. А Вадик так и стоял с зажмуренным глазами и плотно сжатыми губами, измазанными чёрной помадой.

– Господи, Вадик, – закричала Агния Павловна, когда открылись двери лифта, – я тебя бегаю, ищу по всей гостинице!

Вадик не пошевелился. Только крепче сжал губы.

– Так, – Агния Павловна сразу оценила ситуацию, – спокойно. Вадик, это я, Агния Павловна, мы сейчас поедем вверх, на наш этаж. Хорошо?

Вадик кивнул.

– Я нажимаю кнопку, и мы едем.

Вадик кивнул.

– Теперь выходим.

Вадик кивнул.

– Глаза всё равно придётся открыть. Давай. Чем ты измазался?

Вадик кивнул, но глаза не открыл.

Агния Павловна ногой выпихнула коробку из лифта, взяла Вадика за руку и вывела. Довела до номера, усадила на кровать. Дала в руки бутылочку с водой.

– Я сейчас тебе валерьянки накапаю, Вадик, хорошо? И вернусь. Ты попей воды.

Вадик кивнул.

Когда она ушла, он осторожно приоткрыл глаза. В комнате – никого. Вадик вздохнул и закрыл глаза снова.

– Пей! – приказала Агния Павловна, вернувшись с валерьянкой.

Он сморщился и выпил. Она села рядом и стала разговаривать с ним. Долго говорила, прежде чем он открыл глаза и пересказал ей, что случилось с ним в лифте.

– Так, ты сиди, я сейчас, – Агния Павловна сдержалась, чтобы не зарыдать от смеха после рассказа Вадика. Это было бы непедагогично.

Вышла, сходила к себе в номер, взяла два помидора, потом зашла в ванную, вымыла их и смеялась долго, до слёз и кашля. Вздохнула, выпила воды. Сделала соответствующее лицо и вернулась к Вадику.

Он так и сидел, не шевелясь, на кровати, только тихо, но очень горько плакал.

Губы, измазанные чёрной помадой, выглядели страшно. Агния Павловна ещё раз вздохнула, взяла полотенце и вытерла ему лицо.

– Вадик, прекрати выть! – рявкнула учительница. – Вот тебе два больших помидора, представь, что это девочка, и учись целоваться! Я проверю!

Агния Павловна вздохнула и погладила Вадика по плечу.

– Давай, давай, ничего страшного. Девки – они такие оторвы иногда бывают, тебе вот не повезло. А я сейчас её найду и надеру ей уши. Понял?

Вадик кивнул. Послушно взял помидор и посмотрел на Агнию Павловну.

Она вышла из номера, закрыла дверь и в щёлку поглядела на Вадика. Он перестал плакать и смотрел на помидор, готовясь. Она усмехнулась и спустилась на этаж ниже. Там она устроила грандиозный скандал той девице и её руководителю.

Через десять лет к начальнику отдела дополнительного образования Агнии Павловне зашла женщина.

– Помните меня? – улыбнулась она. – Я мама Вадика. Он просил передать вам этот журнал.

Она положила журнал на стол. С обложки улыбался молодой учёный.

– Это Вадик, – сказала Вера Степановна. – Он передаёт вам привет и большое спасибо. Правда, не говорит за что, сказал, что вы сами знаете. А ещё он сказал, что теперь любит помидоры и больше ничего не боится.

БУДЬТЕ МОЕЙ ТЕТЕЙ

– Женщина, – к Алёне на улице подошёл молодой человек, – простите, что я к вам с таким вопросом…

Алёна посмотрела на него и подумала: «Жаль, такой милый и извращенец». Хотела пройти дальше, но он удержал её за руку.

– Простите, не подумайте чего-то дурного, – он говорил сбивчиво, пытаясь сказать ей всё, пока она не выдернула руку и не убежала. – Вы так похожи на мою маму, поэтому я и подошёл к вам, – он не выпускал её руки и смотрел на неё так, что у Алёны защипало в носу. – Помогите мне!

– Как? – спросила Алёна, но сама всё время смотрела по сторонам, чтобы убежать, если что. – Как я вам могу помочь? – она взглянула и увидела, как он украдкой смахивал слезу. – Ну-ну, – ласково сказала она, – не надо плакать. Что случилось?

– Не пугайтесь, я не извращенец, – тяжело вздохнул он, – и не мошенник, правда. Просто я остался совсем один и не знаю, к кому обратиться.

Алёна посмотрела на него и подумала, что и правда, разве такой милый молодой человек может быть опасен? Голубые глаза, открытые, честные, немного испуганные. Но где-то внутри сидело, что именно такими честными и голубыми глазами и должен смотреть негодяй, чтобы добиться своего.

– Давайте присядем, – она глянула на скамейку, улица довольно оживлённая, если что, она закричит. – И вы мне расскажете.

– Спасибо, – он так это сказал, что у Алёны всё сжалось. – Конечно, я понимаю, что моя история звучит совершенно дико. Но вы можете мне помочь, – он схватил её за руку. – Будьте моей тётей! Пожалуйста! – беспомощно выкрикнул он, чувствуя, что женщина готова бежать от его предложения. – Я понимаю, что это странное предложение, но вы спасёте меня! Дело в том, что у меня не осталось никого из родных. А завтра у меня свадьба. Я просто прошу вас прийти на регистрацию в загс и потом в кафе. И всё!

– А что, вы стесняетесь того, что у вас нет родных? – удивилась Алёна. – Вы детдомовский?

– Нет, – вздохнул он. – Меня Дима зовут, – он копался в кармане куртки, – вот мой паспорт, смотрите. Я честный, нормальный человек. Так получилось, что у меня есть семья, но она от меня отвернулась. Они перестали со мной общаться, потому что я женюсь.

– Странно, – удивилась Алёна, – обычно бывает наоборот.

– Да, я тоже так думал, когда привёл знакомиться свою девушку к матери. Думал, она обрадуется. Моя Машка, – он радостно улыбнулся, и Алёна удивилась, как поменялось его лицо только при упоминании имени невесты, – она замечательная! Из хорошей семьи, – торопливо добавил он, словно оправдываясь. – Художница. Папа инженер, мама учительница, сестра врач. Хорошая, обычная семья, – ещё раз повторил он задумчиво.

– А маме не понравилась? – спросила Алёна. – Да? – и сразу вспомнила себя, когда она пришла знакомиться к будущей свекрови.

Так себе вышло знакомство, если честно. И сейчас отношения не ахти, хотя Алёна всё делает, чтобы угодить свекрови.

Изначально она просто хотела, чтобы у неё была большая и дружная семья. Как у мамы с папой. Там папина родня обожала мамину родню. Все праздники вместе. И горести тоже. Будто всегда были роднёй. Алёна была уверена, что и у неё тоже так будет. Что свекровь станет для неё как вторая мама. И у них тоже будет большая семья, дружная и счастливая. Но уже в первую встречу поняла, что нет. Не будет такой семьи. Алёна не понравилась будущей свекрови Веронике Степановне. Она и разговаривать с ней не хотела. Цветы, которые принесла Алёна, кинула на кухонный стол.

– Давайте я вам помогу, – попыталась наладить отношения Алёна, – поставлю цветы. Я стебли подрежу, как меня мама учила, чтобы они подольше стояли. А Серёжа вазу принесёт.

– У своей матери в доме командуй, – холодно сказала Вероника Степановна.

Вот как с первого раза пошло, так ничего за двадцать лет не изменилось. Поездка в гости к родителям мужа – самый тяжёлый день. И говорит Алёна не так, и выглядит не так, красится не так, подарки привозит «дешманские». Короче, ничем не угодить Веронике Степановне. Со временем Алёна так устала подстраиваться под свекровь и терпеть все её капризы, что в момент, когда помогала ей и мыла огромные окна в её сталинской квартире, а свекровь стояла рядом и тыкала пальцем в стекло, оставляя жирные пятна, бросила тряпку и сказала:

– Сами мойте. Больше не приеду.

– Вот и отлично, – холодно сказала свекровь, – встретимся на похоронах, – чуть помолчала и добавила: – твоих, – и вышла из комнаты.

Так и получилось, встретились на похоронах. Только хоронили Веронику Степановну.

– Нет, – обречённо сказал Дима, отвлекая Алёну от воспоминаний. – Не понравилась. Она просто выгнала её из дома. Кричала, что таких «простигоспидя» на улице вагон и я приволок первую попавшуюся. Машка, конечно, убежала в слезах, – вздохнул он.

– А ты? – не удержалась и спросила Алёна.

– А я за ней, – сказал Дима. – Я её люблю. Неужели я буду смотреть, как её обижают? Я ушёл из дома. Снял квартиру.

– А мать? – опять спросила Алёна.

– Я пытался с ней поговорить, но без толку. Она нашла мне невесту, такую, какую она считала правильной для меня. А Машка не подходила по каким-то ею придуманным параметрам. Но жить-то с женой мне, а не матери! – рассердился Дима. – А она поставила условие: «Или я, или она». Я выбрал Машку, – он опять вздохнул и замолчал.

Алёна тоже вздохнула.

– И что? – тихо спросила она.

– И мы женимся завтра. Заказали кафе на всех – на родных и друзей. Они же теперь общие. Её родные для меня теперь семья, а мои родные теперь для неё семья. Только так получилось, что у меня родных больше нет, – Дима всхлипнул. – Они прокляли меня и больше не желают общаться.

– Неужели все? – удивилась Алёна. – Нет ни одного из родных, кто бы поддержал тебя? Бабушка, дед? Папа? Ну хоть тётя или дядя? Никого-никого? – она ошарашенно смотрела на него.

– Папа умер, давно. А перед этим он ушёл от матери, – вздохнул Дима. – Она извела его придирками, скандалами. Мы с ним виделись часто, но у него было больное сердце. Думаю, он бы как раз меня поддержал.

– Конечно! – с жаром сказала Алёна. – Конечно, он бы тебя поддержал! А остальные?

– Остальные родственники только мамины. Папа был детдомовским, – он показал Алёне фото, которое достал из обложки паспорта, – это папа. Он был тихим и любил маму, но не смог с ней жить. А мамина родня прокляла меня.

Алёна слушала Диму и понимала, что он что-то не договаривает.

– Что случилось с мамой? – осторожно спросила она. – Она поставила страшный ультиматум и исполнила его? Да?

– Да, – обречённо сказал Дима. – Вы всё правильно поняли. Она сказала, что если я уйду за Машкой, она покончит с собой. И её смерть будет на моей совести.

– Но это же дикость! – воскликнула Алёна. – Это же манипуляция чистой воды!

– Да, я ей так же сказал. Думал, что она просто угрожает.

– А она? – испуганно спросила Алёна.

– А она не угрожала. Я ей принёс приглашение на свадьбу и уговаривал помириться. Она сказала, что я ещё пожалею. Мы опять поссорились. Я умолял её принять Машку, просил, чтобы она успокоилась, рассказывал, как мы будем жить вместе большой семьёй. А она выгнала меня. А на следующий день мне позвонил её брат. Он нашёл её дома, – Дима всхлипнул. – Вчера были похороны. Но меня не пустили. Все сказали, что в её смерти виноват я, что я убил её, что какие-то бабы с улицы дороже мне, чем моя родная мать.

– Это ужасно, – прошептала Алёна. – Какие-то дикие люди. Дикие… – повторила она. – Она не дала бы тебе никогда и ни на ком жениться. Паучиха, а не мать, – сказала Алёна, глядя на Диму. – Прости, я не должна так говорить, но это так. А Маша? Что сказала твоя Маша?

– Что вы, – отмахнулся Дима, – она бы отменила свадьбу. Решила бы, что это она во всём виновата! – он посмотрел на Алёну. – Понимаете?

– Да, – согласилась она. – Понимаю.

– Поэтому я ей не сказал. Я не хочу отравлять нашу жизнь, не хочу отравлять нашу семью этим сумасшествием. Вы поможете мне? Вы будете на моей свадьбе моей тётей? Пожалуйста! Мне очень важно, чтобы с моей стороны на свадьбе был хотя бы один человек, который не считает меня уродом и убийцей. Вы придёте?

Алёна колебалась. Ей было безумно жаль Диму и хотелось, чтобы он был счастлив со своей Машкой, но участвовать в этом маскараде?!

– Давайте я вам заплачу! – Димка чуть не плакал. – Помогите мне!

Алёна вздохнула, посмотрела на него и сказала:

– А знаешь, нельзя ломать жизнь в угоду кому бы то ни было! Ты просто обязан теперь быть счастлив со своей Машкой! Назло всем. И никогда не бросай её, ни за что! Во сколько и где у вас регистрация?

– У меня только две тысячи с собой, но я вам завтра принесу ещё, – затараторил Димка. – Сколько надо?

– Нисколько, – рассердилась Алёна. – Я твоя родная тётка, неужели я с родного человека буду деньги брать? Ты только коротенько мне расскажи, чтобы я не лопухнулась – фамилии, основные семейные даты.

На следующий день Алёна в двенадцать часов стояла с огромным букетом розовых роз у загса. На ступенях толпилось много людей. Где-то здесь должны быть родственники Маши. Алёна оглядывалась и пыталась определить, кто они. Она очень переживала за Диму и Машу и надеялась, что у них всё сложится.

В двенадцать пятнадцать подъехала машина, из неё вышел Дима и подал руку милой девушке в простом белом платье. Он оглядывался по сторонам, пока они поднимались по ступеням загса. Алёна выглянула из-за плеча мужчины и осторожно помахала ему.

– Тётя Алёна! – обрадовался Дима и обнял её. – Машка, знакомься, это моя тётя Алёна!

– Ребята, поздравляю вас! – она поцеловала Диму и Машу. – Это тебе, – Алёна вручила букет невесте. – Я очень рада за вас и пусть у вас всё будет хорошо!

– Теперь всё обязательно будет хорошо! – Дима обнял Алёну. – Спасибо, тётя! Очень прошу вас, будьте рядом со мной на регистрации, – он посмотрел ей в глаза. – Не бросайте меня.

– Родных не бросают, – улыбнулась Алёна.

Через год Алёна стояла в церкви и держала на руках новорождённую Анастасию Дмитриевну. Она плакала, рядом волновались новоиспечённые папа Дима и мама Маша.

– Кто бы мог подумать, что вы решите, чтобы именно я была вашей крёстной, – улыбалась счастливая Алёна. – Маша, у тебя, наверняка, кто-то из родных мечтал быть крёстной для Настеньки.

– Лучше вас, тётя Алёна, крёстной для Насти никого не найти! – улыбнулась Маша.

– И теперь ты по-настоящему можешь считаться моей роднёй, – наклонился и прошептал ей на ухо Дима. – И врать больше никому не надо, – он поцеловал её в щёку. – Спасибо тебе за всё, тётя Алёна, ты наш ангел-хранитель.

МИЛОСЕРДИЕ

Мила стояла в коридоре и рыдала. В комнате суетилась реанимационная бригада, вызванная скорой. А её просто выставили.

Она вызвала скорую, когда увидела, что маме стало нехорошо. Перед сном она, как обычно, зашла к матери пожелать спокойной ночи.

– Поговори со мной, – улыбнулась мама.

Но поговорить они не успели. Мама схватилась за сердце и больше не произнесла ни слова.

Мила в панике набирала номер скорой. Потом сидела, держа маму за руку, и успокаивала её, что сейчас приедут, потерпи чуть-чуть и всё будет хорошо.

Но мама её не слышала, лежала на высоких подушках безучастная и бледная.

Скорая пробыла около часа: капельницы, уколы, а потом врач вышел и сказал, что они бессильны. И если она, Мила, хочет, то они вызовут реанимацию, но надежды особенно нет.

– Конечно! Вызывайте, – она не сдержалась и заплакала.

Это продолжалось уже больше года. Постоянные больницы, две операции, врачи, очереди в онкоцентр.

Наверное, уже в этот период надо быть готовой к тому, что конец неизбежен. И скорый конец.

Но Господь милосердно дарует в этот момент слепоту. Ни близкие, ни часто сам больной не понимают, что их ждёт. Их сжигает внутри надежда на выздоровление. Они надеются спастись и не видят очевидного.

Мила ходила с мамой по врачам. Вечерами читала в интернете всё, что могло бы помочь. Потом с воодушевлением рассказывала матери и пыталась претворить в жизнь. Возможно, она сама отказывалась видеть происходящее.

Особенно в тот момент, когда маму положили в больницу в третий раз. Она лежала одна в палате. Мила приходила к ней, рассказывала новости, делилась переживаниями, рассказывала ей о том, что вычитала ещё один вариант лечения.

А мама лежала странно равнодушная. Миле иногда казалось, что здесь присутствует лишь мамина оболочка, а душа, мысли блуждают где-то очень далеко.

Маму выписали из больницы, так и не сделав операцию. Врачи объясняли заплаканной Миле, что мама слишком слаба, что надо подготовиться, восстановиться и только тогда планировать операцию.

Она составила план, расписала приём лекарств по часам и сказала маме, что они должны подготовиться к операции за пару месяцев. А там, после операции, всё будет хорошо. Мама поправится. Обязательно.

Реанимация приехала быстро. Гораздо быстрее, чем скорая. Врачи из скорой, в коридоре, объясняли коллегам состояние больной, пульс, ещё какие-то показатели, а Мила держала маму за руку.

– Всё будет хорошо.

Она чувствовала, что хорошо уже не будет, но уговаривала себя, глядя на бесчувственную маму.

– Так, женщина, – её по плечу похлопал врач из реанимационной, – вы будете мешать. Подождите на кухне.

Мила вышла, но до кухни не дошла. Стояла в коридоре и напряжённо слушала.

Через десять минут вышел врач и не ожидая, что Мила стоит у дверей, налетел на неё.

– Вы должны решить, – сказал он, – мы можем попытаться откачать её, но у неё будут сломаны ребра. Без сознания она находится уже довольно долго, поэтому могут быть и другие проблемы.

– Не надо, – Мила закусила губу, чтобы не заплакать. – Не надо, у неё онкология, её выписали, как неоперабельную.

Врач не ответил, посмотрел Миле в глаза и погладил её по плечу.

Реанимация уехала, а Мила так и стояла в коридоре, боясь зайти. Через полчаса ей уже названивали ритуальные службы, наперебой предлагая свои услуги.

Потом было всё, как у всех. Расспросы, слёзы, похороны.

Но Мила никому не сказала, что она отказалась спасти свою мать. Она пыталась убеждать себя, что этим она пыталась оградить её от неминуемых страданий, но где-то внутри её выжигало осознание, что она была малодушной и просто её убила, отказавшись от реанимации.

Со временем она смирилась с этим. Не с тем, что она её не спасла, а с тем, что её постоянно выжигало изнутри. Поэтому она почти не ездила на кладбище. Не могла заставить себя.

– Знаешь, – сказала ей соседка по даче (встречались они редко, друг другу симпатизировали, и эти встречи были приятны обеим), – я иногда думаю, почему мы так бываем слепы в некоторых ситуациях?

– В каких? – удивилась Мила. – Странно слышать это от тебя, Оля. Мне казалось, что ты очень проницательная женщина.

– Я сегодня просто думаю об этом целый день, – улыбнулась Ольга. – А поделиться своими философскими наблюдениями не с кем. А тут ты! Придётся тебе терпеть.

– Я с удовольствием. Редко с кем можно пофилософствовать. Люди в основном беседуют на житейские темы. Ну, мои знакомые, в основном так делают.

– Сегодня день рождения моей мамы, я целый день думаю о ней и о том, как я была слепа. Не понимала, что она уходит и как много ей не сказала, – Ольга посмотрела на Милу. – Прости, тебе, наверное, тяжело об этом?

– Два года прошло уже, – Мила улыбнулась, – к этому привыкаешь. Я тоже об этом часто думаю. Но знаешь, возможно, это хорошо. Это у нас как встроенный предохранитель. Если это видеть и понимать, можно сойти с ума.

– Да, – согласилась Ольга, – предохранитель. Но всё равно, потом, когда ты это понимаешь, сложно простить себе такое.

– Сложно простить себе, что ты сделал не всё, что мог. А ещё, – Мила поняла, что больше не может держать это в себе, – а ещё то, что ты сама даёшь разрешение врачам убить свою мать.

Она посмотрела на Ольгу и заплакала.

– Мила, – Оля достала носовой платок и протянула ей. – Тебе надо рассказать это кому-то.

– Я пыталась рассказывать батюшке, но он сказал, что это гордыня, и отправил меня читать молитвы.

– Я слушаю.

– Не могу себе этого простить…

Мила, стараясь говорить спокойно и даже немного обезличено, рассказала Ольге, что не дала разрешения реанимации откачивать маму.

Ольга слушала молча, не перебивая. После того как Мила закончила рассказ, вздохнула.

– Это милосердие, Мила. Не гордыня. Это милосердие. Ты спасла её от боли. Невыносимой боли. Ты же понимаешь, что значит неоперабельная онкология? Её выписали умирать. Потом были бы страшные боли и не помогающие обезболивающие.

Она помолчала.

– У меня так умирал дядя. Сестра не хотела это признавать. У него была клиническая смерть, она настояла, чтобы его откачали. И подарила ему ещё полгода жизни.

– Вот, – всхлипнула Мила. – Я тоже могла это сделать.

– И через полгода, – продолжила Ольга, – он, умирая, проклял её за то, что она заставила его пройти через этот ад и не дала милосердно уйти в первый раз. Поэтому ты избавила маму от мучений. Это милосердие.

Вечером Мила приехала домой и впервые заснула спокойно. А на следующий день приехала на кладбище.

– Я простила себя, мама, – сказала она.

ДА КОМУ ТЫ НУЖЕН ПЕТРОВ!

Петров проснулся и по привычке поискал тёплый, разжаренный к утру под пуховым одеялом бок любимой жены. Обычно Любка недовольно мычит во сне, спихивает руку Петрова, а он подтягивает её за талию, утыкается носом ей в ложбинку между плечом и шеей и вдыхает её запах. Любка брыкается, что ей щекотно, и отодвигается.

Петров лежит ещё какое-то время, чувствуя запах Любки, её податливый бок, перебирает складочки на талии благоверной, вздыхает и встаёт: поставить чайник, шаркая дойти до ванной и умыться.

Любка поднимается только к завтраку.

– Я тебе и обед, и ужин, а на завтрак не рассчитывай. Надо – сам готовь, – через год супружеской жизни сказала ему жена.

С тех пор и повелось. Петров сам всё покупает для завтрака, сам готовит. Накрывает и будит жену. Любка выходит взлохмаченная, сонная и сердитая.

– Что лыбишься? – это вместо «доброго утра» говорит она.

Петров знает, что это не со зла, просто Любке надо выпить кофе и съесть чего-нибудь, и тогда она и улыбнётся, и поцелует его перед работой.

Но сейчас Петров наткнулся на пустоту. От неожиданности открыл глаза и увидел, что он не дома. Закрыл глаза и начал этот день ещё раз. Поискал под одеялом бок жены. Но было понятно – что-то пошло не так. Одеяло было другое, кровати не было, был диван. Подушка была не такая. Всё было не так.

Он снова приоткрыл глаза. Комната была совсем другая. Другая!

И женщина рядом тоже была другая.

Не жена.

Не Любка.

Петров обречённо закрыл глаза и всё вспомнил.

Началось всё с утра понедельника. Любка встала недовольная, завтрак ей не понравился, и кофе остыл, пока она вставала. Она с раздражением выплеснула кофе в раковину. Брызги полетели по всей кухне: на стенку, на пол, на новую белоснежную рубашку Петрова. И на галстук, который ему подарила мама.

Петров не сдержался и рявкнул на Любку. Любка тоже не сдержалась и рявкнула на Петрова. Мало того, запустила в него кружкой с кофейной жижей, которая не вылилась до этого в раковину до конца. Петров стоял, молчал, краснел, а потом высказал всё, начиная со свадьбы.

Любка не молчала ни секунды, не дала Петрову даже договорить и высказала ему всё, начиная с их знакомства.

Матом.

Такое у Любки случалось от переизбытка эмоций, она не могла подобрать нормальных слов и вываливала весь свой запас, который получала не один год в деревне у бабушки на каникулах. Каждый раз, когда она возвращалась от бабушки, которая в прошлом была учительницей русского языка, а выйдя на пенсию, стала жить в деревне, в доме ещё своей прабабушки, Любка, прожив эти три месяца каникул на «свободном выпасе», как говорил папа, приезжала с новым багажом интересных слов, которые узнавала от деревенских. Слова были необычные, ёмкие и хлёсткие. Не такие вялые, какие обычно использовали в городе и в школе. Слова, которые привозила Любка, настолько соответствовали её неукротимому характеру, что расставаться с ними категорически не хотела.

Из-за этого её несколько раз пытались отчислить из школы, угрожали маме детской комнатой милиции и лишением родительских прав, но потом смирились, ибо кто в своём уме откажется от девочки, которая постоянно привозит золотые медали со всяких олимпиад по русскому языку.

Со временем Любка научилась говорить интеллигентно, но если её выводили из себя, она кричала такими словами, которыми защищалась в детстве, отбиваясь от деревенских мальчишек палкой.

Петров всё это знал, прощал и не обращал внимания. Но сегодня не выдержал. Осторожно поднял несчастную кружку с размазанной кофейной жижей и из самого сердца крикнул:

– Заколебала! – швырнул кружку об пол, отчего та тоненько и обиженно звякнула и рассыпалась мелкими фарфоровыми осколками.

Ни Любка, ни Петров больше ничего не сказали. Петров зашёл в спальню, переоделся во вчерашнюю рубашку и галстук, который не подходил к ней, и ушёл на работу. Пришёл вечером, почти ночью, пьяный. Есть не стал, лёг спать.

Утром проснулся носом в ложбинке между плечом и шеей Любки, блаженно втягивая её запах, а рукой обнимая за талию и сжимая правую грудь жены. Она, как обычно, замычала, пихнула Петрова, что ей щекотно, и снова уснула.

Петров открыл глаза, сел на постели, посмотрел с ненавистью на свою руку, которая только что сжимала податливую Любкину грудь.

– Слабак, – сказал себе, натягивая носки.

Потом зашёл на кухню, заглянул в холодильник, со злостью хлопнул ни в чём не повинной дверцей и ушёл на работу голодный. Весь день надеялся, что Любка позвонит, как обычно, в обед, спросит, как дела, когда его ждать. Не позвонила.

Так продолжалось до четверга. В четверг он не вернулся домой, ночевал у мамы. И даже после этого Любка не позвонила.

А сегодня была суббота, и Петров проснулся в постели чужой ему женщины. Петров сел на кровати. Хотел натянуть носки, но оказалось, что он уже в носках. Облокотившись на худые колени и обхватив голову руками, о чём-то задумался. Хотелось так же, как Любке, материться и бить посуду.

Но он сдержался и посмотрел на женщину. Это была Лена из бухгалтерии. А вчера был её день рождения, и они отмечали его сначала на работе, а потом в кафе. Дальше он не помнил.

Петров ещё раз посмотрел на Лену. Она спала, чуть приоткрыв рот. И по-детски положив ладони под щёку. Петров вздохнул и осторожно встал, взял свои вещи. Оделся уже в коридоре. Вышел, закрыл дверь, придерживая язычок замка, чтобы не щёлкнул и не разбудил Лену, молясь про себя, чтобы она не вспомнила, когда проснётся, с кем провела ночь.

Сел в автобус и по пути думал, что скажет Любке.

Так ничего и не придумав, пришёл домой. Любка пила кофе на кухне, всклокоченная, в распахнутом халате. С ехидной усмешкой посмотрела на Петрова, но промолчала.

– Я переспал с другой женщиной, – тяжело вздохнув, сказал напрямую Петров и сел за стол.

Рассматривая узор на столешнице, ждал, что сейчас будет опять биться посуда, Любка будет орать матом, а он это всё примет и выдержит. Но Любка только молчала и швыркала кофе. Потом поставила кружку и хмыкнула:

– Ладно, Петров, поскандалили и будя.

– Я переспал с другой женщиной, – повторил Петров и посмотрел на Любку.

– Петров, не неси чушь, – хмыкнула она. – Кому ты нужен, Петров? Какая другая женщина? Иди в душ, будем сейчас чай пить, я пирог испекла.

– Люба, ты меня не слышишь? – Петров посмотрел на жену.

– Ой, всё, – рассердилась Любка. – Я поняла, ты обижен, ты заставил меня переживать и ревновать. Петров, я тебя убью, – театральным тоном сказала Любка, – отомщу тебе за измену!

Петров встал, на автомате пошёл в душ. Выйдя из душа, натянул свежие трусы и прошёл в спальню. Лёг в кровать и с наслаждением втянул Любкин запах. Проснулся от того, что его целуют.

– Нет, – он открыл глаза, – не надо, я женат.

– Всё верно, милый, ты женат, – хихикнула Любка. – Видишь, ты даже во сне хранишь мне верность, – она поцеловала его ещё раз, не слушая ответа.

Они провалялись в постели до обеда. Любка счастливо прижималась к нему, а Петров малодушно уговаривал себя молчать. Не верит – и ладно. Ему же лучше. К воскресному вечеру он уже сам начал сомневаться, что у него что-то было с Леной. Может, они просто спали рядом, потому что ей было неудобно положить его на пол, – размышлял он.

А в понедельник на работе Лена сама к нему подошла, улыбнулась, покраснела и провела пальчиком по его руке, нежно произнося его имя:

– Серёж…

И он понял, что было всё и ничего ему не приснилось. И, как ни странно, он обрадовался этому. Потому что в голове постоянно всплывало Любкино «Кому ты нужен, Петров?»

Это разъедало ему душу. Он был рад, что Любка ничего не узнала, что не поверила ему, что жизнь вошла снова в привычное и безопасное русло, но эти слова «Кому ты нужен, Петров?» звучали у него в голове и были невыносимы.

И он решил доказать Любке, что он кому-то нужен. Вот, вот Лене он нужен! Она ходит за ним и смотрит глазами испуганного спаниеля, надеясь, что он заметит её.

И он решил доказать жене, что нужен, много кому нужен, и что он действительно изменил.

И он пригласил Лену на свидание. Выбрал кафе, где часто бывает Любка с подружками, надеясь, что кто-нибудь его увидит там с Леной. Не повезло.

Потом он пришёл домой со следами помады на воротнике новой рубашки, которую ему дарила Любка на Новый год. Она не заметила. Просто сунула в стирку, а потом его ругала, что он не может нормально есть.

– Полоротый! – рассердилась она и достала свой арсенал пятновыводителей.

Потом он не пришёл домой.

Потом пришёл пьяный, облившись женскими духами.

Потом опять не пришёл домой.

Потом Любка встретила его утром на кухне, попивая кофе. Посмотрела на него в упор и грозно сказала:

– Петров, нам надо поговорить.

У Петрова всё сжалось внутри, и он возликовал.

– Не понимаю, о чём ты, – надменно сказал он и картинно облокотился о косяк кухонной двери.

– Не понимаешь? – ехидно улыбнулась Любка. – Точно? – она посмотрела на него в упор.

– Да, – продолжал упорствовать Петров. – Не понимаю.

– Ладно, – обмякла Любка, подошла и поцеловала остолбеневшего мужа. – Хватит мне доказывать, что ты кому-то нужен, кроме меня. Хороший ты, Петров. Я тебя люблю. Но… – Она в упор посмотрела ему в глаза: – Кому ты нужен, Петров?

ЗАЯЧЬЯ ЛАПКА

Дед Степан лежал при смерти уже больше месяца. Но старуха с косой задерживалась, и Степан скучал. Было у него одно неисполненное желание. Может, поэтому он и не умирал.

Лежал, кряхтел, тосковал. А чем ещё заняться, если ты старая колода? Сам ни встать, ни сесть не можешь. Только смотришь в окно и вспоминаешь. Более ничего интересного не происходит. Поел – поспал. Родня зашла – спросила: «Жив ещё?» Жив. Внуки забежали деда проведать. «Жив?» Жив.

Но разве это жизнь? Вот у них дела, заботы. А у него?

Поэтому и остаётся только вспоминать. Но уже всё перевспоминал не по разу. Больше не о чем. О несбывшейся мечте думать? Да что толку. Вот и лежал, смотрел в окно на облака.

А мечта была хорошая. Иногда перед сном Степан всё же думал о ней.

Дед Степан был охотником. Всю свою жизнь. Сколько помнил. Хорошим охотником, как его отец и дед. В лес ходить Степан стал, наверное, с того момента, как на ноги встал. Первый раз на охоту пошёл с дедом. Недалеко, на зайца. Потому что ещё мал был в тайгу на несколько суток уходить.

У деда в тайге была сторожка, и Степан мечтал попасть туда. Сколько дед про неё рассказывал! Степан прямо видел, когда дед говорил перед сном, как ночью медведь-шатун бился о дверь, а дед поленом дверь изнутри подпёр и всех святых вспомнил. Думал, что всё, не выживет. Но с рассветом медведь ушёл.

– Может, деда, это не шатун был? – тихо спрашивал Степан. – Может, оборотень? Раз рассвет его отогнал?

– Можа и оборотень, – соглашался дед, – в наших местах и не такое бывало.

И рассказывал, как угодил в старую ловушку для кабанов. Провалился по грудь, хватается руками за землю и корни, чтобы выбраться, а удержаться не может, соскальзывает. Ещё минута – и упадёт на колья, которые внизу остриём вверх вкопаны. Пусть и сгнили давно, но разве от этого легче? Хватило бы и гнилого кола, чтобы помереть в этой яме. А ружьё в сторону отлетело – не дотянешься. Так бы положить его на край ямы, опереться и – вылезти.

Вдруг слышит, кто-то прямо напролом через кусты прёт в его же сторону!

Степан, маленький, слушал с открытым ртом и думал, что это другие охотники на помощь деду спешат.

– Нет, Стёпка, охота – это не праздник, тут парами не ходют.

– А кто ж тогда через кусты-то прёт? – пугаясь, спрашивал Степан. – Хозяин?

Хозяином люди лешего называли. Никто его не видел, но от проделок многие пострадали. А кто видел, тот уже и рассказать ничего не мог.