Штормовое предупреждение

Размер шрифта: 13

The first Russian language edition published by Hyperion P. H.

Наконец-то грядет тайфун

В Даньчжэне каждый год по крайней мере однажды случается тайфун – либо в мае, либо в июне, самое позднее – в августе. В иные годы тайфун приходит дважды или даже трижды. И приходит он не с пустыми руками, а приносит в подарок наводнение. Мутные его воды, в свою очередь, притаскивают в Даньчжэнь горы мусора и из каждого закоулка выгребают грязищу, скопившуюся за целый год, и пускают ее в плавание по улицам и переулкам, покуда паводок не схлынет. По нескольку дней возле каждого дома кружатся, а то и заплывают внутрь, фекалии, рваная обувь, одежда, косметические маски, парики, пластиковые ведра, презервативы, гигиенические салфетки, трупы животных… волшебное время свинства в Даньчжэне. А потом тайфун уходит, не оставив ни воспоминания, ни тени, и некому рассказать о его проделках, потому что мертвые не говорят. Потоп – древний возлюбленный тайфуна. Он вечно следует за ним по пятам, а потом уйдет, как пришел, исчезнув без следа.

Каждый раз перед тайфуном у меня возникает острое желание сбежать из города. Я пыталась много раз. Но ни разу моя затея не увенчалась успехом. Я надеялась, что в этом году у меня получится. Год выходит длиннее жизни. Не нужно ждать до следующего года. Я была готова.

Июнь подходил к концу, а тайфун и наводнение еще не явились. Народ уже перенес ценные вещи куда повыше. На нижних полках магазинов лежала всякая мелочь, которую можно было убрать в любой момент. Говорят, в районах выше по течению непрерывно лили дожди, но уровень воды в реке Даньхэ все не поднимался. Все ждали-дожидались, у всех уже скопились новые претензии к наводнению, как к опоздавшему без уважительной причины человеку. Жители Даньчжэня не знали, как дальше жить без тайфуна и наводнения.

Однако когда Жун Яо сообщил, что наступает период штормового предупреждения, внезапно обнаружилось, что осталась куча вещей, которые делать уже поздно. Народ привычным образом кинулся суетиться, в суете не забывая впаривать друг другу свой опыт и наставления. А завтра или послезавтра я с утреца тихо уеду из Даньчжэня. Спустя месяц, а то и полгода после тайфуна и наводнения они вдруг поймут, что меня нет. И им так странно будет. Наверное, решат, что я во время потопа утонула и меня унес поток, и даже труп мой им будет лень искать. Наводнение мне поможет. С той поры я полностью исчезну из их мира, и мы забудем друг о друге. Это именно то, чего я хочу.

Буря, скоро грянет буря, вся природа замолчала. С наступлением штормового предупреждения мелкие торговцы и лоточники в городе с криками разбежались кто куда, как корова языком слизнула. Хотя период штормового предупреждения иногда может быть очень долгим – день, два, три, четыре или даже пять дней, а иногда и вовсе бывает, что в конце концов тайфун выходит мертворожденным, изливается на полпути и до Даньчжэня ему больше не остается дела.

Жун Яо только что объявил штормовое предупреждение, и самые разные люди в панике заметались по улицам точно так же, как в кино спасаются от воздушного налета. Они громко кричали:

– Тайфун идет, наводнение несет!

Нервные и возбужденные, они таскали вещи, как муравьи, укрепляли двери и окна, словно бандиты в глухой обороне, словно дезертиры. Как заведено, они засунули в школьные ранцы детей заранее подготовленные веревки, строго-настрого наказав: если тайфун внезапно настигнет их на полпути, пусть привяжут себя к прочному стволу дерева, чтобы ветер не унес их, и ждут, пока взрослые не придут на помощь.

Город был полон мусора, неведомые закоулки забиты нечистотами, вонючие дренажные канавы и заросшая грязью брусчатка – все нуждалось в штормовом крещении. Без помощи тайфунов и наводнений весь местный мусор и грязь никогда не смогли бы вычистить.

К счастью, до прихода шторма я успела заработать достаточно денег на дорогу до Чанша.

Почему я выбрала Чанша? Сама не знаю. В любом случае, я многажды пересчитала – денег мне хватит только дотуда. Дальше я не уеду. А на конце оплаченного пути меня непременно будет ждать мама.

Я давно приглядела рейсовый автобус, раз в день идущий с центрального вокзала в уездный центр. В центре нет поездов, поэтому нужно ехать на городской вокзал. Автобус отправляется в 8:20 утра и прибывает в уездный центр в 3:00 пополудни. По пути он делает получасовую остановку в городке Семачжэнь, где загоняет всех пассажиров в захолустный и суровый, больше похожий на концлагерь, ресторан пикниковой пищи. Никто оттуда не выйдет, не потратив пяти юаней, даже отлить стоит пять мао. Планируя побег, я подстелила соломку и предусмотрительно заложила в бюджет эти пять юаней. От уездного центра до городской железнодорожной станции еще сорок или пятьдесят километров. Вечером я могу остаться на вокзале и дождаться поезда. Поезд до Чанша останавливается в полночь, и на посадку будет всего три минуты. Я даже продумала, что делать, если во время пробежки с меня слетит обувь. Хотя я никогда не выезжала за пределы Даньчжэня, я тысячу раз представляла себе дорогу, мысленно репетировала маршрут и детали путешествия. Предметно, подробно, привычно, как будто я проделывала его сотни раз.

Когда я уеду, даже тайфун меня не догонит.

Но внезапно умер Жун Яо. Как будто смертью своей хотел меня стреножить.

Что ж, раз так, давайте вместе в ветре хорониться.

Тот, кто слушал кино

Позавчера в полдень должен был начаться показ фильма, но в кассе кинотеатра не было ни души, и никто не покупал билеты. Удивленный кассир высунул голову из окошка кассы и посмотрел на вход. Большеухий Лу, который охранял дверь, куда-то запропастился, а люди, оказывается, уже в очередь выстроились. Директор кинотеатра в панике и гневе искал Большеухого Лу. Однако нашли его только к вечеру – на поросшем бурьяном огороде за кинотеатром. Его ударили по голове тупым предметом, крови натекла целая лужа. К счастью, он не умер – едва дышал.

Очевидно, что это была попытка предумышленного убийства. Хотя Большеухий Лу и был серьезно ранен, он все же решительно и точно назвал начальнику полицейского участка Сун Чанцзяну имя злодея – это был Сяо Мо, который продавал фруктовое мороженое. Более того, Сяо Мо обмолвился Большеухому Лу – следующим умереть должен Жун Дунтянь.

Известие о приближающемся тайфуне быстро рассеяло страх по поводу нападения на Большеухого Лу. Мало кого заботил какой-то жалкий Большеухий Лу и какой-то бесследно пропавший Сяо Мо. Только Жун Дунтянь осознавал опасность и выказывал страх. Повысив уровень бдительности, меньше чем в метре от себя он положил острый тесак с длинной рукоятью, чтобы в любой момент иметь возможность схватить его и защищаться. Он также смиренно попросил меня понаблюдать за тем, что творится вокруг, и немедленно сообщить, если объявится Сяо Мо. Я видела хрупкость и смятение в его душе.

Я-то полагала, что Жун Дунтянь пожинал то, что посеял, но беспокоится зря. Потому что верила, что Сяо Мо уже сбежал из Даньчжэня и его никто никогда не найдет.

Поскольку я слишком привыкла к Сяо Мо, я почти считала его городским. И из-за его одержимости кино думала, что он станет мне хорошим другом, с которым мы могли бы стать так же близки, как Го Мэй и Жун Цютянь – эти двое поддерживали чистейшую дружбу и во время тайфуна лежали в одной комнате на одной кровати, прижавшись друг к другу, как два растущих бок о бок дерева, они не делали ничего, просто ждали, пока тайфун пройдет. Но нам всегда было трудно преодолеть лежащую между нами пропасть, и даже кино не смогло сплотить наши сердца.

Однако когда-то я искренне старалась. Он просто не чувствовал бури, ревущей в моей душе. Он слишком рано ко всему охладел и застыл, как замороженный сок на палочке, которым он торговал.

Сяо Мо был примерно моего возраста, может, немного старше. Он был ребенком из бедной семьи, на плечах у него всегда болталась одна только рубаха в бежевых пятнах пота. На его штанах я насчитала целых восемь заплат, три из них на заднице; заплатки были грубые, неровные, разного цвета. Сяо Мо был смуглый и худой; ни тени изворотливой смекалки, свойственной другим торговцам, – наоборот, его простое и неулыбчивое лицо выглядело туповатым. Дом Сяо Мо находится в деревне Баймицунь, настолько захолустной, что о ней почти никто не знает.

Деревня располагалась больше чем в десяти ли[1] от города, связанная с нами совершенно негодной дорогой. Сяо Мо ездил на высоком сломанном велосипеде по толстому песку и при малейшей неосторожности падал. Его деревянный холодильник был укреплен деревянной же рамой и при обычном падении не разваливался. В течение всего лета, а то и до того, как оно наступало, Даньчжэнь начинал потеть. Люди зависели от фруктового мороженого, они нуждались в хорошем глотке морозного воздуха, чтобы подавить внутренний жар. Особенно те, кто хотел сходить в кино, – с фруктовым мороженым во рту можно спокойно просидеть в душном кинотеатре полдня. Я видела Сяо Мо перед кинотеатром почти ежедневно в полдень. К багажной стойке его велосипеда был привязан деревянный холодильник, заполненный фруктовым мороженым, которое он закупал оптом в городском магазине прохладительных напитков. Он ждал, пока солнце накалится, ведь когда солнце сильно палит, люди не могут не прийти к нему. Те несчастные дети, у которых вечно мало денег, тем более не обойдутся без фруктового мороженого. Даже если они не в состоянии его купить, они могут наслаждаться разреженным воздухом кондиционера и запахом сахарина из холодильника. В это время Сяо Мо и приступал потихоньку к делу.

В самое пекло двери кинотеатра открывались, готовые принять распаренных, потных зрителей. Качество громкоговорителей в кинотеатре было крайне низким, звуковые эффекты – нестабильны, а звук – сухой, скомканный, резкий, но при этом очень громкий, слышный на всем овощном рынке и в мясных и птичьих рядах. В процессе кинопоказа громкоговоритель не снижал децибелы, и все без исключения звуки фильма были отлично слышны наружи. Кинотеатр прибегал к такой уловке, желая привлечь больше людей, чтобы те решились купить билеты и войти в зал. И в самом деле такое случалось, люди частенько не могли устоять перед искушением и скрепя сердце прямо на середине фильма покупали билеты и забегали внутрь.

Как-то раз и Жун Дунтянь так же купил билет, но стоило ему войти в кинотеатр, как фильм закончился. Он увидел только финальные титры, поэтому разорался и стал требовать, чтобы фильм поставили снова. Но повторный показ был невозможен, и орать тоже не имело смысла, ведь охранник Большеухий Лу предупреждал его, что фильм вот-вот закончится и входить не стоит. Жун Дунтянь подбежал под экран, достал спичку и пригрозил спалить его. Жун Яо как раз проходил мимо дверей кинотеатра, Большеухий Лу остановил его и попросил не позволить Жун Дунтяню совершить преступление. Жун Яо схватил Жун Дунтяня и отмутузил до полусмерти. Даже несмотря на трепку и на то, что его лицо посинело и распухло, Жун Дунтянь не сдавался, и Большеухому Лу пришлось вернуть ему деньги за билет.

Когда начинался фильм, Сяо Мо, казалось, забывал о продаже фруктового мороженого. Он «слушал фильм», склонив голову набок, сосредоточенно, серьезно и внимательно. Я никогда не видела никого, кто настолько завороженно вслушивался в кино. Развернувшись всем телом, он, с дурацкой улыбкой на лице, неотрывно глядел на громкоговоритель под карнизом. К нему подходили и стучали по деревянному холодильнику, требуя мороженого, но он не оборачивался, а просто махал рукой и отвечал, что мороженого больше нет. Когда фильм заканчивался, он понимал, что в холодильнике оставалась еще добрая половина товара, которая начала таять. Он нервно включал зазывалу, но уже не мог остановить людей, которые спешили уйти. Я наблюдала в сторонке, издали, и беспокоилась за него.

Сяо Мо не знал меня, и я ни разу не сказала ему ни слова. Но даже в самые трудные времена я каждый день исправно тратила один мао, чтобы купить одно из его фруктовых мороженых. Я покупала молча: протягивала Сяо Мо один мао, и он давал мне голубое, где было больше маша. Он знал, что я люблю голубое и не люблю желтое и красное. Прямо перед ним я глубоко всасывала столбик мороженого со смачным «ням». Он улыбался мне, обнажая блестящие зубы, которые были еще красивее, чем золотые. Иногда он зазывал целых полдня, но продавал только одну штуку. Казалось, он не находил себе места от скуки, и я тоже не находила себе места. Ему не нравились люди в городке, они были слишком скупые, слишком крохоборные, долго придирались даже к мороженому за один мао. Мне тоже не нравились люди в городке, потому что они не нравились Сяо Мо. Иногда по вечерам можно было увидеть, как Сяо Мо спешит из деревни обратно в город, в магазин прохладительных напитков, чтобы вернуть нераспроданный товар. Мороженое таяло и превращалось в воду, и в магазине любезно пересчитывали маленькие палочки, одна палочка считалась за целое мороженое. В этом случае, возвращая товар, он не оставался в проигрыше.

А Большеухий Лу знал Сяо Мо, даже очень хорошо знал. Однажды он просто так попросил у Сяо Мо фруктовое мороженое и свирепо в него вгрызся, в результате отморозил больной зуб. От боли он затопал, обхватил голову руками и зарыдал, отчего Сяо Мо потерял дар речи и выглядел совсем беспомощным. С тех пор при виде Сяо Мо у Большеухого Лу ныли щеки, а затем начинало ломить и зубы, и он, прикрывая рот, прогонял Сяо Мо.

Кинотеатр не принадлежал Большеухому Лу. Он всего лишь работал временным охранником, но относился к кинотеатру как к собственному дому. Он стерег дверь так, что мышь не проскочит, – даже дети не могли пробраться без билета. Лао Фань, который охранял вход раньше, был намного гуманнее, он лишь вполглаза присматривал за прошмыгивающими детьми. Жители городка ненавидели Большеухого Лу, который в свое время был мастером по кастрации петухов, им были противны его волосатые руки и длинные, как у быка, уши. Большеухий Лу только и мог, что третировать деревенских, он был особенно бдителен по отношению к зрителям из сельской местности, поднимал их билеты над головой и проверял по два-три раза, как проверяют фальшивые купюры. А еще ему нравилось прикасаться к женским телам. Большеухий Лу перегораживал середину узкого прохода в кинотеатр и не упускал случая пощупать зрительниц, он терся об их груди или кожу.

Единственный человек, который боялся Большеухого Лу, был Сяо Мо. Чтобы скрыться из поля его зрения, Сяо Мо приходилось заворачивать за угол и переходить на другую сторону билетной кассы. А это никак не являлось самым удачным местом для продажи фруктового мороженого.

Но Сяо Мо, похоже, приходил сюда не столько для того, чтобы продавать фруктовое мороженое, сколько для того, чтобы слушать кино. Он никогда не смотрел кино, но мог догадаться о его содержании и деталях по звуку. Некоторые фильмы показывали в кинотеатре больше одного раза, и из таких фильмов он знал наизусть все реплики и даже мог подражать интонации героев, как будто видел эти фильмы тысячи раз. Порой, увлекшись, он забывал о продаже фруктового мороженого и демонстрировал свои актерские таланты людям, бродившим за пределами кинотеатра. Он пересказывал им диалоги героев, опережая актеров на реплику и не упуская ни слова, более того, он произносил реплики с той же интонацией – как будто это в фильме повторяли за ним. Он даже мог угадывать движения и выражения лиц персонажей фильма и показывать это тем, кто находился снаружи, пританцовывая и жестикулируя. Небольшое открытое пространство в углу стало для него сценой. У Сяо Мо действительно был актерский талант: каждая поза и движение, каждое выражение лица, каждое слово – все было выверено до совершенства и исполнено мастерства и достоинства. Те, у кого не было денег или кто скупился тратить их на билеты в кино, окружали Сяо Мо и смотрели его выступление. Иногда вокруг него собиралось гораздо больше людей, чем в самом кинотеатре. Когда Сяо Мо показывал комичную сценку, они смеялись; когда Сяо Мо захлебывался рыданиями от тоски, зрители тоже тихонько роняли слезы.

Мне нравилось смотреть, как Сяо Мо имитирует актерскую игру. Каждый раз, когда я протискивалась в толпу, чтобы посмотреть на его выступление, я смеялась, плакала и переживала. В то же время я также приглядывала для него за деревянным холодильником, чтобы дети не пытались украсть фруктовое мороженое. Очевидно, что Сяо Мо любил кино гораздо сильнее, чем я. Но его пантомимы, которые он представлял в соответствии с собственным воображением, зачастую сильно отличались от показанного в фильме. Поэтому у меня было желание: чтобы Сяо Мо смог получить особый статус и право свободно посещать кинотеатр. Пусть бы он увидел фильм своими глазами, чтобы более точно и ярко разыгрывать его для нас.

Реализацию этого прекрасного желания я возложила на Большеухого Лу. Когда его растрогает преданность Сяо Мо кинематографу, его одержимость фильмами, он решится прикрыть глаза и позволит Сяо Мо свободно посещать кинотеатр.

Но мои надежды потерпели крах. Однажды Большеухий Лу подошел к углу и сказал Сяо Мо: «Отныне „фильму слушать“ – тоже за деньги».

– Значит, люди на улице, в том числе мясники в мясных рядах, продавцы кур и прохожие тоже должны будут вам платить? – спросил Сяо Мо.

– Я беру плату только с тебя, – сказал Большеухий Лу, – потому что ты к кинотеатру ближе всех и фильмы слушаешь серьезнее всех и больше всех. Ты выслушиваешь все заварушки и пересуды, все равно что сидишь в кинотеатре и смотришь. Ты как вор, и без того на халяву пользуешь кинотеатром – так еще и фильму им кривляешься показываешь. Кто тогда станет билеты покупать, чтобы фильму смотреть? И на кой будет нужен тогда этот кинотеатр? Такого, как ты, сознательного вредоносца я могу в любой миг отправить в полицейский участок и засадить на несколько лет за решетку.

– Ты звук выкручиваешь так, что он по всей улице льется, я могу не слушать, что ли? Можешь выключить громкоговоритель и запечатать кинотеатр, чтобы я ничего не слышал, – сказал Сяо Мо.

– Ах ты ж, и на каком основании воришка будет других поучать, как добро прятать? – Большеухий Лу решил унизить Сяо Мо перед обступившими их зрителями. – Этот негодяй фильму подслушивает внимательней, чем супружнее совокупление! Кто его знает? Вот наслушается фильмы, поедет к себе в деревню и будет там людям за деньги рассказывать. Познакомьтесь-ка с этим ворьем, сегодня фильму крадет, завтра баб начнет красть, а там и за банки возьмется, весь честной народ обворует, а сейчас вдруг требует, чтобы люди двери запирали! Скажите, что безопаснее – двери запирать или вора ловить? Конечно же, ловить вора!

На удивление, собравшиеся посчитали, что Большеухий Лу совершенно прав, все одобрительно кивали и осуждали Сяо Мо, говоря, что не стоило подслушивать кино и еще и перепоказывать его другим. У Сяо Мо пылало лицо и рдели уши, ему нечем было оправдаться. Большеухий Лу потребовал, чтобы тот немедленно покинул территорию кинотеатра и катился чем дальше, тем лучше. И с такими словами он толкал Сяо Мо. Сяо Мо пытался толкаться в ответ, но он был не соперник Большеухому Лу, поэтому непрерывно пятился назад и наконец налетел на собственный велосипед. Деревянный холодильник опрокинулся на землю, пробка вылетела, мороженое сбежало из ящика и, едва упав на землю, немедленно растаяло. Сяо Мо, собрав последние силы, поднялся на ноги и обнаружил, что у него треснула мотня и прореха тянется до самой задницы. Сжав ноги, Сяо Мо подошел к Большеухому Лу и сказал:

– Я не вор! Я всего лишь не трачу деньги на просмотр твоего кино. Никогда не смотрел кино, за которое нужно платить.

– Не купив билет… и слушаешь фильму, умышленно подслушиваешь – значит, вор! Чтобы пьесу послушать, надо раскошелиться, и уж тем более фильму слушать! – Большеухий Лу свято верил в свою правду. – Во всем Даньчжэне ты единственный подслушиваешь мое кино! Откуда только взялся такой ворюга?

Я больше не могла смотреть на все это и сказала Большеухому Лу:

– Не только он, я тоже подслушиваю твое кино.

Но Большеухий Лу не отреагировал. Другие не принимали меня всерьез. Это потому, что я слишком тихо разговариваю.

Сяо Мо никак не мог противостоять могучему Большеухому Лу, он развернулся и, роняя слезы, принялся подбирать холодильник. Ему не хватало сил одному поднять велосипед. Я собиралась подойти помочь, но меня опередили несколько взрослых. Они помогли Сяо Мо.

Большеухий Лу не мог вынести чужих слез. Как только Сяо Мо заплакал, его сердце тут же смягчилось, иначе говоря, он сам понял, что слишком сильно обидел парня, и прямо перед всем честным народом сказал Сяо Мо:

– Кинотеатр для всех жителей города, и зрителям нужно мороженое. Я не могу так взять и все порушить, можешь продолжать продавать тут мороженое, но будешь затыкать уши ватой, чтобы фильму не подслушивать.

Большеухий Лу достал из кармана растрепанный комок ваты, разделил надвое, быстро скатал в маленькие шарики и сунул под нос Сяо Мо, резко приказав:

– Заткни уши и оглохни.

Большеухий Лу по-настоящему обижал людей. От его собачьей рожи прямо воротило.

Сяо Мо пошел на этот компромисс. На следующий день, когда начался сеанс, я увидела у него в ушах ватные шарики. Время от времени Большеухий Лу высовывал голову из угла, наблюдая за ним, и жестом приказывал забить вату плотнее. Люди просили Сяо Мо изобразить для них фильм, но тот указывал на свои уши и качал головой, имея в виду, что ничего не слышит.

Позже я поняла, почему Сяо Мо согласился на подлое условие Большеухого Лу – он хотел на каникулах заработать кое-каких деньжат. Кроме платы за следующий семестр он хотел скопить пятьдесят юаней на поездку на киностудию, чтобы посмотреть, как снимается кино. Он мечтал стать режиссером, снять много-много фильмов, а затем купить генератор, чтобы каждый вечер показывать фильмы, которые он снял, жителям деревни. Все это я подслушала, когда он рассказывал другим, а другие находили это глупым и смешным. Но я считала, что Сяо Мо – самый мечтательный человек во всем Даньчжэне. Вот только пятьдесят юаней были огромной суммой.

Так совпало, что я тоже усердно работала, чтобы скопить пятьдесят юаней. Как только у меня появятся эти деньги, я смогу сбежать из Даньчжэня, а он сможет пойти на провинциальную киностудию, и мы оба получим шанс изменить нашу жизнь. Надеюсь, он каждый день будет продавать много-много фруктового мороженого. Как только лето закончится, он отправится на провинциальную киностудию и увидит, как делается кино. А вернувшись из столицы провинции, начнет снимать свое собственное.

Я тоже любила кино. Ни разу не пропускала ни одного показа в кинотеатре нашего городка. Поначалу мне даже тратиться не приходилось – Жун Дунтянь проводил меня в кинотеатр через тайный лаз, о котором почти никто не знал. Лаз был длиной семь-восемь метров, и туда мог поместиться только кто-то маленький и худой. Летом начинались наводнения, лаз заливало водой, и по нему уже было никак не пробраться. Вода высыхала только к середине осени. Примерно за полгода я посмотрела двадцать три «бесплатных» фильма. Но однажды, выкарабкиваясь из лаза, я обнаружила перед собой какого-то человека. Я пару раз поторопила его, а он все не реагировал. Тогда я с силой толкнула его всей пятерней – и тут поняла, что ноги у него окоченели. Я испугалась и громко разревелась. От рыданий я вся распухла, я попыталась ползти назад – и не смогла. Я отчетливо ощутила, как сдавило грудь, и мне стало трудно дышать. Я поняла, что насмерть задохнусь в этой дыре и никто не найдет меня, даже когда мое тело окончательно разложится. По счастью, покойник, застрявший в лазе передо мной, оказался младшим сыном городского судьи Сюй Чжэнжуна, он пропал на целый день, и судья Сюй обратился к Жун Дунтяню. Жун Дунтянь и привел судью Сюя к лазу. Вот так меня спасли, а лаз наглухо завалили. Директор кинотеатра Лао Тянь, получив от судьи Сюя взбучку, в итоге он выместил злобу на нас с Жун Дунтянем, запретив нам отныне переступать порог кинотеатра.

Но Лао Тяня скоро выслали в лесхоз в Чашане, и его запреты оказались для нас пустым звуком. Мне все еще нравилось кино. Только теперь приходилось покупать билеты. А ведь были времена, когда тратиться было не нужно, можно было открыто приходить в кинотеатр. Это когда я согласилась на предложение нового директора кинотеатра Лао Вэя, что буду прибираться в кинозале, когда зрители разойдутся. Каждый раз по окончании сеанса кинозал был похож на загаженный продовольственный рынок – весь пол усеян шелухой от семечек, пластиковыми пакетами и обрывками бумаги, а еще в помещении стоял скверный запах мочи. Отмыть кинозал была та еще работка. Чтобы его отдраить в одиночку, требовался целый час. Но из-за кино я никак не могла отказаться. Вечером, когда зрители расходились, городок погружался в тишину и спокойствие. Я часто не хотела возвращаться домой, слонялась возле окошка кинокассы, разглядывала разноцветные киноафиши, читала крошечные буковки, которые легко можно было не заметить, и узнавала из них еще больше всяких тайн. Я выучила наизусть каждую афишу, могла по памяти перечислить даже имена тех, кто отвечал за свет, сценическое оформление, реквизит и выпуск картины. Когда в кинотеатре не шел фильм, двери его были открыты нараспашку, иногда я тихонько просачивалась внутрь, садилась в самый первый ряд и смотрела во все глаза на пустой экран, я могла просидеть так полдня.

Я думала, во всем мире не найдется человека, который любил бы кино так, как я, но Сяо Мо оказался другим мной. Он мне нравился. Нравились его длинные мускулистые руки, пышные вьющиеся волосы, решительное выражение лица и реденькая, растущая как попало бороденка. Он был полон гордости собой, в глазах горел огонь, и зрелый он был не по годам, как будто уже состоявшийся режиссер. Привалившись к афише, я засовывала палочку мороженого глубоко в глотку, туго-натуго втягивала в себя, доставала и снова заглатывала. Если так повторить несколько раз, то палочка мороженого становилась меньше, тоньше и глаже. Это движение я узнала из фильма, оно было несколько фривольным, развратным.

Я издали смотрела на Сяо Мо, доедала мороженое, выбрасывала палочку, и в мое сердце внезапно врывалось дикое животное, которое подбивало меня спать с Сяо Мо, сплестись с ним в одно целое. Этот зверь был неистово лютый, он повергал меня в смятение, но я очень быстро стала его слушаться. Пусть моя внешность и заурядна, я ведь его вполне достойна. У меня белоснежная кожа, стройные плечи и крепенькие маленькие грудки, единственный недостаток – обилие прыщиков. Я надеялась, что Сяо Мо легонько ущипнет меня за попу, запустит руку мне в шорты. Его руки, хранящие прохладу и аромат мороженого, будут медленно гладить мою разгоряченную кожу… а я буду время от времени вздрагивать в конвульсиях и непроизвольно вскрикивать. Мои требования к нему невысоки – только чтобы во время шторма мы лежали бы в обнимку на кровати, и пусть буря сколько угодно бьется в окно, переворачивает вверх дном комнату, вода подступает к кровати, унося нашу обувь и одежду, а мы сделаем вид, что ничего не происходит. В полном молчании, не шевелясь, целый день не выйдем за порог, вплоть до момента, когда утихнет шторм и наводнение отступит, мир восстановит прежнее спокойствие – только тогда мы с Сяо Мо разделимся, и он вернется к продаже мороженого. Эти сцены прокручивались в моем воображении столько раз, что как будто стали реальностью. Однако я никак не могла найти в себе смелости заговорить с ним.

Я много раз показывала ему бесподобные бусы из сияющих жемчужин на своей шее, но он их не замечал. Я много раз хотела с ним заговорить, пусть бы не о мечтах, пусть о мороженом. Но стоило мне открыть рот, как тут же появлялся кто-нибудь еще, и я, словно боясь, как бы чужие люди с первого же взгляда не догадались, что мы с Сяо Мо собираемся блудить, поспешно отходила. Однажды в кинотеатре показывали японский фильм «Танцовщица из Идзу», я смотрела его дважды, и каждый раз по окончании фильма уходила из кинотеатра в слезах. Мне казалось, что я та самая Каору, брошенная в уголке на краю мира. Я была убеждена, что Сяо Мо не видел этого фильма и даже не «слышал» его. Я очень хотела посмотреть его в третий раз вместе с Сяо Мо. Но Сяо Мо не стал бы тратить деньги на кино. Их могла потратить я – и пригласить его. У входа в кинотеатр, рассматривая афиши, я наконец-то смогла окликнуть его.

– Сяо Мо, пойдешь со мной кино смотреть?

Сяо Мо не ответил. Я повторила. Реакции по-прежнему не было. Я про себя решила, что, даже если платить буду я, он не станет смотреть фильм, за который нужно платить. Но очень быстро на меня снизошло озарение, что он просто меня не слышит, потому что уши его заткнуты ватой. Фильм еще не начался, ему не было нужды так рано затыкать уши. Мне было так досадно, что нельзя выдернуть эту вату. Она перекрывала дорогу моему голосу, отчего я чувствовала себя беспомощной.

Солнце постепенно накалялось, запекая мое лицо так, что оно пылало. Он смотрел куда-то вдаль, выискивая потенциальных покупателей, а меня и не замечал.

Фильм вот-вот уже должен был начаться. Я в последний раз сказала: «Сяо Мо, пойдешь со мной кино смотреть?» Он мельком глянул на меня, понял, что я с ним говорю, и достал вату из ушей.

Однако в этот момент я не смогла произнести ни слова. Сяо Мо толкнул велосипед и хотел уйти. Я не понимала, почему в этот день он захотел уйти пораньше.

– Сяо Мо! – заорала я. – Ты куда? Пойдем кино смотреть!

Однако Сяо Мо сделал вид, что не услышал, он просто остолбенел, а потом оседлал велосипед и, не оборачиваясь, рванул по проспекту Наньяндацзе в такой спешке, словно не ехал продавать мороженое, а бежал от самой смерти.

Я пала духом и сгорала со стыда. Я не знала, что пошло не так. По пути я повторяла то, что только что сказала ему, и поняла, что даже сама этого не слышала. Оказывается, слова, что ревели и вертелись у меня в горле, были окружены тысячами гор и рек и так никогда и не прорвали этого окружения. Я влепила себе звонкую пощечину.

На следующий день я преисполнилась решимости снова назначить встречу Сяо Мо, но на следующий день, с утра до заката, так и не увидела его. Под покровом ночи я в бешенстве в клочья разорвала афишу фильма на одной из стен.

На третий день объявили штормовое предупреждение. Мир погрузился в хаос. Тайфун молниеносно обрушился на Даньчжэнь. Все сдержанные, презрительные, благодушные и невозмутимые лица быстро сменили выражение. Начался проливной дождь, от которого содрогнулась земля и задрожали горы. Наводнение преследовало бегущих людей по пятам, несколько джипов и тракторов были настигнуты на улицах Мангодацзе и Наньяндацзе – они заглохли, застряли и постепенно погружались в воду. Паводок просочился сквозь запертые двери, и вода затопила магазин прохладительных напитков, так что десятки деревянных холодильников поплыли по переулку Пипаган, как маленькие лодки. Тайфун закручивал в воздухе мусор и одежду, валил деревья и столбы электропередач. Наводнение разрушило множество сельских мостов, домов и дорог, превратило рисовые поля в озерное царство. Я слышала, что в деревне Баймицунь случился ужасный оползень, половина горы рухнула с высоты, бесследно похоронив десятки семей, крепко спавших посреди ночи.

После шторма я не видела Сяо Мо несколько дней и запаниковала. В тот день кинотеатр вывесил объявление о том, что в честь двадцатилетия кинотеатра завтра будет бесплатный показ, покажут как раз-таки «Танцовщицу из Идзу». Я была приятно удивлена, Сяо Мо ведь не откажется от бесплатного фильма, верно? Я очень надеялась, что все люди на свете увидят прекрасную Каору и ее трагическую любовь.

Едва забрезжил рассвет, я тайком села на велосипед Жун Дунтяня, стоявшего на углу, и поехала по 324-му Национальному шоссе в деревню Баймицунь. Я хотела сообщить Сяо Мо хорошие новости, чтобы он смог приехать в город и, не таясь, посмотреть бесплатное кино.

По пути повсюду попадались ил, ветки, опавшие листья, рухнувшие горы и совершенно неузнаваемые рисовые поля. Одиночество, запустение и разложение. Песок на дороге и впрямь был таким толстым и скользким, что, несколько раз упав, я больше не осмеливалась ехать на велосипеде и двинулась вперед, толкая его перед собой. Обжигающий песок забрался мне в туфли и натер ноги до крови. К полудню я добралась до местечка под названием Сэньлун. Следуя указаниям прохожих, я повернула налево и прошла еще три или четыре ли до деревни Баймицунь. Однако путь мне преградила река. Над ее излучиной возвышался мост, но он был сломан, остались лишь четыре пустые опоры, похожие на раны. Оба берега и останки моста обвивали побеги бамбука, банановые листья, сорняки и виноградные лозы, а также одежда подозрительного вида. Шторм не отступил, он всего лишь скрылся в мутной реке, по-прежнему свирепый. Мост был единственной дорогой в деревню. Я сидела на берегу в оцепенении. Я думала, что Сяо Мо чудесным образом появится на другой стороне. Я была одна-одинешенька, как будто в одиночестве сидела в кинозале. Конечно, меня терзало отчаяние. Потому что даже до маленькой деревни нельзя было добраться, а до Сяо Мо, который находился совсем близко, нельзя было дотянуться. Любой путь в большой мир оказался отрезан. Мне предстоит задыхаться в Даньчжэне до конца жизни. Сельская местность, которая раз за разом подвергалась нападениям штормов и наводнений, еще не восстановила прежней силы, и даже печной дым и лай собак были совсем слабенькие.

Кто-то встал у меня за спиной и спросил, что я собираюсь делать, уж не через реку ли перебираться. Я ответила, что ищу Сяо Мо.

– Которого Сяо Мо? – спросил человек.

У него было черное лицо, и это касается не только кожи, казалось, будто чернота его дошла до самых костей, придав ему вид мощный и дикарский. Я ответила, что того Сяо Мо, что мороженое продает. Он покачал головой, словно я поставила его в тупик, задав нерешаемую математическую задачу. Он не знал Сяо Мо, но во все глаза таращился на мой велосипед. Протянул руку и коснулся руля.

– Где ты раздобыла такой хороший велосипед? – потребовал разъяснений он.

Я ответила, что взяла у Жун Дунтяня. Это был результат его трехлетнего труда. Уж сколько ему пришлось лягушек перерезать, чтобы Ли Цяньцзинь ему велосипед продал, пусть из вторых рук, зато со скидкой в тридцать процентов. Шанхайской марки «Фэнхуан». Он каждый день его протирал, тщательнее, чем сам умывался. В результате рама блестела и была безупречно чиста, а на цепи не появилось ни крапинки ржавчины. Этот велосипед был капиталом Жун Дунтяня для того, чтобы блистать в Даньчжэне, был светом его жизни, он и императору бы его не одолжил. А я его сперла, рискуя быть обруганной и получить от него по шее. Я немного обнаглела.

– Жун Дунтянь – это кто? – Чернолицый отпихнул меня и взялся за руль велосипеда, разделив нас с ним собственным телом.

Я сказала, что Жун Дунтянь – мой старший брат. У меня четверо старших братьев – Жун «Весна» Чуньтянь, Жун «Лето» Сятянь, Жун «Осень» Цютянь и вот Жун «Зима» Дунтянь еще. Жун Яо – их отец, и мой тоже…

Чернолицый почувствовал стоявшую за мной невидимую силу и стал чуточку добрее.

– Мне нет дела до этих людей, – сказал он. – Так или иначе, велик угнали. Жун как-его-там угнал его зимой.

Я возразила, что Жун Дунтянь точно купил его сам, купил у Ли Цяньцзиня, а Ли Цяньцзинь купил на компенсацию по зарплате от государства.

– А Ли Цяньцзинь – это кто? – спросил чернолицый.

– Папа Ли Дань, – ответила я. – Ветеран правых…

– Так, а Ли Дань кто? – спросил чернолицый.

– А Ли Дань – это поэта Дуаня…

– А поэт Дуань кто?

Я понятия не имела, как ответить человеку, который ничегошеньки не знал о Даньчжэне.

– Ну, ты наверняка знаешь стоматолога Цзиня и ветеринара Иня, красотку-собачатницу Хай Куй, часовщика Глухню Пи, Красотку Юй, Го Мэй…

Чернолицый выглядел озадаченным. Тогда я упомянула Сун Чанцзяна из полицейского участка и судью Сюй Чжэнжуна, чьи имена, вероятно, испугали его, и потому его тон несколько смягчился.

– Давай так, я переправлю тебя на другой берег, а взамен ты одолжишь мне свой велосипед на три дня. Я как раз печалился, что не на чем забрать невесту. Через три дня отправлю велосипед обратно в город и верну его вам, – сказал он. – Без меня ты никогда не доберешься до другого берега. Это будет справедливо. Я вовсе не хочу тебя обижать.

Чернолицый уже заполучил полный контроль над велосипедом. Вокруг не было ни души, и я никак не могла ему отказать. Если он разозлится, он не только отберет велосипед, но задушит меня и в реку выбросит…

Я притворно поколебалась еще немного и согласилась. Я сказала, что через три дня он должен приехать на велосипеде ко входу в городской кинотеатр, я буду ждать его там. И если мы не вернем велик вовремя, от Жун Дунтяня пощады не жди.

Чернолицый радостно сказал: «Хорошо».

Чернолицый был невысокого роста, он присел на корточки и велел обхватить ногами его шею, а затем взвалил себе на плечи. На шее парня сиял яркий шрам от ножевого ранения. Я стыдливо сделала так, как он велел. Он схватил меня за ноги, убедившись, что я закрепилась, и пошел прямо в реку. Поток немедленно ударил в него так, что он пошатнулся, и я вцепилась в его волосы. Он утвердился на речном дне и двинулся вперед шаг за шагом. Он пошатывался, и его могло в любой момент унести вместе со мной. Но он не сдавался. Вода затекала ему в рот. Мои штаны все промокли, даже в промежность налило.

Реку шириной меньше десяти метров мы преодолевали полчаса, и вот я наконец-то оказалась на другом берегу. Чернолицый так измотался, что упал на землю ничком, постоянно кашляя и плюясь водой. Я спросила, как вернусь на прежний берег после того, как увижусь с Сяо Мо.

– Я тебя отнесу, – сказал Чернолицый и вновь поперхнулся водой.

Он и правда немало наглотался.

Мне оставалось лишь довериться ему.

– Я отведу тебя к Сяо Мо, – сказал Чернолицый.

Я была приятно удивлена. Он встал и сказал:

– Пойдем со мной.

Чернолицый повел меня вверх по склону небольшого холма, через густой бамбуковый лес, и мы добрались до деревни.

Деревня была густо застроена полуразрушенными кирпичными домами. Некоторые уже превратились в руины, а у тех, что не рухнули, на крыше почти не осталось черепицы. Некоторые деревья свалились прямо посреди дороги, а некоторые придавили крыши домов. Везде, докуда доставал взор, царило запустение. Чернолицый привел меня в маленький дворик на обочине дороги, встал за забором и сказал:

– Это мой двор, Сяо Мо здесь.

Я подозрительно уставилась на Чернолицего, думая, что он лжет.

– Сяо Мо, о котором ты говоришь, – мой младший брат. – Похоже, Чернолицый не шутил.

Это был обычный двор. Дома хоть еще и не развалились, но сильно обветшали, а тот, что слева, вообще дышал на ладан и еле держался на трех бревнах. Но двор был аккуратно убран, и какой-то старик готовился развешивать по комнате фонарики.

– Я женюсь, – радостно пояснил Чернолицый.

– Где Сяо Мо? – спросила я.

– Сяо Мо потерял мой велосипед. Велосипед, на котором он продавал мороженое и катался, был мой. И несмотря на то, что он был сломан, во всей деревне велосипед был только у нас. Я собирался на нем невесту привезти, – сказал Чернолицый. – После тайфуна, в тот день, как только дождь прекратился, он торопился в магазин прохладительных напитков, чтобы купить партию мороженого, но наводнение тогда еще не прошло за мост, а он уперся, что ему надо на другой берег, и когда дошел до середины моста, тот рухнул, и он вместе с великом тоже в реку упал…

Я чуть не заплакала от горя, но Чернолицый улыбнулся:

– Его спасло дерево в бухте Танлан, а вот велосипед не удалось найти. Без велосипеда он не сможет продавать мороженое, а у меня свадьба вот-вот накроется.

Я колебалась. Чернолицый крикнул издалека в сторону двора:

– Мо Чжэньдун!

Спустя некоторое время кто-то вышел из дома на костылях. Хотя глаза его были завязаны марлей, я издалека могла разглядеть, что это был Сяо Мо. Меня охватило радостное удивление. Сяо Мо повернулся в нашу сторону. Его лицо, шея и руки были покрыты ссадинами. Чернолицый прошептал мне, что его глаза пострадали во время наводнения.

Я немного испугалась. Чернолицый поспешно объяснил: мол, доктор сказал, что марлевую повязку можно будет снять завтра, и тогда Сяо Мо сможет смотреть кино.

Я глубоко вздохнула с облегчением.

– К тебе пришли, – сказал Чернолицый Сяо Мо.

– Кто?

– Ты кто? – спросил меня Чернолицый.

Я не могла сказать, кто я такая. Я не знала, с чего начать. Дело в том, что я не могла точно описать себя. Я навертела на голове высокий иссиня-черный старомодный пучок, а в уголки глаз и на краешек губ нанесла по мазку кармина, как в старину. Так я подражала изысканному облику Каору, не хватало только кимоно. Жаль, что он не видел.

– Завтра в городском кинотеатре можно будет бесплатно посмотреть фильм «Танцовщица из Идзу». Не потратив ни фэня[2]! Я пришла, чтобы сообщить тебе. Мы можем вместе сходить… – Я наконец набралась смелости высказать это вслух. И как только сказала – тут же помчалась со двора.

Сяо Мо, спотыкаясь, последовал за мной и спросил, кто я такая. Я так разволновалась, что не смогла произнести собственное имя. Сяо Мо назвал много имен подряд, но ни одно из них не было моим. Он взаправду не знал моего имени. Я не винила его. Но было немного грустно.

На самом деле про себя я ответила ему уже тысячу раз. Просто слова все никак не могли прорваться через осаду в горле. Я хотела съесть его фруктовое мороженое. Я хотела смотреть, как он затыкает уши ватными шариками. Я надеялась посидеть бок о бок с ним в кинотеатре и посмотреть «Танцовщицу из Идзу». Пусть мы не будем разговаривать, даже если нас будет разделять пустое место, пока наши глаза одновременно смотрят на экран, наблюдая, как Каору медленно подходит и садится рядом с Кавасимой, я буду довольна.

Я почти сбежала из деревни. Чернолицый преследовал меня до берега и снова переправил через реку.

– Ты странно одета, – с хитрым видом сказал Чернолицый. – Как японка. Мой брат такое любит.

Я никак не могла успокоиться насчет велосипеда и, приправив голос предупреждением и угрозой, заявила Чернолицему:

– Через три дня я должна увидеть свой велосипед. Иначе Жун Дунтянь найдет это место и поквитается с тобой.

– Как только женюсь – немедленно верну, – обещал Чернолицый.

Назавтра я ждала Сяо Мо у входа в кинотеатр. Но, прождав весь день, не увидела и следа его. Поскольку акция была бесплатной, кинотеатр стал похож на овощной рынок. Входило и выходило множество людей. Даже сборщик мусора, продавец кур и уток, гадалка, сапожник, даже нищие и сумасшедшие явились посмотреть кино. Воистину позорно, добро на ветер. Последний показ закончился, а Сяо Мо так и не пришел.

Большеухий Лу закрыл дверь кинотеатра. Он понял, что я кого-то жду. Придав голосу насмешливый и испытующий тон, он поинтересовался:

– Кого ждешь?

– Матушку твою! – грубо взревела я и, не дожидаясь реакции Большеухого Лу, усвистела, словно ветер.

Три дня спустя я вновь прождала перед кинотеатром целый день, но так и не дождалась Чернолицего с велосипедом. Это не на шутку меня встревожило, я чуть не плакала от волнения.

Последние три дня Жун Дунтянь лихорадочно искал свой велосипед. После безуспешных поисков от дома к дому он остановился на перекрестке главных улиц Мангодацзе и Чжэньчжудацзе, чтобы понаблюдать за проезжающими велосипедами. При малейшем сходстве он тут же бросался на него. В те три дня его злодейский вид заставлял людей содрогаться. Я не смела признаться ему и боялась даже встречаться с ним, опасаясь, что он с первого взгляда заметит мою тревогу и стыд. Я надеялась, что Чернолицый выполнит обещание и спокойно передаст велосипед в мои руки, а затем я незаметно поставлю его на прежнее место. Жун Дунтянь проснется, увидит, что пропавший велосипед вернулся, и все успокоится, как будто ничего и не случилось. Однако Чернолицый нарушил договор и, очевидно, забрал велосипед себе. Чужая душа – потемки. Я учитывала этот самый плохой итог и теперь посчитала, что именно так все и случилось. Четвертый, пятый день, вплоть до седьмого – я все еще ждала у входа в кинотеатр, по-прежнему лелея лучик своей иллюзии. Но чуда не произошло. Я захотела рассказать Жун Дунтяню правду, чтобы он взял трех братьев и вместе они отправились на поиски Чернолицего, но боялась, что четверо братьев подожгут дом Сяо Мо.

На восьмой и девятый дни я по-прежнему высматривала Чернолицего, спрятавшись в укромном месте в мясной лавке напротив кинотеатра. Лучше уж выносить насмешки мясника, чем попасться на глаза Большеухому Лу.

Так все и шло до десятого дня, в полдень. Я все еще наблюдала, как Хай Куй по прозвищу Актиния забивает в мясной лавке собак, как вдруг у входа в кинотеатр раздался шум. В этот день не показывали никаких фильмов. Наверняка кто-то подрался. Драки перед кинотеатром были в порядке вещей, но обычно горожане задирали сельских, меж собой дрались редко. Много лет назад шпана из Сунчжэня забила стрелку луцзяочжэньским, и как раз прямо перед кинотеатром в Даньчжэне. В то время наводнение еще не успело отступить до конца, но дело не терпело отлагательств. Вечером они собрались в Даньчжэне. Сунчжэньские прятались в бамбуковом лесу за винодельней, а жители Луцзяочжэня собирались на сельхозрынке. Народ в Даньчжэне уже почуял, что в атмосфере витает некий тревожный дух, но пока было неясно, что не так, и никто не пошел их провоцировать. Чужаки же не трогали местных. Просто одолжили поле брани, а с даньчжэньскими-то они жили в мире, по-соседски. Однако до наступления темноты никто так и не шелохнулся. Битва началась глубоко за полночь. Посреди ночи во всем городе можно было услышать звуки выстрелов и вопли. Никто в Даньчжэне не смел выйти посмотреть, даже свет не решался зажечь. Полицейские в участке также притворились глухонемыми и спали за закрытыми дверями. Кто-то подглядел за свирепой дракой через окно. Более пятидесяти человек с обеих сторон схлестнулись в ближнем бою не на жизнь, а на смерть, призывы «бить!» сотрясали небо. От кинотеатра до мясной и птичьей лавок словно развернулся захватывающий фильм о боевых искусствах. Бой длился более получаса, и обе стороны силой не уступали друг другу. Позже, по какой-то неизвестной причине, битва резко прекратилась, участники с криками разбежались и мгновенно испарились, не оставив и следа. На следующий день, за исключением мелких пятен крови перед кинотеатром, не осталось никаких свидетельств побоища. Как будто прошлой ночью ничего не произошло. Казалось, это была битва призраков.

Я поспешно подбежала посмотреть. Конечно же, это была драка. Жун Дунтянь прижал кого-то к земле и жестоко месил кулаками. Мужчина, упавший на землю, не сопротивлялся, а просто обхватил голову и согнул колени, чтобы защитить лицо, открыв прочие части тела, чтобы соперник ни в чем себе не отказывал. Столпившиеся зрители возбужденно кричали:

– Убей угонщика! Убей угонщика!

Велосипед Жун Дунтяня чудесным образом появился у дверей кинотеатра, целый и невредимый, стоял прямехонько, выглядел как новенький – блестящий, благородный и лоснящийся.

Какое-то время я не могла разглядеть, кого избивали. Я высматривала его лицо. Оно должно было быть черным. А на шее должен быть шрам. А на теле – остатки новобрачной радости. Однако его били и пинали ногами, и он катался по земле от боли. И наконец-то я увидела. Это не Чернолицый, это был Сяо Мо!

Я хотела броситься вперед и вместо Сяо Мо подставиться под кулаки и ноги. Но я все же струсила. Как я могла защитить Сяо Мо перед лицом стольких людей, полных праведного негодования, и Жун Дунтяня пылавшего гневом? Его глаза зажили? Он может снова ослепнуть?

– Это ты украл велосипед? Зачем украл?

Столкнувшись с таким допросом, Сяо Мо твердо сказал:

– Я украл. Мой смыло наводнением. Мне нужен был велосипед, чтобы продавать фруктовое мороженое.

Большеухий Лу стоял в сторонке, злорадствуя, и говорил:

– Этот негодяй подслушивал фильму, а теперь вот и лисапет украл. Я ж верно говорил, потом начнет насиловать, грабить и убивать, нельзя с такими по-доброму.

Жун Дунтянь утомился от побоев и чувствовал себя немного виноватым. Время от времени кто-то из зрителей пинал Сяо Мо, тем самым выражая свою праведность и ненависть.

– Отныне никто в Даньчжэне не будет есть твое фруктовое мороженое, ворюга!

Они даже плевали в Сяо Мо.

Жун Дунтянь снова и снова тщательно проверял свой велосипед и в итоге не обнаружил никаких повреждений. Он вздохнул с облегчением и злобно сказал Сяо Мо:

– Если бы хоть один волос упал с головы моего велосипеда, я б тебя как лягушку освежевал да на мясо порубил!

Сяо Мо, весь в порезах и синяках, лежал на земле, не в силах пошевелиться, словно мертвый. Его штаны снова разошлись по шву, от мотни до нижнего края штанины, и в прорехе были смутно видны его потайные части. Жун Дунтянь понял, что переусердствовал, и это могло быть опасно, поэтому поспешно удрал на своем велосипеде. Зрители побоялись нарваться на неприятности, поцокали языками и с гомоном разошлись.

На земле было жарко. Сяо Мо мог зажариться, как рыба на сковородке. Я подошла и потянула его на себя. Он с трудом сел. Весь его рот и лицо были в крови. Я достала бумагу, чтобы обтереть его. Не глядя на меня, он оттолкнул мою руку. Мне было обидно и стыдно одновременно.

Подошел Большеухий Лу, наклонился и посмотрел на Сяо Мо, не решаясь заговорить. Сяо Мо бросил на него презрительный взгляд, достал из кармана два ватных шарика, заткнул уши и снова оглох.

Сяо Мо долго сидел на земле, прежде чем собрал достаточно сил, чтобы встать. Почему он даже не смотрел на меня? Я хотела спросить, почему все так случилось? Где его чернолицый брат? Но прежде чем я открыла рот, он ушел, тяжело дыша. Его штаны были изорваны в клочья, а левая штанина и вовсе разошлась по всему внутреннему шву до самой промежности. Но он был исполнен уверенности в себе и, высоко подняв голову, похромал в сторону почты и автовокзала.

До конца лета я больше не видела Сяо Мо. Без него и его фруктового мороженого я, казалось, потеряла душу, часто бродила перед кинотеатром, уже не заботясь о том, какие фильмы в нем идут. Полгода пролетели как мгновение, и я не знаю, накопил ли Сяо Мо денег достаточно на дорогу в столицу провинции.

В тот год после Праздника весны погода стояла еще очень холодная, а в кинотеатре внезапно снова показывали «Танцовщицу из Идзу». Это расщедрилась Тан Фан, доход семьи которой превышал десять тысяч юаней, – она спонсировала показ в честь избрания ее депутатом уездного собрания народных представителей, так что на сеанс пускали без билетов. Несмотря на то что жители Даньчжэня устали от повторных показов фильма, они, хоть и ругаясь, все же пошли в кинотеатр. Поскольку кино можно было смотреть бесплатно, Большеухий Лу был похож на генерала, потерявшего власть, он одиноко стоял у дверей, и его специально толкали и пихали, а кто-то даже издевательски достал денежную купюру: «Деньгами возьмешь?» Большеухий Лу неловко улыбнулся.

За несколько минут до начала показа я уже собиралась войти, как вдруг приметила знакомый силуэт. Он стоял далеко, возле мясных рядов, располагавшихся напротив, и смотрел в сторону кинотеатра. Я узнала, это был Сяо Мо.

Я хотела подойти и сказать, что сегодня кино бесплатное. Но он подошел первым.

Только это больше не был тот Сяо Мо, который продавал фруктовое мороженое. Грязное лицо, спутанные волосы до плеч, рваная и грязная одежда, на ногах шлепанцы. Во время ходьбы он держал руки в штанах, и холодный ветер делал его одежку все тоньше и тоньше. Он подошел к Лу Большеухому и заискивающе поклонился, стараясь изо всех сил польстить ему.

– Я хотел бы послушать кино, – умоляющим голосом произнес Сяо Мо, потирая ладони.

Лу Большеухий стоял на ступеньках, снисходительный и суровый. Он не сразу ответил Сяо Мо.

– Слыхал, что ты ездил в столицу провинции и научился кино снимать. Чего ты здесь делаешь?

Сяо Мо отвесил поясной поклон, опустив голову, и дрожащим голосом ответил:

– Не было такого.

– А чем же ты занимался? – не унимался Большеухий Лу.

– Ничем не занимался, – ответил Сяо Мо. – Тайфуна ждал. С тех пор я каждый день ждал здесь тайфуна…

– Зачем ты ждал тайфуна? – с подозрением спросил Большеухий Лу. – Думаешь, когда тайфун придет, не нужны будут деньги, чтобы фильму смотреть?

– Да, это так, – смиренно и искренне произнес Сяо Мо. – Мне нравится тайфун.

Большеухий Лу с угрюмым видом махнул рукой:

– Отойди в сторону и заткни ухи ватой!

Но Сяо Мо вдруг назойливо взмолился, смеясь и обливаясь слезами одновременно:

– Только раз, всего один разик…

– Нет! – отрезал Большеухий Лу. – Даже полразика не дам. Коли начал красть, то, украв раз, будешь красть всю жизнь!

Сяо Мо в отчаянии поник всем телом, словно разом сжавшись в комок.

– Ухи заткни! – Большеухий Лу достал из кармана пригоршню жесткой туалетной бумаги и свирепо сунул в руку Сяо Мо. – В следующий раз мне придется навсегда заткнуть тебе ухи бетоном. Какой прок от ухов таким, как ты!

Сяо Мо разделил туалетную бумагу пополам, растер ее в два шарика и с силой запихал себе в уши, после чего просигналил Лу Большеухому, что ничего не слышит. Тот удовлетворенно указал на угол: «Иди и стой там».

Именно там Сяо Мо раньше продавал фруктовое мороженое. Он с улыбкой добрался до угла, сел под карнизом, привалившись спиной к стене, и наконец смог свернуться калачиком, как бродяга, обошедший весь мир и теперь вволю наслаждавшийся теплыми солнечными лучами, с довольным выражением на лице.

Фильм начался. Из громкоговорителя донеслась знакомая вступительная песня, а также близкий звук ветра, бегущей воды, голоса и смех. Красивый и застенчивый Кавасима идет по опасной горной тропе и вот-вот встретит прекрасную и добрую Каору. Я не хотела пропустить эту захватывающую сцену и быстро вошла в кинотеатр.

Хай Куй при смерти

Я давно знала, что Хай Куй по прозвищу Актиния вот-вот помрет. Она жила наискосок через улицу от магазина серебряных украшений семейства Дай в переулке Гуаньиньсян. После смерти Лао Дая, старого хозяина магазина серебряных украшений, его сын целыми днями бил баклуши или предавался азартным играм со скотобоями из мясных рядов, так что двери магазина серебряных украшений редко бывали открыты. В переулке Гуаньиньсян было на удивление безлюдно. Если бы не необходимость срезать путь к кинотеатру, мало кто ходил по этой заваленной мусором улочке.

В тот день я проходила мимо ее дверей. Она окликнула меня из мрака комнат. Ее голос был сухим, он сдулся, утратил гибкость, словно в нем не осталось ни капли влаги. Сперва я хотела пропустить оклик мимо ушей. Потому что любой, кто проходил по переулку Гуаньиньсян, мог услышать ее зов. Бывало, останавливаешься и ждешь, что она спросит о чем-то важном, а оказывается, что важного у нее ничего и нет. Просто она хочет, чтобы другие пришли и рассказали ей, какие потрясающие события произошли в городе за последние дни, например, кто заболел? Кто умер? Кто с кем поссорился? Почем нынче гаочжоуская жирная свинина? Нет ли новых улик по делу о странном убийстве, произошедшем на чайной фабрике десять лет назад?.. Но никто не хотел к ней заходить, и не потому, что в Даньчжэне не могло случиться ничего потрясающего, кроме ежегодного шторма, а потому, что в ее доме стоял слишком неприятный запах, как от вонючей дохлой мыши. Я была уверена, что этот запах исходил от ее тучного тела. Это был запах умирающих людей.

Я неохотно подошла к ее двери. Еще до того, как она заболела, я часто навещала ее, намеренно или случайно. Потому что она подарила мне Цици.

Я стояла за воротами, но она чувствовала мое присутствие.

– У меня вдруг заболели суставы, и я вызвала скорую, – сообщила она. – Снова шторм идет?

Я не ответила. Потому что не знала. Кроме Жун Яо никто не может точно сказать, когда случится шторм.

– У меня для тебя кое-что есть, – сказала она.

Я не слишком верила ей. Что она могла мне дать? Ржавую железную женскую шпильку династии Цин, как в прошлый раз? Или унылую безвкусную наньянскую[3] игрульку неизвестно какого времени?

– То, что ты хотела, – добавила она, чтобы обманом заставить меня задержаться еще хотя бы на минуту.

Немного поколебавшись, я все же переступила порог и шагнула к ней. Порог ее дома тоже остался с цинских времен, кажется, что он высотой по колено. Дверная рама обросла паутиной, но оставалась прочной. Дорожка, ведущая в глубь дома, была более гладкой и аккуратной, чем мостовая в переулке, и, кстати, намного старше. Внутренний дворик увивали лозы зеленого винограда, ослепительно яркий солнечный свет падал прямо через маленькое оконце в крыше. Но там, докуда не доставали его лучи, царили тьма и мрак, скрывавшие в себе призраков, больших и маленьких. Двор был небольшой и тихий. Сизые кирпичи, черная черепица, деревянные и глиняные изваяния придавали дому сходство со старым полуразрушенным храмом, который настоятельно требует ремонта.

Она лежала на другой стороне внутреннего дворика, не в доме, а на краю коридора. Ширины деревянной кровати как раз хватало, чтобы вместить ее огромную тушу. На ней почти не было одежды, только черная москитная сетка, обернутая вокруг тела. Черные с проседью волосы свисали с кровати на тенистую землю, расползались во все стороны, как сорняки, высасывали из земли жизненные силы, буйно разрастались, как будто спешили сбежать, пользуясь тем, что она на последнем издыхании.

Она – та самая знаменитая собачатница – Си Ши[4], Хай Куй по прозвищу Актиния. Ее работа – убивать собак и продавать их мясо. Даже в молодости было так. Сейчас передо мной лежала безнадежно больная собачатница Си Ши, я никогда не видела ее изящной фигуры и первой в городе красоты времен ее молодости. А еще это была именно та женщина, которая с тех пор, как мне исполнилось три или четыре года, умоляла Жун Яо отдать меня ей, чтобы она меня вырастила как свою дочь. Чтобы достичь своей цели, она сначала пообещала выбить для Жун Яо пять своих золотых зубов, а позже, после смерти стоматолога Цзиня, ее чаяния стать матерью только возросли, она никак не отставала и даже предлагала переспать с Жун Яо. Но все ее предложения были категорически им отвергнуты. Она, должно быть, до смерти ненавидела его, а меня – непонятно, то ли любила, то ли ненавидела. За исключением кошки, мне никогда не перепадало от Хай Куй ничего хорошего – даже в те годы, когда я целыми днями голодала, я ни разу не получала от нее еды. Она была скупа, как стоматолог Цзинь.

Хай Куй убивала не только собак, но и кошек. Мою кошку, Цици, я забрала именно у нее. Каждый день по дороге в школу я проходила мимо мясных рядов. В тот день я проходила мимо мясной лавки и вдруг услышала, как кто-то окликает меня по имени. Однако, подняв глаза, я обнаружила, что лавка пуста, никому не было до меня никакого дела. Когда я уже собиралась уходить, я снова услышала, как кто-то называет мое имя. Я с удивлением огляделась. На меня по-прежнему никто не смотрел. И снова позвали. Я внимательно прислушалась – звук доносился из маленькой, узенькой клетки. Внутри сидела кошка с серой шерстью. Она смотрела на меня умоляющими глазами. Я наклонилась. Она потянулась ко мне мордочкой и высунула маленький язычок, чтобы лизнуть меня.

– Это ты меня зовешь? – спросила я.

Она тут же почтительно встала, как ученик, отвечающий на вопрос.

– Она тебя весь день зовет! – внезапно подала голос Хай Куй, спавшая на разделочной колодке. Ее лицо лоснилось, и даже на расстоянии я почувствовала запах крови, исходящий от ее тела, и жар, исходящий от ее жира.

Я не знала, о чем она говорит. Я настороженно относилась к ней.

– Я хотела забить ее сегодня рано утром. Но даже если ее не забить, она все равно сдохнет.

Хай Куй сказала, что кошка больна. И, даже несмотря на это, ее мясо есть было нельзя. Вот мясо больных и бешеных собак подают к столу, и у людей на них одинаково текут слюни. Кто может гарантировать, что свинина в мясной лавке, особенно жирная свинина из Гаочжоу, хороша каждым куском?

Я хотела купить эту кошку на те единственные пять юаней, которые у меня оставались, – плату за обучение, которую дал мне Жун Яо. Мало кто в городе ест кошачье мясо, но всегда найдутся перекупщики из Гаочжоу, которые время от времени покупают кошек, а затем продают их в Гуанчжоу. Люди там настолько глупы, что считают кошек тиграми и насильно придают кошачьему мясу вкус тигриного. Однако эта кошка выглядела так, словно не доживет до того момента, когда они должны будут приехать. Хай Куй не взяла у меня денег и отдала кошку просто так. Хотя кошка мяукала совсем невнятно, было слышно, что она действительно звала меня по имени.

– Это кошачий дух, я не смею его убивать, и никто не решится есть его мясо, – сказала Хай Куй. – Я слышала, что любое животное может стать духом (оборотнем), а животные, которые становятся духом, получают жизненную суть небожителей и призраков, как бессмертные лисы. Для нас дух и оборотень – это одно и то же. Однако животные, которые становятся духами, неимоверно дряхлые, как говорится, живи долго – станешь духом. Люди тоже могут стать духом, если доживут до ста лет. Я слышала, что при Цяньлуне[5] у нас в Даньчжэне на перекрестке с Луцзясян, где кунжутная лавка, жила семья Би. И у них одна старушка дожила аж до ста шести лет, после чего стала человеческим духом. Перед уходом она села на кровать и сказала детям и внукам, столпившимся в большой комнате: «Я ухожу». И вдруг прямо у всех на глазах исчезла. Это даже в «Даньчжэнь чжи»[6] записано.

Но эта кошка выглядела еще очень молодой, куда ей в оборотни? Я не поверила в чушь, которую несла Хай Куй, и унесла кошку из лавки.

Когда появилась Цици, я бросила учебу, чтобы заботиться о ней. Жун Яо нескоро понял, что я больше не учусь. Но он ничего не сказал, ему никогда не было до меня дела. Я отнесла Цици на осмотр к ветеринару Иню. После того как ветеринар скормил ей несколько таблеток, болезнь Цици чудесным образом постепенно излечилась. Это заставило меня по-другому взглянуть на ветеринара Иня, и я привязалась к нему. Я проводила с Цици дни напролет. Даже когда бродила по ночному городу, Цици была рядом, слушала меня и помогала скоротать это долгое и одинокое время.

Однако на третий день после того, как мне отдали кошку, Хай Куй уронили. В тот день она успешно повесила старую беззубую собаку на телефонном столбе рядом с мясной лавкой и только собралась ударить ее палкой по голове, как собака мощно отпихнула ее задними лапами. Хай Куй сперва повалилась на землю, а затем необъяснимым образом скатилась в пересохшую канаву. Жизнь ей все же спасли, но с тех пор она больше не могла убивать собак, могла лишь отлеживаться дома.

После этого случая ветеринар Инь пошел посмотреть на собаку, которая все еще висела на телеграфном столбе, и, прицокнув от удивления, сообщил, что собака прожила по меньшей мере тридцать лет – для человека это как примерно двести десять. Кто-то поспешно снял ее со столба и отпустил. А кто-то узнал в ней собаку, которая лет пять назад укусила хозяйку, и та умерла от бешенства, а теперь вот собаке удалось удрать от Хай Куй. Она могла мгновенно менять облик и наверняка умела превращаться в прекрасную девушку, завлекающую мужчин. Она теперь точно собака-оборотень из легенд, а оборотней невозможно убить, так что пусть сама возносится на небеса.

Несмотря на то что Хай Куй теперь едва могла пошевелиться, она по-прежнему обладала аппетитом. Жун Яо каждый день приносил ей по десять буханок хлеба. И хоть наедалась она не досыта, ее плоть росла и росла, раздуваясь, как воздушный шар. По словам опытного ветеринара Иня, она страдала ожирением, причем быстрым, как бывает у свиней, которых раскармливают гормонами. Ветеринар уже давно перестал о ней беспокоиться и даже радовался ее несчастью, повсюду разнося о ней хулу. А Хай Куй не переставала надеяться найти лекарство и просила Жун Яо помочь ей найти врача. Тот никогда не отказывал женщинам в Даньчжэне, а тем только и дай, что сэкономить, вот они и приставали: Жун Яо, сделай то, Жун Яо, сделай се, и Жун немедленно делал, не говоря ни слова. Как я слышала, это все потому, что в самые наши голодные времена женщины в городе из собственного рта кусок вынимали, чтобы поделиться с нами, и даже давали нам молока. Не знаю уж, видел ли Жун Яо от Хай Куй какое-нибудь добро, во всяком случае, он всяко пытался найти для нее всевозможных докторов. Невесть откуда взявшиеся шарлатаны, которые хвастались лекарствами от всех болезней, прописывали Хай Куй самые разные диво-рецепты, от которых ее тело еще больше слабело.

Однажды в Даньчжэнь «по ошибке вломился» один мастер цигуна, утверждавший, что частенько бывал в Чжуннаньхае[7]. Этот коротышка носил волосы до плеч, весь зарос бородой, рот его был полон черных зубов, а тело закутано в мешковатый белый халат. Когда он сидел, скрестив ноги, на земле перед кинотеатром, в птичьих рядах в сотне метров от него упала какая-то пожилая женщина. Он тут же подбежал к ней и давай беспрестанно извиняться, утверждая, что это он ей случайно своим цигуном навалял. Но это еще что, навредить цигуном случайному пешеходу это всего лишь пустяк, и из-за того, что корову по ту сторону горы зашибло, тоже не стоило поднимать шумиху. А вот его мастер, по его словам, однажды использовал силу на берегу моря и вызвал цунами, и волны взмыли до небес, опрокинув семью семь сорок девять американских военных кораблей, и так план США по нападению на Китай был расстроен. Он приехал из Пекина, прошел более двух тысяч километров, практикуя цигун всю дорогу, и устал.

– В совершенствовании мне не сравниться с учителем, когда я восстановлю изначальное ци и моя сила достигнет пика, я смогу вызвать только семибалльный тайфун, и, честно говоря, вызвать восьмибалльный я, нижайший, никак не в силах, только семибальный.

Вот такой был мастер цигуна скромный и искренний.

Люди всё не могли до конца поверить. Если мастера цигуна тоже могут вызвать семибалльный тайфун, значит, он, оказывается, вовсе не стихийное бедствие, а человечьих рук дело?

– Конечно, мастера цигуна не будут делать аморальные вещи, которые разрушают законы природы и порождают стихийные и техногенные катастрофы. Мы делаем только добрые дела, лечим цигуном болезни, приносим людям счастье, – сказал мастер цигуна. – Мы с учителем с помощью цигуна вернули к жизни больше тысячи человек, у них у всех есть имена, фамилии, адреса, можете проверить, если хотите. Хотя воскрешение людей из мертвых и нарушает законы жизни и смерти, мы должны были это сделать. Лучше спасти человеку жизнь, чем построить семь этажей для монастыря.

Мастер цигуна вынул из кармана простенькую брошюрку из сшитых вместе листов туалетной бумаги, на которой неразборчиво и криво были написаны ряды имен и адресов. Можно было с трудом различить, что большинство спасенных им людей жили где-то у черта на рогах – в Шаньси, Синьцзяне, Цинхае, Хэнани и Хэйлунцзяне, а последний оказался из нашего уезда, чему все были приятно удивлены. Некоторые начали верить его словам, даже если не полностью, то хотя бы больше не сомневались, что он фигура сильная.

– Если бы коварная, порочная Цзян Цин[8] не строила нам препоны, мы не упустили бы драгоценное время и могли бы спасти председателя Мао, – печально сказал мастер цигуна. – Это Цзян Цин помешала нам спасти председателя Мао!

Он рыгнул. Изо рта у него пахло рыбьим жиром.

Гао Сяоцю, сын кузнеца Гао Дафу и любитель соленой рыбы, искренне жалел, что не повстречал мастера раньше, он преклонил перед ним колени, выбросил свой железный молоток и явился к нему с подношением в виде мешка соленой рыбы, изъявив желание следовать за ним как ученик. Мастер цигуна ответил, что твердо решил не брать учеников в Даньчжэне, потому что он полон «ядовитых испарений», а у здешних жителей слишком крепок «кармический барьер», поэтому, как бы они ни совершенствовались, другого предела им никогда не достичь. Мы не понимали, что такое «кармический барьер», и в душе несколько обеспокоились. Мастер цигуна объяснил, что ничего особенного, просто мы слишком сильно пострадали от тайфунов и наводнений. Похожие слова говорили и французские миссионеры: «Господь не любит Даньчжэнь».

Ветеринар Инь, казалось, верил в цигун, поэтому он вспомнил о Хай Куй и попросил мастера цигуна испытать силу на ней. Жун Яо насмехался над мастером, называя его шарлатаном. Ветеринар Инь напомнил Жун Яо, что мастеров цигуна обижать не стоит, в мире много чудесного, много ли ты знаешь о нем, Жун Яо? Тот ответил, что если цигун может вызывать семибалльный тайфун, то существовали бы до сих пор Соединенные Штаты? Мастер цигуна понизил голос и сказал Жун Яо:

– Не побоюсь сказать вам, что торнадо, которые каждый год обрушиваются на Соединенные Штаты, рождаются единством наших, мастеров цигуна, усилий. Это чтобы Штаты отведали силушки китайской. Конечно, это государственная тайна, я не должен был ее вот так сливать, и вам не надо об этом говорить, а то нас и ООН будет преследовать…

Жун Яо сделал вид, что удивлен:

– Ах вот оно что.

– Я могу поднять на ноги человека, который был парализован десять лет, – заявил мастер цигуна, но захотел денег.

Жун Яо опередил ветеринара Иня и, хлопнув себя по груди, сказал:

– Если и правда поставишь Хай Куй на ноги, я дам тебе десять тысяч юаней!

Глаза мастера цигуна загорелись:

– У тебя есть десять тысяч юаней?

Жун Яо ответил уклончиво:

– Ну конечно… если не найду, то можешь меня парализовать.

Народ зашумел. Мастер цигуна решил, что над ним смеются. Чтобы подтвердить свои умения, мастер цигуна последовал за Жун Яо к Хай Куй, оставил бездельников за порогом, а сам сел на землю, скрестив ноги, и высвободил ци[9]. Проворочавшись на месте полдня, Хай Куй так и не смогла встать. Мастер цигуна подсаживался к ней все ближе и ближе и, наконец, положил руки ей на живот и на грудь, «высвобождая ци» из последних сил. Люди за дверью почувствовали порывы ветра, а некоторые – жар в животе. Они думали, что это вызвано работой мастера цигуна, и нарадоваться не могли. Однако Хай Куй никак не отвечала на лечение. Мастер цигуна сильно вспотел и был несколько обескуражен, но все-таки смог узнать причину своей неудачи – эта женщина страдала не от болезни, а от злых духов – все люди в нашем Даньчжэне подверглись влиянию злых духов. Мастер поклялся:

– Сейчас мое ци ослабло, никак не высвобождается. Но вот погодите, когда я вернусь, в следующий раз обязательно избавлю вас от кармического барьера.

– У меня из кармана чуть не украли десять тысяч, – презрительно заметил Жун Яо.

Но на самом деле откуда у него десять тысяч? В кармане у него больше пяти юаней никогда не водилось.

Ветеринар Инь умолял мастера цигуна продолжать усилия, но мастер был измучен, его голова поникла, и весь его вид говорил о том, что он вот-вот умрет от истощения. Ветеринар Инь вынул из кармана пачку денег и помахал ею под носом у мастера. Мастер цигуна медленно поднял голову, и его глаза загорелись. Жун Яо выхватил у ветеринара Инь деньги и выбежал за дверь. Ветеринар с руганью погнался за ним. Свет в глазах мастера цигуна мгновенно погас, а голова повисла еще ниже.

Мастер цигуна долго сидел, восстанавливая изначальный ци, и хотел было вновь выпустить его на Хай Куй, но та прогнала его порцией проклятий. Мастер цигуна пришел в полное расстройство. Стоя на улице Мангодацзе, он посмотрел в небо и глубоко вздохнул. Гао Сяоцю уговорил его остаться подольше, потратился, чтобы пригласить его откушать соленой рыбы и запить вином в отеле «Манго», и оставил на ночлег в гостинице «Дунфэн», чтобы дать ему передохнуть, а завтра вновь напустить ци на Хай Куй и выиграть десять тысяч юаней из кармана Жун Яо. Мастер цигуна пообещал, что завтра обязательно произойдет чудо. Однако на следующий день его и след простыл. Коридорный из гостиницы «Дунфэн» сказал, что мастер сбежал еще ночью, и только сегодня рано утром выяснилось, что он слямзил из комнаты простыню и подушку.

В последующие месяцы мы с нетерпением ждали, когда мастер цигуна вернется в Даньчжэнь и сотворит чудо на земле. Но Жун Яо ясно сказал нам, что он никогда не вернется.

Некоторые обвиняли Жун Яо в том, что он воспользовался чужой бедой и намеренно поставил мастера цигуна в неловкое положение. Некоторые обвиняли его в том, что он не позволил пришельцу выставить себя еще большим дураком. Кругом виноватый – это было вечное состояние Жун Яо.

У нас было несколько колдуний, которые знали, как изгонять демонов, и среди них старая монахиня, которая много лет постилась и молилась Будде в храме Мацзу[10] – тетушка Фань. Однажды она провела над Хай Куй ритуал, пытаясь избавить ее от «демонической раны», но это не помогло. Колдуньи сказали, что магические чары «демона-собаки» были настолько сильны, что никто не в силах их развеять. Как только Хай Куй слегла, она больше не могла встать. Я испытывала к ней некоторое сочувствие. Каждый раз, видя ее, я всегда думала, что однажды она лопнет, как воздушный шар, и повсюду разлетится кровь и мясо. Ей всего-то чуть больше пятидесяти лет, но она выглядит дряхлой старухой.

Однако я не понимала, почему Жун Яо так хорошо относился к Хай Куй. Между ними никогда не было ссор, Жун Яо никогда не показывал, что ему нравится Хай Куй, а Хай Куй никогда не проявляла привязанности к Жун Яо. Жун Яо – такой человек, которому нравятся выброшенные другими вещи. Жун Чуньтянь, Жун Сятянь, Жун Цютянь, Жун Дунтянь, я, Чжао Чжунго и мусор на улицах и переулках… Это можно объяснить только так.

Я говорила, что мне интересны умирающие люди. Я хочу знать, о чем Хай Куй думает, что скажет перед смертью.

– После того как я умру, ты сможешь переехать сюда, – сказала Хай Куй. – Я тебе все здесь отдам.

У нее не было детей. Одинокие женщины самые щедрые.

Если я не уеду из Даньчжэня, это действительно будет лучшее временное пристанище. По сравнению с ветхой старой лесопилкой здесь тихо, просторно, свободно. Тут может жить хоть десять человек и все равно места будет более чем достаточно. Однако это полуразрушенное и уединенное место наполнено мрачным духом, и даже в солнечный полдень у людей от него бегают по спине мурашки.

Мне это было не нужно. Я сказала, что собираюсь найти маму. Когда найду, никогда больше не вернусь. Мне нужно, чтобы мою жизнь питала материнская любовь.

Хай Куй презрительно поморщилась. Мне очень не нравилось, что даже перед смертью у нее на лице по-прежнему это заносчивое, отрешенное и пренебрежительное выражение. И как только она открывала рот, чтобы заговорить, появлялись все ее пять золотых зубов. Честно говоря, золотые зубы, вставленные в ее рот, были такие же изящные, величественные, броские и сияющие, как и золотые ожерелья на шеях других женщин, и она выглядела богаче, чем женщины без золотых зубов. Я завидовала ей с ее золотыми зубами. Я очень надеялась, что когда-нибудь заменю и свои посредственные зубы золотыми.

– …Но ты никогда не видела, как выглядит твоя мать. – Хай Куй ковыряла пальцами золотые зубы. Когда она не разговаривала, то плотно закрывала рот, будто боялась, что при первой же ее оплошности я украду их.

– Я знаю, как выглядит моя мать. Она столько раз ко мне во сне приходила, – ответила я. – Она очень красиво одета, в синей клетчатой блузке, на черных высоких каблуках, в белой юбке, прямо как Тереза Тенг[11].

Хай Куй попросила меня зайти в дом и открыть жестяную коробку, покрытую толстым слоем пыли. Перевернув ее вверх дном, я нашла черно-белую фотографию. Сильная и отважная девушка сидела на камне у реки, прикрыв грудь соломенной шляпкой. Хотя фотография выцвела, а лицо девушки разъел жучок, я с первого взгляда узнала в ней свою «мать».

– Откуда у тебя фотография моей мамы?

– Она тебе не мать, – сказала Хай Куй. – Это моя фотография, когда я была молодой. Хотела тебя попросить, чтобы ты на могильную плиту мне наклеила, так стоматолог Цзинь сможет меня найти.

– И как ты только можешь врать на пороге смерти? – спросила я. – Я же вижу, что это моя мама. Как ты могла быть такой красивой? Посмотри на себя…

Хай Куй вздохнула. Когда она вздыхала, ее опухшее лицо становилось еще более уродливым, и с каждым таким вздохом все ее тело словно собиралось развалиться на части.

– Если даже ты мне врешь, то во всем Даньчжэне не осталось никого, кто говорил бы правду. – Я потерла фотографию, немного сомневаясь в своих суждениях.

Я пригляделась повнимательнее – девушка на фотографии и правда была похожа на Хай Куй. Толстенные губищи – ее характерная черта.

Я протянула ей фотографию и спросила, чем я не похожа на нее?

– Ничем не похожа! – ответила Хай Куй.

Мое тщеславие в очередной раз было разгромлено умирающей. Как и Жун Яо, она нарочно не давала мне поднять голову и быть человеком.

– В то время я не была больна, – пыхтенье Хай Куй было таким же громким, как ее обычный голос. – Я собачатница Си Ши из Даньчжэня, молодая и прекрасная…

Огромные груди соскальзывали по ее бокам, пытаясь предать тело и сбежать, как волосы.

Я захотела эту фотографию. Я поставила ей условие, от которого она не могла отказаться: отныне и впредь я буду каждый день приходить навещать ее, чтобы она не умерла без вести.

– Хорошо, признаю, на фотографии твоя мама, – «уступила» Хай Куй, а потом добавила, снова себе под нос: – У меня ведь тоже должна была быть дочка.

Я выиграла. Наконец-то появился шанс восстановить справедливость для моей матери. Жун Яо говорил, что моя мать была грязной бродячей душевнобольной, которая забеременела от какого-то бомжа, родила меня и в конце концов утонула во время наводнения, забив своим телом сточную канаву… За эту самую злобную в мире клевету я никогда не прощу Жун Яо, пусть бы он хоть сто раз меня воспитал! Я могла прийти к нему с этой фотографией и заставить его склонить передо мной голову и просить прощения, чтобы все люди в городе, которые презирали меня, почувствовали сожаление и уважение. Меня слишком долго обижали, и теперь я смогу покинуть Даньчжэнь с высоко поднятой головой.

Каждый день я надеялась, что мама приедет в Даньчжэнь и заберет меня у всех на глазах, заберет туда, где я смогу каждый день пить молоко и вести достойную жизнь. Я никогда не пила и глотка молока. Однажды я умоляла свою самую близкую подружку, соседку по парте, дочь служащего кредитного кооператива, которая каждый день могла выпивать по стакану молока, я просила ее позволить мне сделать хоть глоток, хоть попробовать – какое оно, молоко. Но она мне отказала. Все потому, что ее мама не разрешала давать молоко другим. «Если хочешь молока, попроси свою маму», – ехидно сказала мне она. Я ненавидела ее и тысячу раз думала, как подлить ей в это молоко крысиный яд. Но она была права. Мне нужна мама, которая будет давать мне молоко. Моя нынешняя жизнь была совсем не достойной. Меня высмеивали, дурачили, на меня смотрели с презрением. Никому не было дела до моей жизни. Если я сама не появлюсь у них перед глазами, они решат, что я давно перестала существовать. Это все было можно стерпеть. Ничего, если я только смогу увидеть маму, то готова умереть перед ними хоть десять тысяч раз.

«Я уйду отсюда!» – в ярости ревела я про себя.

Однако Даньчжэнь был не так уж и плох. Здесь много солнца и обильные дожди, насколько мог охватить глаз – все покрыто буйной растительностью, сочной, пышной и полной жизненных сил. Каждый листик легкомысленно и развратно зелен, каждый сантиметр почвы источает аромат, словно гормоны, каждое дерево и каждый камень находятся в полной боевой готовности. Речная вода кристально прозрачна, облака ничто не загрязняло, а воздух настолько чист, что даже самому маниакально чистоплотному человеку нечего сказать. Не будь тайфунов и наводнений, это, бесспорно, было бы самое чистое место в мире. Здесь круглый год растут самые разные фрукты. Газировка, пиво, кофе, театральные труппы, помада, туалетная вода, стриптиз, баскетбольная команда, джинсы, расклешенные брюки, презервативы, бигуди, порнографические видео, караоке, дискотека, танцевальные вечеринки в темноте, магические шоу… все, что есть в других городах, думаю, было и в Даньчжэне.

Просто я не могла вынести мучений и опустошения, которым подвергал меня ежегодный шторм. С самого объявления штормового предупреждения у меня душа уходила в пятки, на сердце становилось неспокойно, а в мыслях воцарялся хаос, и я не могла найти себе места от страха. Я боялась бури. Она как злой демон, приходящий из мест, которых я не вижу, и уходящий в места, которых я тоже не вижу. В течение этого периода шторм сперва сдернет полог со всего Даньчжэня, а потом затопит весь город. Страх будет окутывать город три-четыре дня, а то и пять-шесть. В эти несколько дней я не смыкаю глаз, боясь, что буря разобьет окно и ворвется внутрь, обесчестит и опустошит меня, а наводнение в один миг затопит дом. На следующий день мой труп смешается с мертвыми птицами и поплывет по улицам, на спине, глядя в небо, с волосами, спутанными, как водоросли, с раздувшимся от воды животом, как у беременной лягушки. Когда стихнет ветер и прекратится дождь, солнце раскинет свои палящие лучи, и мухи и трупные личинки совместными усилиями начнут меня пожирать. Я не хотела, чтобы люди видели мое гниющее тело. Иногда во сне я видела себя тонущей в воде, лежащей поперек стока на улице, преграждающей путь потокам воды, я беспомощна, я томлюсь, отчаиваюсь, горюю, но не могу закричать.

Приход шторма был неизбежен, никто не мог противостоять ему. Почти каждый раз шторм случался летом или на стыке весны и лета, но иногда его приход затягивался до осени или даже до зимы. Когда объявляли штормовое предупреждение, я всегда собирала вещи и готовилась к побегу в более чистый мир. Но я не знала, куда идти. Я никогда не уезжала из Даньчжэня. До моря было рукой подать, и я слышала, что стоит только преодолеть пару горных хребтов, как можно увидеть бескрайнюю лазурную синеву, однако я не смела сделать необдуманный шаг, я боялась попасть на ложный путь. И поэтому я ждала маму, которая придет в Даньчжэнь из мест, которые я не могла видеть, и заберет меня до того, как разразится буря. Когда начиналась гроза, я пряталась в доме, забившись в угол. Рев бури похож на душераздирающие вопли чудовищ, которые один за другим бьют старые, почти полуразрушенные дома из красного кирпича. Как только я закрывала глаза, на меня набрасывались кошмары, и мои крики тонули в шторме. В это время я жадно надеялась, что мама ворвется в дверь, промокшая под дождем, прижмет меня к груди и заберет отсюда самым безопасным путем. Я сидела лицом к двери – мама должна прийти пораньше, я боялась, что если она опоздает хоть на минуту, буря убьет меня. Однако каждый раз меня ждало разочарование. Она не приходила. Я начала верить, что она совсем забыла обо мне. Даже думает, что я давно умерла. Даньчжэня для нее больше не существует.

Поэтому я решила пойти к ней, расспросить ее, а то и оскорбить и спросить с нее все, чего я заслуживаю.

Когда мы были маленькими, мы сами не знали, сколько раз подробно и реалистично описывали наших воображаемых матерей. Их внешность, прошлое, профессия, характер, тон голоса, манеры – с каждым разом становились все совершеннее. Жун Чуньтянь и другие братья без конца спорили, чья мать более красивая и любящая, и даже бились на кулачках. Жун Чуньтянь утверждал, что его мать была из городского снабженческо-сбытового кооператива, он с первого взгляда ее узнал, только не стал сам подходить знакомиться. Жун Сятянь говорил, что его мать была акушером-гинекологом. Она сама приняла у себя роды. Остальную часть истории он выбросил. Каждый раз, когда он приходил в здравпункт, ему казалось, что каждая взрослая женщина похожа на его родную мать. Никто из них не осмеливался смотреть на него прямо, чувствуя свою вину, но все равно когда-нибудь среди них найдется та самая. Жун Цютянь утверждал, что его мать была с чайной плантации, потому что он всегда слышал запах чая на своем теле, который никак не смывался и следовал за ним неотступно. Жун Дунтянь сказал, что его мать была образованной незамужней преподавательницей. Я же начала думать, что моя мама должна быть женой мэра. Она красавица с утонченными манерами и изысканной речью. Просто она пробыла в Даньчжэне меньше года… Мы болтали о наших матерях, окрыленные и полные счастья, но удивительно единодушно никогда не представляли и не описывали наших отцов. В нашем мире отцов не существовало. Позже мы все отказались от наших умозаключений, мы все посчитали, что все наши предыдущие предположения были неверны. Ибо если бы эти женщины, которых мы хорошо знаем, были нашими матерями, они наверняка тихонько открылись бы нам, дали бы о себе знать каким-нибудь маленьким тайным намеком. Однако такого не случалось никогда. Это доказывало, что ни одна из них не была нашей матерью. Поэтому мы с Жун Чуньтянем и братьями, как маленькие головастики, ищущие своих матерей, часто сидели, прижавшись друг к другу, возле кинотеатра, и глядели на приходящих мимо взрослых женщин в надежде высмотреть в них сходство с собой. Глаза, носы, уши, подбородки, лбы, зубы – достаточно было найти похожую черту лица или схожие манеры, чтобы посчитать их матерями, чтобы выйти им навстречу знакомиться и просить материнской любви. Но неожиданных сюрпризов было мало: эти женщины либо казались нам некрасивыми, либо вульгарными, нищими и скупыми, к тому же пахли потом. Однажды Жун Сятянь обхватил за бедро хорошо одетую молодую женщину с длинными волосами и благоговейно назвал ее мамой. В результате мужчина, стоявший позади женщины, несколько раз сильно пнул Жун Сятяня ногой, ударив его по животу так, что он весь съежился. А женщина дала ему пощечину, плюнула в него и обругала, назвав мелким нищебродом, который спит и видит, чтобы испортить ей репутацию. Все прохожие смеялись над Жун Сятянем. С тех пор мы никогда больше не сидели там, пытаясь узнать наших матерей. С тех пор в нас окрепло убеждение: наших матерей вообще нет в Даньчжэне.

Но мне Жун Яо всегда говорил, что моя мать была просто душевнобольной, которая забрела в Даньчжэнь невесть откуда, грязная, как помойка, и утонула во время наводнения на третий день после моего рождения. Ее тело плыло от конца улицы Цилоуцзе, через переулок Гуаньиньган и Даюфан, вдоль улицы Цзиньши к столовой и, наконец, надолго заткнуло вход в канализацию с левой стороны столовой, в результате чего затопило один из залов. Крик, призывающий Жун Яо, как раскаленная эстафетная палочка, разнесся из нижней столовой, через переулок Бологан на улицу Чжэньчжудацзе, в сторону универмага, свернул в государственную фотостудию, к снабженческо-сбытовому кооперативу, а затем полетел вдоль улицы Мангодацзе, в сторону здания правительства, кинотеатра, мясных и птичьих рядов, добрался до лесопилки и там велел Жун Яо прочистить канализацию с левой стороны столовой. Жун Яо не понял, что случилось, кувырком вывалился из кровати и бросился наружу, помчавшись по затопленным улицам, невзирая на восьмибалльный шторм. Вода доходила ему до пупка, и иногда ему приходилось даже плыть, чтобы продвинуться вперед. Нижняя часть трупа женщины уже попала в канализацию, а верхняя торчала вертикально в щели входа. Жун Яо вытащил тело, отнес его на возвышенное место позади столовой и бросил там, ожидая, пока люди из администрации и полицейского участка придут с проверкой и решат вопрос. Жун Яо нашел меня в дровяной нижней столовой. Я погрузилась в воду, из которой торчало только мое лицо. Уровень воды быстро поднимался, и если бы меня нашли позже, я бы превратилась в рыбу и уплыла. Кто-то сказал, что я родилась в резиденции цзиньши[12] на улице Шилоуцзе, там никто не жил уже много лет, а эта женщина обитала там по ночам. Там водились призраки, люди даже видели, как они плачут внутри. Сумасшедшие не боятся призраков. Кто-то услышал плач младенца. Сначала решили, что это звук подступающей бури, но при ближайшем рассмотрении выяснилось, что действительно плачет ребенок. Шторм вызвал наводнение, а резиденция цзиньши находилась довольно низко. Сумасшедшая сбежала оттуда с младенцем на руках. Вероятно, она утонула, как только положила его. А может, на обратном пути, когда вернулась забрать одежду или еду. Жун Яо взял это дитя. Ребенком этим и была я, и говорили, что раз я родилась в период штормового предупреждения, то не должна бояться шторма и наводнения. А я никогда не верила его словам, я боялась и шторма, и наводнения. Жун Яо «выдумал» для меня убогую, презренную личность, и я возненавидела его за это. Я твердо верила, что моя мать – женщина из большого города, может быть, из образованной молодежи[13], может быть, принцесса, скитавшаяся в народе, или дочь землевладельца, красивая, добрая, любящая, богатая, благородная, воспитанная, как Тереза Тенг или, по крайней мере, как Лю Сяоцин[14], просто ей пришлось на время покинуть меня и обречь на некоторые лишения, дать перетерпеть некоторые разочарования, но совершенно точно однажды она отвезет меня в город ярких огней, где я буду вести достойную и благополучную жизнь.

Словам Жун Яо поверили почти все в городе. Поэтому я ненавидела и их. Хай Куй была единственным исключением. Она сказала мне, что моя мать такая же красивая, добрая и благородная, как я себе представляла, как Каору в «Танцовщице из Идзу». Вот почему я была готова ходить к ней, какой бы злобной она ни была.

Теперь у меня в руках была фотография «матери». Она бы пригодилась мне в пути, нужно было пересекать улицы и переулки, ходить от двери к двери, расспрашивая людей о том, где моя мама, и когда я покажу ее фотографию, мое лицо будет светиться от гордости, и я получу бесчисленное количество похвал и приязни.

– Это всего лишь фотография. Ты не сможешь найти ее по фотографии. Она спряталась в мире или уже вырыла яму и похоронила себя, – злобно сказала Хай Куй, возвращаясь к своим старым привычкам.

Хай Куй была уже настолько слаба, что едва могла шевелиться, и казалось, что все мухи и комары Даньчжэня собрались вокруг нее. Я не спрашивала о происхождении фото, не препиралась с ней и уж тем более не смела ее раздражать, опасаясь, что она тут же умрет у меня на глазах, и быстро убежала с фотографией.

Но Хай Куй и на последнем издыхании остановила меня, она выглядела очень злой и почти рычала:

– Ты беременная! Мелкая потаскушка!

Я замерла, словно стоя в центре урагана, мое тело вдруг повисло в воздухе в ожидании, пока ветер не забросит меня куда-нибудь. Спустя некоторое время я пришла в себя и с ужасом посмотрела на свой живот. Он был все еще плоский, худой, а еще голодный, по ощущениям – совершенно пустой. Во мне не было никого, кроме меня самой.

– Я ваш беременячий дух чую, – сообщила Хай Куй. – Даже если сучка только-только понесла – все равно унюхаю, меня не обманешь.

Я внезапно очнулась. Всему непонятному дискомфорту в моем теле в последние дни появилось ужасное объяснение. Я думала, что это простуда, я думала, что это экспериментальная газировка Жун Чуньтяня, которая раздражала мой желудок, я думала, что нервничаю из-за надвигающегося тайфуна, а еще думала, что рвет меня от тревоги из-за отъезда из Даньчжэня. Кроме этого, я не могла думать ни о каких других причинах.

Слова Хай Куй звучали как догадка, как высосанное из пальца, нарочито нагнетающее панику предположение, но кто осмелится отрицать лисье обоняние старухи? Мою душу захлестнула крайняя паника, словно на меня обрушился потоп, сломав последнюю линию обороны.

– Кто это сделал? – спросила Хай Куй. Ее язвительность и дознавательский тон были мне невыносимы.

У меня в голове бушевал шторм, перевернувший все вверх дном.

– Кто это сделал, говори! Чей сучок тебе натыкал? – резко спросила она. Грудь ее бешено вздымалась, груди сотрясались от волнения и ярости. По такому отношению она казалась моей матерью.

Я совершенно не планировала ничего ей говорить. Это было мое личное дело.

– Ты на самом деле беременна? – Хай Куй с ожесточением била руками по спинке кровати, лицо ее было исполнено ненависти и запредельного горя. – Ты, едрить тебя, беременна!

Я не выношу, когда меня поучают, и потому ответила Хай Куй, ни капли не церемонясь. Нисколько не сомневаясь в своей правоте, я подумала: «Ты же сама никогда не была беременной, откуда тебе знать, что это такое? Как ты можешь чувствовать запах чужой беременности?»

Хай Куй разозленно уставилась на меня, горя желанием вскочить с кровати, наброситься на меня и сожрать.

Моя душа занялась гневным пламенем, я скомкала фотографию, подбежала к кровати и злобно швырнула в ее похожее на кусок навоза лицо. Сквозь стиснутые зубы я пожелала:

– Сдохни!

Стоматолог Цзинь и ветеринар Инь

В Даньчжэне было двое врачей, которые презирали друг друга. Один из них – стоматолог Цзинь Дачэн по прозвищу Золотой[15], а другой – ветеринар Инь Лайсин[16] по прозвищу Серебряный.

Стоматолог Цзинь утверждал, что ветеринар Инь похож на макаку и что при виде него стоматологу хочется накормить его бананами, пустить лазать по деревьям и помогать ему чесаться. Вопрос только в том, как обезьяна может лечить кошек и собак? Могут ли ему доверять куры, свиньи и коровы?

А ветеринар Инь говорил, что стоматолог Цзинь не может отличить здоровые зубы от больных, поэтому часто вырывает хорошие зубы вместо плохих, ни разу не вылечил ни одного пациента, и у него слишком черная душа. Такая клевета была уже чересчур, стоматолог Цзинь был очень зол, однажды он сбил замешкавшегося ветеринара Иня с ног, застав того врасплох, и даже хотел плоскогубцами вырвать ему все зубы и язык.

Отец стоматолога Цзиня был заезжим из Наньяна, тоже стоматологом. За всю жизнь он не смог многого накопить. Перед смертью он поручил кому-то привезти стоматологу Цзиню из Наньяна мешочек с золотыми зубами. Одни говорили, что их были сотни, другие – что всего несколько. Стоматолог Цзинь никогда не спорил и не вносил ясность в этот вопрос. С изначальным капиталом в виде золотых зубов он открыл единственный в Даньчжэне стоматологический кабинет. Ветеринар Инь говорил, что даже если золотые зубы, привезенные из Наньяна, были настоящими, их выбили изо ртов мертвых людей. Хотя насмешки ветеринара Иня над медицинскими навыками и этикой стоматолога Цзиня никогда не прекращались, тот проявил великодушие и изъявил готовность заменить полужелтые-получерные тетрациклиновые зубы ветеринара Иня золотыми со скидкой в полцены. Ветеринар Инь в ответ огрызнулся, что он со скидкой в полцены готов исправить искривленную шею стоматолога Цзиня. Стоматолог Цзинь повредил шею при падении еще в детстве и так никогда и не выправил. Он вырос вполне симпатичным, только кривошеим.

В результате они оба не признавали достоинств и не привечали друг друга. Позже, когда стоматолог Цзинь утонул во время наводнения, ветеринар Инь пришел посмотреть на него и провел долгое время, исправляя его искривленную шею, из-за чего тело стоматолога Цзиня лежало на земле необычно прямо и было вообще незаметно, что шея у него кривая. Но это заставило людей думать, что при жизни он держал ее криво нарочно.

Стоматолог Цзинь и ветеринар Инь всю жизнь были соперниками в любви, в молодости они оба отчаянно бегали за убийцей собак Хай Куй. В городе рассказывали истории о том, как они соревновались, подлизываясь к ней. Например, ветеринар Инь обещал, что на третий день свадьбы отвезет Хай Куй в Пекин, чтобы поклясться перед великим лидером председателем Мао, что они будут любить друг друга до скончания времен, на веки вечные. В то время в Пекине не бывал никто, кроме Ли Мума, секретаря коммуны. Все люди в мясных рядах рассыпались в похвалах широте его души и искренности, а штатная работница снабженческо-сбытового кооператива Сяо Янься немедленно отправила сваху, чтобы сообщить ветеринару Иню, что если он точно отвезет ее в Пекин, она тоже пойдет за него замуж. Сяо Янься, позже вышедшая замуж за овдовевшего секретаря коммуны Ли Мума, тоже была известной даньчжэньской красавицей, но ветеринару Иню претил запах ее подмышек.

– Если сможем поехать в Пекин, то в Даньчжэне станем выше тьмы и ниже одного, – посулил ветеринар Инь.

Хай Куй прониклась и осторожно отложила нож для убийства собак, надменность постепенно сошла с ее лица, и она попросила ветеринара Иня показать ей сберкнижку. У ветеринара Иня действительно была сберкнижка кредитного кооператива с депозитом, который его мать и он сам отложили, урезая себя во всем. Этих денег хватило бы на поездку в Пекин для них двоих. Однако, перетряхнув коробки и обыскав шкафы, ветеринар Инь не смог ее найти. Он рассказывал людям в мясной лавке, что перед смертью его мать плотнехонько запечатала сберкнижку в полиэтилен и спрятала ее под ножкой второй кровати у стены. Она была плотно прижата, так что тайфуну было не сдуть, наводнению не замочить, а вору никогда не догадаться, и каждые три дня ветеринар Инь забирался под кровать, чтобы посмотреть, там ли еще сберегательная книжка. Буквально три дня назад она все еще была на месте, и, хотя рядом с ней обнаружились следы крысиной активности, сама книжка оставалась в целости и сохранности. Ветеринар Инь хотел доказать Хай Куй, что у него есть сбережения, но почему же книжка вдруг исчезла? Ветеринар Инь предположил, что сам перепрятал ее во сне, он обыскал весь дом внутри и снаружи, перевернул свой кабинет на ветеринарной станции, но сберкнижку так и не нашел. В конце концов он заподозрил, что ее забрал его отец. Тот был известным в городе алкоголиком, и мать ветеринара Иня никогда бы не позволила ему узнать, где спрятана книжка, не говоря уже о самом ветеринаре Ине. Дело в том, что этот алкоголик давно страдал болезнью Альцгеймера и даже не мог вспомнить, в какое отверстие на лице ему следует класть еду, и как бы у него вышло книжку ветеринара потревожить? Ветеринар Инь умолял Хай Куй подождать еще несколько дней, чтобы он успел обратиться в кредитный кооператив, сообщить о пропаже и получить новую сберегательную книжку. Хай Куй согласилась. Но внезапно пришла буря, принеся с собой нежданное наводнение, которое затопило кредитный кооператив и приостановило его работу на полмесяца… В результате стоматолог Цзинь воспользовался случаем и, дав Хай Куй обещание вставить ей пять золотых зубов, быстро уделал на первый взгляд молодого и красивого ветеринара Иня.

– Вот съездите вы в Пекин, председатель Мао сможет сделать вам дорого-богато? И какая будет разница, ездить или нет? – откровенничал стоматолог Цзинь перед Хай Куй. – А с пятью золотыми зубами у тебя рот прямо засияет, будешь самой большой выпендрежницей в Даньчжэне! Спустя сто лет умрешь – и те, кто подберет твои кости, будут дивиться тому, как у тебя во рту дорого-богато, целых пять золотых зубов, и твои потомки тоже будут тебя уважать. А людям в жизни только и нужны, что знатность и уважение.

Хай Куй прониклась и осторожно положила нож для убийства собак, надменность постепенно сошла с ее лица, и она попросила стоматолога Цзиня показать ей золотые зубы. Стоматолог Цзинь хорошо подготовился и осторожно достал из кармана сверток из фольги и начал на глазах у Хай Куй медленно разворачивать слой за слоем. Наконец пять золотых зубов ослепительно засверкали на солнце, рассыпав сияющие блики по всей мясной лавке.

Стоматолог Цзинь и Хай Куй не могли ждать. Хай Куй досадовала, что нельзя вставить золотые зубы прямо сейчас, чтобы следующим утром показать людям свой дорого-богатый образ. А стоматолог Цзинь, сжимая ее руку и глядя на нее под углом своей кривой шеи, досадовал, что не может немедленно с ней переспать. Хай Куй сказала, чтобы он не спешил, вот как поставит ей зубы, тогда и переспать с ней сможет. Стоматолог Цзинь сказал, что в медицинских книгах пишут, что золото – это инородное тело, поэтому девственницам их ни в коем случае вставлять нельзя. Девственная Хай Куй и кривошеий стоматолог Цзинь наконец пришли к соглашению. Во время наводнения они переспали. По словам жителей города, непристойные вопли, издаваемые Хай Куй во время секса, были громче завываний семибалльного тайфуна, они вызывали штормовые волны и приносили разрушения. Ветер подхватил ее непристойные вопли и усвистел из Даньчжэня, сел на поезд, на самолет, на корабль и объехал всю страну. Они говорили, что эти крики слышали даже сибиряки в меховых наушниках среди льдов и снегов и пингвины на Южном полюсе.

Что странно, когда тайфун ушел и наводнение отступило, ветеринар Инь нашел пропавшую сберкнижку. Она была на старом месте, под ножкой второй кровати у стены, лежала себе аккуратненько и мирнехонько, целая и невредимая, как будто всегда была там и никуда не девалась.

Ветеринар Инь взял сберкнижку и сломя голову помчался к Хай Куй. Та открыла дверь, растрепанная, и устало прислонилась к косяку.

Ветеринар Инь сказал:

– Смотри, Хай Куй, я нашел сберкнижку. Сегодня пойду в кредитный кооператив и перепишу ее на твое имя, и так моя книжка станет твоей, поедешь ты в Пекин или нет, деньги будут твои.

Хай Куй с сожалением сказала:

– Опоздал ты, стоматолог Цзинь уже переспал со мной тринадцать раз. Так переспал, что у меня ноги ватные, даже с кровати встать сил нет. Мечтал меня так отпереспать, чтобы аж парализовало.

Ветеринар Инь был убит горем, но ничего не мог поделать.

– Значит, он вставил тебе золотые зубы? – спросил он.

– Он со мной переспал, – ответила Хай Куй, – нешто посмеет зубы мне не вставить? Это как… Если бы ты переспал со мной, посмел бы не отвезти меня в Пекин?

– Не спи с ним больше, я завтра отвезу тебя в Пекин, – сказал ветеринар Инь. – И зубы его не нужны. Ты молодая, да и зубы у тебя такие славные, зачем их менять!

– Не пойдет, – ответила Хай Куй. – Тогда выйдет, что он на халяву переспал со мной тринадцать раз.

– Этот убыток – как будто он на халяву поел, я не возражаю, – влюбленно сказал ветеринар Инь.

– А я не могу убытки терпеть. Я хочу дорого-богато, – ответила Хай Куй. – Вот думаю, если бы мне и зубы вставить, и в Пекин скататься, было бы идеально.

Ветеринар Инь хотел сказать что-то еще, но тут из комнаты вышел стоматолог Цзинь, неторопливо потянулся и спросил:

– На твоей сберкнижке хватит денег на пять золотых зубов?

Ветеринар Инь не мог видеть самодовольную рожу стоматолога Цзиня, но не сумел ничего ответить, поэтому пришлось ему в бешенстве уйти.

Собственные зубы начали раздражать Хай Куй, и она твердо решила выйти за стоматолога Цзиня замуж.

Ветеринар Инь по-прежнему рассчитывал на удачу, раздумывая – ну как это неизменно скупому стоматологу Цзиню не жалко будет вставить пять золотых зубов в рот Хай Куй? А зубы у Хай Куй аккуратные, белые и крепкие, только ее личико может быть достойно этих красивых зубов, как же возможно, чтобы стоматолог Цзинь выбил их безо всякой причины? Разумеется, стоматолог Цзинь отбрехался от Хай Куй на том основании, что в период наводнения активны бактерии, и это время не подходит для замены зубов. Период наводнения закончился, и тогда стоматолог Цзинь сказал, что зубы менять лучше зимой, так что он велел Хай Куй подождать еще. Ну что ж, она и ждала. А все в городе ждали, чтобы увидеть, как Хай Куй будет выглядеть с золотыми зубами, будет ли похожа на богатую даму из Гонконга. Но когда пришла зима, стоматолог Цзинь по-прежнему отказывался менять ей зубы.

– Хай Куй, а стоматолог Цзинь может тебе вставить собачьи зубы? – потешались на ней люди в лавке.

Подгоревшие собаки лежали на мясном столе со зверскими мордами, их зубы совсем не страдали от огня и были по-прежнему крепкими, белыми и зловещими. И стоматолог Цзинь любил их собирать, утверждая, что они отгоняют злых духов. На протяжении многих лет, чтобы снискать расположение Хай Куй, он часто выкупал собачьи головы, которые никому не были нужны, выбивал зубы и выбрасывал все остальное. В его доме стоял шкаф из душистого палисандра, полный собачьих клыков и острых зубов. Люди с повышенной бдительностью, когда шли к нему вставлять зубы, всегда сперва несли их на ветеринарную станцию через улицу, на экспертизу ветеринару Иню. Только после того, как ветеринар Инь говорил, что зубы не собачьи, они успокаивались и разрешали стоматологу Цзиню вставить их.

Хай Куй поняла, что стоматолог Цзинь может нагло нарушить соглашение, она ничего не получит и станет посмешищем для всего города. Хотя ее отец и был немым, когда он слышал насмешки других, то приходил в ярость. Он «нещадно ругался» на ее поспешность и распущенность, булькая что-то непонятное, да еще и перед всем честным народом отвесил ей пощечину. Это разозлило ее. В тот день Хай Куй схватила окровавленный нож для разделки собак и отправилась прямиком в стоматологический кабинет. На этот раз слегка необдуманный ход сработал на удивление хорошо. В результате, во-первых, стоматолог Цзинь согласился зарегистрировать брак в конце месяца; во-вторых, он согласился до свадьбы вставить Хай Куй пять золотых зубов; в-третьих, он пообещал ее немому отцу, что отныне и впредь не позволит жителям Даньчжэня насмехаться над ней.

Хотя ситуация выглядела безнадежной, а поражение было неизбежно, – но пока Хай Куй не вставила золотые зубы, ветеринар Инь не сдавался и думал, что шанс еще есть. Он ходил в мясную лавку каждый день и первым делом смотрел на рот Хай Куй, не появились ли в нем золотые зубы. Хай Куй же не разговаривала, ей не было необходимости раскрывать рот, так что ветеринар Инь не мог увидеть ее зубы. Тогда он рассказывал ей анекдот, и все мясные ряды заливались смехом, кроме Хай Куй, которая держала рот плотно закрытым. Даже отвечая на вопрос о цене собачьего мяса, она просто вытягивала несколько пальцев, так что никто не знал, золотые у нее зубы или нет. Наконец однажды она заговорила, громко засмеялась и широко-широко открыла рот. Ветеринар Инь пригляделся и обнаружил, что ее рот ярко сияет, обжигая ему глаза ослепительным светом. Пять золотых зубов, два передних сверху и три передних снизу, хотя и неаккуратные, но притягательные в своей небрежности и очень красивые. Пять золотых зубов прочно связали Хай Куй, и ветеринар Инь наконец сдался.

– Цзинь Дачэн и правда не пожалел! Вот ведь вложился!

Ветеринар Инь про себя удивился, а еще втайне потерял всякую надежду.

Раньше Хай Куй была временной работницей на продовольственной станции. Временные работники не имели права забивать свиней, они могли быть лишь на подхвате у мясников. Хай Куй не захотела быть на подхвате у этих вульгарных и гнусных мясников и выбрала работу, на которую никто не соглашался, – забивать собак. В первый год после свадьбы стоматолог Цзинь подкупил секретаря коммуны Ли Мума тремя золотыми зубами, и Хай Куй стала постоянным работником. С тех пор как ему вставили три золотых зуба, Ли Мума изменил свое обычное суровое выражение лица, стал дружелюбным и при встрече всем улыбался.

Летом третьего года после свадьбы Хай Куй и стоматолога Цзиня Жун Яо объявил, что шторм обрушился на полуостров Лэйчжоу и скоро ударит по Даньчжэню. Весь город вступил в период штормового предупреждения. Ли Мума, секретарь коммуны, так нервничал, что упал с крыши водохранилища в деревне Хунцунь, получил серьезные травмы и на третий день умер. Не дожидаясь, пока он испустит дух, Сяо Янься распорядилась, чтобы стоматолог Цзинь выбил изо рта секретаря коммуны три золотых зуба и вставил их ей в рот. Хотя она была сдержаннее, чем Ли Мума, и прятала свои золотые зубы более тщательно, но «цветенья в весеннем саду не закроешь», так что, если внимательно присмотреться к ее розовому рту, все же можно было увидеть в нем мельканье золотых зубов, сияющих, как звезды.

После шторма ветеринар Инь быстро женился на Сяо Янься. Люди в городе говорили, что Сяо Янься сама по себе не была дорого-богатой, но после того, как с ней переспал секретарь коммуны, раздорогобогатела. И пусть от нее несло лисой, ветеринар не был столь привередливым, как прежде. Что странно, после свадьбы ветеринар Инь вылечил Сяо Янься от лисьего запаха, к тому же вскоре она родила сына. Однако неясно было, принадлежит ли сердце ветеринара Иня по-прежнему Хай Куй. С тех пор как Сяо Янься вышла замуж за секретаря коммуны, она считала себя дорого-богатой, и пусть даже Ли Мума умер, она все равно рисовалась повсюду и смотрела на людей в городе свысока. Некоторые говорили, что нужно сообщить о том, что Ли Мума при жизни был взяточником, и попросить прокуратуру конфисковать три золотых зуба изо рта Сяо Янься. Сяо Янься немного запаниковала, но внешне неизменно притворялась спокойной, говоря, что не верит, что прокуратура вытащит Ли Мума из гроба для дачи показаний. Ветеринар Инь же в душе не мог смириться с тремя золотыми зубами во рту Сяо Янься, не потому что они были доказательством подкупа стоматолога Цзиня, а потому, что при виде этих зубов не мог не думать о секретаре Ли Мума, секретаре Ли. Когда он целовался, ему казалось, что секретарь Ли вставляет палки ему в колеса, время от времени заставляя чувствовать себя неловко. Ветеринар Инь умолял Сяо Янься удалить золотые зубы, в качестве приманки обещая свозить ее в Пекин, но Сяо Янься отказалась.

– Ты можешь обманом похитить у девушки невинность, но не сможешь украсть золотые зубы у нее изо рта! – сурово сказала она.

Она была очень бдительна и старалась не целовать ветеринара Иня, потому что ветеринар Инь втайне лелеял коварный план высосать ее золотые зубы. Даже во сне она не забывала прикрывать рот руками, опасаясь, что Инь Сюань ловко запустит ей в рот плоскогубцы.

Любовь Сяо Янься к золотым зубам победила любовь к сексу, поэтому ветеринар Инь все-таки считал, что Хай Куй лучше и что они с Сяо Янься были полной противоположностью друг другу, совершенно разными людьми.

Но однажды Сяо Янься добровольно сняла золотые зубы, что удивило ветеринара Иня. Позднее он узнал, что Сяо Янься боялась, как бы кто-нибудь действительно не донес на Ли Мума, ведь тогда украденное им востребуют назад и в конце концов выбьют ее золотые зубы и конфискуют их, вот потому она и поступила так. Ветеринар Инь ничего не мог с собой поделать и пригрозил разоблачить Ли Мума за получение взятки от стоматолога Цзиня. Это повергло Сяо Янься в некоторую панику.

Наконец, в один прекрасный день она покинула Даньчжэнь под предлогом того, что не может больше выносить одержимости ветеринара Иня Хай Куй, и увезла трехлетнего сына в еще более захолустный городок. Ветеринар Инь же обрадовался, что его оставили в покое, и настрой его постепенно стал фривольным и развратным, как у кобеля, унюхавшего течку. При виде женщины он всегда принюхивался, а затем оборачивался и сообщал другим: прошлой ночью она случалась с мужиком. Пользуясь отсутствием стоматолога Цзиня, он внезапно начал нахально приходить домой к Хай Куй и соблазнять ее, а та частенько пинками и кулаками выпроваживала его за ворота. Хай Куй не была ветреницей, она хотела не только дорого-богато, но и сохранить доброе имя. Делать было нечего, в глубине души зародилась ненависть, и ветеринар Инь стал надеяться, что стоматолог Цзинь умрет пораньше. Только с его смертью Хай Куй переметнется в его объятия.

Ветеринару Иню неизменно сопутствовала удача. Пять лет назад стоматолог Цзинь отправился в свой кабинет, невзирая на бушующий над его головой шторм, – он сказал, что спрятал три золотых зуба в трещину в стене и забыл достать. В результате порывом ветра его унесло в реку Даньхэ, и его труп нашли только спустя три дня под старой водяной мельницей ниже по течению. Как только стоматолог Цзинь умер, Хай Куй начала стремительно толстеть, и жир на ее теле рос с такой бешеной скоростью, будто это стоматолог Цзинь прирастал к ее телу и они сливались в одного человека. Вскоре ноги уже не в состоянии были поддерживать ее громоздкое тело, появились проблемы с сердцем, двигаться стало неудобно. Мужчины в мясных рядах называли ее свиноматкой. Ветеринар Инь, явившись за мясом, едва увидел Хай Куй – так испугался ее жира, что бросил мясо и улепетнул. А Хай Куй вовсе не считала, что страдает какой-то болезнью, и по-прежнему умело забивала собак. Собачатина под ее ножом распадалась на куски, а собачьи головы висели на поперечной балке над прилавком, и их зверски оскаленные зубы было видно издалека. Со смертью стоматолога Цзиня никто больше не собирал собачьи зубы, и головы больше не стоили ни гроша. Часто, когда мясные ряды закрывались, во всей лавке оставалась одна лишь собачья голова, которая одиноко висела на балке и болталась на ветру.

Ветеринар Инь обычно хвастался, что независимо от того, какая птица (или животина) чем болеет, он может вылечить кого и что угодно. Главное, чтобы оно еще не сдохло. Более того, он не желал просто лечить домашний скот, он внедрил и продвигал технологию искусственного осеменения свиноматок, из-за чего древняя профессия свиновода внезапно пришла в упадок, а затем и вовсе полностью исчезла. Это действительно было уму непостижимо и потому вызвало ажиотаж и ожесточенные споры во всем городе. Ветеринар Инь действительно умел лечить болезни, иначе не стал бы так задирать нос. Я и в самом деле видела, как иные безнадежно больные куры, утки и пастушьи собаки снова оживали в его руках. Это меня восхищало, и я думаю, что наличие в городе такого человека – дар небес Даньчжэню. Но моя симпатия к нему быстро была повержена его безжалостным равнодушием.

Однажды летом четыре года назад палящее солнце было похоже на огонь, в который плеснули масла, так что и трава, и деревья, и одежда, сушившаяся на балконах, вот-вот должны были загореться, а в улицы и проулки словно навтыкали ножей и люди не смели ступить за порог. Все мы знали, что такая жаркая погода часто предвещает приближение тайфуна. Никогда не забуду тот тихий томный полдень, когда в город из деревни пришел сгорбленный мужчина, он шагал по пустой улице Чжэньчжудацзе и вел за собой на веревке молодую женщину со связанными руками, а за ними шла белая собака – старая сука, тощая, с торчащими наружу ребрами, с высохшими сосками, которые болтались из стороны в сторону, гипнотизируя народ. На длинной улице никого, кроме них, не было. Женщина была покладистая и красивая, только живот у нее явно выпирал. Собака также выглядела послушной и следовала строго за женской задницей, не слишком быстро и не слишком медленно, не слишком далеко и не слишком близко, ее длинный язык свисал набок, почти касаясь земли. Люди, сидевшие в лавках, вставали один за другим, подходили к дверям и показывали на них пальцами. Когда они проходили мимо культстанции, Ли Цяньцзинь подал справедливый голос и сурово спросил мужчину:

– Ты что делаешь? Ты что, людьми торгуешь?

Мужчина, должно быть, осоловел на солнце. Он остановился, тупо глянул на Ли Цяньцзиня и, не говоря ни слова, продолжил путь. Ли Цяньцзинь, казалось, не мог вынести, что им пренебрегли вот так, на глазах у честного народа, не стал сдаваться, ринулся из дома и, встав перед мужчиной, преградил ему путь. Солнечный луч внезапно поразил Ли Цяньцзиня. Кровь не пролилась, но он содрогнулся.

– Почему ты водишь человека, как животное? – спросил Ли Цяньцзинь. Он держался так, словно твердо уверен был в собственной правоте, но на самом деле, если приглядеться, легко можно было разглядеть его внутреннюю слабость.

– Мы идем на ветстанцию, – ответил мужчина.

– И зачем вы туда идете? – Ли Цяньцзинь стал чуть снисходительнее и блефанул: – Если не объяснишься, вызовем полицию.

– Лечиться, – сказал мужчина.

– От чего? – снова спросил Ли Цяньцзинь. – Собаку будешь лечить или бабу?

Мужчина указал на женщину. Ли Цяньцзинь присмотрелся повнимательнее. Несмотря на одуряюще жаркий день, женщина была одета в телогрейку, ее руки и ноги не гнулись, она тяжело дышала раскрытым ртом, язык был бессознательно высунут, но от чего действительно бросало в дрожь, так это от ее холодного, застывшего взгляда.

Ли Цяньцзинь остолбенел, и ему потребовалось довольно много времени, чтобы внезапно очнуться и закричать: «Бешенство!» и вслед за этим он пустился в бегство, не разбирая дороги. Сперва он хотел бежать на культстанцию, но вломился в магазин сельхозинструментов, схватил мотыгу и стал ждать, во всеоружии повернувшись лицом к двери. В это время люди, вытягивавшие шеи и вертевшие головами, разом вдохнули мгновенно остывшего воздуха и дружно отступили назад, последовав примеру Ли Цяньцзина и похватав в качестве оружия что под руку подвернулось.

Мужчина был спокойнее всех остальных. Он поднял веревку, которую держал в руке, чтобы показать им, что, пока веревка все еще у него, им не о чем беспокоиться. Но это не ослабило их бдительности. В этот момент солнце сложило все свои лучи и направило их на мужчину, женщину и собаку, грозя немедленно поджечь их. Мужчина подошел к продуктовому «Магазину весенней всячины» и попросил у Жун Чуньтяня воды. Жун Чуньтянь сжимал в руке железный прут и с суровым видом стоял у двери, холодно и безразлично глядя на мужчину. За его спиной пряталось несколько трепещущих женщин. Некоторые из них прониклись состраданием и шепотом сказали:

– Дай ему глоток воды – ты же видишь, женщина беременна, она очень сильно хочет пить.

Мужчина и так и сяк умолял Жун Чуньтяня дать ему миску воды. Он чуял запах воды в продуктовом магазине. Жун Чуньтянь ничего ему не давал. Мужчина посчитал, что он ведет себя не по-людски, и сказал, что заплатит. Он и впрямь достал из кармана один мао и протянул Жун Чуньтяню. Жун Чуньтянь его денег не взял. В те времена вода не входила в ассортимент продуктового магазина, и ее нельзя было продавать. Если дашь людям напиться, а потом возьмешь за это деньги, тебя будут тыкать в спину и ругать за бессовестность.

Жун Чуньтянь вернулся в продуктовый магазин, достал таз с чистой водой, но не вручил мужчине, а вылил женщине на голову и лицо. Женщина закричала, рухнула на землю, содрогаясь всем телом и принялась лаять: «Гав! Гав! Гав!»… Мужчина бросился к ней, подхватил на руки и побежал в сторону ветеринарной станции. Невозможно было поверить, что такой болезненный человек способен в один миг взорваться подобной силой.

Жун Чуньтянь собирался рассмеяться, но, перехватив гневные и презрительные взгляды, направленные на него со всех сторон, не стал.

– Запоздали. Как тайфун в этом году, – сгладил для себя ситуацию Жун Чуньтянь.

Кто-то издалека показывал мужчине дорогу: пройди аптеку «Шоудэ», через пару шагов на север и будет ветстанция.

Невзирая на палящее солнце, я вместе с толпой побежала на ветстанцию вслед за мужчиной.

Когда я примчалась туда, женщина уже сидела на скамейке, привязанная, лицо ее было полно ужаса, тело по-прежнему содрогалось, голова была опущена, и сама себе лаяла: «Гав! Гав! Гав!» От этой картины у меня волосы тихо вставали дыбом, и в то же время мне было так жаль эту бедняжку.

Кто-то из наблюдавшей издалека толпы крикнул Инь Лайсину, сидевшему за своей стойкой:

– Ветеринар Инь, быстрее, спаси ее!

Ветеринар Инь сидел и читал газету, не обращая внимания на пациентку. Мужчина стоял перед ним на коленях, умоляя проявить милосердие и спасти его жену. У ветеринара Иня лопнуло терпение, он впился взглядом в мужчину, но заговорить не решался. В этот момент кто-то вдруг одним ударом разорвал газету в руках ветеринара Иня:

– Твою собаку-мать, если не спасешь ее, я тебя убью!

Ветеринар Инь только собирался разозлиться, как увидел, что это Жун Цютянь.

– Я ему сколько раз говорил, что на ветстанции людей не лечат, что ему в больницу надо… Да вы же все знаете, сейчас уже сами боги не спасут ее! – обратился к собравшимся ветеринар Инь, вставая. – Если вас укусила собака, вы должны вовремя сделать прививку – этот вот не сделал своей жене укол, только чтобы сэкономить, толку-то теперь сожалеть!

– Разве ты не говорил, что можешь вылечить даже дохлую лошадь? – резко спросил Жун Цютянь. – Разве ты не можешь сейчас стать тем врачом, который из дохлой лошади сделает живую?

– Она человек, а не лошадь, – ответил ветеринар Инь. – Правда, теперь она ничем не отличается от собаки.

– Значит, ты просто будешь смотреть, как она умирает? – спросил Жун Цютянь.

– Ей следовало пойти в городской здравпункт и умирать там, – сказал ветеринар Инь, – но она выбрала ветстанцию. Она даже умирать приперлась не туда!

– Черт возьми, – сказал Жун Цютянь, – по-моему, ты вовсе не ветеринар, а животное!

– Если бы ругань помогала, были бы на свете покойники? – спросил ветеринар Инь.

Жун Цютянь на время отпустил ветеринара Иня и вместо него хотел побить того мужчину. Но тот уже давно обессилел и рухнул на пол. Бить его не было необходимости. Он сам умирал.

Невероятно здравомыслящим оказался ветеринар Инь. Он посадил собаку, которая неотступно следовала за людьми, в клетку и попросил сообщить Хай Куй. Та вскоре прибыла на ветеринарную станцию. Собака сидела в клетке. Она была старая, и зубов у нее почти не осталось.

– Непохоже, чтобы она кусалась, – сказала Хай Куй.

Ветеринар Инь рассказал, что раньше собака была совершенно обычная, но в том году, перед тем как пришел тайфун, она внезапно взбесилась, укусила хозяйку и убежала. После тайфуна собака вернулась, такая же преданная, искренняя и понятливая, как и прежде. Владельцу собаки не хотелось убивать ее, и сама она не уходила, когда ее гнали. С тех пор она никого не кусала. Мужчина все же считал, что жене нужно сделать профилактическую прививку, но его жена сказала, что всего-то был легкий-прелегкий маленький укус, только кожу слегка поцарапало, даже кровь не выступила. Наверняка ничего страшного. Однако мужчине все еще было неспокойно. Он занял восемнадцать юаней, чтобы сходить на эпидемстанцию в Гаочжоу и купить вакцину от бешенства – раствор для инъекций в здравпункте Даньчжэня стоил на четыре юаня дороже, чем в Гаочжоу, и с чего бы ей быть такой дорогой без всякой причины? Когда он приехал на эпидемстанцию Гаочжоу, в башку ему стукнула неожиданная мысль, и он захотел превратить восемнадцать юаней в тридцать шесть. В таком случае он смог бы не только купить вакцину, но и сразу погасить долг. В старой кафельной дыре на задворках станции Гаочжоу было всем известное игорное заведение. Он легко нашел его, но проиграл все восемнадцать юаней меньше чем за два часа. Вакцину он не купил, однако жена была вполне довольна, ведь на восемнадцать юаней можно было покрыть расходы на обучение и прочие нужды двоих детей на целый год. Вот так все и было. Но могло быть и по-другому. Тот мужчина сказал, что когда собака увидела, что он явился из Гаочжоу с пустыми руками, она немного разозлилась, прикусила ему штаны и потащила к выходу из дома, потащила по дороге, потащила по направлению к Гаочжоу, она тащила его отчаянно.

– Я ее и бил, и бранил, и пинал, а она все не пускала. И я в конце концов понял, что она в виду-то имеет, она хотела, чтоб я заново в Гаочжоу поехал, за вакциной… Но где денег-то занять? И с каким лицом их занимать? Узнай жена, что я все проиграл подчистую, повесилась бы. Я больше не собирался занимать.

Собака же изо всех сил тащила меня в Гаочжоу, до отчаяния довела, я ее сильно-сильно пнул, так что она в реку улетела. Вода бежала быстро, сразу ее подхватила и понесла в излучину Лиюй. А там есть водоворот с дурной славой, оттуда и люди, кто плавает лучше, и те не выплывают. Я думал, она утонула. Ну, утонула и утонула, заслужила, и то мало. Но как вечер настал – возвращается, мокрая вся, как увидела меня – хвать за штанину и опять наружу тянет, не унимается. Жена не поняла, схватила палку и ударила ее, а она, как только ударили, села перед ней прям как на колени, пасть раскрыла, говорить не может, только скулит, и слезы тихо так текут.

Собаки все такие, кого еще винить?

Ветеринар Инь сказал, что позволить собаке прожить лишнюю минуту – преступление. На продовольственной станции было место только для забоя свиней, но не собак. Хай Куй уже навострилась забивать собак где угодно, и она захотела убить эту собаку прямо на ветстанции. В руках она держала двузубец для защиты. Собака не сопротивлялась и не убегала, а покорно ползала перед Хай Куй. Взгляд собаки были исполнен раскаяния и печальной мольбы о смерти. Хай Куй двузубцем ухватила шею собаки, и та по этому случаю улеглась на пол. Следующим шагом было забить ее до смерти палкой или задушить. В большинстве случаев нужно было всего лишь ударить палкой прямо по макушке, максимум два-три раза, и тогда собака истекла бы кровью из глаз, ушей, носа и пасти. Хай Куй так сразу палку для забоя найти не могла, поэтому обратилась за помощью к ветеринару Иню. Ветеринар Инь к происходящему был безучастен и сказал:

– Если убьешь собаку прямо здесь, от нее останется запах крови, и тогда что собаки, что кошки не станут сюда входить, и ветстанцию закроют.

Собака притворилась, что вверяется ее власти и всем сердцем желает быть казненной за свое преступление. Все собаки такие – они выглядят добрыми, но как только умрут, сразу показывается зверская морда, и прежде спрятанные клыки обнажатся во всей своей неприкрытой ужасности, сверкающие, как клинки. Собаки притворяются лучше людей. Хай Куй обладала богатым опытом, и собаке было не так-то легко провести ее притворством. Она затянула на шее собаки веревку и потащила наружу. На улице поднялась пыль, местами с собачьей шерстью. Так называемое волочение мертвой собаки почти так и выглядит. Единственный раз, когда собака сопротивлялась, это когда она захотела оглянуться на свою хозяйку. Хозяйка все еще подражала ей и лаяла на ветеринара Иня. А у него было каменное сердце, и ничто не могло его тронуть. Неизвестно, сколько раз он снова и снова перечитывал разорванную газету. Но на этот раз сопротивление собаки было прервано резким окриком Хай Куй, которая дернула собаку еще более грубо, и та больше не смела оглядываться.

Добравшись до коричного дерева перед магазином фуража Хансэн, Хай Куй, вероятно, немного устала, к тому же знала, что одним волоком собаку не убьешь. Поэтому она встала на цыпочки, пропустила веревку через высокие ветви, натянула и привычным движением вздернула собаку. Та затрепыхалась, пытаясь сделать несколько шагов назад, но сопротивлялась не изо всех сил. Хай Куй рывками тянула веревку вниз, и с каждым рывком тело собаки поднималось все выше и, наконец, оторвалось от земли. Растянувшись в воздухе, ее тело несколько раз повернулось, инстинктивно трепыхаясь, и внезапно ветка сломалась. Собака рухнула, перевернулась, встала и вытянула шею. Веревка все еще болталась на ней.

Несчастный случай с упавшей с дерева собакой напугал Тан Фан из магазина фуража. Она первая в городе разбогатела. Когда стоматолог Цзинь был еще жив, она часто посещала его, и в рот ей было вмонтировано четыре золотых зуба. Если бы стоматолог Цзинь не умер, она смогла бы заменить золотыми все свои зубы. Она ездила в уезд на чествование семей с ежемесячным доходом больше десяти тысяч юаней, и там на групповой фотографии с начальником уезда стояла прямо рядом с ним. Черно-белая фотография висела на стене магазина фуража рядом с лицензией на ведение промышленно-торговой деятельности и при этом была больше самой лицензии. Тан Фан всегда расстраивало, что во рту Хай Куй на один золотой зуб больше. Она повсюду пускала слухи, что золотые зубы Хай Куй получила не за труд, а продав за этот почет «мочалку». У Хай Куй были основания для гнева, так что убийство собаки перед магазином фуража Тан Фан было затеяно исключительно из мести. Тан Фан не имела причин препятствовать государственному служащему выполнять его работу. Но как частному предпринимателю, только ей хватало капитала и уверенности публично обвинять мясничку из столовой снабженческо-бытового кооператива:

– Хай Куй, допустим, сама вешаться будешь, все же выберешь ветку покрепче?

Хай Куй также испугалась упавшей собаки и не сразу пришла в себя. Услышав насмешку Тан Фан, она разозлилась:

– Этих веток достаточно, чтоб тебя саму повесить, веришь, нет?

Лицо Тан Фан посинело от гнева, но, увидев двузубец в руке Хай Куй и оценив ее сердитый вид, решила не нарываться. Собака не смела пошевелиться, ожидая, когда Хай Куй снова начнет от нее избавляться. Хай Куй снова захватила ее шею железным двузубцем. Собака легла на землю, вытянув шею и ожидая, пока ее зарежут. Хай Куй тяжело дышала и не торопилась возобновлять работу, решив немного передохнуть. Ее тело было слишком громоздким, а руки и ноги – неуклюжими, как будто она в первый раз делала это. Стоявшая рядом Тан Фан смотрела на нее насмешливым взглядом. Хай Куй убедилась, что петля все еще крепка и надежна, заново выбрала ветку покрепче и снова забросила веревку вверх… Железная вилка ослабила хват, и собака, не выдержав исходящего от земли жара, села на задние лапы. В этот момент вдруг раздался чей-то крик: «Беги! Ты что, дура, почему не бежишь? Беги быстрей!» Собака внезапно очнулась, вскочила и со всех ног рванула по направлению к рисорушке. Хай Куй попыталась ее догнать, но где уж ей? В мгновение ока собака была уже далеко и исчезла в ослепительных солнечных лучах вместе с веревкой. Хай Куй для порядка пробежала несколько шагов и остановилась, чтобы перевести дух. Она выглядела так, словно была еще дряхлее собаки. Тан Фан наконец издала наглый смешок:

– Будешь догонять? Ставлю три золотых зуба. Если догонишь, выбью зубы и отдам тебе.

Хай Куй не хотелось препираться с этой богатейкой, она повернулась и пошла искать того, кто только что кричал собаке.

Голос, подстегнувший ее к побегу, исходил от сына Тан Фан. Он так развлекался. Вместо того чтобы винить сына, Тан Фан обвинила Хай Куй в том, что она халатно отнеслась к своим обязанностям и таким образом обрекает Даньчжэнь на бесконечные бедствия: собака рано или поздно вернется, чтобы отомстить, и всех закусает до смерти! Но, увидев, какая она толстая, Тан Фан немедленно сменила тему:

– Ты на постоянку на корм для свиней перешла, да?

Хай Куй была слишком поглощена своей одышкой и у нее совсем не осталось сил парировать.

Почти все проигнорировали оплошность Хай Куй, по крайней мере, никто не поверил сенсационному заявлению Тан Фан. Потому что их внимание было приковано к женщине, больной бешенством.

В тот день многие в Даньчжэне стали свидетелями процесса медленного умирания беременной женщины на скамейке в ветеринарной станции, что сделало этот день безмолвным, удручающим, печальным, страшным и полным потрясений. Особенно для женщин, которые наблюдали за происходящим со слезами на глазах. Пока та умирала, кто-то робко протягивал ей кашу, еще приходил врач из здравпункта, посмотрел издали и ушел. Кадровые работники из правительства не сделали ничего, просто разогнали всех зевак, а вот костоправ Цзэн Цяньли подошел к больной, пощупал ее лоб, сгреб за волосы и поднял кверху лицом, и, только увидев ее глаза, молниеносно разжал руку. Ее мужчина думал, что костоправ владеет искусством возвращения к жизни, но костоправ мог только собирать и вправлять кости. Он утверждал, что даже если человек, кости которого раздроблены на куски, умер, он все равно может соединить их по частям и восстановить в первозданном виде. Чтобы доказать, что он не хвастается, он однажды на глазах у публики сломал одной собаке все четыре лапы, сразу же соединил кости и натер зельем, и через некоторое время собака смогла самостоятельно встать и убежала в направлении переулка Пипаган. Во время «культурной революции» Ли Цяньцзиня порицали и раскритиковали до полусмерти. Язык способен и убивать людей, и Ли Цяньцзинь, пусть и не понес физического вреда, не смог вынести беспочвенную клевету и бесконечную критику, вследствие чего спрыгнул с третьего этажа культстанции. Он не умер, только переломал ноги в трех местах. А Цзэн Цяньли соединил его кости так, что и видно не было, что ноги когда-либо были сломаны.

Цзэн Цяньли свирепо уставился на мужа больной бешенством:

– Веришь ли, я все твои двести четыре кости по кусочку разобрать могу?

Мужчина съежился и тихо всхлипнул. А при виде равнодушного ветеринара Иня Цзэн Цяньли и вовсе воспылал гневом, и сказал с праведным негодованием:

– Человек умирает, а ты тут газету читаешь! Твой вонючий хер на первую полосу «Жэньминь жибао», что ли, попал?

Ветеринар Инь поднял глаза на дряхлого костоправа и наконец выбросил разорванную пополам газету в мусорное ведро, после чего встал и крикнул зевакам, столпившимся снаружи:

– А ну разошлись, человек умирает, не на что смотреть!

У некоторых людей не хватило терпения дождаться ее смерти, и они рано ушли. Я же упорно смотрела и ушла только после того, как она упала на скамейку, обхватив голову руками, и умерла. Она познакомила меня с коротким процессом перехода от жизни к смерти. Смерть оказалась такой непреодолимой, необратимой, нетерпимой. Я боялась смерти, но и была полна любопытства к ней, и неожиданно наблюдение за процессом умирания казалось мне волнующим удовольствием.

1 1 ли = 0,5 км.

2 Фэнь – денежная единица Китая, 1/100 юаня.

3 Наньянский – происходящий из Наньяна, так китайцы называют Юго-Восточную Азию.

4 Си Ши – красавица из княжества Юэ (эпоха Чуньцю, 722–479 гг. до н. э.), славная тем, что болезнь делала ее еще красивее.

5 Император династии Цин, правил в 1736–1795 годах.

6 В период императорского Китая были распространены трактаты «чжи» – краеведческие записи о какой-либо местности.

7 Чжуннаньхай – рукотворное озеро в Пекине, расположенное непосредственно к западу от Запретного города и занимающее примерно такую же площадь. Этот квартал называют «новым запретным городом», так как по берегам озера расположены резиденции высших органов управления КНР.

8 Супруга Мао Цзэдуна.

9 Ци – одна из основных категорий китайской философии, чаще всего понимается как «энергия» или «жизненная сила».

10 Небесная императрица Мацзу – богиня – покровительница мореходов в китайской мифологии.

11 Тереза Тенг (1953‒1995) – популярная во всей Юго-Восточной Азии тайваньская певица.

12 Цзиньши – высшая ученая степень в системе государственных экзаменов кэцзюй.

13 Образованная молодежь, направляемая в деревню под лозунгом «Ввысь в горы, вниз в села» – движения в ходе «культурной революции» в КНР по отправке части студентов, рабочих, военных из городов в сельские районы Китая.

14 Лю Сяоцин – китайская актриса и бизнесвумен. Она была одной из ведущих актрис Китая 1980-х годов.

15 Цзинь по-китайски означает «Золотой».

16 Инь по-китайски означает «Серебряный».

Продолжить чтение