Мечты о насилии

Мечты о насилии

1

У меня есть привычка: когда я сижу в кухне, я разговариваю со своим чайником. Как-то с детства так повелось у меня. Только в этот раз все было по-другому – чайник не отвечал мне. Он стоял на плите недвижимый от шока, в немом исступлении смотрел на меня своим открытым носиком. А в окне догорал закат. Розовое пламя горизонта отливалось на мне – окровавленном, помятом, дрожащим – пока я ждал ответ от своего друга-чайника. Чайник продолжал молчать. Мои руки дрожат все меньше и меньше, и я точно знаю, что должно случиться сегодня дальше. Я знаю… Знаю.

В прихожей, напротив моей ванной, есть зеркало в полный рост. Я решился наконец-то взглянуть на себя настоящего: узкий разрез глаз, выделяющийся подбородок, впалые щеки, под глазами синие круги. Боже, как же я худ и помят, стою вот, замерзший и дрожащий, двумя руками обхватываю небольшую шею в попытке ее согреть.

Напротив зеркала – дверь в ванную комнату. Я боюсь туда заходить. Я знаю, что там ждет меня. А если точнее, что меня уже не ждет никогда. Кровь вместе с водой уже затопили пол в ванной и теперь сочатся сквозь щель между полом и дверью. Ладно, обо всем по порядку.

2

Все перемены и обещания в моей жизни происходили в ванной. Сейчас, в общем-то, тоже. Фен, розетка, сигареты, зеркало с трещиной по всей длине и равномерный шум плескавшейся воды. Ванная у меня самая простая: чугунный гроб напротив двери, рядом с ней стоит умывальник с двумя зубными щетками и давно закончившейся зубной пастой, над раковиной висит зеркало с шрамом во всю его длину, и унитаз, который я не чистил, кажется, никогда. Я оглядывал ванную комнату и думал: « Когда-нибудь обязательно сделаю…» Глаза натыкаются на фен. Я вообще не знаю зачем мне нужен фен. Обычный фен, который для волос, что-то забыл на моей раковине. Смотрю на него и понять не могу. Сколько это уже длится? Год? Два? Или сколько? Ладно, думаю. Пытаюсь подняться на ноги, только я слишком пьян для такого маневра. остаюсь валяться трупом в уже остывшей воде. В голове мелькают мысли: «Я это сделаю… Я обязательно сделаю это… Простите, но сделаю…» Неловкое движение рукой – в ванну падают мои сигареты. «Последняя из блока, блядь!» – парирую удар судьбы. Остается полумертвый окурок, которым я не попал в унитаз. Никого вокруг нет, значит никто не осудит. Я прикуриваю бычок. Откашливаюсь от едкого дыма. «Когда-нибудь…» – мерцала мысль в моей голове.

Очнулся утром в своей кухне. Не очень уж удобно на полу спать. Все тело адски болит. Сырые джинсы и футболка на мне тоже проснулись и неприятно щекотали мое размякшее тело. Кое-как встаю и иду к зеркалу в ванной. Трещина по всей длине зеркала напоминает о былом величии жизни. Долго не могу заставить себя разглядеть как следует лицо, но в итоге получается адаптироваться к похмельной жизни, и открыть глаза полностью. Боже… это не могу быть я, просто не могу. Рытвины на лице и небритая кожа хронических алкашей, заплывшие шея и щеки, на голове лаком крытой из-за отсутствия шампуня уже есть седые волосы, мой нос с аккуратной горбинкой кренится вправо, карие глаза нельзя назвать карими из-за огромных синяков вокруг, длинный срез моих пухлых губ исказился от боли в голове. «Боже…» – единственное, что отзывалось на эту картину. Даже самые отбитые мрази не стали бы связываться с таким животным. «Печально… время-то сколько уже…» Лезу в карман и нащупываю телефон. Экран равнодушно говорит: «Четырнадцать часов тридцать две минуты». На работу сегодня не нужно, и на том благодарю. Весь оставшийся день прихожу в себя. Первым моим осознанным желанием сегодня была мастурбация. Скоротав несколько минут, вспоминаю как утопил свои сигареты. По всей квартире ищу случайно забытые сигареты, хоть немного, хотя бы одну. Ничего не нахожу. Приходится выйти на улицу. Солнечный свет отливается золотом и бьет по моим воспаленным глазам, и я жмурюсь, силясь больше не видеть света. Кое-как мне удалось таким образом – почти вслепую – дойти до входа в местный магазин. В магазине меня уже знают, а потому блок привычных сигарет терпеливо ждет оплаты. Домой я шел быстро. Выкурил три сигареты по дороге, еще одну в квартире, после чего ушел спать. Точнее, пытался уснуть. Укутался в одеяло и лежал. Моя попытка провалилась – я начал блевать. Остаток дня убирал квартиру от рвоты и курил.

После наступления темноты Он снова был со мной. Он опять смотрел на меня из-под своего огромного лысого черепа взглядом, которым смотрят на спящих при дрочке. Ощущения не самые приятные, особенно понимая, что после окончания он вполне может достать перо и начать полосовать меня, пока у него снова не встанет. Колени напрягаются до предела и черви в животе моем норовят вылезти наружу, пальцы онемели и взгляд, куда ни направь его, не может удержаться на одном месте. «Она ведь так и не вернулась…» – с выражением проговорил Он. И снова Он просто смотрит своим инфернальным ужасающим взглядом. Все продолжается минут так тридцать. Он уходит. Руки продолжают трястись еще какое-то время, только уследить за ними уже не могу – в голове разрываются гранаты или типа того. Не знаю, как долго все продолжалось после Его ухода, но уснул я все еще напуганным.

Ненавижу утро. Зачем оно существует? Чтобы размазать маленьких и слабых людишек с их проблемами и заботами? Глупый-глупый человек опять должен подняться на ноги, указать себе самому путь в светлое будущее, которое никогда не наступит? Не знаю я, не знаю! Солнце смогло-таки пройти мои блокады из штор и благополучно, с остервенением, било в мои уставшие глаза. «Спасибо тебе, Бог, за это конченое чудо, только все равно иди на хуй, гнида…» – думаю пока пытаюсь спрятаться от ненавистного света. И снова ванная меня принимает. Снова зеркало с трещиной во всю длину своей кривой, насмешливой улыбкой смеется от моего вида – заспанного, отвратительно грязного. Обожаю воду… Как же она греет и успокаивает. По лицу и ладоням струйками течет жизнь, что-то действительно ценное, что-то хорошее и светлое. И плевать, что из проржавевших труб многоквартирника – не важно все это. Зато меня снова вернуло хоть немного к жизни прозрачное и прелестное чудо. Пора собираться на работу.

Июнь. Видите ли, я излишне потлив, что крайне негативно сказывается на моем настроении и состоянии вообще. Если хотите, то я бы сказал примерно так – хочется отпиздить эту ебаную духоту и солнце впридачу. Улица заполнена человечеством, но лишь у меня явно выделяются пятна на подмышках, даже черная футболка ни разу не помогла. А они всё идут, идут они мимо и делают вид, что все хорошо, ничего же не происходит, верно? Не смейте взглянуть на меня, животные, начну убивать по одному всех, кого только смогу разглядеть, так что лучше молитесь и ссыте под себя при моем появлении, мрази. Но это неправда, я не смогу их убить всех. Даже несколько человек, даже парочку тел не смогу осилить. А солнце все палит и палит. Продолжаю идти, созерцая мир своим опухшим лицом, хотя, это больше похоже на ебальник.

Работаю я управляющим в одном элитном ресторане на западе Москвы. Не буду впадать в подробные описания и прямым текстом не стану говорить ничего о нем, кроме необходимого. «Элитный ресторан – значит и деньги там есть!» – так можно подумать, только вот – хуй. Голову ебут сильно – платят гроши, если не уметь зарабатывать лишнее на месте. Зачем я вообще там работаю? Все просто: мне действительно нравится атмосфера ресторана и вообще кухни, ощущение причастности к великой тайне, ибо никто не знает, кроме нескольких посвященных, что происходит за закрытыми дверьми между принятием заказа и подачей готового блюда или напитка. Я обожал это чувство. Также, как и тайну, я обожал тяжелые дни: когда приходилось помогать официантам презентовать блюда, принимать заказы, просить прощения у поваров когда очередной «эстет» просил убрать из блюда какой-либо ингредиент. Мне нравилось еле стоять на ногах холодными ночами, когда уже закрыли двери, а повары ушли по домам, и протирать с отвращением столы. Мне нравилось работать там.

3

Сам по себе я более приближен к владельцу, чем кто-либо из работников и дело не в моей должности. Всё очень просто: владелец – мой старый друг, хотя я не уверен, что мы всё еще друзья. Когда-то были, это точно, но сейчас уже не уверен. Что-то умирает само по себе, а что-то насилуют и уничтожают. Нашу дружбу подкосили время и мы сами. Когда-то всё было иначе: небо ласкало взор, а не калечило глаза; земля держала нас и помогала идущему, а не выставляла преграды. Нам было лет по двадцать и учились мы на одном курсе в одном потрёпанном, унылом университете. Я должен был стать журналистом, он хотел выучится на филолога. Как в универе заводят друзей – с ними случайно напиваются. Также было и с нами. Не помню у кого мы пили, да и вообще обстоятельств никаких в памяти не осталось, но я точно помню, что он меня избил, когда я почему-то сказал ему: «Чел, я выеб твою мамашу, передавай привет!» – и с глупой улыбкой ждал его реакции. Потом мы пересеклись через примерно полгода на другой тусовке, где было много интересных веществ и мы лежали в обнимку, в мясо укуренные и шептали на ушко друг другу про любовь и смысл этой жизни.С того момента я зову его – Честер(его настоящее имя – Саша). Так и завертелось: теперь мы напивались и накуривались только вдвоем. Чуть позже появилась Карина – теперь уже жена его.

Сам по себе Честер не очень разговорчив. Он, скорее, трудоголик, только с небольшими перерывами на наркоту и алкашку. В этом я ему способствовал. Мы постоянно вместе нажирались чем попало, а после долго разговаривали о жизни и её гранях. Карина стала появляться все чаще в наших компаниях. Честер не отходил от неё. Меня это раздражало, и я пытался утащить его куда угодно, лишь бы Карины там не было. Она – явно не дура, а потому сразу всё поняла. Так мы и начали с ней холодную войну. К сожалению, я постепенно проигрывал Честера – у Карины было одно огромное преимущество – её пизда. У меня был только анал, да и тот я не мог никому предоставить, даже лучшему своему другу. Кто знает, куда бы нас завела судьба, будь я чуть раскованнее.

Честер постепенно перестал пить совсем и начал работать официантом в местном баре. Туда же и меня потом подтянул. Теперь мы вместе работали, вдвоем пытались объяснить клиентам-дегенератам, что кухня работает только до четырех утра, а сейчас уже пять сорок, вдвоем пытались наебать невнимательных клиентов, вместе шли после к метро и мечтали о будущем. Тогда я думал, что все-таки друзей на тёлок не меняют, но, как показало время, я ошибался. Честер просто знал, что работать нужно грязно, наебывая людей, а это мог сделать также хорошо как и он сам – только я один. Поэтому он доверял только мне, и только со мной наебывал клиентов. Об этом мне рассказал наш общий знакомый. В тот момент я засомневался в истинности нашей дружбы с Честером.

Карина же постепенно вовлекала его в свою жизнь. Она была внучкой какого-то генерала, а это значит, что её семья не бедствовала. Честер увлекся ее связями и через семью быстро нашел выходы на деньги. По сути он просто иногда работал курьером, только вот работал на отца Карины и просьбы ее родителя были за гранью для меня – Честер подбрасывал «улики» разным людям, а те уезжали надолго после незамедлительного появления отца Карины – майора ГНК. Честер мне сам всё рассказал через какое-то время. Тогда и надломилось что-то святое – последнее, за что я цеплялся в нашей с ним «дружбе». Он стал помогать отцу Карины постоянно, а мы все реже и реже виделись. Карина угрожала мне, что если кому расскажу – умру. Дураком я точно не был, а значит и рассказывать не собирался. Прошло уже девять лет с момента нашей первой встречи.Она меня по сей день не очень любит.

Деньги постепенно копились у Честера, и он открыл этот ресторан( само собой, с помощью отца Карины, имевшего долю с выручки). Первое время его тесть к нам часто захаживал, но, спустя год посещений и проверок, видимо, понял, что всё идет хорошо в делах ресторана, а потому Честер полностью взял на себя этот бизнес. Карина периодически взрывалась и разносила работников за что только было можно. Но не так часто, как могла. Иными словами: Честер с Кариной теперь вели дела ресторана вдвоем, и неплохо справлялись. Отец Карины вышел на заслуженную пенсию, и больше к нам никогда не заходил, и повелевали нами – работниками – теперь лично Честер и Карина.

Теперь у Честера – жена, дочь, шлюхи на любой вкус и цвет, премиум ресторан в столице необъятной и несколько раз в год выезд на границу в обязательном порядке. У меня – только алкоголь, квартира от родителей и трещина на зеркале в ванной. Так и живем.

Вход служебный красуется одинокой светодиодной лампой, мусорным баком, упиравшимся в тупик – красную стену с потрескавшимся кирпичом, и одинокий, не нужный совершенно никому квадрат, кем-то начерченный на стене баллончиком с черной краской, которая уже давно приелась и глазу работников, и взору неба. После смены мы могли вытащить стулья из зала и долго сидеть, пить, курить и веселиться, а может и плакать. Много здесь произошло интересного…

Здесь, например, мы с нашим шефом впервые напились до усрачки. Знакомились мы с ним так. Помню, как он доставал из-под пальто бутылку портвейна, самым честным, само собой, образом спизженую из нашего бара. Тогда он разводился со своей женой. Вообще-то, шеф наш был алкоголиком. Есть, правда, одна оговорка – это жена его довела. В один прекрасный и чудесный день шеф вернулся с работы к себе домой, только жены и ребенка там не было. Ребенок был у мамы его жены, только где сама жена – неизвестно. Вернулась она на следующее утро в сопли пьяная и потасканая. Она проспалась, а после они кричали друг на друга. Шеф просто хотел понять, почему не предупредила, мол, хочешь развлечься – так и скажи! Однако, она просто крикнула, что презирает его и любви давно уже нет. А шеф любил. Любил сильно, между прочим. Потому, когда через неделю или две, просто ушел спать в другую комнату, когда она сказала во время ужина, что спит с любовником. Шеф надеялся, что образумится она, вернется. Но – хуй там. Так они прожили вместе чуть больше года. Потом она просто ушла и забрала с собой сына. Через неделю она позвонила – просила развод. С тех пор и ебет она ему голову: то с сыном общаться запретит, то помощи с деньгами просит, то просто орет в трубку на нашего шефа – а он терпит. Любит, сука, её. В общем – печальная судьба у человека. Человека этого звали Женя, но я называл его – Старый.

Сегодня пятница – посадка полная, клиенты будут пить и веселиться всеми доступными им способами. Собственно, значит это только следующее – главное выжить в потоке пафосных орущих снобов, в костюмах, что дороже обеих моих почек. Да поможет мне Вселенная пережить этот день…

Итак, вхожу в дверь, тяжело поддающуюся моим силам. Сходу в меня вцепился взглядом шеф – сейчас он выглядит как висячая свиная туша, холодная и безжизненная – который вчера явно перебрал и, скорее всего, дома у себя так и не появился.

– Доброе – говорю ему – ты живой вообще?

– Если бы доброе… Есть спасение? – это значило, что Старый хочет похмелиться.

– У меня есть в шкафчике от похмелья – жестом указываю дальше по коридору.

– Сильно выручишь, спасибо. – мерцание боли в голове соединилось с радостью от скорого выздоровления, и проказник-Старый, кое-как, пошел в сторону раздевалки.

– Должен будешь – отвечаю ему вслед.

Переместились в раздевалку. Маленькое помещение слева от входной двери для персонала, в десяти-пятнадцати метрах от неё. Пятьдесят два шкафчика стояли несколькими рядами и выразительно смотрели друг на друга. Открываю свой шкафчик ключом, пока Старый нетерпеливо трет свою руку. Передаю таблетки Старому и достаю рабочие вещи. Я переодеваюсь в черный костюм. Старый залпом пьёт три таблетки и тупыми глазами уставился куда-то сквозь меня. Молчим.

Слышим, как открывается дверь. В раздевалке появляются ещё двое. Этих звали Сашей и Настей. Две вечные подруги-лесбиянки, с ярым, истинно-верующим оскалом отрицавшие свою ориентацию. Они были официантками. Самые обычные девочки, кроме редкой красоты и невыразимо независимого характера, почему-то стеснявшиеся своих наклонностей. Все мы знали, что они ебутся, а они отрицают это, несмотря даже на то, что многократно их находили, ласкавших друг друга в тёмных углах на любых тусовках, пьянках, и даже на работе.

– Салют ножничкам! – ободрился моментально Старый.

– Привет-привет – единым голосом защебетали две щели двадцати шести лет от роду, правда, тут же, поняв, что именно шеф сказал, изменились в лице: с по-утреннему радостного, готового покорять вселенную, к уставшему и брезгливому.

– Доброе… сегодня у вас будет пятый зал – вклиниваюсь в их обмен любезностями.

– Опять? – недовольно кривит лицо Саша – Мы же работали на нем в прошлую субботу. Почему опять мы?

– А что не так? – спрашиваю, хотя сам не собираюсь их слушать совершенно. Они что-то говорили. Иногда вместе, хором. Я поглядывал на Старого и пытался понять, будет ли он в состоянии сегодня работать вообще? Обычно, когда он безбожно напивался – то на следующие сутки как бы уходит из нашей общей реальности в иную, свою собственную вселенную, которая, безусловно, под стать его бледному упитанному лицу и возмутительно маленькому носу. Я полагаю, что тот его мир наполнен был лучшей версией своей бывшей жены, временем вместе с любимым сыном, океаном любимого портвейна безобразно-красного цвета и лучшими говяжьими щечками, которые вообще когда-либо существовали. Я ненавижу говяжьи щеки. А вот портвейн – дело другое. Боже, сколько же раз я с ним напивался в самые сопли!? Лучше даже не считать. Однако, об этом я точно не жалею. Женя-Старый – наверное – один из самых приятных людей, которые здесь когда-либо работали. Хочу, чтобы у него все было хорошо, или хотя бы не так плохо, как у всех прочих.

Я ухожу из раздевалки. Прямо по коридору метров пятнадцать и, в небольшом закутке примерно два на два метра, открываю дверь кабинета. Сперва в нос ударяет запах, который, как я выяснил на опыте, всегда присутствует только в одном месте – в бухгалтерии. Тошнотворно стерильный воздух, с еле ощутимыми нотками вчерашнего обеда – а это, скорее всего, была домашняя хуета престарелых «девочек»( маразм и варикоз всегда неразлучны с ними) – я презирал каждый раз, когда снова оказывался здесь. Четыре стола, четыре рабочих места в достаточно обширной комнате глянули на меня и, не признав во мне своих хозяев, прикрыли свои только что проснувшиеся выдвижные ящики-глаза. Снова задремали. «Хуй с вами – спите.» Закрываю дверь и опять в голове мысль: «Ну и на кой хуй ты заглядывал туда?» Каждый раз пытаюсь понять – «зачем же?» , но не могу. Напротив кабинета бухгалтерии – мой кабинет.

Вхожу. Обезличенный стол буквой «Т» и множество стульев, на которых почти никогда никто не сидит, компьютер и ряд бумажек, папок и прочей бюрократической мерзости. Презираю бюрократию я. Видите ли, в рот я ебал эти печати, чётко отведенные места для подписи и даты, накладные, в которых вечно ни хуя не понятно. Худшая часть моей работы – бумаги. «Потом.» – думаю – « Все это потом…». Падаю в кресло. Включаю видео, на котором человек молча гуляет по Токио. Слепит через небольшое окно июньское солнце. Пришлось закрыть жалюзи. Смотрю в монитор и плавно, будто при утренних летних сумерках наблюдать за поднимающимся солнцем, засыпаю.

Меня разбудил Честер. Он влетел в кабинет – я вздрогнул, испугался. Он сходу начал говорить о важном госте, который снял лучший банкетный зал нашего ресторана нашего ресторана на сегодняшний вечер. Я особо не слушал его, достаточно было, что он «важный». К тому же, Честер много говорил только, когда это действительно нужно. Важный – и все тут! Вся остальная муть мне была не нужна и не интересна. На кой хуй мне нужно знать, чем он занимается и какие у него связи!? Боже, максимально поебать. Нужно обслужить – этого хватит. Я ненавидел, когда мне пытаются объяснить что-то так, словно мне искренне не похуй. Я понимаю, что дружить с богатыми свиньями всегда по-своему приятно, но сегодня – не трогайте подробностей. Потом перекинулись парой слов о делах наших. Наших – в смысле личных. Я спрашивал про его семью. Он обо мне и моих запоях. Чистые формальности. Главный порок цивилизованных обществ всех стран – вежливость. Невероятно лживая и мерзкая вещь на самом деле – я всегда сразу чувствовал фальшь и неискренность, только если речь не о женщинах. К их вибрациям я всегда глух. Не потому, что не доверяю им или что-то подобное, нет… я просто не умею определить их намерения.

Мы вышли с Честером покурить. Он, как обычно, держался холодно и отстраненно, но в то же время он как будто сдерживался. Не знаю, в чем причина такого нервяка, но мне показалось это странным. Его дерганые движения, вычурные попытки показать, мол, все нормально, ничего необычного. В общем, курили мы. Обменивались стандартными вопросами о семье, жизни, выходных, работе – никогда при этом не уходя в глубину. Тоскливо мне было оттого, что нельзя вернуть именно нашу студенческую дружбу. Так и стояли мы: я – тосковал о затертом прошлом и наблюдал за нервной рванью движений Честера, он – курил и делал вид, что все нормально.

Близился вечер, и подготовка к нему поглотила работников всех сегментов. Повары проверяли заготовки и делали на всякий случай дополнительные, официанты протирали столы и готовились выглядеть великолепно, бармены натирали стаканы и пополняли запасы алкоголя. Лишь я, шеф и один парень из официантов выделялись своей небрежностью. Я – не знаю почему, шеф – вчера в сопли нажрался, парень-официант – даже знать не хочу. Люди змеились по внутренним коридорам с посудой, едой, одеждой. Так всегда бывает при загруженном дне, люди готовятся к худшему.

Я вспоминаю в такие вечера наши с Честером рабочие будни, когда мы оба были моложе. Мы носились с вилками и ложками, протирая их без конца. Пыхтели над столами, протирая их от пыли, словно пробуждая от векового сна. Мы ненавидели готовить зал. Хотя, наверное, все официанты ненавидят будить мертвые предметы, в попытке придать им очертания живых. Как-то раз мы украли у одного из гостей бумажник. В нем были банковские карты и много налички. Гость заметил пропажу через час или около того. Тогда два честных и участливых официанта, кружившие около его столика весь вечер, кропотливо искали потерянный кошелек. И нашли его! Только вот, наличных там теперь было значительно меньше. Гость поблагодарил нас и тут же дал на чай. Чаевые мы честно поделили, убрав купюры к остальным деньгам, честно спизженым из того самого кошелька. Когда я вспоминал те времена – внутри что-то сияло, дарило радугу моим органам, хотя бы и на пару секунд.

Открытие. Выстроившиеся в ряд хостес, официанты и администратор нервно дергают взглядом, выпрямляя спину в идеальную прямую, возвышаясь над настоящим бытием. «Удачи!» – говорю им я, а в дверях потихоньку, медленно, но плавно увеличиваясь в количестве начинают появляться люди.

Я ухожу к себе в кабинет. Включаю компьютер и наблюдаю за работой через камеры. Вот – раскачивает гостя, вынуждая купить его дорогое вино, Леша. Аккуратно, взвешивая каждый звук исходящий изо рта его, вынуждает очередного престарелого сноба выкупить бутылочку, которую сноб никогда не сможет по-настоящему распробовать. Жаль, что Леша тоже никогда её себе не сможет позволить… во всяком случае, честным путем.

Леша пришел в наш ресторан почти год назад. Он сразу приковал к себе все мое внимание: дерзость в его глазах, с вызовом смотревших на меня на собеседовании, рваные джинсы и множество маленьких татуировок, которые я впоследствии постоянно рассматривал под всеми возможными углами. У него был опыт работы в чахлых забегаловках и вшивых гостиницах, откуда с собой он забрал множество самых жестоких и удивительных историй. Однажды он рассказал мне, как он работал барменом в одной гостинице, куда люди приличные редко забредают. К алкашам и шлюхам он привык, в них он видел в каком-то смысле друзей и соратников своих, ибо все они ненавидели тех, кто мог позволить купить их время и услуги. Не важно: Леша был на смене, готовился передавать другому бармену рабочее время, как внезапно слышится адский визг, сразу после которого распахивается дверь гостиничного ресторана, в которую вбегает женщина, а за ней мужчина. Женщина – визжит как ненормальная. Мужчина – весь залит кровью, с отрезанной человеческой ногой в своей правой руке, и смотрит куда-то сквозь реальность. Я много слышал и сам видел в сфере общепита, и сам знаю, каких мразей заносит к обычным работягам, но такого говна – я еще не встречал. Я сразу понял – нам с Лешей сработаться удастся. Я протежировал ему: штрафов он никогда не получал, глаза мои закрывались на многие его поступки. И это окупилось со временем: чуть позже мы с Лешей начали левачить. Схема была простая: Леша – раскручивает на покупку(ох, поверьте мне! он это умел), я – договариваюсь с прочим персоналом о подмене. В общем – мне нравился этот парень.

Леша был лучшим нашим продажником: невероятный талант преподносить информацию и внешняя универсальная красота позволяли ему творить с каждым гостем все, что только захочется. Я иногда позволял ему левачить самостоятельно, в обход всех остальных. Помню, он как-то продал бутылку джина, весьма, причем, дорогого, только содержимое перелил и заменил внутренность дорогой бутыли миксом из воды, водки и мяты. Гость не жаловался, Леша внушил ему, что это истинный вкус божественных амброзий – устами младенца Леша разговаривал с богатыми, но совершенно лишенными вкуса людьми. Он далеко пойдет – в этом я точно уверен.

Вход горел светодиодными лампами по всему периметру внушительных дверей. Приевшаяся, стандартная красота хостес всех дорогих ресторанов расстилалась первым портретом, с румянцем на щечках и аккуратным носиком, для посетителей: белые зубы, кудрявые черные волосы и по одной родинке с внешней стороны у каждого из широких её глаз. Паркет каждое утро чистился тщательнее больничных палат. К стенам подходить вообще опасно – так дорого обходился хозяину-Честеру каждый из абажуров, подвешенных цепкими болтами. Где-то повыше, где-то пониже абажуров висели картины – само собой, копии – но их размеры и количество заставляли нервничать меня. Не знаю почему, просто так получалось. Я старался вообще на них не смотреть. Напротив входа – сразу расположился наш бар с его огромной коллекцией премиального спиртного. Вокруг самого бара и находился зал: столы всех возможных размеров, до неприятного удобные кресла, окна в пол и зеркальный потолок – всё здесь само по себе проявление чистого снобизма и полного отсутствия вкуса. Чем вычурнее и больше предметы, окружающие вас, тем меньше их реальная необходимость и хуже взаимосвязь между собой с точки зрения прекрасного. Мне зал казался странным и, как будто, немного уродливым. Словно бы вы смотрите на человека и всё хорошо, только у него хвост или по восемь пальцев на ногах. И таких залов у нас в ресторане было пять. Первый – самый большой, для простых ужинов. Остальные четыре – банкетные.

Пятый зал занял важный гость со своими друзьями. В общем-то, я так и не понял чего хотел от меня Честер. Обслуживали его также, как и всех остальных «Честерских». Только вот вёл он себя на удивление прилично, что редко бывает с теми, кого Честер просил «Обслужить по красоте!». Зато в другом зале – первом – ближе к трём часам ночи, разбушевались два столика. Никто из персонала так и не понял в чём суть ссоры, но, честно говоря, никто и не собирался вникать. Ребята устраивали им «качели». В какой-то момент мы поняли как именно нужно выходить из ситуаций подобных – чем менее люди обеспеченные в сравнении с реальными богачами, тем проще их раскрутить на выебон этими самыми деньгами. Выебывались они друг перед другом, покупая, с криком на весь ресторан, дорогие позиции всего нашего меню. Сразу можно определить, кто реально богат, а кто так – прикидывается.

– Шато де блан шестьдесят четвертого! – кричали одни.

– Брускетки с хамоном! – подхватывали другие.

Ладно, я отвлёкся: устраивали им ребята «качели» на основе их выебонов и относительной бедности как ума, так и денежных знаков. Два столика против друг друга, с каждого стола на противоположный смотрели пара мужчин со злым, раздраженными глазами( будто были воспалены какой язвой или невероятным, почти запредельным, но, всё-таки, периферийным как бы бешенством и вызовом) , постукивая костяшками своих кистей по своим столикам. Кричали на весь ресторан заказы свои. Там был и алкоголь, и блюда, потолок цен которых не был в пределах разумных представлений обычного рабочего человека. Само собой мы их наебали – где-то пробили блюдо в разы дешевле, где-то поменяли бутылки с премиальным алкоголем. Нет, мне не было стыдно в этом участвовать, ибо глупость бытовая должна быть наказана. Пусть даже и таким способом.

Этот вечер прошёл на удивление гладко, если подводить итог. Не считая двух столиков с сидевшими имбецилами за ними же, но и это мы смогли себе в плюс вывести.

Двери ресторана аккуратно закрылись. Свет из по-домашнему тёплого, бронзового, превратился в глухой жёлтый. Какое-то время официанты протирали столы и веселились с той беззаботной усталостью, с которой обычно выходят из невероятных студенческих запоев на вечеринках. После был подсчет кассы за день. Официанты ушли в раздевалку, их сменили в зале уборщицы. Теперь они были хозяйками элегантного и приторно-тошнотворного богатого зала. Теперь здесь была власть узбекских женщин, слабо понимающих русский язык вообще. Забавно все выходит: после дорогих и пафосных застолий, подписаний контрактов с деньгами, которых хватило бы на пару лет жизни небольшого городка – за богатой – с черной икрой и мехами с бриллиантами – жизнью, убирали восточные женщины, даже языка русского не знающие толком. Жизнь, хули.

4

Я – управляющий, а потому жду, пока уборка не будет окончена, после иду и проверяю качество работы. Отдаю уборщикам их деньги за сегодня и выключаю свет. После еще раз всё проверяю. Обхожу весь ресторан и внутренние помещения. В главном зале, в углу, куда обильно льётся фонарный свет сквозь два окна в пол, под углом глядевших друг на друга, за столиком с декоративным тиснением в виде бесконечной ДНК на скатерти было много темнее чем обычно. Не знаю почему меня так завлекло это чувство. Я вглядываюсь в пространство и пытаюсь увидеть пустоту ещё более тупую и невзрачную чем обычно. Что-то будто сочилось из этого места над столиком. Ощущение, будто шанкры были содраны и сочились невидимым гноем: тёмным и безучастным ко всему живому и дышащему. Чувствую как пальцы мои резко на кончиках стали выразительно холодными, но уже через несколько секунд холод, с которым обычно ассоциируются больничные операционные, распространился на обе кисти рук моих. Неуютно и… неприятно. Что-то защекотало внизу живота. Перевожу взгляд на окна. Сначала на одно, потом на другое. Ничего не изменилось со вчерашнего и прочих дней. Узкая улочка, уводящая к огромному проспекту, блеклый свет домашней рутины из малочисленных, живых в этот час, окон, слабым эхом отдаётся скорая помощь или полиция, но всё равно что-то не так. Воздух отяжелел и придавил будто бы лёгкие. Глаза сами устремляются в пространство над столом. Там снова появился Он. И в горло мне будто бы вбили огромный гвоздь. Горизонтально.

Точное, выверенное движение рукой, поражающей своей бледностью и сухостью, указывало на ближайший ко мне стул. И взгляд. Взгляд разил меня хладнокровием и решительностью. Цвета глаз я не мог различить. На его малокровном, почти белоснежном лице явно выражалась лишь одна эмоция – злость. Его немного узковатый, будто прищуренный, разрез глаз добавлял к общей композиции страх раскрытого секрета. Отчетливые скулы рассказывали о его жестокости. И рот… словно бы бесконечный, никакой. Я придвинул к себе стул дрожащей рукой. Дерганые движения мои возвращают меня к настоящему. Пространство будто расступилось на месте Его. Только больше никого не было. Сердце бесперебойно бьётся, явно выстукивая мелодию тревожного животного. И льётся пот бесконечным водопадом.

Меня подначивал к бегу ветер – тёплый и приятный – и я убегал. Не помню даже как вышел из ресторана и закрыл ли двери. Это меня и не заботило. Я просто бежал. Потом резко вернулось чувство реальности. Особенно сильно оно ощущалось в ногах и легких. Я ведь не спортсмен ни разу. Кругом редкие проблески, как начинающая седина, бивших сквозь проёмы и повороты титанических жилых и офисных зданий солнечных лучей. Окружающее бытие только просыпалось, здоровалось с солнцем, а оно в ответ, заспанным глазом всматриваясь в окна, ломавшие солнечный взор под многими углами, лениво вставало из своей холодной и мёртвой постели. Так начиналось всё сущее. Мне в какой-то мере даже понравилось быть свидетелем чуда рождения. Выплывали фасады новых и не очень зданий: кое-где уже облупившаяся краска, где-то блеск идеально чистых окон в пол бил по глазу, что-то менялось в строении маленькой милой улочки. Я – единственное живое существо в этом хаосе из первородного кирпича и штукатурки. Иду и глупо улыбаюсь непонятно чему. В сторону дома я пошел лишь после появления первого существа – работника дорожной службы. Про себя я его крыл всеми возможными хуями. «Спасибо, блять, за разрушение моего покоя, пидорас гнилой…» – с такими мыслями я шёл домой, разбитый и потный.

Под ногами – паутина трещин асфальта. Впереди – проспект Кутузовский. Широкая улица и мелкий дождик. Сейчас почти шесть утра. Москва начинала оживать полноценно. Мне встречались разного возраста люди, по-разному разодетые и с уникальной внешностью. Только не был никто рад моему лицу. Никто из них не был рад в принципе. Я, кстати, тоже. Под ногами утрамбовывался асфальт моим сорок первым размером ноги. Трещины впитывали влагу небес. Уже можно было услышать сигнальные гудки автомобилей. Теперь окончательно человек как существо утвердился главой этого города. По крайней мере до наступления абсолютной ночной темноты.

Что-то будоражило меня, пока я прогуливался по Кутузовскому. Не могу точно сказать ничего. Внутри всё ворочалось и будто бы потихоньку закипало. Тревога необоснованная ничем врывалась в ритм моего сердцебиения, и сознание раскалывалось с каждым ударом. Кругом смешивались все краски. Больше не было ничего… только паника стала спутником моим. Я как будто хочу зареветь, с криками, соплями и сорванным голосом. Но не могу почему-то. «Домой! Срочно домой!» – красными буквами заполняло воображение. Ускоряю свой шаг. Не смотрю на людей. В памяти проносятся образы прошлых дней: проспект, тихая радость, безобразное веселье, тоскливое бессилие и грусть. Одни воспоминания сменяли другие и заново. Накатывает всё сильнее, пока не добирается до пика. Я не могу ничего вспомнить, но всё сразу давит своим весом, всё: воспоминания, окружающие предметы, люди, даже воздух был пропитан титаном, чисто для веса.

Дома я долго смотрел на трещину во всю длину зеркала и щупал глазами грани разбитых осколков.

5

В квартиру сквозь плохо зашторенные окна капал кровью закат. Кухня теперь похожа на комнату с электрическим стулом, до волнительного маленькую комнату с явным, выделявшимся и огромным электрическим стулом. А на том стуле находилась моя жопа, которую я, почему-то, уже не чувствовал. «Как я вообще смог уснуть на стуле-то?» – плавно будто бы пропел голос в моей голове. Иногда я хочу спросить у этого голоса что-то такое, чтобы ответ меня выел и вымыл, наизнанку вывернул и проехался маленьким горячим утюжком.

– Скажи, в чем счастье? – задаю я свой главный вопрос таинственному неизвестно-родному голосу.

– В том, чтобы кофе утром попить и вдруг, как будто бы не заметив сначала, прищуриться и улыбнуться от бьющего в твое лицо солнечного лучика… – так начал он свой спич про утреннюю «типа мозговую зарядку», но кончить я ему не дал.

– Скройся, бестолочь… единственный раз серьезный вопрос задаю, и то ведешь себя как конченый. Спасибо большое, мразь.

– Обращайся, буду рад помочь еще! – Как будто что-то подмигнуло мне, после этих слов.

– Боже… – только одно это слово увенчает конец этого энергичного разговора с не пойми кем. Единственное слово громовым эхом режет внутреннее мое ухо.

Теплый желтый свет ненавязчиво кружится в кухне, пока я ставлю на огонь свой старенький чайник. Почему-то не хочется мне сегодня ни вина, ни пива, ни крепкого. Само по себе это странно. Я, вообще-то, почти хронический алкоголик, но иногда и самые незыблемые и неподвижные моральные установки дают сбой. Конфорка накаляется синим пламенем. Я снова гляжу на огонь, пытаясь различить тот раскаленный красный цвет железа, который таким сочным мне рисовала фантазия и фильмы с подкорки. Во дворе слышатся крики матерей, зовущих детей обратно домой. Так кончался мир власти детской фантазии: солдаты, моряки, малолетние матери с пластиковыми детьми, футболисты и бунтовщики шагали нехотя по своим домам. Проявляется в памяти моё детство: круговая карусель была окружена песком и турниками, чуть дальше было футбольное поле, которое, по нашей местной легенде, «построил» кто-то из жильцов нашего девятиэтажного монолита. Кружились бабочки в вечере теплого лета, яркие детские голоса – писклявые и безобразные – мирно сосуществовали с зеленью нескольких тополей и бабочками. Я сижу, выставив перед собой свои детские ноги и громлю солдатиков одного за другим. Не знаю почему, но я всегда представлял себя антагонистом. Я был вселенского масштаба злом: морское чудовище типа «Левиафан», диктатор-тиран, последний солдат побеждённой армии, до последнего патрона противостоящий праведной победе здравого смысла и человечности. Может мне было жаль тех, кто обречён проиграть? Не знаю. Помню еще, что со мной мало кто хотел играть из-за моих странных предпочтений. Все играли в футбол или «дочки-матери», догонялки или прятки. Я же любил появляться неожиданно, дабы весь мир сплотился в борьбе с невиданным монстром.

Муравьиный рой в моей голове умирал за работой. Что-то с подкорки вынырнуло, булькнуло, и снова унеслось в глубину океанских расщелин. Но мне не суждено закончить образ прошлого – в замочной скважине слышалось железное бормотание. «Опять…» – глухим уставшим шепотом скользит в мыслях. Странно всё это… как может из ребёнка, настоящего ребёнка, вырасти нечто на меня похожее? Как все взрослые вообще ими стали? Но! что ещё сильнее беспокоит: каким образом жизнь извернулась, что из милой девочки, старательно заполняющей свой дневник первоклассницы, боявшейся испачкаться пока она ест – выросло это существо? Она стояла передо мной в своих привычных простеньких кедах, широких джинсах и аккуратно разорванной маечке ближе к правой груди. Прямые длинные волосы и аккуратный нос, маленькие, почти восточные глазки и уверенный, но тихий голос. Она смотрела на меня с явным нежеланием говорить и объяснять что-то. Хотя, она всегда так смотрит, как минимум последние два года. Снимаю свистящий чайник с плиты и говорю ей:

– Надолго в этот раз? – Пока я говорил, она успела подкатить ко лбу свои маленькие рыжие глазки.

– То есть так? Ни тебе «привет», ни еще чего? – тихо и заебано она ответила.

– Тебя не было семнадцать дней… Я волновался вообще-то. – вливаю кипяток в кружку к растворимому кофе.

– Оно и видно… Не спрашивай ничего, ладно? Я правда сильно устала. – она опускается на стул, упирается локтями в стол и кладёт свою маленькую головку себе на ладони.

– Где ты была? – сажусь на стул и оказываюсь напротив. Почти севшее за горизонт солнце напрямую светит в её лицо.

– Да ты, блять, издеваешься…

– Тебя не было семнадцать дней, а ты предлагаешь мне ничего не спрашивать? Не забыла, что мы женаты с тобой? – отхлебываю немного кофе и обжигаю себе язык.