Свидетельства обитания

Размер шрифта: 13

* * *

1

Современная русскоязычная проза блестяще переводит скачущие координаты исторических катастроф в приемлемые для литературы регистры: мы знаем если не всё, то очень многое о людях и положениях короткого – или, напротив, слишком долгого – XX века, оказывающегося бездонным источником для объяснения себя и своих реакций. Но, погружаясь в прошлое, всматриваясь в его роскошные узоры или скудные чертежи, новая проза как бы расписывается в том, что происходящее в настоящем времени не особенно-то и интересно, неоригинально и, в общем-то, не заслуживает внимания. Скорее, отчаянная современность возникает на страницах поэтических сборников или, до недавнего времени, театральных представлений, а прозаические тексты занимаются днем вчерашним или даже позавчерашним, по отношению к которым уже возникла дистанция.

Но роман поэта и критика Дениса Безносова «Свидетельства обитания» выделяется из этого ряда, резко переводя внимание на настоящее время. По сути, перед нами один из первых крупных прозаических текстов, действие которого происходит во временны́х пределах сегодняшней катастрофы. У нее своя непредсказуемая логика, а ее язык реконструируется in real time, буквально из воздуха, в котором остро ощущается приближающаяся ударная волна. Ее траекторию также не представляется возможным отклонить. Несмотря на то что сам Безносов в авторском комментарии отказывается от привязки романа к конкретным событиям, его верхней временной границей так и хочется назвать начало или разгар пандемии COVID-19, когда разнообразные ограничения сформировали международное коллективное тело, речь которого проливается на страницы романа. Но довольно скоро на прошитую тревогой речевую реальность наплывает реальность военно-политическая, выплескивающаяся в виде весьма правдоподобных (не путать с правдивыми) аудио-ключами: принадлежащие всем и никому голоса возникают без повода, из ниоткуда и также внезапно исчезают. Разрешающая способность основного художественного приема романа помещает нас в эпицентр неопределенности, где и производится речь социального тела, лишенного всех связей, а на месте разрушения образуются смысловые пустоты, которые наполняются страхом и отчаянием. Нет смысла рассуждать, внутренняя ли это речь или социально обусловленное продолжение сознания – так самовыражается коллективность, которую и стремится зафиксировать в своем романе Безносов:

Я больше всего боялся чего-то подобного. Когда проснулся, а кругом ничего нет. Такой перманентный страх. И нельзя, как раньше. Я про что-то такое читал, слышал, видел в кино. Но боялся, что будет. Теперь. Даже не знаю. Тогда все вдруг начали друг другу звонить. Спрашивали, ты где, как ты, все ли в порядке. Мама позвонила утром, плакала в трубку. Я не сразу. Был сначала уверен, что не может быть. Не бывает, чтобы утром проснулся, а кругом ничего нет. Должны быть какие-то предпосылки.

Подобный монолог мог бы продолжаться, но Безносова интересует не литературное конструирование социальных типов, но взаимное остранение анонимных голосов, образующих своего рода социальную сеть тех, кто подает сигнал бедствия. Будет ли он услышан?

2

Создается впечатление, что привычные понятия роман и действие не очень подходят к книге Дениса Безносова – меньше всего он стремится к назойливой психологизации, литературной ретерриториализации, занимательной фабулизации катастрофических событий. Возможно, гораздо лучше для этого текста подошли бы слова сборка и длительность соответственно, ведь автор оставляет нас один на один с технологическим (вос)производством речи, порой неподъемной в своей материальности.

Недаром в союзники Безносов берет изобразительное искусство и авангардный кинематограф. Йонс Ивенс, Дзига Вертов, Ив Кляйн, Герхард Рихтер, etc. – представители героического периода художественного авангарда (к которому сегодня опять прикованы взоры авторов и исследователей), стремились выразить невыразимое или, точнее, найти эстетическую идиому, в которой преломляется грядущая современность. Работая с абстрактными образами, они видели авторскую задачу в не лишенной ангажированности инструментовке материальных потоков, проходящих сквозь движущиеся (Вертов, Ивенс) или остановленные (Рихтер) образы.

Названные авторы боролись с ригидными способами репрезентации, выходя за грань жанровых конвенций. Как и многие современные произведения, возникшие в ситуации почти круглосуточного существования в социальных медиа, «Свидетельства обитания» курсируют между возможностями различных средств выражения и в другой ситуации могли бы стать пластическим перформансом для актерской или танцевальной труппы. Или видеоигрой, преодолевающей границу реальности и вторгающейся в нашу повседневность.

Подобная протеичность – результат авторского эксперимента по сближению открытости современной европейской прозы и бескомпромиссности советской неподцензурной литературы, для которой инфраструктурные ограничения были поводом для изобретения новых способов выражения. Так, Павел Улитин разработал исключительный способ создания произведений, позволяющий сохранить аффект, лежащий в основе социального опыта, причем радикальность его подхода делала границу между литературой и нелитературой весьма условной. Подход Безносова, также имеющего страсть к полифоническому письму («коллаж из монологов, потоков сознания, публичных выступлений, вымышленных кинохроник и пропагандистских роликов» – так сам автор определяет структуру своей книги), более конвенционален: он стремится сделать фактом литературы вытесняемый на обочину зрения опыт жителя большого города, чье внимание рассредоточено между множеством информационных объектов. Книга перенасыщена отсылками к самым разным областям опыта – от сложной модернистской поэзии до эллиптичного повседневного языка, – но она не требует каких-то особых рецептивных возможностей. Свидетельства обитания адресованы всем.

The fear that the human race might not survive has been replaced by the fear that it will endure
William Gass

Innego końca świata nie będzie
Czesław Miłosz

глухой шум, шевелящийся едва осязаемо, разбредающийся ходуном по поверхности лестничной площадки, я ему так и сказала, грохочущие гулко механизмы, человеческие существа, автоматические пульсации, шебаршение всего, преобразование веществ, постепенное замедление природы, породы, конусообразное движение воздуха, нарушение повторяющихся последовательностей, кажется, что-то пошло не так, музыка, нечто похожее на грохочущую музыку, скорее всего сирена, вращение неизбежно оглушающего звука, сплошное гулкое шипение, когда машины, гудение, когда что-то происходит, когда не происходит ничего существенного, когда она мне позвонила, я ехал в метро, на самом деле они действуют как задумали, пожалуйста, успокойся, ты можешь говорить хоть немного громче, передай маме, что у нее дочь плохо себя ведет, когда я пришел там все было закрыто, ты что глухой, я ни слова не понимаю, здесь шумно дай выйду наружу, никогда так не говори, не обращай внимания, а ты попробуй так ему и сказать ни к чему терпеть такое поведение, ибо ему откроется царствие небесное, приобретайте по низким ценам, высокое качество, глухая пустотная монотонная пустота, ожидаются осадки, в дальнейшем ситуация стабилизируется, как вам кажется, это было сделано намеренно, не мне тебе объяснять, что это типичное поведение, скажут идти пойдешь, ну не смотри на меня так, ты можешь вести себя нормально, оттуда откуда-то изнутри взбирается всполох, расползается поверху, исчезает, даже не пытайся, никто не заметит, бери, ничего не будет, у всех дети как дети, давай остановимся отдышись, мне очень страшно, скажут значит сделаешь, но это же очевидно, разрушение незаметно назревает в самом нутре, попробуй вкусно, никогда так больше не делай, не плачь, успокойся, ладно потом договорим

Представьте, вы идете по улице. Из точки а в точку б. Или просто слоняетесь без дела. Движетесь в пространстве. Куда-то. Прогуливаетесь. Идете по улице. Проходите какие-то здания, кафе, магазины. Вокруг, разумеется, люди. Цветочница торгует цветами, нищий просит милостыню, какой-то мужик разговаривает по телефону. И так далее. Но на самом деле есть последовательность.

Заведомая.

Возможно, заведомая.

Божий промысел.

Закашливается.

Нет, не так примитивно. Скорее текст.

Текст.

Предумышленная последовательность действий.

Когда мне было лет восемь, я, засыпая, всегда себе представлял варианты развития каких-то событий. Причем достаточно реалистичных.

Какой скучный ты был ребенок.

Это называлось в моей голове мечтать.

Смотрите.

Забавный старик. Похож на художника.

Потому что лохматый.

Потому что лохматый, с бородой.

Кажется, его все знают.

То есть хочешь сказать, что все предопределено. Это скучно. Об этом кто только не говорил.

Я про другое. Вы идете по улице, а на самом деле существуют инварианты развития событий. Скажем, вы можете пойти в магазин. Или за цветами. За каким-то инструментом. За продуктами.

Математика. Можно рассчитать.

Он всем руки пожимает.

Или в ресторан.

Есть такой фильм. Там примерно такая ситуация. Человек живет как ни в чем не бывало, пока вдруг не понимает, что у него есть определенная сюжетная функция. Что он должен делать не то, что ему нужно, а то, что обусловлено фабулой.

Ну и чего в этом интересного.

Ничего. В том-то и дело, что ничего интересного

Закашливается.

Ничего интересного. Все как бы понятно.

Я тоже думаю, что ничего интересного.

Что там.

Не знаю.

Что-то случилось.

Что-то произошло. Вон там.

Нас это не касается.

Мне тоже так кажется.

Видишь, сколько народу.

Отсюда ничем не поможешь.

Опять.

Попробуй голову запрокинуть. Голову, говорю, запрокинь. Держи.

У меня это с детства.

Кажется, им нужна помощь.

Мы вряд ли чем-то поможем. Сами разберутся.

Салфетку, держи салфетку.

Странно как-то. Явно что-то произошло. Художник сидит и смеется.

Отойди от окна.

Почему.

Потому что ничего полезного для тебя там нет. И не будет.

Я просто наблюдаю.

Просто наблюдать бессмысленно. И опасно, если заметят.

Не заметят.

Ты не можешь знать наверняка. Отойди.

Хорошо.

Может, что-то нужно предпринять.

Мы ничего не можем предпринять.

Можно выйти.

Выходить опасно. Даже стоять вот так опасно.

Не заметят. Оттуда ничего не видно.

Ты же отсюда их видишь.

Заметят. Внимательные. Чем дальше, тем внимательней.

Толпу всегда хорошо видно издалека.

Если заметят, что тогда.

Ничего. Ничего хорошего. Поэтому аккуратней. И лучше пока погасить.

Чтобы в темноте.

Так незаметней.

Но ничего не видно.

К этому привыкаешь. Это временно. Потом включим.

Хорошо.

Лучше пока в темноте. И давайте тихо.

Нам нужны какие-то правила.

Рано. Посмотрим, как будет. Пока предосторожность.

И сколько так.

Посмотрим, как будет.

На стекле что-то написано черной краской, но надпись не разобрать. Камера направлена на стеклянную дверь, зафиксирована, не движется. Мимо проходит мужчина с большой продолговатой сумкой, останавливается у стеклянной двери, ставит сумку на землю, щурится, читает. Моросит дождь, под светом фонаря видно роящиеся капли. Читая, мужчина что-то бормочет себе под нос, вероятно, читая вслух, некоторое время задумчиво стоит на месте, поднимает с земли сумку, уходит из кадра. Ничего не происходит. По улице идут три женщины, переговариваются, смеются, проходят стеклянную дверь, мимо, ничего не замечая. Стеклянная дверь открывается, из нее выходит человек, отсюда не понятно, мужчина или женщина, встает справа от двери, закуривает, курит, выпускает густой дым изо рта и ноздрей, докуривает, бросает окурок в лужу, уходит обратно. Ничего не происходит. Дождь становится сильнее, теперь его видно не только возле горящего фонаря. За кадром слышны детские крики, издалека, несколько приглушенно. Идет женщина, останавливается у стеклянной двери, щурится, читает надпись, застывает, она явно поражена, перепугана, оглядывается по сторонам, потом снова читает надпись, кажется, она плачет, выражение лица размыто.

Я больше всего боялся чего-то подобного. Когда проснулся, а кругом ничего нет. Такой перманентный страх. И нельзя, как раньше. Я про что-то такое читал, слышал, видел в кино. Но боялся, что будет. Теперь. Даже не знаю. Тогда все вдруг начали друг другу звонить. Спрашивали, ты где, как ты, все ли в порядке. Мама позвонила утром, плакала в трубку. Я не сразу. Был сначала уверен, что не может быть. Не бывает, чтобы утром проснулся, а кругом ничего нет. Должны быть какие-то предпосылки. Потом стал потихоньку понимать, что были. Изнутри не видно. То есть кто-то видел. Через пару часов перезвонил, говорил спокойно, рассудительно, успокаивал. Ничего страшного не происходит. Просто временное. Пройдет. Надо перетерпеть. Всегда что-то происходило. Это не повод паниковать. Потом, прошла примерно неделя, стало страшно. Так у многих. Много кого знаю, кто не сразу понял. Хотя, может, нормально, что не сразу. Потом вот это, все видели, после этого что делать. Как быть после этого.

Утром ему кажется, что ночью в квартире переставили предметы. Мебель как будто теперь не там, где была всегда. Встает, аккуратно ступает, идет босиком по холодному паркету, натыкается на что-то, вероятно, кресло или стул, включает лампочку в коридоре, заворачивает на кухню. Потом возвращается, выключает лампочку. По утрам ему всегда кажется, что помещение было изменено, и теперь ему придется привыкать к новому порядку вещей. В этот раз это ощущение как будто обострено. Пока он не может сформулировать.

Опять не спал полночи.

Да. Что-то не получается.

По утрам всегда плохо, как ни крути, кусок в горло не лезет, когда-то дед будил в шесть, срывал одеяло, включал свет, потом говорил, привыкнешь, не привык, потом и дальше вот так.

Говорят, теперь нельзя устраивать массовых скоплений.

Думает.

Так нет нигде никого.

А теперь официально нельзя.

Что с нарушителями.

Бьют.

Или под замок.

От скольки скопления массовые.

Если больше двух.

Сколько мы тут.

Не знаю. Долго. Давно.

Ставит чайник, всегда заваривает кофе кипятком, это неправильно.

Тоже не могу понять сколько.

Мне звонили.

Опять.

Не подходил.

Странно как-то, вроде тепло, а здесь холодно. Попробуй откашляться.

Не может.

Не могу.

Может, бросить курить.

Пробовал. Толку никакого.

Молчат.

Ты же знаешь, заваривать кофе кипятком неправильно.

Неправильно.

Попей воды.

Не надо. Пройдет.

Выключи в коридоре свет.

Пускай горит. Не нравится мне темнота. Его не видно.

Аккуратнее. Не обожгись.

Не обожгусь.

Так кофе теряет полноценный вкус.

Мне плевать на полноценный вкус.

Вряд ли он тебе поможет проснуться.

Вряд ли. Я его слишком много пью. Организм не реагирует.

Тогда зачем.

Привычка.

Вкус у него неправильный, блеклый. Толку от него нет.

Нет.

Но ты пьешь.

Привычка. Хочешь.

Нет.

Напрасно. Это своего рода медитация.

Мне достаточно чая.

В нем кофеина больше.

Кто сказал.

Читал. Не помню где. Но это вроде бы хорошо известный научный факт.

Очередной известный факт.

Впервые слышу. Почему тогда весь мир пьет по утрам кофе.

Привычка.

У всего мира.

Хорошо работает реклама кофейных компаний.

У индейцев тоже хорошо работала реклама. Мне дед как-то рассказывал, что его приятелю в Бразилии налили маленькую чашечку крепкого кофе. Тот возмутился, мол, чего так мало. Ему налили большую. Он выпил. Стало плохо с сердцем, еле откачали.

Такого кофе у нас нет.

Но кофеина в нем явно было больше, чем в чае.

Ты просто не пил хорошего чая.

Судя по всему, я вообще ничего хорошего не пробовал.

Натурального.

Чего.

Не пробовал ничего натурального. Хорошее пробовал. А натурального нет. Химия.

То есть это такой искусственно выведенный, по-твоему, напиток.

По моему ощущению, все, что мы так или иначе употребляем, искусственное, бутафорское. Как реквизит в театре.

Чай вместо коньяка.

Пенопласт вместо еды. Да. Примерно так. Но да, держимся на привычках.

Употреблять еду тоже привычка.

На привычках. Физиология. Рефлексы. Всё как бы такие же привычки.

Можно попробовать выйти из игры.

Из физиологии.

Нельзя. Надрессированы. Выйти нельзя. Так кажется. Заблуждение.

Может, и так.

Скорее всего, так.

В детстве мне казалось, что главное место в квартире, это коридор. По нему больше всего ходят. Если бы его не было, никто бы не мог никуда прийти. Все бы просто оказывались в комнате. На кухне. Оказывались без пребывания между. И не могли бы никуда больше переместиться.

Чушь какая-то. Есть квартиры без коридоров. Комната соединяется с комнатой.

Чушь.

Ты был глупым ребенком.

Все дети глупые.

Некоторые немного глупее.

Держи аккуратнее. Обольешься.

А мне казалось, что не чушь. Я поэтому все время ходил по нему туда-сюда. Ходил и думал, что это самое важное и нужное место. Там телефон еще стоял. Нигде не было, а в коридоре стоял. И все им пользовались. Коридор соединялся с прихожей. В прихожей была входная дверь. В нее все приходили и уходили. В нее вносили и уносили.

Есть такое свойство у входных дверей.

Хочешь.

Нет. Живот болит со вчерашнего.

Давно спит.

Пару часов. Тоже не спал всю ночь. Но мы не говорили.

Почему.

Мы выходили в разное время.

Я вот думаю пойти в гостиную.

Иди.

А ты.

А я пока тут посижу. Живот болит.

Выпей таблетку.

Выпил.

Ляг, полежи.

Ему кажется, что все это было вчера.

Кажется, все это было вчера.

Было.

Вчера тоже казалось.

Да. Ничего удивительного.

Думаешь, закончится.

Думаю, нет.

Красиво светит фонарь.

И небо красивое.

Химическая реакция. Как-то объясняется. Изученный факт.

Всегда все объясняется.

И это.

Сижу, продолжаю смотреть. Один говорит, после него другой, похожий на первого. Разными словами, в разном порядке, одно и то же. Выключаю. Передохнуть, отвлечься, сосредоточиться, проследить за мухой на потолке, на стене, на полке с чашками. Подойти к окну, увидеть, как в небе назревает дождь, вот-вот будет, говорят, надолго. Непрерывное серое, постройки, неотделимые от фона деревья, детская площадка внизу, две асфальтированные дорожки, крест-накрест, покосившийся забор, за ним еще деревья, сквозь ветки видно здание школы, стены желтоватого цвета. Обратно. Включаю. Источник информации. Одно и то же. Говорящие как-то различаются. Например, цветом волос, наличием, отсутствием волос, у некоторых очки. В остальном одинаковые костюмы, часто по пояс, позы, приблизительно четыре допустимые, одинаковые реплики, с допустимыми вариациями от себя, допустимое количество запинок, скажем, разрешено один раз закашляться, тщательно отмеренные паузы, фоновый шум, аудитория вне кадра переговаривается, изредка вспышки, аплодисменты во время затянувшихся пауз, предназначенных для допустимой реакции. Смотрят прямо в кадр, на меня, периодически кажется, что прямо мне в глаза, пристально. Следует выключить. Продолжаю смотреть.

Площадь квартиры рассчитывается неким прихотливым методом. Архитектурный план обусловлен конструкцией здания. Коммуникации постепенно устаревают. Условия жизни портятся. С определенной периодичностью требуется уборка жилых помещений, реже генеральная уборка, реже мытье окон, реже ремонт. Существует универсальный цикл ежедневного бытования квартиры. Существует универсальный цикл существования. Существуют одушевленные предметы, населяющие помещение, присутствующие в нем временно. Если разложить происходящее на некоторые составляющие, составляющие покажутся до того жалкими, что будет практически невозможно дать им определение. Если поменять мебель, помещение временно преобразится. Площади квартир одинаково рассчитаны и утроены, но застроены по-разному. Помещения ни в коей мере не удовлетворяют потребностям жильцов, но сопротивляются их пребыванию. Помещения не предусматривают наличия человека. Его присутствие необязательно. Однако возможно, что нет.

Я тогда сидел перед экраном и смотрел. Не мог поверить, что это по-настоящему происходит. Мне почему-то казалось, что так просто не может быть. Тогда. Ну вот, опять. У меня так с детства.

Голову запрокинь ненадолго.

Чего.

Голову запрокинь. И салфетку.

Пройдет.

Пройдет, конечно. Подержи так.

Смотрел, не мог оторваться, спасибо, хотя так, наверно, у всех.

Думаю, у всех.

У большинства.

Подавляющего.

У тех, которые не против, тоже.

У тех тоже.

Хотя они что-то другое испытывали.

Вряд ли.

Почему.

Потому что все разом поменялось.

Может, им этого хотелось.

Может, хотелось.

И они так представляли.

Но не важно. Когда разом меняется, никому не уютно.

Вроде не идет.

Говорил же, пройдет.

Никто не помнит, как начиналось. И когда. Никто не может объяснить, почему, зачем, какова была последовательность событий, которые привели к последствиям. Никто никогда не сможет объяснить, почему все произошло именно таким образом. Но все всё помнят. Все помнят, как отключали электричество, как ничего больше не было, как человек говорил, что, несмотря на очевидное разрушение, потребуется сделать так, чтобы разрушение осуществилось, поскольку в противном случае его не удастся избежать. Он говорит, а объектив записывает. Он есть, его нет, не имеет значения.

Ему снится комната. Такая же комната, но с зелеными стенами и бежевой полоской наверху, как в больнице. С диваном и двумя креслами. Включенный мелькающий телевизор, помехи изображения, как при съемке. Мальчик на диване со странным лицом, как будто ему непонятно. Тумбочка. Голос из тумбочки. Ворчит что-то невнятное. Жарко. Мухи. Телевизор говорит о разновидностях злаковых. Телевизор говорит о последствиях землетрясений. Телевизор поет примитивную песню. Телевизор вскрикивает дребезжащим мужским голосом. Мальчик встает с дивана, подходит к окну. Высовывается. Ловит языком снег. Икона сползает со стены, шлепается с грохотом о бетонный пол. Кошка копается в мусорном ведре. Папа говорит, что ему нравится, как кричат попугаи. Мальчик начинает петь примитивную песню. Папа говорит о последствиях землетрясений. И в этот самый момент мама вздыхает и начинает плакать. Папа говорит, что это не навсегда. Незнакомая женщина подходит к окну вплотную, протягивает левую руку. Жест, обозначающий тревогу. Кто-то читает вслух инструкцию по использованию стиральной машины, издалека. Когда папа начинает задыхаться, мальчик просыпается.

Просьба соблюдать по возможности спокойствие и ожидать дальнейших инструкций. Не подвергайтесь панике, не слушайте, что говорят. Проверяйте источники информации. Прислушивайтесь к официальным источникам. Соблюдайте спокойствие. Будьте аккуратны и избирательны. Мы действуем в наших общих интересах. Благодарим за понимание.

Мне в этом году исполнилось восемьдесят девять. Никто не пришел, звонили, прислали два букета. Когда стали рассказывать по телевизору, я сначала подумала, ошибка, разберутся. Потом стали показывать. Я очень нервничала. Я живу одна, много сижу перед телевизором, в основном фильмы, иногда читаю, но глаза болят, устают. Иногда сажусь посидеть на балконе, мне трудно спускаться к подъезду, а здесь тоже свежий воздух. Вот я выхожу туда, сажусь, смотрю в окно, на детскую площадку, там все время кто-то шумит. Я хожу туда, чтобы не слушать телевизор. Там все странно, непонятно, кто прав, кто виноват, всего же не говорят, всего не узнаем. Только мотают нервы. Я садилась и смотрела. Шел дождь, иногда затихал, внизу всегда кто-то был. От этого шума такое чувство, как будто кто-то есть рядом. На качелях, с таким противным скрипом, просто носились из стороны в сторону, вдоль дома женщина с коляской, там поспокойней, звон от болгарки, какая-нибудь машина с опущенными окнами, громкой музыкой. Когда я была маленькая, в городе было тише. То ли людей было меньше, машин, то ли вели себя по-другому. Воспитание другое. Дети, конечно, капризничали. Вон там раньше была аптека, мы жили в том доме, однажды я устроила истерику, пока мама покупала какие-то лекарства, ну то есть буквально легла на пол, стала стучать руками-ногами, вопить, как подстреленная. Чего я там хотела, не помню, это же аптека. Маме было стыдно, но тогда не кричали, на людях, поэтому она делала вид, что все в порядке, думаю, вокруг все на нее смотрели с осуждением, мол, успокойте ребенка, а она терпела. Потом дома она посмотрела так сосредоточенно мне в глаза и спокойно, шепотом сказала, что мы ведем себя тихо, потому что те, кто шумит, исчезают, как папа. Я очень испугалась. Потом, уже во взрослом возрасте, я все время спрашивала, пыталась выяснить, чтó все-таки с ним случилось, что она имела в виду, но она не отвечала, отнекивалась, зачем тебе это, сейчас другое время. Потом она заболела, несколько лет не говорила, мы за ней ухаживали. Раньше было тише. Когда включали музыку, громко разговаривали, танцевали, нам казалось, что мы что-то нарушаем. Иногда делали замечания. Сейчас другие, по-другому живут, может, и хорошо. Мне нравится, когда кто-то шумит, не с дрелью сверху, а голоса, пускай плачет какой-то ребенок или молодые поют по ночам, все равно. Поэтому я вон там садилась. А потом в какой-то момент все прекратилось, сначала дождь, потом исчезли звуки, за ними женщина с коляской, машины с музыкой, скрип, крики, больше ничего не было, целыми днями только шел дождь, стихая, усиливаясь. У меня даже голова стала гудеть, я старая, у меня всегда что-то болит, каких только операций не делали, вот тут, видите, воспаление тройничного нерва, маленький надрез, болело, как будто кипятком ошпарили, желчный пузырь, киста, вот тут шишку удалили. Стало так тихо, что не по себе. Уже не скажу точно когда. Мне от этой тишины не по себе.

Когда приедет.

Чего.

Когда, говорю, приедет.

В четверг.

Что это.

Со вчера осталось.

Смотрю, все в сборе.

Полночи не спал.

Почти. Просил не будить.

Он вообще собирается просыпаться.

Не знаю.

Тебе не кажется, что мы странно как-то выражаем свои мысли.

Кажется

Ему не кажется, что мысли выражаются странно, но он говорит иначе.

Когда люди проводят столько времени вместе, неизбежно возникает искусственность. Представь, если бы мы были обезьянами. То есть я уверен, что мы обезьяны по своей глубинной сути. Но представь, что мы все буквально обезьяны. Нас закрыли в замкнутом пространстве, и мы сидим. Коммуникация у нас ограничена друг другом. Привычки. Ты берешь мое полотенце

Мы это проходили.

И оно мокрое все время. Хотя у тебя есть свое полотенце

Можешь аккуратнее. Я не люблю воду.

Привычки. Мы живем в замкнутом пространстве и постепенно врастаем друг в друга. Делимся частицами. Впитываем привычки.

Всё. Я пойду в гостиную.

И в какой-то момент мы становимся единым организмом. Который общается сам с собой. Буквально такой сумасшедший сидит и говорит что-то в стенку. Бормочет. А на самом деле говорит сам с собой. И вот он обязательно выражает свои мысли странным образом. Он обязательно говорит искусственно. Ну, потому что он говорит сам с собой. Это же смешно смотрится со стороны. Но со стороны не смотрится. Некому потому что. И никто не фиксирует. А он, как дурак, говорит. Знаешь, такие в автобусах ездят. Сидит, бубнит в стекло.

Орет на окружающих.

Орет на окружающих. Чего ты вернулся.

Чашку забыл.

Орет на окружающих, обвиняет их во всех грехах. К стенке, говорит, таких, как вы. Да, всех расстрелять. Да-да, с тобой говорю. Ну и так далее.

Меня такие пугают.

И вот такой же организм сидит взаперти.

Обезьяна.

Обезьяна. Сидит и пытается сам с собой как-то разговаривать.

Это то есть мы так говорим.

Ну да.

Когда приедет.

Он же говорил, что в четверг.

Я же говорил, что в четверг.

Забыл. Прослушал.

Он никогда его не слушает.

Ты никогда меня не слушаешь.

Будешь допивать.

Нет. Остыл.

Я тогда допью.

А еще я, знаешь, о чем подумал. О вот этой инсталляции. Такой механический робот. Неравномерно вращается. В таком аквариуме что ли. Вращается и разбрызгивает красную краску, густую темно-бордовую краску. Прямо по прозрачным стенкам аквариума. Фонтаном. И краска стекает разводами. Как вино в бокале. Ну как когда вращаешь бокал. Разбрызгивает по определенному алгоритму. Конвульсиями. Потом прерывается и начинает краску смывать. Пол протирает, стекла. Его сделал какой-то японец.

Была художница. На площади мыла кости.

Да. Но это другое. Тут запрограммированный механизм

Я тоже про эту штуку читал.

Не сидится.

Тут запрограммированный механизм совершает действия, явно отсылающие к чему-то. Метафора.

Причем в лоб. Очевидная.

А все-таки непонятно.

Ему всегда что-то непонятно.

Когда приедет, будет по-другому.

Не будет. Будет так же. Но теснее.

Метафора запрограммированного насилия.

Все-таки обыкновенный чай без добавок на вкус, как размоченный в кипятке бумажный пакет.

И у насилия есть зритель.

Он всегда очень много говорит.

Ты всегда слишком много говоришь. Много лишнего.

Но что-то интересно.

Что-то интересно.

Началось в слякотный промозглый день. Выпала месячная доля осадков. Заметно похолодало. Стало тихо. Многие сидели перед телевизорами и громко разговаривали.

Нам тогда сказали, что теперь нельзя передвигаться по городу, как прежде. Что теперь новые правила. Необходимы определенные документы. Определенные процедуры. Но ничего пока не закреплено. Ничего толком не понятно. Периодически давали разъяснения. Говорили, как обстоят дела на самом деле. Ведь много точек зрения. Мало ли кто что говорит. Некоторые говорят заведомую ложь. Подделывают доказательства. Берут и говорят не то, что есть, а что-то совсем другое. Выдают за чистую монету. Говорят и показывают улики. То есть на дурака. Показывают, как на самом деле все было. Что на самом деле происходит. Но мы всегда ждали официальных разъяснений. Знали, чему стоит верить. Как ни крути, есть подлинное и фальшивое. Искушение. В такой непростой ситуации важно иметь в себе фундамент. Стержень. Многое, конечно, было в новинку. Потому что не было какого-то источника. То есть по телевизору все хорошо и понятно объяснили, но уточнить какие-то детали было не у кого. Это сейчас мы во всем разобрались. Теперь все понятно. Сомнений не осталось. Им просто требовалось время наладить каналы информации. Теперь, так сказать, не сломить. Я как считаю, кто делает, тот верно делает. Кто идет, тот правильно, что идет. Не все тогда это понимали. Кто-то говорил, что, наоборот, надо стоять на месте. Кто-то и стоял на месте. Но в конце концов смирились. Правила есть правила. Ничего не попишешь. Правила надо соблюдать. Иначе все просто развалится. Будет не цивилизация, а непонятно что.

Пустое квадратное помещение. Мужчина со слегка растрепанными волосами. На дальней стене под потолком электронное табло. Ракурс сверху, из угла. Изображение низкого качества, монохромное, без звука, бледные полоски, как с камеры наблюдения. Неподвижно стоит, смотрит перед собой. Гаснет свет. Включается свет. Деревянный ящик кубической формы, в левом углу. Надпись на табло, перенести. Читает, подходит к ящику, поднимает, по движениям заметно, что ящик тяжелый. Переносит в противоположный угол. Табло гаснет. Гаснет свет. Включается свет. Восемь деревянных ящиков, одинаковых, кубической формы. Надпись на табло, перенести. Читает, подходит к ящикам, поднимает, переносит в противоположный угол, ставит. Движения слегка замедленны, заметно, что становится тяжелее. Смотрит на табло, надпись не исчезает. Смотрит на перенесенные ящики, поставленные в беспорядке, переставляет их, в две стопки по четыре, первый ящик ставит сверху. Табло гаснет. Гаснет свет. Включается свет. Ровно половина комнаты заставлена ящиками, одинаковыми, кубической формы. Надпись на табло, перенести. С каждым перенесенным ящиком движения замедляются, тяжело дышит, останавливается, продолжает, ставит ящики ровными стопками, вдоль противоположной стены, один за другим. Когда все ящики перенесены, оказывается на той стороне квадратного помещения, где прежде стояли ящики. Табло гаснет. Гаснет свет. Включается свет. Все помещение заставлено ящиками, кроме квадрата, на котором стоит мужчина. Надпись на табло, перенести. Читает, стоит неподвижно, осматривает стопки ящиков. Надпись никогда не гаснет.

Сидишь.

Устал.

Содержит системные яды, канцерогенные и мутагенные вещества.

Молчит.

Знаешь, откуда взялся этот стул. Был такой Ханс Вегнер. Датский архитектор. Проектировщик мебели. Воспитал целое поколение модернистов. Плечник, например. Предлагал искать основания архитектуры не в мертвой забронзовевшей истории искусств, а в самой жизни. То есть как бы жизнь сама по себе отражает потребности человека.

Отто.

Что.

Вагнер. Отто Вагнер.

А. Нет. Я про Ханса. Вегнера. К Плечнику не имеет отношения. Тоже модернист. Тоже функциональность. Так вот, он вдохновлялся животными, скелетами. Он так напридумывал штук пятьсот разных стульев. Стул-павлин. Стул-бык. А этот с вилочковой костью. Знаешь, у птиц. Такую еще разламывают, когда загадывают желание. Вот это легендарный стул, а ты на нем сидишь.

Неудобный.

Перевернул с ног на голову историю мебелестроения.

Ты думал, что дальше.

Он думал.

Нет. Не знаю. Чего тут думать.

Мне всегда было важно понимать, что будет дальше. Я привык каким-то образом планировать все, что со мной произойдет. А после этого перестал. Стихийно. Поначалу как будто потерял сцепление с землей. Говорят, выбили из-под ног почву. Никогда не понимал выражения. Как Бенджи Компсон. Коровы побежали вверх. Вот у меня коровы побежали вверх в какой-то момент.

Он был с ментальными проблемами.

Мы все теперь с ними.

Потом такие стулья стали тиражировать. Как, впрочем, и другие изобретения Вегнера. Произведение искусства стало обыденным предметом. Как кастрюля. Или греческая амфора. Еще вот был стул Василий

Сидите в темноте.

Спит.

Не знаю. Не выходит.

Молчат.

Мне сегодня звонили. Не стал подходить.

Ты когда-нибудь разговаривал во сне.

Откуда я знаю. Мне такого про меня не рассказывали. Может, и разговаривал.

Может быть, у тебя какой-то секрет. Ты его всеми силами скрываешь. А потом во сне проговорился.

Я вот думаю, можно ли будет когда-нибудь выйти наружу.

Он не знает, что на это ответить.

Не знаю, что на это ответить.

Не думаю.

Давно уже не выходит.

Пару недель.

Так нельзя.

Почему. Можно.

Это вредно.

Спать.

Находится в запертом помещении. Без воздуха.

Тогда это касается всех.

Его в первую очередь.

Полезного в нашем образе жизни маловато.

Вредного не то чтобы много.

Мы проводим время в закрытом помещении.

Мы открываем окна.

Это ничего не меняет.

Меняет. Свежий воздух.

Не надышишься.

А он нет.

Ничего не меняет.

Пару недель, много.

Не знаю. Может, много.

Когда, по-твоему, пора будет паниковать.

По-моему, никогда.

И ничего не делать.

И соблюдать спокойствие.

Спокойствие и относиться с пониманием.

Потому что безопасность превыше всего.

Потому что не стоит паниковать раньше времени.

Как мы узнаем, когда придет время.

Думаю никак.

Тогда сейчас не раньше времени.

Сейчас раньше.

Откуда ты знаешь.

Не знаю.

Человечество испокон веков демонстрировало чрезвычайную изобретательность. Погребение осуществлялось преданием останков земле, огню, воде, иногда тело умершего подвешивалось в воздухе. Один шотландец, обеспокоенный экологией, изготовил специальную герметичную камеру, в которую вместе с телом заливался гидроксид калия, где бывший человек разлагался менее чем за три часа. Шведы предлагали погружать останки в жидкий азот, замораживать, крошить, предварительно удалив влагу методом холодного испарения, после дезинфекции человекопыль помещалась в кукурузный крахмал, затем в землю, становилась полезным органическим удобрением. Поговаривают, все началось с неандертальцев, намеренно закапывавших трупы в землю вместе с каменными инструментами и костями животных. У самого древнего погребенного человека в руке обнаружили челюсть кабана. Калмыки просто выбрасывали тела покойников в степи, где побезлюднее. Скормить птицам значило следовать последнему обряду благотворительности. Так или иначе, мертвому телу традиционно уделялось куда более пристальное внимание, нежели живому. Утратив признаки жизни, человек становится предметом непреложной сакральности, обретает доселе отсутствовавший смысл. Отныне к нему относятся с уважением, пониманием, несмотря на то что именно в таком состоянии он обращен в опустошенную биомассу, сродни любому другому средоточию молекул. С этого момента человеческое тело способно исключительно разрушаться, срастаясь с почвой либо будучи переваренным желудочными соками других по-прежнему живых существ. Существование человека лишено всякого смысла, разрушение человека сакрализуется. Бедное, голое, двуногое. Беспомощная материя. Таких было много. В мертвом трудно распознать то, что было до. Мышцы расслаблены, лицо вытянуто, кожа бледнеет, на лице отсутствует выражение. Чучело. Неизбежно возникает ощущение, что нечто живое было устранено. Примерно таким образом возникает мифологема духа и прочего, сопутствующего. В противном случае процесс разложения неизбежно навевает страх. Таких было много. И все только и говорили, как быть с погребением. Телевизор рассказывал, что есть некоторые способы наиболее удовлетворительного и обусловленного правилами избавления от останков. Рекомендуемые способы прописывались и утверждались в указах, приказах, регламентирующих и разъясняющих документах. Предоставлялись услуги, сочетавшие в себе уважение к останкам умершего, согласно ценностям конкретной территории, с прагматичностью. Статистика росла, требуя еще более скрупулезной прагматичности. За это время правила погребения были выучены наизусть. Так или иначе, утилизацию следовало согласовать. Необходимо направить соответствующий запрос по соответствующей форме в соответствующую инстанцию. После этого за телом придут. Утилизировать самостоятельно не рекомендуется. Рекомендации были разработаны соответствующим экспертным комитетом, сочетающим в себе представителей различных институций, обладающих различными компетенциями. Такой комплексный подход позволяет наиболее эффективно подойти к решению проблемы. Благодаря комплексному подходу и принимая во внимание социальную важность реализуемых процессов, а также несомненную ценность накопленного человечеством опыта, возможно осуществить поставленные задачи, сберечь цивилизацию в сохранности и оградить ее от разрушения. Нигде, кроме как здесь, необходимых компетенций нет. Телевизор неоднократно объяснял необходимость следования правилам. Телевизор всегда давал необходимую информацию. Телевизор отвечал на вопросы. Телевизор объяснял непонятное. Телевизор помогал нам разобраться.

Понимаешь, жизнь держится на последовательном смирении с утратой, в такой парадигме система обретения и приобретения утрачивает всякий смысл, хотя именно эти непреодолимые процессы лежат в основе человеческого существования, обреченный бесконечно обретать, человек не может спрятаться от собственной потребности обустраивать неуютное, даже отчасти враждебное пространство, в котором вынужден обитать, всевозможной утешающей атрибутикой, впоследствии под гнетом разрушительных обстоятельств почти все накопленное будет утрачено, процесс этот сугубо и преимущественно хаотичный с точки зрения очередности, но пугающе последовательный с точки зрения, так сказать, всеобщей динамики, проще говоря, заведомо неизвестно, каким образом будет пропадать накопленное, несомненно обладающее некоторой ценностью, но доподлинно известно, что пропадать оно будет стабильно и неизбежно, обрастая людьми и вещами, человеческое существо, разумеется, не представляет своего бытования без приобретенного, но непременно в конечном итоге останется безо всего, дело даже не в смерти, понимаешь, тут скорее страшно осознавать, что ничего из связанного с тобой или принадлежащего тебе, ни мебель, ни одежда, ни место пребывания, ни родственники, ни вот этот твой свитер, ни даже волосы, прическа, не останутся с вами до конца, то есть ты умрешь, я умру, но прежде мы станем ободранными деревьями, с которых поосыпалась не только листва, но и некоторые ветки, и поэтому мы точно так же последовательно смиряемся, в какой-то определенный момент, с исчезновением того, без чего не представляли своего существования, смиряемся и живем дальше, без ничего.

Ему снится комната. В комнате летают одинаковые голуби. Косой воронкой. На полу сидит женщина в синем махровом халате, собирает в ладони пыль. Она засовывает пальцами пыль в рот, задумчиво жует, небольшие клоки пыли вываливаются у нее изо рта, смоченные слюной, на халат, на колени. Когда голуби внезапно, как по хлопку, падают замертво, она ничуть не удивлена. Женщина сидит неподвижно и любуется невероятным явлением, разглядывает пятна на полу. Она запрокидывает голову, вертит ею из стороны в сторону, опускает взгляд, смотрит на пол, на маленькие сгустки перьев. В комнату входит маленькая девочка, волосы завязаны в одинаковые хвосты, садится за стол, принимается раскрашивать нарисованную на бумаге птицу. Ее нижняя челюсть падает на стол, с глухим шлепком, на картинку стекает слюна. Женщина пристально смотрит на девочку, долго, девочка ее не замечает. Женщина медлительно поднимается на ноги, медлительно подходит к распахнутому окну. Долго смотрит на порхающий снег.

Тогда Вегнер впервые воочию увидел человеческий скелет. Округлую конусообразную двенадцатиреберную клеть, внутри которой прежде покоилась грудная полость. Анатомически безупречную сквозную емкость. В таком лишенном наполнения виде скрепленные между собой ветви замечательно подходят для мебели, прежде всего для стула или кресла. Опускаясь в имитацию человеческого тела, человеческое тело должно чувствовать небывалый комфорт, поскольку именно таким с точки зрения исконной геометрии оно появилось на свет. То есть не имитация, а эволюционно обусловленный процесс. Совершенно логична адаптация изделия, которая почему-то прежде не приходила в голову. Вегнер провел пальцами по шершаво-костяной поверхности. Фактура безупречна сама по себе, не требует никаких дополнительных манипуляций. Никогда он не осознавал, что самой подходящей животной формой для мебельного изделия может стать нутро самого человека. Если рассечь грудину и разогнуть округлые зубцы, распределить их по сторонам в разной степени размаха, симметрично от позвоночника, полученному креслу по удобству не будет аналогов. К тому же где-то там зашифрована эстетика. И бесспорная прагматичность. Что может быть прагматичнее, чем размещение человека внутри человека. Некое подобие колыбели, утробы, перемещения обратно, туда же, где возник из эмбриона, в позе младенца, больше прочих располагающей к расслаблению мускулатуры.

Продолжить чтение