Смута. Письма самозванки

© Владислав Клевакин, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Царица Московская

Москва. Тушино. Лагерь Лжедимитрия II

– Открывай, ирод!

Всадник в черном плаще несколько раз ударил саблей по кривым доскам ворот. Крытая карета за спиной всадника, натужно скрипя колесами, остановилась.

– Поторапливайся, сучий сын! – продолжил он изливать свою накопившуюся за долгую дорогу злость. – Не видишь, русская царица к мужу своему пожаловала.

Часовой, продрав сонные глаза, устремился к закрытым воротам.

– Царица! – сквозь зубы процедил часовой. – Много вас тут всяких царей да цариц ездит.

Запоры деревянных косых ворот заскрипели, словно сверчки на летнем лугу. Часовой медленно распахнул ворота и, молча склонив голову, что-то невнятно пробурчал.

Всадник в черном плаще услышал слова часового, но предпочел промолчать и не поднимать шум в лагере. Он тихо проехал вовнутрь, вслед за ним, скрипя колесами, проковыляла и черная крытая карета.

– Царица русская, – тихо пробормотал часовой. – Знамо мы, какая она русская царица. Подстилка польская. Самозванка.

Часовой запер обратно ворота и, понурив ощипанную, словно курица, голову, побрел обратно в избу.

В лагере Лжедмитрия II в Тушино вновь воцарилась мертвая тишина.

Марина сошла с кареты.

– Почему меня никто не встречает? – недовольно пробурчала она.

– Так спят все! – пробубнил чубатый казак у самой большой избы.

Хоромы нового царя, несмотря на то что были самыми большими в сельце Тушино, срублены были криво. Крыша была застелена почерневшей кривой сучковатой доской. Крыльцо было грубо сколочено из таких же кривых досок, к тому же скрипящих, как будто и не крыльцо это, а обыкновенный смычок. Над порогом двери висел орленый герб, кем-то небрежно вырезанный на обыкновенной сучковатой доске.

Мнишек подняла голову вверх. Небо над лагерем в Тушино в эту ночь было таким бездонным и черным, что Марине казалось, эти маленькие сверкающие огоньки звезд заглядывают ей в само сердце и душу.

Что она обрела здесь, в чужой и варварской стране, покинув отчий дом в Сандомирском воеводстве?

Первый муж, царь Дмитрий, был бесславно умерщвлен и растерзан толпой московитов прямо на площади у дворца. Вместе с ним рухнули и все ее надежды на счастливую безбедную жизнь русской царицы.

Со вторым Дмитрием была полная неизвестность. Гетман Ян Сапега задумал с ее помощью узаконить власть второго самозванца Димитрия. Только пойдет ли за ним народ, или же расправится, как и с первым Димитрием.

Ничего, может, хоть с этим самозванцем Бог будет милостив к ней.

– Где государь? – сухо бросила она казаку, откидывая капюшон плаща.

– Туточки он, – буркнул в ответ казак. – Почивать изволит.

– А вы, стало быть, царица наша Марина Юрьевна? – брякнул казак, отвешивая поклон.

Марина презрительно посмотрела на казака.

– Стало быть! – процедила она.

Мнишек открыла дверь. В горнице царил полумрак. На большом деревянном столе виднелись следы вчерашней попойки. Стаканы и тарелки были скиданы в одну кучу, на полу валялись пустые бутылки.

Даже некоторые образа были перевернуты и раскиданы по избе.

Царская постель – огромная деревянная кровать – была вся взбита и перевернута. Царя Дмитрия в постели не было.

Марина тяжело выдохнула и перекрестилась. Знакомство с новым мужем начиналось совсем не так, как она представляла. Она прекрасно осознавала, что все эти новые цари по факту оказывались обычной пьянью.

– Эй, служивый! – Мнишек щелкнула пальцами. – Служивый! – громче повторила она.

В проеме двери показалась грязная бородатая морда казака.

– Так где царь? – нарочито с акцентом произнесла она, указывая на пустую кровать.

– Тут царь был! – Казак испуганно перекрестился и, полностью открыв двери, влетел в царскую горницу. Он бросился шарить под кроватью и заглядывать во все углы.

– Царица небесная! – тихо завыл казак. – Царя украли!

Казак только хотел раззявить рот, чтобы поднять на весь лагерь крик, но Марина резко остановила его.

Казак молча кивнул и, выпучив красные от вина глазища, заковылял к двери. У дверей он чертыхнулся и недоверчиво посмотрел на царицу, но, встретившись с Мнишек взглядом, вновь дико взвыл и вылетел наружу.

Марина подошла к столу. Покачав головой, она взяла одну из икон, что лежала в луже пойла, и, тщательно обтерев платком, отнесла к киоту.

– Негоже святым в грязи лежать, – мрачно заявила она.

За окном раздался шум. В дверь несколько раз что-то ударилось и затихло.

– Пьянь подзаборная! – прошипела царица. Шум за окном не утихал.

Крики теперь доносились со всех сторон.

– Бей их! – орал чей-то хриплый гнусавый голос.

– Царя, царя борони! – кричал кто-то вслед. В дверь вновь сильно ударили. Внезапно под окнами раздался рев походной трубы. Шум за окнами стал утихать.

Тяжелая деревянная дверь несколько раз дернулась и широко распахнулась. На пороге стоял бородатый мужичок низкого роста в зеленом кафтане. Лицом новый царь был страшноват, как и предыдущий.

Мнишек поморщилась от омерзения.

– Где тут моя царица? – гнусаво проревел мужичок. Мнишек сделала шаг в сторону. От мужика, который и был, по всей видимости, царем Димитрием, жутко несло каким-то пойлом и лошадиным потом.

– Ну, здравствуй, моя государыня! – проревел мужик.

Он сделал несколько шагов вперед и протянул руки, чтобы обнять Марину, но запнулся о порог и упал на пол. Вслед за царем Димитрием в избу зашли несколько казаков в синих шароварах и два поляка в порванных жупанах и с синяками под глазами. Лица казаков, сопровождавших пьяного царя, также были иссечены кровавыми полосами и синяками. Несмотря на это, казаки имели вид более приличный, чем поляки.

– Уберите его! – цыкнула царица. Казаки и поляки молча кивнули и ухватили мертвецки пьяного Димитрия за руки и за ноги. Марина ткнула пальцем в сторону кровати.

– Будет сделано, царица! – крикнули казаки и потащили пьяного царя к кровати.

Бросив полуживое тело на кровать, казаки молча проследовали к Мнишек и низко ей поклонились.

– Прости, царица! – пролепетал один из них, уминая в кулаках шапку.

– Всякое бывает! – добавил другой. – Праздновал царь Димитрий твое возвращение к нему в лагерь в Тушино. К полудню очухается.

Казаки подтянули ремни, поправили сабли и повернулись к иконам, желая перекреститься. С домашнего киота на них с безразличием взирал лик печальной женщины с младенцем на руках. Нужны ли ей молитвы этих шальных людишек? Казаки не думали о том, что думает о них эта женщина. Они просто застыли перед ее печальным образом, словно деревянные истуканы.

– Ступайте уже, – проворчала Мнишек, – после покреститесь.

Казаки молча переглянулись между собой и вышли из избы. Двое поляков остались в избе.

– Никитка, – злобно пробурчал один из казаков, оказавшись на крыльце.

– Ну, – огрызнулся другой казак, приглаживая блестящую лысину.

– За что воюем-то? – сокрушаясь, произнес он. – А главное, за кого?

Пожилой казак хитро прищурился и крякнул:

– Тебе гроши новый царь платит, знай помалкивай. А ляхи, али еретики, али самозванцы, то дело второе.

Молодой казак поморщился, но все же согласился с товарищем.

Деньги-то новый царь ему отвесил, не обидел. Вот они, гроши, звенят в кошеле. Чего тут кручиниться?

– А пес с ними! – махнул он рукой. – Айда в хату.

Казаки медленно поплелись в противоположный конец сельца, где своей маковкой потянулся к самому Господу Преображенский храм.

– Ясновельможная пани, – склонившись, услужливо прошептал один из поляков, – нужно организовать вашу торжественную встречу с царем Димитрием. Вы должны при всем войске признать его как вашего законного супруга и государя Московии. – Поляки сомневались, что Мнишек признает нового самозванца. Их лица были напряжены.

– Этот? – Марина Юрьевна кивнула на кровать, где храпело пьяное тело Димитрия.

– Этот! – криво усмехнулись поляки. – Прости, царица, другого царя тебе не нашли.

Марина тяжело вздохнула и опустилась на стул.

Она осталась в этой жестокой варварской стране одна. Отец бросил ее под Москвой, сам вернулся в Польшу на службу к своему сюзерену Сигизмунду III.

– Велите убрать со стола, – прошипела она.

Один из поляков бросился из избы и кликнул кого-то из слуг.

– Сделайте, что велит царица, – распорядился поляк, – и убирайтесь.

Слуги принялись сметать со стола остатки попойки. Царь Димитрий мирно во все горло храпел на кровати. Бутылки со звоном летели в плетеные корзины, туда же отправлялись и остатки недоеденного мяса и пирогов. Стол быстро освободили и застелили зеленой атласной скатертью, что повергло Марину в некоторое недоумение. Откуда у этого голодранца атласные скатерти?

– Принесите бумагу и перья! – велела Мнишек.

Слуги, отвесив низкие поклоны, словно тени, выскользнули из избы. Бумага была хорошая, шведская, как и чернила, но сейчас не качество чернил и бумаги беспокоило новоявленную русскую царицу. «Письмо батюшке нужно составить тщательнейшим образом», – размышляла она, сидя на стуле с высокой спинкой. Очевидно, этот стул выполнял для нового царя роль трона.

«Письмо нужно составить батюшке, – повторила она про себя, – взвешивая и обдумывая каждое начертанное слово». Именно от этого зависит ее судьба здесь, в Московии. Этот самозванец – Мнишек бросила взгляд на пьяного Димитрия, – этот самозванец не сможет тягаться с новым царем Василием Шуйским. К тому же Шуйского поддерживает Швеция. За деньги, конечно. Но шведские рейтеры стоят у Шуйского за спиной.

Марина села за стол и взяла перо.

– Подайте мне бумагу! – крикнула она слугам, толпящимся за дверями.

На пороге появился сухопарый дьяк с пачкой листов в дрожащих руках. Положив бумагу на стол, он бросил косой взгляд на царицу и, тихо взвизгнув, бросился к дверям. Марина звонко рассмеялась. Первую строку она начала с обращения:

«Милостивый государь мой батюшка!

С нижайшею моею покорностию поручаю себя Вашим милостям. Не знаю, что писать к Вам в печали, которую имею как по причине отъезда Вашего отсюда, что я осталась в такое время без Вас, милостивого государя моего и благодетеля, так и потому, что с Вами не так простилась, как проститься хотела, а паче я надеялась и весьма желала, чтобы из уст государя моего батюшки благословение получить, но, видно, того я была недостойна. Ныне, чрез сие письмо припадая к стопам Вашим, во-первых, в том прощения со слезами покорнейше прошу, что если я когда-нибудь по неосторожности, с умысла, по глупости, молодости или злости чем-нибудь Вас прогневала, благоволили бы, милостивый государь мой батюшка, теперь мне все оное отпустить и послать благословение дочери своей, в печали и разлуке оставшейся; что я величайшим счастием почитать буду. При сем всепокорно прошу, дабы Вы, милостивый государь мой батюшка, забывать не изволили как меня, так и дел моих, имеющихся в Польше, равно и тех, которых сами Вы, уехав, не кончили; пиша к его царской милости, упоминали бы и обо мне, прося его о том, дабы я у него почтение и милость иметь могла; а я также, милостивый государь мой батюшка, обещаюсь Вам исполнить все то, что Вы мне поручить изволили, и так поступать, как вы мне повелели. Коморский еще не едет, и я думаю, что путь его продолжится в рассуждении нескорого отправления от его царской милости; видно, неугоден скорый его отъезд.

Прошу Вас, милостивый государь мой батюшка, чтоб я, по милости Вашей, могла получить черного бархату узорчатого на летнее платье для поста двадцать локтей, прошу усильно. Посылая к господам весьма нужные письма и ко ксензу Вислею, прошу их доставить. Сим сама себя и нижайшия мои услуги поручаю в любовь милостивого моего батюшки.

Писано в лагере под Москвою.

Милостивого государя моего батюшки покорная слуга и дочь Марина, царица московская».

Зырян уткнулся лицом в ароматное сено. Чуть поодаль стрекотал сверчок. По босым намозоленным пальцам ног скользило легкое дуновение ветерка. Пуля от выстрела пищали прошла вскользь по плечу, и рана почти зажила. Теперь она уже не так ныла, как раньше. Здесь, в стогу, он сможет отдохнуть и отоспаться, а потом – далее на Дон. Казаки давно хватились его, но куда там: пойди-ка ты отыщи ветра в поле.

Зырян ощупал кожаный пояс. Тугой кошель, доверху набитый грошами, был на месте. Узел был завязан крепко. Можно было не беспокоиться, что добыча, чуть не стоившая ему, вольному казаку, жизни, уплывет, словно легкая казачья лодка.

«А лихой был тот дворянин, – усмехнулся Зырян. – Один пятерых казаков положил».

Ему бы, Зыряну, несдобровать, не окажись под рукой крепкого обычного ножа.

Сухарь был жестковат.

«С харчами вот дело плохо, – уныло посетовал Зырян. – Не было времени, чтобы жратвы себе добыть. Ноги еле унесли. И все-таки лихой был дворянин, – еще раз цокнул языком Зырян. – Ему бы в казаках ходить, а не под московским царем».

Солнце медленно садилось, и на поле стал опускаться вечерний сумрак. Он согнал остатки бодрости с беглого казака и рассыпал по небосводу ушат звезд. Зырян глубже зарылся в ароматное сено.

«Грабить своих, оно, конечно, грешно, – рассуждал он, жуя во рту соломину. – Время нынче такое – смутное. Кто свой, а кто чужой, пойди тут разбери. Кончились на московском престоле законные государи». Хотя ему-то, Зыряну, что с того. Он – вольный казак. Не чета московитам.

Позади головы в сене раздался шорох. Зырян замер. Шорох вновь повторился, но теперь обрел явственый характер. В стогу был кто-то еще. Прячется али супротив него что удумал? Зырян тихо заскользил вниз. Оказавшись на ногах, он лихо перекинул ремень сабли через плечо и подхватил пистоль. Шорох в сене прекратился. Тихо обойдя стог с другой стороны, Зырян прислушался и тихо подобрался к сену. В стогу кто-то возился.

«Так вытащить или заставить самого вылезти? – размышлял Зырян, направив на стог пистолет. – Сам руку в сено протянешь, так по плечо отсекут. Нет уж, братцы, не пойдет так».

Зырян сделал несколько шагов назад. В одной руке Зырян крепко сжал свою саблю, в другой – заряженный пистолет. «Так спокойней», – убедил он себя, глядя на стог сена. И как раньше не учуял, когда лез в него. Сейчас уж что рассуждать.

– Эй, кто там? – громко выкрикнул казак. – Вылезай, кому говорю. – В сене вновь раздалось чье-то вошканье. – Вылезай, вылезай! – грозно повторил Зырян.

Сначала из стога показались чьи-то черные, как степная земля, ноги, а затем и разноцветная одежа. Зырян от страху чуть не бросил пистоль и саблю на землю.

– Чур меня! – испуганно завопил Зырян.

В ответ на его слова из стога вылез вовсе не сам сатана или даже меньше рангом черт. Из сена вылез самый обыкновенный мальчишка, только черный, как трубочист.

– Вот дела! – изумленно пролепетал казак. – Ты кто таков будешь? – заплетающимся от изумления языком спросил Зырян.

– Арап я, – по-польски пролепетал мальчишка. – Царицы вашей слуга и шут.

– Ничего не понял, – пробормотал Зырян. – По-русски говоришь?

Мальчишка кивнул головой и добавил:

– Совсем немного.

Зырян убрал пистолет за пояс и засунул саблю в ножны. Зырян обошел вокруг мальчонки, разглядывая его диковинный вид.

– Ты как здесь очутился?

Арапчонок уселся на сено и, опустив голову, жалобливо завопил:

– Убег я от хозяйки. Надоела такая жизнь.

Зырян понимающе кивнул.

– А кто твоя хозяйка? – переспросил Зырян.

– Говорю же: царица русская.

– Царица русская! – цокнул языком Зырян. Тут он весело расхохотался. Он наконец-то понял, о ком говорит этот арапчонок.

– Маринка Мнишек, выходит, – усмехнулся Зырян. – Самозванка.

Арапчонок отрицательно помотал головой и обиженно пробубнил:

– Царица русская, не самозванка.

– А пес с ней, – махнул рукой Зырян. – Ты-то куда идешь сейчас?

Арапчонок скривился.

– Иду, куда глаза глядят.

Зырян звонко расхохотался.

– Эдак ты, брат, далеко не уйдешь, – добавил он.

– Почему? – настороженно спросил арапчонок.

– Неспокойно нынче! – пояснил Зырян. – Враз в кабалу влетишь. Хорошо, если к прежней хозяйке вернешься. Может, простит царица-то? – Зырян проникновенно посмотрел мальчишке в глаза.

– Не простит царица, – мрачно заявил арапчонок.

– Ну, тогда у тебя одна дорога, брат.

– Это куда, дядько? – Арапчонок заинтересованно посмотрел на стоявшего перед ним казака.

– На вольный Дон! – криво улыбнулся Зырян. – Сам туда собираюсь. Только вот дело одно доделаюздесь.

Арапчонок жалостливо посмотрел на Зыряна.

– Дядько, возьми меня с собой, – горестно пролепетал он.

Зырян задумался. На кой черт ему нужен этот черный как смоль парень? Свою бы голову до Дону целой донести. То польские уланы разъездами рыщут, то самозванцы разные со своими ватагами разбойничают.

А попадешь воеводам царским в лапы, вмиг на плахе окажешься. С другой стороны, арапчонок этот не простой, денег немалых хозяйке стоил. Может, в случае чего и за него, Зыряна, словечко замолвит.

Зырян склонился к арапчонку.

– Зовут-то тебя как?

– Никак, – поморщился парень. – Арап я, и все.

Зырян почесал затылок:

– Без имени, брат, никак нельзя.

Карие глаза арапчонка сверкнули. Ему на мгновение показалось, что его жизнь обретает новый оборот.

– Давай мы тебя Кочубеем наречем, – предложил Зырян. – Был у нас на Дону лысый татарин. Мы его Кочубейка звали. – Зырян уселся на сено. – Кочубейка наш роста такого же, как ты, был, но силищу имел недюжинную. Подкову руками разжимал. Сгинул, жалко, в бою с польскими гусарами. На пики его посадили на ходу. Но умер геройски, жалко, что татарин был, не православный.

Арапчонок пожал плечами:

– Как скажешь.

– Значит, Кочубейка! – подмигнул ему Зырян. – Одежу бы тебе человеческую справить! – поразмыслил Зырян.

На Кочубейке был надет ладный кафтан, но на манер шутовского. Сшит он был из кусков материи разного цвета, только что бубенцов не было.

«Негоже такой кафтан будущему казаку носить», – довольно добавил про себя Зырян.

Зырян твердо решил взять Кучубейку с собой на Дон, уж больно арапчонок напоминал ему их татарчонка.

– Давай-ка спать, Кочубейка, – распорядился Зырян. – Завтра чуть свет тронем в дорогу.

– Далеко идти? – по-польски поинтересовался Кочубейка.

Зырян лихо усмехнулся и буркнул:

– До плахи недалече, до Дону потопать придется.

Кочубейка молча кивнул. Зырян зарылся в сено. Сбоку у ног пристроился и Кочубейка.

«Эка твоя холопья душа, – лежа, думал Зырян про арапчонка. – Не может человек без господской руки. Ничего, Дон научит. Дон и не таких перемалывал».

Зырян тихо засопел. Где-то недалеко ухнула сова. На головы беглецов окончательно опустилась ночь. В ее почти непроглядной мгле мелькали черные тени всадников, слышалось ржание лошадей и протяжный волчий вой. Ночь жила своей темной, подчас страшной жизнью. В ее тягучей темноте свершались всяческие злодеяния и непотребства, на которые взирала равнодушная к миру людей луна.

Утро раскинуло над сырым черным полем покрывало непроглядного густого тумана. Туман был сырым и холодным, словно острие сабли, вонзающееся в беззащитное человеческое тело, скованное холодом и безысходностью бытия.

Зырян пошевелил подстреленной рукой. Ноющей боли не было.

Он протянул руку вниз и ухватил арапчонка на кафтан.

«На месте чертенок, – с удовольствием подумал казак. – Мог бы сигануть, и ищи ветра в поле. Забавный все-таки этот арапчонок Кочубейка».

Зырян все никак не мог взять себе в толк, как арапчонок смог убежать. Вряд ли царица не послала бы на его поиски людей.

Зыряну нужен был конь. Без коня далеко не уйдешь. За Москвой, где сейчас царствует Василий Шуйский, начинаются дикие земли, где всяк сам себе царь, будь ты коронный польский гетман или новый самозванец на московский трон. Отряды лихих казаков запорожцев или польские разъезды – простому человеку все одна беда. Отнимут последнее, а то и жизни лишат.

Над лесом поднимался скупой дымок очагов. Зырян довольно улыбнулся:

– Не сожгли еще деревеньку-то, Кочубейка.

Арапчонок беззвучно скользил за статной фигурой казака Зыряна.

– Добудем коня, – радостно сообщил казак, – а там – айда в степь вольную. – Кочубейка лишь хмуро молчал, искоса поглядывая на Зыряна. – Надеюсь, хоть харч у них остался, не все выгребли.

С первого взгляда в деревне было тихо. Смерды на козлах пилили дрова. Девки таскали воду из колодца в деревянную бадью, стоявшую у порога хозяйского дома.

«Имение небольшое, – отметил про себя Зырян, – но доброе. Обошла его беда стороной».

Крыши у крестьянских изб были крыты доской, а не соломой, как у большинства. Зырян потер руки. Здесь уж точно разживутся. Кочубейка расплылся в черной улыбке.

– Ну, с Богом! – Зырян вытащил из-под кафтана потемневший образ на веревке и бережно поцеловал его. Что-то тихо прошептав, Зырян засунул образок обратно под рубаху и дернул арапчонка за рукав.

– Сиди здесь. Никуда не лезь. Сам управлюсь.

Кочубейка молчаливо кивнул. Фигура Зыряна скрылась в кустах.

Хозяин усадьбы, поместный дворянин Ермолай Соснов, ловко раздавал тумаки смердам на заднем дворе усадьбы.

Он ругался и таскал крепостных за бороду, приговаривая:

– Куды твои глазища слепые смотрели?

Лес, который смерды сняли с пеньков, оказался негодным для постройки нового дома. Бревна оказались кривыми и сучковатыми.

– Ну как из него строить? – рьяно ругался Соснов, успевая при этом ударить стоявшего ближе к нему смерда тонкой тростью.

– Прости, барин, – выли смерды, падая на колени и утыкаясь головой в землю. – Прости.

Соснов, скорчив недовольную рожу и задрав глаза кверху, беспрестанно причитал:

– Не я, не я. У Господа прощения просите, ироды. Столько леса загубили.

Он вновь хватал смерда за бороду и остервенело таскал за нее. Отойдя от гнева, Соснов скинул кафтан на свежеструганные стволы и пошел в дом. На полдороге он остановился, поднял в небо кулак и хрипло рявкнул:

– На дрова лес катите. Чтобы через два часа здесь чисто было. Гости пожалуют.

Два часа. У Зыряна было всего два часа, чтобы обчистить барские закрома и увести со двора коня, а лучше двух.

– Погоди, кровопийца, – пробубнил про себя Зырян. – Будет тебе Юрьев день.

«Может, сжечь барскую усадьбу ко всем чертям? – закралась в его голову шальная мысль. – Все равно ж разграбят. Если уж я дым от печных труб из-за леса углядел, так другие и подавно усмотрят».

«Тогда ж что получается?» – Зырян сел. Получается, он и не казак вовсе, а такой же разбойник, как те, что сейчас во множестве по Руси гуляют.

Нет, не такой.

«Негоже казаку лихоимством заниматься! – подумал Зырян. – Возьму харчи и лошадей, и поминай только».

Нужно обойти усадьбу со стороны реки. Там огороды близко к реке подходят. Не заметят. Зырян вскочил на ноги и, пригнувшись, стал осторожно красться к реке. Неожиданно в усадьбе раздался шум. Зырян испуганно присел на корточки.

Кочубейку, ухватив за разноцветный кафтан, тащили на барский двор. Приказчик уже стоял на крыльце, деловито подперев бока руками. Кочубейка визжал и пытался укусить то одного мужика, то другого. За что неизменно получал от крестьян тычину в бок или в спину.

– Ну, не шибко усердствуйте, – довольно ворчал приказчик, глядя на брыкавшегося мальчишку с кожей, как смола.

Кочубейку подвели к крыльцу и поставили на колени.

– Ты кто ж такой будешь? – сердито буркнул приказчик Коростев. Но буркнул больше так, для острастки, чтобы напугать, хотя Кочубейка и без того был испуган и озлоблен.

Кочубейка поднял затравленные глаза на приказчика.

– Арапчонок! – лихо рассмеялся Коростев. – Николай Угодник, да откуда же ты такой здесь взялся? – Приказчик хлопнул себя по пузу, выпиравшему из-под пояса. Настроение приказчика резко улучшилось и приняло добродушное расположение.

– Какая птица в наших краях. Сенька! – Коростев толкнул одного из стоявших рядом слуг в плечо. – Сбегай за барином, передай ему, арапчонка поймали. Я покудова сам с ним поговорю.

Приказчик медленно спустился с крыльца и осмотрел Кочубейку.

«Одежа на нем какая-то шутовская», – предположил приказчик.

– Может, и правда шут? – вякнул державший арапчонка смерд.

– А ты не вякай, когда не спрашивают! – осадил его приказчик. – Барин сам разберется. Ему видней.

Пленители Кочубейки согласно закивали головами.

– Вот угораздило! – выругался Зырян.

Не нужно было арапчонка одного у леса оставлять. Здешние смерды, как волки, по лесам шастают.

Деревянные ворота, запиравшие имение дворянина Соснова снаружи, заскрипели. В имение залетели два всадника и быстро спешились с коней.

Зырян перемахнул через огороды и тихо подобрался к барскому двору. Теперь он уже мог разглядеть лица всадников, приказчика и заплаканное лицо Кочубейки. Лицо хозяина имения Соснова было перепачкано печной сажей, а правая рука перевязана тряпицей. Кафтан был порван в нескольких местах, а на крупе лошади виднелись бурые пятна крови. Соснов, очевидно, совсем недавно поучаствовал в какой-то мелкой стычке, потому не успел привести себя в порядок согласно статусу боярина Димитрия. Его спутник, хмурый, не то монгол, не то татарин, хитро щурился на солнце, разглядывая арапчонка.

– Ну, что у тебя? – буркнул он приказчику.

– Что случилось, барин? – Приказчик подскочил к Соснову, принимая у того поводья коня.

– На казачий разъезд наткнулись, – глухо бросил Соснов, отряхивая кафтан. – Поехал встретить товарища. Думали – свои, а они Шуйские. – Соснов плюнул на землю и поднял руку кверху. К нему тут же подбежала девка-служка с продолговатым деревянным ковшом, доверху наполненным квасом. Выпив квас, Соснов крякнул от удовольствия и уставился на приказчика.

– Чего у тебя, Григорьич?

– Вот, батюшка, посмотри сам. – Приказчик дал смердам знак, и к Соснову подтащили уже затихшего Кочубейку. Пристально осмотрев мальчишку, Соснов задорно рассмеялся.

Вместе с ним заулыбались и стоявшие рядом смерды.

– Где ж ты этого чертенка откопал? – поинтересовался Соснов.

– Крестьяне наши у кромки леса нашли, – услужливо пояснил Коростев.

– Митька, поди сюда! – Приказчик кликнул одного из крестьянских детей. – Перескажи барину, как нашли арапа.

Митька молча опустил голову в землю и что-то промычал.

– Да говори ты ясней! – Коростев отвесил мальчонке подзатыльник.

– Мы грибы собирали, – пробубнил мальчонка, – видим, он в кустах прячется, мы и сбегали за тятькой.

– Вот молодец! – приказчик провел ладонью по волосам мальчонки.

– Что с ним делать-то будем? – задумчиво спросил Коростев. – На задний двор к остальным определим?

Соснов махнул рукой:

– Да погоди, успеешь еще розгами примериться. – Он повернулся в сторону своего товарища.

– Касым! – звонко крикнул Соснов. – Поди сюда.

Касым аккуратно слез с лошади и тяжелым шагом подошел к Соснову.

– Не слыхал ли часом, где у нас на Руси арапчонки обитают? – спросил Соснов у Касыма. Касым, прищуривши свои и без того узкие глаза, покосился на Кочубейку, а затем на Соснова.

– Касым слыхал, – весело заявил татарин. – У московской царицы Марины Мнишек.

– И чего он здесь делает? – хмуро поинтересовался Соснов.

– Касым не знает. Может, сбег? – хрипло рассмеялся татарин.

– Царица Марина у государя в Тушино, – мрачно заметил Соснов.

– Путь туда не близкий. – Соснов задумался. – Давно, видать, в бегах малец.

– Видимо, давно, – согласился с ним Касым.

– Надо его вернуть царевне, – добавил Соснов, – авось гроши получим.

– Точно получим, – оскалился Касым. – Не сомневайся.

Раскосое лицо татарина Касыма расплылось в благостной улыбке. Арапчонок и впрямь был как подарок судьбы. Шутка ли, любимый шут царицы Марины. Самозванец ничего не пожалеет для жены. То, что Димитрий был самозванцем, Касым нисколько не сомневался. Он даже подозревал, что новый царь вовсе и не московит совсем. Не то пермяк, не то литвин. Черт его разберет, но дело было нечистое. А где дело пахнет нечистым, там или гроши в кармане звенят, или смерть за спиной стоит.

Касым облизнулся и махнул Соснову рукой:

– Пусть твои холопы его хорошо стерегут, гостей дождемся и отвезем арапчонка к царице.

Гости в имении Соснова появились неожиданно. Большое облако дорожной пыли, поднятое отрядом всадников, приближалось к барскому двору. Зырян уже различал белые крылья за спиной у седоков, железные шлемы, закрывавшие обветренные суровые лица польских гусаров. Развеваемый ветром коронный штандарт польского короля Сигизмунда говорил Зыряну, что гости к Соснову пожаловали непростые.

Зря он оставил Кочубейку одного. Поляки наверняка знают, чей это шут.

– Пропал малец! – с сожалением и в то же время с яростью буркнул Зырян.

Вызволить арапчонка из лап поляков никаким образом не получится. Много их слишком. Около пятнадцати всадников.

– Вооружены, черти, до зубов, – усмехнулся Зырян, рассматривая спешивавшихся поляков.

Кирасы начищены до блеска, словно зеркала. В ножнах – карабелы, за поясами пистоли с резными рукоятями. На голове – шлемы с плюмажами. Экие ляхи франты. Ничего, собьют с вас московиты спесь.

«Как же спасти арапчонка?» – крутилось в голове беглого казака. Страхи и надежды, словно язык колокола, звонко ударялись о железо и отскакивали прочь, чтобы, поддавшись инерции, вновь вернуться и ударить в набат.

Польский ротмистр Садкевич тяжело слез с коня. Поправив шапку с цветастыми перьями, он обвел пристальным взглядом двор Соснова и рявкнул смердам:

– Коня примите!

Из толпы дворовых выделился тощий мужичонка, который тут же бросился к поляку и принял у того поводья. Худая нестриженая борода смерда вывела поляка из равновесия, и он не удержался, чтобы отвесить дворовому пинок, но, не дотянувшись, поляк подвернул ногу и сам чуть не оказался на земле.

– Курва! – злобно выругался Садкевич.

Смерды тихо хихикнули. Касым бросился к поляку, чтобы помочь ему, но поляк, подняв руку, остановил его.

– Не надо, – пробурчал он. – Сам.

Соснов кивнул поляку головой. Поляк ответно принял приветствие и, осторожно переступая с ноги на ногу, двинулся к хозяину. По пути он бросал кривые взгляды на имение Соснова и постоянно употреблял слово «курва». Других ругательств этот знатный поляк, видимо, не знал.

«Хорошее имение, ладное», – думал про себя поляк, бросая взгляды на избы дворовых. Не будь Соснов другом царя Димитрия, спалил бы имение ко всем чертям – и дело с концом.

Остановившись напротив Соснова, поляк искоса посмотрел на Касыма, затем – на смердов, что сгрудились за спиной у барина.

Поляк деловито поправил красный кафтан, ремень, за который были заткнуты пистоли с резными рукоятями, пригладил длинные усы, словно он казак запорожский, а не лях из Брнова, и полез в полы кафтана.

– Письмо везу царице Марине, – прогундосил ротмистр.

– В Тушино царица, – хрипло ответил Соснов. – Чего в письме-то?

Поляк подозрительно посмотрел на Соснова, но все же буркнул в ответ:

– Сие не ведомо. Личное послание.

У поляка были основания не доверять московитам. Сегодня он за царя Димитрия, завтра – за Шуйского царя. Качает московитов, словно гусак колодца. Где выгодно, тому царю и присягают на верность.

– Не хитри, ротмистр, – мрачно заметил Соснов. – Знаю, что к письму вдогон на словах передали.

Поляк покачал головой и криво усмехнулся:

– Ах, московит, московит. Хитер.

Соснов пожал плечами:

– А ты за дурней нас не держи.

Касым злобно зыркнул на поляка. Поляк испуганно шарахнулся назад, но Соснов успел поймать его за серебряную пряжку ремня.

– Так что король ваш? – осторожно спросил Соснов.

– Идет на Москву! – теперь уже довольно буркнул поляк. Конец Ваське Шуйскому. – На жирной лоснящейся морде поляка сияла злорадная улыбка.

– Когда хоть собирается? – поинтересовался Соснов.

Поляк покачал головой.

– Мне его величество не докладывал. В письме царице Марине Юрьевне написал, – добавил он.

Поляк потряс свитком перед мордой Соснова.

– Печать – сургуч с королевским гербом. Сразу голова с плеч.

Соснов кивнул:

– Знаю, что с плеч. Да мне и без надобности. – Хозяин пожал плечами.

– Как явится Сигизмунд, так и явится. – Поляк расплылся в довольной улыбке.

– Пойдем за стол с дороги, – предложил Соснов.

Поляк радостно кивнул, но буркнул:

– Вели и людей моих накормить и коней. – Соснов согласился.

– Касым, распорядись! – окликнул он татарина. – Потом сам приходи.

Касым что-то буркнул себе под нос и направился в сторону польских всадников.

– Вот скажи мне, поляк, как вы Русью править собрались, коли вера у вас еретическая? – Соснов и польский ротмистр Садкевич сидели за столом в просторной горнице.

Неждана, служанка-челядинка, таскала на массивный дубовый стол, покрытый зеленой атласной скатертью, разные закуски и снедь, что приготовила заранее. Несмотря на то что за столом сидели только двое, накормить гостя нужно было сытно.

Поляк ел медленно, смакуя и обсасывая каждую косточку. Его широкие ладони разрывали куски жирной курятины и затем ловко отправляли ее в рот с охами и ахами.

– Хороша кура, – приговаривал поляк. – Давно так хорошо не ел, с тех пор как вступили в границы Московии.

Поляк время от времени бросал на служанку косые взгляды, словно примеряясь заранее к ее сочным молодым телесам.

– Ну, так как править собрались, еретики? – повторил свои слова Соснов.

Услышав обидные слова Соснова про польских еретиков, ротмистр отложил курицу и поморщился.

– У нас в Польше московитов тоже называют еретиками.

Соснов и поляк уже изрядно захмелели.

– Вот решили вы Москву одолеть, так?

Поляк, отрыгнув, кивнул головой:

– Так.

– И царя нового нашли, – не унимался Соснов.

– Опасные речи говоришь, – пробурчал поляк.

Соснов криво усмехнулся:

– А никто и не слышит. Али ты доложишь самозванцу?

Поляк покраснел и остервенело рявкнул:

– Негоже так царя Димитрия называть.

Соснов медленно встал с лавки и вылез из-за стола. Подхватив кувшин, он плеснул вино в кубок поляка и налил себе.

– Выпьем за царя Димитрия! – процедил Соснов.

– Я думал, ты за царя Василия пить собрался, – с упреком бросил поляк.

– Димитрию присягал, за него и пью! – злобно возразил Соснов.

– Это хорошо! – одобрил поляк. Он протянул Соснову ладонь. – Не будем ссориться.

Никто не знает, в каком лагере он завтра окажется. Поляк приложился к кубку. Тонкая струйка красного вина стекла по подбородку, протекла по кафтану и растеклась на скатерти пятном.

«Словно кровь пьет поляк, – подумал Соснов, – и струйка вина на скатерти, аки реки русской крови. Смута, одно слово».

Но Соснов лишь перекрестился и устало буркнул:

– Неисповедимы пути Господни!

– Ну, то дело сложное. Не сегодня и не завтра решится.

Соснов хлопнул себя ладонями по коленям.

– Опосля думать будем! – весело крякнул он. – Другой вопрос у меня к тебе.

Садкевич оторвал взгляд от тарелки с рыбой.

– Это какой же? – хмуро процедил он.

– А такой! – улыбнулся Соснов.

Он щелкнул пальцами и звонко крикнул:

– Неждана!

Челядинка высунула голову из-за боковой двери.

– Вели приказчику арапчонка привести сюда.

Неждана кивнула и хлопнула дверью.

– Что за арапчонок? – пробурчал поляк, вынимая кость изо рта.

Это известие несколько удивило Садкевича. Отодвинув тарелку с рыбой в сторону, поляк вытер полотенцем жирные пальцы рук и удивленно уставился на Соснова.

– Что за арапчонок? – повторил Садкевич. – Из твоих холопов али беглый?

Соснов хитро прищурился. Но Садкевичу на миг показалось, что веко правого глаза у хозяина дергается, а это означает, что лукавит Соснин. Ох, лукавит.

Приказчик завел в горницу арапчонка. Кочубейка узнал польского офицера и на глазах сник. Его кудрявая черная голова вжалась в плечи, словно у пойманной черепахи.

– Вот он, барин, – довольно сопя, буркнул приказчик.

Кочубейка дернулся в сторону, но цепкая и сильная рука приказчика остановила его движение и вернула на место.

Садкевич прошелся взглядом по Кочубейке, затем весело рассмеялся.

– Чего скалишься? – остановил его Соснов. – Знаешь мальца?

Садкевич сделал глоток вина и довольно крякнул:

– Как же не знать. Царевны вашей шут сей арапчонок.

«Прав был Касым, – подумал Соснов. – Точно шут царевны Марины Юрьевны. И поляк опознал».

– Сбег, что ли? – поинтересовался у Соснова Садкевич.

– Холопы наши у леса нашли! – вставил приказчик. – Прятался в кустах.

– Значит, сбег! – уже мрачно заметил Садкевич. – Царица искала, поди. Печалилась. Я его с Мнишеками еще в Кракове видел! – заметил Садкевич. – Царица Марина к нему была очень привязана.

Поляк покосился на Соснова:

– Не зря твои смерды барский хлеб едят.

– Ну-ка, поди сюда, черная твоя душа! – поляк поманил Кочубейку пальцами.

– Иди, барин зовет! – Приказчик подтолкнул мальца в спину.

Кочубейка сделал шаг вперед. Садкевич дернул рукой и ухватил арапчонка за ухо.

– Со мной обратно к царице поедешь! – злобно, сквозь зубы процедил он. – Пусть Марина Юрьевна решает, что с тобой делать.

Соснов согласно кивнул и добавил:

– Передай царице: Соснов изловил.

Садкевич утвердительно кивнул:

– Передам, не беспокойся.

Внизу раздался стук сапог по ступеням. В горницу влетел испуганный Касым. Его глаза бешено вращались в орбитах глазниц, а татарская тюбетейка почти съехала с лысой головы. Соснов резко замолчал и отодвинул арапчонка от поляка.

– Постой здесь покамест.

– Убили вашего одного, – задыхаясь, сообщил Касым.

– Кто убил? – взревел пьяный поляк.

Касым пожал плечами.

– Кто его знает, кто убил, – пробубнил татарин. – Нашли гусара у реки. Коня увели. Голову тут же у речки нашли. С одного удара отсекли. Как раскаленной саблей по маслу. Стрельцы не умеют так.

Соснов тихо опустился на скамью.

– Что делать, барин? – спросил Касым.

– Ступай пока… – Соснов указал Касыму на дверь.

– И ты ступай, – буркнул он приказчику. – За мальчонку головой отвечаешь.

Садкевич уже цеплял саблю за ремень.

– Да погоди ты, – остановил его Соснов. – Чего на ночь глядя наделаешь? Вели часовых расставить по поместью. – Соснов опрокинул стакан с вином. – Завтра следствие с утра учиним.

Он встал и шатающейся походкой побрел в соседнюю комнату, где на пуховой перине ждала хозяина обнаженная Неждана. Стыдливо прикрыв полные груди, она тихо вслушивалась в шум и разговоры за стеной.

Зырян гнал коня по единственной к усадьбе дороге. Польский гусар оказался силен, но его голова недолго продержалась на не прикрытой латами шее. Поляк слишком залюбовался красным маревом заката над русской рекой. Быть столь беспечным, как этот гусар, в чужой стране упаси Бог. Зырян перекрестился, глядя на обезглавленное тело гусара. Голова скатилась по крутому бережку, оставляя на зеленой траве красные следы.

«Красный закат, красная трава, – думал Зырян, подхватывая коня за поводья. – Сколько вас, крылатых, еще останется в этой траве».

Конь был свежим. Скакал резво. Зырян чуть не пролетел стог, в котором он сутки назад ночевал. И вот он опять на этом месте.

«Поляк везет важные бумаги самозванке. Сколько грошей за эти малявки можно получить у царя Василия?»

Зырян замечтался, представляя, как он спускается по ступеням палатей русского царя с мешком грошей за плечами.

«Не надо больше разбойничать и служить то одному государю, то другому. Жизнь потечет тихо и неторопливо, как сам Дон. Изладить бы только. Но за здорово живешь поляка под охраной десятка конных гусар не возьмешь. Тут треба, чтобы котелок варил не остывая».

Ночь утопила все вокруг в сумраке, но спать совсем не хотелось. Луна молчаливо зависла над самой кромкой черного леса, обрамляя бармами косматые края единственной на небосводе тучи.

«Даже волки сегодня не воют, – отметил про себя казак. – Сыты, что ли? Дождусь ляха в сене, а там – куда Богородица приведет… – Зырян перекрестился. – Коня в лес увести, спрятать, так волки сожрут. Сожрут – не подавятся».

Казак стоял черной тенью у стога, размышляя, как ему поступить с конем. Глаза начинали слипаться.

«И зачем коня увел? – думал Зырян. – Куда его теперь? Отпущу! – мелькнула лихая мысль. – Может, отпустить коня здесь? Куда он от стога уйдет? А, была не была!» – Зырян махнул рукой и выпустил поводья коня.

Конь отошел на несколько метров, затем вернулся и принялся выдергивать из стога клоки сена. На душе у казака повеселело.

«А поедут ляхи, увидят коня, заберут с собой. Если он тут еще будет», – успокоил себя Зырян.

В стогу было тепло и уютно. Пахло сеном и домом. И черт его дернул ввязаться в эту бучу. Тут – московиты, там – ляхи, а там вообще незнамо кто, без роду, без племени. Зырян втянул ноздрями воздух и тяжело выдохнул. Глаза словно обмазали густым малиновым киселем. Все плыло, сливалось в одном хороводе.

«Казаки, московиты, ляхи… Ляхи?!»

– Шибче давай, шибче! – разнеслось где-то невдалеке.

Зырян разжал веки. И вправду ляхи. Говор польский. По голове словно ударило сначала ведром, а затем и коромыслом вдогон.

Парень осторожно раздвинул сено. Ляхи ехали неспешно. Их золоченые латы поверх красных жупанов сверкали в лучах солнца, которое уже было довольно высоко. Белоснежные крылья, собранные из перьев лебедей, едва покачивались за спинами всадников, прикрепленные к седлам лошадей.

Гусары тихо переговаривались между собой. Ночное происшествие чуть не повергло их дух в уныние. Одно дело – в строю с пикой наперевес мчаться на неприятеля. А тут зарезали товарища. Зарезали, как бездомную собаку. Отрубили голову и сбросили вниз к реке. Но беглого казака не интересовали польские щеголи в золоченых латах.

Ротмистр Садкевич, что вез послание от короля Сигизмунда III к русской царице Марине Юрьевне Мнишек, был погружен в себя. Садкевича посещали разные мысли, в числе которых – возможная служба при дворе нового самозванца. Но он должен доставить послание и вернуться в Краков.

Страна, конечно, дикая, так размышлял польский ротмистр, глядя на бескрайние леса и луга Московии, но при дворе коронной Польши ему нет места. Все уже заняли знатнейшие шляхтичи и князья. Куда уж там продвинуться на королевской службе, кроме как для таких вот разъездных дел. Иные шляхтичи в коронной Польше аки холопы живут.

Зырян достал из кармана несколько речных камней небольшого размера. Камни были гладкие, обтесанные водой и хорошо лежали в ладони. Нужно было попасть поляку в голову, свалить его и, забрав письмо от короля, незаметно улизнуть.

Парень подкинул камень на ладони. В детстве они баловались подобными вещами, но тогда и камни были другие – так, разозлить, заставить с очумелым видом спрыгнуть с воза и бегать вокруг телеги. Да и то такие фокусы проходили только с мирными хуторянами, куда уж там казак или тем паче целый шляхтич. Тем же камнем, что сейчас лежал у Зыряна в руке, не только с коня седока можно свалить, но и прибить ненароком. Убивать польского дворянина Зырян вовсе не хотел, чтобы не брать лишний грех на душу.

«Экий франт! – размышлял Зырян. – Пусть еще землицу потопчет, недолго осталось. Письмо бы умыкнуть. А это самое трудное дело. Это сродни тому, как у знатного казака кошель с пояса на рынке вострым ножом срезать. Да что там кошель…» – Мысли расплясались у беглого казака, что молоко в крынке.

Поляки проехали мимо стога, лишь раз искоса бросив хмурые и сердитые взгляды. Кожаные мешки на крупах коней говорили о том, что запаслись ляхи добре. И харчем, и питьем снабдил Соснов недруга.

Ротмистр Садкевич ехал последним. Такой удачи беглому казаку Богородица еще не являла. Садкевич, еще не отойдя от хмельного вечера и ночи в усадьбе Соснова, качал головой из стороны в сторону и громко икал.

«Вот дурья башка! – ухмыльнулся Зырян. – Ему сам Сигизмунд письмо доверил, а он нажрался, как сапожник. Пеняй, лях, на себя!» – Зырян усмехнулся и крепко сжал ладонь.

Золоченый шлем с плюмажем из белых перьев был прекрасной мишенью.

«Тут целься не целься, все одно не промахнешься», – пробубнил казак про себя, осторожно вылезая из стога.

Впереди мелькнул золоченый доспех Садкевича, который внезапно глухо прозвенел. Удар булыжником в спину всаднику был не таким сильным, но достаточным, чтобы тот услышал его и тем более почувствовал.

Садкевич дернул поводья и остановил лошадь. Окинув полупьяным взором дорогу, он ничего не увидел и продолжил путь вслед за остальными гусарами.

– Погоди еще! – выругался Зырян, недовольный таким исходом событий. – А как тебе такое, лях? – злобно буркнул казак и запустил камень прямо в шлем.

Этого Садкевич не мог снести. Он остановил коня. Осмотрелся и дернул поводья, направляясь прямо к стогу у дороги. Зырян молниеносно забрался внутрь.

«Нужно напасть непременно сзади. Лях хоть и пьян, может кликнуть своих. Чего доброго, и пистоль за поясом заряжен».

Садкевич медленно пустил по кругу коня, объезжая стог.

– Черт дери! – выругался ротмистр. Он лихо поправил шлем на голове и перекрестился. – В этой варварской стране все возможно! – пробубнил он, собираясь уезжать.

– Постой-ка, дядя!

Зырян лихо заскочил сзади на круп лошади и, зажав ладонью рот Садкевича, повалился вместе с ним на землю. Польский ротмистр испуганно вытаращил глаза и попытался оторвать руку казака от своего рта.

– Что ты все не уймешься! – злобно буркнул Зырян.

Пистоль у Садкевича и вправду был за поясом. Он судорожно дернул рукой, пытаясь вытащить его, но вместо этого пистоль непонятным для поляка образом оказался в руке у Зыряна. Садкевич затих и раскрыл ладони, указывая, что он готов сдаться.

– На кой ты мне сдался, – улыбнулся казак. – Письмо от короля давай.

Садкевич бешено замотал головой. Меньше всего он представлял, что письмо его величества русской царице окажется в руках сидящего на нем голодранца.

– Ну не жадничай, дядько! – Зырян уткнул ствол пистоля в горло поляку.

Поняв, что казак вовсе не шутит, Садкевич медленно достал из-под кафтана свиток с большой королевской печатью.

– И орел на месте! – усмехнулся Зырян, разглядывая печать.

– Тебе отрубят голову! – злобно пробубнил поляк.

Он тут же попытался расписать, какие еще ужасные кары ждут этого казака, попадись он ему в лапы, но у Зыряна не было желания слушать страшилки знатного ляха, тем более сейчас. Связав Садкевичу руки за спиной, Зырян заткнул ему рот перчаткой и схватил за поводья коня поляка. Позади уже кричали обеспокоенные пропажей командира гусары. Над полем поднялось облако пыли, поднятое возвращавшимися поляками.

– Прощай, лях! – Зырян любезно поклонился связанному Садкевичу. – Может, и свидимся. Правду говоришь.

Поляк, почуяв приближение своих, бешено завращал полными ненависти глазами и захрипел, изрыгая какие-то проклятья. Зырян лихо вскочил на коня и рванул поводья, разворачиваясь в сторону Москвы.

– Кто отрубит, а кто и грошей мешок отвалит, – тихо рассмеялся Зырян.

Конь уносил лихого казака вдаль по грунтовой дороге, вдоль скошенных полей, сиротливо прижавшихся к ним кривых деревушек, дворянских поместий. Иные из них были черны как смоль после пожаров, словно ураган спустившихся на грешную православную Русь. Другие же сверкали резными наличниками окон и зелеными маковками колоколен, разносивших свои переливы по окрестностям. Злой рок отвел от них свою черную длань лишь на некоторое время, чтобы позже спалить в огне беспощадной русской смуты.

Утро в Тушинский лагерь пришло не криками задиристых петухов, а трескучими выстрелами пищалей да пистолетов. Сначала выстрелы были одинокими и робкими, но затем к ним присоединились десятки и сотни других. Испуганная живность в крестьянских сараях забилась подальше в углы. Овцы испуганно заблеяли, курицы принялись истошно кудахтать. Стаи ворон и сорок сорвались с берез и изгородей и устремились куда-то вдаль.

– Царя! – разнесся чей-то полупьяный крик. Его подхватило множество других таких же истошных и полупьяных воплей. Тушинский лагерь, пробудившись, пришел в движение. – Царя хотим!

Завизжали бабы в избах, забрякала глиняная посуда, рассыпаясь осколками по деревянному полу. Зашевелились польские гусары, вздевавшие железные латы на тело. Мужики проще чинами и званиями натягивали кольчуги с порванными звеньями.

– Царя слышать хотим! – неслось через весь лагерь.

– Димитрий Иванович!

Самозванец сквозь сон почувствовал, что кто-то тянет его за рукав рубахи. Димитрий разлепил глаза. Солнце уже било теплыми утренними лучами в кривое окно избы. Царь поднял руку, в которую добросовестный слуга тут же вставил стакан с водкой.

– Опохмелись, батюшка, – сиротливо, но настойчиво пронудил служка. – Одеваться бы надобно.

Димитрий дернул головой.

– Чего там во дворе разорались?

Вид у царя был совершено паршивый. Лицо после вчерашней попойки отекло, словно поднявшееся в бабьей кадушке тесто.

– Чего они хотят-то? – недовольно пробурчал царь.

– Знамо чего, – зашепелявил слуга, натягивая на Димитрия сапоги.

Ноги у самозванца после попойки тоже распухли и совершенно не лезли в кожаные сапоги.

– Царица твоя пожаловала. Встречать надобно.

Димитрий отпихнул слугу рукой.

– Прибыла, значит, царица? – громко отрыгивая, переспросил он.

– Прибыла, ваше царское величество, – низко кланяясь, подтвердил слуга. – Прибыла. Еще вчера после вечерни.

Димитрий скривил рожу и подошел к зеркалу. Не больно-то он похож на ее прежнего мужа. Да и не видел он его вовсе. Такой же самозванец, как и он. Но баба эта, царица Марина Юрьевна, в его деле ох как нужна. Не зря ее коронный гетман Ян Сапега по дороге в Польшу назад в Россию поворотил. Ох как нужна ему эта баба Марина Мнишек.

Димитрий провел грязной ладонью по щетине.

«Испугается царица, не узнает», – мелькнула в полупьяном мозгу заполошная мысль.

Он попытался думать. Ну а чего ему терять? Назвался царем – полезай на трон. Обратного пути нет. Али царство московское, али плаха!

– Узнает баба, – хрюкнул он от удовольствия. – Сама небось царицей хочет остаться. Первого-то Димитрия растерзали московиты. Недолго царствовал, прости, Господи. – Самозванец повернулся к иконам и истово перекрестился. – Ничего, даст Бог, минует нас чаша сия. Народишко-то, измученный смутой, к нам идет. Не к Ваське Шуйскому. Поляки подсобят, ежели чего. – Шапки Мономаха вот только нет, – осклабился Димитрий.

Он поднял кисти рук вверх и тихонько опустил, словно сам на себя корону московскую напялил.

Войско в Тушинском лагере все больше распалялось. Крики «Царя давай!» становились все настойчивей.

– Федька, неси кафтан, – буркнул Димитрий. – Самый лучший тащи, какой есть.

Загремели крышки сундуков. Служки забегали по избе, приготавливая царя к выходу перед очи всего войска.

– Погоди, батюшка, дай хоть причешу тебя.

В кудрявые волосы самозванца залез костяной гребень.

– Осторожней, вахлак! – выругался Димитрий. – Волосья-то повыдергиваешь, к царевне как выйду?

Служка пожал плечами.

– Васька! – звонко крикнул он одному из младших служек. – Тащи царю шапку.

– Мономаха, небось?! – с издевкой, криво усмехнувшись, произнес Димитрий.

Служка ехидно улыбнулся в ответ, вынимая гребень из головы:

– Будет тебе и Мономаха, коли баба твоя тебя царем признает.

На голову Димитрию водрузили шапку с павлиньими перьями и напудрили опухшее лицо.

– Истый ангел, – усмехнулся Федька, глядя на самозванца. – Глянься хоть в зеркало, батюшка.

Димитрий встал и важно подошел к зеркалу. Склонившись, он долго рассматривал свое лицо и тяжело вздыхал. В дверь несколько раз ударили. Самозванец поднял согнутую в локте левую руку вверх и очертил в воздухе круг. Федька тут же со всех ног кинулся к двери.

– Ну, чего там царь? – пробурчала появившаяся в проеме морда стрельца. – Войско ждет.

Федька ухватил пальцами за нос стрельца и пару раз дернул.

– Скажи, что царь одевается. Велел ждать.

– Так сколько ждать-то? – жалобно пробубнил стрелец.

– Иду уже! – повелительно произнес Димитрий. – Вели войску в шеренгу выстроиться, чтобы до дворца царицы коридор был.

В горнице насмешливо хихикнули.

– И в барабаны обязательно бейте! – добавил царь. – И в литавры дудите! Есть у вас литавры, ироды?

– И барабаны есть, и литавры, царь-батюшка, как же без них, – запричитал стрелец.

– Ступай уже, распорядись! – Димитрий махнул кистью в сторону двери.

Стрелец моргнул глазищами и вылез обратно за дверь. В Тушинском лагере загремели барабаны. От топота ног чуть не выпали стекла в царской светлице.

– Любит тебя войско, – насмешливо крякнул Федька. – Ишь как исполнять кинулись.

Димитрий покосился на Федьку и злобно буркнул:

– Посмотрим, как они с Шуйским воевать будут.

Самозванец шагнул к двери. У самого порога его остановил окрик Федьки:

– Саблю-то, твое величество, забыл.

Димитрий в ответ лишь вяло махнул рукой.

Войско встретило своего царя пальбой из пищалей в воздух. Выстрелы сотен ружей перепугали все, что находилось близ Тушино.

На башнях Кремля тоже услышали канонаду в лагере самозванца. Стрельцы в карауле испуганно переглядывались между собой, пытаясь понять, что происходит. Бояре, что находились в Грановитой палате, тяжело охали и крестились. Царь Василий Шуйский, сидя на троне, попытался сделать вид, что ничего не происходит, но ближние бояре сумели рассмотреть в его облике и глазах лютый страх перед новым самозванцем.

Димитрий в царском одеянии стоял на крыльце избы. Разве что шапки Мономаха на его челе не было. Но на кой она, царская шапка, на голове, коли царства за ней нет. Вон Васька Шуйский и в Кремле сидит, и шапка при нем, а земелька-то тю-тю.

Самозванец криво ухмыльнулся, глядя на собравшееся в лагере войско. Тут и польские гусары с крыльями за спиной, и вольные казаки, и стрельцы. Были и ходившие под начальством Шуйского. Всех собрал природный царь. Самозванец в какой-то момент и сам уверовал, что он и есть истинный государь, а остальные, что были до него, – самозванцы.

Димитрий провел ладонью по бороде сверху вниз. Так, словно сам c себя свои грехи вниз спустил. Войско затихло, ожидая речей царя. Самозванец поднял руку. По толпе прошел глухой гул.

– Верите ли мне? – прохрипел самозванец.

– Верим! – звонко отозвались польские гусары.

Димитрий облегченно вздохнул и кивнул. Казаки и стрельцы, однако, предпочли промолчать.

– Я – царь московский! – раздирая глотку, заорал Димитрий.

– Царицу Марину приведите! – разнеслись меж стрельцов крики.

– Пусть царица скажет! – заорали казаки.

Лагерь вновь загудел. Казаки и гусары стали переталкиваться меж собой. Стрельцы в красных и зеленых кафтанах гулко гудели, хватались за рукояти сабель и бердышей. С деревянной сторожевой башни ухнула пушка. Из толпы польских гусар, прорываясь, вылез гетман Рожинский. Поправив кафтан и ремень, он встал напротив войска и закричал:

– А ну кончай бузить! Сейчас царица выйдет.

Димитрий наступил на ногу одному из казачьих атаманов:

– За царицей посылали?

Атаман, скривив морду, оскалился:

– Еще час назад.

Димитрий улыбнулся войску:

– Будет сейчас царица. Собирается.

– Поторопи ее! – Самозванец еще сильней вдавил свою ногу в ступню атамана.

Атаман, сжав зубы от боли, прохрипел:

– За волосы вытащу.

Димитрий одобрительно кивнул.

Марина стояла у зеркала. В ее руках находилось второе по счету письмо королю, после того как она оказалась в лагере самозванца. Не дожидаясь ответа на первое, она написала его, где особо подчеркнула свое бедственное положение. Но сейчас все зависело только от нее. Ей нужно лишь признать в этой пьяни, что еще вчера ночью валялась на царской постели, своего бывшего мужа Дмитрия, и многие ее проблемы развеются, как утренний туман в бескрайних полях Московии. Пусть этот Дмитрий не чета предыдущему, но с его помощью она сможет сохранить свой нынешний титул. Она – царица Московии. Законно венчанная. Ей не пристало опускаться до уровня простой польской шляхтички. Марина швырнула письмо на стол.

«Письмо подождет. Может быть, оно и не понадобится…»

Царица накинула черную прозрачную вуаль на лицо и решительно шагнула к двери.

Тушинский лагерь разразился радостными воплями.

– Вот она, царица московская! – раззявил рот один из казаков, люто бросавший косые взгляды в сторону польских гусар. Поляки, увидев Марину, довольно отвесили поклон. Их нахождение в Тушинском лагере обретало законную форму. Теперь уже поляки довольно скалились в сторону казаков. Некоторые из стрельцов, перешедшие на сторону самозванца, остервенело плевались, не увидев в царице Марине Юрьевне ничего русского.

– Полячка и еретичка, – бубнил один из казаков, поддерживаемый приятелями.

Стрельцы на случай, если между ляхами и русскими возникнет свара, тайком подсыпали порох в замки пищалей и засовывали в ствол тугие свинцовые пули. Казаки крепко сжимали рукояти сабель в ножнах, готовые выдернуть их по первому сигналу атамана. Все были рады и все были готовы к неизвестности.

«Если царица не признает нового царя – что тогда? Сеча? Новая кровь?»

Все напряженно следили за дверями горницы, отведенной царице. Марина распахнула дверь и вступила на резное крыльцо. Бабы – служки и крестьянки, что сейчас составляли двор нового царя Димитрия, – тут же пали на колени, измарав в пыли цветастые юбки.

Учуяв напряжение, царившее в лагере, в крестьянских стайках завизжали свиньи и раскудахтались петухи. На небольшой часовне, специально сколоченной из досок к приезду русской царевны, ударил колокол. Все принялись креститься. Русские – по-своему, поляки – по-своему.

Димитрий, склонив голову, шагал в сторону царицы. Марина осталась стоять на крыльце, задрав подбородок кверху. Сейчас она была хозяйкой положения, и только от нее зависело, признают ли истинным царем этого спешащего к ней самозванца. Димитрий тоже всматривался исподлобья в лицо Марины. Он отметил, что на лицо как баба она не так уж плоха, только своенравна немного. Вон как смотрит, словно железом каленым прожигает его нескладное тело.

«Ничего, управится», – рассуждал Димитрий. Главное, сейчас, сегодня, она узнает его. А не узнает – умрет смертью лютою. Ему терять нечего. Подошлет казаков, чтобы ночью прямо в постели удавили.

Димитрий подошел к Марине. Прежде чем протянуть ей руку, он попытался заглянуть в ее глаза. Он пытался заметить в этих голубых надменных глазах хоть чуточку женского интереса. Но Мнишек отвела взгляд и вместо этого протянула навстречу тонкую ладонь с золотыми перстнями. Димитрий оскалился, но склонил голову и, протянув свою руку, сопроводил царицу с крыльца.

Челядь заерзала, а войско вскинуло ружья вверх.

– Вот царица моя, Марина Юрьевна! – прокричал самозванец на все Тушино.

Марина злобно повела на него глазами и опустила их.

– Признаю мужа моего, царя Димитрия! – выдавила она из себя.

Поляки облегченно вздохнули и принялись палить из пистолей в воздух. Вслед за ними начали стрелять казаки и стрельцы. Со сторожевой башни еще раз звонко выпалила пушка.

– Радуйся, народ православный! – закричал Димитрий. – Радуйся!

В небо полетели шапки. Архимандрит поспешил к супругам, которые после разлуки обрели друг друга, и протянул крест для целования. Димитрий сильно сжал Мнишек за локоть:

– Целуй крест.

Марина дернула рукой.

– Не могу, – сквозь зубы прошипела она.

– Убьют, как смерда, – тихо буркнул Димитрий.

Марина подчинилась и нагнулась ко кресту в руках митрополита.

Князь гетман Рожинский сиял от удовольствия.

– Все идет как надо. Царевна целует крест на глазах у обескураженных поляков. Ну и хорошо, не в Польше же царствует.

– Что там за шабаш самозванец устроил? – прохрипел Шуйский, глядя в сторону Тушино.

Сзади вынырнул младший Романов. Он пригладил бороду и прищурился.

– Марина Мнишек у вора в лагере. Донес свой человек с той стороны.

Иван Романов повернулся лицом к Василию:

– Вчера ночью прибыла. А сегодня она должна признать в самозванце первого Дмитрия, что народ здесь и кончил.

Шуйский склонил голову и задумался. На его морщинистом лбу проступили капли пота. Яркое солнце било в глаза, заставляло щуриться. Пальба в Тушинском лагере не прекращалась.

– Вор опять пойдет на Москву? – предположил Романов.

– Куды ж ему еще идти, акромя Москвы, – согласился с ним Шуйский.

– В слободах неспокойно, – тихо сообщил Романов.

– Чего там? – буркнул Шуйский.

– Народ волнуется.

– Народ всегда недоволен, – хрипло бросил Шуйский, отворачиваясь от окна. – Причину-то хоть выяснили?

Романов замер.

– Послали соглядатаев. Пусть послушают, разузнают да доложат.

Шуйский кивнул.

– Не мешкай, – хрипло ответил он. – Как узнаешь, сразу перескажи.

Романов поклонился:

– Как велишь.

Шуйский широкими шагами направился к дверям. У самой двери он резко остановился и обернулся:

– Ты-то хоть сам к самозванцу не cобрался?

Романов испуганно дернулся, но собрался и выдавил:

– Плахи-то на Москве еще не разучились делать, для всех самозванцев хватит.

Шуйский кивнул:

– То-то же. Смотри.

Романов остался один.

«Покамест не собираюсь, а там – как Господь даст».

Зырян одернул коня:

– Стой, шельмец!

Конь дернул ухом и нехотя остановился. Впереди показался отряд стрельцов с пищалями на плечах. Стрельцы в красных кафтанах, подпоясанных такими же красными кушаками, ловко вышагивали по пыльной дороге. Позади стрельцов волокли пушки. Зырян насчитал не меньше десятка. Пушки тягали куда-то на запад. Суровые бородатые лица пушкарей были молчаливы и собраны. Некоторые из них прикасались мозолистыми ладонями к колесам лафетов, словно помогая лошадям тащить этот непомерный груз. Позади следовал обоз с ядрами. Нагрузили так много, что телеги скрипели и выли, перекатываясь колесами по дорожным ямам.

– Чего уставился? – сурово крикнул Зыряну один из обозников.

– Да так, гляну – и все, – смущенно ответил Зырян.

– Ну, глянь! – ворчливо ругнулся обозник. – За погляд спросу нет.

– Куда хоть идете? – крикнул Зырян.

– Тебе пошто знать? – огрызнулся обозник.

– Злые больно! – буркнул, обидевшись, Зырян.

– А мы тебе не девки ласками раскидываться.

Зырян отвернулся от обоза. Больше ему никто не ответил. Обоз ушел по делам.

Вдали за безбрежным морем рубленых слободок торчали зубцы Китай-города.

– Неласкова Москва, – проворчал Зырян.

«Ну а чего ей быть с тобой ласковой? – отозвался в голове чей-то голос. – Ты – лихой казак. Разбойник. А она – столица».

Зырян видел Москву однажды, проездом, когда наведался к своему родичу Каравану. Караваном дядьку Митро прозвали за то, что караваны водил по Волге. А деньжат скопил – на вольный Дон не вернулся. В Москве осел. Семьей обзавелся. А вот он, Зырян, так и не определился, кто он – лихой казак, вор или все же православный человек, коему Москва эта – главная из всех городов.

Была еще и Троице-Сергиева лавра. Она поглавней Москвы-то будет. Да только в осаде она, окружена гетманом Сапегой и Лисовским. И ему туда ходу нет.

С востока дыхнуло запахом гари. Зырян заткнул нос и поморщился. Но сейчас-то, на пути к Москве, определиться ему было не так сложно. За пазухой выпирало письмо польского короля Сигизмунда к царице-самозванке Марине Юрьевне. Нет ему обратной дороги в лихие края. На поклон придется к царю Шуйскому идти. Гербовая печать польского короля уже говорила о том, что царь Василий Шуйский знает цену этим малявкам на добротной шведской бумаге. Стало быть, ему нечего опасаться.

«И хорошо бы грошей за службу», – залетела в непокрытую голову мысль.

Зырян дернул поводья лошади и медленно поехал в город. Москва поражала провинциалов плотностью застроек. Невысокие избы посадских людей подпирали друг друга всеми четырьмя углами. Пробивающаяся сквозь мощенный досками тротуар зеленая трава тут же выщипывалась снующими повсюду козами. Узкие улочки, словно ручейки, устремились к центру Москвы. Находя преграды в виде ручья или оврага, они огибали их, превращаясь в щупальцы спрута.

Зырян заметил, как на крепостной стене забегали стрельцы. Раздались непонятные крики. Кто-то из стражников на крепостной стене орал ему какие-то непотребства, но за дальностью расстояния казак ничего не расслышал.

«Собаки и то громче тявкают!» – отметил Зырян про себя.

Подъехав ближе к Чертольской башне, парень заметил, как в его сторону стражники лихо направили с десяток пищалей.

«Весело встречают!» – злобно ухмыльнулся Зырян.

Из ворот навстречу выехали два всадника. У одного из всадников лицо пересекал шрам от самого уха до косматой рыжей бороды. Одет он был в зеленый кафтан с рядами застежек. На поясе висела кривая татарская сабля. Не русская, не донская, а именно татарская, такая, как у крымчаков-иродов. Бородатый мужик оскалился и зыркнул на казака своими страшными глазищами так, словно хотел высверлить в нем дырку.

– Ты кто таков будешь? – В грудь Зыряну уперлась резная рукоять плети.

– Казак я! – недовольный московским гостеприимством, буркнул Зырян.

– А ты исподлобья-то так не смотри! – вмешался в разговор другой всадник. Одет он был не так богато, но по снаряжению видно, что птица важная. – Будешь так зыркать, – предупредил он, – враз шары выколю.

Бородатый мужик рассмеялся:

– Это он может.

Нагнетать ситуацию бородатый важный мужик вовсе не собирался, так, покуражиться немного хотел.

Зырян был не похож на знатного человека, но и впечатления черни тоже не производил.

– К царю я, Василию, – буркнул Зырян.

– По какому вопросу к царю-то? – Бородатый перестал скалиться.

– Дело личное! – рявкнул Зырян.

– Ну, не огрызайся! – осадил его бородатый.

– Дело у меня к Шуйскому, – повторил Зырян.

Бородатый и его спутник заинтересованно посмотрели на казака.

– Это ж какое у тебя дело к царю, казак? – переспросил бородач.

– Стоящее дело! – насмешливо бросил Зырян.

– Может, связать его, – предложил бородач, – да самим дело стоящее царю представить, а?

Зырян дернул за поводья коня и щелкнул рукоятью сабли в ножнах.

Бородатый весело рассмеялся.

– Да ты не бойся, казак, шутим мы, – усмехнулся бородатый мужик. – Боярин Стрешнев я. Если дело стоящее, к царю проведу. Нет – на конюшню отправлю! – хрипло рассмеялся боярин.

– Я тебе не смерд – на конюшню меня отправлять! – озверело бросил Зырян.

Боярин повел левой бровью, затем правой, словно прикидывая, в каком из стоящих перед ним сундуков злато-серебро лежит. А к сундукам этим этот вот не то казак, не то дворянин какой преградой встал.

– Дело стоящее. Богородицей клянусь! – Зырян перекрестился, глядя на надвратную икону.

– Ну, поезжай тогда за мной… – Бородатый боярин посторонился, пропуская казака вперед.

– А ты, Гордей, оставайся с караулом! – бросил боярин своему спутнику.

Зырян проехал сквозь ворота Чертольской башни Белого города. Доски в воротах были новые. С самых свежих досок, нагретых летним солнцем, тонкой струйкой сочилась и стекала коричневая смола.

«Торопились, видимо, заменить, – заметил Зырян. – Самозванец в любой момент может на Москву свои войска двинуть. Тут уж не только на Богородицу надейся, но и сам не плошай.

Какой лес на ворота поставили, так и держать будут, если проклятые ляхи пушки к самим воротам не подкатят».

Дозорные с пищалями и бердышами вальяжно прогуливались по кирпичной стене с зубцами, изредка выглядывая то наружу, то внутрь.

«Хороша у стрельцов служба, – думал про себя Зырян, – ходи туда-сюда, вперед-назад да посматривай, что там за стеной делается. Не мое!»

Зырян отчаянно мотнул головой. Бородатый боярин заметил это движение и нагнал его.

– Чего гривой-то машешь? – весело рассмеялся боярин, пристраивая своего коня рядом.

Зырян поморщился:

– Да вот смотрел на стрельцов, что в карауле на стенах.

Боярин прищурился:

– И что высмотрел?

– Не мое! – недовольно буркнул Зырян.

– А чего так? – cгоношился боярин. – Государству люди служат, царю! – добавил он, словно упрекая казака.

Зырян кивнул.

– Опять же, веру православную стерегут… – Боярин ткнул рукой в распирающий косматые облака купол колокольни Ивана Великого.

– А ты чем живешь? – спросил боярин. В его голосе уже звучали ноты раздражения. – Поди, грабил ты деревеньки московские, как многие из ваших казаков.

Зырян не удивился этому вопросу, но не подал виду. У многих людишек московских была обида на переметное казачество.

– Московитов не грабил! – буркнул Зырян. – На турков ходил, не скрою.

Боярин приосанился и заулыбался.

– Ляхов резал! – продолжил Зырян. – Московитов не трогал. Одна вера у нас.

Боярин, довольно улыбнувшись, хлопнул ладонью казака по колену.

– Да ты не серчай, казак! – довольно пробурчал боярин. – Время такое нынче: кто, откуда, зачем, все знать надобно.

Зырян, соглашаясь, кивнул. Впереди показались хоромы Шуйского.

– Небогато нынче царь живет!

Боярин глухо рассмеялся:

– Ты посмотри вокруг.

Вдоль стен Белого города вышагивали стрельцы. Мастеровые, матерясь, затягивали на крепостную стену железную литую пушку. Один конец пеньковой веревки накинули на дульный венок ствола, а второй – на виноградину у лафета.

– Тяни по команде, бесовское племя! – лютовал старик на стене с жидкой бороденкой. Его выпученные от злости глаза были готовы испепелить все вокруг.

– Дед, чего лютуешь? – крикнул боярин.

Старик соскочил, сорвал с себя шапку и низко поклонился.

– Не торопятся злыдни! – проревел он. – А у меня срок.

Боярин махнул рукой:

– Управитесь с Богом.

– Готовитесь к чему? – настороженно спросил Зырян.

Боярин высморкался и дернул поводья:

– Есть к чему готовиться.

– Царю грамотку от польского воеводы отдам, тогда и все узнаем.

Зырян вытащил из кафтана коричневый свиток с гербовым сургучом. Боярин дернулся назад. Конь, споткнувшись, замер.

– Врешь, – недоверчиво покачал головой боярин. – Ох, врешь, казак.

Зырян затолкал свиток обратно в полы кафтаны:

– Говорил же, боярин, Богородицей клянусь, дело к царю.

Боярин восторженно восклицал:

– Ай да казак, ай да казак!

Он вновь дернул поводья и остановил коня.

– А где взял письмо? – спросил он, заглядывая Зыряну прямо в глаза.

– Кто рано встает, тому бог дает. – Зырян весело рассмеялся. – У царя после узнаешь, боярин. Больше ничего не скажу.

Боярин цокнул языком и дернул поводья:

– Приехали уже.

Шуйский стоял у окна, но появление Стрешнева почувствовал сразу.

– Какие вести, боярин? – хрипло произнес царь.

Стрешнев, осторожно переступая сапогами по красному ковру, в тот же миг очутился подле Шуйского.

– Стены укрепляем, – пролепетал он. – Обоз пушек привезли с Новгорода. Шведский король прислал с эскадрой. Две недели назад разгрузились.

Шуйский кивнул.

Небо в Москве затянуло тугими темными тучами, которые, словно беременные бабы на торжище, обступили лавку с деревянными резными игрулями. Сквозь их колыхавшиеся юбки пробивались последние лучи солнца. В воздухе явно пахло хорошей грозой.

Зырян первый раз видел нового царя. Тех, что раньше видел, были самозванцами. А природные цари кончились вместе с Федором Иоанновичем. Годуновы тоже вроде как цари законные были, но не по душе на Руси пришлись.

Шуйский стоял у окна, как громада, возвышаясь над тщедушным боярином Стрешневым. Одет был просто, не по-царски вовсе. На голове – скуфья, расшитая золотными нитями и жемчугом, и атласный халат с двуглавым орлом.

Ни сабли, ни пистолета за поясом не было. А первый самозванец всегда при оружии был. Это он, Зырян, сразу заметил, как первый раз царя Димитрия на Москве увидел. Ездил он тогда в Москву по делу тайному.

Шуйский повернулся к двери.

«Взгляд недобрый», – подумал Зырян.

– Ты кто таков? – недовольно буркнул Шуйский, отворачиваясь.

Стрешнев ухватил царя за рукав:

– Письмо у него от польского короля.

– От кого? – пробасил Шуйский. Взгляд Шуйского переменился. – Брешешь ежели, на кол посажу.

Зырян поклонился.

– Говори, говори, – тайком закивал Стрешнев из-за спины Шуйского.

Зырян грубо смял шапку в руках. Пальцы вонзились в нее, словно когти орла в тушку несчастного кролика.

– Прости, государь, – тихо пробормотал казак. – Ротмистра польского в полон взял и письмо у него отнял.

Шуйский громко расхохотался:

– Ротмистра полонил? Видишь, Стрешнев, мы тут Москву от самозванца оборонять собрались, а тут казак один письмо от польского короля взял.

– Ну и что хочет Сигизмунд? – недоверчиво спросил Шуйский.

Зырян склонил голову и протянул свиток с печатью царю.

– Тебе, государь, вез. Сам не посмел.

Шуйский одобрительно кивнул:

– Это ты умно сделал, казак.

Шуйский сломал печать и развернул свиток.

– Писано на латыни, однако, – хекнул Шуйский.

Стрешнев улыбнулся:

– Ну а на каком языке, государь, им, еретикам, писать, акромя латынского.

Шуйский недобро сдвинул брови и пробежал глазами по свитку. Его морщинистое лицо оскалилось, и царь со злобой швырнул свиток на пол.

– Собирается Сигизмунд в поход на Москву.

Стрешнев переменился в лице. Ладони рук заходили в мелком треморе.

– Куда ему в поход-то. Стар уже, – выдавил боярин.

– Сам явится, собирается! – злобно бросил в ответ царь.

– Так у нас второй самозванец под Москвой стоит со всем войском. Куда уж более, – возразил Стрешнев.

– Писано, что придет Сигизмунд! – буркнул царь.

Шуйский воздел глаза к небу.

– Этого еще нам не хватало, – запричитал Стрешнев.

Зырян молча стоял в дверях, слушая разговоры царя, и нервно мял шапку в руках.

Шуйскому было чего опасаться. Царица Марина Юрьевна признала в новом самозванце своего первого мужа царя Димитрия. С этого момента для всего сброда, что съехался в Тушине под его знамена, он стал законным царем. А то, что на Москве царь есть, сброд этот и поляков мало волнует.

Из Тушина верные люди доносили, что самозванец совсем охамел. Собрался новый Кремль ставить и хоромы царские, как на Москве.

– Чего хочешь в награду, казак? – Шуйский повернулся к Зыряну.

– Чего казаку желать?! – усмехнулся Зырян.

Голова боярина Стрешнева показалась из-за спины царя. Стрешнев, видя нерешительность казака и имея желание получить свою долю, лихо закивал головой.

– Говори, казак, говори, – проникновенно зашептал он.

Зырян пожал плечами и буркнул:

– Все есть вроде – и воля, и конь, только кошель пуст. Нема грошей совсем.

Стрешнев хитро заулыбался.

– Будут тебе гроши, казак, – задумчиво ответил Шуйский. – Довезешь ли только до Дона своего?

Зырян кивнул:

– C Божьей помощью управлюсь.

Стрешнев наклонился к царю и что-то прошептал тому в ухо. Лицо Шуйского посветлело. На губах вылезла улыбка. Зырян насторожился. Удумал чего царь?

Шуйский прошел по палате, выглянул в распахнутое окно и сел на трон. Стрешнев тут же подскочил к царю.

– Гроши из казны казаку, боярин, за службу выдай, да не скупись, отпиши. – Зырян улыбнулся. – Однако деньги пока при себе оставь. Выдашь все, как вернется.

Казак испуганно уставился на царя. В голове завертелся хоровод чертей и ангелов.

«Что, куда, зачем?»

Шуйский открыл ларец подле трона.

– Отнесешь в Троице-Сергиеву лавру настоятелю лично в руки, – пояснил Шуйский, протягивая свиток.

– Так ляхи его осаждают, – возразил Зырян. – Как попасть-то туда?

Стрешнев выдвинулся вперед:

– Знали бы сами, такого лихого молодца не посылали бы.

Боярин загородил царя своей фигурой, давая понять, что аудиенция окончена. Стрешнев подхватил обескураженного казака за локоть и буквально вынес из зала.

– Денег на дорогу дам, – шептал он Зыряну, заталкивая казаку послание царя к настоятелю в карман. – Остальные деньги схороню и сверху еще добавлю. Дело государственное, – причитал боярин. – Лихой человек нужен. На постой определю. В кабак сходишь, девки на Москве ух какие. – Стрешнев потрепал казака за кафтан. – Завтра придешь после заутрени к моему двору, обкумекаем все.

Зырян нехотя кивнул. У беглого казака не было желания оставаться на Москве. Нужно было получить гроши, упрятать их в надежном месте и идти выручать Кочубейку.

Кабак стоял на самой окраине кузнечной слободы Замоскворечья. Слева в небольшом овраге струился ручей, справа начинались избы конюшенной слободы, приткнувшись своими ладными срубами почти к самой к крепостной стене Земляного города.

Кабатчик Зыков выкупил ладный пятистенок у купца Затулина. Сверху уложили еще с десяток рядов крепких бревен и прорезали в них окна, которые украсили резными наличниками.

Сам кабак находился на первом этаже, второй отдали под недорогой постой. Тех, кто шибко упивался, за руки вытаскивали из кабака и скатывали в небольшой овраг, поросший травой.

Вечер подступил тяжело и густо, но в дворовых кузнях еще раздавалось бряцание молотов и правил. Над башнями Белого города повисло багряное солнце, бесстыже заглядывая в самые укромные уголки. Затявкали псы во дворах. Послышались отголоски унылых девичьих песен. Зырян утер лоб. В кармане брякнули гроши, данные боярином Стрешневым на пропой. Впереди со стороны Спаса показался стрелецкий наряд.

– Чего стоишь невесел, казаче? – весело поинтересовался один из стрельцов. – Али гроши все пропил?

Зырян оскалился и в ответ буркнул:

– Грошей хватает, здоровья мало.

Стрельцы весело рассмеялись.

– Ну, так и иди домой! – хмуро рявкнул старший. – Поздоровеешь, ноги обратно сами дорогу найдут.

Зырян отвернулся от стрельцов и крепче сжал гроши в ладони. Он уже пересказал сродственнику Каравану свою беду.

– Чем помогу, коли сам к царю в поклон пошел! – пробурчал Караван.

– Пойду я, дядьку! – выдохнул Зырян и хлопнул тяжелой дверью.

Вечер все сыпал и сыпал на Москву жемчугом звезд. Ладная дверь кабака и веселые хмельные крики уже не так пугали беглого казака. А чего ему бояться, теперь он на службе у Шуйского. Даже если кто и узнает его по делам прошлым, то бумага царская все спишет.

«Спишет ли Богородица? – Зырян перекрестился. – Ай, была не была. Завтра двинусь в лавру. Не зря же царь грошей дал».

Монеты еще раз звонко брякнули в кармане, словно подтверждая его мысли. Пробраться в лавру ему, казаку, не так сложно. Многие из его лихой ватаги нанялись на службу к польскому гетману Яну Сапеге. Авось, Бог даст, не пропадет. Зырян с силой сжал ручку двери и дернул на себя.

В кабаке было душно. Зырян поморщился. Пятистенок был ладный. Бревна еще не вылежались хорошо, и по кабаку гулял запах смолы вперемешку со спиртом и жареной курицей.

«Так черти котлы в аду топят», – подумал он про себя.

Зырян сделал было шаг назад, чтобы сбежать из этого злачного места, но что-то остановило его. Приковало ноги к полу, словно пудовыми цепями. Девка. Зырян век свой не видел девки краше, чем та, что стояла сейчас за стойкой кабака.

– Садись, казаче, в ногах правды нет, – услышал он чей-то хриплый голос позади.

Зырян оторвал взгляд от девки и резко обернулся. За столом сидела компания из пяти стрельцов. Кафтаны новые, красные. Пищали и сабли сняли и положили на свободный стол у окна, будто места другого не нашли.

«Чего это черт стрельцов в кузнечную слободу принес?» – подумал он.

Стрельцы уже изрядно набрались, и со стола тонкой струйкой стекала горькая из опрокинутого штофа. Вои поочередно запускали ладони в огромную миску с квашеной капустой, затем заталкивали капусту в рот, громко причмокивали и рыгали. Зырян поклонился и наложил на себя крест. Один из стрельцов в рваном кафтане по имени Апроксий открыл рот и выпучил глаза на появившегося посетителя.

– Казаче, уважь! – проревел он, словно с утра не жравший бык. – Выпей с нами.

Зырян вновь перекрестился и буркнул:

– Господь с вами, братцы стрельцы. Дело у меня.

Апроксия усадили на место и налили еще чарку. Красная девка указала казаку за пустой стол у окна. Откинув полы кафтана и сняв саблю, Зырян уткнулся взглядом в стол.

– Шли солдатушки слободкой-слободой, – разнеслась по кабаку унылая стрелецкая песня.

– Манят девушек-девчушек за собой. Ой, за собой, – подхватил басом усатый стрелец.

Зырян улыбнулся. Девка-кабатчица тут же очутилась сбоку со штофом водки и с дюжиной соленых огурцов на расписной глиняной тарелке.

– Хлеба, казаче, али пирогов на закуску? – прощебетала девка.

Зырян накрыл тарелку с огурцами ладонью. Кабатчица понимающе кивнула и упорхнула на свое место. Стрельцы продолжали гулять.

С караула сменились служивые. Он бы и сам в их положении горькую каждый день пил. То одному царю присягай, то другому. С Годуновыми порядок был, хоть и голодно. А сейчас то один царем назовется, то другой. Слышал Зырян, что у самозванца-царя, что в Тушино лагерем стал, племянник объявился, царевич Август, внебрачный сын царя Федора Иоанновича.

Зырян захмелел. Горькая разносила по телу тепло, дурманила разум, уносила печали и беды, словно исчезающее за крышами изб ненастье. Статная девка-кабатчица проплыла перед помутневшими глазами, будто сладкое наваждение.

– Повторить, казаче? – словно иволга, пропела она.

Зырян ухватил ее за тонкое запястье.

– Повтори, красавица, коли не жалко.

Девка лукаво улыбнулась:

– А гроши-то есть у тебя, казаче?

– Есть гроши!

Зырян вывалил звякнувшую горсть монет на стол. Глаза девки ярко сверкнули.

– Оставайся на постой, казак, – тихо произнесла она. – Я угол наверху приготовлю.

Зырян кивнул.

– Если хочешь, сама приду, – застенчиво и тихо добавила она.

– Эй, казак! – поднялся один из стрельцов. – Ты чего к нашей девке пристаешь?

Зырян обернулся. Стрелец, бросивший ему вызов, был много шире в плечах и выше. Мордобой казаку сейчас был ни к чему.

– Дело государево!

Зырян достал из кармана свиток, что сунул ему напоследок вместе с грошами боярин Стрешнев. Увидев двуглавого орла на печати, стрельцы загудели и успокоились. Девка зажгла еще свечи.

– Споем, стрельцы! – проревел здоровый детина в красном кафтане.

Он ухватил своей огромной лапой стакан с горькой и разом опрокинул его себе в горло.

– Запевай, Андрей, а мы подхватим! – ободрили его собутыльники.

Перед глазами Зыряна все поплыло, и он провалился в серый густой туман.

По случаю признания царицей Мариной Юрьевной в тушинском самозванце своего мужа истинного царя Димитрия князь-гетман Роман Рожинский распорядился устроить пир для своих приближенных, а также для свиты царицы и царя Димитрия.

На следующий день была задумана тайная помолвка вновь соединенной царственной пары. В Тушино, словно дятлы в весеннем лесу, застучали плотницкие топоры, завыли острозубые пилы, вгрызаясь в бревна. Весь лагерь вновь пришел в движение, начал строиться, обрастать новыми избами, среди которых особенно выделялся будущий дворец царя Димитрия.

Строить решили по старорусскому обычаю. Первый этаж – из камня с прорезанными в нем небольшими оконцами-бойницами. На второй этаж поставили деревянный сруб, который увенчали небольшим куполом. С боков начали пристраивать женскую половину, где будет размещаться царица и ее двор. С храмом будущие хоромы соединили крытым бревенчатым переходом, в котором также прорезали пилами узкие бойницы. Строители и плотники засновали по всему Тушино. К воротам потянулись телеги с камнем для постройки единственной пока в усадьбе царя каменной белой башни.

Князь-гетман столкнулся с Заруцким прямо в дверях.

– Что, атаман, доволен ты? – прохрипел Роман Рожинский. – Казакам твоим жалованье все выдали.

Заруцкий скривился:

– Выдали, да не все. Не хватает, князь-гетман.

Рожинский понимающе кивнул и развел руками:

– Что было, дали. Царек наш всей шляхте да наемникам задолжал.

Заруцкий облокотился на крыльцо и сдвинул шапку.

– Коли задолжал, чего пир на весь мир устраиваете?

Рожинский неуклюже пожал плечами.

– Без пира никак, – буркнул он. – Да и царицу нашу нужно с самозванцем повенчать тайно, чтобы никто не знал.

– Капеллан латинский будет? – неожиданно прямо спросил Заруцкий.

Рожинский молча кивнул:

– Сам знаешь. Католичкой она осталась. Не по сердцу ей вера ваша.

Заруцкий злобно пнул ногой деревянную балясину в крыльце.

– Казаки недовольны будут, да и остальные московиты. Царица русская, как и царь, должны быть православными и всему народу показывать себя защитниками веры.

Заруцкий недовольно отвернулся и засопел переломанным носом.

– Так потому и тайно, – поспешил успокоить его князь-гетман. – Время решит, какая вера для нее сподручней окажется.

Князь-гетман подошел к Заруцкому и положил ладонь ему на плечо:

– Видел царицу-то нашу Марину Юрьевну?

Заруцкий замотал головой.

– Не видел, – задумчиво ответил атаман. – Не видел с тех пор, как первого самозванца за сапоги на крыльцо у дворца стащили.

Рожинский поморщился и перекрестился.

– Неприятное зрелище, верю, – добавил он, поднимая черные глаза к небу. Упаси Бог от такой смерти.

За дверями раздавались крики и пьяные вопли. Заруцкий указал глазами на почерневшие от времени доски двери.

– Лютует царь, – рассмеялся Рожинский. – Грошей в казне нема, и половине войска еще не плачено. Так и разбегутся людишки.

Заруцкий развернулся и сошел с крыльца:

– После зайду.

– Правильно, Иван! – крикнул вслед князь-гетман. – Вечером приходи на пир. Ждать тебя будем.

Заруцкий молчаливо склонил голову и зашагал к своей избе.

«Марина Юрьевна здесь», – вертелось у него в голове.

Сапог воткнулся носом в рыхлый, мокрый от осенних дождей песок. Заруцкий мотнул головой, пытаясь сбросить морок колдовства, опутавшего его при первой встрече с Мариной Мнишек. Теперь она была здесь, в лагере самозванца. Сюда же вернулся и ее отец, сандомирский воевода Юрий. Заруцкий хорошо знал этого проныру, жадного до грошей и готового торговать честью и телом дочери.

«Ах, Марина Юрьевна, Марина Юрьевна», – тяжело выдохнул Заруцкий, шлепая новыми кожаными сапогами по тушинской грязи. Сегодня он увидит ее и будет целовать ей руку. Сердце атамана сжалось.

Небо над Тушино заволокло тучами, и по деревянным скатам домов застучали холодные капли дождя. Часовой на башне у ворот напряженно всматривался на юго-восток. Где-то там совсем недалече стояла Белокаменная. Стихали крики и шум в московских слободках, закрывались базары, часовые запалили огни на мрачных и массивных стенах столичного города. Царь Василий Шуйский, склонившись над свитком, замышлял супротив Димитрия очередную подлость. Жизнь в Москве не такая, как здесь, в Тушино, пьяная и разнузданная.

«Ну да, Бог даст, все образуется».

Заруцкий зашел в избу, расстегнул золоченую пряжку пояса. Повесив саблю на крюк и перекрестившись, он сел на лавку у дверей. Подумать ему было над чем. Да и нет у него желания присутствовать на тайном венчании царицы с самозванцем.

– Позже приду! – грубо рявкнул сам себе Заруцкий.

В хоромах царя Димитрия было шумно. Челядь таскала на стол в деревянных мисках квашеную капусту с клюквой, от которой польская шляхта в свите князя-гетмана Рожинского брезгливо морщилась. Но появление на столе дичи и курятины воспринялось ею благосклонно.

Вновь зазвенели кубки в руках шляхты и благородного казачества. Все пили за царя Димитрия и царицу Марину Юрьевну. Стол царственной паре организовали у стены под образами, недалеко от большой печи, украшенной зелеными изразцами. Из поместья какого-то ограбленного казаками и ляхами боярина притащили домашнюю утварь и мебель. Золоченые канделябры, расставленные по углам, отбрасывали приятный и домашний свет.

Новоявленный царь не стал утруждать себя русскими одеяниями, а напялил на себя польский жупан, расшитый золотными нитями, и красную шапку с плюмажем. Его одеяние вызвало веселое одобрение у поляков, но разозлило казаков и некоторых московских бояр, перешедших к нему на службу.

Дмитрий видел их кривые взгляды в сторону своей царственной особы. Они бы с удовольствием накинули ему петлю на шею, если бы не Шуйский, что погнал их прочь от Москвы. Но вино делало свое дело, и Димитрий, вливая в себя очередную чару вина, кивал гостям головой доброжелательно и снисходительно и искоса поглядывал на царицу.

Весь его разум занимала мысль, что наступит время, и пьяные гости сгинут с глаз, останется он с ней один, и тогда полетят прочь на пол все наряды, слезет с лица надменная улыбка и повалится она в брачное ложе, как простая девка на сено. И станет она его царицей на веки вечные. Марина видела его взгляды, но старалась отворачиваться в сторону, ведя разговоры со своей служанкой Барбарой.

Заруцкий наступил сапогом в лужу у крыльца. Холодная осенняя вода, словно мышь, пролезла сквозь кожаные швы сапога.

«Так и московиты, словно эта лужа, просочатся сквозь воинство самозванца, – думал атаман. – Просочатся и скуют все тело больным недугом».

Заруцкий решительно дернул деревянную ручку на себя. В сенях он чуть не сшиб с ног митрополита Филарета. Тот, завидев атамана, брезгливо поморщился и вышел во двор, громко хлопнув за собой дверью. Заруцкий остановился.

«Владыко Филарет в Тушино, а Гермоген на Москве кафедру держит. Но неспроста появился здесь Филарет, – закралась крамольная мысль. – Может, Филарет собирается отлучить патриарха Гермогена? Но кто из московитов примет всерьез его анафему, кроме того сброда, что собрался в Тушино?»

Заруцкий открыл дверь. Шляхта пила вино и спорила с казаками и русскими боярами. Димитрий, захмелев, бросал косые взгляды то на столы с пирующими, то на царицу.

«Марина!» – дернулось внутри у Заруцкого.

Атаман снял шапку и ступил на порог.

– Проходи, атаман, проходи! – заорал Рожинский.

Он скинул одного пьяного шляхтича на пол, указав челяди, чтобы те утащили того спать.

Заруцкий сел рядом с Рожинским и кивнул головой:

– Большая честь для казака, князь-гетман.

Рожинский лукаво улыбнулся:

– Не простой казак атаман будет, – заметил князь гетман.

– Чару? – Рожинский щелкнул пальцами, давая знак челяди.

Заруцкий вновь украдкой перевел взгляд на царицу. Рожинский приметил это и язвительно заявил:

– Вот, была девка раньше простой шлятичкой, дочерью воеводы. А что ныне? Ныне она царица московская.

– За царицу Марину! – вскочила с лавок шляхта.

Заруцкий отхлебнул вина.

– Не слишком сладка жизнь у московской царицы, – мрачно заметил атаман.

– Твоя правда! – кивнул князь-гетман. – Такова природа царской власти.

Рожинский осушил чару, но ставить ее на стол обратно не стал, повертел в руке, рассматривая узор. Приосанившись, Рожинский задорно крякнул и ухватил Заруцкого под локоть.

– Может, и ты, атаман, хочешь царем московским стать, как вон тот? – князь-гетман указал на захмелевшего царя Димитрия.

– Упаси Бог! – Заруцкий перекрестился, повернувшись к иконам, которые висели прямо над головой самозванца.

– То-то же! – Рожинский весело похлопал Заруцкого по плечу. – Каждому свое место.

– Что на Москве делается? – спросил Заруцкий.

– Я туда не ходок пока, – весело рассмеялся Рожинский. – Вот соберет царь войско, тогда все вместе и узнаем у царя Василия. Если он в Нижний Новгород не сбежит.

– Скорее уж к шведскому королю, – задумчиво ответил Заруцкий, наливая полный бокал.

Атаман вновь перевел взгляд на царицу. В этот раз Рожинский промолчал. Нехай атаман на царицу пялится, от нее не убудет.

– Такое может быть! – поддержал подозрения Заруцкого гетман. – Государь наш Сигизмунд не в ладах со шведским королем. Думаю я, будет Шуйский у шведов поддержки искать.

Марина заметила на себе заинтересованный взгляд Заруцкого, но отвернулась к Барбаре и весело рассмеялась.

У входа митрополита Филарета встретила толпа нищих, постоянно ошивавшихся в лагере у самозванца и клянчивших деньгу на паперти у храма. Нищие кидались в ноги Филарету и молили о благословении. Среди этой толпы в рваных холщовых рубахах с тяжелыми железными крестами на груди выделялся убогий мальчонка. Он не падал митрополиту в ноги, не хватал его за низ рясы, не тянул к нему руки. Мальчонка лишь блаженно улыбался перепачканным сажей лицом и отвешивал поклоны.

– Ну-ка, поди сюда… – Филарет поманил мальчонку пальцем.

Мальчонка отрицательно мотнул головой.

– Иди сюда, кому говорю! – строго повторил митрополит.

Мальчонка оскалил белые зубы, прыгнул, как заяц, и бросился бежать.

– Так как же это он, – глухо рассмеялся Филарет, – без обувки-то?

В одной рубахе и портках малец босыми ногами зашлепал по лужам в сторону ограды.

– Ну, словите же мне его! – крикнул митрополит стрельцам у ворот.

Мальчонка был уже у плетня, через который он лихо перепрыгнул. Стрельцы и казаки, побросав пищали и перепрыгнув через забор, устремились вслед за беглецом.

– Надо же, какой проворный! – весело рассмеялся Филарет. – Аки заяц степной. Не поспеешь за ним.

– Открывай ворота! – проревели с обратной стороны.

Стрельцы волокли пойманного мальчонку.

– Куда его, владыка? – спросил один из них, крепко держа мальчонку за шиворот. – Может, к царю на дознание? Вдруг лазутчик.

Мальчонка всхлипнул.

– Да погоди ты, – отмахнулся от него Филарет. – Ведите ко мне. Спустить шкуру с Божьего дитя всегда успеете.

Стрельцы согласно кивнули, хотя и нехотя, но поворотились.

– Владыко всегда такой добрый, – пробурчал один из стрельцов, подтягивая пояс. – Не похож мальчонка на богомольца. Истинный крест говорю: лазутчик. – Стрелец дернулся и злобно просверлил митрополита глазищами.

– Побурчите мне еще! – выкрикнул вслед Филарет. – Сто раз на службе «Отче наш» прочтете в наказание.

Митрополит зашел в дом и зажег свечу. Только сейчас Филарет разглядел лицо мальчонки.

– Ох, неспроста Богородица тебя мне в руки вручила, – рассмеялся Филарет, увидев, что мальчонка черен, как чернозем Малороссии.

Мальчонка вновь шмыгнул носом.

– Это ты откуда такой взялся? – Митрополит ухватил отрока за плечи. – Есть хочешь? – ласково и по-отечески спросил Филарет.

– Владыка, – всхлипнул мальчонка, – я не шпион.

– Так, так, так, – цокнул языком митрополит. – По-нашему разумеешь, значит. Садись за стол.

Филарет усадил мальчонку за стол и поставил перед ним тарелку с едой. Сев напротив, Филарет принялся рассматривать его. Проглотив кусок хлеба, мальчонка еще раз шмыгнул носом и сказал:

– Шут я царицы Марины. Сбег от нее.

– Била царица? – сочувственно спросил Филарет.

Мальчонка покачал головой.

– Чего же сбег тогда? – искренне удивился митрополит.

– Надоело собакой ручной быть! – уже с польским акцентом ляпнул мальчонка.

– Чудны дела твои, Господи! – Филарет перекрестился. – А сюда зачем вернулся, коли сбег?

Мальчонка откусил еще кусок и продолжил:

– Доброго дядьку казака по дороге встретил, а тот куда-то пропал.

Филарет покачал головой, слушая рассказ мальчонки.

– А потом меня холопы дворянина Соснова поймали и на двор к нему свели.

Филарет кивнул, знаю, мол, такого дворянина.

– А потом что?

Мальчонка опять хныкнул. Филарет погрозил пальцем:

– Перестань хныкать, как девчонка.

Малец утер глаза.

– Потом в поместье к дворянину приехал какой-то важный поляк с письмом от короля.

– От короля Сигизмунда?

Мальчонка кивнул.

– Откуда знаешь? – Филарет с силой ухватил через стол мальчонку за плечи.

– Пропал поляк тот, – жалостно проскулил арапчонок. – Гусары и свита вернулись и с дворянином и челядью бросились поляка того искать.

Филарет отпустил мальчонку и сел на свое кресло.

– А про письмо от короля кто сказал? – осторожно спросил Филарет, так, чтобы не напугать и не замкнуть беглеца.

– Так девка-служанка у дворянина того спит с ним, он ей и рассказал, – громко сообщил мальчонка. – Амуры у них, – кривляясь, захохотал арапчонок.

– Амуры, говоришь?! – про себя повторил Филарет.

Митрополит задумался. Сигизмунд написал царице Марине письмо. Посыльный поляк не довез его. По какой причине? Причина может быть только одна. Убили того поляка, несмотря на охрану. Тот, кто убил, у того и письмо.

«Может, письмо уже на столе у царя Шуйского лежит», – предположил Филарет.

Митрополит опустил глаза вниз. Мизинец на левой руке нервно подергивался. Филарет сжал кулак.

– Ты вот что, никому больше кроме меня про поляка и письмо не говори! – пригрозил митрополит. – Даже царице не говори.

Мальчонка согласно кивнул.

– То, что ты арапчонок и был шутом, это у тебя на лице написано, – посетовал Филарет. – Только вот ляхи ваши, как я с тобой, беседы вести не будут, – продолжал стращать арапчонка митрополит. – Враз плетями запорют.

– Владыко, открывай! – в дверь избы громко постучали.

– Сиди здесь смирно… – Филарет положил арапчонку ладонь на голову.

– Открывай, владыка, дело государево! – проревели пьяные голоса.

Филарет отворил дверь.

– Ну, чего надо, грешные души?

На крыльце покачиваясь стояли казак и один из караульных стрельцов.

– Эй, эй, – посетовал Филарет, – надрались, как черти.

– Владыко, у царя пир! – проревел стрелец.

Казак пьяно рассмеялся вслед стрельцу:

– Пир на весь мир.

Затем и стрелец, и казак заткнулись и дружно пробурчали:

– Дело государево, владыка. Давай сюда шпиона, что караульные стрельцы споймали.

Филарет покачал головой: что за народ такой?

– Сам приведу вскорости, – хрипло рявкнул на них Филарет.

– Владыка, мы тут ждем, – пьяно прохрипел казак и полез в наплечную сумку за бутылью.

Филарет захлопнул дверь.

– Ну, собирайся, – окликнул он прильнувшего к тарелке арапчонка, – к царице твоей пойдем. Ждут уже. – Глаза Филарета скользнули по ликам святых в киоте и переместились на мальчонку. – Пойдем уже, отрок, – распорядился Филарет.

Митрополит открыл дверь. В лицо ударил резкий запах скоромного и вина. Гетман Рожинский стоял посреди царских хором с обнаженной саблей в руках.

– Нечего Ваське Шуйскому трон незаконно занимать. Весной на Москву пойдем! – истошно заорал он.

Заслышав эти слова, шляхта вскинула вверх сабли. Марина заткнула уши. Пьяные распаленные поляки, предвкушая скорую добычу, принялись колотить деревянными мисками по столу.

Хорунжий Домбровский, сидевший слева от атамана, повернулся к Заруцкому. Его пьяные глаза то сходились к переносице, то возвращались обратно. Хорунжий рыгнул и положил руки на плечи Заруцкого:

– А ты, Иван, пойдешь с нами на Москву?

Заруцкий дернулся и скинул с себя руки поляка:

– На кой черт мне ваша Москва.

– Москва всем нужна! – довольно пробурчал хорунжий и всей лапой ухватился за кружку.

Заруцкий видел, как ходит по горлу его кадык, заглатывая сладкое виноградное пойло. Он даже на минуту увидел, как из этого выпирающего кадыка на зеленую московскую траву будет хлестать алая кровь.

Филарет перекрестился и полностью зашел в царские хоромы. 3авидев русского митрополита, глаза поляков тут же налились пьяной злобой. Деревянные миски опустились на стол, и в горнице воцарилась мертвая тишина. Рожинский молчаливо опустил саблю и отошел в сторону, пропуская Филарета вперед.

– Здравия желаю, твое величество, – буркнул митрополит. – Говорить со мной хотел?

Пьяная рожа царя расплылась в недоброй ухмылке.

– Хотел, хотел, – закивал Димитрий митрополиту. – Стрельцы сказывали нам, будто бы ты, Филарет, на нашем царском дворе лазутчика Шуйского поймал. Поймал да к себе в избу спровадил. Не допросил. От караула укрыл. Кого прячешь, митрополит?

Димитрий бросил недоеденную курицу в тарелку. Слуга платком утер стекавший по подбородку царя жир. Царица заинтересованно повернула голову к царю.

– Какой лазутчик? – с акцентом спросила она. Обычно говорила Марина без польского акцента, но сейчас намеренно исковеркала произношение русских слов. Этим она надеялась вывести из равновесия такого всегда спокойного митрополита Филарета.

Филарет усмехнулся:

– Поймал, твоя правда, государь, да только не лазутчик это вовсе, а мальчонка.

Димитрий оскалился:

– А ну покажи.

Кочубейка от страха сильнее вжался в спину Филарета. Митрополит тихонько вывел мальчонку и поставил его перед собой, опустив ему свою широкую ладонь на чело.

– Марыська! – внезапно вскрикнула царица, затем ее глаза закатились, а тело беззвучно повалилось на перильца трона.

– Царице дурно! – завизжали слуги.

Димитрий вскочил с трона. Марину уже вытащили из-за стола и уложили на лавку, обмахивая платком.

– Чего это с царицей, владыка? – непонимающе пробурчал Димитрий.

– Это у тебя спросить надо, – мрачно заявил Филарет. – Ты царь, тебе и знать положено.

Дмитрий встал из-за стола и обошел лавку, где слуги суетились над упавшей в обморок царицей.

– Что с ней?

Димитрий склонился над царицей. Губы Марины посинели, а дыхание стало прерывистым и хриплым.

– Не падучая хоть? – предположил царь.

Служанка отчаянно замотала головой.

– Царица переволновалась! – буркнула, обтирая ее лоб холодной тряпицей.

Попойка в царских хоромах тут же стихла. Поляки с угрюмыми и молчаливыми лицами вкладывали сабли в ножны и, напоследок приложившись к вину, тихо исчезали в дверном проеме. Остались лишь гетман Рожинский да казачий атаман Заруцкий.

Царица тихо открыла глаза.

– Осторожней, государыня.

Слуги тут же подхватили ее под руки, чтобы не дать оступиться. Марина сделала шаг вперед и протянула руки навстречу арапчонку.

– Куда же ты пропал? – запричитала она. На глазах царицы появились слезинки. – Марыська, – вновь прошептала Марина и, ухватив арапчонка за руки, притянула к себе.

Филарет, смутившись, сделал шаг назад.

– Так мальчонка это, государыня, – пробурчал он, – не девица.

Марина вновь злобно зыркнула на митрополита, да так, что тот от неожиданности сделал еще один шаг назад. Царевна продолжала тискать в своих объятиях арапчонка. Димитрий обошел их и сел на свое место. Такая радостная встреча разозлила его и вызвала ревность.

– Коли меня бы так царица русская любила, как своего шута, – проревел он, – так не только Москву, всю Русь бы к ее ногам положил.

Гетман Рожинский пребывал в смешанных чувствах. Он стоял в углу и тихо сопел, не решаясь ничего сказать, но Заруцкому и без его слов было все понятно. Царица нашла своего пропавшего шута. Не без помощи митрополита, конечно, но нашла. Возможно, это со временем растопит лед в отношениях Филарета и Марины, несмотря на то что она по-прежнему оставалась католичкой.

Димитрий еще раз приложился к вину. Его рассудок окончательно помутился, и в голове повис густой и непроглядный туман.

– Все вон отсюда! – истошно заорал царь. – Царица, останься со мной.

Марина махнула слугам рукой, и челядь увела с собой арапчонка в другую половину дома. Филарет, отвесив царю поклон и перекрестившись, вышел из царских покоев. За ним молчаливо проследовали князь-гетман и Заруцкий.

– Им нужно остаться наедине и решить свои проблемы, – прохрипел Рожинский. – Рано или поздно это должно было случиться.

Заруцкий ничего не ответил, а лишь уверенно зашагал в пустоту опустившейся ночи.

Марина медленно подошла к канделябру и зажгла свечи. Пламя вспыхнуло ярко, осветив почти пустые хоромы. Димитрий Иванович продолжал неподвижно сидеть на своем троне.

– Государь, я должна идти, – громко заявила царица так, чтобы Димитрий мог услышать ее слова.

Самозванец открыл глаза и медленно сполз с трона. Облокотившись на табурет, он тяжело встал и осмотрел свои хоромы. Полумрак от горящих свечей отбрасывал причудливые тени на фигуру царицы Марины, стоявшей у окна. Лики с иконостаса словно с укоризной взирали на мужчину и женщину, оказавшихся в этом месте не по своей воле.

– Где все? – прохрипел он заплетающимся языком.

– Все покинули нас до утра, – тихо объявила царица.

Внезапно на царя налетел какой-то приступ бешеной ревности. Димитрий подскочил к Марине и с силой сжал запястья ее рук.

– Ты должна стать моей! – захрипел царь, пытаясь разорвать на Марине платье. – Сейчас же. Я не могу ждать.

Марина шипела по-польски и пыталась скинуть с себя разнузданного и пьяного царя, но его лапы крепко вцепились в дорогую ткань ее платья, словно когти хищной птицы в беззащитного кролика. Они упали на кровать, где продолжали ворочаться, перемежая свою борьбу проклятиями и ругательствами, частью на русском, а частью на польском языке.

Стража ушами прильнула к доскам дверей, пытаясь понять, что происходит внутри.

– Дерутся панове! – криво усмехнулся один из казаков.

Наконец Марине удалась выскользнуть из-под царя.

– Станешь царем, – прохрипела она, – и только тогда я стану твоей.

Димитрий слез с кровати и бессильно опустился на пол. На его морщинистом лбу выступили капли пота. В руках царицы блеснул кинжал.

– Дайте еще вина! – проскулил царь. С уголка его губ стекла белая струйка пены.

– Заберите царя! – крикнула Марина слугам.

Димитрий захрипел и повалился на бок. Стража у дверей в покои царя удивленно подняла брови и непонимающе пожала плечами.

– Не убились они там? – спросил один из казаков своего товарища. – Глянь-ка, Никитка, что там у царя с царицей?

Никитка испуганно замотал головой и перекрестился.

– Сам глянь! – исподлобья буркнул он.

– Упаси меня Бог!

Глава лавры

Пушки не переставая били по крепостной стене лавры целую седмицу. Железные ядра вгрызались в монастырскую стену, словно топор в мягкую древесину. Красное крошево кирпичей летело вниз, на землю, оставляя после себя глубокие выбоины в стенах монастыря. Орудийная прислуга таскала между пушек пороховой заряд и ядра.

– Шибче давай! – орал бесноватый поляк в желтой кирасе, наблюдая, как его солдаты забивают в жерло пушки мешки с порохом.

«Стоит лавра, и никак их оттуда не выкурить», – про себя огрызнулся Сапега.

Он резко повернул голову на восток. Поляки метались вдоль глубокого рва, преграждавшего им путь к крепостным стенам лавры. По ним огрызались пищали с монастырских стен. Подстреленные ляхи громко вскрикивали, а кто и просто тихо охал, многие валились в этот самый ров. На дне уже образовалась куча тел в латах.

Сапега недовольно скривился:

– Еще немного, и московиты из лавры нас всех здесь положат.

– Не положат, ясновельможный пан! – с улыбкой выкрикнул усатый гусар на черном как смоль жеребце.

Гонец быстро спешился и протянул Сапеге свиток.

– Из Тушино, от царя, – пояснил поляк.

Сапега ухмыльнулся:

– Этот царь наконец-то протрезвел и шлет подмогу?

– Будем надеяться, ясновельможный пан, – буркнул гусар.

Из-за зубцов крепостной стены высунулось бородатое лицо московита.

– Эй, ляхи, не наелись еще? – с усмешкой закричал он. – А то подходите, мы вас еще угостим.

Московит скривил рожу и сделал рукой дулю. То ли шлем был ему не по размеру, то ли завязки развязались, но шлем лихо соскочил с головы и, звонко ударяясь о стену, полетел вниз. Защитник лавры с досадой махнул рукой и, вновь показав полякам дулю, исчез из проема.

Сапега дернул за поводья коня, но, проехав несколько метров, крикнул гусару:

– Придут люди царя, отправляй их в атаку. Своих побереги.

Гусар провел ладонью по усам и ехидно ухмыльнулся:

– Будет сделано, ясновельможный пан, не сомневайтесь.

– В монастыре жрать нечего, – добавил поляк. – Намедни обоз из Москвы от Шуйского постреляли да изрубили. Сдохнут с голоду.

Сапега улыбнулся, но его улыбка была натужной. Пану самому иногда казалось, что ничем не пронять этот мятежный монастырь. Словно небесный покров раскинули над сей обителью. Сапега тронул жеребца и направился в свой лагерь.

Все дороги крепко обложены караулами. Со стороны Южной башни и Красных ворот его солдаты роют подкопы. Никуда московиты не денутся. А как зажгут фитили в подкопах, рванет дюжина бочек с порохом, взлетит в воздух южная стена, и тогда нужен будет большой штурм, чтобы враз сломить сопротивление монахов.

Ногу у лодыжки ломило. Спешился с коня неудачно. Лекарь немец осмотрит.

Впереди показался десяток польских гусар.

«Это куда они на ночь глядя собрались?» – подумал Сапега.

Гусары, словно уловив его мысли, остановили коней. Из отряда вынырнул всадник и помчался навстречу гетману.

– Ясновельможный пан, вас потеряли в лагере.

– Ничего страшного! – отмахнулся Сапега. – Я здесь недалече. Осмотреться хочу.

Гусар согласно кивнул.

– Я буду сопровождать! – отчеканил он и пристроил своего коня позади Сапеги.

– Незачем! – вновь отмахнулся гетман. – Лагерь уже близко. Караулы на месте.

– Лазутчики московитов, – возразил гусар, – Шныряют по окрестным оврагам и деревенькам.

Сапега ухмыльнулся:

– Деревенькам, говоришь?!

Он поправил карабелу на ремне и довольно хмыкнул:

– Нет тут никаких деревень, рыцарь. Все пожгли. Одни монастырские стены остались. Ни порох их не берет, ни сабля.

– Взорвем стену, и первыми на штурм отправлю тушинское воинство, свое нужно поберечь. Король и так не слишком доволен их успехами в Московии. Ну да бог с ним, с королем.

Сигизмунд слаб, не хозяин в королевстве. Шляхта – вот истинная природа польского духа. Ее и беречь надо.

В лагере Сапеги было шумно. Воины готовились к новому дню. Наемники, сгрудившись кучкою у костров, чистили пищали и пистоли. Фуражисты кормили лошадей сеном. У некоторых из орудий от постоянной пальбы не выдержали оси колес, и пушки заваливались на бок лафета.

В палатке Сапеги горели свечи и мелькали тени. Даже в темное время суток ему нет покоя. Гетман откинул полог палатки. В полумраке свечей он различил повернувшуюся к нему фигуру.

– Докладывайте, – устало бросил гетман и тяжело опустился в кресло, которое предательски затрещало под весом доспеха.

Тень обернулась и протянула руку со свитком.

– Письмо из Москвы, ясновельможный пан.

– Они еще живы? – резко спросил Сапега.

Посыльный угрюмо кивнул.

– Пока живы, – тихо ответил он и отвернул взгляд от гетмана. – Но тучи сгущаются, и возможно, Шуйский догадается о сих персонах. И тогда дыбы не миновать.

Сапега устало махнул рукой и расстегнул железные пряжки на золоченой кирасе.

Положив на стол капалин, гетман тяжело выдохнул и вновь тяжело опустился в деревянное кресло, больше похожее на трон, чем на походный стул.

– Все мы когда-нибудь предстанем пред Богом, – прохрипел Сапега. – Наградой они довольны?

Посыльный довольно хмыкнул:

– Более чем, ясновельможный пан.

Сапега удовлетворенно кивнул:

– Теперь можете покинуть меня. Я устал.

Посланец поклонился и, словно тень, выскользнул из шатра. Его фигура тихо растворилась во мраке ночи, и гетман вновь остался один. Он полностью скинул кирасу и снял золоченые наручи с королевским гербом. Подумать ему было над чем.

«Значит, Шуйский пока не догадался, кто из его бояр пишет мне эти буквицы. Что ж, тем хуже для него. Завтра нужно собрать военный совет и назначить дату решающего штурма.

Надеюсь, мешки с порохом перенесут в подкопы. Если московиты заметят, то все будет напрасно, и сидеть нам здесь до самой весны».

Языки пламени облизывали сухие сучья, подброшенные в костер. Двое польских гусар, сняв с себя кирасы, жарили на кончиках сабель куски мяса. Их товарищ, сидевший чуть поодаль, слушая их разговор, медленно кивал головой в такт.

– Анджей! – весело прикрикнул один из гусаров у костра.

Анджей дернулся и разлепил веки.

– Будешь спать, тебя лисы сожрут.

Гусары рассмеялись.

– Не сожрут! – Анджей отмахнулся от веселящихся товарищей рукой и закрыл глаза.

Поляки вновь засунули мясо в костер.

– А где здесь лисы? – невзначай поинтересовался один из гусаров. Его глаза забегали по окружающей тьме. Лисья шуба к зиме была бы в самый раз.

Товарищ скорчил непонимающее лицо и злобно буркнул:

– Да везде, Марек. Эти лисы будут еще наши кости глодать, вот увидишь. – Гусар замолчал и погрузился в себя.

Анджей открыл глаза и сонно пробурчал:

– Скоро будем в Москве. Угомонитесь.

– Ты еще монастырь не взял, – злобно произнес в ответ Марек, – а все туда же, как наш гетман, Москву ему подавай. Точно лисы сожрут.

Но в ответ раздался густой храп. Поляки повернулись лицом к товарищу. Марек кивнул им головой и повалился на овчину.

Наступавшая ночь тихо сковывала оцепенением усталых поляков и тушинцев. Повалившись у пылающих костров, кто на овчины, а кто и на обыкновенную рогожу, войско коронного гетмана Яна Сапеги проваливалось в непроглядную мглу сна.

Караулы у пушечных редутов палили костры и поднимали факелы к небу, пытаясь рассмотреть мелькавшие во мгле тени, но это были лишь обыкновенные лисы. Иногда в лагере раздавалось хрюканье диких кабанов, по ошибке забредших в лагерь людей в поисках пищи. Тыкаясь носом в уснувших людей, кабаны издавали истошный визг и устремлялись обратно в лес.

На пожарище Александровской слободы отряд тушинцев из уцелевших от огня бревен сложил худую избушку. Худая изба лучше, чем открытое промозглое осеннее небо Московии. Постоянно моросящий дождь, перемежающийся крупинками мокрого снега, знобил и приносил болезни.

Монастырь также словно оцепенел в ожидании нового дня и нового штурма. Меж кирпичных зубцов на крепостной стене монастыря мелькали лица бородатых мужиков и иноков, таскающих наверх крепостных стен ядра и пушечный заряд.

Сапеге снился сон. Он, польский коронный гетман Ян Сапега, во главе крылатой конной хоругви стоит у стен Кремля. На коленях – Васька Шуйский и многие именитые московские бояре. Бояре мотают из стороны в сторону косматыми бородами и стыдливо, как нашкодившие коты, прячут глаза. Он, Сапега, сняв перчатку, поднимает правую ладонь. Взревели литавры и трубы. Заржали лошади. Впереди показались конные фигуры короля Сигизмунда и королевича Владислава. Московиты, сгрудившиеся вдоль кирпичных стен, скинули шапки, приветствуя нового государя Руси.

– Кто там? – сонным голосом пробурчал караульный, просунув голову в бойницу.

– Свои, – тихо ответил Зырян.

– Свои дома спят! – ругнулся сквозь стену часовой. – По ночам ляхи да тушинские шастают. – Голос замолчал.

– Да свой я, казак! – проныл Зырян.

– Я тебе вот дам свой! – хрипло ругнулся караульный. – Как стрельну сейчас. А утром посмотрим, какой ты свой.

Зырян замолчал. Ничем не проймешь этих караульных. Но у них и правда служба такая. На слово каждому верить – монастырь сгубить. Зырян поправил шапку и вытащил из камзола письмо от Шуйского.

– Эй, караульный, письмо у меня! – крикнул Зырян.

– Какое еще письмо? – прохрипел караульный. – Вот я тебе сейчас. – Караульный просунул ствол пищали сквозь зубцы на стене. – Как пальну сейчас, – вновь пригрозил часовой.

– Да погоди ты палить-то! – остановил его Зырян. – Ляхов еще много, успеешь напалиться, сам не рад будешь.

Часовой успокоился. Зырян выпрямился во весь рост.

– Письмо воеводе Долгорукому от царя.

– Это от какого еще царя? – переспросил часовой. – От тушинского?

– Вот ты черт бородатый, – не на шутку разозлился Зырян. – От московского царя Шуйского.

– А ты мне тут чертей-то не поминай! – выпалил караульный. – Обитель тут Божья.

– А чего ж ты такой непонятливый, – ворчливо огрызнулся Зырян.

– Погодь тогда здесь! – буркнул часовой. – Пойду старшему доложу.

Часовой тихо исчез со стены. Вместо него на стене промеж зубцов запрыгали огоньки факелов.

– От Шуйского, говоришь? – раздался голос сверху.

Зырян тихо подтвердил.

– Ну, иди, человече, тогда к южным воротам. Да смотри не шали, а то быстро без башки останешься.

Зырян напялил меховую шапку и стал вертеться по сторонам.

– Где тут южные ворота? В такой кромешной тьме не разобрать ничего.

– Чего вертишься, как баба с веретеном? – ругнулся вернувшийся на пост караульный. – Сказали тебе: иди к южным воротам.

Зырян подошел ближе к стене и тихо занудил:

– Где тут южные ворота, не видно ж ни черта.

– Опять черта поминаешь! – ругнулся часовой. – Повернись направо. Туда и иди. Можешь на корячках ползти, если не видишь… – И часовой глухо рассмеялся.

Зырян топнул ногой:

– Попадись мне в лавре под руку.

– Топай, топай! – напутствовал караульный. – Воевода ждет уже, бедовая твоя голова.

Зырян повернулся направо и стал тихонько переставлять ноги, стараясь не запнуться и не свалиться в какой-нибудь ров или овраг, которыми ископали все насыпи перед стенами монастыря.

– Ты башку-то пригни!

Зыряна буквально втащили в проем потаенной двери, где заканчивался ров, а часть крепостной башни обрушилась прямо возле стены.

– Ты, что ли, от царя Шуйского?

Здоровый молодой детина в стрелецком кафтане буквально высверливал беглого казака взглядом, пытаясь вытянуть из его души все, что там было тайно схоронено.

– Где послание? – пробурчал он, делая шаг вперед.

Зырян вытащил из-за пазухи свиток и молча протянул стрельцу.

Во дворе монастыря было темно, лишь языки пламени костра караульных освещали маленькую площадь за крепостной стеной. Караульные спали вповалку, сложив бердыши да пищали елочкой. Сучья в кострах звонко потрескивали, на мгновение освещая напряженные и усталые лица караульных.

– Ну-ка, Никитка, подсвети!

Ярко-красный свет факела показал лицо стрельца и желтую бумагу от царя.

– Все верно! – подтвердил стрелец. – Писано Шуйским.

– Это ты откуда знаешь, Семен, что царем писано? – усомнился спутник стрельца.

– Да вот же тайный знак меж буквиц! – Семен ткнул толстым пальцем в бумагу.

Зырян ехидно усмехнулся:

– Не сомневайтесь, служивые. Боярин Стрешнев лично в руки сунул. – Стрелец одобряюще кивнул. – Гроши за работу дали… – Зырян брякнул кожаным кошелем.

– Лучше б жрать царь прислал, – недовольно пробурчал Никитка. – С голоду опухнем скоро.

Семен хлопнул Никиту по плечу:

– Иди покамест, доложи воеводе.

– Что сказать-то? – спросил Никитка.

– Скажи, что все верно, не соврал казак. От царя письмецо, от Шуйского.

Никитка скривил морду, но все же послушно кивнул и исчез во тьме.

– Трудно вам тут? – скользнув глазами по стенам, спросил Зырян. – Уж какой месяц осаду держите.

Семен покачал головой и уныло буркнул:

– Да почитай уж год скоро.

Он поставил мушкет к стене и присел на разбитый лафет. Перекрестившись, Семен подтянул порты и вперился глазами в Зыряна.

– А ты, казак, по какой воле к Шуйскому на службу попал? – спросил стрелец.

Зырян пожал плечами.

– Так Богородица привела. Выстлала дорожку, хочешь не хочешь, а идти придется.

– Это как же так? – скривил бородатую морду Семен.

– Долгая история, стрелец, – усмехнулся Зырян.

– А ты расскажи, – не унимался стрелец. – Жуть как мне интересно. Да и до смены караула еще далече.

– Так воевода скоро призовет, – отмахнулся от его просьбы Зырян.

– Воевода… – Семен махнул рукой. – Воевода пока встанет, пока чаю попьет, времени немало пройдет. Нам спешить некуда.

– Зато мне есть куда, – огрызнулся Зырян.

– Да ты зубы-то не скаль, казаче! – проревел стрелец. – Расскажи побаечку свою, все веселей будет.

– Поляка я взял с письмом от самого короля Сигизмунда.

– Врешь, казаче! – охнул стрелец. – Так прямо и взял?

На лице Семена вылезло недоверие к рассказу казака. Брешет казак, как баба на базаре. На Дону таких ухарей – хоть степь застилай. Как один все молодцы.

– И как же ты его взял? – продолжал расспрашивать стрелец.

Зырян улыбнулся и достал из кармана оставшийся камень. Раскрыв ладонь, парень ткнул камень под самый нос стрельцу.

– Вот этим и взял.

– Врешь, казак! – стрелец изошелся хохотом. – Мастер ты на небылицы всякие.

У костров послышалось недовольное ворчание. Старшина, мирно дремавший на лавке у стены, открыл один глаз и злобно рявкнул:

– Сенька, пес, чего рот раззявил. Караул спит.

Стрелец смутился и приложил к губам указательный палец, дескать, тише, казак, старшой недоволен.

«Погоди, стрелец, будут тебе небылицы», – про себя ухмыльнулся Зырян, прикидывая, в какое место в шлеме лучше всандалить этот камень.

– Ох, врешь, казаче. Ох, врешь, – тихо прошипел Сенька.

Зырян взмахнул рукой. Камень, преодолев короткое расстояние, со звоном впился в шлем стрельца. Сенька покачнулся и завращал глазами.

– Мать моя! – запричитал он.

Он чуть было не повалился с лафета, но успел ухватиться за него широкой ладонью.

– Убью! – глухо прорычал стрелец.

Из кованых дверей монастырской трапезной высунулась голова другого стрельца.

– Семен, давай посыльного сюда. Воевода ждет.

Семен бешено завертел головой, пытаясь прийти в себя. Встав на твердую землю, он пару раз покачнулся и брыкнул, как лошадь.

– Ну ты даешь, казаче, – промычал он.

Оправившись, стрелец подхватил пищаль у стены и громко рявкнул:

– Воевода ждет! Следуй за мной, казак.

В монастырской трапезной за толстым дубовым столом, накрытым зеленой скатертью, сидели князь воевода Долгорукий, воевода Алексей Голохвастов и царица-инокиня Ксения Годунова.

Толстые кирпичные арки монастырской трапезной сходились у Зыряна почти над самой головой, потому и трапезная казалась маленькой и уютной, почти домашней, если не считать кучи церковной утвари у окон в виде свечных канделябров и образов на подставах.

Зырян узнал бывшую царевну Ксению, несмотря на ее монашеское облачение. О красоте ее ходили легенды, да вот только доля досталась незавидная.

– Проходи, казак… – Долгорукий поманил Зыряна рукой. – Добрые вести ты принес нам от государя.

Князь встал и дал знак монахам, чтобы те притащили гостю табурет.

– Что подкоп поляки роют, мы знаем, а вот где именно и у какой башни – нет.

Зырян кивнул:

– Теперь уж знаете.

Долгорукий склонился к Ксении Годуновой:

– Скоро от царя обоз придет, может, кого в Москву переправить надобно?

Ксения перекрестилась и покачала головой.

– Всех не увезем, – тихо ответила она. – А кто на ноги встанет, пусть на стены идет. Кто ж, кроме них, обитель Божью сохранять будет.

Воевода кивнул:

– И то верно, государыня.

Долгорукий тяжело встал и вышел из-за стола.

– Письмо ответное царю повезешь, – сообщил он. – Воевода вот составит. – Князь указал на Алексея Голохвастого. А ты покамест отдохни и потрапезничай. Государыня осмотрит, коли раны есть.

Зырян ошалел от таких слов. Чтобы его, беглого казака, осматривала сама царевна Ксения. О таком он даже думать не мог.

– Ну, ступай, казак, в келью, – напутствовал Долгорукий. – Братия проводит.

Зырян смял в руках шапку и отвесил поклон.

– Давай свою руку, – произнесла Ксения, закатывая рукав Зыряна.

Шрам был глубокий, и хотя рана затянулась, сам шрам был бугристый, похожий на земляной вал, только кроваво-красного цвета. Ксения зачерпнула из глиняной миски черную липучую грязь и обмазала ею руку и плечо казака.

– Сразу не полегчает, если ноет, но воспаление снимет.

– Это откуда же такое волшебное снадобье, государыня? – поинтересовался Зырян.

– Остались еще на Руси места потаенные, – улыбнулась царевна. – Тебе знать ни к чему, а вот хворь твою снимем.

Зырян сквозь зубы улыбнулся. Чудесная мазь щипала, жгла и холодила не до конца зажившую рану.

– На заре выведут тебя из монастыря, – прошептала царевна. – Только ты, казак, поторапливайся. Тяжело у нас тут.

Зырян кивнул, соглашаясь с ней.

– Ходят слухи, – продолжила Годунова, – что к лагерю Сапеги присоединилось войско самозванца. На днях ляхи большой штурм устроят.

– Постараюсь, государыня, – пробурчал Зырян.

Он подхватил тонкие кисти рук царевны Ксении и приложился к ним горячими губами.

– Слава Богу, вы живы! – шептал Зырян, крепче сжимая ладони царевны.

– Ну, будет, казаче, слезы лить, – прошептала Ксения, проведя другой ладонью по кудрявым черным волосам казака. – Не обо мне сейчас нужно думать. Об отчизне.

Зырян молча кивнул.

– Все сделаю, матушка! – пробурчал он сквозь настигающий сон. Его голова внезапно упала на подушку.

– Ну и хорошо, казаче. Да хранит тебя Богородица, – прошептала Ксения, словно лебедь, выскальзывая из кельи.

Ночь рождала причудливые образы в голове беглого казака. Она то сливалась в непроглядную тьму, где звучали непонятные и страшные крики, то вырисовывала фигуры невиданных животных, которые рассеивались, словно туман, при явлении святых подвижников и распятого Христа.

Снилось ему, что ляхи готовили пушки к штурму. Кривоглазый поляк, ухватившись всеми руками за прибойник, заталкивал в жерло пороховой заряд и ехидно скалился. Из подкопа под Южной башней поляки волокли плетеные корзины с землей, углубляя и расширяя сам подкоп, куда вскорости они притащат мешки с порохом. Внезапно раздался мощный взрыв. Земля вздыбилась комьями и телами поляков, рывших подкоп.

Всюду раздавались стоны покалеченных, израненных ляхов. Затем все стихло.

– Казаче, просыпайся! – Стрелец Семен, которого он давеча отоварил камнем в шлем, упрямо тянул его за ворот кафтана.

– Просыпайся, казаче, – рявкнул он. – Пора уже. Скоро зорька. У ляхов смена караула. Так что успеем проскочить.

Зырян помотал головой.

Семен кивнул головой, подтвердив ранее сказанные им слова.

– Пора, казак. Пора.

Зырян натянул шапку и устремился вслед за стрельцом. В монастырском коридоре он в последний раз увидел Ксению Годунову, которая перематывала тряпицами раненых защитников лавры. Зырян остановился и поклонился:

– Спасибо за мазь, государыня.

Ксения на минуту отвела глаза от другого раненого и тихо прошептала:

– С Богом, казак.

Зырян отвернулся и широкими шагами стал мерить длинный коридор.

Во дворе его уже ждал стрелецкий наряд. Семен тайно сунул ему за пазуху ответное письмо Шуйскому.

– Не обессудь, казаче, коли что не так, – смущенно произнес стрелец. – Всякое бывает.

Семен протянул руку. Зырян крепко сжал ладонь стрельца и нырнул в потаенную дверь.

Казак гнал коня по запорошенному полю. Письмо от воеводы Долгорукого было надежно упрятано в кафтане.

«Отдам письмо, и службе конец, – мечтал лихой казак. – Заберу гроши, спрячу в надежном месте – и в лагерь к самозванцу, выручать Кочубейку».

Мысли казака летели галопом, как и его конь, которого ему загодя привязали в овраге у крепостной стены. Перед глазами Зыряна проплывала белая мгла, оседавшая на лице крупинками мокрого снега. Холодный ветер обдувал безбородое лицо, заставляя сильнее втягивать голову в воротник кафтана.

На пригорок позади него выскочили пять всадников на лошадях. Преследователи, немного потоптавшись на месте, рванули поводья коней. Над головой Зыряна просвистела стрела. Просвистела, словно баба в юбке на торжище, лихая и бесстыжая. Сердце дернулось, обдавая конечности холодом смерти. Зырян сильнее рванул поводья. Всадники, устремившиеся за ним, тоже не желали отставать.

До Москвы оставалось с десяток верст. Уже были слышны переливы колоколов в церквях и соборах Белого города, но это не останавливало его преследователей. Казак был им нужен.

Просвистела еще одна стрела, затем следующая. Всадники, обезумев от погони, стали пускать стрелы в казака на ходу, одну за другой. Их усилия увенчались успехом: одна из стрел вошла Зыряну прямо в бок, пробила кафтан, и ее острие предательски вылезло с другой стороны. Все рассыпалось – и снег, и поле, и лес неподалеку. Все превратилось в монотонный гул и стихло.

– Стаскивай его с коня! – пробурчал чей-то хриплый голос.

– Тащи сюда! – ответил другой.

– Берегись! – раздался чей-то крик.

Зазвенели сабли. Гулко ухнули выстрелы мушкетов. И вновь все стихло.

Велесов скит

– Знай богов своих, человече! – прозвучал по-отечески строгий голос.

Зырян открыл глаза. От маленькой печурки в углу дома несло теплом. Казак осмотрелся. Сруб был скидан наспех, из-под струганых бревен клочьями торчали куски зеленого мха. В красном углу стояла лишь одна маленькая иконка, у которой горела свеча. Рядом с кроватью из досок находился столик, на котором стояла глиняная тарелка точно с такой же росписью, как у Ксении Годуновой, когда она в лавре смазывала ему рану чудодейственной мазью.

«Откуда здесь тарелка Годуновой?» – мелькнула быстрая, словно лихая сабля, мысль.

Двери тихо скрипнули и затихли. Голосов за дверями Зырян не слышал, зато в его голове отчетливо звучал другой голос.

«Какие свои боги?»

Зырян с трудом поднял руку и перекрестился. Рука словно онемела, но прежней боли не было. Слегка задрав нательную рубаху, он попробовал ощупать ладонью ребра. Вроде все цело, кроме перевязанного чуть выше пупка туловища. Значит, его принесли сюда и перевязали. Но кто и что это за место? Сейчас он не находил ответа.

«Где же письмо воеводы?» – спохватился Зырян.

Он тут же принялся нервно шарить по карманам кафтана. Затем, встав, казак, тяжело переставляя босые ноги, двинулся к массивной двери. Дверь он открыл легко, но ворвавшийся в сруб ветер едва не сбил его с порога.

Лес и легко припорошенная снежком желтая листва сливалась в единую картину. Наверху по сухой сосне выстукивал пестрый дятел. Из леса доносились чьи-то женские и детские голоса. Зырян на мгновение словно вернулся в детство.

От избушки в лес уводила широкая тропа, образуя длинный коридор, обросший белыми стволами берез. Стоит ли по ней идти, он не знал, но Зырян знал точно, что письмо Шуйскому от воеводы нужно доставить.

Снег под ногами хрустел, словно сладкий хворост у мамки. Идти было совсем не трудно, и полученная недавно рана уже не беспокоила. Зырян вышел на берег озера, со всех сторон окруженного толстыми корявыми березами.

«Какая ж сила их так завернула?» – размышлял казак, переставляя ноги.

– Макошь! – услышал он тонкий девичий крик.

– Макош-ш-шь! – вернуло эхо.

Зырян обернулся. У одной из кривых берез стояли Ксения Годунова в белом сарафане с красной узорчатой каймой понизу и седовласый высокий старик с сучковатым посохом.

Старик поклонился к Ксении и произнес:

– Благодарю тебя, княгиня, я пойду.

Он повернулся к кривой березе и бросил на землю свой посох. Зырян остервенело, чтобы понять, не мерещится ли ему, протер глаза рукавом. Старика уже не было. Вместо него по кривому пню скользнул хвост черного полоза.

– Казаче! – весело рассмеялась Ксения Годунова, увидев Зыряна. – Вот уж не чаяла встретить тебя в скиту.

Зырян моргнул. Яркое солнце било ему прямо в лицо.

– Где я? – осторожно спросил Зырян, указывая царевне на лесное озеро. – Здесь должно быть чистое поле. Я скакал в Москву с важным донесением. – Зырян фыркнул и помотал головой, словно попытался скинуть морок с головы.

– Идем со мной, – улыбнулась Годунова, протянув казаку руку.

Где-то вдалеке скорбно и уныло заиграла свирель, и лес наполнился тихими, почти волшебными звуками. Словно прочитав его печали, Ксения тихо произнесла:

– Не спеши, казак, все увидишь сам.

– Где мое письмо?

– Письмо доставят вашему царю! – отозвалась Ксения. – Ты еще слаб вновь садиться на коня.

Они стояли у высокой изгороди с грубо сколоченными деревянными воротами. Толстые железные петли на воротах говорили, что постояльцы скита обосновались здесь прочно и надолго. Из-за частокола были видны дымки очагов. Ворота, несмотря на свои массивные доски, тихо распахнулись, Зырян и Ксения оказались внутри.

– Велесов скит, – тихо произнесла Годунова. – Храм и святилище всех богов на Руси.

– На Руси только один Бог, – буркнул Зырян, бегая глазами по сторонам.

– Ты помнишь тот голос: «помни богов своих, человече»? – спросила Годунова.

Зырян молча кивнул и буркнул:

– Голос помню, но богов нет.

– Они тебя помнят, казаче, – улыбнулась Ксения, крепко сжав руку Зыряна. – Они тебя всегда помнили.

Зырян осмотрел себя сверху вниз, от самых плеч до ног. Пробитого стрелой кафтана на нем уже не было. Была длинная белая рубаха с огненными соляриями, были полосатые новые порты да сафьяновые сапоги.

– Кто же они, эти боги? – обеспокоенно стал осматриваться по сторонам Зырян.

– Идем, – увлекла его Ксения.

За ней устремилась вереница молодых девок в белых сарафанах и желтых кокошниках. Девки вбежали в скит следом и ручейками растеклись по украшенным зелеными ветками липы избам, построенным вдоль частокола.

– Это Макошь… – Годунова указала на вырубленную из ствола толстого дуба женскую фигуру с большим животом.

– Понесла она, что ли? – сам не ожидая от себя таких слов, спросил Зырян.

– Она мать всего живого и земли русской, – пояснила Годунова и обошла вокруг истукана.

– Это языческие идолы, – хмуро буркнул Зырян.

Тесанное из дуба изваяние языческой богини угрюмо взирало на стоящего перед ней казака.

– В ее руках нити судьбы тех, кто верит в древних богов, – пояснила Ксения. – Она прядет линию жизни из тонкой пряжи Велеса, и там, где нити связываются в узлы, возникают причудливые события в жизни человека.

– Что же она уготовила мне? – спросил Зырян.

– Этого я не знаю, казаче! – грустно ответила Ксения.

Она обошла казака вокруг и положила ему свою тонкую ладонь на плечо. Ее тонкое красивое лицо с плавными линиями было похоже на лик самой Богородицы. Может, это она сама и была. Сама Богородица. Но что ей делать здесь, на языческом капище?

Зырян потупил взор, ему было страшно и больно смотреть в глаза этому идолу. Макошь словно видела каждый уголок его души, проникала во все потаенные местечки.

Зырян отвернул взгляд от богини и спешно перекрестился.

– Крестись, ежели сердце желает, – спокойно произнесла Ксения. – Макошь будет не в обиде.

Годунова вынула из рукава длинный, расшитый красными нитями платок и повязала его на палочку, воткнутую в трещину идола.

– Я знаю, что ты любишь гроши, казак. Макошь так сказала.

– Кому сказала? – удивленно прошептал Зырян.

– Волхвам, – тихо ответила Годунова. – Она все про тебя знает, – добавила Ксения.

На лицо казака упала крупная капля дождя. Она скатилась с кончика носа и упала на руку.

– Почему идет дождь? – спросил Зырян.

– Это не дождь, – пояснила Ксения. – То земля наша плачет.

Зырян почесал затылок и посмотрел на землю. Снежка, запорошившего поле и лес, не было. Под сапогами пробивались зеленые клочья травы. Они, словно зеленое покрывало, укутывали весь скит от бревенчатого частокола с одной стороны до маленьких деревянных воротцев, расписанных красной краской.

– Что мне делать, царевна? – виновато спросил казак.

– Завтра ты можешь уехать в Москву, а сегодня, если хочешь, оставайся на обряд посвящения. Твой дом там, в самом конце, – прощебетала Ксения. – Мне нельзя здесь долго находиться.

Ксения повернулась к массивным воротам. На мгновение Зыряну показалось, что она вовсе не идет, а плывет, парит над землей, словно белая лебедь по глади тихого озера.

– Она святая, – услышал он чей-то тихий голос. – Она предана своим богам, но и нам она не чужая.

Зырян обернулся. Перед ним стояла русоголовая девчонка с толстой косой и венком из желтых цветов мать-и-мачехи.

– Идем же, казаче, – ласково пропела она. – Я провожу тебя в твой дом.

Где-то в одной из изб грустно и наивно заиграл костяной рожок, и поплыли, словно волны, струны гуслей. Солнце стало медленно падать в сияющую тихую гладь лесного озера. Пение лесных пташек и стук дятла стихли. Небесное окошко распахнулось, и на грешную землю робко глянул задумчивый месяц. Железные запоры на воротах скита скрипнули, и ворота тихо запахнулись.

Штурм

– Ясновельможный пан, очнись!

Сапега разлепил глаза. Слуга уцепился за край плаща гетмана и настойчиво дергал его.

– Уже утро, – сообщил слуга.

Сапега тяжело захрипел.

– Принеси воды мне! – пробурчал он, мотая в разные стороны головой.

Слуга исчез и через минуту стоял с кувшином и золоченым тазиком.

– Что за ночь, – пожаловался гетман.

– Ясновельможный пан плохо спал? – тревожно спросил слуга.

– Если это можно назвать сном, – проревел гетман.

Он попытался ухватить рукой скользкий шлем, чтобы сбросить его на кресло. Но шлем выскользнул из ладони и шмякнулся со звоном на пол.

– Черт меня дери! – вновь проревел гетман. – Давай скорее воду! – заорал он на слугу. – И шлем подними.

Слуга поставил тазик на стол и кинулся поднимать шлем.

– Все сделаем, ясновельможный пан! – оправдывался слуга. – Сейчас все будет.

Слуга налил в таз теплую воду, в которую Сапега поместил все пятерни рук. Умыв лицо, гетман несколько раз довольно фыркнул и покосился на слугу.

– Убери это! – довольно бросил он. – Подай мяса и из зелени что-нибудь.

Слуга оторопел и испуганно замотал головой.

– Ясновельможному пану нельзя жареное мясо, – запричитал слуга. – Лекари крайне не велят.

Сапега поднял глаза к небу и перекрестился. Затем он откинулся в кресле, да так, что деревянные ножки затрещали под весом дородного гетмана.

– Ну-ка пойди-ка сюда, голубчик, – поманил он слугу.

Слуга, изогнувшись в три погибели, подполз к гетману и опустил глаза в пол шатра, ожидая указаний. Но вместо этого его спину перерезала кожаная плеть, невесть откуда взявшаяся в руках гетмана.

– Я тебе что говорил, стервец! – орал Сапега. – Я велел принести мяса.

Слуга покорно вынес порку и выскользнул из шатра.

– Так-то лучше, – хрипло рассмеялся гетман. – А то лекари не велят, вера не велит, король не велит. Гетман я или собака?

Слуга судорожно замотал головой:

– Гетман, ясновельможный мой пан.

Сапега разорвал тушку жирной курицы пополам.

– Подай платок, не то камзол запачкаю, – велел он слуге. – Собирай к обеду всех хорунжиев и товарищей. Скажешь, военный совет будет.

– А где, ясновельможный пан? – переспросил слуга.

– У меня, здесь, в шатре, – прохрипел гетман.

Он зубами вгрызался в жирное сочное мясо курицы так, словно у него в лапах была не птица, а все государство Московское. Разорвать на куски да перемолоть зубами, запивая все вином.

«Возьмут Троицеву лавру, а там Москве конец, да и царю Шуйскому в придачу».

Монастырь этот мятежный – словно обитель русского духа… Пусть сгорят все деревеньки и села, города и крепости, но пока лавра стоит, им не одолеть московитов.

А взять лавру все не удавалось. Монахи и стрельцы раз за разом отбивали атаки шедших на приступ поляков. Гетман хрипел, скрипел зубами, улыбался, заранее радуясь тому, что он собственными глазами увидит, как рухнут стена и башня от зарядов в подкопах. Как полетят с душераздирающими воплями со стены стрельцы и иноки. И устремятся в пробитую брешь его крылатые гусары. Как будут свистеть их острые сабли на монастырском дворе, и много еретиков московских падет смертью лютою, беспощадною.

Гетман с остервенением бросил в слугу кость.

– Принеси мне доспехи!

Слуга выхватил с лавки начищенную до блеска кирасу и подскочил к Сапеге.

– Завтра штурм, ясновельможный пан? – с прищуром поинтересовался слуга.

Сапега важно пригладил усы:

– Завтра утром.

В монастырской трапезной сидели два воеводы – Долгорукий и Алексей Голохвастов.

– Что думаешь? – тяжело насупив брови, спросил Голохвастов.

– Насчет завтрашней вылазки? – переспросил Долгорукий.

Его мысли витали где-то далеко в облаках. Там, где Богородица открыла оконца в своей светлице и выпустила на свет божий белых голубок.

Долгорукий хекнул и обвел глазами трапезную, на секунду задержав взгляд на святых ликах.

– А что думать, не впервой нам чай. Порох-то ляхи еще не затащили в подкопы… – Долгорукий хрипло рассмеялся.

– Затащат, так поздно будет! – заскрипел зубами Голохвастов.

– А мы караулить будем, – довольно сообщил Долгорукий. – Как ляхи в подкоп порох потащат, там их вместе с порохом и закопаем.

Он со злостью сжал кулак и прихлопнул его другой ладонью.

– А может, они вовсе не собираются подкоп взрывать? – спросил Голохвастов. – Может, ляхи через подкоп в монастырь хотят попасть?

– Может, и так, – заметил Долгорукий.

– Как бы осечки не вышло, – тревожно добавил воевода Голохвастов.

Желваки на его челюсти ходили ходуном, словно не прибитые доски на дощаном настиле.

– Все равно надо вылазку устраивать и подкоп завалить, – угрюмо пробурчал воевода Долгорукий.

– А своего-то пороха у нас хватит? – воевода Голохвастов с опаской посмотрел на Долгорукого.

Долгорукий ухмыльнулся, потирая руки:

– А как же, есть порох.

– А наcтоятель знает? – поинтересовался Голохвастов.

– Как же, один из первых узнал, – криво усмехнулся Долгорукий. – Сейчас братию в порядок приводит: кто оружие досматривает, в порядок приводит; кто ранен – того в лазарет монастырский к Годуновой определить.

Митрополит Иоасаф бродил по монастырскому подворью, подбадривая иноков. Монахи чистили пищали и таскали на стены мешки с порохом в плетеных ивовых корзинах. Затащив корзины наверх, они накладывали на них крестное знамение и протягивали кулак в сторону польского лагеря. Лука, тощий монах с длинной жидкой бородкой, присел на бочку с порохом и задрал глаза к небу. Подле него на бревно тут же присел другой монах по имени Евлампий и, хитро посматривая на Луку, принялся ковырять в носу.

Сотенный голова Иван Внуков, разминаясь после крепкого сна, вышел на монастырский двор. Монахи, постанывая и охая, продолжали таскать заряды на стену.

– А вы чего, трутни, расселись? – Голова Внуков шутя качнул сапогом бочку, на которой сидел Лука.

На самом же деле Лука вовсе не молился, а тихонько посапывал, утомившись от тяжелой для монаха работы. Его товарищ не замечал тихого свиста, вырывавшегося изо рта Луки. Когда земная твердь в виде бочки качнулась под задницей монаха, тот непроизвольно затараторил:

– Иже еси на небеси…

Евлампий поднял глаза на стрелецкого голову.

– Чего расселись, говорю? – повторил свой вопрос Внуков.

– Так молились, батюшка!

Евлампий, кряхтя и охая, слез с бревна, не забыв при этом ухватиться за ушибленный бок.

– Молились они, – фыркнул голова. – Жарче надо было молиться.

– Куда уж жарче? – огрызнулся Евлампий.

– Молились бы жарче, не принесла бы нечистая на землю нашу адовых мук.

Евлампий остановился и, вытянув худую бородку к небу, отчаянно заскулил.

– Ну, правильно, – кивнул Иван. – Может, святые отцы-угодники твой плач, Евлампушка, услышат.

Воевода щелкнул саблей в ножнах. Монахи испуганно подпрыгнули.

– Не боись, святые отроки, – рассмеялся воевода. – Дайте-ка я вам сейчас подсоблю.

Он скинул саблю с поясом, содрал через голову кольчугу, бросив ее на телегу, ухватился за ствол пищали. Закинув ее на плечо, воевода лихо зашагал к каменной лестнице, что вела на крепостную стену.

– Предупреди Годунову… – Долгорукий поправил застежки на кафтане и вновь уставился на иконы.

– Нет ее, еще второго дня пропала куда-то, – с огорчением буркнул воевода. – Вслед за казаком, что от Шуйского послание привез, ушла, верно.

Долгорукий помотал головой:

– Не такая Ксения. Век до кончины при монастыре будет грехи замаливать.

– Так нет у нее грехов-то! – вспылил воевода.

– У нее нет, – серьезно и растянуто так произнес Долгорукий. Сказал так, словно хотел сто раз подчеркнуть сказанное им. – А у Бориса, отца ее Годунова, воз да мелкая тележка.

Воевода понимающе кивнул.

– Упаси от беды рабу твою Ксению, Господи! – прошептал Долгорукий, наложив на себя крест. – Настоятелю передай, чтобы с Пятницкой башни зорче дозорные смотрели. Упустят ляхов – голову сниму. – Долгорукий сжал кулак и с силой ударил по деревянному столу. Лики в подставах подпрыгнули, но не упали.

Воевода это заметил сразу и довольно пробубнил:

– Бог с нами. Вон как ты по столу звезданул, а иконам хоть бы что. Знак это, князь.

Долгорукий согласно кивнул:

– Ну, дай-то Бог. Когда начнем?

– Как петухи на монастырском подворье закукарекают, так и начнем.

Во дворе монастыря построились стрельцы и казаки, участвующие в вылазке. Долгорукий разделил всех на три отряда.

Ночь на 11 ноября в лагере Сапеги прошла беспокойно. Выстрелы пищалей и мушкетов раздавались посреди самого польского лагеря.

– Что происходит? – Встревоженный Сапега испуганно выскочил из своего шатра. Слуги невнятно пожимали плечами и жались к яркому пламени костра.

– Русские пошли в атаку? – Сапега ухватил метавшегося рядом гусара.

– Хуже, ясный пан! – испуганно пролепетал гусар.

– Что же тогда? – удивленно воскликнул Сапега.

– Нечистая сила! – так же испуганно пролепетал гусар.

Сапега стал всматриваться в темную мглу ночи. Сквозь нее явно проступали очертания крепостных стен лавры и отчетливо были видны огни факелов на стенах. Но было и еще что-то, не понятное его разуму. Разуму вояки, что всегда видел перед своими солдатами противника, отдававшего ясные и четкие команды. Сейчас же, стоя во мраке ночи, Сапега совершенно не понимал, что происходит и с кем он должен сражаться. Нечто странное заставляло его солдат палить друг в друга, кидаться на товарищей с саблей наперевес. Кони испуганно ржали, срывались с привязи и исчезали во мраке.

Наконец Сапега заметил причину такого яростного переполоха. Тени. Темные тени скользили по польскому лагерю. Доводили до исступления его гусар и уланов. Поляки стреляли по теням из всего, что было в их руках, но тени продолжали двигаться, сея в лагере панику и ужас. Даже удары сабель не причиняли им никакого вреда.

– Что же это такое? – испуганно заорал польский гетман.

Вокруг Сапеги сгрудился небольшой отряд гусар, закрывший своего гетмана широкими спинами. Полковой капеллан испуганно прижался к черному деревянному кресту и неистово крестился, завывая молитвы. Сапега приказал гусарам оторвать его от креста и поставить перед ним.

– Что, черт возьми, происходит, святой отец? – злобно закричал гетман.

Капеллан испуганно перекрестился и, заикаясь, пробормотал:

– Очевидно, пан гетман, московитам помогают их святые отцы. Мы не в силах с этим что-либо сделать.

Беспомощность капеллана только разозлила Сапегу. Он ухватил его за ворот рясы, крепко сжал и подтянул к себе.

– Вы плохо молитесь, святой отец! – злобно прошептал он. – Русские святые сильнее ваших молитв. Значит, их вера крепче, а дело – праведнее.

Капеллан с большим усилием вырвался из рук гетмана и, отскочив назад, поднял кверху палец с криком:

– Не богохульствуйте, пан гетман. Никто не просил вас осаждать этот монастырь. Разве в Московии закончились города?

Капеллан успокоился и сел у костра. Его уже не трогали ни крики воинов, разлетающиеся по польскому лагерю, ни святые молитвы. Он просто тихо сидел у костра, вороша палкой угли.

– У святого отца пошатнулась вера, – рассмеялся один из гусаров, окружавших Сапегу.

– Заткнитесь все! – рявкнул гетман. – Трубите общий сбор.

Труба стала собирать поляков в единый монолитный строй. Тени исчезли. Пехота и артиллерия стояли в полной готовности.

– Штурм, ясновельможный пан! – радостно заметил один артиллеристов.

– Нет! – резко отрезал Сапега. – Дайте залп по монастырю из пушек. Очевидно, монахи и воеводы уже на стенах.

– Я тоже так думаю, – согласился поляк. – Но что это было, черт возьми?

– Отберите у солдат вино! – злобно приказал в ответ гетман. – Перепили, вот и мерещится всякое. Выставить по периметру лагеря посты, смотреть в оба! – мрачно продолжил Сапега. – Русские ободрены ночным происшествием и утром устроят вылазку. Московиты, засевшие за стенами, наверняка увидели в этом перст судьбы.

Поляк что-то невнятно пробубнил и кинулся к своим ядрам. Тугое и гулкое эхо выстрела десятков орудий разорвало ночной небосклон. Ядра вгрызлись в южную стену монастыря, осыпая вниз кирпичное крошево.

– Одного залпа будет достаточно, – сообщил Сапега. – Надеюсь, до утра они не вылезут за стены.

– Хотелось бы в это верить, пан, – иронично заметил ободрившийся капеллан.

– Соберите по лагерю трупы! – приказал Сапега. – А вы, святой отец, озаботьтесь отпеванием подданных его величества, – добавил он, обращаясь к капеллану. Тот согласно кивнул и, отбросив палку в костер, медленно встал на ноги.

Утро выдалось настолько холодным, что на стволах пушек появилась белая изморозь. Артиллерию Сапеги словно завернули в белое холодное покрывало. Замерзшие солдаты коронного гетмана жались к огню у костров, похлопывая себя ладонями по плечам, и пытались согреться.

– Зима пришла! – злобно пробурчал Сапега, кутаясь в лисью шкуру.

Выходя из своего шатра, он чуть не поскользнулся на мерзлой траве, но слуги вовремя успели подхватить его за руки. Железный шлем неприятно обжигал лицо. Вдали стучали топоры интендантской роты, заготавливая дрова. Телеги с рублеными сучьями катились по белому снегу, оставляя тонкие следы от деревянных колес.

– Скоро здесь непременно будут нужны сани, – мрачно заметил один из слуг. – Снег ляжет, и телеги не смогут проехать по сугробам.

Сапега недовольно скривился:

– Я уже дал распоряжение интендантам. Сани отберут у русских в соседних селениях. Надеюсь, русские так же мерзнут в своих мрачных стенах? – уже довольно произнес гетман.

На крепостной стене лавры все так же цепью горели огни факелов. Защитники монастыря тоже не понимали, из-за чего случился ночной переполох в польском лагере.

Кары небесные, не Божьи

– Вот он, Димитрий Иванович, царем нарекся! – Казаки бросили к ногам Димитрия бородатого мужика с подбитыми глазами.

Зеленый кафтан, шитый золотом, на нем был разорван в клочья, как и порты. Из-под хмурых бровей блеснул недобрый взгляд. Димитрий сошел с крыльца. Каблук его сапога оставил тонкий отпечаток в подмерзшей земле. Дмитрий брезгливо поморщился и рявкнул:

– Сколь еще сидеть в этом болоте будем?

Казаки потупили взгляды и расступились, пропуская царя к новому самозванцу.

– Царь московский, значит? – прошипел Димитрий. – А где короновали тебя?

– Так и не короновали вовсе, – буркнул исподлобья мужик.

Казаки и стоявшие поодаль ляхи взвились дружным хохотом.

– Отчего тогда царем нарекся?

Димитрий ухватил мужика за бороду и что есть силы дернул вверх. Мужик взвыл и повалился на землю. К нему тут же подскочили стрельцы и начали изуверски пинать сапогами.

– Это тебе за царя! – приговаривал, расплывшись в довольной улыбке, Димитрий. – А это за царевича, самозванец!

Ноги стрельцов ходили по телу несчастного, словно розги по спине нерадивого школяра. Мужик, принимая тумаки, выл и умолял о пощаде.

– Ну, хватит, – остановил стрельцов Димитрий. – Убьете ненароком.

Дмитрий присел на корточки и ухватил мужика за спутанные, перепачканные грязью волосы.

– Еще государи есть, кроме тебя? – прохрипел он, отрывая голову несчастного от земли.

– Не знаю, государь, – хрипел мужик. Из его рта булькнули кровавые пузыри и пошла белая пена.

– Вздерните его прямо здесь, на моем дворе! – распорядился Димитрий. – Чтобы другим неповадно было.

Марина наблюдала за происходящим из окна горницы. Рядом терся о руки Кочубейка.

– Жесток московит! – прошипела она в адрес самозванца-мужа. – Бог ему судья.

Она фыркнула и, улыбнувшись, посмотрела на арапчонка.

– Доволен ты своим нарядом? – спросила Марина.

Кочубейка кивнул:

– Доволен, царица. Только страшно мне здесь.

– Тебя обидели? – злобно прошипела царица.

Кочубейка помотал головой. Марина провела ладонью ему по волосам.

– Скажи, что хочешь, Марыська, – прошептала царица, – все для тебя сделаю.

Кочубейка понял, что пришел его час. А чего желать шуту? Воли? Так не отпустит царица, да и что ему одному с этой волей делать?

– Вели, госпожа, сыскать мне доброго дядьку казака, – пронудел Кочубейка.

– Казака? – удивилась Марина.

– Вели, царица! – заныл шут. – Он меня от смерти спас.

– Имя хоть помнишь? – спросила Марина.

– Кажется, Зырян зовут. С Дону он.

Марина согласно кивнула:

– Cыщу, Марыська, обязательно сыщу.

Она притянула арапчонка к себе и стала нежно гладить по голове.

Казаки и стрельцы, несмотря на подмерзшую землю, довольно быстро выкопали посреди царского двора яму под столб, на котором по будущему указу царя московского Димитрия должны были повесить пойманного самозванца.

– Иди, пиши указ! – Димитрий пнул ногой дьяка-писаря, торчавшего у него за спиной.

– Чего писать-то? – осведомился дьяк.

– Пиши, что по указу моего величества самозванец Иван, причисляющий себя к сводному брату царя московского, приговаривается к повешению.

Дмитрий поежился. Холодает. Редкие снежинки осыпали крыши изб Тушино.

– Беги, ирод! – ругнулся царь. – Поторапливайся.

Дьяк исчез. Димитрий смотрел на изувеченное тело самозванца, лежащее на мерзлой земле. Уже второй самозванец в его руках. Сколько их еще будет?!

– Туточки я, государь… – Из-за спины вынырнул дьяк со свитком.

– Веревку-то приготовили? – поинтересовался Димитрий у гогочущей толпы из стрельцов, казаков и ляхов.

– А как же, твое величество? – буркнул один из казаков. Он вынырнул из толпы и бросился к столбу. – Еще с прошлой недели лежала.

Казак лихо вытянул конец пеньковой веревки рукою вверх.

– Смазали гусиным жиром, твое величество, чтобы затягивалась хорошо.

Дмитрий удовлетворенно кивнул. Вешать – тут его воинство мастера, а Москву взять пупок развязался.

– Готово, твое величество! – истошно заорал казак, слезая с приставной лестницы.

Димитрий махнул рукой.

– Тащите сюда самозванца! – заорал казак у виселицы.

Из толпы выскочили два стрельца и бросились к неподвижно лежащему самозванцу. Тот еще был жив, но удары сапог повредили ему внутренние органы, отчего он хрипел и булькал кровью. Мужика в разорванном кафтане подтащили к столбу и накинули петлю с веревкой.

– Все готово! – отрапортовал казак. – Можно вешать.

Он довольно улыбнулся, ожидая знак от царя. Изо рта самозванца на землю стекали сгустки крови и слюны. Казак брезгливо поморщился и отошел, оставив приговоренного покачиваться в петле, пока тот мог еще сам стоять на березовом чурбаке.

– Погоди еще, – остановил его Димитрий. – Что мы, изверги какие, али нехристи? Читай приговор, дьяк.

Дьяк на коротких ножках выскочил вперед и развернул свиток.

– По указу его царского величества самозванец Август, нарекшийся братом царя, приговаривается к повешению.

Толпа оживленно загудела.

– Ловко это он с самозванцами, – тихо прошептал один из казаков другому в ухо.

– Боится его величество, – в ответ буркнул его товарищ, – чует за собой грех.

Казаки вновь уставились на казнь. Димитрий махнул рукой. Березовый чурбан покатился по земле. Веревка дернулась и натянулась, затягивая на шее несчастного петлю. Изо рта самозванца хлынул поток алой крови, глаза бешено завращались в глазницах, а затем вылезли почти наружу.

– Порядок, твое величество, – удовлетворенно хмыкнул казак, руководивший казнью.

– Закрой глаза, Марыська… – Марина оттащила своего шута от окна.

Димитрий хлопнул входной дверью в своих хоромах. Войско еще некоторое время стояло на месте, обсуждая казнь самозванца, затем стало тихо расходиться по своим домам.

Царь сидел за столом, разглядывая содержимое шкатулки, недавно поставленной казаками на его величества царский стол. Войско в помощь польскому гетману Яну Сапеге он отправил. Лавра падет еще до Рождества.

«Падет, возьмет гетман непокорную обитель».

Димитрий перевел глаза на киот. Богородица с младенцем смотрели на него всепрощающим взором. Не укоряя, не виня и, может быть, даже в чем-то понимая его. Смотрели они так, как Спаситель смотрел на Иуду. Смотрел, любил и не осуждал. Ведь он, Димитрий, «азм есть царь московский, защитник народа и веры». Димитрий вспомнил о Филарете. Не зря он притащил к себе монаха из монастыря под Ростовом.

Никитка крутился около царя с бумагой и чернильницей. Хотел переписать содержимое шкатулки, когда царь потеряет к ней интерес. Наконец Никитке надоело ходить вокруг да около, и он, бросив бумагу с чернильницей и пером на стол, сел на скамью напротив царя.

– Может, ты поспешил вешать-то самозванца, твое величество? – буркнул Никитка.

– Чего так?

Димитрий недовольно бросил взгляд на слугу и стал крутить в пальцах золотой перстень, что давеча ему привезли казаки, разграбившие одно из поместий под Москвой.

– А так, твое величество.

Никитка подпер лицо ладонями и скривил недовольно рожу. Дмитрий оторвал взгляд от перстня и криво улыбнулся.

– Чего это поспешил-то? – переспросил он.

Слуга усмехнулся в ответ и произнес:

– Уж больно на тебя самозванец этот похож был. Ты-то и не приметил вовсе.

Словам слуги Димитрий поначалу не придал никакого значения. Не первый раз он самозванцев вешал. Будут и другие.

Никитка продолжал сидеть на табурете, смотря Димитрию прямо в глаза. Порезанное веко Никитки нервно подергивалось. Это вывело Димитрия из равновесия.

– Похож, говоришь? – переспросил царь.

Никитка кивнул лохматой шевелюрой. Димитрий бросил перстень обратно в шкатулку и встал из-за стола. Он посмотрел на Марину, которая о чем-то тихо разговаривала со своим шутом, затем перевел взгляд на лик Спасителя. Злобно пнув ногой скамью, царь подошел к киоту и перекрестился. Шут царицы неожиданно вздрогнул.

– Не бойся, Марыська. – Марина ласково погладила арапчонка по кудрявым черным волосам.

– А ну, пошли во двор! – бросил он на ходу Никитке.

Входную дверь царь ударил с такой силой, что та со свистом распахнулась, едва не прибив спящего за ней стрельца из охраны. Димитрий деловито вышел на крыльцо.

Тучи над Тушино ползли темным ковром. Холодные тугие капли дождя, падая в лужи, отпевали собственную панихиду по повешенному. Ветер словно пытался разговорить криво сколоченную глаголем виселицу, отчего та скрипела и трещала в ответ. Тело недавно повешенного самозванца висело неподвижно. Его вылезшие из орбит глаза с молчаливым укором взирали на затянутые тучами небеса и вопрошали: «За что кары такие, Господи?»

– Снимите мне его, – потребовал Димитрий.

– Зачем, батюшка? – испуганно дернулись стрельцы. – Мертвяку в лицо заглядывать – что со смертью целоваться.

Стрельцы отступали и молчаливо крестились.

– Сымайте, говорю! – грозно рявкнул Димитрий.

Митрополит Филарет, молча насупив брови, смотрел в замызганное оконце на очередную причуду самозванца.

«Чего это он удумал, стервец. Мало того что повесил, так еще снять велит. Зачем?»

Митрополит погрузился в раздумье:

«На кой царю потребовалось снимать с виселицы мертвяка, которого по его указу и повесили? Может, ошибся Димитрий? Повесил не того?»

Филарет ближе прильнул к оконцу. Но самозванец сам назвался Августом, братом царя. А все братья покойного Димитрия Ивановича уже с Богородицей говорят. Самозванец, нечего и голову ломать. Филарет успокоил свое сердце и отошел от окна.

Казаки, не боявшиеся ни черта, ни дьявола, притащили деревянную лестницу и срезали веревку. Мертвяк глухо шлепнулся на сырую землю и уткнулся лицом в лужу. Димитрий осторожно, чтобы не поскользнуться на мокрых ступенях крыльца, спустился вниз и широким шагом направился к виселице. Остановившись у тела самозванца, он долго смотрел на него, не решаясь перевернуть мертвеца к себе лицом. Затем носком сапога он показал казакам, что хотел бы видеть лицо самозванца. Те, быстро сообразив, что от них требует царь, бросились к мертвяку и перевернули его лицом к небу.

Никитка тихо подскочил к царю и, выглядывая у него из-за спины, стал рассматривать мертвяка. Димитрий стоял над телом повешенного, словно египетский сфинкс.

– Похож, ой, похож! – слезно запричитал Никитка, дергая Димитрия за полы кафтана. – Вылитый ты, твое величество, только чуток моложе и красивше, – завыл Никитка. – Может, и правда царевич, твое величество? Словно ты сам себя повесил.

– Это ты к чему? – истерично завопил Димитрий.

Никитка испуганно попятился и, крестясь, запричитал:

– Уж больно похож он на тебя.

Димитрий рассвирепел и пнул тело мертвеца ногой.

– Уберите с глаз моих долой! – нервно закричал царь. – Не хочу видеть на своем дворе.

Казаки бросились к телу и, подхватив его, потащили за ворота. Филарет, испуганный криком царя, бросился к окну.

Димитрий, шлепая каблуками сапог по грязи, быстро шел к своим хоромам. На его лице играла не то кривая ухмылка, менявшаяся на угрюмое выражение, не то зловещая радость от чего-то, понятного только ему лично. Следом за ним, согнувшись в три погибели, бежал слуга Никитка. Казаки тащили тело повешенного прочь.

– Вот ведь как бывает, – перекрестился Филарет. – Неисповедимы пути Господни. Всем нам воздастся от Тебя, Господи!

Филарет еще дважды перекрестился и пошел вглубь избы, где на резной деревянной подставе лежал раскрытый «Апокриф», что он всегда читал на ночь.

Ночью царю Димитрию снился страшный сон, будто сидит он на престоле в Грановитой палате, а вокруг трона живые царевичи столпились. Кланяются, подают челобитные. Все тут: и царевич Август, и царевич Клемент. Улыбаются, ласково заглядывают в глаза. Димитрий развернул одну из челобитных.

Писано: «Государь ты мой, великий князь и царь Московский Димитрий Иванович! Повесил ты меня ладно, на веревку не поскупился, и на том благодарен. Помер я хорошо. Да вот только на небо я не попал. Не встретился с Богородицей и Спасителем нашим, ибо тело мое твои казаки не похоронили по христианскому нашему обычаю, а сбросили в реку, как собаку паршивую. На том молю тебя, государь, тело мое найди и предай земле. Твой братец Август».

Димитрий пронзительно закричал и вырвался из оков ужасного сна.

– Воды мне! – оглашено закричал царь.

Димитрий бросился к киоту и упал на колени.

– Грешен, грешен! – шептали его потрескавшиеся губы.

Никитка вскочил с лавки и бросился к царю.

– Сон худой приснился, батюшка? – вопрошал он, сжав Димитрия в объятиях и гладя его по волосам. – А ты помолись, помолись, чай, отпустит.

Царица Марина, испуганная внезапным криком в опочивальне царя, крепко сжала руку арапчонка, сидевшего рядом с кроватью.

Двери в царскую опочивальню заскрипели, и на пороге появились слуги с испуганными лицами. Никитка продолжал стоять рядом с царем на коленях, пока тот истово молился.

На столе забрякали посуда и тазики. В хоромы царя спешно явился польский лекарь Збрынько. Осторожно подняв царя за руки, слуги уложили Димитрия на кровать. Никитка, с укоризной бросив взгляд на лики святых, бросился к постели царя. Поправив Димитрию подушку под головой, он отогнал от кровати слуг.

Тело царя сотрясала мелкая дрожь. Никитка посмотрел на лицо Димитрия. Царь, сжав зубы, что-то прохрипел. Затем еще раз. Никитка приклонил голову к лицу Димитрия, пытаясь расслышать, что тот говорит. Но из груди самозванца вырывался лишь глухой хрип с обрывками слов. Кое-что из этого хрипа Никитка все же сумел уcлышать: «Август».

– Да это ж повешенный давеча самозванец! – воскликнул Никитка.

Слуги, сгрудившиеся полукругом за постелью Димитрия, испуганно попятились. Никитка выхватил из таза сырую тряпицу и уложил ее на лоб царю.

– Да ты никак болен, батюшка, – вскрикнул Никитка. – Зовите к царю митрополита Филарета! – заорал он.

– Никак царь помирает, раз митрополит потребовался, – зашептались по углам слуги.

– Не помирает, а жар у него! – заорал на них Никитка. – Брысь все отсюда вон.

Слуги, шепчась, стали нехотя расходиться по комнатам.

Филарет закрыл молитвослов. Достаточно времени он сегодня молился. Пора и отдохнуть. Свечи в доме догорали.

«Подкину еще в печь дров», – подумал митрополит, обувая ноги в домашние чуни. Но тут раздался стук в дверь.

– Владыко! – проскулил за дверью чей-то встревоженный голос.

– Иду, иду! – пробасил Филарет, поднимаясь с кресла.

В дверях мелькнуло испуганное лицо одного из слуг царя.

– Царь болен или помирает! – жалостливо сообщил слуга. – Велели за тобой послать.

Филарет усмехнулся:

– Другого времени для потехи не нашли.

Слуга испуганно замотал головой.

«Здоров царь как бык был, какого лешего ему помирать».

Филарет подпер бока руками и сердито рявкнул:

– Чего опять удумали, стервецы?

Митрополит не поверил слуге. Еще днем Димитрий лихо управлялся во дворе. Казнил самозванца, некого Августа Ивановича. А на завтра собирался с царицей Мариной на конную прогулку, и вот на тебе, помирает царь.

«Враки все это и воровская потеха».

– Не пойду я! – злобно продолжил Филарет. – А коли нужно чего, встретимся в храме на утренней молитве.

– Владыко! – слуга упал на колени. – Истинный крест тебе говорю. Беда с царем. Занемог он, владыко. Трясет всего.

Филарет нахмурил брови: может, и вправду болен царь?

– Жар у царя? – спросил митрополит. – А за лекарем посылали?

Слуга вскочил на ноги и закивал головой:

– Поляки своего лекаря прислали.

– Бесово отродье! – ругнулся Филарет. – Беги да скажи им, мол, придет митрополит. Сейчас обуюсь только.

Никитка радостно заулыбался в ответ и рванул в двери.

Филарет шлепал по лужам. Его посох погружался в осеннюю грязь Тушино, так же, как и все Московское государство погрузилось в черную пелену междоусобицы и смуты. Небесные очи святых заглядывали ему в душу и сердце, спрашивая его: «Доколе, Филарет, будет продолжаться смутное время? Доколе русские будут убивать и грабить русских? Доколе будут пылать в пламени святые обители? Почему ты, русский митрополит Филарет, не остановишь всю эту бесовскую вакханалию?» Ответа на эти вопросы у митрополита Филарета не было. Царь Димитрий обещал учредить в Тушино патриарший престол и возвести его, Филарета, в сан. Успеет ли?

Филарет открыл дубовую дверь в царские покои. В комнате было почти тихо. Тишину прерывали лишь негромкие стоны Димитрия в постели да причитания слуги Никитки, меняющего царю на лбу мокрую тряпицу. Царицы Марины подле самозванца не было. Филарет перекрестился у домашнего иконостаса и решительно направился к кровати царя.

Услышав скрипящие половицы, Димитрий открыл один глаз. Филарет пришел. Это несколько успокоило стоны царя. Жестом Димитрий показал Никитке, чтобы тот приподнял его голову, так как он, царь, желает беседовать с митрополитом. Филарет подошел ближе. Что скажет ему Димитрий? Что посулит?

Что царь просто болен, Филарет не сомневался. На дворе поздняя осень. Хворь на тело натянуть немудрено, коли крепости не только в теле, но и в душе не сыскать.

Ну да ладно, хворь сию телесную лекарей дело лечить. Его же, Филарета, забота – снимать хворь душевную да сердечную. Но иная хворь сердечная так обнимет, что никакими деньгами и царствами от нее не откупишься. И лечить эту хворь можно лишь постом и молитвами. И то если на то Божья воля будет. Иную хворь и молитвами грешнику не отмолить. Так и сгинет в чертогах подземных.

Но Филарету сейчас нужен был живой царь. Он помнит свое обещание сделать митрополита Филарета русским патриархом.

Филарет пригладил прядь седых волос. Димитрий, сложив руки крестом на груди, с мольбой смотрел на своего митрополита.

– Да ты никак помирать собрался, твое величество? – отчетливо произнес Филарет.

Сказал так, чтобы кто за дверями подслушивал, услышали. Никитка с другой стороны постели бросился к голове царя, чтобы поменять тряпку.

– Да погоди ты с тряпицей своей, – остановил его Филарет. – Не то царю сейчас нужно.

Филарет посмотрел Димитрию в глаза. Царь, поняв, что Филарет угадал его мысли, тихонько кивнул головой и проскулил:

– Верно, владыка. Грешен я.

Филарет, соглашаясь, кивнул:

– Знаю, что грешен, что с того. Молиться будешь, воздастся!

– Я не о том, владыка! – вновь заскулил Димитрий.

– О чем же? – сурово спросил Филарет.

– Август этот, царевич, мною вчера повешенный, так он…

Филарет придвинулся ближе.

– Август, говоришь?! – Филарет рассмеялся. – Мало ли ты самозванцев казнил да вешал?

Из левого глаза Димитрия выкатилась слеза.

– Уж больно этот Август на меня похож, – проскулил Димитрий. – Ране не заметили, а потом с веревки сняли да и присмотрелись.

Филарет улыбнулся.

– Видел я, как вы его с веревки скинули, – подтвердил митрополит.

Димитрий кивнул.

– Вот и сдается мне, владыко, может, и правда это братец мой был.

На лицо у Филарета сначала полезла улыбка, затем она сменилась усмешкой, и наконец лицо митрополита приняло скорбное выражение.

– Ну, был и был. Братец али нет, нам про то неведомо.

Филарет повернулся к иконостасу и перекрестился. Затем он положил свою руку на ладонь Димитрия и крепко сжал ее.

– Царство у нас одно, и царь один. Другой не надобен.

Дмитрий, поняв, к чему это сказал Филарет, облегченно выдохнул и утер слезу.

– Ну вот и славно, – улыбнулся митрополит. – Пойду я, поздно уже.

– А ежели опять сниться будут? – простонал Димитрий.

Филарет остановился посреди комнаты и уставился на царя:

– Кто сниться будет?

– Царевичи все эти самозванные, – проскулил Димитрий.

– А ты гони их крестным знамением. Это диавол играет! – сухо произнес Филарет. – Подсовывает он тебе мертвяков.

Димитрий испуганно перекрестился.

– Знаю, вера твоя крепка! – добавил Филарет.

Царь кивнул.

– Обещал в сан положить патриарший, – напомнил Филарет.

Дмитрий приподнялся на подушке:

– Завтра, владыко, сделаю тебя патриархом русским. Богородицей клянусь.

Димитрий перекрестился и залез под одеяло с головой. Филарет сурово посмотрел на него.

– Владыко, – остановил его голос царя. Димитрий высунул морду из-под одеяла. – Хочу завтра совет царский собрать.

Взгляд митрополита скользнул по окнам. На дворе было темно, и в ночи раздавались только окрики-переклики стражи да караула.

– Что за совет? – осведомился Филарет.

– Хочу указ издать, чтобы какого ежели самозванца повстречали, вешали там же. Ко мне в Тушино не возили.

Филарет усмехнулся:

– Твоя воля на то. Делай как знаешь.

– Одобряешь? – вкрадчиво спросил Димитрий.

– Коли твоему величеству спокойнее так, то даю свое благословение.

Царь, улыбаясь, закивал.

– На совет все равно приходи, владыко! – крикнул он, когда дверь за Филаретом почти закрылась. – Казачий приказ учредим. А то разгулялись казачки больно.

Филарет согласно кивнул и захлопнул дверь.

Дары волхвов

В избе пахло травами. Сладкий запах щекотал ноздри так, словно кто-то пытался засунуть в них соломину. Руки были перевязаны белым полотенцем и сложены на груди. Мебели, кроме грубо сложенной печи, в доме не было.

Молодая девушка принесла отвар в глиняной чашке.

– Выпей это, казаче, и тебе станет легче, – тихо произнесла она. – Отвар из зимних трав и корений. Дает силу и вещие сны.

Зырян попытался приподняться.

«Вещие сны», – повторил он про себя.

Девушка поднесла чашу к лицу казака. Сначала отвар показался ему горьким и противным, но с каждым глотком и с каждой каплей он превращался в нектар. От сладкого у Зыряна засосало под ложечкой. Губы стали слипаться, а веки налились приятной тяжестью. Его рука больше не могла поддерживать тело, и он тихо опустился на постель.

«Вещие сны, казаче, – пропел в отдалении нежный девичий голос. – Вещие».

Глухой удар на монастырской звоннице заставил вскочить беглого казака на ноги. Конь стоял рядом, даже не привязанный. Где-то не очень далеко играли трубы и били барабаны.

«Может, смотр какой?» – подумал казак.

Шатер монастырской угловой белой башни почти упирался в темное покрывало облаков, проплывавших над ее вершиной. У подножия башни с какими-то своими заботами суетились стрельцы. К башне подкатила черная карета. Ее пассажиров Зырян не видел. Ему навстречу скакал стрелецкий разъезд с саблями наперевес.

– Плохо дело, брат… – Зырян похлопал коня по гриве. – Надо уходить.

Вскочив на круп жеребца, казак лихо дернул поводья и устремился в сторону леса. Погоня остановилась. Ей незачем был этот пришлый, однако лишние глаза были ни к чему.

Зырян гнал по бескрайнему полю, ночь уже расправляла над ним свои крылья. У реки, что в сумерках вилась темной змеей, мерцало пламя костра. Казак спрыгнул с лошади и подошел к костру. В котелке булькала кипящая вода, а на платке чуть поодаль лежала вязанка травы.

– Казаче! – раздался задорный смех.

Зырян вздрогнул. Ксения. В полумрак костра вплыла Годунова.

– Все увидел, что хотел? – спросила Годунова, укладывая мятую траву в корзину.

– Что в лавре? – осторожно спросил Зырян.

– Поляки предприняли штурм, – ответила Ксения, – но у них ничего не вышло. – Годунова улыбнулась. – Тот арапчонок, что ты ищешь, в лагере у Марины Мнишек.

Зырян кивнул головой:

– Я догадывался. Я не смог его уберечь.

Годунова подплыла ближе и положила Зыряну руку на плечо.

– Ступай в Москву, казаче, и возьми свои гроши. После можешь идти в Тушино. Тебя там никто не опознает.

Зырян довольно улыбнулся.

– Оставайся у костра на ночь, – прощебетала Ксения. – Мне пора. Корзинка с едой под кустом.

Годунова растворилась во мраке ночи, словно сгоревшая на небосводе звездочка. Зырян остался один.

Костер ярко горел. Сучья трещали, поднимая вверх снопы искр, раздуваемых ночным ветром. Конь фыркал суховатыми ноздрями и переступал с ноги на ногу. Казалось, что коню не нравится ночлег в диком поле, и он стремится туда, где тепло и безопасно. Туда, где его седоку ничего не грозит. Конь ждал. Ждал решения хозяина, чтобы устремиться вперед и покинуть эти негостеприимные места.

Холодный ветер принес с запада удар колокола. Зырян узнал этот низкий протяжный звук. Вскочив на коня, казак дернул поводья жеребца. Москва была уже близко. Зырян загнал коня на холм. На крепостных стенах Земляного города ярко полыхали костры, протянувшись нескончаемой мерцающей цепью. Ветер тащил гарь из печей московских слободок.

Где-то не так далеко, на северо-западе, стояло сельцо Тушино, где встал всем своим двором самозванец Димитрий. Огней Тушино не было видно, но над лесом поднималось едва заметное красное зарево.

Зырян пришпорил коня. Не попасться бы тушинцам прежде времени. Но вокруг было тихо, только пел свою заунывную песню ветер. Тушинцы частенько шастали по ночам да дожигали огнем еще остающиеся целыми деревеньки. Но огней факелов и ржания лошадей не было слышно.

Зырян спустился с холма и поехал в сторону Земляного города. Ткнув караульным в лицо грамоту Шуйского, казак оказался внутри. Москва не спала. Само лихое время сорвало с нее покрывало сна, заставив московитов быстрее шевелить руками, а где и мозгами. К стенам и башням Белого города, скрипя деревянными колесами, катились телеги с пушечным зарядом. Кто-то, зажав в руках охапку пищалей, тащил их на редут. Караульные стрельцы тут же жгли костры и, рассевшись вокруг огня, травили небылицы.

– Куда прешь, сатана? – услышал Зырян грозный окрик.

Перед мордой его коня стоял, засучив рукава, бородатый старик. У ног старика лежали три мешка с порохом, которые тот, по всей видимости, волок на своей худой спине.

– Прости отец, – извинился Зырян, приложив руку к сердцу. – Не заметил тебя.

Старик скривился и недовольно буркнул:

– А ты шары-то свои разуй. Ворон считаешь.

Зырян усмехнулся:

– Ловко ты, батя, по казачьей шее матюгами прошелся.

Старик согнулся и, подхватив один из мешков, ловко закинул его себе на спину. Затем он оскалился и буркнул:

– А ты слезай с коня, казак, да подсоби чуток, раз уж сам согрешил.

Зырян спрыгнул с лошади и подошел к старику.

– Чего суетитесь-то так, батя?

Старик утер свободной рукой пот со лба и прохрипел:

– Царек-то с королем польским хотят штурм учинить. Готовимся.

Зырян подхватил оставшиеся на земле два мешка с порохом и выпалил:

– Подсоблю, батя, куда тащить?

Старик протянул руку:

– А вон туда, где телега стоит, дальше уж сами.

Конь пошел следом.

– Хороший конь! – пробурчал старик. – Сам за хозяином идет.

Зырян улыбнулся. Старик скинул мешок с порохом в телегу и уставился на казака.

– Чего смотришь так? – буркнул Зырян, заметив пронзительный взгляд старика.

При свете факела казак смог рассмотреть лицо старика. Худое, иссохшее, словно лики на иконах, или же старик похож на того старца, что он видел в Велесовом скиту. Такие лица сразу бросаются в глаза и глубоко врезаются в память.

– Вот хочу у тебя спросить, казаче, – начал старик.

– Спрашивай, коли хочешь, – кивнул Зырян.

– Вот вы, казаки, вроде православные, русские, а самозванцу службу несете. Как понять вас?

Зырян смутился. Он и сам как птица перелетная – где гроши, там и казак лихой. Что ему ответить этому седому старику? Лучше промолчать, все равно не поймет. Но отвечать что-то было нужно. Старик ждал ответ на свой вопрос, продолжая пристально смотреть казаку в глаза.

– Не знаю, батя, – бросил Зырян. – Не томи душу. Я и сам иногда не пойму.

Старик потряс седыми локонами.

– В том-то и беда, что сам не знаешь. Знал бы, в Москве бы был.

Старик не знал, что казак, стоявший перед ним, несколько суток назад чуть не сложил голову в Троице-Сергиевой лавре, выполняя поручение царя Василия Шуйского.

– Пойду я, батя, – буркнул казак, подхватывая коня под уздцы.

Дальше, до стен Кремля, Зырян шел пешком. В московских слободках, несмотря на спустившуюся на город тьму, было шумно. Где-то бренчали удары молота, раздавались визги двуручной пилы, прилетал глухой стук упавших друг на друга деревянных бревен. В окнах посадских изб был заметен неяркий свет свечей, брехали во дворах злые псы.

Стены Белого города также остались позади. Только остановившись, Зырян заметил, как устали его ноги от долгой пешей ходьбы. Они ныли так, словно тянули тело и сами ноги веревкой в разные стороны.

«Это тебе, казак, не верхом по Москве ехать», – заметил он себе.

Впереди возвышалась знакомая Свиблова башня. Хоромы боярина Стрешнева находились на территории Китай-города в Зарядье. Рядом стояли хоромы боярина Романова и английский двор. По стеленной дощаником улице прогуливался стрелецкий караул. Караульные, проходя мимо боярских хором, дружно останавливались и зачем-то всматривались в мутные стекла окон.

На постройку дома боярин Стрешнев не поскупился ефимками. Возвел большой каменный подклет с узкими, похожими на крепостные бойницы оконцами. Сверху возвел хоромы из толстого кедра. Сбоку пристроил небольшую каменную башню, шатер которой венчал флюгер в виде ангела с трубой. Небольшую часовню боярин велел построить за башней. Ее купол выглядывал из-за крыши хором. На крест боярин тоже не поскупился. Обил его золоченым железом, согласно своему статусу.

Ворота в усадьбе Стрешнева были двойные. Первыми поставили узорчатую железную решетку, а за ней – деревянные воротца. На кой это нужно было боярину, Зырян не знал. То ли гроши девать некуда, то ли боялся боярин гостей непрошеных. Во дворе мерцали горящие факелы.

Зырян дернул за веревку. Где-то внутри отозвался звон колокольчика. Стрелецкий караул, заметив одинокого казака у ворот боярина, тут же развернулся. Во дворе запрыгали отблески факела.

– Кто таков? – рявкнул хриплый голос из-за ворот.

– К боярину Стрешневу я! – устало буркнул Зырян. – Он знает.

За воротами раздались шаги.

– Доложи боярину! – недовольно произнес чей-то хриплый голос.

Стрельцы подошли ближе и стали наблюдать, готовясь в случае чего пресечь беззаконие, если оно, конечно, случится. Дверка в воротах заскрипела засовами и тихо распахнулась. На пороге показался управляющий усадьбой.

– Боярин ждет! – недовольно прохрипел приказчик. – Заходи. Оружие оставь мне! – сурово просипел он. – Возвернешься, отдам.

Зырян скинул ремень с саблей и протянул его приказчику.

– Ну, иди уже! – подтолкнул он Зыряна.

Казак остановился у двери. В горнице было двое, Стрешнев и кто-то еще из высокородных. Зырян понял это по тону беседы.

– Шуйского надо убирать! – произнес собеседник хозяина.

– Как убирать-то? – с волнением в голосе ответил боярин. – Не мы ли крест ему целовали?

Собеседник замолчал, а затем раздраженно буркнул в ответ:

– Так целовали ж, думая, что Васька Шуйский крепким царем окажется.

Хозяин встал на ноги и недовольно заорал:

– Тут уж какого царя ни ставь, все одно смута. Тем более Шуйский – природный царь. Из Рюриковичей он.

Гость звонко хлопнул ладонями по столу:

– Где уж нам, Мстиславским. Наливай, боярин, – приказал гость, – авось обойдется.

– Не обойдется! – разъяренно выругался Стрешнев. – Может, ты, Федор, хочешь царем стать?

Мстиславский истерично рассмеялся:

– Упаси Бог. Да и не по роду нам.

Стрешнев промерил горницу ногами:

– Тогда пей да помалкивай. Шуйский – царь, вот пусть он царем и остается.

Зырян украдкой сквозь щель в неплотно закрытой двери слушал разговор двух знатных бояр. Говорили понятно о чем. О царе. Плохо дело в государстве Московском. Виновного в бедах своих бояре ищут. Думают бояре, что если на другую лошадь пересядут, так и смуте конец.

В коридоре показалась фигура приказчика. Зырян толкнул дверь: не хватало еще, чтобы приказчик доложил Стрешневу, что казак у двери подслушал их разговор с Мстиславским.

Парень ввалился в горницу. Увидав знакомое лицо, Стрешнев улыбнулся и вскинул руки к потолку:

– Жив казак! Мы уж с царем-батюшкой думали, сгинул ты.

Зырян поклонился.

– Письмо в лавру честно доставил! – продолжал нахваливать казака боярин. – Жаль, что на поляков на обратном пути нарвался.

Стрешнев сел за стол и ухватил рукой кувшин.

– Выпей за службу!

Боярин налил полный стакан вина и протянул казаку. Мстиславский, прищурившись, сидел и рассматривал казака.

– Так меня Ксения Годунова выходила в скиту, – отозвался Зырян.

– Годунова? – Мстиславский удивленно поднял брови. – Она вроде инокиня теперь.

Стрешнев развел руками и промямлил:

– Дело там такое непростое, Федор.

Мстиславский понимающе кивнул.

– Я гроши пришел забрать! – твердо произнес Зырян.

Стрешнев закивал головой. Он поднялся из-за стола и направился к большому сундуку в углу.

– Гроши ты свои заслужил, казак.

Стрешнев вынул из сундука холщовый мешок с монетами и бросил на стол. Монеты звонко брякнули, обдав душу казака приятным теплом.

– А послужить еще не желаешь? – спросил боярин.

Зырян замялся.

– Шуйский посольство к шведам отправляет, помощи против Сигизмунда просит.

Мстиславский задумался. Его лицо приняло непонимающее выражение. Он склонил голову и несколько минут смотрел в пол.

– А что за помощь Шуйский посулил королю?

– Крепость Корела, – мягко ответил Стрешнев.

Он уставился на Мстиславского, ожидая его ответа. Но тот молчал. Наконец повернулся к Стрешневу и с облегчением выдавил:

– Ну, это еще куда ни шло. А кончится смута, может, и отвоюем крепостинку-то, а, боярин?

Стрешнев натужно улыбнулся в ответ.

Дворовые псы в усадьбе заливались истошным лаем. Стрелецкий караул маячил чуть поодаль, теперь совершенно не обращая внимания на казака, застрявшего у ворот боярина.

– Куда теперича, казаче?

– В кабак пойду, в Кузнечной слободе.

Запах жареной курицы и лука защекотал ноздри. Кошель с грошами уютно уместился во внутреннем кармане кафтана, приятно согревая сердце казака.

«Сегодня напьюсь, аки свин, а завтра – в Тушино. Даст Бог, вытащу Кочубейку».

Ноги сами понесли парня по дощатому настилу вдоль улицы. Заливающиеся лаем во дворах псы не пугали его. Даже больше забавляли.

– Казаче! – радостно воскликнула девка-кабатчица, едва увидев Зыряна на пороге.

Она одернула сарафан и поправила волосы.

– Думала, забыл ты про меня.

Зырян помотал головой.

– Проходи, казаче! – Девка широко распахнула двери.

В кабаке было пусто.

– Одна я, – пролепетала, смущаясь, девка. – Батя за товаром уехал. Меня присматривать оставил.

Зырян содрал шапку с головы. Ему показалось, что с того момента, как он отправился в лавру, девка еще больше расцвела, зарумянилась, заколосилась, словно рожь. И сарафан на ней был новый с вышивкой диковинной. В волосы вставила гребень с жемчужными бусинами.

Зырян смущенно присел на лавку. Деревянные ножки скрипнули под весом казака. Девка накрыла на стол и уселась напротив.

– Ах, казаче… – Она сложила руки в замок и склонила голову.

– Зырян я! – буркнул казак.

Девка улыбнулась и смущенно опустила глаза. Зырян ухмыльнулся. В этот раз кабатчица была более покладистой. Еды принесла, а чем платить будет казак, и не спросила. Зырян полез в кошель и кинул на стол две монеты.

– Не надо, казаче! – смущенно прошептала девка. – За так накормлю, напою. Люб ты мне.

Зырян чуть не подавился.

– С чего такая милость? – непонимающе пробурчал он.

– Кабы я сама знала, – прощебетала она. – Видимо, сама Богородица тебя в кабак наш за руку водит.

– Не надобно за руку, – рассмеялся Зырян.

Он сгреб с тарелки куриную ногу и погрузил в нее зубы. Мягкое сочное мясо расплылось по рту.

– Возьми капусточки кислой, молодец мой, – рассмеялась девка, наблюдая, как казак деловито и мастерски пережевывает мясо.

Казак покивал головой и кивнул на кружку. Мария плеснула в кружку горькую. Отправив мясо в желудок, Зырян ловко ухватил одной рукой кружку, а другой захватил щепоть капусты с глиняной тарелки.

– Оголодал ты совсем, – сочувственно произнесла Марья.

Зырян, отправив содержимое кружки и капусту в рот, кивнул и буркнул:

– Где только служба царская меня не носила. Думал, уж пропаду.

Девка-кабатчица переплыла на другую сторону стола и села напротив Зыряна, наблюдая, как голодный казак поглощает кабацкий харч.

– Скажи мне, казаче, – Марья сложила руки и опустила на них тонкий подбородок.

Зырян отодвинул тарелку и пристально уставился на девку.

– Чего сказать-то?

Марья улыбнулась.

– Оставайся у меня, пока батька не приехал, – предложила девка.

Глаза Зыряна округлились, и шапка сползла на левое ухо.

– А что люди скажут? – буркнул недовольно казак.

– А что тебе люди? – Марья закусила уголок платка. – Скажу, что наняла тебя для охраны.

Девка смутилась, но глаз с казака не свела.

– Куда ты теперь, казаче?

Зырян вынул куриную кость из зубов.

– Вытащу друга из лагеря самозванца, а потом, может, на Дон, домой подамся.

Нежные руки девки-кабатчицы оплели его плечи. Полные мягкие девичьи груди приникли к спине.

– Оставайся со мной, казаче! – шептал тихий и нежный девичий голос. – Оставайся, казаче, буду женой тебе верной. Новый кабак построим. Тятька подсобит.

Марья пела в уши беглого казака так сладко, что Зырян уже и не понимал, что происходит в его голове. На кой черт ему этот Дон и этот арапчонок. Гроши за пазухой звенели, как самый нежный звон колоколов в Троице-Сергиевой лавре, на шее повисла красивая стройная девка, к тому же не нищебродка какая-то. С приданым девка, с малолетства ремеслу торговому обучена. И сословием они равны. Он – вольный казак, она – вольная девка. Зырян поплыл.

– Ох, Марья, – качнул казак головой.

Марья кого-то крикнула, и казака утащили наверх, в кровать в большой комнате. Гроши, что Зырян принес с собой, девка заботливо и надежно упрятала. Сегодня казака гроши, а завтра – общие. А пропить деньги казаку не мудрено. Убрала далече, так, что даже сама нечистая гроши те не найдет.

Был у Марьи погребок тайный. Тятька нашел на месте сгоревшего амбара. Вход он аккуратно расчистил, головни горелые вытащил да новый проход под сенями вырыл. Туда и припасы с горькой снесли, и гроши, что появлялись с торговли. Кабак-то в лихие времена сжечь запросто могут, а вот подвальчик потаенный – на месте. Да и не в лихое время горела Москва каждый год, когда слободка, а когда и до половины Москвы в пламени сгинет.

Опохмелившись с утра, Зырян прицепил на ремень саблю и глянул в оконце. На мостовые сыпал белый снег. Из-за кривых крыш посадских домов торчали маковки соборов и часовен. Марья, зарывшись в подушку, тихо сопела. По дощатому тротуару протопал стрелецкий караул с пищалями на плечах. Стрельцы уходили в сторону Земляного города.

Марья открыла один глаз. Казак стоял у окна и молчал.

– О чем думаешь, казаче? – пролепетала Марья. Она поднялась и потянулась. – За гроши не бойся, спрятала хорошо.

Зырян хмыкнул:

– Ехать мне надо.

Марья испуганно соскочила с кровати и бросилась казаку на спину.

– Я недалече, – успокоил ее Зырян.

Он слышал, как девка засопела, а потом и вовсе захныкала.

– Схожу в Тушино, заберу дружка – и в Москву.

Марья, еще раз пустив слезы, шмыгнула носом.

– Пустой иди, казаче, без жратвы, и коня не корми.

Зырян удивленно посмотрел на Марью.

– Это чего так, без жратвы?

Марья встала с кровати и подошла к Зыряну.

– Придешь с харчем, поймут, что в Москве был. – Марья опустила голову на грудь казака. – А так – пуст казак, словно ветер, и конь не кормлен, где его носило, поди спроси ветра.

– Ай да Марья! – воскликнул Зырян. – И правду говоришь. Где казак акромя Москвы харч возьмет, коли все деревеньки и имения вокруг города самозванец пожег.

В темное время Москва с вершины холма выглядит, словно рассыпанные по земле угли. Зырян еще раз обернулся в сторону валов и крепостных стен и дернул поводья коня. Мокрый снег слепил глаза, стекал ручейком с горячего крупа коня. Хорошо, что стужа еще не пришла, ежился всадник, сильнее втягивая голову в плечи.