Дипломаты, футболисты и прочие музыканты

Young, wild and free[4]

Ну а если серьезно, детство у меня было насыщенное. Прежде чем пойти в школу, я успел поменять, как теперь принято говорить, три локации. Родился в Ереване. Здесь же научился ходить и, чередуя русские и армянские слова, изъясняться. Говорят, получалось весело. В три года был релоцирован во второй тогда по значимости город в Армении, называвшийся Ленинакан. Папу в его тридцать четыре года назначили на вторую по важности должность в городе. Как мне потом рассказывали, я довольно серьезно там мажорил. В частности, по дороге из детского сада в киоске с мороженым цинично брал любимое эскимо и, не платя, невзирая на протесты продавщицы и нянечки, нагло съедая лакомство, удалялся. Оказалось, что не повязали меня только по двум причинам. Во-первых, папа занимал высокий пост, а во-вторых, мама вечером после работы в университете деньги киоскерше таки возвращала, при этом меня, четырехлетнего грабителя-рецидивиста, никогда не ругала.

Там же во дворе ребята постарше научили меня, что если взять воск от свечи и минут пять пожевать, то получается практически настоящая жвачка, которую можно потом еще час-другой, как в американских фильмах, смаковать. Я тогда еще не очень разбирался в кино и неточно понимал, что это такое – американское кино, – но сам процесс меня радовал и увлекал.

Там же пришлось познать и не только радостные стороны жизни. Видя бои старшего брата с мамой за свободу личности, выражавшуюся в отчаянном нежелании Сергея учиться играть на фортепиано, я уже тогда, в неполных пять, дал себе слово, что музыкой не буду заниматься ни-ког-да в жизни. Что ж! Мужик сказал – мужик сделал. Признаться, в более зрелом возрасте я искренне сожалел, что музыкальной грамоте не обучен, но слова своего пацанского не нарушил.

В пять лет меня свалила тяжелая форма свинки. Говорят, меня разнесло так, что, пока я, бездыханный, возлежал на знаменитых высоких ленинаканских пуховых подушках (взбитых бабушками на улице длинными прутьями), соседские пацаны приходили поржать, глядя на то, как мои раздутые щеки покоятся на плечах.

Отдельная страничка биографии в тот период – это мое общение с тогдашними мировыми легендами. Сначала я познакомился с Юрием Гагариным, который присутствовал на какой-то важной гостусовке. Увидев забавного карапуза, он не удержался, схватил меня и со словами: «Хочешь стать космонавтом и вот так летать в космос?» – начал отчаянно подбрасывать под потолок. Напомню, что подготовки в спецотряде Звездного городка я в свои три года не проходил. К перегрузкам готов не был. Поэтому, очевидно, нешуточно перепугался. Также очевидно, что в те стародавние времена памперсы еще не были изобретены. Короче, произошел конфуз. Сразу скажу, что он – легенда – не успел увернуться. Вот такой вклад я внес в развитие советской космонавтики. И уже тогда отчетливо понял, что стать космонавтом мне не стоило даже думать, а ведь об этом мечтал каждый советский мальчишка.

А вот когда приезжала Валентина Терешкова, она, несомненно, знавшая историю моего общения с первым космонавтом, подкидывать меня не стала, а ограничилась парой дежурных вопросов и совместным фото.

Помню, как вся страна оплакивала погибшего при приземлении в 1967 году космонавта Владимира Комарова. Я тогда искренне не понимал, как могут умирать такие из железа сделанные люди. Ведь космонавтикой нашей и космонавтами гордилась вся страна. Их имена все до единого советские люди знали наизусть. Дома в сервантах стояли их портреты наравне с Есениным и Хемингуэем.

Плакали тогда все, невзирая на возраст, пол и социальный статус.

При всём этом Ленинакан оставался самым веселым городом в мире. Даже мне, ребенку, это было абсолютно понятно.

Вот вам, например, типичный ленинаканский анекдот:

– А почему Ленинакан называется Ленинаканом? Ведь вождь мирового пролетариата Владимир Ильич Ленин ни разу в жизни тут не был и даже мимо не проезжал. Вероятнее всего, он даже и не знал о существовании этого города.

– Странные вы люди. Ну сами подумайте, как еще назвать город, если в нем живет двести тысяч ленинаканцев?

Жилось мне там легко и радостно. Даже необходимость иногда поспешно выбегать на улицу, если начиналось землетрясение, казалась просто приключением – конечно, никому ничем не угрожавшим. А подземные толчки тут были делом вполне себе обыденным и регулярным.

Но мой неугомонный папа решил, что управлять огромным городом не так интересно, как быть дипломатом и посмотреть мир. А для этого надо было пройти обучение в Дипакадемии в Москве, выучить за три года пару иностранных языков и стать сотрудником МИДа. Да и мама тоже в это же время поступила в московскую аспирантуру и начала работу над диссертацией по своему любимому Кюхельбекеру, которого так же, как и боготворимый ею Александр Сергеевич Пушкин, запанибрата, любовно называла просто Кюхля.

Так я оказался в холодной, неприветливой Москве. Попробуй тут взять эскимо в палатке и вприпрыжку побежать домой. Догонят ведь!

Мы были крепкой и дружной семьей. С братом в свои пять и девять лет на подпольном совете мы решили поддержать родителей, невзирая на то, что отчетливо видели их стратегическую ошибку. Строить козни не стали, хотя пару раз в довольно резкой форме детского нытья предлагали родителям всё бросить и вернуться домой.

В Москве мы несколько месяцев вчетвером пожили в небольшой комнате в общежитии с удобствами в конце коридора, что было вполне себе весело. А потом получили трехкомнатную квартиру в новехонькой девятнадцатиэтажной высотке в самом конце тогдашнего Ленинского проспекта. Где я и прожил следующие тридцать три года своей жизни, постоянно куда-то уезжая, но неизменно возвращаясь.

По моему глубокому убеждению, детство заканчивается с началом школы. Именно тут, на юго-западной окраине столицы, я и пошел в первый класс московской средней школы № 257.

Если вы полагаете, что следующие десять лет я провел тут, вы глубоко ошибаетесь. Помните, я в предыдущей главе намекал на непоседливость своих родителей? Так вот: школ в моей жизни было аж четыре штуки.

Первый и второй класс тут, в Москве. Первую учительницу мою звали Евгения Петровна. Родители говорят, что первого же сентября я вечером вполне серьезно и озабоченно поинтересовался: «Что? Теперь так будет бесконечных десять лет?» После чего ушел в себя и несколько дней ни с кем не общался.

В первом же классе был представлен главе местной шпаны – авторитетному Сашке Грушину. Он учился в пятом вместе с моим братом и почему-то очень симпатизировал ему, что делало нашу дворовую жизнь в целом безопасной. Сашка в свои двенадцать реально управлял бандой, состоявшей из старшеклассников и даже выпускников школы. Нестандартный ум, умение пить и курить наравне со старшими, а также заканчивающийся срок сидящего в тюрьме по очень тяжким обвинениям старшего брата делали власть Сашкину практически безграничной. Его реально побаивались на районе даже взрослые хулиганы. Ну а мы, воспитанные на книгах Гайдара, понимали, что в двенадцать лет командовать полком не такая уж и редкость.

Помню, как мы в первом классе, едва научившись писать, вместе со Славкой и Лехой переписывали печатными буквами в тетрадку текст народной песни, которую старшие ребята пели под гитару в подъездах. Песня была об американском летчике, воевавшем и подбитом во Вьетнаме. Но даже мы, первоклашки, заговорщически переглядывались, горделиво демонстрируя, что понимаем, но не можем сказать вслух, кто такой тот самый вьетнамский воздушный ас Ли Си Цын[5]. В этой песне помимо сюжета с двойным дном нас еще завораживали слова, смысл которых мы не совсем понимали, но которые нам казались очень пацанскими: гермошлем, катапульта, стропы, да и сам «Фантом» – именно так называлась та песня. Гораздо позже довольно близко к нашей версии ее воспроизвел Егор Летов. Ну а Чиж, немного изменив ее, просто сделал хитом через тридцать лет после тех событий[6].

Примерно в это же время папа осилил арабский и английский, мама так и не успела дописать диссер, и мы, посланные Родиной, поехали к месту командировки – в революционную Ливийскую Джамахирию, в славный город Триполи. Третий и четвертый класс я отучился здесь. Советской школы тут не было, в несоветскую ходить было строго-настрого запрещено, поэтому учился я дома. Учителем по всем предметам, кроме одного, была мама. Папа на себя взял только уроки армянского. Надо сказать, что в итоге каким-то чудом я математику осилил, читать и писать по-русски научился, а вот по-армянски – только говорить и петь гимн Еревана, песню «Эребуни». Признаться, я весьма коварно использовал то, что мы с папой занимались после его рабочего дня. Зная, что он устает, я намеренно весьма монотонно и протяжно начинал воспроизводить какое-нибудь заданное папой стихотворение, понимая, что ровно через пять минут он, убаюканный мной, заснет и последующие сорок минут я смогу заниматься чем угодно, главное – не шуметь.

Надо сказать, что в Ливию мы приехали в очень интересный исторический момент. Ровно за год до нашего появления тут свершилась революция. Под руководством совсем молодого, двадцатисемилетнего капитана Муаммара Каддафи «Свободные офицеры» свергли престарелого короля, лечившегося в тот момент, по-моему, в Турции, национализировали принадлежавшую в основном итальянцам, чьей колонией Ливия до того была, нефтяную и прочую промышленность и двинулись к благополучию и процветанию страны[7]. Сам Каддафи довольно быстро из капитанов, коих было много в ливийской армии, превратился в единственного на всю страну полковника. Тогда рассказывали много баек о пацанских, в общем-то важных государственных совещаниях совсем еще молодых революционеров, частенько заканчивавшихся руганью, потасовками и прочими проявлениями эмоций вплоть до стрельбы.

А однажды мы с папой, возвращаясь домой из аэропорта, стали свидетелями самого настоящего покушения на главу государства. Еще издали мы видели, как навстречу нам торжественно ехал кортеж из нескольких больших, явно президентского формата машин в сопровождении мотоциклетного караула. Выглядело это вполне красиво и масштабно. Но вдруг прямо наперерез кортежу резко выехал огромный бензовоз. Мотоциклисты как горох поотскакивали от бензовоза. Их раскидало метров на тридцать. Машины главы государства с диким грохотом врезались в грузовик. Бензовоз полыхнул. Мы не стали останавливаться. Тут только советской дипломатической машины не хватало. Позже мы узнали, что это действительно было покушение на Каддафи. Но оказалось, что славившийся своей охраной и спецслужбами лидер революции догадывался о возможном покушении и на неприметной машине практически без сопровождения поехал в аэропорт по объездной дороге.

Из других событий, серьезно повлиявших на мою жизнь, вспоминается лишь случай, когда я, нарезая хлеб, случайно отрезал пару-тройку миллиметров с конца своего указательного пальца на левой руке. С тех пор я уверен, что мой левый указательный палец на эти самые пару-тройку миллиметров короче правого. Вот уже более пятидесяти лет я постоянно провожу замеры, но однозначного научного результата пока добиться не могу. Замеры всё время дают поразительные и очень противоречивые результаты.

Дальше в моей жизни наступил период относительной стабильности. С пятого по восьмой класс, с небольшим перерывом, я отучился в школе при посольстве в Каире, куда, собственно, был переведен папа.

Египет – страна удивительная. Уже в те времена там одновременно переплелись и уникальная история, и огромное количество памятников разных эпох, и ультрасовременный центр столицы с высоченными зданиями, и повсеместная невероятная бедность, и нищета, и удивительная для нас, советских людей, свобода интеллектуалов.

Советский Союз после египетской освободительной революции под руководством Гамаля Абдель Насера[8] здорово помогал стране индустриализироваться. В Египте в то время проживало огромное количество советских граждан. Помимо сотрудников посольства, тут были и металлурги, строившие огромные заводы, и музыканты, преподававшие в консерватории, и нефтяники, проводившие нефтеразведку, и военные специалисты, помогавшие в остром противостоянии с Израилем, и строители, воздвигавшие Асуанскую плотину и электростанцию.

Жизнь вокруг кипела. Прямо напротив посольства, через главную в городе улицу Гиза, была наша советская школа. Восьмилетка. Почему-то считалось, что более старшим детям лучше учиться дома, в Союзе. Лучше без родителей, с бабушками и дедушками или, на худой конец, в интернате, чем тут, где рядом снуют вражеские шпионы, в магазинах продают настоящие джинсы, а в любой лавке есть жвачка и кока-кола.

Но когда ты в начале тинейджерства, тебе вовсе не до этих размышлений. Мы взрослели, умнели, познавали жизнь в очень разных ее проявлениях. Играли с утра до ночи в баскетбол, видимо, под впечатлением нашей исторической победы на Олимпиаде в Мюнхене, когда еще за три секунды до финального свистка проигрывали американцам[9]. Нарушали строгие посольские правила, без сопровождения взрослых сбегая в город и гуляя там часами. Влюблялись. Дружили. Пытались собрать рок-группу, которая так и не состоялась по одной простой причине – никто ни на чем не умел играть. Летом уезжали в лагерь в Александрию на море. Этого момента мы ждали весь учебный год. Там всегда было интересно, весело и романтично.

Вся эта идиллия прервалась только однажды, когда израильская армия, отбив атаку египтян и сирийцев, мощным рывком за несколько дней в конце октября 1973 года оказалась всего в ста километрах от Каира. Женщин и нас, детей, немедленно эвакуировали на родину, а отцы остались там нести свою службу. Таким образом первую и практически всю вторую четверть в шестом классе я учился в Ереване в знаменитой школе имени А. П. Чехова. В школе, которую окончила моя мама и в которую ходил мой старший брат, живший в Ереване как раз с бабушкой и дедушкой по уже известной вам причине. Как это ни удивительно, но и при маме, и при нас с братом директором была легендарнейшая из легендарнейших школьных директрис – Мери Аршавировна.

Чувствуя, что события, в силу которых я оказался в Ереване, не затянутся надолго, и искусно разыгрывая карту жертвы израильской военщины, я почти полгода балбесничал, регулярно прогуливал уроки с пацанами и активно поддерживал любимый футбольный ереванский «Арарат», который умудрился именно в этот год в первый и последний раз стать чемпионом Советского Союза, а более того, еще и взять Кубок. Золотой дубль! Так что осенью 1973-го я не пропустил ни одного матча и стал свидетелем и победного драматичнейшего финала кубка, и последнего матча чемпионата с ленинградским «Зенитом». Оба эти события отмечала вся республика массовыми гуляниями и всеобщей эйфорией. Власти даже не искали ребят, которые после финала Кубка, не сдержав эмоций, приколотили к памятнику вождя революции В.И. Ленина на центральной площади Еревана нарисованную от руки восьмерку – номер, под которым играл герой того матча Левон Иштоян.

Второе большое впечатление от учебы в Армении было, когда я, не знавший местных обычаев и нравов, в грубой форме отправил куда-то далеко выпендривавшегося парня из параллельного класса, сопроводив это всё унизительным пендалем на потеху классу. Позже выяснилось, что старший брат у этого неприятного типа – некий местный авторитет. Мне пришлось обратиться за помощью к своему старшему брату Сергею. Узнав, с кем я связался, он, десятиклассник, покрутил пальцем у виска, но, конечно же, впрягся за своего младшего и не по годам глупого брата. Каково же было мое изумление, когда на стрелку, назначенную старшими, явилось человек по семьдесят возбужденных молодых ребят с обеих сторон. К счастью, конфликт удалось разрешить на стадии финального словесного баттла, обычно предшествующего началу боевых действий. Уж не знаю, какие слова нашел мой брат и сопровождавшие его лица постарше, но, когда всё закончилось, он довольно строго мне сказал, что это Ереван и тут надо знать, кому давать пендали, а кому нет. Урок усвоил. Усвоил на всю жизнь. Применение пендалей из системы своих взаимоотношений с любыми людьми любого возраста в любой точке земного шара пожизненно исключил.

Отучившись восьмой класс в Каире, как оно и бывает в жизни, оканчивать школу вернулся туда, где всё начиналось. Москва. Школа № 257. Многие ребята и девчонки оставались тут с начальных классов. Было и много новичков.

Первое время я себя тут чувствовал инопланетянином. Помня жизненные уроки, старался ни в какие истории не впутываться, ни в каких коалициях не состоять. Тем более что мне было дико интересно быть дома вместе с моим братом Сергеем и его женой Машей, которые сами, будучи еще очень молодыми людьми, числились моими официальными опекунами. Однажды, когда Маша пришла на мое родительское собрание, ее с позором изгнали из класса, заявив, что старшеклассникам нельзя замещать родителей. Поэтому впоследствии на подобные мероприятия ходил уже Сергей, а для пущей убедительности не брился за несколько дней до.

А тем временем в квартире у нас был сплошной фестиваль. У нас собирались ребята постарше, и именно поэтому мне было невероятно интересно их слушать, с ними общаться, обсуждать музыкальные новинки, да и просто находиться рядом. Уже значительно позже выяснилось, что это были действительно выдающиеся личности, которых каким-то образом умудрялся собирать вокруг себя мой брат, невзирая на свой вполне еще юный возраст. Тогда в этих двадцатилетних шалопаях и гуляках сложно было разглядеть будущего вице-спикера парламента и руководителя авторитетнейшей партии, легендарного и бессменного руководителя театра, выдающегося челюстно-лицевого хирурга, отца русского блюза, невероятных интеллектуалов и лидеров мнений и настроений.

Закончилось всё для меня так, как и должно было закончиться в нормальном девятом-десятом классе: рок-группа, компания, сплошные любовные интриги, борьба за баллы в итоговый аттестат, репетиторы, бешеная нервотрепка с выпускными экзаменами, когда отчетливо ощущаешь конец какой-то большой части твоей жизни, из которой уходить не хочется, а переход куда-то и сильно пугает своей неизвестностью, и манит безудержно.

Не покривив душой, скажу: институт я свой не полюбил сразу. То ли оттого, что я как-то по-другому себе всё это представлял, то ли оттого, что мне не так легко всё, как в предыдущие разы, давалось. Может быть, потому, что я остался жить в родительской квартире совсем один (папа с мамой уехали в очередную арабскую командировку в Марокко, а Сергей развелся с Машей и в депрессии уехал жить в Ереван), то ли еще почему-то. Я в этом так и не разобрался.

Из всех институтских историй в память, пожалуй, врезался случай, когда за какие-то очередные прогулы деканат велел мне писать объяснительную, ибо на слово в мои бесконечные байки о причинах пропусков никто уже не верил. Я и написал. На следующий день меня отловили и передали, что декан хочет видеть меня лично. Я не на шутку напрягся. Сильно волнуясь, зашел во внушительных размеров кабинет. Декан – как мне тогда казалось, старичок лет сорока пяти, – осмотрев меня с ног до головы, сказал:

– А вы, я погляжу, мастер объяснительные писать. На своих полутора страницах вы меня в какой-то момент даже убедили, что у вас были серьезные причины не ходить в институт на протяжении двух недель. Ну вы, блин, и молодец… Предположу, что такой навык вам, молодой человек, в жизни пригодится.

Так я поверил в волшебную силу слова. И свое умение им пользоваться. Эта вера меня несколько раз в жизни спасала и помогала. А порой и сподвигала на разные эксперименты, один из которых в данную минуту вы держите в руках.

С большим скрипом я добрался до финиша – диплома, изрядно потрепанный и много чего переживший вне стен института.

Было очевидно, что пора двигаться дальше, как-то жить в новых реалиях, ведь самая беззаботная и веселая часть жизни прожита.

Тогда казалось именно так.

Ты всё еще молод, но уже пора в другую, взрослую жизнь.

МоскваНоябрь 2022 – февраль 2023

Stand up and fight! You're in the army now[10]

– Очка-а-арик! Умный?

В этот момент в моей голове пронеслось мыслей, казалось, больше, чем за все предыдущие восемнадцать лет жизни. Ответить утвердительно – слишком нагло и самонадеянно, ответить отрицательно – как-то совсем неискренне будет.

– Так точно, товарищ полковник.

Полковник Селезнев был человеком, которого невозможно представить не офицером. Крупный, грузный, седой, знающий все ответы на все вопросы, прошел двадцатилетним мальчишкой всю Великую Отечественную от звонка до звонка, много повидавший в своей жизни. Очень простой, справедливый и солдат по-отечески любивший, он догадывался, по какой именно причине я опоздал к месту несения службы на день, сославшись на недомогание. Скорее всего, он предположил, что произошло это от острого желания посмотреть последнюю, пятую серию «Места встречи изменить нельзя» с Высоцким в главной роли[11]. Это он мог и понять, и простить. Он сам, казалось, был одним из героев того фильма.

– Ну что, в писари пойдешь? А то у меня ефрейтор Колосков дембельнется скоро, а мне нужен писарь, не борзый и грамотный.

Мне показалось, что нехитрые критерии мне вполне по зубам.

– Так точно, товарищ полковник.

Собственно, так началась моя служба в Советской Армии в ноябре 1979 года.

Надо сказать, что дело это довольно сложное и, безусловно, накладывающее отпечаток на всю последующую жизнь. После комфортной жизни с родителями, друзьями, одноклассниками ты в одночасье оказываешься в абсолютно незнакомой среде и обстановке, в окружении абсолютно чужих людей. Я не знаю, как сейчас, в технологический век, а тогда тебя стопроцентно отрезали от всей твоей предыдущей жизни и ты должен был начинать всё с чистого листа в месте, где ты никто и звать тебя никак. Твоя личность никого не интересует. Думать и пытаться что-то осмысливать строжайше воспрещается. Всё это работает только против тебя. Либо ты соглашаешься на эти правила, либо система тебя уничтожит. Понимаешь это практически сразу.

Приведенный выше диалог – единственный эпизод человеческого общения за первую неделю службы.

Не верьте тому, кто рассказывает, что в армии ему понравилось с самого начала. Даже матерый мазохист впадает в глубочайшую депрессию и осознает себя полнейшим говном с первого дня. Не отпускает это чувство до самого конца службы, да и потом, идя по жизни, ты периодически ощущаешь тот самый аромат «школы жизни».

При этом, конечно, там ты в разы быстрее постигаешь науку выживания на уровне подсознания. Хорошо это или нет – не знаю. Стоит ли оно того – большой вопрос.

При всём этом ты живешь там целых два года, а для восемнадцатилетнего человека это гигантский срок. Приспосабливаешься как-то, куда-то выруливаешь. Проходят годы, и в памяти остаются в основном веселые, жизненные и поучительные воспоминания.

– Ты, армян, всегда устроишься! Ты уже писарь, а Потикян уже художник. Как вы так умудряетесь?

Майор Джинджолия искренне, как ребенок, радовался такого рода открытиям. Он никогда не скрывал, что он не знает, как оказался офицером Советской Армии, как дослужился до майора и как умудрился до сих пор ни на чем не попасться. Человек он был совсем не армейского склада, веселый грузинский ловелас и гуляка. Человек добрый и всегда искавший позитива. Солдат не мучивший, но и не помогавший им никак.

Это именно он где-то через полгода моей службы заговорщически вызвал меня к себе и абсолютно серьезно начал рассказывать свой хитроумный план, ставший, очевидно, результатом долгих и непростых размышлений.

– Армян, смотри, на той неделе к нам в батальон пришел из учебки сержант Дуб. Так?

– Так, товарищ майор, – ответил я, совсем не понимая, что могло его в этом заинтересовать.

– Ты можешь его в мою роту записать?

С каких это пор его стало интересовать, кто попадет в его роту из новеньких? Начинаю понимать: сейчас произойдет что-то экстраординарное.

– Конечно могу, товарищ майор.

– Надо будет его назначить приказом командиром второго отделения второго взвода. Понял?

– Так точно.

На его лице начинает появляться выражение абсолютно счастливого своим изобретением человека. Наверное, такое выражение было на лице Менделеева, когда он закончил свою таблицу.

– Рядовому Дубине из второго же отделения надо срочно, слышишь, срочно присвоить звание ефрейтора.

– Он же дубина, тащ майор.

– Ты так ничего и не понял до сих пор? А еще говорят, армяны умные. – На его лице появилась усталая улыбка боксера, победившего в двенадцатом раунде соперника нокаутом. – Представляешь, на вечерней поверке я буду зачитывать: сержант Дуб, а он мне «я». Ефрейтор Дубина, а он мне «я». Прикольно же будет. Дуб и Дубина подряд!

– Так точно, тащ майор, прикольно.

По жизни всё забывающий и не очень ответственный, на этот раз майор Джинджолия строго отслеживал и интересовался карьерой двух солдат из его роты до тех пор, пока однажды, дней через десять, на вечерней поверке он не зачитал:

– Второе отделение. – Пауза.

Неторопливый победоносный взгляд по рядам солдат.

– Сержант Дуб.

– Я.

– Ефрейтор Дубина.

– Я.

Он не мог просто так пойти дальше, ему хотелось еще раз насладиться эффектом своей многоходовки.

– Что-то я не расслышал. Сержант Дуб.

– Я.

– Ефрейтор Дубина.

– Я.

– Сержант Солоп, продолжайте поверку. У меня важные дела. Я срочно в штаб полка, – сказал он и пошел в сторону телевизора.

В этом был весь Джин, как его между собой называли солдаты, да и офицеры, по-моему, тоже.

Володя Дубина был удивительный человек. Идеальный советский солдат. Именно такие пересилили фашистов в Великой Отечественной. Большой, сильный, добрый и очень наивный. Тракторист из глухой белорусской деревушки, в которой, по неведомым только ему причинам, все носили фамилию Дубина, да и сама деревня имела приблизительно такое же наименование.

Когда капитан Секачев впервые попросил Дубину на политзанятии, стоящего рядом с огромной картой полушарий, показать Баб-эль-Мандебский пролив, Володя впал в полный ступор. Надо сказать, что капитан Секачев каждый раз, задавая этот вопрос молодым солдатам, с одной стороны, самоутверждался, а с другой, получал удовольствие, потому что ему казалось очень смешным то, как они, в большинстве своем деревенские ребята из Белоруссии, Молдавии и с Урала, на это реагировали.

Немногие из них догадывались, что это всего лишь географическое название. Им казалось, что офицер просто произносит некий набор букв, просто чтобы поиздеваться. Дубина молчал, потупив глаза, даже не думая смотреть в сторону карты.

Тогда последовал следующий вопрос:

– Ты хоть столицу нашей Родины знаешь, Д-дубина?

– Ну, Москва, – не очень уверенно, очевидно ожидая подвоха, ответил Володя.

– Покажи, воин, столицу нашей Родины Москву на карте.

Володя как раненый зверь начал метаться возле карты от полушария к полушарию. Где-то в районе Южной Америки он остановился и начал про себя, шевеля губами, читать подряд все названия, надеясь, что ему повезет и попадется Москва.

– Дубина, а ты в школе учился? – небрежно, сидя на столе, спросил офицер.

– Так точно, тащ капитан.

– Закончил?

– Так точно!

– Парадокс! – Любимое словечко капитана, которое он произносил резко, как выстрел, проглатывая все гласные. – Закончить-то закончил, но ничему не научился! Чем ты, Дубина, в школе-то занимался?

Тут лицо Володи даже как-то просветлело, видимо, от милых сердцу воспоминаний.

– Как чем, тащ капитан, водку пил, девок щипал да по углам зажимал!

Как это ни парадоксально, но вся «интеллигенция» в итоге оказалась на блатных должностях: Гива Потикян тут же угодил в художники, Вова Ермолаев – почтальон-библиотекарь, Лёша Широпаев – художник, Володя Анохин – художник, еще кто-то в оркестр, кто-то в штаб писарем. Очевидно, что отношение к нам со стороны сослуживцев было двояким: с одной стороны, нас сильно не любили, ибо в их терминологии мы постоянно «шланговали», то есть бездельничали, пока они пахали, с другой стороны, они понимали, что у нас есть знания и умения, им не всегда доступные. Кто лучше оформит дембельский альбом? А кто напишет письмо знакомой девчонке так, «шоб душа сначала свернулась, а потом развернулась»? Кто, если очень надо, может и стихом в любви солдатской вечной в письме признаться?