Ярослава. Знахарка

ЧАСТЬ 1.

СВЕТЛОМЕСТО.

Меж Степной Землей да Копями Соляными,

Под облаками, взбитыми в снежную перину,

Раскинулись Земли Лесные,

О старых богах забытые…

Из песни юродивого, объявившегося на

выставе на исходе поры льда и снега.

Весенняя ночь таяла.

Зарница, занявшаяся всего с полгодины назад, пылала во весь небосвод. Алела, распускаясь подобно купальскому первоцвету, и все так же торопила: часу немного.

Высокий терем о просторной горнице раскрывал резные ставни. И в них, ставнях этих, с зарею пробирались первые лучи солнца. Скользили по широким лавкам, густо украшенным шитьем обережным, да осторожно касались ложа. Ластились.

– Гляди, – тот, что держал солнечный блик, был нарочито весел, – помнишь сказ старый? Будто бы кто поймает первый луч солнца…

– …и сам день оседлает, – закончил тонкий голос. Нежный. – Помню. Мне все так матка говорила…

Полюбок ловит шустрыми пальцами юркий световой блик и озорно улыбается нареченной, стараясь заглушить страх – что в ней, что в себе самом.

– Тревожишься? Не нужно.

Розовые губы молчат. И лицо девичье, до того спокойное, покрывается тенью.

Его невеста боится. Разумеет: зарница эта – лишь начало всего. А ей так хочется, чтобы час остановился в светлой горнице, где на весь мир – одни они. Но час торопится, озаряя пространство золотистыми всполохами, и тогда она вздыхает: с Симарглом не договориться о земном…

Она прикрывает наготу девичьего тела тяжелым покрывалом, что украшено шитьем из нитей живых. И оставляет на полюбке вытканный знак, который вышивала для него:

– Бережа, – диковинный символ словно бы напитывается алыми лучами, становясь теплее. И та, что лежит нагой в его объятьях, теснее жмется к телу. Вглядывается в темного колеру глаза, касаясь нежно губ:

– Ночь уходит. И мне пора…

– Не торопись, – шепот-касание, – мы ж сговорены…

– Тайно, – противится девка, – не перед людьми.

– Перед богами старыми важнее! – Нареченный приподнимается на локте, осторожно снимая русую прядь со щеки, и тут же целует – в губы. – Людей обмануть можно, небожителей – нет.

– Тише! – Девка вскакивает и оборачивается по сторонам. – Вдруг Она услышит!

– Мы далеко, на околице. В тереме, мореный дуб которого тяжел, а стены – прочны. Мужик, что ставил избу, древними рунами дерево живое обкладывал: говорил, чары охоронные таятся по углам. Сохранят они от глаза дурного, силу заняв у самих богов старых. Укроют…

– Услышит! – Не соглашается девка. – И покарает! – Ладонь касается осторожно щеки нареченного, проводя тонкими пальцами по скуле вниз и обратно. Снова, снова, снова… Остановиться бы. – Ты и так не в почете!..

Она боится сказать в голос все, что тревожит душу, и успокаивается, понимая: меж ними слова уж не нужны. Вздох-молчание. И оба разумеют: не только над ними – над самим Камнеградским Княжеством черной тучей висит опасность.

– Не думай, – просит нареченный. Обнимает.

Касается нежно родимого пятна, что у самой шеи. Поднимается выше – снова к губам. И тогда зарница блекнет под напором чувства, потому как ни она, ни та, которую так боятся полюбки, не властны над ними.

Все ж таки час останавливается, покорный воле людской. И лишь они – двое – существуют друг подле друга. Нареченный шепчет:

– Ты должна уйти. Ненадолго: до дня, как все скончится. С батькой твоим я поговорил, он отпустит. И искать не станет, пока сама не найдешь. Ты же – девкой простой в села просись. Не говори никому, откуда. Марой зовись, не раскрывай людям имени другого, перед небожителями данного. И про род свой молчи. Про отца, воеводство. Жди! А с первыми вестями определяйся. Коль удастся мне задуманное – воротись. Этим же летом шлюб справим. Если ж погибну…

– Тише! – Пугается та, что Марой зваться станет. – Тише!

– Я не боюсь Ее! И ты не бойся!

– Не Ее страшусь, – Девка зябко ежится под периной, сильнее прижимаясь к крепкому телу. – Отец вспоминал, будто бы говор людской долетает до самих Чертогов Небесных. Что даже там, свергнутые с Лесного Княжества, небожители слово человечье чуют. Они повсюду: в самой земле, и в небе. Во всякой плоти… А коль так, не хочу, чтобы слышали о погибели твоей!

– Старые боги справедливы, – шепчет ей полюбок. – И, коль заберут жизнь мою в уплату, то и задуманное воротят: кровь тому залогом.

Он вкладывает в руку Мары небольшую связку с иглой тонкой, измазанной бурой краской. Говорит:

– Если не вернусь, ты знаешь, что делать. Кровь с кровью связать, богам старым на души указывая. Обещать…

– Не отдам тебя! – Вскрикивает девка, позволяя упавшей слезе остаться на губах родных. – Во мне дитя. Кто ж вырастит малечу?

– Я выращу, – успокаивает ее нареченный, нежно проводя ладонью по волосам. – Как все скончится…

Он верит словам своим, оттого и глядит прямо, не скрываясь. И вера эта передается Маре, успокаивает. Тогда оба они снова забывают о тревогах, что таятся по-за дверью дубовой.

А с рассветом Мара уходит.

В Небесном Чертоге догорала тонкая лучина.

Чадила, сыпала злую искру и затихала. Шипела час от часу.

Тяжелые отблески падали на сводчатые стены, а те сбегали под самый кров.

И тени плясали. Под вой ветра и крики ледяной стужи, под треск последней искры.

В узком круге блеклого огня сновали руки – торопились. Шершавая нить оплетала узлы суставов, обращаясь новой строчкой полотна. Пальцы подхватывали деревянную дощечку, вплетали ту в узор, и снова цеплялись за нить…

Ровница знаком – петлей наговор…

И полотно в руках Пряхи выходило дивным: разноколерным, цветастым. С дощечками-рунами, бренчащими друг о друга. С узлами колючими, норовившими выскользнуть из-под натруженных пальцев. С диковинным орнаментом. Знать, на счастье ручник пойдет…

Червонная лента плела узор. Он жег пальцы колючим огнем и сдерживал лучину, готовую вот-вот погаснуть.

Последняя холстина в самый короткий день уходящей зимы. И света бы хватило…

Пряха скоро глянула на витую корзину, что стояла в углу неподалеку, и заторопилась. В той плетенке, подрагивая меж тонких зеленых листьев, инеем исходил квелый огонек…

Душа людская родится…

И часу хватает, да только работы – непочатый край.

Медлить с ровницей нельзя. Как и с наговором.

Слово за слово, узел за узел.

Сила льется из-под крючковатых пальцев, сверкая в сумраке горницы тысячей звезд. Слово звучит…

И огонек души разгорается все ярче. Сияет, искрится. Того и гляди, листья вспыхнут. А за ними и стебель не удержит душу горячую.

Дитя крепкое.

И, знать, роженица в полную силу вошла. Воет не своим голосом. На лавке мечется, в муках маясь. Богам молитву кричит. И потуги крутят утробу так, что знахарка едва поспевает холстины менять, да руками головку малечи удерживать – не время пока.

А молодица уж тихо стонет, родильную мощь растеряв. Вон, только хрипы ее до Чертогов долетают.

Пальцы Пряхи несутся по полотну что ошалелые: девку жалко – не протянет долго она. Ей поспеть бы поскорее душу в ручничок судьбоносный завернуть. А там и дитя матке явится.

Только прясть полотно тяжко. Краски, руны – все соткать, вывязать наговором. Окрестить словом, жизнь вдохнуть. Прогнать от ниток злой ветер, чтоб не спутал чего, да изморозь смахнуть.

Судьбу выткать. А потом и ее, судьбу эту, сплести с другими. Да не просто свести людей друг с другом…

Негоже одному дать и алтынов, и счастья, и любви.

Негоже…

Только ниток красных да зеленых на всех не хватит. Вот уж и лазурь кончается. Смоляных одних – целый клубок, да руны остались…

Пряха зачерпнула тонкими пальцами целую горсть. Какую в полотно впряжет – такой и судьбе бывать.

Дощечка, осененная рунным знаком, осела на цветастой холстине, и воздух горницы – студеный, колючий, – задрожал.

Небо полыхнуло зарницей.

Знать, Огнедержец гневается. Сыплет молниями, колет ледяной стужей. Наказ шлет слышащим. А тех все меньше и меньше. Проклинают нынче таких люди – ведьмаками да нежитью зовут, позабыв о том, как сами боги их кликали…

Ворожеями да ворожебниками.

Теми, в ком дар теплится. Чутье диковинное – слышать небожителей, разуметь слово святое.

Целить.

Волхвовать.

Снова громыхнуло – и земля под ногами запылала, алея новой зарницей.

Пряха вздрогнула, опрокинув лукошко с нитками.

И душа новородка заметалась, боязливо переливаясь серебристой нитью…

А руны кинулись врассыпную. Стали гарцевать на бревенчатом полу, что живые, греть покатые деревянные бока о рдеющие всполохи и весело подмигивать хозяйке. Та же ловила их, ругая, на чем свет стоит.

А потом стала глядеть невидящим взором и сплетать меж собой. Воздух над корзиной задрожал, превращаясь в тугое марево, а под пальцами снова вспыхнула сила – мерцающая, переливчатая.

И огонек в корзине дрогнул, чтоб тут же затихнуть, успокаиваясь: недолго уж осталось…

Губы пряхи зашептали, оживляя наговор.

Кажется, руна Огнедержца? Или это Водяник? Клятые глаза! Мерещится!

Небожительница встала и прошла к дальнему углу горницы, где лежало особое полотно – радужное. С древними рунами, дерево которых треснуло не то от времени, не то от мощи, их переполняющей.

Со знаками, что в мире людей стали проклятыми. Отчего их боялись? Пряха не понимала. Не несли они зла, не чинили расправы. Только давали особое уменье. Тайное.

Оттого и забыли про них что небожители, что люди.

Успокоились.

Да только может ли она, ослепшая за день работы, завернуть младенчика в черные спутавшиеся нитки, лежащие на полу? Верно, не может.

Пряха скоро схватила полотно и окутала им чистую душу, ждавшую, когда ей дадут глотнуть морозного воздуха. С надеждой заглянула под обережный ручник, в котором зарождалась новая жизнь.

Кем станет эта душа? Одной ей известно. Потому как проклятые руны наделяли особым уменьем.

Утерянным…

Роженица билась в простынях.

Стонала, сжимая кулаки до белых пальцев. Хваталась руками за воздух, что стоял в горнице горячей стеной, и, не находя опоры, срывалась в холодную сырь холстин.

Давала смахнуть слезы со щек и снова заходилась плачем. Горьким, что полынь. И голосила, пока хватало сил, чтоб дышать.

А с новой схваткой рвала льняные простыни да вставала в тщетной попытке вытолкнуть дитя. Широко раскрывала рот, становясь похожей на бедолажную рыбу, что вытолкнуло море, и пыталась глотнуть воздуха с лишком. Захлебывалась что им, воздухом этим, что плачем, и тяжко откидывалась на влажный сенник.

Затихала.

Тогда лицо ее становилось почти детским, умиротворенным. И пот на нем – словно бы роса.

А потом крутая потуга – и девка мечется в руках знахарки, что шальная, просит:

– Расскажи, матка… – тело ныне не повинуется ей, и слова выходят с трудом.

– О чем? – Спрашивает Крайя, утирая адамантовую россыпь пота. И руку Мары сжимает, чтоб удержать: – О чем, хорошая?

– О Пряхе…

– Хранилице небесной?

– О ней…

Тогда старая знахарка в который раз заводит рассказ, бережно прощупывая квелую нитку пульса, да отсчитывая минуты меж потугами…

– По-над облаками, взбитыми в снежную перину, стоят хоромы.

Чертогами зовутся.

А поле, что наокол, уставлено снопами хлебными. Золотыми.

Ветер гуляет меж колосьев, да как столкнутся они меж собой, то зерно упадет…

Покатится по земле небесной, да к самому порогу Пряхиных Чертогов попадет. А там уж матка не обидит. Согреет теплом ладоней, да опустит в сырую землю, что укрывает дно вязанки.

Бают, плетенка та, заговоренная самой Хранилицей, стоит в горнице еще с той поры, когда первая душа пробудилась. И земля в вязанке не вырождается. Жирная, что южный чернозем, да родовитая.

Живая.

А как колос взойдет да пустит нежное семя, Матка сядет полотно прясть. Чтоб огонек серебристый, тлеющий в самом сердце соцветия, не угас.

Лукошко с нитками да рунами оставит у ног, начнет связывать дощечки-знаки меж собой. В судьбу младенчика их вплетать. И наговором скрепит, оживляя…

– А что нынче? – Перебивает ее Мара, привстав на локотке. И глаза ее, по-детски раскрытые, выдают любопытство, которое тут же сменяется ужасом.

Утробу девки крутит в тугой науз, и лицо Мары кривится от муки, отчего впалые щеки становятся еще тоньше, а скулы – острее.

– Нынче, – шепчет Крайя, отвлекая непорожнюю от боли, – она ручник прядет.

– Для нее?

– Для нее, – соглашается знахарка, – иль него… кто ж знает, кого ты народишь?

– Я знаю, – взгляд Мары упирается в бревенчатый потолок, словно бы пытаясь пробить что дерево это, что сами грозовые облака. – Взглянуть бы…

– Дура! – Кричит Крайя. – Не можно на Пряху!

– Не на Пряху – на дитя, – мечтает девка, и Крайя отшатывается от нее, что от безумной. – Люблю я малечу…

– Типун тебе! – Отмахивается знахарка, предчуя неладное, и шипит на баб, что столпились в сенях: – Несите еще воды. И травы, что заготовила, залейте. Да крутым только, чтоб до взвара…

И совсем тихо, так, чтоб Мара не слыхала:

– Да молока макового подайте.

– Не можно, – обеспокоенно глядит на Крайю жилистая баба, что стоит тут с раннего утра, – в ней же дитя…

Тетка эта, что так лихо спорит с Крайей, нервно теребит передник. И пальцы-ветки, сухие, что прошлогодний хворост, оставляют на измятой холстине глубокую колею. Знать, Любомила боится. Чует неладное.

– Она и сама – дитя, – лается знахарка, – и коль понадобится…

Она не говорит, что будет дальше, но продолжает рассказ, потому как Мару снова крутит в потуге:

– …а ныне в Небесном Чертоге догорает тонкая лучина.

И в узком круге блеклого огня прядет Матка ручничок для души, что горит на тонком стебельке. Потому как ей – безгрешной – нельзя на землю без ручника судьбоносного: чиста она.

Замерзнет от ледяной стужи, заплутает без подсказки.

Зачахнет.

И душа эта – не душа пока вовсе. Сребный огонек, что дрожит меж корявых листьев. Ходит ходуном от злого ветра, разгулявшегося что на земле, что в Чертогах, да только горит.

Что держит душу эту? Так знамо: любовь маткина. Коль не любила б, давно затух. А так…

Вот обернет душу Пряха в нитки заговоренные, напишет ей рунами целую жизнь, – и тогда, гляди, дитя вздохнет. Глотнет морозного воздуха, закричит младенческим криком…

Крайя смахивает уже не капли – струйки ледяного пота и заглядывает в синие глаза Мары, шепча у самых губ:

– Погоди, хорошая, силься. Не час пока. Что Пряха?

Так торопится. Знает и про боль твою, и про любовь к малече. Хочет, чтоб матка подолом платяным поскорей дитя утерла.

Подхватывает вот крючковатыми пальцами шершавую нитку, да продевает ее в дощечку, что руной ложится в полотно.

Берет нитку другого колеру, и снова вяжет ее с бревенчатым знаком.

Раз за разом, петля за петлей….

Глиняный жбан опаляет ладони знахарки горячим отваром, и она, любовно дуя на густой пар, подвигает щербатый край к сухим губам Мары, заставляя ту сделать несколько долгих глотков:

– Вот так, моя хорошая, скоро полегчает. То ж арника с аиром, пижмой южной сдобренные. Боль прогонят, а там и дитя явится…

И когда девка закрывает глаза, переворачивает над отваром темную банку, что роняет белесоватые капли.

Одна, две…

Двух пока хватит.

И Крайя продолжает говорить, потому как Любомила снова уходит, а Мара перестает кричать.

Нитка пульса, дрогнув под грубой кожей старухи, начинает успокаиваться. И минуты меж потугами исчезают одна за другой. Скоро уж…

– … а когда холстина готова, Пряха поднимает лучистый огонек из плетенки, да, согрев его своим дыханием, опускает в ручничок, слово приговаривая…

Только не слово – наговор…

Оттого и нитки вспыхивают, липнут к радужному свету, да срастаются с душою.

И дитя в последний раз глядит на Пряху, а потом…

– Любомила!

Крик Крайи заставляет сорочьи, испуганно-тихие разговоры баб, примолкнуть, и в горницу вбегает растрепанная баба, от кожуха которой явно тянет морозом.

– Родила? – Люба наклоняется над самой Марой, пытаясь понять, где новородок, но тут же прянет: дитячьего крика не слыхать. Бабье лицо искажает испугом.

– Держи девку! – Кричит на нее Крайя, а сама падает на бревенчатый пол у ног молодицы.

В криках Мары Люба не разумеет ни того, что в этот самый миг Пряха небесная опускает младенчика прямо в руки знахарки, ни того, что крики эти, до жути ее пугавшие, затихают. И тогда Люба со страхом поднимает глаза до серого лица девки, которое ныне не серо совсем.

Румянец яркий горит на щеках. И сама девка – не девка, но матка уж – тянет тонкие руки к младенчику. И гладит малечу, пытаясь унять жалостливый плач.

За плачем тем не слыхать, что деется за забором, как беснуется толпа.

А молодица укладывает дитя на груди. И когда то, уютно улегшись на теплом материнском теле да зажав розовый круг полной груди меж щербатых десен, успокаивается, Мара вдыхает сладкий запах, что у самой головки. Улыбается, шепчет:

– Ярослава.

И закрывает глаза.

А где-то там, в Чертогах Небесных, Пряха удивленно оборачивается на плетенку, что только-только отдала душу живую. Приглядывается, хмуря бровь, и охает. Стебель загорается огоньком сребным все ярче, все сильнее.

Пряха бросается к вязанке, чтоб успеть. Ручник сплести? Нет, на то уж часу не хватит. И если душе родиться нынче надобно…

Небожительница поднимает с деревянных половиц полотно, заготовленное для дитяти, мамке переданного. И оборачивает им другое. Дурно то? Дурно. Да только кто ж ее, душу эту в свет пустил?

Пряха не знает. Не бывало прежде такого. Значит, связала две души меж собой? Связала.

Судьбы переплела? Переплела.

И, стало быть, нынче их таких – двое. И в каждом – жизнь и погибель другого.

– Таких ночей давно не бывало! Анка, поглянь на небо! – Немолодая женщина устало прислонилась к холодной стене избы. – Диво!

Небесная гладь, щедро сверкавшая россыпями звездной росы, казалась бескрайней. Куда ни глянь – все одно. Но вот за самым горизонтом что-то сверкнуло. Ярко, порывисто.

Зарница? Быть не может! Где ж это видано, чтоб хлебозары сияли зимой?

– Диво… – Только и протянула баба, уставясь на темнеющее небо.

Она крепче укуталась в меховой тулуп, закрывая вспотевшую спину, и протянула руку дочери:

– Дай напиться!

Девка тут же подала матери глиняный жбан, и та шумно глотнула свежего молока. Анка поежилась от страха, глядя на неспокойную толпу у забора, и вопросительно покосилась на мать:

– Скоро-то?

– Кто ж его знает, дуреха! – Баба по-доброму обругала девку: пятнадцатая зима, а доселе жизни не знает: – Это ж как…

– Воды, девки! – Тучное морщинистое лицо просунулось в дверной проем и тут же нырнуло обратно: – Баба помирает. Плохо дело…

Она сморщилась от кусачего мороза и с силой захлопнула двери, а испуганная Анка схватила мать за толстый рукав:

– Боюсь, – промямлила она, – дай остаться!

Не оборачиваясь, мать ответила:

– Дура ты, Анка, – мертвых бояться! Дура! И дитя еще! – Она сурово глянула на дочку, заставляя ту упереть взгляд в пол: – Ладно, будь по-твоему! Но смотри, здесь не лучше! Вон, – она кивнула в сторону гудящего людского улея, – гляди в оба!

И, выпустив наружу клуб белого пара, скрылась за дверью. Анка слышала ее тяжелые шаги и возню в доме, и на секунду ей стало легче. Зачем она здесь? Ажно мало баб в селе?

– Блудница! – Женский голос из толпы прервал ее сомнения, напомнив, отчего она мерзнет на крыльце. Мало у кого было такое же доброе сердце, как у ее матери. И мало кто согласился помочь бедной Маре.

Анка поежилась.

…принести в подоле дитя!

Самое страшное, что могло случиться с девкой! Она с ужасом представила себя на месте Мары и согрешила в мыслях: да, она бы просила старую Крайю не о родах. Уж лучше истекать кровью, только не ждать участи от беснующихся праведников!

Да и в былое такого не привечали, чтоб девка одна рожала. Зачинали-то, поди, двое. Где ж молодец? Кто обучит дитя, кто защитит малечу? Да только после прихода на эту землю новых храмов стало еще суровей.

Толпа взволновалась еще больше, и теперь Анка не знала, правильно ли поступила, оставшись на холоде.

«Ничего, – сказала она сама себе, – ничего! Здесь куда лучше».

Мириады звезд медленно таяли, уступая место багрянцу. Анка задрала голову, чтобы уйти от тяжких мыслей. Батька сдержит людей, но что станет с ними после этой ночи? Всего зиму их село не воюет, и теперь бы жить…

Вот зараза! Надо ж было Маре брюхо отрастить! И ведь чуяла Анка неладное, когда девка чужая объявилась на Пыльном Тракте. Нежданно-негаданно. Без мамки, без папки. И на вопросы отвечала, отмахиваясь: дескать, нет у нее ни избы, ни родных.

Купцова дочка, отца которой при разбое загубили. А тело купеческое показать не может…

Словно бы и памяти нет.

А сама-то на приблудыша не сильно похожа. Сарафан добротный, пурпурной нитью расшитый. И рубашка беленая, не чета тем, что девки Светломеста носили. Бусы вот перловые продала: видно, хватило разумения, что посеред села не сильно-то наденешь такие.

На других дворах – бабы были не глупы, чуяли в ней гнильцу – Мару спровадили. Отказали что в крове, что в еде. И надо ж было Крайе пожалеть непорожнюю! А все оттого, что своего дитяти не нажила. Вот и дрогнуло знахаркино сердце…

Анке стало стыдно за такие мысли, и она подняла глаза к небу:

– Одиный, – попросила она тихо, – помоги Маре!

Не то чтобы девка верила, что ее услышат. Просто ей стало не по себе от дикого бабьего крика.

Бледная, закутанная в мокрые простыни Мара…

Ссохшееся, впалое лицо. Вычерненные круги под глазами – как от угля. И огромный живот.

Анку снова передернуло.

Толпа бесновалась все сильнее. Батька с дюжими мужиками стояли насмерть, только их сил уже не хватало.

Тут и там прорывался какой-нибудь мужик. С вилами. С сохой.

Как на вурдалака!

Анка перевела взгляд с обезумевших людей на необычайно тихое небо, что рождало первые лучи. Ночь прошла, уступив место морозному утру.

Девка резко вдохнула студеного воздуха. Прогнала дремоту и прислушалась.

Тихо!

Недобрая тишина, звенящая!

Анка боялась такого часу. Она чутьем понимала: вершится важное. Но бессилие пугало девку. Пугало не меньше толпы.

И тут раздался крик!

Сильный, звонкий – голодный к молоку и жизни. Крик младенца.

Анка выдохнула. Свершилось!

Она собралась бежать в хату, как лавина хлынула. Прорвавшись сквозь батьку, люди кинулись к избе знахарки, выкрикивая на пути жуткие ругательства. Анка так испугалась, что не смогла ступить ни шагу.

Огромными от ужаса глазами она видела и приближавшихся баб, и беснующихся мужиков. Разглядела и храмовничий знак, что летел поверх голов. А вот двинуться с места не могла.

Десять шагов, пять, три…

Батька далеко, он не спасет! Анка зажмурилась. И – ничего!

Девка открыла глаза, пытаясь разобрать, что произошло. И не поняла. Перекошенные от ярости лица всего в шаге от нее. А все застыли.

И тогда она сообразила. Только один человек мог заставить их молчать. Старая Крайя.

Знахарку в Светломесте боялись. Уважали. И, уходя из старой избы, трижды плевали по-за левое плечо: кто его знает, с какими силами она дружбу водит, чтоб скотину лечить да людям помогать. И ведь не помер пока никто, за помощью к ней пришедши. А не верный ли то знак?

И, словно в подтверждение этих мыслей, позади раздался сильный голос:

– Уходите! Вам некого судить!

– Блудница! – Голос говорившей бабы был куда слабее прежнего. И не нашел поддержки среди своих: старую Крайю боялись.

– Мара померла, – знахарка тяжко вздохнула. И резко предупредила: – дитя я не отдам!

Несколько людей отошли в сторону, пропуская вперед молодого храмовника:

– Отдай дитя блудницы в храм. Даю слово, там оно вырастет…

– Яра останется здесь! – Знахарка казалась непреклонной. Словно бы скинув зим этак двадцать, она и сама походила на молодицу. Даже седина в волосах ныне гляделась не белесой, но пшеничной. – Видали хлебозары зимой? То-то и оно – знак это. Если с ней что случится – не бывать больше миру меж Княжествами.

Храмовник открыл было рот, но люди снова загудели. Взволновались, проклятьями сыпя. Многие бабы не дождались нареченных, что навсегда остались в землях Степи. И нынче, когда наступило затишье, понимали: дитя блудницы – ничто по сравнению с карой небесной.

– Оставь! – Прокричал кто-то из толпы. Голос женский, хоть Анка и не узнала, чей.

– Если старая Крайя хочет, пусть берет дитя! – Литомир, деревенский староста, решил за селян. Он был мужиком лихим, и лихость его угадывалась что во взоре диком, что в сбитой кряжистости фигуры. А оттого с ним и не связывались, почитая не только за старосту – за хозяина Светломеста.

Несколько голосов ободряюще прокричали согласие, и люди стали потиху расходиться. Только храмовник остался:

– Ты навлечешь на нас гнев! Отдай младенца, и я навсегда оставлю тебя в покое!

Но Крайя не слушала. Она никогда не была матерью, но лицо малечи до сих пор стояло у нее перед глазами:

– Я помру за нее, Богослав. Запомни это.

И старуха ушла в дом, оставив удивленную Анку таращится на храмовника.

Руки двигались сами собой.

За то время, что Мара жила с Крайей, та успела полюбить девку. Да и как не любить-то? Такого кроткого нрава поди поищи – все одно, не сыщешь. Немногих на своем веку привечала знахарка, да только все сгинули. Вот и эта в могилу сошла…

Ночь подходила к концу, небо тут и там вспыхивало красноватыми всполохами. А Крайя торопилась. Уж как не поспеет…

Знахарка понимала: ворожба, родящаяся в час Симаргла, проведет девку в Туманный Лес, передаст в руки Хозяину Стылой Избы. А уж он не обидит, пожалеет сироту. Укроет и перинами пуховыми, и шкурами меховыми. Не останется Симаргл равнодушным перед красой юной. Да вот коль заплутает Марка, не найдет дороги…

Она бросила короткий взгляд на тощее тело, замотанное в белую холстину. Через годину за ним придут. Унесут на капище, засыплют землей и разойдутся по домам, позабыв о поминальной вечере.

И ей поспеть бы…

Красная нитка сплеталась с синей. А знахарка все читала слово. Раз за разом. Узелок за узелком. Наговором, приказом, заклятьем питала жгущую пальцы нить. И та сверкала, впитывая ворожбу. Вспыхивала, кололась.

Рвалась на волю. Вилась, словно бы живая.

И тяжко было знахарке удержать такую мощь. Пальцы схватила судорога, а старуха наклонилась к наузу, укрыв его телом. Выждала. А как пальцы снова стали гореть – продолжила.

Красная нить – обещание жизни младенцу.

Синяя – чтоб удержать сухие листья ольхи, дерева покойницы родового.

И желтая. Как птица, что реет на флаге чужачки-Мары…

Ярослава заворошилась в люльке, но Крайя не двинулась. Уж коль и поплачет маленько – только легкие раздышит. Да науз прерывать нельзя – сила остановится, войдет в сырую землю. А ей бы сберечь Мару даже там, в лесах Симаргла.

Старая знахарка на миг закрыла глаза. Долго она пыталась воззвать к былому дару, молила небесную матку, судьбоносную Макошь, о девке. Да впусте. Не слыхала теперь ее небожительница, не откликалась на зов. Один только Симаргл – Хозяин Туманного Леса – провожатый мертвых душ, мог чуять зов таких, как она. Да что Симаргл? Никогда он не отпустит душу, по которую пришел. Не отдаст еще пылающее жизнью сердце Пряхе, чтоб та нитки в полотне судьбы перепряла.

Оттого Крайя и плела науз, повязывая одно волоконце поверх другого.

Мощный оберег не сломать – сила в нем огромная, не чета другим.

Да только как прознает храмовник, что она к старым богам взывает, прозовет ведьмою. Вон и так волком на нее глядит. Все ждет, когда та оступится. Крайя усмехнулась. Уж коль оступится – и ему не жить. И рука не дрогнет перед этим куском вонючего мяса, что возомнил себя выше других. Поклоны в землю шлет, песнопениями храм наполняя… Крайя сморщилась. Душу-то этим не излечишь, коль слова не от сердца идут.

И ведь есть в селе те, у кого слова святыми выходят. Тот же дядька Казимир. Он-де служил в храме, пока с воеводою спора не начал.

Верно служил, исправно.

И песнопения его не просто воздух сотрясали – до нутрей пронизывали. А люд прислушивался к речам его. Однако ж что чистота речей, когда человек неугоден воеводству?

Вот и Казимиру бы промолчать, оставив в покое что самого воеводу, что сына его, старым обычаем из родного дома изгнанного…

А за мальцом и самого Казимира погнали – из храма.

И теперь вот головою всему – Богослав, человек серый, если не сказать темный. Низкий, гнусный…

Крайя едва удержалась, чтоб не разорвать слово святое, питавшее пальцы. Готовый науз грел руки.

Старуха улыбнулась.

Верный признак – тепло. Да покалывание еще. Коль почуешь их от наговоренных ниток – знай, слово твое дошло до богов. А уж они не подведут. В Небесных Чертогах помнят о долге.

Крючковатые пальцы легко раскрутили посмертину, коей укутали покойницу, и, приподняв тяжелую голову, обвязали вокруг шеи оберег.

Так-то…

Только тогда Крайя устало села на лавку, прислонив спину к остывающей печи.

Не уберегла девку. Не смогла. И ведь сердце надрывно выло, предвещая беду. А она все верила, дура старая, что сможет переломить начертанное.

Хотя начертанное ли? Сложись судьба Мары другим образом, лежала бы она в это утро на столе?

Крайя задумалась.

И ведь спаслась девка от черного взора, от которого бежала, и все одно – померла. Знахарка вскочила. Может…

Нет, такому не бывать! Уж почуяла бы она – не дитя. Да и чутье еще не подводило ни разу.

А только цепь из звеньев беды продолжала складываться. От кого бежала Мара? От чего?

Крайя не знала. Не говорила ей девка. Но и этим молчаньем сообщала пожившей бабе многое. Понимала та: сила не человечья шла по стопам несчастной. Только ведь молодица успокаивала: мол, полноте, матка, не печалься.

И когда Крайя нашла в лесу Черную Гниль, ползущую от Чертовой Ямы, думала – почудилось. Откуда взяться в этих местах такой напасти? Ведь одна только тварь может такое пустить…

Знахарка замотала головой, припоминая другое.

Вспомнила, как Мара по осени за грибами ушла. И уж вечереть стало, а ее все нет. Да и брюхо уж нос подпирало. Крайя взбеленилась поначалу: не хватало еще темнотой непослушную девку в лесу искать. Мало ей пересудов, так еще и дитя вздумала сгубить, глупая.

И знахарка бросилась вон из избы.

Петляла, искала. Бродила по нахоженным тропкам – а лес словно бы чужой. Молчит, не отзывается на слово. Только заунывно шелестит пожухлой листвой: мол, что с меня, старого, взять?

И Крайя поняла: беда приключилась с Марой. Не придет девка, коль не помочь. А где ж искать ее?

Вернулись они тогда под первые крики петухов.

Знахарка так и не смогла вылечить рану, оставленную клыками зверя. А беленица уж и в тело вошла, кормясь жизнью Мары. Заблудшая душа всегда голодна. Не наедается ничем, сколько ни съест. И если б не она, старая, не выжить бы девке.

Отпаивала тогда отварами целебными, наговорами тело увещевала да нитью края порванные шила. Спасла в тот раз.

А вот сейчас не вышло.

Скупая слеза пробежала по глубокой морщине, упав в угол рта. Соленая. Крайя уж и забыла, каково это – плакать подобно человеку. А если и забыла, то и теперь реветь не станет.

Ясно одно: малую спасать надобно.

Да оберегами пристанище Мары выложить, чтоб нечисть, идущая по следу той, ничего не прознала.

Уж потом, после похорон, Крайя прижимала тонкое всхлипывавшее тельце. По кому плакала новородка? Матки-то не знала. А выла горько. Как будто полынь жизни раскусила на мягких почках зубов. Да и место ли дитяти на капище?

Вот только Крайя не осмелилась оставлять малую дома одну. Знай, храмовник этот не отступится. А между ним и дрожащей крохой – одна она.

Знахарка обвязалась широкой холстиной вокруг груди и уложила в нее сморенное слезами дитя.

Обернулась по сторонам. Прислушалась.

Ничего.

Пальцы принялись царапать стылую мертвую землю, уже припорошенную новым снегом. Знахарка шептала, укладывая дощечки-знаки в погост. Охоронные руны – старые, как сами боги, которых изображают.

Руна Огнедержца у головы покойницы. Чтоб не проглядел девку, теплом согревая.

Руна Макоши над остановившимся сердцем – чтоб продолжало пылать любовью в Туманном Лесу, оберегая родное дитя.

Руна Симаргла в ногах. Облегчающая путь покойницы, да прокладывающая дорогу по тайным тропкам, скрытым по-за туманами.

И еще одна.

Старая.

Древняя.

Проклятая.

Та, что сможет сберечь от мрака, идущего по стопам.

Гибкое тело извивалось подобно змее.

Сильное, но вместе с тем податливое. Мягкое, нежное.

Хозяин покоев знал ее вкус, запах. Помнил каждый изгиб – и все равно не мог насытиться. Не поспевал даже за те часы, когда ставни закрывались на ночь. Вот и теперь…

Рассвет скрежетал в окна утренним холодом, замешанным на промозглой сырости. А ведь тот, что лежал на шкурах, не любил рассветы. Лишь ночь.

Мужчина сомкнул веки. Так ярче. Больше. Успеть бы…

Мир перед глазами полюбка заискрился, пошатнулся – и он с шумом выдохнул, произнося имя жены. Единственной.

Сладостная нега сковала все члены нагого тела, но он еще кое-что мог. Мужчина улыбнулся, и, смяв чаровницу под себя, легко коснулся горячих губ.

– Спи, – полушепот-полустон.

И он снова не заметил, как уснул, скрыв лицо в аромате пушистых волос.

Мелисса, лаванда и какая-то пряная смесь, которой он не знал.

– И ты, – тихо приказала женщина.

Она легко перекатилась на спину и бесшумно коснулась изящными ступнями колючей шерсти прикроватных шкур. Скользнула на пол, и, быстро ухватив стеклянный пузырек, вернулась обратно.

Уронила несколько капель на лицо мужа. Оцарапала палец ножом для бумаг. И принялась ждать, чертя на теле мужчины кровавые полосы: одну от сердца и три вниз.

Руна Чернобога вспыхнула всего на миг и погасла, отсвечивая на влажной коже багровым сиянием.

В прошлый раз ожидание продлилось долго. Слишком долго. Но время сокращалось. От обряда к обряду.

Мертвые души помнили запах крови. И спешили на него.

Ожидание всегда давалось ей нелегко. Она бросила мимолетный взгляд в высокое серебряное зеркало и довольно улыбнулась. Нагая, укутанная ореолом волнистых волос, она была хороша. Быть может, даже слишком.

За дверью раздалось копошение, которое тут же утихло. Хорошо. Если бы кто-то вошел в покои, ее могли обвинить в ворожбе.

Но то раньше.

Нынче против нее не осмелятся сказать дурного слова. Запах гари – разрушенных домов и тлеющих костей горелого воеводства – надолго убережет крутонравных людей от поисков истины.

Пожалуй, только один мог бы спорить с нею даже сейчас. Да только мертвые не спорят. Она знала это лучше других.

Воздух вокруг мужа дрогнул и стал ходить волнами. Запахло серой, мертвой кровью, а потом – смертью.

Женщина недовольно поморщилась.

– В последний раз, – напомнила она сама себе, – проход открывается в последний раз. Его воспоминания уйдут, и ничего уж не потревожит наш покой.

Но она понимала: чтобы закрыть проход, зиявший такое время, потребуется кровь. Много крови.

Только ведь другого выбора он ей не оставил.

Она бросила на мужа колючий взгляд, от которого повеяло холодом. О, если бы он увидел ее сейчас! Но он спал, как неразумное дитя, беззащитный перед той, кого ставил выше других.

– Роговлад, – из губ мужчины вырвалось крошечное облачко пара. Поднявшись на несколько локтей, оно тут же растворилось в промозглом воздухе. А тот, что говорил, заметался в бреду.

Вырывать воспоминания нелегко. Но еще сложнее уводить их в Туманный Лес, отдавая мертвой душе. Только ведь так надежней…

Чародейка быстро перебирала тонкими пальцами вокруг головы нареченного, как будто сплетая невидимые нити в толстую косу.

Она работала усердно, и вскоре не только его, но и ее тело покрылось холодным потом.

А потом она изнуренно прислонилась горячим лбом к изголовью. Устала. Слишком.

А еще ведь проход…

Женщина снова скользнула на пол, радуясь прикосновению кожи к заледеневшему дереву. Она ступала почти легко, почти грациозно. Так, как идет уверенный человек к своей цели. И цель-то близка…

Сладко засосало под ложечкой. Скорее!

Нагая Колдунья распахнула створки потайного покоя, предвкушая встречу. Без свежей крови морок не снять…

– Нет! – Лицо женщины искривилось гримасой ненависти и боли. – Нет! Нет! НЕТ!

Она трясла жертву, уже понимая, что ничего не выйдет.

Царство Симаргла может запереть только свежая кровь. Теплая. А бездыханный труп, что лежал у ног Чародейки, уже остывал.

Тварь! Умертвила себя, не побоявшись гнева богов!

Колдунья рвала мертвую плоть, пытаясь отомстить той за содеянное, но позади нее раздался скрежещущий шепот.

Что?!

Она кинулась к проходу, понимая, что ТАК могут говорить только боги. И если она не ошиблась…

Шепот снова повторился – на этот раз более отчетливо, и в комнату сквозь дрожащее окно потянуло туманом.

Симаргл! Почуял беглянку!

Времени у нее не осталось. Помедли хоть секунду – и…

Колдунья полоснула клинком по одному запястью, по другому. Прошлась острым лезвием по горлу, закрыв глаза от боли. И вскрыла вены на ногах.

Скорей! Скорей! Скорей!

Кровь хлестала из ран, напитывая гудящий воздух. Он колыхался, выпивал багровый дар огромными глотками и снова… дрожал, затягиваясь подобно ране.

Скорей!

Шепот стал громче, и колдунья поняла: старый бог здесь.

Запах крови манил Симаргла, и он шел, шумно сглатывая слюну, смешанную с ее жизнью.

Туман облепил Чародейку со всех сторон, но внезапный хлопок остановил это.

Тонкие руки резко, истерично забегали по телу, срывая оставшиеся мертвенно-белые клочья смрадного воздуха. Колдунья пыталась согнать с себя даже воспоминания о произошедшем. Но это было не так-то легко! Сегодня она оказалась на волосок от гибели, и осознание этого опьянило ее.

Она вскочила с кровати, закружилась в чудном танце. Запутывалась ногами, хватала ладонями воздух. И снова танцевала. Ликовала!

Знала ли о том, что Симаргл всегда помнит вкус крови? Знала! Только что ей до того?

Она смогла! Смогла! Смогла!

Чародейка устало опустилась на шкуру, обхватила себя руками и принялась баюкать, мурлыча старый мотив маткиного напева.

Взглянула на девку, что уставилась в гладкие половицы стеклянным взором. Дура! Думала, что, сгубив себя, помешает Колдунье.

Чародейка рассмеялась. И смех этот, вымученный, не был звонок. Даже спящий с нею рядом не поверил бы в то, что смеется она – его чаровница.

И все же… она по-прежнему была сильна. Не той – физической, – силой, которая ушла в Туманный Лес вместе с кровью. Но силой духа, что жаждал мести. И Колдунья призадумалась.

Тело простой девки запросят в родительский дом, чтобы упокоить на старом капище под присмотром богов. Да только станут ли старики раскрывать посмертину, чтоб оглядеть дитя? Верно, не станут. А тем паче, когда посмертина эта будет не простою – белою, наспех вытканною, но диковинной…

Чародейка не пожелает алтынов на тонкий саван. И зашьет его самолично, чтоб ни знаки рунные, ни пятна кровавые не завидели свет. Легкая улыбка коснулась губ.

Верно, девка не понимала, что и в мертвом теле, хладном от дыхания Симаргла, есть для Колдуньи польза. В крови гнилой, что запретные знаки посеред живота оставляет. И в костях, что сами рунами стать могут.

А ведь руны те – запретные самой силою своей, ворожбою темною.

И Чародейка принялась за дело.

Отворенная кровь вышла из жил легко, по одному завету ее. Стекла в чашу, словно бы живая, повинуясь колдовским словам. И женщина, обмакнув в нее тонкие пальцы, принялась чертить.

Руна Чернобога легла по центру живота жертвы. Безвинной, а оттого способной распороть силою не только землю капищенскую, но и саму твердь меж мирами.

Песеред лба – Нужда, что не позволит покойнице уснуть. Век будет она неупокоенной в сырой земле лежать, ожидая приказа Колдуньи.

И линией меж ними – перевернутую радугу – путь в никуда и из ниоткуда. Без начала и конца. Дорогу, что проведет за собою силу древнюю, могущественную.

Чародейка оставила на запястьях девки по руне Силы, а потом, когда те соединились меж собою тонкой нитью, подхватила ее одними лишь ноготками. Да укрыла нитью той себе голову, словно бы фатой.

Знала ли девка, что после кончины на теле остается след? Не след даже – комок силы. Эманации темной. И коль умеет кто сбирать ту энергию, да принимать в себя…

Чародейка вновь засмеялась.

Ее ладони, такие нежные и любимые супружником, ныне рвали плоть подобно острым секирам. И выкорчевывали позвонки из шеи девки, оставляя ту тряпично-послушной, неестественно мягкой для человеческой плоти. А на позвонках тех не царапинами даже – темными полосами, – выжигались знаки-руны, что запретными слыли в мире людей.

Семь рун, дивное число.

Ворожебное – как для живых, так и для мертвых.

Чародейка испустила довольный вздох. Измазанная в крови, ныне она была покойна, тиха.

Да, теперь ей дышалось легче. Если такие, как она, и вправду могли дышать. Нет, она наполняла грудь воздухом не по надобности – скорее по привычке. Да и красота ее гляделась ярче, когда напоминала живую…

И что с того, что крови на откуп Симарглу ушло почти с саму изувеченную своей противоестественностью жизнь, едва теплящуюся в ее тонком стане?

Ей не восстановить утраченные силы ни за зиму, ни за две, ни за три. Десяток зим? Пожалуй, чуть больше.

Только все это – ничто! Она умеет ждать.

А ожидание торжества всегда приятно…

17 зим спустя…

Снег скрипел под ногами. Упругий, свежий – он доходил почти до щиколоток.

Благо, Ярослава надела высокие сапоги.

Тяжелый тулуп мешал двигаться быстро, но молодая знахарка не торопилась. В их доме не было больных, а мази и отвары готовы с вечера. Яра жалела только об одном: она снова побоялась звать за собою Свята.

И ведь знала, что тот не откажет. Напротив, заругает ее, узнав, что отправилась в лес в одиночку. А все одно… понимала, что отец его, светломестский староста Литомир, с неодобрением к их дружбе ставится.

Ярослава знала, как в селе за глаза ее, дитя Мары, кличут. Подкидышем да приблудой. А когда – и того горше. И ведь никто не желает дурного, а дитя свое пророчить в нареченные не станет…

Яра потерла ладони друг о друга, да приложила их к замерзшим щекам.

Стужень – первый месяц поры льда и снега, – на исходе, а лютые морозы только набирают силу. Зверье, изголодавшееся и утомленное долгими холодами, нынче все меньше боится. Да и с чего бояться: все одно – сдохнуть от мороза или копья охотника.

Яра поежилась.

Сегодня она шла за сосновыми почками. А для этого нужны молодые деревья.

В Темнолесье знахарка знала каждый куст, не то что дерево. Но миновав Чертову Яму, девка с опаской оглянулась.

Нет, показалось!

Яра чуть спокойнее задышала и продолжила путь. В лукошке лежало несколько побегов, только знахарка не хотела брать старые. Потому как даже та, что не училась у Крайи, знает: одни молодые почки несут в себе целебну – силу для больного.

А Ярослава хотела быть лучшей. Не для себя – для бабушки. Ей так часто припоминали звездную ночь, что она как будто помнила все сама. Старушка заменила ей весь род, и Яра ни на миг не сомневалась: та любит ее как родную. Только она жила близ людей, а потому понимала: ей простили грех матери, но забыть его не смогут. Разве что Свят.

Яра задорно улыбнулась.

Давний друг, единственный. Сорвиголова. Умелый охотник и самый близкий ей после Крайи.

Вот только друг ли? Яра терялась в чувствах к Святу, понимала одно: она, плод грешного чрева матери, не станет ему наградой – только проклятием. А проклинать Свята знахарка не хотела.

Позади скрипнула сухая ветка, и Ярослава насторожилась.

Нет, пугаться нельзя! Зверье чует страх!

Молодая знахарка растерла в руках несколько почек, чтоб заглушить дурное чувство, и в воздухе остро запахло смолою.

Это поможет выиграть несколько минут, но их не хватит, чтоб дойти до Светломеста.

Спиною ощутив движение, она заставила себя идти дальше не оборачиваясь.

Старый вяз.

От него дорога ветвится, выпуская тонкую тропку в сторону села. Яра свернула вправо, отметив, что и зверь двинулся следом. Только бы не кинулся!

Знахарка знала зверье, а потому понимала: побеги она – бросится и волк.

Краем глаза она заметила сизую шкуру, мелькавшую меж деревьев. Можно ли надеяться, что зверь пришел один? Яра не знала. От голода он мог отбиться от стаи, но другие всегда приходят за своей частью.

Зверь по-прежнему шел за ней невидимкой, не пытаясь напасть. И Яра решилась.

До села еще версты три – она ушла далеко. И шансов мало, если только не ускорить шаг. Наращивая темп постепенно, Ярослава старалась следить за волком.

Высокий, поджарый. Мощный хвост от нетерпения бьет по сильным лапам. А морда в ранах. Нет, такой не отпустит добычу.

Перехватив взгляд зверя, Яра остолбенела. Она не могла просто отвести глаза. Как и не могла глядеть на него дальше.

Знахарка осторожно оставила на снегу лукошко и медленно стала отходить в сторону села.

Волк двинулся к ней. Пригибая голову к земле, он ловил ее запах. Черные ноздри хищно раздувались, алый язык слизывал струйки слюны. Зверь шел след-в-след.

Понимая, что до села слишком далеко, Яра достала небольшой ножичек, подаренный Святом. Если воткнуть лезвие куда нужно…

Зверь не сдержался. Одним мощным рывком он сократил расстояние вдвое. И приготовился прыгнуть еще раз. Яра сильнее сжала клинок, удерживая его двумя руками: в одной не хватит сил.

Зверь оскалился. Пригнул голову к земле и, прижав уши, прыгнул.

Знахарка отступила, вытянув руку с ножом. Но лезвие так и не нашло цели.

Мертвое тело волка рухнуло к ее ногам. Из глазницы сочилась тонкая струйка крови, окропляя древко стрелы.

Яра с шумом выдохнула, чувствуя, как ее охватывает дрожь. Так близко к смерти!

Нож выпал из ее пальцев, а она продолжала смотреть на поверженного зверя. Он был сильнее ее, значит, больше заслуживал жить. Но у него не было Свята.

Старостин сын уже настиг Ярославу и сжал ее в объятьях. Только сейчас она поняла, как была напугана. Горячие слезы обожгли замерзшие щеки, и она впервые позволила себе обнять друга.

Его стан казался мощным, а от кожи веяло теплом. И Яра еще сильнее вжалась в Свята.

Тот обнял молодую знахарку, немного покачиваясь:

– Ничего, Ярушка. Потерпи, хорошая. Это страх, он пройдет. Ты уж поплачь…

Он баюкал Яру как маленькую. Гладил выбившиеся из-под старого платка волосы и смахивал крупные слезы.

Нараспев хвалил ее. Шутил. Глупо, несуразно.

Но это помогло: Ярослава расслабилась. Впервые за долгое время ей стало хорошо. Легко словно бы.

Она обмякла в руках Свята и глубоко вздохнула:

– Пойдем уже, запах крови скоро соберет здесь оголодавших зверей. Они не побоятся…

Свят немного отстранился от Яры, чтобы взглянуть на нее:

– Глаза раскраснелись и нос… Глупая, не позвала с собой, – он смахнул оставшуюся каплю со щеки знахарки, и его пальцы на миг остановились у ее губ. Свят глядел на Яру долго-долго, как будто силясь что-то понять, и Ярослава первая прервала молчание:

– Нужно идти, – она сказала это, когда тот уже решился. Остановился у самых губ, опаляя их горячим дыханием. Но Яра не могла. Она должна ему, за многое должна. За дружбу стародавнюю и веру в нее, за взгляды не как у прочих, без злости. За теплоту… значит, нужно уберечь его от себя.

И знахарка яростно вырвалась из кольца теплых рук.

Вытерев лицо рукавом, она вернулась за лукошком. А потом под удивленным взглядом Свята зашагала к селу.

– Яра! Ярушка! – Свят хватил ее за рукав, но та резко вырвала его из ладони друга. – Яра?

Свят остановился позади ошалело спешащей знахарки и с непониманием уставился на тонкую фигурку, озлобленно вырывающую ногу из очередного сугроба.

– Яра? – Он догнал подругу и развернул ее к себе. Карие глаза той упорно вглядывались ему в грудь, как будто там была редкая хворь. Меж тонких бровей залегла глубокая морщинка, и Свят едва заметно улыбнулся: упрямая. Он тепло приобнял ее за плечи, будто ненароком спросив:

– Ну что мне с тобой делать? Только отлучусь – ты в беде.

Он нарочно грубовато потрепал ее по неестественно прямой спине, понимая, что та все еще злится. А затем со слабой надеждой спросил:

– Что станется, если твоего защитника не окажется рядом?

Яра стояла, сложив руки на груди. Не заметила, как напрягся Свят, а он ждал. Даже дыхание сбилось. Ждал, что подруга попросит быть рядом, защитить ее.

«Охотник, – выругал он себя, – где ж тебе на зверя ходить, коль с девкой справиться тяжко?»

– Не знаю, Святослав, – Яра впервые так назвала друга и стала вдруг очень серьезной. – Не знаю. Одно мне ясно: тебе нельзя больше ко мне. Жизнь себе испортишь. Не ходи, Свят. Прошу тебя.

И знахарка бросилась бежать, оставив лукошко рядом с растерянным другом. Остановилась только в сенях. Отдышалась.

– Яра? – Крайя открыла дверь, и на ее измученном лице проглянуло удивление. – Ты чего?

Та мигом вошла в избу, не позволяя старой мерзнуть:

– Ничего, бабушка, со мной все хорошо.

Она стянула с головы шерстяной платок и сняла тяжелый тулуп, уложив все поверх широкого, сбитого из темного дуба, сундука – просохнуть. Взглянула на знахарку, волосы которой в последние зимы еще больше заискрились серебром. И обняла ее, расслышав:

– А где лукошко?

– Лукошко? – Яра не заметила, как оставила его и сейчас мысленно корила себя за это. – Верно, оставила в сенях.

Вот, соврала. Теперь придется новое плести. Или покупать на выставе, отдавая накопленные деньги. А их всего-то – пара алтынов…

Крайя внимательно оглядела внучку. Хороша той дивной южной красотой, которой не встретить в Земле Лесов. Стан стройный, тонкий да гнущийся. И не скрыть его гибкости ни тяжким меховым тулупом, ни грубого кроя платьями. Ей бы сукна дивного, словно жидкое золото, струящегося. Разноколерного, искристо-яркого. Того, что в Южных Землях плетется особыми жуками, скатывающими нить в кокон.

Купцы говорили, будто нити те, в полотна уложенные, везли в Лесные Княжества по Шелковому Пути. И защищали от ворья дорогою ценою, потому как заработанные алтыны на рынках окупали втрое.

Да только от взора старой знахарки не укрылись и красные глаза с мокрым лицом, но она не стала докучать. Придет время – сама расскажет, ведь нынче – болит.

Яра тоже это поняла и была в душе признательна той за понимание.

Она собиралась пройти в горницу, как за кожух уцепилась крепкая ладошка:

– Ярка! Ярка! – Десятилетний Нег скакал как чертенок, увиваясь от рук молодой знахарки. – Поймай меня, Ярка!

Звонкая оплеуха заставила того обиженно надуть губы, искоса поглядывая на обидчицу:

– Не приставай к Яре, – сурово сказала Крайя, но тут же смягчилась: – На вот лучше, пряники нынче свежие.

Мальчонка тут же схватил лакомство грязными пальцами и потянул в рот. А Яра присела рядом, заботливо поглаживая белобрысую головку:

– Опять болит?

– Угу, болит. Только не сейчас, – мальчонка спохватился, что у него могут отнять пряник и мигом затолкал его в рот. – Фыфот пофти профел.

Несколько крошек упали на чисто вымытый пол, и Яра тут же их собрала.

– Ну, хорошо, шалопай! – Она достала небольшую склянку с темной жидкостью и протянула Негу: – Пей, как и в прошлый раз. Не поможет – скажешь.

– Поможет, – отмахнулся малый, прожевав лакомство, – твои снадобья всегда помогают.

И, довольный, выскочил из избы, запустив в нее порцию студеного воздуха.

– Озорник! – Протянула Крайя, накрывая на стол. – Ему бы матку с папкой радовать, взрослея на глазах. Да что дитя? Воевода приказу подчинился, старый обычай чтя. Отдал единственного сына в сельскую семью на воспитание. И прав был дядька Казимир, когда сказал тому в глаза, что не можно дитя лишать матки. Только вот и поплатился…

Знахарка на миг задумалась:

– Видишь, как в жизни бывает? Один поступок – бездна исходов. Не быть бы Богославу храмовником, коль бы не совесть Казимира. И кто знает, что горше? – Она спохватилась своим словам, словно стыдясь их: – Я много не сготовила, в проклятый холод спину не разогнуть…

Яра тут же бросилась к старушке, забирая из ее рук глиняную посуду:

– Зачем, бабушка? Я ведь сама, – она с укором поглядела на Крайю, с трудом опустившуюся на скамью.

Та была стара. Разменяла восьмой десяток, зажилась. И тело уж износилось, покоя требуя, тишины. Знахарка поправила выбившиеся из-под платка пряди седых, как изморозь, волос и откинулась на спинку стула. Почти выцветшие глаза были полны усталости, и – Яра знала это – коль не она, та уже покинула бы этот свет. Однако любовь к внучке не позволяла Крайе уйти, пока не передаст свою малечу в руки защитника.

И ведь Свят всем хорош был, статен. Сердце вон отдал знахарке молодой. И все ж берегла его Яра от злых языков, что о ней судачили. Берегла от себя самой. Оттого и держала Крайю среди живых…

Ярослава расставила глиняные миски на белом льне и подошла к печи, от которой шел душистый пах печеной капусты. Ухватом достала небольшой чугунок, где все еще кипело варево, и опустила на железную подставку. Положила в тарелку еды и протянула старушке:

– Так пахнет, бабушка…

Она намеревалась сказать что-то еще, но старуха подняла ладонь. Лицо сосредоточено, черты заостряя – в такие минуты в облике старой знахарки появлялось нечто странное, пугающее. Звериное словно бы.

Беда приключилась.

– Быстро убирай посуду, Яра. Быстро!

Молодая знахарка уже и сама почуяла неладное: громкий говор все приближался. Только сейчас стали слышны еще и крики баб.

Она скоро прибрала чугунок и миски. Накинула тулуп, покрыла волосы платком – и выбежала на мороз.

Поперед всех шел Литомир – деревенский староста, батька Святослава. Его суровое лицо никогда не прояснялось, и Яра часто испытывала неловкость рядом с ним. Мохнатые, светлого колеру, брови почти полностью закрывали глубоко посаженные глаза, широкие усы же вплетались в густую бороду.

Литомир был высок и могуч, словно бы исполинский дуб. И сила в нем – дюжая. Говорили, что и много зим назад он был таким же. И время над ним не властвовало, с уважением склоняя голову перед такой мощью.

Он вел хилую кобылу под уздцы. Но даже железная хватка Литомира не могла заставить животину идти спокойно. Та дергала ушами и изредка ржала, силясь избежать ноши.

Полугнилой воз, тянущийся за лошадью, скрипел от каждого ухаба. Да так печально, что Яра на миг испугалась: уж не помер ли кто? Но нет, мертвяка к ним не повезут. Да еще и всем селом.

А народу, и правда, набралось немало.

Краем глаза Яра заметила Святослава, вышедшего из лесу. Только тот быстро скрылся за деревьями. Селянам лучше не знать, как они дружны. Уж и так домыслов гуляет…

– Что там? – Старая Крайя только сейчас высунулась из избы, укрывшись тяжелым тулупом, местами прохудившемся от изжитого сроку. Взволнована – плохо. Опять сердце разболится.

– Ты иди, бабушка, я сама.

И Ярослава направилась к Литомиру.

Хор голосов, в основном, бабьих, заверещал еще сильнее. Разобрать что-то не представлялось возможным. Да Яре это и ни к чему. Она бегом направилась к возу и вмиг остановилась. За ним тянулась нитка крупных бусин крови.

И знахарка поняла – раненный.

– Зверь? – Молодая лекарка ухватилась за запястье бедолажной, даже не взглянув ей в лицо. Пульс слабый, неровный. Рваный словно бы. Плохо дело. – Несите ее сюда.

Свят, подобравшись к остальным с другого конца леса, поднял женщину на руки и прошел в дом вслед за Ярой.

– Анку нашли в лесу, – Литомир, не дождавшись приглашения, сам вошел в сени. – Кругом – кровь. А следов-то почти и нет. Весь снег перемешали возней!

Староста хотел было сплюнуть от негодования, но вовремя вспомнил, что он в избе. Нахмурился. Глянул на сына:

– Где был? Не сыскать тебя!

И Святу бы не избежать трепки, но Яра повернулась к ним, смахивая белую скатерть со стола:

– Сюда, Свят! Скорее!

Тот быстро уложил раненную на стол и взглянул на Яру, ожидая дальнейших указаний.

– Надо раздеть, смыть кровь…

– Свят – мужик. Не станет раздевать баб! Сами с Крайей справляйтесь! – Литомир гневался. Он давно боялся за сына, все чаще замечая того рядом с лекаркой молодой. А теперь еще и это. Не хватало, чтоб и сына знахарем сделала. – Пошел вон!

Свят упрямо вздел подбородок и решительно взглянул на Яру, ожидая распоряжений. Не послушает отца, поняла знахарка. Гордый.

– Уходите, – согласилась Яра, – у меня много работы.

И она развернулась к старухе:

– Ты сиди, я сама. Тут раны, тебе все равно ничего не разглядеть, – и уже совсем тихо, для себя: – горячая вода, брага и игла…

Знахарка не проследила за тем, как вышли мужики из дому. И не видела, как исчезла куда-то Крайя. Она скоро трудилась. Сняла с Анки кожух. Распорола порванное платье. И задохнулась.

Зверь?

Рваные края ран тянулись от горла к животу, лишь изредка прерываясь куском здоровой плоти. Сгустки крови сворачивались мгновенно, и, сползая с покатого живота, тут же нарастали снова.

…жива, жива, жива!

Словно молот, слова старой Крайи звучали в голове Яры: обмыть, зашить, оставить примочки.

И знахарка решилась. Бросилась к печи, доставая из нее чугун горячей воды. Обмакнула чистую тряпицу да стерла кровавый сгусток с груди. Прикрывавший края раны, он открыл страшное: из-под кожи торчали не мышцы – ребра. Ярославе впервые довелось видать такую рану. Если то был зверь, почему не съел добычу? А коль человек – почему не убил? Что сталось с девкой? Недоброе предчувствие зашевелилось в утробе, только медлить знахарка не могла.

Теряясь в догадках, она торопилась: минуты были на счету. А она должна Анке и ее матери. Должна за себя и свою мать, за ночь звездную, когда бабы не побоялись гнева толпы.

Яра мгновенно обмыла раны, и, обтерев края брагой, начала шить. Игла так далеко уходила в мускул, что знахарке приходилось колоть палец, чтоб нащупать ее. Стежки выходили ровными, но руки все равно дрожали.

Анка стала приходить в себя, а работа еще и наполовину не закончена.

Бедная, она едва приоткрывала глаза и все время стонала. Знахарка влила ей в рот немного браги, чтоб притупить боль, и принялась за работу с еще большим упорством.

Кафтан взмок и измазался густой липкой кровью, а она все спешила.

Последний укол. Спасение. Только Анке хуже.

Лицо серое, осунувшееся. На лбу – крупные капли холодного липкого пота. Слабый голос сорвался на крик.

И Яра не выдержала. Схватила бабу за руку, прокричав Крайе:

– Бабушка, макового молока! Скорее!

Яра понимала, что это – крайний выход. Но по-другому нельзя. Иначе та помрет от боли.

Старуха поднесла небольшую склянку с беловатой жидкостью, и Яра влила несколько капель в рот несчастной. Та болезненно скривилась, но ту же проглотила снадобье. Смолкла.

– Ты сделала все, что могла, – сухая ладонь опустилась на плечо Яры, а голос прозвучал еще нежнее: – Не каждая знахарка справится с такими ранами. Ты сдюжила.

И Крайя погладила внучку по голове, пытаясь успокоить:

– Иди, приляг. Тебе тоже нужен отдых. Я попрошу Свята переложить ее на лавку.

Яра не слушала. Она просто выполняла волю Крайи, как всегда. Просто знала – та любит ее.

Старая знахарка уложила на раны примочки, а затем укрыла раненную тонким полотном. Скоро у Анки начнется жар, и незачем ей гореть под пуховым покрывалом.

Старуха вышла во двор и оглядела застывших селян.

– Яра помогла девке. Теперь та в руках одиного. – Крайя оглядела толпу, и, не заметив в ней храмовника, даже не спросила – сказала: – Богослав знает об Анке? Скажите, что нареченная его жива. Пусть песнопения за здравие звучат в храме его. – Она указала рукой на Свята и махнула головой в сторону избы: – Помоги.

И ушла.

Свят тут же бросился за ней, пропустив уговоры батьки мимо ушей.

– Переложи девку на лавку, – попросила старуха, когда он вошел. – Бережно!

Она скатала небольшой валик из льняной ткани, уложив его под голову Анки.

– Яра оставила лукошко, я вот принес… – Свят указал рукой на плетеную корзинку, оставленную им в углу. – Сердится…

Крайя внимательно поглядела на Свята и тихо проговорила:

– Дай ей часу, дитя. Она поймет.

И открыла дверь, провожая того внимательным взглядом.

Гай обернулся по сторонам.

Руки бегали привычно, сноровисто. И что с того, что забирали не только принадлежащее хлопцу?

Знать, барины при хоромах княжеских и так не голодают. А ему семью кормить. Мамку, обессиленную за долгие зимы болезни, что свела остатки разума не просто во тьму – в безумие. И двух сестер, что уже сейчас маялись теми же головными болями, как и у самой родительницы.

Если так пойдет и дальше, сестры станут безумными скоро. Спустя зиму или две. Три от силы.

А тогда не только добыча еды – вся работа по дому на него тяжелой сумой ляжет.

И ведь у отца хватило совести оставить не только супружницу, потерявшую разум, но и детей своих. И на кого оставил? На Гая, которому всего-то за десять зим минуло?

Помнится, раньше он, рыжий олух, храбрился, лет себе добавляя. Все хотелось поскорее старше стать. Не хлопцем голодраным – мужиком статным себя ощутить.

Оттого и бородку огненно-рыжую, жиденькую пока, растил, напоказ выставляя. Это теперь он ее сбривал начисто, потому как все чаще промышлял воровством что в палатах княжеских, куда посыльным доставлял еду, что средь выставы. А тут дело такое: как поймают за мелочь такую, как воровство хлеба, изобьют. За ту самую бородку жиденькую и оттягают, пока палками спину отхаживать станут.

И это еще ничего. В былые времена, говорят, за такое казнить могли. Да тавром клеймить. А нынче спокойно…

И руки Гая снова поползли к корзине, воруя хлеб да оставляя его за пазухой льняной рубашки. А ведь сукно ее не первой свежести. С пятнами жирными, оставленными что хлебом свежеиспеченным, что редким кусманом мяса копченого, при палатах балыком прозванного. С парой заплаток, которые Гай старался укрыть ладонями, прося кухонных о работе. Кухонные при княжьем дворе не любили голодранцев.

Голодранцев вообще никто не любил. А оттого и выходило: раз родился в семье простой, сельской, то и помирать там придется. И хорошо бы, чтоб с хозяйством сладить…

Гай вспомнил покошенную избенку, оставленную на обочине Камнеграда, и тягостно вздохнул: нет, с хозяйством ему не сладить. Это ж где его раздобыть?

На скотном дворе не в один десяток алтынов такое добро станет. А алтыны в карманах Гая появлялись редко: еще реже, чем еда. И не задерживались надолго.

Значит, и думать об том нельзя. Что с дум-то? Верно, ничего.

И тогда рукам мыслями мешать не стоит. Глядишь, и наберет в запас съестного, чтоб мамка с сестрами с голоду не отошли на старое капище. А там будет новый день. И новые помыслы.

Гай снова обернулся.

Он ведь оставался незамеченным не только благодаря везению. Та болезнь, что лишила мамку остатков разума и уже принялась за сестриц, у него самого развернулась иначе. Дивно.

Как заметил?

Так еще в детстве, когда папка с ними жил. Бывало, зим этак в пять заберется на колени к тятьке да таскает петушков сахарных из-за пазухи. Смеется, нити силы выпуская да окутывая ими родительский взор. И ведь отец потом все дивился: куда петушки делись? Вот те были, а так-то – и нет.

А малец все усмехался, шалил.

И как рос – шалости все больше становились. А с ними и нити силы сырой росли, прочнели.

К десяти зимам Гай мог не только взор отводить.

Бывало, у матки голова разболится. Кричит и плачет она. А Гай не выносил родительских слез, потому и забирал боль ееную. Сначала себе, потом научился в землю жирную отдавать, к капищу привязывая. На капище землица старая, святая. Она на многое способна – Гай это знал наверняка.

С зимами и других умений прибавилось.

А вот с мамкой не сладил. Да и с сестрами – едва ли получится. Еще удержать пару лет на грани – быть может, только дальше и его мощи не хватит.

Отчего-то проклятие баб в их семье не поддавалось дару Гая. Не оттого ли, что оба они – одинаковы?

Гай не разумел. Не было у кого спросить подмоги. Да и к кому с таким сунешься? Мало ли жизнь научила его держать язык за зубами? Уж и в храм не пустят, как прознают о таком. И он бы не расстроился, да только девки егоные реветь станут. А с ними и мамка, не разбирая рева. Эта-то ревела часто…

Гай снова выпустил нити силы, закрывая от кухонного люда что себя, что лиходейство свое. А сам продолжил.

Еды в этот раз набралось много, и распертая рубашка выдаст его. Вот если бы удалось личину сменить. Хоть ненадолго. Поправить черты, исказить фигуру. Расширить в талии, чтоб холстина не из-за хлеба топорщилась, а словно бы из-за живота…

Гай улыбнулся. Такой живот был бы для него благостью. Это ж где видано, чтоб человек мог не просто поесть, а раздаться в поясе? Невиданная блажь. И подвластна она лишь баринам. Те вот все как один – румяные да широколицые…

Личина меняться не хотела. Плыла – это Гай чувствовал, а вот так, чтоб по-настоящему – с трудом. Хлопец вспомнил знакомого барина. А что, может, и получится?

Усы дорисовались легко. Завились широкими кольцами, в бороду вплетаясь. И сама борода та не жидкой рыженькой стала, но густой да русой. И волос отрос.

Пальцы на руках раздулись, словно бы колбаски, что подают в высокие покои. Живот…

Гай так увлекся, что не сразу заметил: за ним наблюдают. Пристально, внимательно. С одобрением. Дурак! Ведь если бы заметил, остановился: кто на кухонном дворе при хоромах княжеских мог наблюдать за ним с одобрением?

Ворье тут же схватили бы, а этот…

Гай встретился с ним взглядом лишь тогда, когда закончил. Удивился. И ответил улыбкой на улыбку, зубы показавши.

Оскалился, значит. Предупредил.

Пусть барин знает, что Гай ему так просто не отойдет. И коль шкуру придумает с него снять, то шкура та дорого обойдется.

А барин подошел. И рука его правая, в кожаную высокую перчатку облаченная, привлекла внимание хлопца:

– Не бойся, дурень. Уж коль хотел бы я с тебя шкуру содрать, не ждал бы завершения твоих метаморфозов. Что умеешь?

Он подхватил рыжего хлопца под руку и вывел во двор. Ладонь в кожаной перчатке была крепкой и отчего-то… холодной?

От удивления Гай растерялся, ввиду чего сила его ненадолго выбилась из-под власти, и принятый облик поплыл.

Проходящая мимо кухарка взглянула на него с неодобрением, неладно. На что он оскалился в ответ.

– Ты, Лада, иди по своим делам, – отговорил бабу барин, что вел Гая под руку, – видишь, юродивый? И стражу звать не след. Сам справлюсь, не буйный он.

Барин вывел Гая за ворота палатные. А там – в переулок к Площади Головной, с которого, впрочем, быстро убрался. Видно, не хотел, чтоб видели его с таким оборванцем. А Гаю что? Ему почести ни к чему. Палками по спине за воровство не отходили – и то ладно. А что барин задумал неладное, это он и сам понимал. Уж не стал бы знатный человек с таким оборванцем дело иметь…

И Гай выпустил на пальцы силовые потоки. Так, для всякого случая.

– Ты не дури, – тут же откликнулся барин. – Твоей силы мне на поиграть хватит, пока не пробудили. Хотя затаенной мощи в тебе немеряно, Госпожа будет довольна.

И он потянул Гая дальше, уводя все глубже и глубже в зловонные проулки, среди которых обитались такие вот отребья, как и сам Гай. А тот расслаблялся – дома и стены, как говориться, помогают.

К слову, стены, к которым вывел барин Гая, были на редкость обшарпанными, проредившимися. Такие даже в его собственной избенке выглядели бы гадко. А барин-то не чурается ни стен, ни проулков. Тоже из таких, как он?

Дивность ситуации уже не завораживала – заставляла чутье рыжего хлопца собраться, держать силу наготове. А барин лишь усмехнулся:

– Не поможет. Да ты не бойся. Глядишь, и оценишь то, что будет предложено.

Как же, оценит. Гай не сомневался. Дармовый хлеб бывает только…

– Хлеба дармового ты уже набрал, – словно бы читал мысли провожатый. – Я предложу тебе нечто иное…

И он с силой толкнул прохудившуюся дверь.

В лицо Гаю пахнуло чем-то смрадным. И вроде запах сладковатый, напоминающий медуницу, да только все одно – пахнет мерзко. Гнильцой. И гнильца эта подобна капищенской.

Откуда знал? Так часто к земле святой обращался, маткину боль спроваживая. Оттого и запомнил что запах этот, что само ощущение тумана Симаргла, который стелется под земляными холмиками да насыпями.

– Вижу, сила в тебе немалая, – откликнулся барин. – Дивная. Знаешь, что это все – от них? Он указал рукой куда-то в сторону околицы, но Гай так и не разобрался, куда. – От богов старых. Это они так щедро даром делятся. А ты вот его на воровство…

– Сам бы подумал, куда тратить, когда б дома три голодных рта были, – огрызнулся рыжий, – да и собственный рот не меньше жрать хочет. Чего тебе?

Барин внимательно вгляделся в скуластое лицо, на котором единственным украшением – изумрудные глаза, в коих сила плещется. А так… холоп холопом. И ничего-то дивного в нем нет. Даже девка, и та не останется под вечер, как бы хорошо не пахло сиренью. Этаким в жизни везло мало. А вот то, что дар выпал…

– Сделку предложить хочу, – барин внимательно вглядывался в черты заостренного рыжего лица, сплошь усеянного веснушками. – Выгодную. Заплачу за нее.

– Заплатишь? – Гай никогда не был глупцом. Суровая жизнь и предатель-папка научили его тому, что помочь себе можно лишь самому. Но этот ведь и не помощь предлагает. Как там оно? Сделку? Что ж, выкладывай, барин, что нужно…

– Сила твоя нужна. И служение. Кому? Позже, все позже. Поначалу пробудить ее надобно, да усилить. Как? Вот это-то и оно. Сила твоя на четверых поделена, и лишь ты один с нею справляешься. Другим – одна мука.

– Мамка?

– И сестры. – Знать, по-за чародейтвом дивным барину открывалось многое. – А как объединить все, тогда ворожебником станешь. Мощным. На редкость мощным. Хочешь? Сможешь получить все, чего только пожелаешь. Думаешь, я барином родился? Такой же холоп, как и ты! И воровал так же, только попадался чаще и били сильнее. Ты все же глаз отводить умеешь.

– А что с ними? – Гай махнул головой в сторону избы, где его ждали три полоумные бабы. – С ними что станется?

– Это как когда. Не стану врать, бывает всякое. Мамку твою не спасти, она и так почти мертва. А вот сестры… этих спасти можно. Дар в них лишь проклевывается. И если изъять аккуратно…

– И мамку спасти надобно, – заупрямился Гай. – Без того не соглашусь.

– Сил потребуется неведомо…

– Мамку с сестрами спасти! И хата чтоб новая, на хоромы похожая. Убранство. Сарафаны багровые да еды вдоволь. Это мое слово. Сделаешь – забирай что дар мой, что меня самого. Служить тебе стану, честь по чести. Нет – откажусь!

– Не мне служить, – поправил Гая барин, – Госпоже.

И по-другому засмотрел на рыжего. Ишь, не побоялся за матку просить. Недурен. И страсти в нем – хоть отбавляй. Жалко только, что все это – для Нее!

– А мне все равно, кому служить! – Вскинулся Гай. – Коль нужен, платите. Сам говоришь, дара такого не сыскать…

– Хорошо, – согласился барин, с прищуром вглядываясь с хлопца, – попробую. Жди меня сегодня ночью у своей избы. И не думай отказаться от слов. Иначе изведу, понял?

– Понял, – буркнул Гай. – А звать-то тебя как?

Барин задумался. Имя свое он почти забыл. За ненадобностью. А еще за тем, что уж давно не осталось никого, кто знал бы его по назвищу. И уж тем паче – звал так.

– Она зовет меня «слуга», – откликнулся он. – Но ты продолжай «барином» кликать. Так оно всяк веселее.

И он размашистым шагом вышел из избы, оставив Гая в полном недоумении.

Рыжий воротился домой скоро. Его подстегивал странный ужас, что комком сырым засел в горле. А еще – тревога. Не терпелось узнать, все ли в порядке с маткой да сестрами.

Сестры встретили его как обычно: тихо и ласково. Не тревожны, не печальны. Заговорили, о мамке рассказывая, да еду из рубахи принимая, и лишь тогда Гай немного отошел.

Раздышался.

И рубаху скинул, потому как от волнения взопрел. Облокотился на столик худенький, что вот-вот грозился упасть, развалившись не на доски даже – на щепки, и позволил себя накормить. К маткиной лавке подошел, по волосам слипшимся бережно оглаживая. Наклонился близко к уху:

– Я помогу. Думаю, теперь у меня получится.

И отстранился, взглянув в безумные глаза. Не узнала. Шепчет что-то свое, стеклянными очами водя одинаково что по сыну, что по стенам избы, неотесанным деревом выделанным.

И Гай засомневался: а не причудился ли ему тот барин, что обещался помочь? И хватит ли у него сил? Сомнения превратились в недоверие, а то – в убежденность: вот и он, Гай, сын Доброжира, нынче умом тронулся. Да только тогда все одно. Умалишенному и помирать, видно, легче.

И рыжий отошел к себе в угол, чтобы, улегшись на сбитый сенник, немного отдохнуть. Этак, глядишь, и ночи ждать веселей будет.

Сон хлопца был крепким.

Таким крепким, что он едва разлепил глаза, когда за околицей погасли последние огни. Говор людской стих, оставив на улицах лишь редкий лай худых шавок.

А ведь его ждут.

Гай вскинулся на ноги, и, ухватив в рот краюху зечерствевшего хлеба, накинул тулуп. Вышел во двор. Замер.

Околица Камнеграда была все такой же: зловонной и тихой. Унылой, потому как не обещала своим постояльцам ничего хорошего. Оттого и рыжий задумался: что он-то делает здесь? Какие дела у него с барином? Верно, то привиделось ему. От голода или начинающегося безумия.

И он уж собрался уходить, как расслышал знакомое:

– Куда?

«Туда!», – про себя огрызнулся он. Но, надо признаться, был рад появлению гостя. Так хотя бы от безумия открестился ненадолго.

– Войдешь? – Уже в голос спросил он нового знакомого и приоткрыл дверь.

Тот вгляделся в зияющую щель с недоверием, а после сказал:

– Не приглашай в дом кого попало. Люди не только добро несут. Да и не гостевать я пришел. Пойдем! Прихвати только с собою вот что…

Гай слушал внимательно. Хмурился, обдумывая слова барина. И недоумевал. Еще маткиных волос он возьмет – та все равно безумная, не спросит. А вот сестры…

– Ты ж мужик. Сказал: надобно. И все тут, – начинал сердиться барин. – Скорее, нам бы поспеть.

И Гай вошел в избу, чтобы спустя пол-оборота годины вернуться под рев сестер.

– Это ж почто столько оскуб? – Удивился барин. – Небольшой пряди хватило бы…

– Небольшой пряди, твою… – Ругнулся рыжий, – а до того, как оскуб сестер, сказать нельзя было?

Когда он злился, был похож на дикого быка. Глаза наливались гневом, и, барин нынче видел это отчетливо, силу контролировать не мог.

– Кто ж знал, что ты такой тупой, – беззлобно откликнулся он, – пойдем. На капище час Симаргла настал, надобно успеть.

И они вышли за околицу Камнеграда.

Старый погост встретил их немым укором: дескать в такой час люди спать должны, а не тревожить упокоенные души. А вы…

– Боязно, – отозвался Гай, – неспокойно на душе.

– А ты успокойся, – тихо посоветовал барин. – Это место – святое. Здесь никому ничего дурного не сделают. По крайней мере, сегодня. Неоскверненное капище безопасно. Не бойся.

И он прошел вглубь тропинки, что вилась меж невысоких холмиков, щедро припорошенных хрустящим снегом.

– За мною, не отставай, – услышал Гай. – А то как потеряешься, так и до утра искать стану. А там уж и не надобны те поиски…

И хлопец припустил за барином что было мочи. А тот лишь усмехнулся. Понимал ли рыжий, какую силу в себе таит? Верно, нет. Потому как не рисковал бы семьею, на старый обычай серед ночи выдвигаясь.

И мужчина остановился:

– Хватит. Вот она!

Он указал рукою на старую могилу, которая, как и прочие, была заметена снегом. Отчего могила была старой? Гай понял это сразу. Те, что лежали здесь давно, светились темно-синим колером. Другие же – светлее, искрясь и переливаясь белесыми огоньками.

Эта же чернильная.

Смерть давняя. Уж и плоти на теле не осталось, а вот кости еще не истлели. Да только что это?

Гай не мог понять. У него свербело престранное ощущение, будто бы в могиле чего-то не хватало. Словно бы пустовала она местами. Кому понадобился покойник? И почто?

Дико…

А барин пояснил:

– У девки не хватает позвонков. Шейных. Семи, как и положено новым рунам. Руны ведь не только дощечками могут быть.

И он присел на край могилы, приказывая Гаю:

– Рой давай. Земля должна быть снесена твоими руками. Я лишь помогу.

И хлопец, словно завороженный, присел у края земляного холма. Откинул замерзающими пальцами слой свежего снега, и вгрызся ногтями в заледенелый пласт.

– Силой своею помогай, – наставлял его барин. – Все, что оставишь в могиле, должно остаться в ней навсегда. А коль птицы иль иная живность растащат это, и ворожбе твоей придет конец.

И Гай вырывал что комья земли заледенелой, что то, другое. Скрытое.

Покойница лежала ровно. Как и положено покойнице.

И только кости ее белели в свете луны, оставляя прореху между черепом и грудной клеткой:

– Госпожа особенно любит эти руны. Говорит, они служат ей исправно – исправнее прочих, хотя и девка не покорилась. Кость – материал прочный. А теперь привязывай локоны эти. Прочнее. Узлами вяжи наподобие наузы. И слова приговаривай.

Гай потом не вспомнил, что говорил. Повторял за барином заклятие диковинное, а сам чуял, как в нем все ярче разгорается пожар горячкой лихою. Уж и взор гаснет, и уши забиты то ли завыванием вьюги, то ли криками сестер, которые долетают до него на капище. Или то мерещится?

Стало быть…

Очнулся Гай в хоромах.

Вокруг – мамки-няньки, с перинами пуховыми бегают, под голову подкладывая для пущего удобства. И еду ему несут. Не ту, что он воровал – но свежую, духмяную. С крупными мясными кусками, с которых жирной жижей в тарелку стекает сок пахучий.

И губы его сразу же вытирают платком шелковым. Не жалко ткани такой?

– Не жалко, барин-батюшка. Для тебя – ничего не жалко.

Уж не рехнулся ли он? Ан нет. Не рехнулся.

Гай ощупал себя ладонями, а няньки снова засуетились. Выбежали из покоев, родню его клича.

Это ж надо…

Живой. Сильный. Нынче силу он чувствовал. И не так, как раньше. Сила диковинной была: искристой, мощной. Не в пример той, которая прежде…

А няньки привели к нему родных – сестер с маткою. На каждой – сарафан-бархатник, пунцовой нитью расшитый, а под ним – рубашка шелковая. В ушах да на шее – лалы, перлами сдобренные. И кокошник поверх волос… узорчатый, кружевной словно бы.

Сестры наперебой полотняными холстинами лоб его утирают, да все щебечут от радости. А у матки-то глаза не безумные. Прежние глаза, синие. Глубоко посаженные, внимательные, способные разглядеть любую тайну гайкину.

Те, что остались было в его детстве.

И Гай улыбается. Хохочет, как безумный. Потому как не это ли – счастье? И что с того, что цена может оказаться непомерно велика?

Он отдаст все, что попросит у него барин, потому как в эту ночь рыжий воришка сгинул на капище, уступив место мужику статному.

И погибель та виделась Гаю целебной.

Ночь близилась к концу.

Воздух, колючий, ледяной, приносил горсти крошечных снежинок, осторожно ложащихся на расписной пол. Россыпь алых звезд на синем небе. Почему так? Ей нравилось ходить по ночным блесткам, которых касались ноги богов. Если все сложится, скоро и она станет вровень с ними. А пока…

Снежинки кружились, вздрагивали от новых ветряных потоков, но не таяли.

В покоях было холодно.

– Стыло, – тот, кто произнес эти слова, не надеялся быть услышанным. Не здесь, среди могильной сырости, зимний холод которой был теплее.

В ее покоях он старался быть незаметным, словно не самим собою. И вся его слава, вся мощь куда-то испарялись, оставляя единственным желание укрыться. Помнится, раньше в нем горели другие желания подле нее. Но то – в прошлом…

А Чародейка все равно обернулась. Смерила его колючим взглядом и медленно направилась к окну.

– Это пройдет, – голос Хозяйки казался еще более беспощадным, чем злой озимок – суровый морской ветер, налетавший с Севера. – Еще немного, совсем немного…

Путята вздрогнул.

Ставни, словно испугавшись Госпожи, жалобно заскрипели, застучали. Но она все равно подошла. Провела тонким пальцем по многолетнему дереву, выдержанному смолой, и от ее прикосновений пошла изморозь.

Легкие узоры складывались в картинки, и ему бы залюбоваться, но он не мог.

Боялся.

Знал, что все это – для него. Понимал, какова власть Колдуньи. Дрожал, страшась гнева и выполняя приказы.

И что с того, что за дверью горницы Госпожи он снова становился собою, иногда вспоминая, что и у него когда-то было имя. Но приходил час. Госпожа звала его. И личина человека снова уступала место запуганному Слуге, чей удел – лишь страх. Покорность вот тоже.

Путята испуганно потер правую ладонь. Она, украшенная таким же чудным узором, что и ставни, давно перестала чувствовать, все больше леденея. Но Госпожа обещала все исправить, вот только…

Он протянул Хозяйке онемевшую ладонь, в которой был зажат небольшой свиток, и удовлетворенно выдохнул, когда та забрала непосильную ношу. Все-таки, заклятие такой силы нелегко сдержать бумагой:

– Еще Ворожебник, он готов…

Чародейка жадно развернула бумагу, быстро скользя пытливым взором по тайным письменам. Удовлетворенно выдохнула.

– Сегодня ты заслужил ласку. Может быть, даже прощение, – говорившая это даже не взглянула на Слугу.

А он превратился в слух. Неужели вернет ему руку?

Ожидание длилось почти бесконечно, но вот уже Колдунья идет к нему, протягивая миниатюрные ладошки к сильному стану. В глазах – смешинки, на губах – полуулыбка.

Мужчина обмер. Когда он увидел ее в первый раз, ему показалось, будто нет на свете никого прекрасней. Да и сейчас он не знал таковых. Тонкостанная, изящная. И ведь ее звериная грациозность могла насторожить его – того, кто не был обделен даром небожителей. Но любовь лишает не только разума – зрения и слуха. Осторожности…

Вот нынче слепая любовь и преданная нежность сменились липким страхом, дрожащим у него в животе.

Госпожа повела носом, положив ладонь аккурат на то место, где страх сворачивался в гадюшное кольцо. Живой, послушный ей…

– Боишься, – довольно улыбнулась она. Повела носом, отчего пригожие черты сложились в хищный оскал. И закончила: – Верно, боишься.

Она коснулась холодными пальцами подбородка Путяты, заставив того склонить голову. Обвела липким языком дрожащую губу и с удовольствием сглотнула.

– Так вкуснее.

Госпожа сомкнула губы вокруг побелевшего рта Слуги и долго, с упоением целовала его. Обмершего, испуганного. И остановившееся сердце его снова забилось.

Затем чаровница прервалась, вложив в теплеющую ладонь несколько бумаг:

– Свезешь их как уговаривалось, до того привязав к капищенской земле. По одной на воеводство. Да отдай в руки. Не читай, не разворачивай по дороге. И ничего не бойся: Струпный Мор, он лишь для живых. Ты ж ни жив, ни мертв…

Небо полыхнуло. Раздался раскат грома. За ним – другой, третий…

И шепот божественный – тихий, едва различимый. Знакомый…

Когда-то он мог слышать его. Иногда – их. Голоса разные – диковинные, не похожие на людские. И говорили-то всегда на наречии странном, которое не повторить, но лишь разуметь можно. А Путята, будучи слышащим, понимал говор небожителей. Нес в мир слово святое.

Руны читать умел. Судьбу человеческую по ним распознавал, хотя и знал: не любит того Пряха-матка. Не для таких, как он, ручнички судьбоносные расшивает.

Подворовывал, как тот рыжий хлопец, которого он нынче ночью ворожебником сделал. Но все больше – гадал. На выставах крупных обитался, в городах великих, где люду – тьма. И всегда найдется тот, кто отдаст алтын за развлечение. Особенно если развлечение то – не дурость вовсе.

А это понимали вскоре все, кто подходил к провидцу Путяте.

И молва о нем шла, а горстки алтынов в карманах росли. Видно, так и встретились они с Чародейкой. Неспроста та встреча состоялась, как теперь понимал он. А дальше…

Разве возможно противиться любви, впервые по-настоящему сердце тронувшей. Когда-то он думал, что нельзя…

Когда-то, да только не сейчас. Колдунья заглушила в нем дар небожителей. Только может ли смертная лишить того, что дали сами боги?

Слуга прислушался, пытаясь разобрать хоть слово. О, если бы он снова мог слышать!

Но Госпожа болезненно сжала руку, заставляя ту снова онеметь. Напомнила ему о том, кем была. Смертной? Нет! Но и не божиней…

Глаза мужчины испуганно опустились к ладони и в ужасе расширилась.

Узорная изморозь побежала дальше, вот-вот достигая плеча. И рука снова упала – безвольная, лишенная жизни.

– Ты больше не услышишь Его, понял? И имя свое вспоминать не смей!

И Путята обреченно кивнул.

Пронзительно кричал ворон, созывая сородичей на пир.

– Кар-рр! Кра-аа! Кар-рр! Кра-аа! Кар…

Тонкая короткая стрела – не чета здешним – оборвала надоедливый крик жадной птицы. Слетятся еще? Пусть! Лишь бы молчали!

Запах гари, казалось, пропитал гиблое место. Он витал в воздухе, забирался в ноздри и небольшими хлопьями оседал на снег.

Нестерпимо хотелось снова ощутить сладкий аромат тонких лепешек, что старая Айша пекла на широком камне. Щедро сдобренные медом и россыпью кедровых орешков, они всегда нравились детям. В Шатровом Городе подчас поднималась резвая беготня шустрых ножек – каждый спешил угоститься лакомством.

Нельзя думать о доме. Не время еще!

Высокий статный мужчина задумчиво стоял посреди выжженного села. Медвежью шкуру, что покрывала его плечи, окрасило в сизый цвет. И темные волосы, ниспадавшие до самых плеч, казались седыми от гари. Только кожа его гляделась еще темнее, измазанная кровью да сажей. И лишь по ней, да по короткой изогнутой сабле можно было догадаться, что стоящий – степняк.

Несколько домов еще тлели, остальные же давно превратились в угли. За время странствия по Земле Лесов он думал, что привык к этой вони, но сегодня его мутило.

Так много павших с обеих сторон. Только селян многим больше.

И кровь повсюду.

Этот терпкий сладковато-соленый запах разбередил старые видения, не раз терзавшие его в забытой жизни. И ведь они уже было оставили его, но нет!

Где-то сбоку вспыхнула солома, спрятанная под крышей добротной избы, и эта вспышка оглушила воина.

Крики. Чьи?

Степняк не понимал. Был ли он здесь, или сознание уносило его в те видения, от которых он едва спасся?

С треском обрушилась небольшая пристройка, осыпая воина снопом искр. Боль полыхнула яркой зарницей, приведя его в чувство.

А ведь боль всегда была его спутником. Хранителем, не допускающим главного – забытья. Нет, тело больше не чувствовало страданий. Но дух… помнил и чтил, как чтят предков. Ведь когда-то и эта боль стала предтечей воина. Она схоронила того, другого юношу, которым он был когда-то. И породила нового.

Он смахнул осевшую на ворот широкой рубахи сажу и принял протянутую фляжку с водой:

– Знаешь, Ашан, – сказал тот, что остановился рядом, – ты ведь всегда можешь вернуться. Отец бы желал этого, да и я всегда видел тебя рядом с собой. Степняки ждут твоего слова как моего, и не мне сказывать, как преданны.

Говоривший глядел на Ашана раскосыми глазами, в которых тот видел свое отражение. Почерневшая под солнцем Степи кожа казалась еще одним пятном сажи среди свежего снега, выпавшего накануне. Кожей он походил на Элбарса, да только сердцем – никак.

– Нет, брат, – закачал головой воин, – клятва прозвучала. Огнедержец слышал ее, значит, помнит. Гнева богов побойся…

Он сжал предплечье Элбарса:

– Пойдем, брат. Нам бы до Белограда к ночи добраться. За ним Белое Княжество падет.

Элбарс сокрушенно покачал головой, только Ашан уже не видел этого. Он шел к воинам, стоявшим в стройном порядке. Уцелевшие лошади пытались встать на дыбы, чуя запах крови и смерти, но всадники крепко держали поводья.

Затянутые в скуряную броню, они несли на стягах морды барса, оскаленные и хищные. И Лесное Княжество почти легло под копыта лошадей. Остался Белоград, за ним – желанная цель.

Степняки приветствовали военачальника поднятием пик и грохотом железа, но Ашан поместил саблю в ножны: сигнал молчать.

Воины замерли, а над ними разнесся грозный голос командира:

– В Белограде многих ждет смерть. Стены его высоки, а камень крепок. В бойницах – лучники, и, слышал я, мастерство их едва ли не равно нашему. Только Белоград боится. Чуете смрад этого города? Княжество Унислава Белого пало – пришло время степняков. Вы возьмете из города дары и отвезете своим темноглазым женам, а уж они вас обласкают.

В войске послышались голоса одобрения, но Ашан высоко поднял руку, прося тишины:

– Если повезет – спустя оборот луны будете дома победителями, одаренными славой.

Ашан ни минуты не сомневался в братьях, бок о бок с которыми провел не одну битву, подле которых ночевал в Степи и ел из одной миски. Нет, не за то он боялся. Страх сковывал душу потому, что цена казалась слишком велика.

Острые пики поднялись в небо все как одна, и Ашан поблагодарил степняков, прижав кулак к сердцу. Братья – в жизни и в смерти.

Он резко вскочил на гнедого скакуна и склонился к тревожной морде:

– Тише, тише, – Ашан гладил лошадь по холке, успокаивая животное и ободряя его, – скоро все закончится. Тебе не долго осталось носить на себе проклятого.

Он шептал что-то еще, пока скакун не перестал дыбить шерсть. Дыхание животного чуть выровнялось, и только тогда воин позволил проклятью взять над собой верх, едва заметно выпустив личину скакуна наружу – так, чтобы понял лишь конь. Чтоб почувствовал: Ашан сильнее. А затем командир резко хлестнул по бокам:

– Вперед!

Лошадь мгновенно сорвалась с места, и горелое село осталось позади.

Морозное утро сыпало в лицо горсти колючих снежинок, и степняк упивался этим чувством. Он вдыхал полной грудью, пытаясь прогнать из легких запах гари и смерти, и вскоре ему это удалось.

Рядом с Ашаном летели его воины. Рассыпанные по полю широким полумесяцем, степняки несли смерть Униславу Белому.

Почему именно это Княжество?

Командир знал, что в отрядах шептались. Только его авторитет не позволял им усомниться в силе решения. Он – свой. Брат по сабле и духу.

И незачем степнякам знать о мести, ради которой Ашан принял проклятье. В городе их ждут дивные дары. Старый Князь долго обворовывал соседей, чтоб собрать полную казну. Только негоже дряхлеющей плоти носить редкие каменья самоцветные. Куда краше они будут сиять на тонких смуглых пальчиках рдеющих от удовольствия степнячек.

Командир на скаку склонился к лошадиной гриве и громко заговорил. Скакуну не важно, что ему скажут. Главное, чтоб успокоили. И он успокаивал животину, гладя ту по мускулистой шее.

Ашан понимал: животное чует звериную натуру. Как и понимал, что с каждым днем удержать норов гнедого будет все сложнее. Проклятие тяготило его, но он ни разу не пожалел, что принял его.

Да будь цена выше стократ – Ашан не пожалел бы ничего! Сладкое предвкушение разливалось по телу, и командир позволил себе насладиться им.

Воин устремился в лес. Конечно, можно и через Тракт, да только там их наверняка ждут. А терять братьев больно, хотя и говорят, будто нет у проклятого души. Есть она, и болит как человечья, хоть и воет по-волчьи.

Ашан остановил скакуна. Не сказать, что услышал – скорее, почуял. Да, за прожитые зимы он научился чуять страх. А здесь его боялись. Он отчетливо ловил ноздрями зловонный запах, понимая, что и на этой дороге их ждут.

Подозвал знаком Элбарса:

– Впереди засада. Нужно разделиться, идти звериными тропами, чтобы встретиться у ворот.

– Разделиться? – Брат глядел на него в недоумении. – Если мы разделимся, то потеряем боевой строй. Разбитых на несколько групп, нас будет проще убить. А Унислав и так знает, что мы идем. Ты уверен? Что сказало тебе о засаде?

Степняк почти знал – догадывался – о проклятии брата, да только такой человек, по поверью Степи, заслуживал смерти. Любой из его воинов, узнай он о подобном, мгновенно занесет стрелу в тетиву. И не дрогнут пальцы, отпуская тонкое древко на смерть проклятому. Убить зверя почтут за честь. Только зверь ли его брат?

Он недоуменно потер низкий лоб и с надеждой спросил:

– Брат, я пойду за тобой. Скажи только, куда?

Ашан ответил:

– Разбей войско на небольшие отряды. В каждом – по сотне человек. Обойдем Белоград с восьми сторон. Обрушим на него рой горящих стрел, а затем сожжем дотла.

– Ашан…

Элбарс протянул имя брата с надеждой, но тут же понял: зря.

– Ашан, может случиться так, что кто-то из нас не вернется…

– Если это буду я, – ответил воин, – тогда уводи братьев в Степь. Забери дары, которыми щедро поделилась Земля Лесов, а об остальном забудь. Это не твоя война. Почти мою душу, и не вспоминай о проклятии. Я хочу остаться для тебя человеком.

Ашан впервые заговорил о содеянном. Вгляделся в знакомые черты, пытаясь найти в них осуждение, но лицо брата осталось неизменным. Знал? Знал. А все одно любил и почитал его.

Элбарс закрыл глаза, а когда открыл их – проклятый уже скрылся с отрядом.

Степняк сплюнул горькую слюну на снег и воззвал воинов в путь. Чутье Ашана никогда не подводило его. Умный и смелый, он не зря получил это имя от отца.

«Ашан».

«Волк».

Что ж, пусть ему везет!

Осада Белограда длилась уже несколько часов, и потери с обеих сторон росли. Нельзя сказать, что отряд Ашана утратил многих воинов: всего около десятка. Но каждого он знал в лицо, как и помнил их жен, ожидавших у горящих очагов.

Здесь тоже пахло огнем и дымом, но с каждой годиной все больше – смертью.

Он устало потер жгущие от усталости глаза и решился на крайнее.

– Ты, – командир указал рукой на ближайшего воина, что стоял почти бок о бок с ним, – скачи по войску, прикажи оставить осаду. Пусть ждут. Когда открою ворота – наступать мгновенно!

И он зашагал глубоко в лес, пытаясь не замечать удивленного взгляда, сверлящего спину. Если люди прознают о проклятье, ему не сыскать места на земле Степи. Даже те, кто был ему братом всего минуту назад, оголят пику, чтоб пронзить звериное сердце. Да только жизни братьев дороже куска плоти, тревожно бьющейся о ребра.

И Ашан продолжил путь.

Ночью в лесу он был не единожды, но каждый раз помнил: здесь живет сила, которая неподвластна живым. И от нее не спастись, не укрыться. Только, может, удача и на этот раз не покинет его?

Он все углублялся в девственный лес, и его ноги утопали в снегу уже по колено. Еще с десяток шагов – и он почти замер, не смея двинуться дальше. Если войдет глубже – встретит беленицу. Иль гадюшницу. Кто его знает? Слава богам, хоть огневики пока не показались…

Воин ненавидел Земли Лесов люто и истово. Ненавидел за то, что они когда-то предали его.

Степняк мигом сбросил с себя одежду и обернулся.

Кровь горного орла тут же загрохотала в голове, а в горле появился вкус добычи. Да, голод всегда терзает такого, как он.

Голод и запах крови.

Орел повел головой и взмахнул крылом. С ночного неба ему был виден лес и высокие стены Белограда. Унислав не ждет степняка в палатах белокаменных. Что ж, это его ошибка. Правитель должен быть готов ко всему.

Ашан видел восемь степных отрядов с войском. В глазах же орла отражались огни над телами убитых. Пламя, мерцающее багрянцем, – так проклятый видит кровь. Запах багрового цвета жижи резко ударил в ноздри, и орел чуть не сбился с курса. Терпкая, солоноватая. Совладать с собой – редкостный дар. И, пожалуй, не знай Ашан столько смертей, он бы подчинился проклятью. Да только смерти он видел едва ли не больше, чем самой жизни.

Взмахнув крыльями, горная птица скрылась за облаками. Конечно, в Белограде не верят в проклятых Степью, однако ж рисковать не стоит.

Под Ашаном раскинулись белые стены из гладкого камня, какого не достать среди песчаной Земли Шатров, и он на миг замер. Притих и встречный ветер, боясь спугнуть удачу.

Внизу суетились люди. Кричали, плакали. Кто-то молился, только совсем тихо.

В основном, женщины и дети: мужики все были на стенах. Среди них тоже пахло кровью, но страхом – больше.

На площади рассыпана еда, повозки брошены. И раненные лошади ржут, понимая, что их добьют.

Страх.

Больше всего Ашан ненавидел именно его. Не смерть и голод – страх.

Он бросился вниз, и, обернувшись, кинулся к воротам.

Стража в четыре воина. Наверное, остальные расставлены по периметру стен. Княжество захлебывалось в бессилии, и стоило только подтолкнуть…

Ашан обернулся волком, метнувшись в сторону самого крепкого мужа. Один рывок – и горло того порвано, оголяя изношенные сосуды с кровью. Воин стар, и не его вина, что продержался так недолго.

Два других пытались сражаться, да только где им тягаться с волком?

А вот четвертый…

Этот сильный. Лицо в шрамах, изуродовано. От рук тянет гарью и тисовым деревом лука – стрелок. Значит, спустился помочь.

Ашан ранил его, уже обернувшись. В лютую стужу он сражался нагим. Человеком. Без оружия и стрел – по-другому не мог. Братья научили его уважению к крови противника. Воин Белограда же бился достойно, заслужив тем самым кровавую дань. И степняк преподнес ее. Позволил ранить себя, лишь затем нанеся последний удар. Когда же окровавленное тело стрелка упало на истоптанный снег, проклятый смахнул багряную каплю с брови и надавил всем весом на рычаг. Его воины успеют. Он знал это, как и знал, что должен вернуться в лес. Там остались одежда и скакун.

И в небо снова взвился горный орел.

Отчетливо пахло воском и пылью. Затхлостью, сыростью, сквозняками…

Палаты Белограда казались капищем в тусклом свете догоравших свечей. На троне, укутанный в дорогой куний мех, сидел Унислав. Его спина была пряма, а лицо сурово. И хотя другие испугались бы, Ашан слышал, как сильно стучит его сердце. И как оно пропускает удары, заслышав звук шагов.

Унислав разумеет, что проиграл. Знает, но надеется на мир. Хотя и править-то уже нечем.

А когда-то он был статен, могуч. Князем звался в Северных Землях, и его боялись не только степняки – соседние Княжества платили дань. Кто золотом, кто кровью, кто землей. Все одно, плату взимали.

Дитя в проклятом воине помнило те дни. Как и то, за что понесло кару.

Пробужденный гнев разъярил волка, и воин едва совладал с собой. Уж и кровь забила в глазах, затягивая их багровой пеленой. Да только гниль и падаль он рвать зубами не станет: противно.

Ашан шагал тихо, аккуратно ступая по каменным плитам. Тот, кого он купил, уговаривал ступать лишь по белым…

Да только кровь, пущенная из живота, развязала язык: лишь красный узор был безопасен.

– Вижу, ты купил моих людей, – с неодобрением в голосе проскрипел Унислав. С каждым шагом Ашана его лицо становилось все старше, и когда до ступеней оставалось несколько шагов, степняк понял: перед ним – старик. Седой и сгорбленный, хоть и пытается выгнуть спину к каменному трону.

Пальцы Князя судорожно сжимают позолоченные головы волков, украшающих княжье же место. На ладонях – россыпь грубых узлов, окаймляющих суставы. И запах болезни…

– Нет, – спокойно ответил воин, – за деньги он соврал. Ты хорошо держал слуг. Да только смерти они все одно боятся больше.

Старик кивнул. Неудобно вытянул ноги и глубже устроился в венценосном кресле. А Ашан отчего-то понял: Князь устал.

– Я не стану убивать твоих людей, Унислав. Как и не стану грабить их дома. Мои воины возьмут дары из дворца, падут лишь покорные тебе. Ты вдоволь испил крови, теперь твой черед кормить воронье.

– Даже не выслушаешь?

Вот, изношенное сердце стучит сильнее, и пот уж пропитал ценный мех.

– Нет, Унислав, твой час пришел. Как и мой – найти прощенье. Испить месть за брата.

– Брата? – Князь с интересом подался вперед, понимая, что это, быть может, его единственный шанс. – Расскажи.

Ашан устало потер лоб. Перерождение и битва отняли у него много сил. Да и брата уже не вернуть. Вот только…

– Два мальца, которых заковали в цепи из-за украденной еды. Суд в Белограде. Головная Площадь, кишащая любопытными носами. И приговор. Помнишь, Князь? Нет? Вспоминай! Младшего изгнали из Княжества, а старшего, взявшего вину на себя… Казнь за краюху хлеба – это справедливо, Унислав, Князь великого Белограда?

Воин чувствовал, как гнев снова восстает, будит дурную кровь. Но боль… она была сильнее.

Проклятый двигался плавно, подобно огромной дикой кошке. Его взгляд завораживал, как завораживает глаз змеи. Нет, ты понимаешь, что перед тобой – смерть, только двинуться не можешь.

И Унислав сидел неподвижно, вглядываясь в суровые черты. От гибели его разделяло крошечное пространство – всего в несколько шагов – когда на лице появилось понимание.

– Ты изменился, – прокашлял он. – Из маленького воришки стал вторым сыном Хана. Это заслуживает уважения.

– Мне ни к чему твое уважение, Князь.

– Верно, – отозвался тот. – Зато у меня есть кое-что, что тебе необходимо. Интересно?

– Нет! – Ашан рывком пересек преграду, уколов дряхлую шею острым клинком.

Он уже было хотел завершить начатое, когда Князь сдавленно проговорил:

– Твой брат остался жив, степняк.

Лезвие проделало небольшое отверстие в коже, из которого тут же засочилась кровь. И как бы не был уверен во лжи Ашан, надежда оказалась сильнее. Глупые люди! Жизнь ничему не может научить их!

– Говори! – Коротко приказал он, услышав сбивчивое дыхание в ответ.

– В утро казни во дворец пришел командир одного из трех огромных суден – катергонов, торговавших от моего имени за Морем Северного Ветра. Все они попали в дикий шторм, и уцелело только это. Правда, товары и рабы, спасавшие их, утонули…

– Все это мне неинтересно, Князь.

– Погоди! – От Унислава еще больше завоняло потом, и он липкой ладонью уцепился в руку воина. – Погоди, степняк, дослушай! Чтоб восстановить катергоны, мне нужно было золото. А его можно раздобыть лишь одним путем… Всех заключенных освободили, отправив Дорогой Алтынов к Морю.

– Дорога Алтынов?

– Так зовут ее моряки. Это путь, соединяющий Белоград с Морем Северного Ветра. Широкий Тракт, огибающий Камнеград, на пути которого разбросаны Соляные Копи и Торфянники. Дорога рабов.

– Мой брат стал рабом?

Ашан едва сдерживался. Боги! Одному ему было известно, каких трудов стоило заглушить ядовитый голос внутри себя.

– Да.

– Где?

– Не знаю, – Унислав затрясся от страха. – Кто-то из них попал в Копи, кто-то – на Торфянники. Самых дюжих отправили на катергоны.

Ашан не верил своим ушам. Все эти зимы он думал, будто его брат умер. Все эти бесценные зимы он вспоминал его в заупокойных молитвах вместо того, чтобы прийти на помощь.

– Сколько твоих рабов выжило за это время? Отвечай!

– Сколько? Я не знаю, степняк. Я – Князь, не мне считать рабов…

Унислав говорил самозабвенно, но тут же осекся. Понял, что лишь сильнее будит гнев воина.

– Значит, Камнеград. Ты не заслужил легкой смерти, Князь. Мне бы привязать тебя к четырем лошадиным крупам, да растащить старые кишки по улицам города…

Дрогнувший Князь понял: ему не спастись. Но смерть ведь можно облегчить.

– Собираешься на Камнеград? – Старик закряхтел, и Ашан понял: смеется. – Тогда я спокоен. Моя смерть искупится твоею. В Камнеграде тебя встретит другое зло. Ты боялся за набеги? За землю степняков? Опасайся другого, второй сын Хана. Бойся сокрытого в Лесных Землях зла.

И он снова закряхтел, а воин не совладал с гневом. Лезвие, не найдя препятствия, вошло в податливую шею, разорвало жизненные нити. Кровь забурлила в свежей ране, а Ашан остался пораженным.

Сокрытое зло?

Он многое слыхал, да только о Камнеграде боялись говорить. Его сила была велика, почти сравнима с белоградской, и мало кто желал тягаться с нею. Похоже, бродяги не врали. Тогда что ждет Ашана?

Старый лис даже перед смертью оставил ему загадку.

Ярость снова заклокотала в горле, принося на язык привычный солоноватый привкус. И Ашан не сдержался. Знал ведь, что проклятье высвобождать опасно. Но это помогло спасти жизни многим.

Только сам он…

Глаза привычно заносило красноватым маревом, а тело ломало. Резкая, оглушающая боль ворвалась в сознание, заменяя все остальное, а затем… пришло затишье. Та тишина, которая бывает в мыслях не у него, Ашана, а у того – проклятого.

И запах крови…

Кинжал, услужливо лежавший в руке, раз за разом входил в податливую плоть. Резал, рвал, вонзался… А теплая жижа омывала руки воина, смывая с них содеянное.

И остановиться не хватило бы сил, если бы не…

– Командир…

Еще рывок, еще рана…

– Командир!

Чья-то сильная ладонь схватила воина за плечо, и пелена спала. Ашан с ужасом воззрился на то, что оставил его гнева, когда услышал:

– Элбарс зовет тебя.

Степняк не взглянул на брата. Понимал, что тот опасается его гнева. А ведь жажда крови еще не утихла…

Он глубоко вздохнул и вышел из зала.

Коридоры в замке длинны и узки, и в заулках гуляет стылый ветер. Дуновение – и запах гари оживает, а за ним будится и другое.

Ветер совсем распоясался в эту ночь…

Ашан миновал несколько проулков, пока не вышел к главной лестнице. Озаренная огнями войны, она была освещена так ярко, что воин не боялся споткнуться. Тридцать пять ступеней – каждая из белого камня. И почти на каждой остановилось сердце степного воина. За что? За дряхлого старика, не способного сдержать алчность?

Ашан сурово свел брови и вышел на свет.

Кричать уже перестали. Испуганные стайки осиротевших мальцов жались к стенам домов, уцелевших от огня. Дети обнимали друг друга, пытаясь ненадолго сохранить тепло тощих тел. И командир с болью закрыл глаза.

Невинные, они всегда больше страдают в войне. А ведь когда-то и он жался к брату, сберегая жалкие крохи тепла…

Ашан подошел к Элбарсу, указав едва заметным движением головы в сторону детей:

– Я был таким же когда-то. Пригляди за ними, пока меня не будет.

Но брат словно бы не слышал его, с ужасом разглядывая кровавые брызги, которые украшали одежду воина. Осознание читалось в глазах Элбарса. Осознание и страх. А потом он попросил:

– Не буди больше эту силу, брат. От нее не спастись. Не знаю, что заставило тебя, только ты не ведаешь, что творишь… Народ Степи не зря боится проклятья! Оно медленно пожирает душу, пока не оставит ничего живого. Ничего от личины человека, понимаешь?

– Не буду, – сухо пообещал Ашан. – В этот раз не мог по-другому.

Брат кивнул, уточняя:

– Сам-то куда?

– Я возьму с собой с десяток воинов, Элбарс. Поведу их на границу Княжеств – туда, где начинается Камнеградское. Старый поганец рассказал о брате – будто жив он. Нужно проверить…

– Нельзя сразу на Камнеград. Дорога через лес лежит, а час нынче поздний. Да и братья устали. Похоронить бы своих…

– Этим займетесь вы.

Ашан не слушал, он знал: Элбарс все сделает правильно. Доверял ему, как себе, а потому упросил:

– Я должен кое-что разведать. Белый Князь со страхом говорил о Земле Лесов. Упомянул о зле, что ждет там степняков. Чуял, собака, верную смерть. Вот и брехал, – воин на мгновение застыл, прогоняя прочь отголоски памяти, – Я пойду первым. И коль мне суждено сложить голову в Лесах, так моя история погибнет вместе со мной. До этого путь в Княжество Тура закрыт. Ничего не бойся, брат. Жди меня здесь десять дней и десять ночей. Не приду – уноси дары лесные в Степь на радость темнооким женам. Женись. И почитай меня как усопшего. И лей слезы, брат, потому что грудь моя уже не дышит.

Крайя наведывалась к Маре часто. С каждым оборотом луны. И обязательно ночью.

Склонялась над землею, под которой покоилась девка, да, не прибрав снег, стояла. Долго, пока студеный мороз не гнал со старого капища. Иль пока лунная дорожка чертила тени от исполинских деревьев, что окружали тихое место.

А как солнце взойдет – уходила знахарка. Чтоб не прознали и не вспомнили о той, которой так спокойно тут.

И ведь у всех-то могилы обычные – земляными насыпями-бугорками, где украшенными камнем, где – так. И только у Мары – земля землею. Не потому, что не хотела для нее Крайя другого: так спокойнее. И руны, что хоронят девку ейную от глаза темного, справятся с наговором вслепую.

Да, нынче только она, Крайя, помнила, где лежит ее Мара.

Приходила, говорила с нею, словно бы с живой, да о дитяти ее сказывала. А уж Яркой старая знахарка гордилась. Оттого и поведывала матке, чтоб и та знала. И вот нынче пришла…

Как пришла – не дошла даже, а ворожбу сразу почуяла… Насторожилась, поведя носом. И остановилась, замерев.

Настоящей ворожбы Крайя давно не видала – ни темной, ни светлой. Да и у кого сил хватит на такое? Улада стара, она таким уж и не балуется. Да и светлой силою та обладала.

Тут же…

Крайя почуяла тьму еще до того, как подошла к капищу. Эманации темной силы рваными кусками стлались по-над землею, скапливаясь сизыми, а где и чернильными клубами. Ползли, выставив щупальца, и пытались ухватить старую знахарку за ногу.

– Пшел! – Старуха поддела ногой клуб тумана, что вился у ее ног, и тот обиженно зашипел, отползая. Да и что он мог? Ничего. Ни навредить, ни напугать – обычная людина и не заметит вовсе. Только что Крайя…

Значит, ворожба творилась накануне. И ворожебник, что принес ее с собою, был силен. А еще – темен. Потому как при светлой ворожбе так не пахнет.

Знахарка повела носом. Сладко, приторно.

Медуница…

Светлая ворожба пахнет свежо. Мятой да росою. Утром ранним. А эта вот – сладостью. Искушением…

Крайя пригляделась. Дорога к капищу выложена следами крупными, подобными на звериные. Да только есть в них то, что отличает звериный след от колдовского. И не просто туманом.

Вот, здесь.

Пригнувшись к самой земле, знахарка вгляделась в четкий след. Округлый, отпечатанный плохо. Пожалуй, рысь?

Верно, она. Да только…

Внутри ореола лапы Крайя четко различила не четыре – пять пальцевых впадин, на одну больше положенного. И пятая – длинная, идущая сбоку от остальных: мизинец с руки ворожебника, что не уместился в лапе звериной…

Дивно.

Давно Крайя не слыхала, чтоб ворожебник в перевертыша мог перекидываться. Силы это тянуло немеренно. И еще больше потуг уходило уже после, когда лиходей людиной обращался. Говорили, на такое могла уйти целая седмица…

Но все то – домыслы, пересуды пустые. Потому как кому доводилось видать настоящего перевертыша? Видно, немногим. А тогда что привело его сюда, в Светломесто? И не он ли подрал Анку?

Вопросов в голове Крайи рождалось много – с каждым шагом все больше. А она все шла, обходя могилы кругами.

Наследил. Грязно. Верно, не боялся, что его кто-то почует. Значит, уверен в силе своей.

Дурно все это.

А след все петлял, извивался. И – Крайя понимала это точно – ворожебник не просто ходил меж могил: искал что-то. Уж не ее ли Марку?

Крайя бросилась к тому месту, где покоилась девка, и облегченно выдохнула. Снег оставался нетронутым, свежим. И следов кругом никаких.

Значит, хорошо укрыла старая баба девку свою. И руны, которые уложила в то утро вокруг Мары, не подвели. Вот только…

Остановится ли ворожебник, не найдя желаемого?

Крайя сомневалась. Однако, может, и не станет рыскать больше здесь, раз чутье отвело? Уж он бы оставил Светломесто да искал себе дальше. А там бы и ее Ярка подросла, возмужала…

«Не найдет, – успокаивала себя Крайя, – не найдет!».

А сама размашисто шагала в сторону Светломеста. Уж как повадилась сила темная в ихнее село, надобно предупредить внучку. Иль хотя бы приглядеть за девкой. Наузу сплести. И ее, само дитя молодое, обрядам старым обучить.

Потому как небожители святые уберегут Яру лучше ее самой.

Скакун все чаще цеплял усталым копытом то и дело выныривавшие из земли кочки, пока не остановился вовсе. Все тело – от длинной морды до покатого крупа – лоснилось, а на таком морозе это верная смерть.

– Ну, давай! Еще немного!

Путята тянул поводья, заставляя животное сдвинуться хоть на локоть, но лошадь упрямо стояла на своем. Проклятье!

До воеводства оставалось совсем немного, но то – по меркам скакуна. А человеку пробираться сквозь завьюженный лес придется долго. Слишком долго.

Мужчина вспомнил о том, что может встретить в лесу и бросил поводья. Понимал, что кобыла сдохнет, однако ж выбора у него не оставалось.

Шаг, другой…

Сугробы настойчиво хватали непрошенного гостя за сапоги, разматывали холстины и засыпали целые пригоршни снега на и без того заледеневшую кожу. Но он шел…

Замок показался внезапно. Как будто выскочил из-за густой сосновой пелены.

И путник облегченно выдохнул.

Высокие, крепко сбитые стены из потемневшего от времени камня, увенчанные четырьмя грубыми башнями. Замок казался несуразным, даже жалким. Темным, грязным и… ненадежным. Словно дунь только что на старые стены, что на узкие бойницы – и рухнет он, превратившись в груду темной пыли да извести.

Только посланник знал, что взять его осадой почти невозможно.

Покорить эту твердыню можно лишь изнутри – Чародейке то было известно.

Слуга покачнулся, терзаемый смешанными чувствами. Он выполнит приказ Колдуньи, а потом…

Страх подкатил к горлу рвотными спазмами, и бедолага не сдержался. Его рвало недолго – к концу дня в желудке не осталось ничего, кроме утренней каши, да и та давно перекочевала в кишки. Что станет, если Она узнает?

Воспоминания пытались прорваться сквозь заслону памяти, но Путята их изгнал. Выругался про себя, что вопреки колдовскому завету вспомнил имя свое. Да постарался укрыть разум пеленой. Оно-то и раньше у него выходило неладно, а теперь и вовсе неизвестно, получится ли.

Чародейка сильна, прозорлива. Умна, изворотлива и хитра, что сам лис. И коль ему не удастся сокрыть содеянное…

Мужчина прогнал эти мысли.

Прознает – и он не станет волноваться. Ни о чем и никогда. Потому как мертвые не беспокоятся.

Какой будет его смерть? Он не знал. Понимал только, что нелегкой.

Но был готов.

Тяжелый мост со скрипом опустился, и усталый путник, едва волоча ноги, прошел внутрь цитадели. К нему сбежались слуги и чернь, предлагая еду и отдых, но он отмахнулся:

– Воеводу мне надобно видеть…

А потом покачнулся, выронив из руки берестяную грамоту.

В дремотном полусне, что пленил Слугу, тот видел разное. Былое – оно казалось светлым, ненастоящим. И таким желанным, что мужчина отказывался выныривать на свет божий. Выплевывал отвары, что вливали ему девичьи руки прямо в рот да отказывался жевать травы, заваренные на меду.

Смеялся.

Глупые. Думают, вытянуть его можно настоями да травами. И не понимают, что те не справятся с силой темной.

Слуга приготовился умереть. Позволить тому, что свернулось клубком в берестяной грамоте взять верх не только над замком с его домочадцами, но и над ним самим. А то, что Струпный Мор принялся, Слуга видел. И что с того, что пока люди дышат все также – темное зерно уж проросло что в душе, что в теле. И спустя всего седмицу замок полыхнет. С воеводы, конечно, – он первым читал послание, выхватив то из уставших рук Путяты.

Да только…

Глаза открылись с болью, с неохотой, и приглушенный свет огня отозвался в них новой резью.

Нет, он должен завершить начатое. Потому как, если план Колдуньи удастся, противостоять ей не сможет никто. И Слуга встал с сенника, тяжко опираясь на дубовое дерево, да приказал кобылу запрячь.

А спустя пять оборотов годин – во времени он уверен не был – принес Колдунье благую весть.

Чародейка нежилась на постели.

Теплые лучи пробирались под тяжелое меховое покрывало, лаская кожу. Согревали вечно зябнущие пальцы, и снова выныривали на поверхность.

– Госпожа…

Она перекатилась с одного бока на другой и снова уткнулась лицом в перину.

– Госпожа?

Тот, что кликал, нервно переминался с ноги на ногу. Боялся? Пожалуй. Только ведь сама приказала.

– Госпожа!

Голос говорившего дрогнул, а затем и вовсе стих, потому как она обратила на него внимание. Скользнула вроде бы невидящим взглядом и снова закрыла глаза. Не увидела? Нет, на это Путята рассчитывать не станет.

Наконец, Колдунье надоело нежиться. Она легко опустила босые ноги на шкуры и потянулась. Лениво, томно.

А затем в одно мгновение перескочила расстояние, разделявшее ее с говорившим. Взгляд стал звериным, жадным. И чутье не подвело…

– Кровь.

– Поранился на рассвете, во время…

Он не успел договорить, когда обманчиво нежные губы прикоснулись к шее. Пропорхали сотней бабочек по дрожащей жиле – и вонзились острой иглой.

Она пила жадно, глоток за глотком. А затем, когда в глазах Путяты потемнело, устало приказала:

– Говори.

– Твоя воля исполнена. Берестяные грамоты переданы в замки, и сами воеводы читали их…

Ему не дали договорить.

Зачем? Главное прозвучало.

Повозка мерно раскачивалась, подпрыгивая на засыпанных снегом кочках. Скоро проселочная дорога кончится, и начнется Пыльный Тракт. Там будет ехать легче.

Яра умышленно долго глядела вдаль, стараясь быть отчужденной. Да и что сказать Святу? Что она не знает своей семьи? Что понимает только одно – жить нахлебницей? Медом такую жизнь не назовешь. А ведь Ярослава даже не знала мать. Не то, что отца.

Она силилась представить его себе, но гнев за поломанную судьбу Мары не рисовал в мыслях ничего путного, и Яра сдавалась.

Нет, Святу незачем все это.

– Кончился воск? – Верный друг в который раз пытался наладить разговор, но тот упорно сходил на нет. Он перегнулся, и, схватив шкуру убитого прошлой зимой медведя, укрыл ею ноги знахарки. – Яра, ну что ты?

Он нарочно остановил рябую лошадь у верстового столба. Та опасливо повела ухом и заржала. Кругом – лес. Снова волки? Животина попробовала вырвать поводья из рук Свята, только быстро поняла: тот сильнее. Опустила голову, загребла копытом мокрый снег.

– Яра, мы больше не дети.

– Знаю, – согласилась та. – А значит, и тяжбу за поступки нам нести самим.

– Какую тяжбу, Яра? – Свят резко схватил ее за руку, отчего Яра поморщилась: – Ты – это ты. Не селяне Светломеста. Не мать и не батька. Ты не можешь нести их грехи на себе.

– Могу, – запротестовала она яростно и уже тише продолжила: – И несу. Все эти зимы.

– Так дай помочь! – Свят не отпускал руку знахарки из ладоней, хотя подруга отчаянно сопротивлялась. – Иль не люб?

– Свят… – Яра так тепло протянула его имя, что охотник все понял. – Мы с детства вместе. Как можешь такое?..

– Прости. Никак. Дурень я, Ярка. Дурень!

И он звонко чмокнул ее в щеку, отчего та мгновенно покрылась румянцем. Поводья с силой натянулись, а животина продолжила путь.

Вскоре впереди показался Покошенный Трактир, и Свят остановил лошадь.

– Погоди, Ярка, я сейчас.

Он быстро спрыгнул с повозки и скрылся за массивной дубовой дверью. Яра поглядела кругом: никого. Слишком рано. Да и на небе едва поспели явиться вишневые ленты.

Девка хотела было спрыгнуть с повозки, чтоб немного размять ноги, но Свят опередил ее:

– На вот, – он протянул знахарке увесистый жбан, от которого поднимался уютный парок. – Зверобой, как ты любишь.

И, перевернув ладонь Яры, всыпал в нее сладкой смолы.

– В дорогу, – пояснил он, – пей, нам ехать еще.

Яра благодарно улыбнулась Святу и сделала маленький глоток. Чудесно! Она уже немного замерзла, и горячий напой вернул ей бодрость. Еще версты две – и выстава. А там можно приглядеть ткани и бус, если, конечно, останутся алтыны после воска.

Напой скоро закончился, и Свят вернул жбан хозяину трактира. Сладкий гостинец доедали стоя, и молодая знахарка щедро делилась им с другом. Улыбалась, потому как смола хорошею была, целебной. А впереди – целый день, и силы им понадобятся.

– Садись, – друг приподнял Яру за талию, задержав ладони всего на секунду. Но и этого хватило, чтобы лицо Ярославы снова покрылось румянцем. – Поедем.

Выставу было слышно за версту. А уж здесь, у ворот, гомон казался и вовсе невыносимым. Яра спрыгнула с повозки. Нужно торопиться! Свят глазами искал сторожа для животины, когда знахарка махнула ему:

– Ступай в лавку оружейника, а я загляну к Хвалимиру отдать снадобья да краску. Жди меня у ворот, как справишься.

Знахарка заспешила. Солнце уже стояло высоко в небе, а ей столько поспеть!

Выстава встретила Ярославу шумом перебивающих друг друга голосов и выкриками торговцев. В загонах блеяли овцы да визжали поросята, которых раз за разом отрывали от сородичей, вынося оценщику на лютый холод. То и дело мимо пробегал мужик, несущий в клети разъяренного петуха, а уж лошади…

Яра едва успела отпрыгнуть в сторону, как на нее налетели:

– Ишь, окаянная! Под ноги гляди!

Здоровый детина в одном кафтане торопился: мороз пощипывал его за голые руки и раскрасневшиеся щеки, а запах браги недвусмысленно говорил, откуда его вырвали на свет божий. Небось, к отхожему месту спешил… Знахарка пробормотала извинения, вжавшись в яркий лоток торгового ряда, но тут ее поджидала новая напасть. За рукава тулупа стали дергать со всех сторон, выкрикивая:

– Ткани! Чистый лен. Тонкий хлопок. Ситец!

– Лукошки! Корзины из бересты и луба!

– Сало! С майораном, тмином, кардамоном и чесноком, свежее…

Привычная к такой напасти, Ярослава быстро собралась с мыслями. Она миновала ряды с едой и тканями, завернув в небольшую улочку, где плотно жались друг к другу деревянные лавки. Толкнула локтем дверь, вошла. В ноздри ударил яркий запах сухих трав, и Яре на миг показалось, что она дома.

В лавке было много народа. Со всех углов слышались говор и ругань, и Ярослава пригляделась. Девки, молодые, и все за краской.

Хвалимир кивнул высокому худому мальчонке – сыну – и, оставив его за себя, подошел к молодой знахарке:

– Ярушка, поздно ты сегодня. Вишь, сколько баб намело. И все за твоей краской. Принесла?

Та кивнула, поздоровавшись.

– Принесла, Хвалимир. Есть еще снадобья от жара и простуды, для примочек к язвам…

– Мы ж не договаривались! – И старый Хвалимир хитро оглядел лукошко Яры. – Сколько взяла?

Жадный лис! Сейчас станет говорить, что их не берет никто. Лишь бы цену сбить. Яра знала это, как и знала, что за отварами станут в очередь.

– Тут десять брусков с краской для губ и столько же с целебной. За все – двадцать алтынов.

– Двадцать? – Мужик вытаращил глаза, как будто думал вот-вот задохнуться. Даже морда покраснела. – Двадцать? Ярка, пожалей!

– Жалею, – улыбнулась знахарка, – что не сама торгую своим товаром. Тогда бы и у меня живот не застегивался в кафтан.

Хвалимир и впрямь задохнулся, но тут же пришел в себя:

– Пятнадцать, Ярослава, и мы оба будем довольны.

Он тут же перестал хилеть, и перед знахаркой появился настоящий Хвалимир – расчетливый, жадный.

– Двадцать, – отрезала та. – Иначе – уйду.

– Куда?

– Да вот хотя бы к порогу. Сяду там и стану продавать свое. Глядишь, и купят как-нибудь.

Хвалимир только вошел в дело, чтобы уступать гроши сопливой девке. Но их спор уже стал привлекать внимание молодых баб, а те мгновенно раскупят товар у Яры за полцены. Выставец тут же опустил руку в карман, и, нащупав в нем нужные монеты, отдал знахарке.

– Ступай, Ярослава. И подумай о том, что будет есть бедный Хвалимир.

– Не буду, – по-доброму усмехнулась Яра, – иначе захлебнусь по дороге. А уж больно хочется купить бус.

– Бусы, краски. Эх вы, девки! – И Хвалимир, сокрушенно качая головой, отошел от знахарки. Он нацепил на раскрасневшееся лицо лучшую из своих улыбок, в которой было заметно отсутствие только одного зуба, и подошел к бабе в самом богатом тулупе. Эта купит многое, не пожалев для выставца пригоршни алтынов.

А Яра заспешила дальше – в лавку с воском.

– Здравствуй, Ярушка, – пожилая жена выставца встретила знахарку радостно, – ты сегодня поздно. – Аль случилось чего?

– Не случилось, тетка Стася. Все хорошо. Снега мокрого по колено – где ж этой хилой кобыле вытянуть целую повозку. И сани-то у нас не новые…

– И то правда, – согласилась баба, – сколько сегодня надобно?

– Десять слепков, коль по прежней цене, – Яра по пути отсчитала половину заработка и уже держала гроши наготове.

– Муж поднял цену, – Стася обернулась по сторонам. Неудобно выглянула за дверь, будто опасалась, что хозяин вернется раньше положенного, и наконец решилась. – Так его ж нет пока. Бери по старой. Вы с Крайей много нам помогли: эта зима выдалась на редкость морозной, и если б не твои отвары – глядишь, и держать лавку было бы некому.

Она завернула в тряпку воск, аккуратно уложив его на дно Яриного лукошка, и тепло улыбнулась.

– Не нужно, тетка Стася, – запротестовала знахарка. – Как муж прознает, худо будет.

– Ничего-ничего, – та скоро вытолкала Ярославу из лавки. – Беги скорее, а то все сукно разберут. Сегодня лен пригожий!

И она махнула рукой, отпуская Яру с хорошим заработком. Десять алтынов! Этого должно хватить и на ткань, и на бусы. Знахарка улыбнулась. У нее так давно ничего нового не появлялось, что она не дошла – долетела до бабьей лавки.

И если у Хвалимира народу было много, то тут – тьма.

Бабы толкали друг друга, выкрикивая большую цену за понравившийся товар. Выставец, плотный седой мужик, то и дело вытирал широким платком влажный лоб. Но тот снова покрывался испариной: в лавке и вправду было жарко.

Яра расстегнула тулуп и подошла к прилавку:

– Мне бы льна на платье. Сколько будет?

Выставец без обиняков раскрыл Ярин тулуп и бегло оглядел фигурку знахарки:

– Десять алтынов. Почти даром.

– Десять? Но пол-луны тому было восемь, – Ярослава расстроилась. – Она рассчитывала, что хватит еще на бусы – алые, в крупную рябиновую ягоду. А так – только платье.

– За восемь нужно было брать тогда. Нынче – десять, хорошая, – выставец полуобернулся к другой девке: – Тебе чего?

Он явно дал понять: бери за десять или иди. Здесь не торгуются – вон, сколько сорок слетелись на яркое.

И Яра протянула алтыны, выбрав светло-зеленую ткань. Зеленый всегда ей шел. К темным, цвета спелых каштанов, волосам да зеленым глазам. Оттого такого льна и оставалось завсегда много – другие бабы, светловолосые и белолицые, не любили этот колер. А в ней – южная кровь неведомого батьки.

Яра положила небольшой сверток к воску и направилась было к Святу, как ощутила чью-то руку на своем локте. Знахарка обернулась. Зеленые глаза встретились с синими.

Зарина.

Единственная дочка знатного купца. Богатая да пригожая – едва в невестину пору вошла, а от женихов уж и отбоя нет.

Яра увидела на шее девки те самые бусы, что хотела, и снова подняла взгляд. Ну и что, что достались другой? Мало ли таких побрякушек? И она ласково улыбнулась сельчанке:

– Здравствуй, Зарина. Чего тебе? Краску всю раздала, но могу сварить еще…

– Я не за краской, – красивое лицо приветливо улыбалось, располагая к себе. И Яра поддалась чарам. – Мне бы поговорить.

– Народу тут тьма, – протянула знахарка, – приходи сегодня вечером к нам с Крайей, там и поговорим.

– Не могу, Яра. – Зарина мялась, не договаривая, и Ярослава согласилась. Людей и впрямь много. Все заняты, никто не станет слушать говор двух девок. – Надо сейчас.

– Говори, – кивнула знахарка. – Только быстро.

– Хорошо. – Зарина явно не знала, как начать, а потому получалось рвано: – Вчера батька с Литомиром пили брагу… в избе… сговорились. Что со Святом у тебя?

– Со Святом? – В сердце неприятно кольнуло. И Яра поняла, к чему этот разговор. – У тебя были сговорины? Вы обещаны друг другу?

Зарина потупила глаза в пол, но кивнула:

– Я только не знаю, как он… ко мне, понимаешь? В селе говорят, что вы – полюбки с ним. А я не хочу такого. Не хочу ждать его с твоей лавки. Хочу, чтоб только мой был. Яра, ты любишь его?

Знахарка не могла двинуть и пальцем. Она знала, что такое должно когда-то случиться, но только не сегодня. Не тогда, когда она решила быть с ним!

И девка укорила себя. Он не подкидыш. Не нахлебник. И не грешное семя неведомого батьки.

Что до нее? Она переживет. Отпустит, поможет Зарине родить его дитя. И будет радоваться за них – издалека.

Только отчего сердце так ноет?

Перед глазами поплыли рябые круги:

– Ты не думай, Заринка, ничего не думай. Не полюбки мы – друзья. С детства. Выходи за него, а я порадуюсь. Дитя ваше приму, облегчив тебе потуги.

И Яра, не прощаясь, вышла. Кое-как миновала надоедливых выставщиков, уверенно идя к воротам.

У телеги ждал Свят с новым луком. Завернутый в кожу, он лежал поверх других покупок. Знахарка знала, друг давно приглядел его…

Яра потрепала охотника за локоть, но тут же одернула себя: нет права. Он теперь другой обещан. И, нахмурившись, бросила:

– Поехали, дорога долгая впереди. А тут еще тучи.

Свят глянул на небо. Поначалу такое ясное, оно медленно затягивалось тяжелыми сизыми клубами. Солнце то и дело проглядывало из-под тяжких кружев, но тут же пряталось: ему холод ни к чему.

И Свят сел в повозку.

Ехали долго. Молчали. Свят не знал, отчего Яра снова обиделась на него. А молодая знахарка думала. О том, как станет жить. И о том, как отпустит друга. Как скажет ему обо всем. А потом решилась, когда до дома оставалось всего – ничего.

– Ты не ходи ко мне больше, правда, – она заглянула ему в глаза. Пронзительно. – Ты больше не мой, Свят. Твой батька… вы с Заринкой сговорены. Я не стану мешать.

И она ловко спрыгнула с воза. Улыбнулась удивленному другу и нарочито весело махнула рукой:

– За меня не бойся, мне защитники не нужны: ты сам всему выучил.

И Ярослава, не обернувшись, ушла.

Свят не стал спорить, да и бежать следом тоже не стал. Не подруга виновна в их ссоре – отец. И охотник сжал кулаки. Бешено, люто, потому как в этот самый час к родичу проснулась ненависть.

О том, что батька задумал женить его на Заринке, известно было давно. Да кто ж знал, что старый черт провернет все за его спиной?

Старостин сын погнал и без того измученную кобылу к дому, а Яра поглядела вслед. Вот и хорошо. А то натворили бы…

С тяжким грузом на сердце знахарка вошла в дом, оставив позади сырой промозглый вечер.

– Здравствуй, бабушка, – она потянулась руками к косынке, но передумала, увидев лицо старухи. – Что сталось?

– Погода нынче… – Крайя силилась рассказать все спокойно, только голос подвел: – животные что сдурели! Кобылы, даже кошка – и та на месте не сидит. А коза, – она замерла, чтобы добавить: – коза пропала. Волки, наверное, на них все так беснуются. Или лис прокрался…

– Как пропала? – Яра в ужасе уставилась на старуху: – Когда?

– С час назад. Я уж и к Святу прибегала…

– Так привязана ж была – я сама утром проверяла.

Но старуха, пожав плечами, проговорила:

– Ты только не ходи за ней, я сама. Поищу у леса. Уж коль ей и удалось выжить, то ушла зверина недалеко. Я о другом с тобою хотела поговорить…

Старая знахарка заметалась по горнице. Яра впервые видела ее такой взволнованной:

– Бабушка, ты чего?

Крайя остановилась. А потом, подойдя так близко к Яре, что та отшатнулась, проговорила:

– Я от Мары сегодня, – Крайя подняла ладонь, словно бы предупреждая Ярославу: она должна договорить, – на капище дурное творилось. Не думаю, что звери взбеленились сами по себе. Там…

Крайя остановилась, не находя слов, а потом сказала:

– Недоброе творится в Светломесте. Не поспела я тебе поутру сказать: ты не ходи больше ни к капищу, ни к лесу. Ворожба там, темная.

Яра задохнулась.

В Светломесте шептались, будто старая Крайя могла наговоры шептать да мощью целебной людей к жизни возвращать. Говаривали, что у старых богов она силу ту просила, обряды древние совершая. Да только и об ней, Яре, тоже шептались. А она ж ни о чем таком не ведала…

– Ты, бабушка, присядь, – ей всегда удавалось успокоить старушку, однако сейчас стало понятно: та взволнована не на шутку.

– Берегись, Яра. Не ходи со двора после захода солнца, и на Пыльный Тракт без Свята не ступай…

– Он обещан, бабушка. Заринке, купеческой дочке.

– Обещан! – Крайя сморщила лицо, словно бы эти слова для нее ничего не значили. – Не сам давал слово сговорное – батька. Вот пусть Литомир обет и забирает…

Ярослава не стала спорить. Она понимала, что Крайя заботится о ней. Только молодая знахарка знала и другое: она не станет рушить обетов, не подведет Свята. Уж коль сговорили его…

– Тебе, Ярослава, одно знать надобно: матка твоя неспроста объявилась в Светломесте. Бежала она из дома родного. От чего? Не ведаю, не говорила она. Видно, и мне сказать боялась. Да только сила за ней темная шла. И теперь, стало быть, тебя искать станет… А оттого и передать тебе науку свою я должна.

– Так ты ж всему научила, бабушка, – Яра снова обняла старуху, – мази, примочки… я не подведу!

– Не о том я! – Отмахнулась Крайя. – В былое знахари другое творить могли. Наузы плести, заговором нитки скрепляя, да руны читать. Обряды богам старым служить. Я кое-что помню. Вот теперь и ты знать должна. Пригодится!

И она, обхватив ладони Яры горячими руками, взмолилась:

– В Камнеграде нынче старых богов не чтят, и коль прознают об умении твоем, на костер сведут. А оттого и молчать тебе надобно будет.

– Хорошо, бабушка, – Ярослава в недоумении уставилась на старушку, – если ты говоришь так…

– Говорю! – Заупрямилась Крайя. – И учить тебя стану!

Яра обняла старуху. Долго держала ее так, согревая своим теплом, а потом нехотя отпустила и снова накинула тулуп:

– Я скотину только накормлю. В хлев отойду, не дальше. Ты не тревожься.

И она выскользнула на двор.

Вьюжило. И коль еще годину назад Яра понимала: быть непогоде, то нынче…

Порывы ветра налетали дуг за другом, срывая с Ярославы что меховой тулуп, что головной платок. И снега намело во двор немало. А о том, что деется за воротами, и думать страшно.

Молодая знахарка подумала о сбежавшей животине. Стало нестерпимо жаль беглянку: в таком буране та долго не продержится и издохнет еще до ночи.

– Была одна коза, и та, верно, сгинула, – Ярослава прислонилась спиной к двери. Задумалась.

О том, что зима выдалась тяжкой, знахарке говорить не приходилось. Бережливо расходуя заготовленные с лета припасы, они с Крайей и так едва выживали, И если потерять козу…

Предупреждение старой знахарки сильно встревожило внучку, однако та понимала: надежда еще оставалась. И если пойти к лесу сейчас, можно найти плутовку. Только вечер…

Яра нахмурилась. Идти за Святом? Так она потеряет драгоценное время, да и Литомир… снова в старостиной избе разгорится раздор, потому как друг уж точно не пустит ее одну. А час идет…

Ярослава закрыла лицо руками. Выдохнула и, набрав полные легкие студеного воздуха, решилась.

Она пойдет – до околицы, до лесной кромки. И если не найдет козу, сразу вернется. А быть осторожной… это Яре под силу.

Молодая знахарка осторожно двинулась в сторону чернеющей полосы Темнолесья. Кряжистые деревья гудели под напором сурового ветра, усиливающегося час от часу. А буран все крепчал.

Яра сильнее куталась в тулуп, только тому едва ли было под силу спасти хозяйку от пурги. Ледяная вьюга становилась все злее, налетая на знахарку сплошной стеной.

Глаза почти ослепли от белых хлопьев. Снег попадал везде: за шиворот, в рукава и сапоги. Набивался в рот. И когда хлопьев становилось слишком много, дышать становилось совсем тяжко.

Но Яра шла.

Ей показалось, что где-то рядом раздался слабый стон. Пришлось замедлить шаг, прислушаться и пойти на звук. Конечно, вряд ли это животина. Только что, если в дикую пургу пропал кто-то из селян?

Идти пришлось недолго.

Яра не увидела его – наткнулась. А когда присела, охнула.

Посреди снега лежал нагой мужчина с одним лишь перстнем на ладони, украшением которому – пурпурный лал. Измученное тело было рябо от сухих пятен крови. Кое-где багровая жижа все еще сочилась, орошая снег смертельным подношением.

Торс сильный, мускулистый – видно, воин. Плотные клубки мышц под кожей. И ноги мощные, с крепкими икрами. Босой.

Яра подняла взгляд к лицу, но смогла разобрать только одно: мужчина был так же темен, как и она. Значит, чужой. Тогда кто? Воин из соседнего Княжества? Или степняк? Неужто снова быть войне?

Ярослава отпрянула. Коль она принесет его домой, в селе не поймут. Скажут, предала. Снова укажут пальцами, и на сей раз бросят в спину чего-нибудь больнее слова…

Мужчина застонал, а Яра вмиг поняла, что бросить его на погибель не сможет. Ведь Крайя не раз повторяла: «Поперед людины болячку разгляди. Помоги чем сможешь, и уж потом, как вылечишь, решайся, водить ли дружбу. Знахарка не выбирает – она лечит тех, кого послали до нее небожители».

И молодая знахарка упала на колени.

Резким движением сорвала с себя тулуп и тут же задохнулась от суровой вьюги, налетевшей единым порывом. Кожа под кафтаном заледенела быстро, но знахарка не сдавалась. Она бросила тулуп на снег у тела незнакомца, а затем перекатила его на одежду. Так будет проще тащить.