Вымышленные библиотеки
© Jorge Carrión, 2019
Published by arrangement with Literarische
Agentur Mertin Inh. Nicole Witt e. K.,
Frankfurt am Main, Germany
© Л. Кравченко, послесловие, 2024
© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2024
Предуведомление к русскому изданию
Сборник эссе испанского писателя и критика Хорхе Карриона посвящен, как и предыдущая его книга[1], «квадрату, вершинами которого являются издательства, книжные магазины, частные и государственные библиотеки». Неутомимый исследователь книжной территории, Каррион чутко регистрирует ее изменения, чтобы в очередной раз признаться в любви книжному делу, принципы которого, несмотря на новые технологии, остаются теми же самыми на протяжении последних пяти веков. В оригинале сборник называется «Contra Amazon» («Против Amazon»). Для стран, куда цифровизация пришла в виде «большой тройки» – Google, Facebook[2], Amazon, – влияние этого технологического гигантского супермаркета – абсолютное зло, уничтожающее разнообразие книжной оффлайн среды с ее маленькими книжными лавками, семейными издательскими домами и прочими устойчивыми формами книжной жизни, уцелевшими в бурном прошлом веке. Для России, открывшей в эпоху COVID-19 собственные ресурсы цифровизации, отечественные маркетплейсы, наоборот, на текущий момент стали главным источником сохранения книжной среды. За счет Ozon или Wildberries книги попали в города, где книжных магазинов не было последние тридцать лет, а онлайн-логистика превратила в единое читательское пространство разрозненную страну, раскинувшуюся внутри одиннадцатичасовых поясов. Это не отменяет наблюдения Карриона о том, как маркетплейсы будут менять читательское поведение, скорее, это сигнал того, что подобные описываемым им процессы случатся у нас чуть позже; гигантская территория дает нам ресурс сопротивления неизбежной гомогенизации, заложенной в цифровой алгоритм.
Большинство эссе этого сборника написаны еще до пандемии и последующего за ней краха глобализации; сегодня суждения автора в духе «единства времени и пространства больше не существует. В XXI веке границы не имеют никакого значения» вызывают, скорее, ностальгическую улыбку. Но в любом собрании книг, будь то магазин или библиотека, в личном выборе круга чтения таится эта легкая ностальгия по прошлым ярким встречам. Книга всё чаще выступает источником впечатлений, а не знаний, пылинкой дальних странствий по закоулкам памяти. И именно в этом кроется ее сила, неподвластная никаким байтам и пикселям. В эпоху маркетплейсов особенно важно поддержать физические магазины и библиотеки, в свою очередь создающие пространства вымысла и воображения. Поэтому в качестве названия к русскому изданию сборника мы выбрали другое эссе – «Вымышленные библиотеки», – а эпилог к размышлениям Карриона попросили написать одну из основательниц «Партнерского материала» – частной библиотеки нового типа из Нижнего Новгорода.
Михаил КотоминМосква, январь 2024 года
От автора[3]
Эссе «Против Amazon.com, Inc: Семь аргументов / один манифест» было впервые опубликовано в испанском онлайн-издании Jot Down Magazine в апреле 2017 года. Редакция журнала также напечатала несколько сотен рекламных постеров, которые позже были разосланы в книжные магазины по всей стране.
Некоторые из них до сих пор можно увидеть на стенах таких независимых прогрессивных книжных, как, например, магазинчик Rata Corner в городе Пальма-де-Майорка. В ноябре того же года манифест вышел в английском переводе Питера Буша как в цифровом, так и в бумажном формате.
В интернете англоязычные читатели могли ознакомиться с переводом на сайте Literary Hub. Параллельно в свет вышла и печатная версия – изящно напечатанная брошюра тонкой ручной работы, которую канадское издательство Biblioasis подарило примерно тремстам книжным, а также ряду журналистов в рамках запуска проекта Bookshops in America and Canada.
Интерес, который вызвал манифест, был настолько велик, что мой редактор Дэн Уэллс в итоге раздал почти три тысячи его экземпляров представителям книжной индустрии по всему миру. Текст манифеста также был переведен на португальский язык бразильским писателем Режиналду Пужолем и опубликован в газете La Folha de São Paulo.
Когда в мае 2018 года журнал Publishers Weekly обратил внимание на неожиданный международный успех манифеста, мы с Дэном, переговорив по телефону, приняли решение выпустить эту книгу. Нашу задумку сразу же поддержал и мой испанский редактор Хоан Таррида.
Я тотчас же начал собирать и перечитывать все статьи, очерки, интервью и эссе о мире книг и книгоиздании, опубликованные мной за последние годы. Отобрав, на мой взгляд, самые удачные, я опешил. К моему большому удивлению, во многих из них упоминалось название американской корпорации Amazon. Однажды аргентинский писатель и переводчик Альберто Мангель неожиданно сказал мне, что никогда не покупает книги на сайте Amazon. В тот момент его слова прозвучали как что-то само собой разумеющееся.
А в каком вы лагере?
Кажется невозможным писать о книгах в XXI веке, о независимых книжных магазинах, о новаторских библиотеках, бросающих вызов стандартному мышлению, о множестве читателей, хранящих неизменную верность печатной книге, не воспринимая Amazon в качестве нашего противника.
Хотя Google Книги и другие крупные платформы также оказали бесспорное влияние на то, как мы воспринимаем тексты и взаимодействуем с ними, транснациональная корпорация, возглавляемая Джеффом Безосом, стала самым знаковым и ярким примером бренда, который в корне изменил – а зачастую и вовсе надломил – традиционные отношения между читателем и книгой. Amazon – это беспрестанно растущий и совершенствующийся монстр с щупальцами.
Пусть некоторые положения моего манифеста уже устарели, но дух его по-прежнему остается актуальным. Его релевантность стала как никогда очевидна после событий начала 2019 года. Тогда жители Нью-Йорка под руководством конгрессменки от Демократической партии Александрии Окасио-Кортес дали отпор корпорации, не позволив ей открыть в городе штаб-квартиру. С тех самых пор, набрав в поисковике «против Amazon», среди найденных страниц и ссылок можно обнаружить не только мой манифест.
Одновременно неустанно растет и количество курьеров Amazon, бродящих по улицам с неподъемными рюкзаками за спиной, равно как и разносчиков других компаний с не менее спорной репутацией. В стиле неолиберализма эти фирмы своеобразным образом создали новый класс прекарных рабочих по примеру бедняков, собирающих картон и металлолом.
В далеком 2012 году я написал текст под названием «Книжные магазины», совершенно не предполагая, что стану финалистом премии Anagrama или же что мою работу опубликуют на стольких языках и будут читать во всём мире.
С того момента я продолжил посещать книжные магазины на всех пяти континентах, изучая историю каждого из них. Благодаря переводам моего манифеста я вновь смог своими глазами увидеть одни из лучших книжных мира, а также открыл для себя новые, большинство из которых достойны восхищения.
Однако пока мне так и не удалось посетить лично, пожалуй, самый важный книжный магазин в моей жизни – Biblioasis в городе Виндзор, провинция Онтарио. Мне еще предстоит увидеть его черный навес над входом, чу́дную подборку книг, познакомиться с сотрудниками и редакторами. Именно они были первыми, кто проникся интересом к изданию моего эссе-манифеста за пределами Испании.
Я много раз мысленно прогуливался по той самой Уайандотт-стрит: разглядывал афиши театра Олд-Уокервилль, представлял, как пробую новоорлеанскую кухню в Nola’s, и, наконец, останавливался у входа в Biblioasis. На фотографиях Google Street View у входа всегда припаркована одна и та же серая машина.
В последние годы у меня развилась особая тяга к посещению старинных, самобытных и необычных библиотек в каждом городе, в который я наведываюсь.
Книги циркулируют по квадрату, вершинами которого являются издательства, книжные магазины, частные и государственные библиотеки. Мы, читатели, находимся в эпицентре этого безостановочного движения.
Достаточно заглянуть в местную библиотеку и убедиться, что в интернете можно найти далеко не всё. Посетив Национальную библиотеку Аргентины, Государственную библиотеку Виктории в Мельбурне, библиотеки Hyundai Card в Сеуле, Международную библиотеку детской литературы в Токио или невероятный книжный магазин Kids Republic в Пекине, где всё можно пощупать и потрогать, я осознал нечто еще более важное: переживания и впечатления, которые дарят вам эти пространства, не имеют цифровых аналогов.
И потому детские отделы книжных магазинов и библиотек необычайно ценны: они формируют и определяют потребителей и, конечно же, читателей будущего. Романы, фильмы, комиксы и телевидение неизменно воплощают в жизнь пространства книг – как в более реалистических жанрах, так и в стиле фэнтези или научной фантастики, – ведь слияние дискурса и объекта, виртуального и физического, разума и тела – это то, что делает нас людьми.
Благодаря переводам «Книжных магазинов», а может, и вовсе по их вине, я обнаружил, однако, темные стороны даже у самых известных книжных магазинов. Например, в туристическом и живописном Lello в Порту нельзя приобрести португальское издание моего манифеста. Видимо, из-за того что некоторые упомянутые мной сведения об этом книжном, которые я, кстати, позаимствовал с их сайта, ошибочны. Но кажется, первопричина кроется всё же в отказе моих издателей поместить изображение их магазина на обложку книги. А Shakespeare & Company принципиально не продают ни французское, ни английское издание. Всё потому, что в них изложена подлинная история Джорджа Уитмена, владельца компании. Кроме того, в тексте «Книжных магазинов» есть много отсылок на другие источники, которые не найти на полках Shakespeare & Company. Всюду царит цензура.
Amazon и другие крупные торговые платформы – далеко не единственные наши противники. Мы непременно должны продолжать читать и путешествовать. И всегда быть начеку.
Хорхе КаррионБарселона, июнь 2019 года
Против библиофилии[4]
Прежде чем стать книгой, Библия была собранием рассказов о мужчинах и женщинах этого мира. Если другие великие мифологии повествуют в первую очередь о сфере божественного и ее пересечениях с человеческой, страницы еврейской крепки, как скала, покрыты слоем пыли и следами людей из крови и плоти, а Яхве присутствует как недвижимый двигатель и второстепенный персонаж, который приходит и уходит – как незримый бог или бог из машины – в зависимости от требований драматической структуры каждой из этих книг, которые искусственно образуют одну.
Или в зависимости от нужд их авторов, потому что, прежде чем стать главами монументального произведения, «Бытие», «Песнь песней» или «Послания святого апостола Павла» были разрозненными поэмами, рассказами, романами, трактатами, легендами, жизнеописаниями. Единство Библии – это коллективная иллюзия, питаемая в течение веков читателями-иудеями и читателями-христианами. Оказавшись запертой в одном-единственном томе, она утратила свою изначальную, гораздо более подходящую ее содержанию форму: груда беспорядочно сваленных свитков, паутина без центра, архив.
Первым великим издателем в истории, таким образом, был не гениальный гуманист Альд Мануций, превративший в конце XV – начале XVI века свою венецианскую типографию в центр изучения, интерпретации и просвещения, а аноним, или анонимы, которых эрудиты называют авторами слоя «P». Карен Армстронг в книге «Библия: Биография книги» пишет об этом так: «[Они] пересмотрели повествование „JE“ и добавили книги Чисел и Левит, заимствуя из более старых документов – генеалогий, законодательных и ритуальных текстов, – одни из которых были записаны, другие передавались изустно»[5]. Революция «Р», осуществленная скорее целой школой, а не одним автором, была впечатляющей. Перечитав и обсудив все более или менее священные тексты, они решили, что глагол шакан (shakan) обозначает «вести жизнь кочевника, жителя шатров», а значит, Бог в действительности хотел обитать не в храме, а в пустыне, где жил Его народ: «В истории, пересмотренной автором слоя „Р“, это вавилонское пленение было последним в череде переселений: Адам и Ева были изгнаны из Рая; Каин за убийство Авеля приговорен к жизни бездомного скитальца; были рассеяны народы, строившие Вавилонскую башню; Авраам покинул Ур; еврейские племена переселились в Египет и, в конце концов, вели кочевую жизнь в пустыне»[6]. «Р» расширил до бесконечности границы храма, с тех пор весь мир стал церковью. Вернее, книгой.
Но «Р» – это только ступень длинной лестницы, которая начинается с первых издательских решений «J» и «E» и продолжается добавлениями и интерпретациями Ездры и еврейскими переводчиками, которые переложили на греческий свои священные тексты в III веке до н. э. на острове Фарос напротив Александрии, и изобретательными рассказчиками из иудейско-христианских сект, которые верили в силу Иисуса и создали «ряд абсолютно новых священных книг»[7], и аллегорическим прочтением Оригена, и переводом святого Иеронима (Вульгата), и решительной сменой критериев отбора и издания, которую осуществили Мартин Лютер и радикальные протестанты.
Начиная с Библии Гутенберга и до сих пор эта самая известная, продаваемая и влиятельная (во благо и во зло) в истории человечества книга всегда была связана с новыми технологиями передачи знания. Мануций изобрел карманные книги в Италии, Эльзевиры популяризировали их в XVII веке на севере Европы, а Новое время уже не могло быть понято без этого формата, который открывал для всех доступ к знанию, на протяжении веков монополизированному священнослужителями и богачами. Великой метафорой этой демократизации стала как раз «библейская бумага». Тонкая, но очень прочная, хорошо впитывающая чернила, она приобрела популярность, будучи идеальным носителем для издания библий и словарей.
Мой экземпляр книги Армстронг исчеркан вдоль и поперек, потому что история Библии кажется мне завораживающей. Ее путь от рукописных свитков до томика, который есть во всех библиотеках (а в Соединенных Штатах – еще и в ящиках прикроватных тумбочек всех отелей). Ее удивительная эволюция: сначала это были тексты с описательным и историческим посылом, то есть нехудожественные; потом они превратились в священную антологию, то есть в художественные, маскирующиеся под нехудожественные; и, наконец, была признана их символическая художественность, то есть не художественная, а маскирующаяся под нее. Но помимо этих прочтений, требующих консенсуса между теологами, Библию можно читать как поэзию, как эпос, как роман или книгу по самопомощи, потому что все классики приспосабливаются к глазам будущего читателя.
Я не могу представить себе, чтобы в моей библиотеке были книги, в которых нельзя подчеркивать. Или загибать уголки страниц. Нельзя давать почитать. Складывать в стопку. Носить на лекции. Читать в метро или в кафе. Или даже терять. Для меня это и есть библиофилия – критическая и разделенная любовь к книгам, к их истории и к их историям, к их языку, к их способности к интеллектуальному, психологическому, моральному и духовному проникновению. Поэтому я не понимаю другую библиофилию – любовь к коллекционированию хрупких, дорогих и редких изданий. Книг, которые нужно открывать в тканевых перчатках, которые нельзя дать почитать другу, а должно прятать, как сокровище (говоря про себя с искаженным алчностью лицом: «Моя прелесть…»).
Во времена Французской революции аристократов нередко «вычисляли» по их библиотекам. Кожаные переплеты, часто подписанные большими мастерами, были дорогими, как и черное дерево шкафов. Кондорсе мог бы спастись от гибели, если бы избавился от своего драгоценного томика Горация с печатью королевской типографии, который выдавал в нем фальшивого республиканца. Первым делом революционеры в конфискуемых библиотеках срывали с книг переплеты – пышные, тяжелые, монументальные, полная противоположность легкости и удобству, которые располагают к чтению.
С тех пор миллионы читателей смогли позволить себе завести личную библиотеку. Библиотеку (как ее верное отражение – книжные магазины) разнообразную по стилю и по виду, с изданиями в суперобложках с клапанами и без, разных размеров и цветов, словно бы идея современной библиотеки всё еще стремилась удалиться от образа тех благородных библиотек, в которых все экземпляры были переплетены исключительно по вкусу владельца, а не в соответствии с многообразием ее авторов и издателей. Демократичную библиотеку, где любовь к чтению, желание развлечься или тяга к знанию господствуют над любыми масками вместилища, которые, хотя и являются свидетельствами мастерства и культурной традиции, отвлекают от того, что действительно важно, – от содержания.
Как нумизматика или филателия, библиофилия – это увлечение более музейное, чем жизненное. Это анахронизм, который переносит нас в эпоху, когда чтение было исключительным достоянием элиты. Демократия же – это порядок вещей, при котором могут сосуществовать республики и монархии, видеоигры и верховая езда, инженер космических систем и дровосек, ютубер и обувщик. И если ты любишь книги, хоть и не тратишь целое состояние на уникальные или экзотические издания, ты постоянно покупаешь другие книги – карманные, новинки, подержанные, – потому что страсть – это тирания. Если ты любишь книги, стены твоего дома будут покрываться полками, пока не заполнят всё свободное место. Если ты любишь книги, то со временем забудешь, что в твоем доме были стены. Если ты любишь книги, ты обречен на анахронизм, потому что цена за квадратный метр не позволяет иметь бесконечную библиотеку. Но разве не на то мы и люди, чтобы жить в состоянии постоянного противоречия?
Я распаковываю свою библиотеку[8]
Мне было тринадцать лет и хотелось работать. От кого-то я услышал, что можно судить баскетбольные матчи и получать за это деньги, заодно мне подсказали и место, где можно подробнее разузнать об этой подработке на выходные. Мне нужен был доход, дабы я мог пополнить свои коллекции марок и романов о Шерлоке Холмсе. Я смутно помню, как зашел в офис, полный подростков, и встал в очередь перед молодым человеком, внешне больно походившим на администратора. Когда подошла моя очередь, он спросил, есть ли у меня опыт работы, и я соврал.
Я ушел оттуда, заручившись не только подробными сведениями об игре, которая должна была состояться через два дня, но и обещанием получить семьсот песет наличными. В наши дни, если тринадцатилетнему подростку вдруг взбредет в голову изучить что-то новое, он отправится на YouTube. У меня тогда такой возможности не было. В тот же день я купил в спортивном магазине свисток и отправился в библиотеку.
Из парочки книг о баскетбольных правилах, которые там обнаружились, я ровным счетом ничего не понял. Одна была с иллюстрациями, другая – без. Сколько бы я ни пыхтел над рисунками и записями в тот пятничный вечер, ничего толком не выходило. Но мне очень повезло, и в субботу утром местный тренер разъяснил мне прямо на поле азы игры, в которую я до тех пор поигрывал, особо не задумываясь о ее теории.
Практиковался я на улице и школьной площадке. Другие мои знания, скорее реферативные, хранились на полках Народной библиотеки Кайша Лайетана – единственной имевшейся в то время в Матаро, небольшом городке, где я провел свои детские годы. Кажется, я начал посещать ее читальные залы в шестом или седьмом классе. Именно тогда-то я и проникся регулярным чтением.
Дома у меня была полная коллекция «Счастливых Холлистеров», в библиотеке – «Тинтин», «Необыкновенные приключения Массаграна», «Астерикс и Обеликс», «Альфред Хичкок и три сыщика». Я проглатывал одну за другой, без разбора, книги Артура Конана Дойла и Агаты Кристи, как дома, так и в читальном зале. Когда мой отец начал подрабатывать в вечернем литературном кружке, первое, что я сделал, – купил еще не прочитанные романы об Эркюле Пуаро и мисс Марпл.
Вероятно, с этого момента и началось мое страстное увлечение книгами.
Народная библиотека Кайша Лайетана стала нашей второй школой. Сомневаюсь, что современные дети пишут столько же рефератов, сколько писали мы в 1980-е годы. Длиннющие, напечатанные на машинке работы о Японии и о Французской революции, о пчелах и о частях цветка – идеальный повод для изучения бесчисленных стеллажей библиотеки. Она казалась тогда бесконечной, да, непостижимой, намного шире и богаче моего воображения, привязанного к району и его окрестностям, ограниченного тремя телевизионными каналами и двадцатью пятью книгами из крошечной библиотеки моих родителей.
Я делал домашние задания, проводил небольшое исследование и при этом успевал прочитать целый комикс или пару глав романа из детективной серии, которая приходилась мне по душе. Некоторые дети вели себя скверно, а я – нет. Двадцатипятилетний сотрудник библиотеки, строгий, но приятный, высокий, но не слишком, не спускал с них глаз. На меня же он совсем не поглядывал. Я обращался к нему только чтобы уточнить, где находится та или иная книга, которую я никак не мог найти. От меня доставалось и другой молодой сотруднице библиотеки, Карме, спасающей нас от общения с ее старшими язвительными коллегами. Порой я начинал досаждать ей заумными библиографическими расспросами: «Есть ли какая-нибудь книга о пыльце, не повторяющая то, о чем и так твердят все энциклопедии?»
Я упомянул микробиблиотеку моих родителей. «Двадцать пять книг», – сказал я. Впрочем, стоит пояснить. Переход Испании от диктатуры к демократии возглавили сберегательные банки. Муниципальные власти, занятые спекуляциями и развитием городов, делегировали банкам управление сферами культуры и социальных услуг. Наш городок, Матаро, представлял собой хрестоматийный случай: большинство выставок, музеев и домов престарелых, а также единственная библиотека в городе с населением в сто тысяч человек зависели от банка Кайша Лайетана.
В начале 2000-х годов, в ходе работы над моим (теперь уже реальным) исследованием, посвященным епископу Жозепу Бенету Серре, для книги «Австралия: Путешествие», я вновь побеспокоил Карме. С нашей последней встречи она достигла особых карьерных высот в библиотечном деле. К моей радости, Карме открыла мне двери к бесценным документам. В то время мне и в голову не приходило, как это было символично. Экономический кризис пока еще не разоблачил наготу короля: документальные фонды Матаро, его историческая память, хранились не в специальном муниципальном архиве или крупной государственной библиотеке, а в самом сердце нашей библиотеки, принадлежащей банку Кайша Лайетана.
В эпоху переходного периода в Испании никто не стал оспаривать решение правительства о передаче руководства культурой страны банкам. Однако один из них как-то напомнил населению об этом занятном факте, опубликовав собственную книгу и разослав ее всем клиентам в качестве бесплатного подарка. В моей личной библиотеке, между прочим, есть экземпляр, унаследованный или скорее украденный из родительского дома. Название книги – «Пикассо: его жизнь и творчество» за авторством Александра Чиричи. На задней стороне обложки значится: «Подарок от сберегательного банка Каталонии». Больше никаких тебе упоминаний про источники финансирования. Трудно поверить, но в ней нет и ни одного комментария от политика или банкира. В конце концов, зачем оправдывать жест, воспринятый в ту пору как нечто само собой разумеющееся. Более половины книг из коллекции моих родителей были подарены банковскими учреждениями.
Как-то, много лет спустя, друг детства моего брата погиб в автокатастрофе. Его мать, убитая горем, рассказала мне, что в группу поддержки пришла женщина, у которой в сумочке лежала газетная вырезка. Она достала ее и зачитала вслух. Это был некролог, который я посвятил памяти погибшего. Написанные мною слова вызвали у нее чувство гордости за сына, по которому она тосковала с того злополучного дня, как авария внезапно унесла жизни его самого, жены и двух маленьких детей.
Те слова помогли ей пережить потерю внуков – детей строгого, но приветливого библиотекаря. Те слова, впоследствии потерявшиеся в массиве всего написанного мною, недолго принадлежали мне: теперь они – собственность газетных архивов, уходящих, однако, в небытие. Ведь, скорее всего даже для матери, частично преодолевшей свое горе, они – лишь воспоминание. Я и сам теперь толком не припомню, упоминал ли в том некрологе, как мы с друзьями проводили субботние дни на школьной площадке. Библиотека Матаро осталась для меня в прошлом – я перебрался в читальные залы университета Помпеу Фабра в Барселоне. Там, поблизости, друзья состарившегося библиотекаря всегда играли с нами в баскетбол.
На днях я зашел в библиотеку университета, где работаю, дабы одолжить экземпляр книги Андре Бретона «Надя», нужный мне для занятий. У себя я его найти никак не мог. Тут мне на глаза попалась она, «Мобиль» Мишеля Бютора. Должно быть, книга лежала на том же месте, что и в 1998 году. В ту пору я проштудировал, казалось, все имеющиеся труды сюрреалистов, заинтригованный их теориями любви (и их практическим применением). Однако ее я упустил.
Зато я наткнулся на нее семь лет спустя, в библиотеке Чикагского университета, причем, по интересному совпадению, тогда как раз надвигались холодные зимние месяцы – самое время начитаться вдоволь. У меня есть ощущение, что книжные магазины в соблазнительной, почти непристойной манере выставляют книги на полках и витринах с одной лишь целью – продать товар. Напротив, библиотеки книги прячут или, по крайней мере, скрывают, как будто довольствуются тем, что им поручили их собирать и хранить. Но справедливо и то, что именно взгляд читателя сканирует корешки книг, фактически от его внимательности или прихоти зависит, произведут ли те или иные названия и авторы фурор или же останутся незамеченными.
Помню, когда я поступил на первый курс гуманитарного факультета, библиотеку университета Помпеу Фабра только построили. Она была настолько новой, что у многих отделов еще не было наименований. Очевидно, чем старше библиотека, тем богаче и разнообразнее становятся ее коллекции, архивы, пожертвования. Каждый документ, газета, журнал или книга привязаны к имени бывшего владельца: мецената, ученого, пенсионера или даже покойника.
Когда речь заходит о библиотеках, мы, употребляя глаголы «истощать», «исчерпывать», по обыкновению, вспоминаем Борхеса. Так вот, именно это я и делаю: досконально, до истощения изучаю книжные полки в магазинах и библиотеках; я люблю часами осматривать разделы, полку за полкой, книги, корешок за корешком. Подобным образом я часто проводил дождливые дни во множестве городов мира. Но снежные – лишь в одном, в Чикаго.
Я никогда не чувствовал себя столь одиноким, как в те первые недели 2005 года. Я проводил в той громадной библиотеке по двенадцать или тринадцать часов. Прежде чем я открыл для себя систему межбиблиотечного абонемента, позволяющую получить любую книгу из фонда любой американской библиотеки, я потратил немало часов в отделе испанской литературы в поисках книг о путешествиях и различных собраний эссе. Другого выхода не было, блуждание по книжным лабиринтам в то время было своего рода Google-поиском доцифровой эпохи. Моя нить Ариадны – все эти заглавия и страницы, их тайный беспорядок. Да и хуже одиночества Минотавра не придумаешь.
Привычка захаживать в относительно молодые библиотеки, подобно той, что была в моем Чикагском университете, а до этого – в Барселоне, познакомила меня с ключевым культурным понятием: с архивами, неуловимым воспоминанием об особом состоянии культуры и мира. Фрагмент времени, который никогда не удастся познать до конца, то целое, которое никогда не удастся воссоздать. Зачастую архивы – это бездонные ямы, скрывающие неопубликованные рукописи и письма, никем не увиденные (или, что еще хуже, не прочитанные).
У самых истоков Чикагского университета, на закладном камне его книжного собрания начертано имя лингвиста и педагога Уильяма Рейни Харпера, за которым вскоре последуют и другие. Эрудиция и педагогические эксперименты интеллектуала привлекли внимание Рокфеллера, пообещавшего выделить шестьсот тысяч долларов на создание центра высшего образования на Среднем Западе, способного конкурировать с Йелем.
В итоге Чикагскому университету досталась космическая сумма в восемьдесят тысяч долларов, поскольку, помимо написания учебников по древнегреческому и древнееврейскому языкам, Харпер с заметным успехом развивал программы, позволявшие беднякам и взрослым, трудящимся полный рабочий день, получить доступ к высшему образованию. Другими словами, Харпер был превосходным руководителем и стратегом. Кроме того, он основал университетское издательство, сохранившееся до наших дней. Но в 2009 году Мемориальную библиотеку имени Уильяма Рейни Харпера закрыли.
Сообщение на сайте Librarything максимально немногословно:
Чикагский университет – Библиотека им. Уильяма Рейни Харпера
Статус: Не существует
Тип: Библиотека
Веб-сайт: http://www.lib.uchicago.edu/e/harper/
Описание: 12 июня 2009 года Мемориальная библиотека им. Уильяма Рейни Харпера была закрыта, а ее фонды переданы в библиотеку Регенштейна.
Несуществующая, умершая библиотека. Ее гибель ознаменовала окончательную и бесповоротную смерть человека, умудрившегося прожить почти столетие после своей фактической кончины. Пожалуй, нет более претенциозного слова, чем «университет».
В одной из ныне забытых статей о литературе, прочитанной мною на днях в библиотеке факультета гуманитарных наук, Мишель Бютор пишет: «Библиотеки предлагают нам мир, но мир ложный, иногда в нем появляются трещины, и реальность восстает против книг, отдельные слова или целые тексты – те самые щели, они ловят наш взгляд, сбивают нас с толку, порождают в нас ощущение заточения». Думаю, он прав: книжный магазин придает материальную форму платоновской, капиталистической идее свободы, в то время как библиотека зачастую более чопорна и порой действительно превращается в нечто наподобие тюрьмы.
Обустраивая свои дома, мы стремимся создать собственные книжные топографии, но делаем это под внешним влиянием, воспроизводя увиденное, благодаря или вопреки размножившимся книжным магазинам, мы подражаем библиотекам, знакомым нам с детства. Бютор поясняет: «Добавляя книги в наше жизненное пространство, мы пытаемся перестроить его так, чтобы в нем появились окна». На самом деле мы увеличиваем толщину стен нашего личного лабиринта, сантиметр за сантиметром.
Я никогда не расстраивался, если вдруг не находил у себя на полке какую-то второстепенную книгу, без которой вполне может обойтись любой библиофил. Но в тот день, не обнаружив «Надю», один из тех романов, к которым, как к «Дон Кихоту», «Сердцу тьмы», «Игре в классики», «Волшебной горе» или «Любви», я регулярно возвращался на протяжении более десяти лет, я сильно забеспокоился.
В своем знаменитом эссе «Я распаковываю свою библиотеку (речь собирателя книг)» вечный скиталец Вальтер Беньямин утверждает, что любая коллекция вынуждена балансировать на грани порядка и беспорядка. Его единомышленник Жорж Перек в книге «Думать/Классифицировать» излагает неоспоримый принцип: «В библиотеке, которую не упорядочивают, происходят неурядицы: на этом примере мне попытались объяснить, что такое энтропия, и я не раз проверял это на собственном опыте»[9].
Должен признаться, что за четыре с половиной года, прошедших с тех пор, как я переехал в квартиру в барселонском районе Эшампле, я обзавелся кучей книг и несколькими полками, но до чего-то более серьезного руки так и не дошли. И теперь здесь царит невероятный хаос.
Логика мироздания пронизана духом подражания. Всё работает по принципу копирования и воспроизведения. Кажущаяся уникальность личности – не более чем многогранная комбинация вариантов, позаимствованных нами извне. Моя библиотека – это реакция на пустоту родительского дома: здесь уживаются следы всех библиотек, в которых мне довелось побывать с детства. Так я недавно наткнулся на несколько фотокопий дневника Пола Боулза с заветным штампом Caixa Laietana. Не менее ценными для меня остаются и издания, найденные в библиотеке Чикагского университета. Помню, каждые выходные они избавлялись от книг, попутно преобразуя библиотеку в антикварный книжный.
Во время последнего переезда я упорядочил все книги по языковым традициям и степени их важности. Рядом с письменным столом я держу книги по теории литературы, коммуникации, что-то о путешествиях и урбанистике. Позади, в двух шагах, – испаноязычная литература, расставленная в алфавитном порядке.
А впереди, в трех-четырех шагах от меня, – мировая литература. Чтобы добраться до исторических, кинематографических и философских эссе, биографий и словарей (последние с каждым годом оказываются всё дальше и дальше по вине электронных версий), нужно пройти в соседнюю комнату, столовую.
В коридоре я складирую комиксы и книги о дорожных путешествиях. И наконец, в комнате для гостей – каталонская литература, эссе о любви, полка книг о Пауле Целане и несколько сотен латиноамериканских хроник, а также по два экземпляра каждой из написанных мною (полностью или частично) книг. В этой библиотеке, по мере разрастания книжного фонда и увеличения числа поездок в IKEA, странным образом переплетаются логика и каприз.
Книжные шкафы в кабинете – из цельного дерева. Мои родители, не утратившие веру в надежность качественной мебели, купили их когда-то на мои же деньги, чтобы разместить прототип моей библиотеки в нашей старой квартире в Матаро, когда я отправился в длительную поездку за границу в далеком 2003 году. Остальную часть квартиры заполонили полки Billy, прогнувшиеся под своей тяжестью, постепенно разваливающиеся на части из-за моей неумелости. Я обрек их на столь тяжкую участь в то самое мгновение, когда неудачно закрепил шурупами; пускай я более-менее сведущ в вопросах литературы и чтения, но руки у меня растут не из того места.
Среди моих детских игрушек, помимо микроскопа и наборов по физике и минералогии, был ящик с инструментами: вряд ли стоит говорить, что я в итоге не подался ни в естественные науки, ни в столярное дело.
«Каждая коллекция – это театр воспоминаний, драматизация и инсценировка личного и коллективного прошлого, запечатленное детство, увековеченная после смерти память», – пишет Филипп Блом в книге «Иметь и хранить: интимная история коллекционеров и коллекционирования», добавляя: «Это больше, чем символическое присутствие: это перевоплощение, пресуществление». Книги, ежедневно окружающие меня, приближают меня к самому себе – к тому, кем я был, к тому читателю, что постоянно растет, меняется, обрастает новыми слоями, – равно как и к информации, идеям, которые они содержат, или же на которые лишь намекают, полные своеобразных порталов-гиперссылок: бо́льшая часть из них – планеты, вращающиеся вокруг мыслителей, писателей, исторических фигур, знакомых мне не понаслышке. Это друзья друзей, невольные соучастники, постоянно движущиеся звенья запутанной системы возможного знания.