Грабеж и спасение. Российские музеи в годы Второй мировой войны

Путешественник, приезжая сегодня в Великий Новгород, любуется Детинцем – Новгородским кремлем с его Софийским собором, восхищается массивной, но гармоничной архитектурой церквей, очевидцев былого богатства средневековой Новгородской республики, и пытается представить себе огромные размеры ее владений, охватывавших когда-то все северорусские земли. А проехав меньше 150 километров от Новгорода на север, он уже бродит по анфиладам Екатерининского дворца в Царском Селе, чувствуя себя одновременно и свободным, и маленьким в просторном, сверкающем золотом тронном зале. Обширные парки Петергофа напоминают о величии державы, осознавшей и представлявшей себя миру империей, и свидетельствуют о великолепии ее прежней власти и могущества. И только фотостенды в вестибюлях или выставочных залах напоминают о том, что три четверти века назад вокруг были одни руины. Через Новгород проходила линия фронта, весь город лежал в развалинах; царские дворцы были порушены артиллерийским огнем, сожжены и заняты солдатами вермахта. Между великим прошлым и столь же впечатляющим настоящим зияет брешь, период пустоты и разорения, о котором посетители узнают, лишь посмотрев на информационный стенд, чтобы тут же вернуться к привычной действительности.

И все же война не забыта. Она по-прежнему присутствует – в жертвах, которые она повлекла, в никем не посчитанных личных страданиях. Культура страны также сильно пострадала. Судьбе культуры во время войны и посвящена эта книга. То, что на первый взгляд кажется сугубо исторической темой, при ближайшем рассмотрении представляется актуальнейшей проблемой. И дело не в невосполнимых потерях, вызванных разрушением и грабежом, а скорее, наоборот, в удивительных находках: по сей день в ФРГ обнаруживаются произведения искусства, долгое время считавшиеся утраченными, которые возвращаются на свое прежнее место. Многие музеи сообщают о том, что к ним до сих пор обращаются люди из Германии и отдают кто вазу, кто статуэтку: их отец или дед был в войну солдатом, воевал под Ленинградом…

В середине 1990‐х годов в рабочую группу Научно-исследовательского центра Восточной Европы в Бремене1, занимавшуюся судьбой пропавших произведений искусства, позвонила дама преклонных лет, которая сообщила, что ее муж служил в частях вермахта, оккупировавших Царское Село, и в качестве сувениров прислал ей несколько книг XVIII века, явно ценных. Сам он погиб в 1945 году, а она теперь хотела, как она выразилась, перед смертью «привести это дело в порядок». Не могли бы мы помочь ей вернуть эти книги? Там было несколько томов из библиотеки Царскосельского дворца и атлас Северной Европы 1703 года издания из Пскова. Передача книг Екатерининскому дворцу была произведена в частном порядке, но превратилась в торжественную церемонию: весь коллектив музея собрался в одном из парадных залов, чтобы отпраздновать возвращение четырех или пяти экспонатов из тысяч утраченных.

В архиве Министерства иностранных дел ФРГ бременские исследователи обнаружили сведения о том, что Фридрих Вернер фон дер Шуленбург, бывший до 1941 года послом Германии в СССР, в ноябре 1942 года получил «подарок» – более 170 книг, вывезенных из Павловского дворца под Ленинградом. Они были похищены подчиненной МИДу зондеркомандой СС, известной как «Группа Кюнсберга», из знаменитой библиотеки Росси2. Первая попытка связаться с семьей не привела ни к чему. В 1997 году документы были опубликованы, и к Шуленбургам еще дважды обращались через родственника-дипломата, – и снова безрезультатно. Только в 2013 году, когда из‐за публикации в газете Süddeutsche Zeitung возникла опасность широкой огласки, 135 томов «вдруг» нашлись в семейной библиотеке в замке Фалькенберг в Верхнем Пфальце3. Благодаря организованному каналу коммуникации под названием «Германо-российский музейный диалог» книги были возвращены в Павловск.

Совсем недавно с автором этих строк связалась одна предпринимательница из-под Мюнстера и сообщила, что среди вещей, унаследованных ею от только что умершего отца, находится икона, которую тот давным-давно получил в подарок от своего брата, воевавшего в составе группы армий «Север». На оборотной стороне иконы, сказала дама, имеются буквы, печати, надписи и цифры, которые необходимо расшифровать. Проблему удалось решить быстро: на иконе стоял инвентарный номер Екатерининского дворца в Царском Селе, и по нему установили, что это – «чудотворная» икона, подаренная брату царя Александра III русскими монахами на Афоне в 1875 году. В 2016 году состоялась волнующая церемония: семья возвратила икону ее законному владельцу – Царскосельскому дворцу-музею.

Безусловно, самым ярким событием стало возвращение мозаичного панно из Янтарной комнаты4. В 1756–1757 годах императрица Мария Терезия подарила русской царице Елизавете Петровне четыре флорентийские мозаики, которые были включены в убранство Янтарной комнаты. В 1941 году кто-то из военнослужащих вермахта выломал одно мозаичное панно из стены и присвоил его еще до того, как Янтарную комнату «официально» разобрали и вывезли. В 1997 году сын этого военного попытался (через адвоката) продать унаследованное панно на черном рынке в Бремене. Затея провалилась: местная прокуратура конфисковала мозаику. Однако началась громкая судебная тяжба. Благодаря переговорам с судебными органами Вольного ганзейского города Бремена, с одной стороны, и «выкупу», уплаченному наследникам солдата, с другой, удалось избежать многолетнего судебного процесса и добиться того, чтобы с произведения искусства был снят арест. В апреле 2000 года панно вернулось на родину – его принял лично российский президент. Взамен власти РФ содействовали возвращению в Германию 101 ценного рисунка из собрания бременского музея Кунстхалле: в конце войны эти рисунки хранились в Бранденбурге, там их нашли советские солдаты и вывезли в СССР, лишь в 1993 году они были переданы германскому посольству в Москве, но разрешения на транспортировку их через границу долго не удавалось получить.

Сенсацией стало и возвращение бесценной псковской иконы Покрова Пресвятой Богородицы. Она фигурировала в выставочном каталоге уже в 1970 году, но Министерство культуры РФ только в 1998 году озаботилось ее поисками. «Нашлась» икона у девяностолетней дамы в Берхтесгадене.

Можно рассказать еще о множестве случаев возвращения произведений искусства. Все такие рассказы включают перипетии военной истории, которые теперь уже зачастую почти невозможно распутать. Если верить рассказам немецких солдат, на оккупированных территориях нередко иконы «приобретались» на процветавшем (хотя формально и запрещенном) черном рынке; священники получали иконы в качестве «благодарности» за крещения; врачам могли заплатить образами или произведениями народного творчества за медицинскую помощь. Кто-то утверждал, что «спасал» исторические фотографии, вазы или акварели «в последнюю минуту из огня» или из «затопленного подвала». Повествования всегда следуют одним и тем же шаблонам. Границы между грабежом, корыстным использованием чужого бедственного положения и незаконной «покупкой» были очень зыбки. Очевидно, однако, что солдаты-оккупанты не осознавали неправомерности своих действий. Сам факт, что и сегодня подобные находки не редкость, подтверждает предположение, что присвоение имущества в частном порядке военнослужащими вермахта было обычным делом в годы войны. На этом фоне люди, которые возвращают награбленное, желая «привести это дело в порядок» или загладить вину за то, что натворили их «отцы» и «деды», пишут новую главу истории.

В то же время эти поступки привлекают внимание к той стороне войны, которая очень медленно осознается немецким обществом, а именно – к хищению немцами произведений искусства на оккупированных территориях Советского Союза5. Авторы книги поставили перед собой задачу показать и проанализировать эти массовые хищения на примере музеев пригородов Санкт-Петербурга – Петергофа, Царского Села, Павловска, Гатчины – и городов-музеев Новгорода и Пскова6. Но чтобы стали понятны масштабы и значение того, что там происходило, необходимо вначале несколькими штрихами очертить историческую канву.

1. СОВЕТСКО-ГЕРМАНСКИЕ ОТНОШЕНИЯ В 1918–1945 ГОДАХ

Вряд ли мы найдем два народа, которые считали бы себя столь близкими, как русские и немцы, и при этом с таким ожесточением сражались и убивали друг друга в двух мировых войнах. Эта связь между близостью и смертью не перестает поражать. С XVIII века философские школы одной страны оказывали влияние на интеллектуальный мир другой. Русская литература нашла свое место в немецкой, и наоборот. Художники двух стран поддерживали друг с другом оживленные контакты. Если на государственном уровне после Наполеоновских войн сначала королевство Пруссия, а затем Германская империя и царская Россия заключали между собой военно-политические союзы, то на социальном уровне с конца XIX века русские революционеры черпали идеи у своих немецких учителей – от Карла Маркса до Карла Каутского. Ленин и его соратники не мыслили мировую революцию без Германии. Но существовал между двумя народами и мощный потенциал обид, национальных предрассудков, который, как показала Первая мировая война, легко мобилизовать, что и привело к гигантским и неконтролируемым последствиям.

Российская революция 1917 года бросила вызов господствующему общественному строю. Хотя изначально она задумывалась как прелюдия к общеевропейским трансформациям и была движима идеей уничтожить весь буржуазный мир, в конечном счете она породила конкуренцию между системами – социалистической и капиталистической, – которая, при всех переменах мировой конъюнктуры, определяла международную политику более трех четвертей века. Вначале Германия была в центре всех ожиданий большевиков. После Брестского мира, навязанного весной 1918 года Центральными державами революционной, но бессильной России, последовавшее уже осенью того же года падение монархии Гогенцоллернов и поражение Германии в Первой мировой войне, казалось, превратили революцию в европейскую. Но это была иллюзия. Надежды Москвы на социалистический переворот в Берлине вскоре развеялись. Однако и молодая советская республика, и столь же молодая веймарская демократия, оказавшиеся в роли жертв, исключенных из миропорядка, закрепленного Версальским договором, или оттесненных им на роли изгоев, оказались зависимыми друг от друга или даже принужденными к тому, чтобы стать партнерами7. И это несмотря на то, что их политический строй был весьма различен, а опыт Первой мировой войны еще свеж. С заключением между ними в апреле 1922 года Рапалльского договора, восстановившего дипломатические отношения, начался этап взаимной координации, которая порой приближалась к интимности8. Строго засекреченное сотрудничество между рейхсвером и Красной армией стало одним из основных элементов этого нового партнерства. Возродились в 1920‐е годы и экономические связи – Россия всегда представлялась заманчивым рынком, а Германия – источником современных технологий. В то же время через советское посольство на Унтер-ден-Линден, в нарушение дипломатических норм, осуществлялась связь с Коммунистической партией Германии, которая даже после того, как все революционные иллюзии потерпели крах, оставалась важнейшей секцией контролируемого Москвой Коммунистического интернационала. Германо-советские отношения до 1933 года таили в себе взрывоопасный потенциал – они были полны мерцающих контрастов, которые тем не менее складывались в единую картину9.

Невозможно представить интеллектуальную жизнь Веймарской республики без старой России и нового Советского Союза. Обе России присутствовали в германском обществе и культуре «золотых двадцатых» во всех своих противоречиях. Великие русские писатели XIX века продолжали влиять на умы, но многих немцев – в том числе тех, кто вовсе не был приверженцем коммунистического мировоззрения, – также завораживали эксперименты строителей нового мира, сообщения о которых поступали из Москвы и Киева, из Ленинграда (Петрограда) и Харькова. Авангард в живописи был бы немыслим без соприкосновения российской и германской художественной среды. Собственно русская эмиграция, представлявшая самые разные политические течения и только в Берлине, в «Шарлоттенграде»10, насчитывавшая около 300 тысяч человек, не препятствовала, а способствовала взаимному притяжению: Берлин стал местом встречи обеих культур. Вот лишь два примера. На «Первой русской художественной выставке», состоявшейся в германской столице в 1922 году и ставшей легендарной, можно было проследить переход в искусстве от традиции конца XIX века к конструктивизму. А в 1929 году там же прошла большая выставка икон, которая привлекла внимание к древнерусскому искусству. Также постоянно приезжали и уезжали советские музыканты, артисты балета, писатели, ученые и политики. Гости из огромной сопредельной страны были частью берлинского общества. Критика соседствовала с любопытством, неприятие – с восхищением. В то время как издательства оперативно выпускали в немецком переводе русские книжные новинки, крупные газеты и журналы, включая русскоязычные, регулярно сообщали о событиях в Советском Союзе. Путешествия вошли в моду. Таким образом, немецкая общественность знала о кардинальных переменах в экономике, о формировании однопартийного государства и об ограничении пространств свободного мышления в СССР; эта информация неизменно вызывала большой интерес, хотя и производила неоднозначное впечатление на германскую публику.

Безусловно, Страна Советов в первые годы своего существования была страной контрастов11. После Октябрьской революции не оставалось ни малейшего сомнения в том, что большевики устанавливают диктатуру «пролетариата» и по отношению к своим политическим оппонентам никакой терпимости проявлять не собираются. Одним из первых их шагов стало создание тайной полиции в виде Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем. В годы Гражданской войны и «военного коммунизма» революционные утопии и насилие зловеще слились. Создание «нового человека», провозглашенное в революционной эйфории, открыло невиданные прежде творческие возможности для авангарда в литературе и искусстве. Но в это же время тысячи представителей научной интеллигенции подверглись репрессиям и преследованиям на родине или были вынуждены эмигрировать. Начиная с 1921 года потери, понесенные в выигранной Гражданской войне, заставили правительство перейти к стратегии социального компромисса, известной как «новая экономическая политика». Однако НЭП стал полем ожесточенной борьбы за власть внутри Коммунистической партии. Оппозиция, большей частью устраненная, умолкла. С победой Сталина партийная диктатура еще раз перешла в новое качество. Хотя пятилетние планы, введенные с 1929 года, позволили многим гражданам СССР улучшить свое социальное и материальное положение, коллективизация в деревне породила репрессии, смерть, голод и нищету, а на Украине – Голодомор12. Движение к цели, к индустриализации Советского Союза любой ценой и без какого-либо социального компромисса, сопровождалось государственным террором как против бывшей элиты революционеров, госслужащих, так и против собственных народов. 1937‐й стал годом Большого террора13. Сотни тысяч людей были физически ликвидированы или отправлены в лагеря. Пострадали и многие высокопоставленные иностранные коммунистические функционеры, политэмигранты, которые бежали из нацистской Германии в Москву, надеясь найти убежище14. Роковые последствия для начавшейся вскоре войны имел расстрел ведущих военачальников РККА, включая легендарного маршала Михаила Тухачевского. По разным подсчетам, в 1937 и 1938 годах более 30 тысяч командиров Красной армии было арестовано или уволено со службы и более 60% высшего командного состава, в том числе трое из пяти маршалов, были расстреляны15. Необузданная воля к власти Сталина игнорировала интересы безопасности страны.

После прихода Гитлера к власти 30 января 1933 года были быстро разгромлены все демократические структуры и установлена национал-социалистическая диктатура. В провозглашенную «народную общность» не включались те, кого определяли как «расово» чуждых, «биологически нездоровых» или как инакомыслящих. Исключая или даже умерщвляя их, народная общность должна была стать внутренне однородной. Во внешней политике нацистское государство стремилось взломать существующий европейский порядок. Целью была этнически «сегрегированная» Европа без евреев, находящаяся под национал-социалистическим господством (в том числе и экономическим)16.

Тем не менее Гитлер и Сталин нашли общий язык: 23 августа 1939 года эти два диктатора заключили «Договор о ненападении». В это время Третий рейх, планировавший войну, хотел нейтрализовать СССР, а Советский Союз, в свою очередь, был озабочен тем, чтобы не дать себя втянуть в эту войну. Но главное, о чем условились стороны в секретном дополнительном протоколе, – это раздел Польши и стран Прибалтики, благодаря которому в выигрыше оказывались обе договаривающиеся державы. 1 сентября 1939 года в Польшу вторглась Германия, а 17 сентября – Советский Союз. В начале Второй мировой войны Гитлер и Сталин де-факто выступали союзниками, и, подписав 28 сентября дополнительные соглашения, они торжественно скрепили свою новую «дружбу»17.

Но взаимные заверения были обманчивы. Уже весной 1940 года Гитлер обновил планы нападения на Россию. После победы над Францией его целью стало расширение сырьевой базы Германии и господство над всей Европой, которого он хотел достигнуть раньше, чем в игру вступят Соединенные Штаты с их растущим военным потенциалом. Таким образом, Великобритания, не желавшая заключать с Германией мир, лишилась бы надежды на то, что у нее будут союзники на континенте. Эти аргументы были насквозь имперскими. Гитлер и его окружение ни на секунду не отказывались от планов уничтожения России и «создания в Восточной Европе колониальной империи»18. Исход «борьбы за гегемонию в мире» решит, считал Гитлер, завоевание «русского пространства»: оно сделает «Европу самым неуязвимым для блокады местом в мире»19. Одновременно, подчеркивал он, следовало «раз и навсегда» устранить «опасность большевизма»20, для чего необходимо «применение самого жестокого насилия»21. Воодушевленное успехами в Западной Европе германское армейское командование выражало убежденность в том, что сумеет повторить «блицкриг»22 и одержать победу в течение трех месяцев. Быстрый успех требовался Германии еще и потому, что она не была готова к длительной войне.

31 июля 1940 года было принято решение о планировании войны, а 18 декабря в рамках «Директивы № 21 – План Барбаросса» был издан приказ о проведении «быстрой кампании», предположительно в мае 1941 года, с целью выхода к Волге. После этого началась лихорадочная подготовка – создание оперативных и хозяйственных штабов «Восток», написание меморандумов, планов и «Руководства по ведению хозяйства на вновь оккупированных восточных территориях». Во всей этой работе под руководством Германа Геринга участвовало большое число министерств, а также Главное управление имперской безопасности23. Альфреду Розенбергу – рейхсляйтеру НСДАП, а теперь еще и «уполномоченному» и будущему министру, ведающему землями, которые предстояло завоевать, – отводилась особая роль. Известные исследовательские институты тоже с готовностью предоставляли свои знания. Все планы сводились к неограниченной эксплуатации соблазнительных природных богатств России, прежде всего ее сельскохозяйственных и энергетических ресурсов, в том числе и нефтяных месторождений Кавказа. Местному населению готовилась жалкая судьба. В разных версиях генерального плана «Ост», в составлении которого участовал среди прочих Институт аграрных исследований при Берлинском университете, предусматривались вымирание, истребление или депортация 30 миллионов представителей славянских народов с целью обеспечить возможность колонизации завоеванных земель немцами24. Державу «московитов» планировалось «разрушить», ее «еврейско-большевистскую государственную администрацию» уничтожить, а территорию разделить на отдельные, зависимые от Германии государственные образования, или рейхскомиссариаты25.

Вновь и вновь повторяя одни и те же формулировки, Гитлер настраивал вермахт на беспощадную войну: это будет «борьба расы с расой», говорил он; «коммунист» вам «не товарищ ни до, ни после» боя; «мы ведем войну не ради того, чтобы сохранить врага»26. Со стороны Верховного командования сухопутных войск на это не последовало сколько-нибудь серьезных возражений, о чем свидетельствует написанная в апреле 1941 года записка Георга фон Кюхлера, командующего 18‐й армией, участвовавшей потом в боевых действиях именно в том районе, который рассматривается в этой книге. Германию и Россию, писал Кюхлер, в «мировоззренческом и расовом» отношениях разделяет «пропасть». Если Германия хочет «на поколения вперед» устранить опасность, угрожающую ей с Востока, то ее «единственной целью» должно стать «уничтожение европейской России»27. В реальной военной практике решающее значение приобрел известный «приказ о комиссарах», или «Директива по обращению с политическими комиссарами», выпущенная Верховным главнокомандованием вермахта в начале июня 1941 года. Ею предписывалось «немедленно устранять силой оружия»28 комиссаров и «функционеров» советской армии, поскольку они как «инициаторы варварских азиатских методов ведения войны» не подпадают под нормы международного права. «Устранение» должно было производиться «как можно более незаметно, вне зоны боевых действий»29.

Рано утром 22 июня 1941 года без объявления войны Германия (а за ней Румыния, Словакия, Финляндия, Венгрия и Италия) атаковала СССР на фронте протяженностью почти 8 тысяч километров. В нападении участвовало более 3,5 миллиона солдат. Эффект внезапности был сокрушительным, и неподготовленная советская армия понесла катастрофические потери. Перед этим в течение нескольких месяцев Сталин игнорировал все предупреждения и данные разведки из Вашингтона и Лондона. Теперь ему понадобилось 10 дней для того, чтобы прийти в себя от потрясения, после чего он обратился к своему народу и провозгласил «Великую Отечественную войну»30. Между тем из‐за плохо организованной обороны вторгшиеся германские войска одерживали победу за победой, захватывали сотни тысяч пленных и завоевывали огромные территории в ходе своего наступления по трем главным направлениям: в северном – на Ленинград, центральном – на Москву и южном – на Украину. Гитлер уже говорил о скорой победе. Не только он ожидал, что осенью будет принимать парад победы в Москве31.

Однако решить исход войны в свою пользу Гитлеру не удалось. Начальник германского Генерального штаба Франц Гальдер еще в начале августа отметил в своем дневнике: «колосс-Россия <…> был нами недооценен. К началу войны мы имели против себя 200 дивизий противника. Теперь мы насчитываем уже 360. <…> И даже если мы разобъем дюжину дивизий, тут же появляется новая дюжина»32. Уже в ноябре Гальдер вынужден был признать: «Наши людские и материальные ресурсы подошли к концу»33. 5 декабря, в трескучий мороз, началось советское контрнаступление под Москвой. Стратегия молниеносной войны провалилась. К концу 1941 года вермахт потерял миллион человек убитыми, что составляло почти треть от первоначальной численности войск, участвовавших во вторжении. Даже при том, что потери советской стороны были выше, восполнить собственные Германия уже не могла. Поражение под Москвой почти с точностью до дня совпало с радикальным изменением глобального баланса сил. После нападения Японии на Перл-Харбор 7 декабря Германия, а 11 декабря Италия объявили войну США. Весь мир был объят огнем.

Действительность войны в Советском Союзе оказалась бесчеловечней, чем предполагалось в планах. В преддверии войны солдат вермахта призывали не щадить врага. Теперь миллионы людей обрекались на голодную смерть. Действовал железный принцип: войска должны кормить себя с оккупированной земли. Потребности местного населения не принимались в расчет. Если поначалу с его стороны не было недостатка в изъявлениях симпатии к немецкой армии, то через несколько месяцев стало ясно, что пришли не освободители от сталинского ига, а захватчики. Жестокая реальность войны соответствовала национал-социалистическому мировоззрению. Несмотря на международные конвенции, больше половины советских военнопленных, попавших в руки к немцам, погибло из‐за недоедания и отсутствия медицинской помощи либо было расстреляно. В ходе произвольно осуществлявшихся карательных операций против настоящих или мнимых партизан казнили десятки тысяч человек34. В Ленинграде, почти полностью окруженном, сотни тысяч людей умерли от голода. Около 3 миллионов человек вывезли в рейх на принудительные работы. Уничтожение еврейского населения, проживавшего в России, Украине, Белоруссии и Прибалтике, происходило не без участия вермахта; ужасающим подтверждением этого стало убийство 30 тысяч киевских евреев в Бабьем Яру 29 и 30 сентября 1941 года35.

Чтобы укрепить стойкость населения в борьбе с оккупантами, советское государство возродило образ «Руси-матушки», широко использовало национальные символы, предоставило бóльшую свободу православной церкви, напоминало о гибели наполеоновских армий36. В стихах, запечатлевших боль и смерть, великая русская поэтесса Анна Ахматова тем не менее выразила веру в живучесть русского языка:

Дмитрий Шостакович написал Седьмую, Ленинградскую симфонию как выражение воли к сопротивлению немцам и исполнил ее в августе 1942 года в осажденном, вымирающем от голода городе. Волнующий концерт транслировался через громкоговорители на улицы. Написанное еще в 1941 году стихотворение Константина Симонова «Жди меня» стало всенародным достоянием. Его и сегодня знает в России чуть ли не каждый:

Были и строки, полные ярости и ненависти, такие как стихотворение Алексея Суркова «Ненавижу!»:

То, как немцы вели войну, вселяло ужас. Поэтому с советской стороны также имели место и расстрелы пленных немецких солдат, и акты насилия, противоречившие международному праву. Нельзя не упомянуть и о том, что репрессии против собственных граждан, тех, кого советские власти считали врагами, не прекращались даже во время войны.

В 1942‐м, на второй год войны, с немецкой точки зрения фронт стабилизировался, но вермахт уже не смог оправиться от поражения под Москвой. Ленинград оставался в блокаде. «Молниеносная война» превратилась в войну на истощение, в ходе которой немецкое командование полностью переместило свои военные усилия на юг в дерзкой надежде захватить не только Донбасс, но и главным образом нефтяные месторождения Майкопа и Баку и тем самым получить доступ к новым энергоресурсам. Вермахт в самом деле достиг Майкопа, но не самых богатых месторождений – бакинских. Захваченные объекты нефтяной промышленности оказались разрушенными, ими практически нельзя было восспользоваться. Стало проявляться фатальное несоответствие затрат и достижений немецкой стороны: в то время как военные операции все более очевидным образом становились непосильными для Третьего рейха и были связаны с огромными потерями, экономическая польза от них оставалась весьма скромной. Насколько беспощадной была хищническая эксплуатация захваченных ресурсов, настолько незначительной была реальная выгода от нее. А Советский Союз, наоборот, успешно мобилизовывал все новых и новых солдат, быстро вводил в строй все новые производственные мощности в оборонной промышленности и наращивал свою ударную мощь. Но главное – с весны 1942 года советская армия стала более умело воевать. Сталин, который нес прямую ответственность за катастрофически ошибочные решения, принимавшиеся в первые месяцы войны, устранился от оперативного командования. В январе 1943 года одновременно с победой под Сталинградом Красная армия сумела на одном участке прорвать кольцо блокады вокруг Ленинграда. Попытка немецкого наступления летом под Курском провалилась. В ноябре 1943 года был освобожден Киев, в январе 1944 года полностью закончилась блокада Ленинграда, в марте части Красной армии перешли довоенную границу Польши, а в октябре достигли восточной границы Германии. Вермахт при отступлении осуществлял политику «выжженной земли»: «Долг каждого – сделать все, чтобы оставить противнику территорию, непригодную в обозримом будущем ни для какого – ни военного, ни сельскохозяйственного – использования»40.

Культура – одна из жертв войны41. Планы немцев не ограничивались уничтожением людей и государств. В период с 1941 по 1944 год культурные ландшафты между Балтийским и Черным морями, в Украине, Белоруссии и на северо-западе России тоже были превращены в выжженную землю. Средневековые центры городов сровняли с землей, храмы и монастыри сожгли, коллекции живописи из музеев, иконы из церквей, мебель из дворцов, миллионы книг из библиотек – расхитили. Русскую и советскую культуру должны были стереть с лица земли точно так же, как еврейскую. Оскверняли даже еврейские кладбища. Согласно последним подсчетам, произведенным в 2016 году, только в Российской Федерации числится пропавшим в годы войны 1 177 291 предмет, представляющий культурную ценность, в том числе большое количество музейных экспонатов, редких книг и незаменимых архивных источников, таких как документы прошлых столетий, причем «точная цифра культурных ценностей, утраченных Россией, еще не определена»42. С 1999 года Министерство культуры РФ издает «Сводный каталог утраченных ценностей Российской Федерации», систематизированный как по населенным пунктам, так и по видам предметов. В рамках этого проекта опубликовано более 18 томов в 50 книгах43. Еще в 1943 году Чрезвычайная государственная комиссия44 и группы высококлассных экспертов начали регистрировать культурные ценности, которых лишился СССР45. По сегодняшним оценкам, потери только Российской Федерации значительно превышают прежние цифры по всему Советскому Союзу, хотя наибольший урон понесла Украина. Учитываемые категории предметов и методы подсчета во многих случаях различались или оказывались несовместимыми друг с другом. Нередко инвентарные списки уничтожались, а информация о довоенных музейных и библиотечных фондах отсутствовала. Однако ни сводные списки, ни цифры, исчисляемые миллионами, все равно не отражают подлинное количество и состав погубленных, конфискованных или присвоенных мародерами уникальных ценностей.

Для того чтобы совершать грабеж в таких масштабах от имени государства, требовалась целая сеть организаций. В их число входили:

1. Оперативный штаб рейхсляйтера Розенберга – главное учреждение нацистского рейха, ведавшее грабежом в области культуры. В оккупированной Европе ему поручалось изъятие и сохранение46 для планируемой «Высшей школы» (партийного университета НСДАП) «всех культурных ценностей, пригодных для исследования деятельности противников национал-социализма, а также для национал-социалистической науки в целом»47.

2. «Зондеркоманда Кюнсберга», входившая в состав СС, однако формально подчиненная имперскому министру иностранных дел. Она должна была сосредоточиться на документах, относившихся к внешней политике, но в действительности не обходила вниманием и произведения искусства, и библиотеки.

3. Немецкое общество по изучению древней германской истории и наследия предков («Аненербе») – учреждение СС, ему в обязанность вменялся поиск следов «прагерманских» поселений, особенно на юге СССР.

4. Вермахт, которому приходилось в ходе боевых действий и в прифронтовой зоне заниматься вопросами «защиты искусства», как это называли сами военные48.

Нередко отдельные штабы ожесточенно соперничали друг с другом. Иногда можно даже говорить о конкуренции в охоте за трофеями. Кто оказался первым на месте? Кто главный? У кого имелся персонал и необходимые транспортные средства? Без сомнения, крупномасштабные хищения культурных ценностей на захваченных территориях были бы невозможны без участия сотен специалистов из культурных и научных учреждений рейха, без архивистов и библиотекарей, без географов и экспертов по Восточной Европе, по доисторическому периоду и по истории искусств – и это далеко не полный список профессий49. Роль германских научно-исследовательских институтов и университетов, равно как и аппетиты германских музеев и архивов, еще далеко не в полной мере изучены. Часто к сотрудничеству принуждались местные кадры. Евреев-заключенных из концлагерей заставляли разбирать библиотеки на идише.

О том, что конкретно вывезли те или иные германские ведомства, можно узнать из множества известных случаев. Однако в совокупности своей протоколы конфискации пока не позволяют производить сколько-нибудь надежные экстраполяции: слишком много было задействовано не согласовывавших друг с другом свои действия органов, слишком различны были их методы учета и каталогизации (если таковые существовали), слишком разнообразны были обстоятельства конфискации и упаковки предметов – будь то в первые дни после захвата территории, в позднейший период оккупации или в суматохе отступления. Тем более в немецких документах ничего не сказано (или только в самых общих словах) о степени повреждения предметов и о случаях, когда мародерство осуществлялось не организовано, а в частном порядке.

Что Советский Союз официально получил обратно после войны или обнаружил во время наступления своих войск? Сегодня на этот вопрос можно ответить лишь частично. Надежные цифры имеются только по ценностям, переданным западными союзниками, в частности, по таким отдельным объектам, как фонтан «Нептун» из Петергофа, возвращенный еще в 1947 году. В 1945–1948 годах США передали СССР 534 120 предметов, которые были обнаружены в нацистских хранилищах на юге Германии и сосредоточены в американских сборных пунктах в Мюнхене, Оффенбахе и Висбадене; среди них были иконы, книги, мебель и ценные произведения народного творчества50. В мае 1946 года Великобритания вернула Советскому Союзу около 55 000 книг, хранившихся в монастыре Танценберг в Австрии51. Затем последовало еще несколько так называемых партий (shipments). Но о находках и возвращении культурных ценностей Красной армией в ходе освобождения Восточной Европы мы знаем до сих пор крайне мало. Российские военные архивы, которые могли бы предоставить информацию об этом, пока недоступны иностранным исследователям.

2. ОБ ЭТОЙ КНИГЕ

Исследование «Грабеж и спасение. Российские музеи в годы Второй мировой войны» затрагивает многие из упомянутых здесь вопросов, но рассматривает их под новым углом зрения. Хищение произведений искусства – проблема, которая не сводится к статистике и цифрам (какими бы ошеломляющими они ни были), поэтому описывать это хищение необходимо не только с точки зрения нацистского планирования и деятельности оперативных штабов. Чтобы получилась реалистичная картина, главное место в ней должны занять непосредственные жертвы этого ограбления – музеи и их коллекции. Только реконструкция их истории позволяет оценить реальные масштабы уничтоженного и вывезенного. Если целью войны было лишить музеи их идентичности, то используемый в нашем исследовании подход движим осторожной надеждой на то, что он позволит вернуть им их идентичность хотя бы частично, в том числе и применительно к годам войны. Метод микроистории призван помочь исследователю подробно проследить полный страданий путь произведений искусства, наглядно показать, как практически осуществлялись все нацистские директивы, и назвать тех, кто нес ответственность за происходившее на местах. В то же время микроисторическое исследование порождает новое знание и новые вопросы, которые важны для анализа и оценки практик ведения войны в целом. И последнее, но не менее важное: исследование, посвященное пострадавшим городам и судьбам похищенных произведений искусства, помогает установить происхождение (провенанс) экспонатов – то, чему уделяется сегодня все больше внимания в музеях.

Поскольку Новгород и Псков, а также царские дворцы в Петергофе, Царском Селе, Павловске и Гатчине находятся на северо-западе России, они относились к зоне компетенции командования германской группы армий «Север». Псков был занят уже 9 июля 1941 года, чуть более чем через две недели после нападения Германии на Советский Союз, Новгород же пал 15 августа. 13 сентября вермахт достиг Гатчины, двумя днями позже вышел к Павловску, еще через два дня взял Царское Село, а 23 сентября – Петергоф. Никто не ожидал такого скорого прихода немцев; имевшееся в распоряжении музейных работников время на то, чтобы защитить или вывезти музейные ценности, сократилось до нескольких недель и даже дней. Стратегической целью 18‐й армии (группа армий «Север») был захват Ленинграда, однако еще в октябре командование отказалось от штурма, решив блокировать город и выморить его голодом. Оккупированные дворцы, за исключением Гатчины, стали частью кольца, сомкнувшегося вокруг Ленинграда; Новгород в течение двух с половиной лет находился на линии Волховского фронта. Псков, который отделяли от фронта около 200 километров, превратился в центральный перевалочный пункт оккупационных сил в северном регионе. В конце января 1944 года Красная армия сумела освободить Новгород и царские резиденции, а 23 июля, после более чем трехлетней оккупации, – Псков.

Новгород и Псков принадлежат к числу гордых городов русского Средневековья, царские дворцы с XVIII века символизируют притязание России на место в ряду держав, вершащих судьбы Европы. Это важнейшие для русской истории и культуры места. Кроме того, они в течение многих веков, каждый по-своему, отражают особые отношения России с немецкими землями: оба древних города были связаны с Ганзейским союзом, а дворцы через династические браки – с немецкими монаршими домами. Возможно, группа армий «Север» и ее командующие мало знали об этой истории. Однако в их задачи входило «изымать, сохранять» и «возвращать» в рейх культурные ценности, имевшие немецкое происхождение. Наиболее известный пример – Янтарная комната, привезенная в Россию из Пруссии. Но для настоящего исследования не менее важен и другой аспект. Группа армий «Север» на протяжении всей войны задавала единую организационную рамку – систему подчинения и компетенций. Таким образом, хищение художественных ценностей с того момента, как их обнаруживали военнослужащие вермахта, до вывоза их в тыл немецких войск, а также эвакуацию и последующий поиск утраченного можно проследить не только локально, но и в общем контексте.

Каков был статус упомянутых городов и музейных коллекций в глазах тех, кто должен был их оберегать? Отношение к культурному наследию в России после 1917 года, как будет показано ниже, неоднократно резко менялось. Какие предметы летом и осенью 1941 года – в условиях казавшегося неудержимым наступления противника – решено было отправить в безопасное место, какие ресурсы вообще имелись в распоряжении музейных работников на местах? Как они действовали в условиях страшного цейтнота (Глава I)?

В следующей главе мы представим взгляд с другой стороны: имели ли немецкие захватчики представление о культуре страны, которую покоряли? Не считали ли они малоценным все в этой стране «варварства» и «еврейского большевизма», как изображала СССР нацистская пропаганда? Существовали ли рейтинги или приоритеты при поиске и захвате трофеев (Глава II)?

В каких формах происходила конфискация произведений искусства? Как была организована и структурирована в вермахте «служба охраны произведений искусства»52? Как в конкретных ситуациях выглядели напряженные отношения армии с другими нацистскими организациями? Имело ли место принудительное, добровольное или обусловленное интересами дела сотрудничество оккупантов и местных музейных работников? Что происходило с конфискованными коллекциями, какими маршрутами попадали они в рейх, что ожидало их в пути (Глава III)? Этот вопрос подводит нас к темам поисковых операций после войны и возвращения предметов искусства; они здесь будут рассмотрены только на отдельных примерах (Глава IV).

Война изменила взгляд советских людей на собственную историю. Заставили ли их утраты и разрушения по-новому осознать свое великое наследие? Как начиналось послевоенное восстановление? Была ли эта работа объявлена «национальной», общегосударственной задачей? Советский Союз победил, но его инфраструктура оказалась разрушена, а человеческие потери превосходили всякое воображение. Кто в этой ситуации выступил с инициативой сохранить и восстановить то, что еще можно было спасти? Какие программы разрабатывались, какие средства на них ассигновались (Глава V)?

В ходе исследования на передний план вышли две темы, которым в начале проекта не придавалось большого значения, а в итоге именно их разработка и привела к новым важным результатам, существенно дополнившим и скорректировавшим прежние представления о произошедшем. Эти темы касаются, во-первых, действующих лиц, с обеих сторон участвовавших в рассматриваемых событиях, и, во-вторых, – масштабов грабежа.

Чтобы понять и отчаянные попытки советской стороны спасти произведения искусства, и организацию вывоза этих произведений немецкой стороной, недостаточно рассматривать только учреждения. В действительности часто люди – директора музеев и хранители коллекций, офицеры и солдаты – импровизировали, что накладывало на происходящее индивидуальный отпечаток. В то время как те, кто оберегал музейные коллекции, прекрасно их знали, с ними сроднились и оттягивали свой отъезд сколько могли, потому что стремились спрятать еще и еще один последний экспонат, оккупанты смотрели на эти ценности иначе – как чужаки, для которых все в этой стране было чуждым. Кто они – эти немецкие «защитники произведений искусства»? Какое образование, какой профессиональный опыт они имели? Разделяли ли они идеологию национал-социализма или же руководствовались чисто профессиональными интересами? Обладали ли они на местах какой-либо свободой действий, и если да, то какой? Ответы на подобные вопросы можно найти в частной переписке и дневниках, хранящихся в личных архивных фондах и в семьях потомков. На их основе можно попытаться подступиться к ответу на вопрос о связи между профессиональной этикой и грабительской войной. Уже давно являются предметом изучения этические вопросы, связанные с участием представителей технических профессий в военных преступлениях; теперь же такие вопросы ставятся и применительно к тем, кто работал в области культуры (понимаемой в широком смысле). Но биографический подход открывает новые перспективы не только для изучения немецкой стороны: не менее показательны жизненные пути и личный опыт тех советских людей, которые сохраняли национальные художественные ценности на местах, в эвакуации, или разыскивая их после войны. Дневники и мемуары этих людей представляют собой захватывающую картину.

Второй комплекс вопросов, по которому микроистория отдельных музеев позволяет найти новую информацию, – это частные грабежи, совершенные солдатами оккупационных сил. О них уже упоминалось выше. Неоднократно в донесениях вермахта или оперативных штабов отмечается, что еще до того, как они приступили к «изъятию и сохранению» произведений искусства, дворцы, церкви или библиотеки подвергались разрушению и опустошению германскими или союзными войсками. Солдаты уносили с собой произведения искусства, книги, посуду из императорских дворцов. Документы и личные письма солдат группы армий «Север», дислоцировавшихся между Псковом и Петергофом, дают представление об анатомии «малого» грабежа.

Эта книга – результат тесного германо-российского сотрудничества. Ее авторы, ученые из обеих стран, совместно провели это исследование и подготовили его к публикации:

• главы о довоенном и послевоенном периодах (I и V) написала Елена Зубкова из Москвы,

• главы о том, что интересовало немцев, а также о Новгороде и Пскове (II, III.6 и III.7) – Ульрике Шмигельт-Ритиг из Берлина,

• главы о четырех царских дворцах и поисках произведений искусства после войны (III.1 – III.5 и IV) – Коринна Кур-Королев из Берлина.

Редактирование и корректуру с немецкой стороны выполнила Марлене Хиллер (Баденвайлер). Ее работа отнюдь не ограничивалась стилистическими поправками, а касалась также концептуальных и содержательных аспектов книги.

С самого начала целью исследования был не только поиск информации о музеях, их истории во время войны и их потерях, но и поиск вместе с музеями. И в самом деле, за время работы над проектом – с 2012 по 2018 год – участники не просто интенсивно обменивались с российскими музеями информацией: постоянно развивались их рабочие отношения, углублялись вопросы, обсуждались предложения, происходил обмен новыми материалами. Авторы этой книги частично публиковали результаты своих исследований в сборниках, издаваемых российскими музеями, а многочисленные конференции и встречи давали возможность для оживленных обстоятельных дискуссий. Участницы проекта могли пользоваться источниками из музеев, а российские хранители получили доступ к обширным коллекциям Бремена и Берлина. В некоторых случаях научный руководитель проекта и исследовательницы способствовали возвращению икон в музеи-партнеры или помогали предоставить им информацию, которая позволила найти следы пропавших экспонатов. Так совместное изучение краж произведений искусства, совершенных в военное время немцами, дало возможность нашей группе ученых стать одной из «опор» для моста, строящегося между культурами двух стран.

Обнаружить и проанализировать новые источники мы смогли благодаря контактам с дочерьми и сыновьями солдат вермахта: эти люди разрешили нам работать, в частности, с дневниками и письмами, написанными их отцами во время войны. Только с помощью этих документов, которые ранее не были введены в научный оборот, удалось разработать биографическую сторону проекта. В то же время готовность этих людей предоставить нам для изучения конфиденциальные свидетельства, унаследованные ими от родителей, стала важным шагом на пути сближения с Россией. Эти находки были дополнены исследованиями в Федеральном архиве (отделения в Берлине и Кобленце, включая фонды фотодокументов), в Военном архиве во Фрайбурге, в Архиве изобразительных и фотоматериалов в Марбурге, в университетских и городских архивах, в государственных архивах Российской Федерации в Москве и Санкт-Петербурге, в музейных архивах. Подробный их перечень можно найти в списке источников и литературы в конце книги.

Большую помощь проекту оказал Научно-исследовательский центр Восточной Европы при Бременском университете, предоставивший в наше полное распоряжение коллекцию документов, связанных с хищениями произведений искусства немцами в СССР, которую он собирал с 1990‐х годов. Бременские исследования, посвященные эвакуации советских музейных фондов, германским учреждениям, задействованным в грабеже, а также реституциям, осуществленным Соединенными Штатами Америки после войны, стали ценной основой всего проекта. Любой, кто работает в этой области, не может не упомянуть в числе многих коллег особо Патрицию Кеннеди Гримстед из Украинского исследовательского института при Гарвардском университете: ее архивные изыскания и публикации о культурных потерях эпохи Второй мировой войны стоят трудов целого института.

Мы выражаем огромную благодарность всем партнерам нашего проекта – российским музеям, владельцам частных архивов, государственным архивам обеих стран, их сотрудницам и сотрудникам и всем коллегам, которые помогали нам. Мы хотели бы также сердечно поблагодарить Фонд Фольксваген, Фонд прусского культурного наследия и Фонд культуры земель за финансовую и институциональную поддержку нашей работы.

В этой книге мы рассматриваем только один регион – северо-запад Российской Федерации. Однако наша книга есть одновременно и призыв распространить исследование и на другие регионы и республики бывшего Советского Союза. Сегодня, спустя 77 лет после войны, пришло время внести бóльшую ясность в эту темную главу ее истории – главу о разграблении немцами советских художественных коллекций. С момента переустройства Европы в 1991 году Россия и Германия спорят друг с другом по поводу «культурных ценностей, перемещенных в результате войны» – так это называется на дипломатическом языке. Спор идет вокруг немецких культурных ценностей, которые были реквизированы советской администрацией в ее оккупационной зоне после 1945 года и до сих пор хранятся в России. Поэтому в сознании значительной части западногерманской общественности культурные потери времен Второй мировой войны все еще ассоциируются прежде всего с потерями, понесенными Германией. В нашей книге мы ясно показываем, что этот взгляд требует коренного пересмотра, но не только: будучи совместным германо-российским проектом, наша работа призвана способствовать тому, чтобы и в этом вопросе культурной политики наши страны нашли общий путь – и тогда произведения искусства из жертв мародерства превратятся в послов дружбы.

Берлин, апрель 2020 года

1. ОКТЯБРЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ: «ВОЙНА ДВОРЦАМ»?

Музеи сохраняют прошлое для будущих поколений, но в то же время сами являются частью истории, отражая ее переломы и превратности. Революция 1917 года разделила историю России на «до» и «после» и, как каждая революция, стремилась подвести черту под прошлым. «Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног!» – такими словами, положенными на музыку «Марсельезы», начинался новый гимн России, который Временное правительство приняло после отречения царя Николая II; в этом гимне, помимо всего прочего, говорилось о ненависти к богачам и к царским чертогам. А Ленин в своем обращении к солдатам в 1917 году провозгласил лозунг: «Мир хижинам – война дворцам!» Вождь большевиков использовал формулу, возникшую в условиях Великой французской революции и изначально носившую метафорический характер53.

Памятники культуры в Петрограде и его окрестностях мало пострадали от революционных боев и военных действий 1917 года, но после отречения царя от престола 2 марта 1917 года дворцы Петербурга, Царского Села, Гатчины и Петергофа оказались фактически бесхозными; только в Павловске продолжали жить члены одной из ветвей дома Романовых – Константиновичи54. В сложившейся ситуации уникальным архитектурным ансамблям и их художественным коллекциям угрожали разграбление и уничтожение. Самая опасная ситуация была в Гатчине, где сначала разместился штаб главы Временного правительства Александра Керенского с казачьим отрядом55, а после казаков расквартировались большевистские вооруженные отряды: матросы и части Красной гвардии. Но даже в этих условиях удалось сохранить основной фонд предметов искусства, а также ценные интерьеры.

В мае 1917 года Временное правительство создало комиссии по приемке и охране бывших царских дворцов (позднее они стали называться «художественно-историческими комиссиями»), составившие первые научные описания коллекций. Не только в России, но и в остальной Европе практически не было опыта превращения резиденций свергнутых правителей в музеи. Два наиболее значимых примера – Лувр и Версаль – отражали две разные концепции: создание музея в бывшем дворце или создание дворца-музея как комплекса исторической архитектуры с интерьером, богато украшенным произведениями искусства. Среди тех, кто хотел превратить бывшие царские резиденции в национальные музеи, был граф Валентин Платонович Зубов. По его словам, «музей-дворец есть, прежде всего, памятник жизни, книжка с картинками, ярче, чем всякие слова, способный воссоздать атмосферу известных эпох…»56.

25 октября (7 ноября по новому стилю)57 1917 года в России к власти пришли большевики. Вопреки пессимистическим прогнозам, новое правительство объявило о своем намерении охранять памятники культуры. Бывшие царские резиденции были объявлены неприкосновенными и не подлежащими реквизиции, иначе как с разрешения компетентных государственных органов; дворцы должны были готовиться к получению статуса государственных музеев58. Эти шаги поддержала значительная часть интеллигенции и сотрудников учреждений культуры. Многие художники, искусствоведы, архитекторы и ученые, даже если не разделяли политических позиций большевиков, были готовы сотрудничать с новой властью. «Я прикинусь чем угодно, приму любую политическую окраску, чтобы охранить духовные ценности, которые возместить труднее, чем людей», – писал В. П. Зубов в своих мемуарах59.

2. НАЧАЛО ГОСУДАРСТВЕННОЙ МУЗЕЙНОЙ ПОЛИТИКИ

Царские дворцы были далеко не единственными хранилищами художественных ценностей, которые нуждались в защите. Все памятники исторической культуры – символы «проклятого прошлого» – оказались в опасности: им, как правило, грозили простой грабеж и вандализм. Многие произведения искусства были увезены их владельцами в эмиграцию, другие присваивались частными лицами. В связи с нехваткой жилья исторические здания использовались как жилые – ведь законов об охране и использовании памятников культуры еще не существовало. Собственную культурную политику большевики начали с национализации важнейших культурно-исторических коллекций, преобразовав их в государственные музеи. Весной и летом 1918 года в системе Народного комиссариата просвещения были созданы структуры, которые должны были отвечать за музейное дело и охрану памятников: сначала это была коллегия Наркомпроса, а затем специальный отдел – Главный комитет по делам музеев (сокращенно Главмузей), занимавшийся помимо музейных вопросов также охраной памятников искусства и старины60. Сотрудников отбирал художник, искусствовед и реставратор И. Э. Грабарь в соответствии со строго профессиональными критериями.

Кроме практической деятельности Главмузей разработал проекты законов об охране памятников культуры. 19 сентября 1918 года Совет народных комиссаров принял декрет, запрещающий вывоз и продажу предметов искусства за границу. Отныне для этого требовалось специальное разрешение Главмузея. 5 октября был издан Декрет о регистрации, приеме на учет и охране памятников искусства и старины, находящихся во владении частных лиц, обществ и учреждений. Шаг за шагом создавалась правовая база для организации охраны памятников по всей стране, что стало чрезвычайно важной мерой, позволившей остановить волну разрушений. Однако первой же нарушила новые законы сама власть, от имени которой они принимались. Уже в 1920–1921 годах государственные учреждения стали распродавать музейные коллекции, а в 1922 году усилилась кампания по изъятию церковных ценностей, начавшаяся еще в первые месяцы после революции. Подобные действия всегда оправдывались ссылками на «государственные интересы», менялись только детали: вначале речь шла о пополнении бюджета, затем о помощи голодающим и, наконец, о финансировании индустриализации.

На протяжении 1920‐х годов Наркомпросу приходилось обороняться от ведомств, которые посягали на исторические здания, произведения искусства и другие культурные объекты. Одной из действенных форм этой борьбы было превращение исторических памятников в музеи, но эта идея часто встречала сопротивление. Даже среди интеллигенции многие одобряли уничтожение прошлого: культурное пространство, считали они, необходимо «расчистить», чтобы могла возникнуть новая культура. Простым гражданам еще меньше нравилась идея хранить «романовский хлам», как иногда называли царские дворцы. Но в представлении наркома просвещения А. В. Луначарского, музеи должны были стать культурными центрами с целым рядом разнообразных функций: хранилищами древностей и произведений искусств, центрами просвещения и науки, а также местами эстетического и интеллектуального наслаждения61. Однако на практике образовательная функция музеев часто понималась иначе, а именно – как «политическое просвещение», агитационная и пропагандистская работа.

3. 1920‐Е ГОДЫ: НОВАЯ ЖИЗНЬ ДВОРЦОВ И ЦЕРКВЕЙ

Для пригородных дворцов борьба большевиков с памятью о прошлом началась с переименования: Царское Село в 1918 году нарекли Детским Селом, Гатчина в 1923 году стала Троцком (в честь Льва Троцкого), а в 1929 году (после опалы Троцкого) – Красногвардейском, Павловск с 1918 по 1944 год назывался Слуцком (в память о революционерке Вере Слуцкой). Только Петергоф сохранил свое историческое название и стал первой из бывших пригородных резиденций, открывшей свои двери в качестве музея: 18 мая 1918 года залы Большого дворца посетила небольшая группа рабочих, а 2 июня число посетителей уже достигло 400 человек. Летом открылись музеи в Царском Селе и в Гатчине. Посетители Царского Села при входе в залы надевали поверх обуви так называемые музейные тапочки: тем самым не только защищались уникальные паркетные полы, но и посетители музея психологически подготавливались к встрече с прекрасным62.

В Петергофе остро нуждалась в реставрации сложная система фонтанов. Этой задаче с 1925 года посвятил себя Николай Ильич Архипов, еще до революции получивший образование на историко-филологическом факультете Санкт-Петербургского университета и в Археологическом институте. Когда в 1924 году его назначили директором, никакого плана реставрации дворцов и парков не существовало, не имелось даже документации по зданиям и другим объектам, на которую можно было бы опереться. Архив случайно нашли в одном из зданий парка, он и послужил основой для реставрационных работ63.

Для того чтобы Петергоф снова мог гордо называться «русским Версалем», Архипову пришлось защищать дворцы и парки не только от обветшания, но и от различных проектов, предполагавших их нецелевое использование. Случались конфликты с ленинградской администрацией. В 1937 году Архипова исключили из партии, затем арестовали и за «контрреволюционную деятельность» приговорили к пяти годам лишения свободы в исправительно-трудовом лагере; реабилитирован он был только в 1956 году64.

В 1920‐е годы все дворцовые ансамбли нуждались в ремонтных и реставрационных работах. В резолюции конференции центральных музеев Москвы и Петрограда в июле 1922 года отмечалось, что ее участники глубоко потрясены «картиной катастрофического состояния музейных зданий, являющихся во многих случаях памятниками мирового значения»65. В сентябре 1922 года государство выделило на эти цели специальные средства, но их с самого начала было недостаточно. Россия в то время переживала экономический кризис, поскольку проблемы, порожденные революцией и Гражданской войной, усугубила политика «военного коммунизма» (1918–1921). В условиях экономического и финансового кризиса любое государство экономит в первую очередь на культуре, и большевики не стали исключением. В 1922 году заместитель председателя Совета народных комиссаров А. И. Рыков предложил сократить расходы на охрану памятников66. Расходы на музеи также были урезаны, а их собрания, кроме того, рассматривались как резерв пополнения государственного бюджета67: именно в этот период начались первые продажи предметов из музейных запасников.

В начале ХX века Новгород и Псков были обычными русскими провинциальными городами. Осознание их особой исторической и культурной роли приходило постепенно и было связано с растущим интересом к истории Древней Руси. Изучение краеведения и местной истории началось с реформ 1860‐х годов, а в начале нового столетия в русских интеллектуальных кругах произошел еще один поворот: возник новый интерес к древнерусскому искусству – живописи и архитектуре68. Стало интенсивно изучаться культурное наследие Новгорода и Пскова, были открыты древнерусские памятники, которые признали выдающимися явлениями не только русской, но и мировой культуры. Краеведческие исследования сочетались с культурными открытиями, а в связи с этим началась и дискуссия о музеях. Первые музеи создавались по инициативе, с одной стороны, государственных или муниципальных органов, с другой стороны, церкви; им они и подчинялись, поэтому в каждом городе, как правило, было по два музея с похожими коллекциями и названиями. Например, в Новгороде имелись Музей древностей при губернском статистическом комитете и епархиальное Древлехранилище, в Пскове – Музей Псковского археологического общества и Музей Псковского церковного историко-археологического комитета. Музеи – особенно те, что подчинялись органам местного самоуправления, – еще не имели четкого профиля; нередко в них содержались одновременно коллекции икон, оружия, археологические находки, предметы быта, картины, рукописи и книги.

Важный вклад в развитие музейного дела в древних русских городах внесли частные коллекционеры, которые открывали собственные музеи: такими были в Новгороде Василий Степанович Передольский, а в Пскове – Федор Михайлович Плюшкин69. Передольский, по профессии юрист, одним из первых исследовал историю Новгородской земли; по его инициативе было создано Новгородское общество любителей древностей – общественная организация, которая многое сделала для сохранения и изучения новгородских памятников культуры. Предприниматель Федор Плюшкин был членом Псковского археологического общества; его коллекция, включавшая в себя редкие иконы, книги, напечатанные церковнославянским шрифтом, рукописи, планы и карты Пскова, оружие, русскую одежду, а также уникальное собрание монет, считалась одной из крупнейших в России.

До революции важнейшие памятники архитектуры в Новгороде и Пскове принадлежали Русской православной церкви: в храмах и монастырях, где размещались действующие приходы и братии, хранились лучшие образцы древнерусской живописи и декоративно-прикладного искусства: фрески, иконы и церковная утварь. За столетия многие здания обветшали, другие реконструировали или отремонтировали. От ремонтных работ больше всего пострадала настенная живопись – древние фрески были перекрыты новыми росписями. При ремонте Георгиевского собора в новгородском Юрьевом монастыре в 1825–1827 годах фрески XII века сбили, а стены покрасили заново. В конце XIX века начали капитальный ремонт Софийского собора XI века – главного храма Новгорода и одной из старейших русских церквей. Ремонт осуществлялся по принципу «модернизации», поглотил немалые средства и изуродовал древний архитектурный облик собора70. Отношение церкви к сокровищам, находящимся в ее распоряжении, изменилось после того, как в 1910 году архиепископом Новгородским и Старорусским стал Арсений (Стадницкий)71. Священнослужитель, ученый и известный историк церкви, он обладал авторитетом не только в церковных кругах, но и среди искусствоведов, археологов и художников. Многие из них вступили в созданное им Новгородское церковно-археологическое общество. Он же инициировал организацию в Новгороде и Пскове выставок церковных ценностей, не имевших литургического назначения; по сути, это были первые комплексные выставки древнерусского искусства. Архиепископ своим авторитетом и практическими мерами поддерживал учет, охрану и научно обоснованную реставрацию памятников в Новгороде и Пскове. В 1903–1904 годах отреставрировали жемчужину русской архитектуры: построенную в 1198 году церковь Спаса на Нередице (возвышенности в окрестностях Новгорода). К сожалению, и здесь не удалось избежать технических ошибок: чтобы укрепить стены, их оштукатуривали цементом вместо извести. В результате воздух стал циркулировать недостаточно интенсивно, стены перестали «дышать», что поставило под угрозу фрески. В 1919 году ошибку исправили, стены вновь покрыли традиционной известковой штукатуркой72.

В Новгороде первый опыт раскрытия фресок, то есть снятия слоев, нанесенных в более позднее время, относится к 1910–1911 годам, когда были раскрыты фрески в церкви Федора Стратилата «на Ручью» XIV века. Результат стал подлинной научной сенсацией. Не только вновь стали доступны людям замечательные образцы древнерусской живописи, но и было сказано новое слово в реставрации: впервые в России были полностью раскрыты все фрески церкви73. Однако Первая мировая война прервала эти исследования, и возобновились они только после революции. В 1919 году в Новгород прибыла группа московских художников и реставраторов во главе с Игорем Грабарем, чтобы вновь реставрировать стены церкви Спаса на Нередице; но главное, чем занималась эта группа, было раскрытие фресок и расчистка икон74. В условиях Гражданской войны и разрухи, при самой скудной финансовой поддержке здесь началась новая эпоха возрождения новгородских памятников культуры.

Масштабы и результаты этих реставрационных работ могли бы быть еще более значительными, если бы эксперты не конкурировали друг с другом. Помимо московских реставраторов в городе работали специалисты Петроградской реставрационной комиссии, возглавляемой Николаем Петровичем Сычевым. В обеих группах были признанные специалисты по древнерусскому искусству и архитектуре, и разногласия между ними по вопросам стратегий реставрационной работы переросли в целую «войну» двух научных школ75. Поскольку Новгород находился в административном подчинении петроградских властей, петроградские чиновники от культуры формально имели право время от времени останавливать работу московской группы.

В Пскове планомерная реставрация памятников архитектуры началась лишь в 1925 году, когда московская группа под руководством искусствоведа Александра Ивановича Анисимова осмотрела церкви. Она тоже раскрыла фрески; кроме того, Анисимов составил списки икон, изъятых из церквей в 1922 году и переданных Псковскому музею, отобрал из них лучшие и отправил в московские реставрационные мастерские. На месте, при Псковском музее, для снятия позднейших красочных слоев, которыми были покрыты иконы, была создана реставрационная мастерская. До прекращения реставрационных работ в 1929 году удалось сделать доступными для обозрения несколько шедевров псковской иконописи. Псковские иконы впервые предстали на выставках древнерусской живописи как в России, так и за рубежом, в том числе в 1929 году в Германии76. Фактически уникальная псковская школа древнерусской иконописи и была открыта только в середине 1920‐х годов77.

После революции в реставрационных работах в Новгороде и Пскове наметился впечатляющий прогресс. До Первой мировой войны фрески были раскрыты только в трех новгородских церквях; к началу Второй мировой войны – уже в девяти, в других церквях росписи фиксировались и детально исследовались78. Если до революции реставраторы сосредоточивали все свои усилия на какой-то одной церкви, то теперь они работали одновременно в нескольких. Это диктовалось главным образом их стремлением оградить как можно больше памятников культуры от посягательства городских властей: начало реставрационных работ в церкви служило доказательством ее художественно-исторического значения и тем самым могло стать весомым аргументом против чисто утилитарного использования культовых сооружений79.

Другим способом сохранить исторические здания как памятники истории и культуры был их перевод в подчинение какого-нибудь музея. Музеи и охрана памятников в Новгороде с 1921 года находились в ведении Комитета по делам музеев и охране памятников искусства, старины, народного быта и природы (Губмузея) – одного из подразделений губернского отдела народного образования, которым руководил Николай Григорьевич Порфиридов80. Он принадлежал к первому поколению советских музейщиков. Формально они были чиновниками, однако по своему происхождению, образованию и убеждениям эти энтузиасты не вписывались в советский стереотип. Порфиридов происходил из семьи сельского священника, рос в селе Витка Новгородского уезда, изучал археологию и историю искусств в Санкт-Петербургской духовной академии и занимался фресками в новгородских церквях. Потом он продолжил учебу в Археологическом институте в Петрограде, а в апреле 1918 года был направлен на работу в Новгородский губернский отдел народного образования. Сначала его назначили хранителем Музея древностей, затем он возглавил Комитет по делам музеев при новгородском ГубОНО. Несмотря на солидное образование, ему пришлось изучать музейное дело с нуля. Позже он признавался: «Мы, первое поколение советских музейных работников, были не очень подкованы в музейном деле, не исключая и тех, кто окончил вузы по более или менее близкой специальности»81. Под руководством Порфиридова новгородские музеи были реорганизованы таким образом, что из отдельных коллекций образовалась музейная сеть, в которой каждый музей получил свой особый профиль (историко-археологический, художественный, бытовой и т. д.). Защита памятников от разрушительного влияния времени и особенно от человеческого невежества стала делом всей жизни Николая Григорьевича. В 1933 году его арестовали, обвинили в антисоветской деятельности и приговорили к пяти годам лишения свободы. Выйдя из лагеря досрочно, он вернулся в Новгород и там занимался в основном научной работой. В 1941 году он вновь спасал сокровища новгородских музеев – на этот раз от бомбежек и грабежей.

4. КУЛЬТУРА МЕЖДУ КОММЕРЦИЕЙ И ПОЛИТИКОЙ

В 1920‐е годы советское государство проводило противоречивую политику в отношении культурного наследия. С одной стороны, оно стремилось сохранить историко-художественные памятники и брало их под охрану; с другой стороны, оно само способствовало разрушению культурного ландшафта России – и тем, что позволяло распоряжаться памятниками истории и культуры не по назначению, и тем, что продавало культурные ценности за рубеж: драгоценные металлы и драгоценные камни, а также предметы, изготовленные из этих материалов, стали частью золотовалютного запаса страны, использовались для внешнеторговых и финансовых операций. Декретом Совета народных комиссаров в феврале 1920 года было учреждено Государственное хранилище ценностей Наркомфина РСФСР (Гохран). Декрет четко оговоривал, что культурные ценности из музеев, церквей и монастырей не подлежали сдаче в Гохран; их предписывалось взять на учет, для чего составлялись подробные описи82, однако впоследствии эти описи использовались для того, чтобы внесенные в них ценные предметы все же реквизировать.

Гохран надлежало пополнять, для этой цели в ноябре 1921 года была создана специальная Комиссия «по сосредоточению и учету ценностей» под председательством Льва Давидовича Троцкого – народного комиссара по военным делам и председателя Реввоенсовета республики. Позднее как член Политбюро ЦК ВКП(б) Троцкий курировал деятельность и других «профильных» комиссий, часто работавших параллельно83. Первая волна кампании по изъятию ценностей ударила по закрытым церквям и монастырям, но вскоре очередь дошла и до действующих храмов: весной 1921 года в некоторых регионах страны, особенно в Поволжье, начался сильный голод; сегодня исследователи считают, что к 1922 году от голода умерло около миллиона человек84. Первоначально помощь поступала от российских и зарубежных общественных и религиозных организаций, но политическое руководство страны, с подозрением относившееся к любой гражданской инициативе, не желало ее принимать. Наоборот, власть воспользовалась голодом как поводом для того, чтобы уничтожить Русскую православную церковь, но скрывала это намерение, выдав конфискацию церковных ценностей за сбор средств для помощи голодающим85. Помимо политической цели эта кампания преследовала и другую – пополнение государственной казны и увеличение золотовалютных резервов. Ленин убедил своих товарищей в том, что церковь обладает «гигантскими богатствами»; он ожидал, что путем экспроприации удастся собрать «несколько сотен миллионов <…> а может быть, несколько миллиардов»86 рублей золотом87.

Конфискация ударила не только по церкви как институту: она имела, пусть и не запланированные, катастрофические последствия для всей русской культуры. Храмы и монастыри веками доминировали в культурном ландшафте России. Готовя экспроприацию, советское правительство предполагало, что представляющие наибольшую художественную ценность предметы церковного убранства и культа (иконы, церковная утварь, предметы из драгоценных металлов и украшенные драгоценными камнями, церковные облачения) будут переданы в музеи. При этом совершенно не учитывалось, что церковные здания и их интерьеры образуют историческое и художественное единство, поэтому любое вмешательство означало урон для культурной памяти.

Фактические результаты акции оказались хуже самых мрачных прогнозов. Многие произведения искусства – уникальные иконостасы, оклады икон, элементы декора – так и не попали в музеи: в них видели только лом цветных металлов, их разбирали и переплавляли. Если члены местных комиссий не могли прийти к согласию, спорный предмет отправляли в Москву на экспертизу, причем не в Главмузей, а в Гохран88. Однако оттуда вещи редко возвращались, даже если их культурно-историческая ценность подтверждалась. Такова была судьба, например, Юрьева кувшина – шедевра русского декоративно-прикладного искусства из новгородского Юрьева монастыря. Этот сосуд в виде орла из чеканного серебра весом тридцать два килограмма после экспертизы остался в Оружейной палате московского Кремля; все попытки новгородских хранителей вернуть его были безуспешны89. Ценность предмета определялась формально – его древностью. Ориентировочным рубежом служил конец XVIII столетия, иногда 1725 год. Вследствие этого многие шедевры оказались утрачены просто потому, что относились к XIX веку. Так, не удалось спасти от отправки на переплавку серебряный оклад главного иконостаса и серебряные раки из новгородского Софийского собора90.

Содержание золота определило судьбу ризы новгородской иконы Божией Матери «Знамение»91. Образ хранился в Знаменском соборе и был одним из наиболее почитаемых в Новгороде. Он имел две ризы: золотую – для праздников и «обычную» из серебра. Первая была изготовлена в 70‐е годы XIX века из высокопробного червоного золота и украшена 2615 драгоценными камнями, в основном бриллиантами; она весила около 6 килограммов. Вторая риза намного древнее; ее особенностью было то, что ее украшал ряд небольших иконок XII века (дробниц), выполненных в технике перегородчатой эмали. Серебряную ризу удалось сохранить для музея, пожертвовав золотой. Иногда верующие, чтобы спасти реликвии, просили у местных властей разрешения «выкупить» их в обмен на золото или серебро в количестве, равном по весу. В некоторых приходах Псковской губернии им это удалось92; подобное не приветствовалось, но в «исключительных случаях» допускалось93.

Всего в Псковской губернии было изъято почти четыре тонны золота, серебра и драгоценностей94. Из Новгорода Гохран получил восемьдесят три ящика серебра, три ящика золота, три ящика драгоценных камней (частично в золотых оправах), а также два ящика золотых и серебряных монет95. По современным расчетам, стоимость изъятого церковного имущества в Новгороде составила 140 000 рублей (в денежных знаках того времени), что примерно соответствовало затратам на проведение акции96. Таким образом, в финансовом отношении конфискация ничего не дала. По России в целом картина не сильно отличалась: в 1922 году у церкви были изъяты предметы общей стоимостью 4 650 810 золотых рублей97, что далеко от тех «сотен миллионов», на которые рассчитывал Ленин. Из этой суммы один миллион израсходовали на покупку хлеба для голодающих, а остальное лишь компенсировало расходы на конфискационную кампанию98. Ущерб, нанесенный культуре, мог быть гораздо бóльшим, если бы музейные работники не сберегли наиболее ценные произведения древнерусской живописи, ювелирного и декоративно-прикладного искусства, превратив их в музейные экспонаты. В условиях государственной кампании, цель которой – разгром Церкви, альтернатива была только одна: либо в музей, либо в казну. Для музеев это неожиданно открыло невиданные возможности: в результате экспроприаций, уничтоживших храмы и монастыри, музейные фонды пополнились выдающимися произведениями искусства; только в новгородские музеи в те годы поступило 400 предметов99.

В 1922 году Комиссия по сосредоточению и учету ценностей обратила свое внимание помимо церквей и на музеи, в том числе на дворцы-музеи Царского Села, Гатчины, Павловска и Петергофа. Поиск и отбор производились примерно так же, как конфискации в храмах и монастырях. Изъятию подлежали ценные предметы, «не имеющие музейного (историко-художественного) значения»; не трогали вещи, относившиеся к периоду до 1725 года; «в исключительных случаях» могли изъять те, которые датировались 1725–1835 годами, а все начиная с 1835 года – кроме экспонатов, имевших «высокохудожественное значение», – изымали100. Размытые критерии отбора оставляли музейным работникам свободу маневра и помогли предотвратить распродажу наиболее ценных коллекций. Таким образом, конфискации 1922 года не причинили большого ущерба, но они были лишь первой подобной акцией, за которой последовал целый ряд других. Выручка от продажи музейных экспонатов предназначалась не только для пополнения государственного бюджета, но и для того, чтобы обеспечить самофинансирование музеев. С 1924 года из их собраний составлялись так называемые Государственные фонды «немузейного значения» (сокращенно – Госфонды), которые подлежали изъятию и последующей продаже; государству причиталось сорок процентов выручки, а шестьдесят предполагалось направлять на содержание и ремонт музеев101.

Первоначально отбор производили сами музейщики – главным образом, они расставались с дубликатами и предметами, которые могли быть заменены другими без потерь для коллекции в целом: фарфоровыми сервизами, личными вещами членов царской семьи, отдельными предметами из дворцовых интерьеров. Затем вмешались члены Госфонда и настояли на включении в отбор и экспонатов из постоянных экспозиций. Продажи начались в июне 1924 года в Ленинграде. Несмотря на опасения, что эти действия могут быть использованы иностранной прессой для антисоветских публикаций, было решено провести аукционы в Зимнем дворце – бывшей главной императорской резиденции102. Первые же распродажи на внутреннем рынке привлекли внимание иностранных покупателей103. Только в 1926 году из дворцов-музеев в Госфонд передали более 140 000 предметов, стоимость которых оценивалась примерно в миллион рублей104. Однако экономический эффект от продаж оказался более чем скромным. Эпоха большого интереса к антиквариату еще не наступила, и цены на рынке антиквариата были крайне низкими.

Поворотный момент для музеев наступил в 1927 году, когда в СССР началась форсированная индустриализация. Строительные проекты, а также закупка станков и прочей техники поглощали огромные средства в иностранной валюте. За организацию закупок отвечал Народный комиссариат внутренней и внешней торговли, и именно в его недрах родилась идея увеличить валютные запасы путем продажи музейных сокровищ; правительство одобрило эту идею в январе 1928 года105. Отбором и продажей предметов из музейных коллекций должна была заниматься созданная с этой целью Главная контора Госторга РСФСР по скупке и реализации антикварных вещей «Антиквариат»106, но ее штат состоял в основном из людей, далеких от культуры. 16 августа 1928 года Политбюро постановило выручить в 1928/29 бюджетном году тридцать миллионов рублей за счет экспорта картин и музейных экспонатов107 – для чего, однако, пришлось продавать даже шедевры мирового уровня. Музейные работники и интеллигенция России восприняли это решение как рискованный поворот в культурной политике, чреватый невосполнимыми потерями. Так как было очевидно, что для тех, кто принимал решения, на первом месте стояли коммерческие интересы, противники распродажи музейных вещей стали подчеркивать ее экономическую нецелесообразность. Например, директор музеев Царского Села и Павловска В. И. Яковлев указывал на неудачу первых торгов и призывал их прекратить, «пока не поздно»108. Однако такие аргументы, к которым добавлялась угроза репутационных потерь, не принимались к сведению, хотя первые аукционы за рубежом и продажи частным коллекционерам полностью оправдали сомнения в том, что удастся получить «тракторную колонну за каждого Рембрандта»109.

Первый крупный аукцион российского антиквариата и художественных ценностей был проведен в ноябре 1928 года берлинским аукционным домом «Рудольф Лепке». Продавались мебель, произведения искусства из бронзы, золота и фарфора, гобелены, картины из Ленинграда и пригородных дворцов – в основном французских и немецких мастеров XVIII века110. Торговая контора «Антиквариат» и советское торгпредство в Берлине придавали этому аукциону большое значение, поэтому поручили своим сотрудникам отбирать первоклассные вещи, «чтобы заинтересовать не только обычную публику, но и крупнейших коллекционеров всего мира»111. Аукцион проходил на основании договора между Наркоматом торговли и аукционным домом112. В предисловии к четырехтомному каталогу аукциона бывший генеральный директор берлинских музеев Вильгельм фон Боде подчеркивал, что выставленные на торги предметы были собственностью русских дворянских семей, поступившей в музеи после революции113, и что сами музейные коллекции этими распродажами никак не затронуты: «За счет национализации произведений искусства, находившихся в частной собственности, государственные коллекции в России пополнились и расширились до такой степени, что стало возможным продавать даже очень ценные произведения искусства без заметного ущерба для музеев»114. Однако происхождение предметов и привело к скандалу на торгах. Жившие в Германии и Англии российские эмигранты предъявили свои права на часть вещей; в результате на 61 лот из 447 выставленных на аукцион наложили арест115. Итог торгов составил 2 056 660 марок, что – после вычета доли аукционного дома – было намного ниже ожиданий советского правительства116.

Продажа произведений искусства стала ареной битвы двух наркоматов – торговли и просвещения: ведущие представители последнего неоднократно выступали с публичными протестами против распродаж. Их позиция была скорее оборонительной: они лишь требовали, чтобы объем распродаж оставался «в разумных пределах»117. В конце концов победил Наркомторг. Поскольку с 1929 года из‐за Великой депрессии рынок искусства кардинально изменился – спрос на предметы «немузейного значения» резко упал, интерес проявлялся только к выдающимся шедеврам, – на экспорт все больше стали отбирать самые ценные произведения искусства, хотя падение цен коснулось и их. Поэтому торговая контора «Антиквариат» решила продавать в больших количествах шедевры живописи из российских собраний – работы Боттичелли, Ван Дейка, Яна ван Эйка, Веласкеса, Рафаэля, Рубенса, Тициана, Рембрандта, Франса Хальса и т. п. Кроме того, конфисковали предметы из пригородных дворцов-музеев, так как дворцовое убранство по-прежнему находило покупателей, особенно среди частных коллекционеров. Пик реквизиций, проводившихся «Антиквариатом», пришелся на 1929–1932 годы118. Размер ущерба, нанесенного распродажами коллекциям Гатчины, Царского Села и Павловска, трудно оценить, потому что значительная часть музейных архивов утеряна в годы Второй мировой войны119. Но сохранились свидетельства очевидцев этих акций, ведь сотрудники музеев обязаны были принимать участие в отборе вещей. Так, Серафима Николаевна Балаева, главный хранитель Гатчинского дворца-музея, подробно записывала в своем дневнике, какие предметы были переданы в «Антиквариат»: фарфор, бронзовые статуэтки, мебель, книги.

Музейные экспонаты продолжали экспортировать до середины 1930‐х годов. Интерес проявили также английские, французские и австрийские аукционисты; были и в США коллекционеры, готовые заплатить за определенные предметы значительные суммы. Советскому государству продажи принесли около сорока миллионов рублей – примерно столько же стоило оснащение одного нового гиганта индустрии. Таким образом, ожидаемого дохода получить не удалось; урон для культуры и материальный успех были несоизмеримы.

5. МУЗЕИ КАК ИНСТРУМЕНТЫ КУЛЬТУРНОЙ РЕВОЛЮЦИИ

В конце 1920‐х годов изменилась советская музейная политика. Музеи теперь рассматривались в первую очередь как учреждения политического просвещения и только во вторую – как пространства культуры. Новый нарком просвещения А. С. Бубнов призвал «уйти от музеев-кунсткамер», превратить их в «инструмент культурной революции»120. Их сотрудникам следовало «повернуться лицом к современности» и подготовить постоянные экспозиции на актуальные темы: строительство социализма, индустриализация, новый образ жизни, советские праздники. Недостаток экспонатов компенсировался агитационными плакатами, диаграммами и текстами. Пропаганда советских достижений стала обязательной даже для дворцов-музеев, тематически далеких от нее. В бывших царских резиденциях появились выставки, посвященные успехам индустриализации, а церкви превратили в антирелигиозные музеи.

Также все больше сторонников находила идея преобразования дворцово-парковых ансамблей в парки отдыха и развлечений. В это время музейная система претерпела очередную трансформацию: в 1930 году ликвидировали музейный отдел в Наркомпросе121, от него осталась только «музейная группа», которая не имела ни ресурсов, ни руководящих кадров для того, чтобы эффективно отстаивать интересы музеев. Самый сильный удар пришелся по сотрудникам: многие из них были выходцами из образованного слоя дореволюционной России, и если поначалу советская власть, вынужденная опираться на «старые» кадры, считалась с ними, то теперь высококвалифицированные специалисты, получившие клеймо «бывших», подвергались нападкам как «вредители» и «шпионы» и вытеснялись новыми сотрудниками, которые обладали партбилетами, но часто не владели профессиональными навыками122. Многие бывшие сотрудники музеев стали жертвами репрессий, были расстреляны или погибли в лагерях. Из тех, кто пережил «великие чистки», вернуться в музеи смогли лишь единицы.

Идея преобразования дворцово-парковых ансамблей в «парки культуры и отдыха» получила дополнительный импульс в конце 1931 года, после специального Обращения ЦК ВКП(б) и СНК СССР к городским властям Ленинграда, в котором подчеркивалась необходимость «более рационального использования имеющихся крупных пригородных дворцов, парков»: им предстояло стать «новыми очагами культурного отдыха и развлечения рабочих»123.

Несмотря на упорное сопротивление хранителей, предупреждавших о том, что создание советских «луна-парков» уничтожит дворцовые ансамбли, планирование продолжалось. В 1935–1936 годах из проекта преобразования исключили только Екатерининский дворец в Царском Селе, ему даже выделили средства на ремонтно-восстановительные работы124; остальные же музеи должны были смириться с тем, что в их парках теперь появились кафе, тиры, карусели, а многие здания заняли государственные и партийные учреждения. Например, из тридцати шести объектов, которые входили в музейный ансамбль Петергофа в 1924 году, к 1937-му свой статус сохранили лишь одиннадцать125.

Тем не менее, вопреки попыткам превратить дворцы в места отдыха трудящихся и комбинаты политического просвещения, музеи пережили этот трудный период и в целом сохранили свой характер. Это потребовало от музейных сотрудников изобретательности, способности к компромиссам, а зачастую мужества и готовности идти на риск. Однако позволить себе полностью игнорировать политические вызовы они не могли, поэтому прибегали к тактике идеологического камуфляжа, дополняя, например, постоянную экспозицию временными выставками, посвященными актуальным темам, или утверждая, что постоянная экспозиция обличает «реакционную сущность» самодержавия. Такое обоснование приводили, в частности, Семен Степанович Гейченко и Анатолий Владимирович Шеманский в пользу успешного, хотя и не бесспорного, проекта музея в Нижнем дворце в Петергофе126 – так называемой Нижней дачи, которая пользовалась особой любовью царской семьи. Выставка в сохранившихся интерьерах получила название «Крах самодержавия»; на деле же она показывала историю России в царствование Николая II127. Непременную дань «классовому подходу» отдавали прежде всего путеводители по Ленинграду и его музеям, описывавшие пригородные дворцы как «великолепное средство познания кошмарного прошлого»128. Нужные акценты расставлялись и в рассказах о строителях дворцов: архитектора Бартоломео Франческо Растрелли представляли «выразителем запросов русского дворянства эпохи расцвета крепостничества», а подлинными создателями ансамблей называли русских мастеров, «работавших в вечном страхе жестоких наказаний, в обстановке чудовищного гнета»129.

В середине 1930‐х годов тон путеводителей изменился – произошел идеологический сдвиг, отражавший новые приоритеты государственной культурной политики: акцент в риторике сместился с «пролетарского интернационализма» на национальные и исторические, в том числе имперские, традиции. Отныне дворцовые музеи характеризовались как «подлинные памятники-документы прошлого», помогающие «овладеть исторической перспективой»130; на первый план выдвигалась художественная, культурная ценность дворцов, а их строителей именовали выдающимися архитекторами и художниками, создавшими в России шедевры мирового уровня. В 1936 году в путеводителе по Петергофу можно было прочесть следующее:

Ленинградские пригородные дворцы <…> представляют собой единый музейный комплекс. Они занимают особое место среди культурно-исторических музеев. Как иллюстрация двухвековой истории русского царизма они – исторические музеи. Как первоклассные памятники архитектуры, скульптуры, живописи дворцы являются художественными музеями <…>131.

Описанные выше повороты в культурной политике повлияли и на судьбу памятников в Новгороде и Пскове. Еще в 1920‐е годы здесь столкнулись два диаметрально противоположных представления о том, каким путем должно идти развитие этих городов в будущем: сохранить ли их как музеи или, в соответствии с духом времени, превратить в «социалистические города». Местные власти, ссылаясь на нехватку жилых и хозяйственных помещений, требовали, чтобы церкви либо переоборудовали в музеи, либо освободили для нужд коммунального хозяйства.

В конце 1920‐х годов государство усилило антирелигиозную пропаганду, и в музеях были открыты так называемые антирелигиозные отделы, а на следующем этапе – уже целые антирелигиозные музеи, разместившиеся (этому придавалось большое символическое значение) в бывших главных храмах: в Новгороде – в Софийском соборе, в Пскове – в Троицком. Новгородский Софийский собор в 1922 году передали в ведение губернского Комитета по делам музеев как памятник исторического и культурного значения, но в то же время в нем по-прежнему проводились богослужения. Эта двойственность прекратилась в 1929 году, когда в соборе устроили антирелигиозный музей. Директором музея назначили молодого историка и археолога Василия Сергеевича Пономарева, внука известного местного коллекционера и основателя Новгородского общества любителей древности Василия Степановича Передольского. Пономарев посвятил всю свою жизнь изучению археологических памятников региона и древнерусского искусства. В 1933 году он был арестован и провел пять лет в лагерях132, после чего вернулся в Новгородский музей.

В Пскове в 1936 году тоже организовали антирелигиозный музей, однако это вызвало парадоксальный эффект: после того как в 1922 году иконы конфисковали и перенесли в городской музей, верующие просто последовали за ними – из храмов в музейные залы. Газета «Псковский колхозник» отозвалась на музейную экспозицию и ее странных посетителей комментарием: «Здесь не ведется абсолютно никакой антирелигиозной работы. Сюда приходят старушки-богомолки, поклоняются, целуют кресты, мощи и всякие другие подобные вещи»133. Создание антирелигиозного музея в главном храме города – Троицком соборе – затянулось до 1939 года. По примеру антирелигиозного музея в Исаакиевском соборе в Ленинграде под купол Троицкого собора подвесили маятник Фуко как символ «силы науки и бессилия религии»134.

Упорство музейных работников, искусствоведов и историков, требовавших объявить Новгород и Псков «заповедными городами», городами-музеями, привело к тому, что в марте 1930 года по решению Наркомпроса РСФСР комиссия обследовала все памятники Новгорода и разделила их на три категории: двадцать три объекта церковной и гражданской архитектуры она отнесла к высшей категории – как памятники истории и культуры они подлежали охране и не должны были использоваться для других целей; еще сорок пять зданий и сооружений тоже подлежали охране как памятники, но их разрешалось использовать в иных целях «при условии сохранения характерных частей», то есть не разрушая их исторического облика135; остальные здания исключили из числа охраняемых памятников. Тем не менее, как свидетельствовал Пономарев, все ценные памятники Новгорода совместными усилиями удалось сохранить136. В 1932 году Наркомпрос утвердил проект преобразования Новгорода и Пскова в города-музеи, но до войны он не был реализован137. Несмотря на изменение политической конъюнктуры, специалисты и в 1930‐е годы продолжали исследовать памятники Новгорода и Пскова. Так, была возобновлена прерванная работа по раскрытию монументальных росписей в новгородских церквях. Из Пскова иконы отправляли на реставрацию в Москву и Ленинград; правда, большинство из них впоследствии оказалось в собраниях Третьяковской галереи и Русского музея, лишь немногие вернулись в Псков. Некоторое количество икон ожидало реставрации в запасниках Псковского музея, но ей надолго помешала война138.

Невозможно переоценить важность реставрационных и исследовательских работ, которые проводились в атмосфере жесткого политического давления, когда древнерусская живопись была объявлена «религиозной» и «вредной», а изучение ее все чаще считалось предосудительным. Впрочем, дискредитация древнерусского искусства неожиданно привела к расцвету другого направления исследований – ученые ушли в археологию139. В Новгороде уже первый сезон археологических работ в 1932 году выявил огромный потенциал раскопок для изучения истории города и средневековой Руси в целом140; после войны именно археологические находки стали главным аргументом в пользу присвоения Новгороду статуса «города-музея». Древнерусскую живопись «реабилитировали» раньше, в конце 1930‐х годов, в преддверии войны, когда советская пропаганда сделала новый разворот и обратилась к патриотизму и историческим традициям.

1. «НЕМЕЦКОЕ» ИСКУССТВО ЗА РУБЕЖОМ КАК ОБЪЕКТ ОХОТЫ

Важной составляющей войны, которую вела гитлеровская Германия, была экономическая эксплуатация оккупированных стран. Местное население должно было кормить оккупационные войска, а местная промышленность – обслуживать потребности рейха. Германские учреждения не обходили вниманием и культурные ценности оккупированных стран: их вывоз легалистски обосновывался необходимостью компенсировать потери, понесенные Германией в результате Первой мировой войны и Версальского мирного договора. Однако наряду с этим присвоение культурных ценностей – прежде всего тех, которые принадлежали евреям, – стало и одним из средств полного уничтожения групп, объявленных врагами немецкого народа: вместе с их экономическим и физическим существованием прекращалось и культурно-историческое. И последнее, но не менее важное: награбленные – причем зачастую в рамках процедур, обставленных как «законные», – произведения искусства и антиквариат обеспечивали грабителям возможность личного обогащения141. Масштаб и ход грабежа культурного достояния в разных странах разительно отличались.

Организованные реквизиции художественных ценностей были подготовлены германскими искусствоведами и музейными экспертами, которые составили списки имевшихся на оккупированных или еще не оккупированных территориях произведений искусства, представлявших интерес по различным критериям. О преобладавшем среди этих людей образе мышления свидетельствует так называемый доклад Кюммеля – перечень произведений искусства, «которые за последние три столетия были <…> уничтожены <…> или вывезены без нашей воли с территории нынешнего Великогерманского рейха и с оккупированных западных территорий, являвшихся частью Германского рейха в 1500 году или ставших таковыми позднее»; Отто Кюммель, генеральный директор берлинских музеев, составил этот перечень в 1940 году по приказу министра народного просвещения и пропаганды Йозефа Геббельса142. По словам Кюммеля, его список представлял «первую и ясную картину грабежа произведений искусства, совершенного в отношении Германии». В него не вошли произведения, «забранные» Россией и Италией, – предположительно потому, что, когда составлялся перечень, эти два государства были союзниками Германского рейха; отдельное поручение касалось списка произведений искусства, находившихся в Польше. В качестве главного виновника в докладе Кюммеля фигурировала Франция, поэтому в нем, например, перечислялись предметы, вывезенные во время Наполеоновских войн из Кассельской картинной галереи во Францию, а оттуда в Россию и в 1940 году находившиеся в Эрмитаже143.

Отто Кюммель готовил свой доклад не один, у него были помощники, в частности прибалтийский немец Нильс фон Хольст, работавший с 1938 года в Государственных музеях в Берлине144. Хольст составил еще один, собственный перечень, где указал произведения искусства, которым, по его мнению, тоже полагалось быть в германских музеях. Информацию для этого перечня он собрал, когда в конце 1939‐го и в 1940‐м ездил в Прибалтику и в СССР в составе делегации Министерства иностранных дел, ведшей переговоры о передаче Германии культурных ценностей, принадлежавших прибалтийским немцам. Визит этой делегации следует рассматривать в контексте заключенного 23 августа 1939 года германо-советского пакта о ненападении, а также последующего договора о дружбе и границе и секретных дополнительных протоколов, подписанных 28 сентября 1939 года: согласно этим тайным договоренностям, к советской сфере интересов были отнесены страны Прибалтики, Бессарабия и Северная Буковина. После заключения договоров Берлин настойчиво призывал всех прибалтийских немцев и этнических немцев в Румынии вернуться «домой в рейх»145. В нарушение международного права на западе Польши была образована и присоединена к Германскому рейху область «рейхсгау Вартеланд»146; более полумиллиона поляков были изгнаны из нее на восток, во вновь созданное «генерал-губернаторство», а переселившимся в Вартеланд из Прибалтики и Румынии немцам предоставлялась земля, компенсировавшая угодья, которые они покинули. Переговоры о передаче немецких культурных ценностей Министерство иностранных дел Германии в конце 1939 года вело с еще формально независимыми Эстонией и Латвией, а после их аннексии Советским Союзом летом 1940 года – с Москвой.

Хольст воспользовался этими переговорами для посещения музеев Москвы и Ленинграда, а также пригородных дворцов и как бы мимоходом высматривал произведения немецкого – в самом широком смысле этого слова – и западного искусства147. Неясно, действовал ли он по собственной инициативе, по поручению своего работодателя или третьего лица; в марте 1941 года в письме, отправленном в посольство Германии в Москве, он ссылался и на Кюммеля, и на Ханса Поссе – директора Дрезденской галереи и специального уполномоченного по проекту «Музея фюрера» в Линце148. Как бы там ни было, Хольст составил перечень (разбитый по музеям) тех произведений искусства, которые он предложил приобрести директорам немецких музеев149.

Нильс фон Хольст, считавший себя знатоком искусства в Восточной Европе, принял участие еще в одной кампании. Вместе с марбургским искусствоведом Рихардом Хаманом-Маклином он организовал экспедицию, которая с марта по ноябрь 1940 года фотографировала недвижимые немецкие культурные ценности в Прибалтике150. Интерпретировать эту акцию можно по-разному. Возможно, искусствоведы сочли, что прибалтийские страны как регион немецкой культуры безвозвратно потеряны: в таком случае их цель состояла в том, чтобы зафиксировать имевшуюся там немецкую архитектуру хотя бы на фотографиях. В пользу этой версии говорит то, что фотографии предполагалось сдать в фотоархив Прусского научно-исследовательского института истории искусств в Марбурге151. А может быть, – как в фотоэкспедиции, проходившей чуть ранее по оккупированной Франции152, – фотографии должны были документально зафиксировать состояние построек, иными словами, с их помощью предусмотрительно готовились доказательства ущерба, который будет нанесен этим зданиям войной. В свете нацистской идеологии «завоевания жизненного пространства на Востоке» вторая версия представляется более правдоподобной.

2. ПРЕРОГАТИВА ФЮРЕРА, МИНИСТЕРСТВО ОККУПИРОВАННЫХ ВОСТОЧНЫХ ТЕРРИТОРИЙ И ОПЕРАТИВНЫЙ ШТАБ РЕЙХСЛЯЙТЕРА РОЗЕНБЕРГА

Коллекциями советских музеев, библиотек и архивов интересовались те же учреждения нацистского рейха, которые активно действовали в других оккупированных странах Европы. Гитлер издал указ о «прерогативе фюрера», закрепив за собой право первоочередного отбора захваченных предметов для коллекции «Музея фюрера», который он планировал создать в Линце153. Действие этой прерогативы, согласно директиве 20 июля 1941 года, распространялось и на территорию СССР154. Ханс Поссе рекомендовал поручить «изъятие и сохранение» предметов для «Музея фюрера» Нильсу фон Хольсту, который в то время находился в Прибалтике155. После решения не брать Ленинград, то есть когда стало ясно, что художественные сокровища Эрмитажа для немцев недосягаемы, источники больше не упоминают о деятельности Поссе156. Хольст остался в Риге и в дальнейшем не играл никакой роли в «изъятии и сохранении» произведений искусства на северо-западе России. Последующее вмешательство высшего нацистского партийного руководства в вопросы, касавшиеся вывоза произведений искусства из этого региона, можно предполагать только в двух случаях, а именно: демонтажа и вывоза Янтарной комнаты и фонтана «Нептун», о чем в источниках сохранились лишь косвенные свидетельства157.

Однако сказанное не означает, что высшие партийные функционеры и чиновники рейха не проявляли интереса к находившимся в Советском Союзе предметам искусства: в тех оккупированных областях, где немцы успели установить гражданскую администрацию, бонзы пользовались своим положением для того, чтобы приобретать произведения искусства для себя или для своих учреждений. Немецкую гражданскую администрацию планировалось создать как можно скорее на всех оккупированных территориях. Имперское министерство оккупированных восточных территорий, главой которого Гитлер назначил 17 июля 1941 года прибалтийского немца Альфреда Розенберга158, образовало рейхскомиссариаты «Остланд» и «Украина» (комиссар последнего, Эрих Кох, «собрал» собственную крупную коллекцию159). Территории, где продолжались боевые действия, оставались в подчинении военной, а не гражданской администрации. К ним относился и северо-запад России. Здесь возможность личного обогащения имелась лишь у военнослужащих вермахта и СС, и только в тыловых районах – у служащих невоенных ведомств, таких как Организация Тодта, Имперские железные дороги и т. д.160

Особую роль в хищении произведений искусства на оккупированных территориях играл Альфред Розенберг, который с 1934 года был «уполномоченным фюрера по контролю за общим духовным и мировоззренческим воспитанием НСДАП», а в январе 1940 года возглавил еще и Центральный исследовательский институт по вопросам национал-социалистической идеологии и воспитания. После этого он же создал Оперативный штаб рейхсляйтера Розенберга – рабочую группу, в чью основную задачу входило отыскивать в библиотеках и архивах оккупированной Западной Европы, а затем балканских стран и Греции письменные памятники, представлявшие ценность для Германии, а в канцеляриях высших церковных органов и в масонских ложах – документы антинемецкого содержания; материалы такого рода подлежали конфискации по распоряжению штаба161. Во главе подотчетных ему подразделений и специализированных штабов по профилям «музыка», «изобразительное искусство», «доисторический период» и «библиотеки» стоял Герхард Утикаль, централизованно руководивший ими из Оперативного штаба рейхсляйтера в Берлине.

Вскоре после образования «Восточного министерства» Утикаль получил задание проводить операции на оккупированной территории Советского Союза. Соответственно там при гражданской администрации, в рейхскомиссариатах, были созданы три Главные рабочие группы – «Остланд», «Центр» и «Украина», каждая со своим руководителем162. Им подчинялись рабочие группы, чьи бюро числились при районных и окружных комиссариатах и обычно назывались по имени местности. В районах, подчинявшихся военной администрации, тоже действовали представительства этих служб. Их названия, как правило, отражали сферу их деятельности: «Специальный штаб по изобразительному искусству», «Специальный штаб по музыке» и т. д. Эти штабы помимо прочего должны были просматривать и отбирать для отправки в рейх документы советских учреждений культуры163. В районе группы армий «Север» работой Оперативного штаба рейхсляйтера Розенберга руководила Главная рабочая группа «Остланд» со штаб-квартирой в Риге.

Уже на раннем этапе, в оккупированной Франции, ставилась задача добывать материалы, которые могли пригодиться для изучения врагов Германии и национал-социализма, и Оперативный штаб рейхсляйтера Розенберга осуществлял свою миссию с большим размахом, понимая ее максимально широко. При этом, однако, он вступал в прямую конкуренцию с другими нацистскими ведомствами; кроме того, возникали конфликты с командующим германскими войсками во Франции генералом Отто фон Штюльпнагелем, также уполномоченным защищать художественные ценности в условиях войны и не собиравшимся отказываться от своих притязаний; но в конечном счете он потерпел поражение в борьбе с Розенбергом164. Награбленное штабом Розенберга предназначалось для «Высшей школы НСДАП» – будущего центрального учреждения национал-социалистической науки и образования. Создание этой школы указом фюрера было поручено Розенбергу, но в связи с началом войны его работа на первых порах свелась к собиранию библиотеки. Розенберг утверждал, что конфискованная собственность (книги, архивные материалы, произведения искусства и музыки и т. д.), принадлежавшая реальным и предполагаемым противникам нацизма – евреям, масонам, религиозным общинам и крупным церквям, – нужна для «изучения врага». Став имперским министром оккупированных восточных территорий, он получил едва ли не исключительные права на все культурные ценности, находившиеся на территориях к востоку от Германии165. В науке до сих пор бытует мнение, что реальная деятельность Оперативного штаба рейхсляйтера Розенберга соответствовала его официальным полномочиям и он играл ведущую роль в разграблении культурных сокровищ северо-запада России. Как будет показано ниже, в действительности дело обстояло не так: поскольку этот район оставался в ведении военной администрации, деятельность штаба Розенберга там была ограничена.

3. КОНКУРЕНЦИЯ СО СТОРОНЫ МИДА И СС: ЗОНДЕРКОМАНДА КЮНСБЕРГА

Конфискацию материалов, представлявших внешнеполитический интерес для Германии на оккупированных советских территориях, готовила Географическая служба при Министерстве иностранных дел166. Поставками таких материалов с 1939 года занималось специальное подразделение – зондеркоманда во главе с бароном Эберхардом фон Кюнсбергом167. Как показал опыт первых лет войны, для того чтобы она могла оперативно добираться до потенциальных мест работы и отстаивать свои права на трофеи, эту команду лучше всего было интегрировать в военные структуры. Именно к такой интеграции стремился Кюнсберг в преддверии Восточной кампании, но Верховное командование сухопутных войск отказалось ввести его зондеркоманду в состав вермахта. Поэтому в январе 1941 года Кюнсберг, член СС с начала 1930‐х годов, обратил свое внимание на ваффен-СС – и добился своего: 1 августа 1941 года его зондеркоманда стала частью военной структуры СС. Правда, ее подчинение было двусмысленным, поскольку формально она оставалась по-прежнему подотчетной МИДу, тогда как ее оснащением ведал главный штаб СС (SS-FHA), кроме того, в Верховном командовании сухопутных войск она числилась как подразделение военной разведки168.

На фронте оперативные подразделения зондеркоманды Кюнсберга, так называемые айнзацкоманды, были включены в состав частей ваффен-СС; таким образом, они вошли в их командную структуру и активно участвовали в боевых действиях169. С другой стороны, выполняя конкретные задачи, связанные с изъятием и сохранением интересующих Оперативный штаб рейхсляйтера материалов, они должны были тесно координировать свои действия с подразделениями военной контрразведки, которые тоже отвечали за изъятие и сохранение «материалов противника». Вследствии этого персонал айнзацкоманд, действуя под началом соответствующего офицера службы контрразведки (Ic) армейского командования (АОК), одновременно сотрудничал со службой безопасности (СД) рейхсфюрера СС. Не всегда удается выяснить, кому именно подчинялся тот или иной сотрудник; подчиненность не была единой и постоянно менялась при командировании сотрудников в другие части. Некоторые научные референты поначалу оставались сотрудниками МИДа, в то время как другие были уже непосредственно подчинены ваффен-С170С. Заведующий Отделом стран Вильфрид Краллерт уже с 1939 года работал в службе внешней разведки Главного управления имперской безопасности (РСХА) и, вероятно, выполнял для этой службы задания и в качестве сотрудника зондеркоманды Кюнсберга171. По всей видимости, только благодаря ему в 1943 году зондеркоманда была выведена из структуры Министерства иностранных дел и, переименованная в «Имперский фонд страноведения», включена в состав VI управления РСХА, группа G. Сотрудничество с СС, которое никогда не прекращалось, в конце концов переросло в полную интеграцию зондеркоманды Кюнсберга в аппарат СС. Сам Эберхард фон Кюнсберг – мутный тип, партийный карьерист и делец – к этому времени уже потерял всякое политическое влияние172.

Однако в 1941 году, в первые месяцы своей работы в Советском Союзе, зондеркоманда Кюнсберга еще могла действовать самостоятельно и в интересах Министерства иностранных дел. Кюнсберг оставался начальником подразделения и в этом качестве исполнял обязанности командира батальона. В зондеркоманде числилось двадцать офицеров – чиновников, занимавших должности, равные по рангу офицерским и унтер-офицерским, и около семидесяти человек в звании рядовых или унтерфюреров СС; в ее распоряжении было двадцать грузовиков, двенадцать легковых автомобилей и десять мотоциклов с колясками. Как подразделению наступающих войск зондеркоманде полагались медсанчасть, радиостанция и еще шесть грузовиков для снабжения боеприпасами, топливом и провиантом. Вся зондеркоманда представляла собой научный персонал МИДа и состояла из трех айнзацкоманд, каждая из которых была приписана к одной из групп армий, действовавших в Советском Союзе. Айнзацкоманда в районе группы армий «Север» называлась сначала «Штеттин», потом «Гамбург»173.

Задача зондеркомманды Кюнсберга заключалась в том, чтобы в оккупированных странах просматривать документы в посольствах, консульствах и представительствах «вражеских государств», обеспечивать их сохранность и пересылать в МИД. Право на это имело только подразделение Кюнсберга174. В других местах утверждается, что оно должно было изымать и сохранять для МИДа весь награбленный материал политического содержания, накопленный в России, или все захваченные политические или внешнеполитические документы, важные для политического сопровождения войны175. Подчеркивалось, что айнзацкоманды должны были входить в занимаемые города вместе с боевыми частями, чтобы действительно первыми получать доступ к архивам, ценным с точки зрения их задачи. Все представлявшие интерес материалы предписывалось изымать и при первой же возможности доставлять в Берлин. О произведениях искусства или других культурных ценностях в поручениях не упоминалось. Тем не менее айнзацкоманды производили конфискации культурных ценностей, выходя за пределы своей компетенции, когда выпадал случай – например, в библиотеках царских дворцов в Гатчине, Павловске и в Александровском дворце в Пушкине, где хранилось много ценных книг176. Айнзацкоманда, отвечавшая за Северо-Запад, располагалась, как и командование 18‐й армии, недалеко от линии фронта, в поселке Сиверский, примерно в 60 километрах к югу от Ленинграда. Таким образом, она была значительно ближе к месту событий, чем Оперативный штаб рейхсляйтера Розенберга, находившийся в Риге. Ниже мы покажем, что в районе группы армий «Север» зондеркоманда Кюнсберга играла существенную роль в грабеже предметов искусства.

Иначе обстояло дело с «Аненербе» – Немецким обществом по изучению древней германской истории и наследия предков, которое подчинялось непосредственно рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру. Интересы этой организации были связаны преимущественно с археологическими артефактами, поэтому она в основном занималась раскопками на юге России и в Украине. В районе группы армий «Север» археологией ведал специальный штаб «Ранняя история» Оперативного штаба рейхсляйтера Розенберга.

4. НЕДООЦЕНЕННЫЙ УЧАСТНИК: АРМЕЙСКАЯ СЛУЖБА ОХРАНЫ ПРОИЗВЕДЕНИЙ ИСКУССТВА

В вермахте тоже имелись подразделения, в задачи которых входил сбор «материалов». Все, что касалось разведки противника, забирали армейская контрразведка и разведка; библиотеками же интересовалось ведомство начальника армейских библиотек, а архивами, имевшими отношение к военной тематике, – ведомство начальника армейских архивов. Кроме того, в 1938 году при Верховном командовании сухопутных войск появилась новая должность начальника армейских музеев. Инструкций для сотрудников этого ведомства не сохранилось177. Есть свидетельства того, что оно выполняло координационные функции; после начала войны в зонах боевых действий его сотрудники обеспечивали охрану и учет трофеев – как правило, оружия, обмундирования и прочей амуниции178. В ходе войны таким образом в руки начальника армейских музеев или в подведомственные ему музеи иногда попадали также культурные ценности и произведения искусства; имеются подтверждения тому, что ими планировалось укомплектовать по крайней мере еще один армейский музей179. Однако количество культурных ценностей, попавших в военные музеи с оккупированных территорий, было незначительно по сравнению с ценностями, присвоенными другими нацистскими ведомствами180. Гораздо важнее, чем военные музеи, была армейская служба охраны произведений искусства, впервые созданная при командующем германскими войсками во Франции. Образцом для нее послужила практика охраны произведений искусства во время Первой мировой войны, когда для защиты культурных ценностей привлекались специалисты, в основном по искусствоведению и охране памятников. Деятельность сотрудников германских армейских служб охраны произведений искусства в годы Первой и Второй мировой войны до сих пор сравнительно мало изучена181.

Во время Первой мировой войны погибло бесчисленное множество недвижимых культурных ценностей. Один из страшных примеров разрушений, принесенных немецкими войсками, – уничтожение исторического центра города Лувена в Бельгии. В руины была превращена, в частности, университетская библиотека с ее ценной коллекцией средневековых рукописей и инкунабул. Противники войны впоследствии обвиняли в гибели культурных ценностей прежде всего Германию. На эти обвинения, раздававшиеся в основном со стороны бельгийцев и французов, в 1919 году ответил боннский искусствовед и специалист по охране памятников Пауль Клемен: он выпустил два сборника статей, авторы которых – все искусствоведы – утверждали, что германские планы по защите произведений искусства предусматривали щадящее отношение к ценным историческим зданиям, о чем специально информировались войска в зоне боевых действий182. На самом деле произведения искусства охранялись гораздо хуже, чем представляли это авторы этих сборников, и после их публикации они подверглись критике даже в самой Германии183. Однако на их рецепцию альтернативные версии практически не повлияли: благодаря этим двум сборникам утвердилось в целом положительное мнение о том, как Германия берегла культурные ценности во время Первой мировой войны, и оно держалось до 90‐х годов ХX века184.

Несмотря на такую предысторию, в планах вермахта, готовившего новую войну, создание армейской службы охраны произведений искусства не предусматривалось. Вероятно, воссоздать ее предложил руководству вермахта кто-то со стороны. В частности, после Второй мировой войны бывший ординарный профессор истории искусств в Бреслауском университете Дагоберт Фрай заявил, что это он выступил с такой инициативой: по его словам, он представил свою идею в Имперском министерстве науки, воспитания и народного образования, но так и не смог добиться ее одобрения185. Как бы там ни было, но факт остается фактом: подразделения, охранявшие произведения искусства, в вермахте существовали. Самым известным из них руководил искусствовед и куратор Рейнской провинции граф Франц Вольф-Меттерних цур Грахт, в мае 1940 года назначенный ответственным за охрану произведений искусства на оккупированной территории Франции. Не имея воинского звания, он подчинялся генерал-квартирмейстеру при Верховном командовании сухопутных войск186. В создании армейской службы охраны произведений искусства свою роль могли играть самые разнообразные мотивы: и серьезная заинтересованность отдельных офицеров в сохранении культурного наследия, и принципиальное признание за воюющей армией обязанности охранять, согласно международному праву, произведения искусства. В то же время ответственные за эту службу чины Верховного командования сухопутных войск, вероятно, понимали, как хорошо можно использовать охрану произведений искусства в пропагандистских целях и для легитимации любого изъятия и присвоения культурных ценностей. По мере того как немецкие войска захватывали все больше стран, расширялась и зона деятельности армейской службы охраны произведений искусства. Помимо Франции, Бельгии и Нидерландов, это подразделение в военной администрации с 1941 года стало действовать в Греции и Сербии, а после 1943 года и в Италии187. В число его сотрудников входили искусствоведы, историки и археологи. Как и их предшественники в годы Первой мировой войны, они определяли сферу своей деятельности отчасти самостоятельно, исходя из профессиональных и личных интересов.

Ситуация на оккупированных территориях Советского Союза была не такой, как в Западной Европе. В научной литературе до сих пор бытует тезис, что во время войны Германии против Советского Союза вообще не существовало никакой армейской службы охраны произведений искусства. И в самом деле, почти нет свидетельств того, что такого рода служба планировалась для востока так же, как и для запада Европы. Только в заключительном отчете Вольфа-Меттерниха за 1944 год упоминается некий уполномоченный, которому было поручено еще «в первые месяцы оккупации российских территорий, до образования Восточного министерства» подготовить создание организации по охране произведений искусства188. С другой стороны, в июле 1941 года на запрос одного заинтересованного лица о возможной вакансии в сфере охраны произведений искусства на Востоке Вольф-Меттерних ответил, что в России подобной службы не будет189. Это несоответствие можно объяснить надеждами (их тщетность быстро обнаружилась) на скорое завоевание СССР, сразу после которого, как ожидалось, должна была возникнуть германская гражданская администрация и, таким образом, надобность в армейской службе охраны произведений искусства отпадала. В личном архивном фонде Вольфа-Меттерниха хранится ответ Верховного командования сухопутных войск от 3 июля 1941 года министру образования Русту, которого информировали о том, что «на оккупированных территориях советской России постоянная военная администрация <…> создаваться не будет»; в документе есть пометка: поставить в известность об этом письме Вольфа-Меттерниха. Далее сообщается, что как только военные действия продвинутся вглубь, будут образованы рейхскомиссариаты, подчиненные рейхсляйтеру Розенбергу, а до тех пор военные условия «не позволят принимать более глубокие меры по обеспечению сохранности музеев и памятников искусства». Но, разумеется, подчеркивается в письме, войскам дано указание «по возможности щадить ценные памятники искусства», а для особо ценных предметов можно дать предписания о более детальных мерах защиты190.

Пока неизвестно, какую реакцию вызвало это сообщение. Однако позиция Верховного командования сухопутных войск явно встретила возражения, и, по-видимому, как только военная обстановка позволила, на оккупированные территории был командирован в качестве наблюдателя молодой искусствовед из Берлина – асессор военной администрации Райнхольд Штренгер191. Ему поручили ознакомиться с ситуацией в завоеванных областях и при необходимости рекомендовать местным комендантатурам меры по охране находившихся под угрозой памятников искусства, культурных ценностей и учреждений культуры. В августе 1941 года Штренгер прислал отчет из Минска, в начале сентября он отправился в Новгород, затем в Смоленск, а в октябре был в Киеве, Чернигове и Днепропетровске. К своим докладам он прилагал списки местных архитектурных памятников, церквей и музеев с описанием их состояния и текущего использования. Иногда Штренгер комментировал, как советская администрация обращалась с культурными ценностями, высказывая собственные пожелания и рекомендации, различавшиеся в зависимости от конкретного случая. Он неоднократно давал высокую оценку мерам, которые самостоятельно принимали местные коменданты; так, по его словам, коллекции Картинной галереи и Исторического музея в Минске не были уничтожены лишь благодаря личной инициативе фельдкоменданта генерал-майора Вильгельма Штубенрауха. Доступные источники не позволяют установить, кто в Верховном командовании сухопутных войск отдал приказ командировать Штренгера; единственное, что мы точно знаем, – свои отчеты он направлял Вольфу-Меттерниху192. По всей видимости, с ними знакомились и сотрудники Оперативного штаба рейхсляйтера Розенберга, во всяком случае, в его документах обнаружено резюме отчета о Новгороде193.

На территориях Прибалтики и Украины, как и заявлялось, вскоре действительно возникли гражданские администрации; уже 25 июля 1941 года Литва и Латвия были преобразованы в рейхскомиссариат «Остланд», в сентябре – ноябре в него вошла большая часть Белоруссии и Эстонии. Административный центр рейхскомиссариата располагался сначала в Каунасе, а с середины августа – в Риге. Иначе обстояло дело на северо-западе России, занятом группой армий «Север». После того как в начале октября было принято решение вместо штурма Ленинграда окружить его кольцом блокады, началась затяжная позиционная война, которая сделала невозможным установление гражданской администрации. На протяжении всего периода оккупации этот район оставался под управлением военных, следовательно, в нем действовала и армейская служба охраны произведений искусства, хотя изначально это не планировалось: небольшое ее подразделение, подчиненное командованию группы армий «Север», обеспечивало сохранность произведений искусства в месте его дислокации. Таким образом, во взаимодействии разных организаций здесь сложилась принципиально иная ситуация по сравнению с другими оккупированными территориями. Сотрудники Оперативного штаба рейхсляйтера Розенберга и зондеркоманды Кюнсберга могли действовать только по согласованию с представителями армейской службы охраны произведений искусства, которые в зоне действий группы армий «Север» монопольно распоряжались художественными ценностями. Однако в отношении других объектов культуры эти ведомства сотрудничали в соответствии со своими задачами: Оперативный штаб рейхсляйтера Розенберга изымал, хранил и вывозил архивы, а зондеркоманда Кюнсберга конфисковывала ценные библиотеки.

Армейской службе охраны произведений искусства в группе армий «Север» исследователи до сих пор не уделяли внимания из‐за крайней скудости сведений о ее деятельности. Архив этого подразделения пока не удалось найти. Наши заключения о том, что оно существовало при группе армий «Север», основаны только на штатном расписании, разрозненных записях и личных свидетельствах.

Самая известная, ключевая фигура армейской службы охраны произведений искусства на северо-западе России – граф Эрнстотто цу Сольмс-Лаубах194. О том, что он вообще играл какую-то роль, известно лишь потому, что в октябре 1941 года он вместе с Георгом Пёнсгеном руководил демонтажом Янтарной комнаты в Екатерининском дворце в Пушкине195. Официально Сольмсу поручили обеспечить сохранность художественных ценностей в районе действий группы армий «Север» в конце сентября 1941 года. В штатном расписании он фигурировал сначала как хранитель, затем как руководитель рабочего штаба по охране произведений искусства. Однако из статьи в газете Frankfurter Generalanzeiger от 15 сентября 1941 года, сообщающей о деятельности Сольмса в Пскове, можно заключить, что ему, вероятно, гораздо раньше было поручено заботиться о художественных ценностях и объектах культуры по крайней мере в районе действия его воинской части. В статье сообщалось, что после захвата Пскова Сольмс в течение нескольких недель организовал выставку найденных им произведений искусства в Поганкиных палатах, где располагался городской музей: «<…> с одной стороны, место спокойного созерцания и духовного отдыха для немецких солдат, а с другой – достойное и квалифицированное хранение старинных европейских произведений искусства <…>». По-видимому, особое впечатление на посетителей выставки произвело количество и качество экспонатов, большинство из которых, вероятно, составляли работы немецких или западноевропейских художников, но были среди них и произведения русского искусства, прежде всего иконы и церковная утварь, литургические облачения, напрестольные евангелия и требники; предположительно, после эвакуации наиболее ценных предметов они остались в городе196.

По меньшей мере на начальном этапе армейская служба охраны произведений искусства при группе армий «Север» оставалась неизвестной конкурирующим нацистским ведомствам, или же к ней относились пренебрежительно как к чему-то временному. Во всяком случае, сотрудники Оперативного штаба рейхсляйтера Розенберга не ожидали конкуренции с ее стороны. Только этим можно объяснить письмо Герхарда Утикаля генерал-квартирмейстеру сухопутных войск генералу Эдуарду Вагнеру от 1 октября 1941 года, в котором он просил создать подходящие условия для работы по охране культурных ценностей в Советском Союзе. Утикаль прямо утверждал, что «в отличие от того, что делается для защиты произведений искусства, библиотек и архивов на Западе и на Балканах, на оккупированных восточных территориях у вермахта для этого нет собственных учреждений»; «охрана разнообразных культурных ценностей в оперативном тылу армий» предоставлена исключительно инициативе отделов пропаганды и осуществляется ими постольку, поскольку у них есть «соответствующие специалисты»197.

В 1938 году, когда были созданы подразделения пропаганды, Верховное главнокомандование вермахта и Имперское министерство народного просвещения и пропаганды пришли к компромиссу: эти подразделения числились в структуре вермахта и во всем, что касалось их применения, находились под командованием военных штабов; но содержание их работы определяло министерство. Из такого рода подразделений наиболее известными были роты пропаганды. Они предназначались исключительно для ведения психологической войны; сначала они готовили преимущественно военные сводки для немецких войск, но после того, как наступление зимой 1941–1942 годов остановилось, все больше стали заниматься деморализующей пропагандой среди войск противника и населения на оккупированных территориях.

В ходе войны значение пропаганды возрастало, и к концу 1942 года на службе в этих частях находилось около 15 000 так называемых военных корреспондентов. С учетом специфики их задач среди них процент журналистов, ученых-гуманитариев, писателей и художников был выше среднего; именно по этой причине, скорее всего, и казалось, что им можно поручить, хотя бы временно, охранять произведения искусства. Они произвели огромное количество визуальных и аудиоматериалов, которые и по сей день (в том числе в этой книге) активно используются в иллюстративных целях. Однако материалы эти коварны. Всегда следует помнить, что перед нами пропагандистский материал – инсценированный и в любом случае заведомо снятый под определенным углом, поэтому вполне реальные военные снимки дают ложную картину войны198. С января 1940 года аналогичные роты военкоров стали формировать и в частях ваффен-СС, а в августе 1941 года к ним добавились взводы военных корреспондентов на полковом уровне. Они – в отличие от других фоторепортеров из рот пропаганды – проходили военную подготовку и принимали участие в боевых действиях, вот почему в фотоархивах СС встречается больше фотографий, снятых непосредственно во время наступления или сразу после взятия того или иного населенного пункта199.

Когда в Оперативном штабе рейхсляйтера Розенберга поняли, что армейская служба охраны произведений искусства при группе армий «Север» – отнюдь не временное явление, а, как и во Франции, представляет собой если не препятствие, то серьезную конкуренцию ему в сфере вывоза культурных ценностей, под сомнение была поставлена законность ее деятельности. Возникло подозрение, что за ней стоит Вольф-Меттерних, хотя он, похоже, ничего не знал о происходящем в группе армий «Север»200. Так или иначе, но об этом писал в своем донесении Карл-Хайнц Эссер, эксперт-искусствовед Главной рабочей группы «Остланд», который прибыл в Ригу с амбициозными планами, считая Прибалтику и северо-запад России своей территорией201. Сам Сольмс в апреле 1942 года в письме к Райнхольду фон Унгерн-Штернбергу, офицеру связи 18‐й армии в Министерстве иностранных дел, выражал свое удивление по поводу столь поздно пробудившегося интереса к его службе. По словам Сольмса, он был по собственной инициативе облечен функциями хранителя – сначала только в качестве командированного, и лишь в декабре Верховное командование сухопутных войск официально назначило его на эту должность202.

Совершенно иначе Сольмс представлял свою работу по охране произведений искусства в 1948 году в Нюрнберге; на суде по делу Верховного главнокомандования вермахта он заявил, что его деятельность стала результатом инициативы командующего 18‐й армией Георга фон Кюхлера, который хотел защитить российские культурные ценности равно и от уничтожения в ходе военных действий, и от алчности других ведомств203. Утверждение Сольмса, несомненно, имело целью прежде всего снять вину с Кюхлера, обвинявшегося в преступлениях против гражданского населения, в выполнении «приказа о комиссарах» и в других военных преступлениях, включая и разграбление культурных ценностей на территории Советского Союза. Эти показания совпадают с тем, как описывали деятельность армейской службы охраны произведений искусства во Франции Франц Вольф-Меттерних и Вальтер Баргацки. Сольмс, возможно, не знал об их показаниях, но он выбрал ту же стратегию, а именно – обвиняя в грабеже нацистские ведомства и отделяя «хороший» вермахт от нацистской иерархии, он следовал широко распространенной после войны среди немецких военных интерпретации событий прошедших лет. Сегодня уже невозможно с полной определенностью выяснить, возникла ли армейская служба охраны произведений искусства в группе армий «Север» по инициативе Кюхлера или кого-то другого. Однако без принципиального одобрения командующего она вряд ли могла бы появиться и тем более действовать в подчиненных ему структурах. Поэтому представляется наиболее вероятным, что Сольмс действительно активно добивался создания армейской службы охраны произведений искусства в группе армий «Север» и своей должности в ней, а Кюхлер оказал ему в этом поддержку204.

5. РАБОТА В «СЛУЖБЕ ОХРАНЫ ПРОИЗВЕДЕНИЙ ИСКУССТВА»

В пользу предположения, что армейская служба охраны произведений искусства в группе армий «Север» возникла в силу обстоятельств, говорит то, что ее сотрудники – за одним исключением – к моменту своего назначения уже были на месте, числясь рядовыми или офицерами в составе регулярных частей вермахта. Это относится и к графу Эрнстотто цу Сольмс-Лаубаху. Он родился в 1890 году, первоначально изучал медицину, но после участия в Первой мировой войне начал изучать историю искусств и получил докторскую степень в Марбурге205. В октябре 1925 года он был принят на должность научного ассистента директора в Штеделевский художественный институт206 во Франкфурте-на-Майне, где проработал до 1938 года, сначала в качестве ассистента, а затем – хранителя коллекции скульптур207. В том же году Сольмс занял пост директора Музея городской истории Франкфурта. Он готовил его реструктуризацию, но осуществил свои планы лишь отчасти, так как в августе 1939 года был призван на военную службу. Городские власти Франкфурта пытались добиться для «незаменимого работника» брони208, однако им удалось лишь отсрочить призыв: 1 марта 1941 года Сольмсу было приказано явиться на службу в кавалерийскую часть209. В Первую мировую войну он воевал офицером, а теперь был повышен в звании до ротмистра (соответствует званию капитана). В мае его перевели в только что образованную в его Гессенском военном округе полевую комендатуру, которая подчинялась 285‐й дивизии охраны тыла и, следовательно, командующему тылом группы армий «Север» (BeRück).

Помимо обеспечения безопасности, в задачи этого подразделения входило создание на завоеванной территории военной администрации. Административные задачи выполнялись полевыми комендатурами численностью от 50 до 150 человек, в чье ведение были переданы крупные районы вокруг важных городов и по несколько местных комендатур. Персонал состоял в основном из пожилых офицеров запаса и солдат, не годных для службы на фронте210. Таким образом, можно предположить, что уже с момента назначения Сольмса в полевую комендатуру его готовили для работы в военной администрации – вероятно, это и было истинной причиной его перевода. Какую конкретно задачу перед ним ставили, из имеющихся в нашем распоряжении источников заключить невозможно. Подразделение Сольмса дислоцировалось в Пскове, где размещались штабы командования группы армий «Север». Отсюда он реализовывал свои инициативы, возглавив группу «офицеров-сборщиков», или «хранителей»211. В сентябре, как уже упоминалось, он открыл музей, выполняя так называемые задачи по сохранению предметов во дворцах за линией фронта: в псковских Поганкиных палатах создал центральное хранилище художественных ценностей для всего региона. Под его командованием был сформирован небольшой штат, специалисты которого занимались инвентаризацией, экспонированием, фотографированием и, наконец, вывозом художественных ценностей212.

В этом штате, предположительно, в течение всего периода его существования работал художник и реставратор Аксель Шпонхольц. Родом из Прибалтики, он говорил по-русски и служил переводчиком. Не имея военной подготовки, в чине капитана он в сентябре 1940 года занимал должность зондерфюрера (К)213 при командовании 18‐й армии, а в июне 1942 года – уже в группе армий «Север». По словам Эссера, тогда же Шпонхольц входил в группу «офицеров-сборщиков». Военные документы подтверждают его присутствие в штате Верховного командования группы армий «Север» только с августа 1942 года. В Пскове он номинально отвечал за реставрацию икон. Его имя фигурирует в источниках в разное время, и это косвенно указывает на то, что он был постоянным спутником и переводчиком Сольмса214.

На протяжении длительного времени в рабочую группу, вероятно, входил и фотограф Ойген Финк. До призыва на военную службу он работал в Прусском научно-исследовательском институте истории искусств в Марбурге и участвовал в фотографических экспедициях по Франции. Сольмс, возможно, знал его по тем временам, когда сам был в Марбурге. В Псковской области Финк служил фотографом в роте пропаганды, откуда и перешел в штаб Сольмса215. Его работа заключалась в том, чтобы фотографировать «изъятые и сохраняемые» предметы. Случайно сохранилась небольшая часть – около 300 – этих фотографий; сейчас они находятся в фотоархиве Центра документации по истории искусств в Марбурге, куда их, предположительно, передал сам Финк.

Вначале к Сольмсу в качестве ассистента прикомандировали искусствоведа Хельмута Перзеке. Он родился в Берлине в 1908 году, изучал теологию, историю и историю искусств, получил докторскую степень во Фрайбурге в 1935 году216. Стажировку проходил в музее Тауло в Киле, но в 1940 году его призвали на военную службу и отправили на фронт в Бельгию. По семейному преданию, он был одним из тех солдат, которые участвовали в демонтаже и вывозе Янтарной комнаты осенью 1941 года. Однако документы, относящиеся к его военной биографии, это не подтверждают, но в принципе такое не исключено, потому что в его солдатской книжке есть запись, свидетельствующая о том, что в это время он служил в 18‐й и 11‐й армиях217. Карл-Хайнц Эссер упомянул его среди подчиненных уполномоченного по охране произведений искусства группы армий «Север» в донесении от июня 1942 года218 – следовательно, не позднее весны или начала лета 1942 года он находился в Пскове при штабе группы армий. По личным военным документам Перзеке участие его в работе службы охраны произведений искусства прослеживается лишь с ноября 1942 года219. Согласно девниковым записям, он оставался в ней до начала мая 1943 года220. Потом его начальник Сольмс, уступив желанию Перзеке, разрешил ему вернуться в прежнюю часть при 58‐й пехотной дивизии; в его переводе наряду с желанием стать офицером, похоже, свою роль сыграло и более высокое жалованье. В 1944 году в бою на реке Нарве Перзеке пропал без вести – либо погиб, либо попал в плен и вскоре умер221. В дневнике он кратко описывает свою деятельность в рабочей группе222, в которой, помимо основных обязанностей, он организовывал небольшие выставки солдатского творчества и занимался устройством и содержанием воинских кладбищ.

Предположительно, в марте 1943 года на замену Перзеке в рабочую группу командировали другого искусствоведа – лейтенанта Кристиана Гюнделя, родившегося в Берлине в 1903 году223. Он находился в группе до 25 марта 1944 года, после чего был переведен в резерв фюрера: к этой категории относились офицеры, которые временно оставались без должности и, получая полное денежное довольствие, должны были в предписанном месте службы ожидать нового назначения. Чем дольше длилась война, тем чаще перевод в резерв фюрера использовался как способ отправить во временную отставку старших офицеров, которые считались политически неблагонадежными или не справляющимися с военными задачами. О Гюнделе ни того, ни другого сказать было нельзя. Он последовал за Сольмсом, воспользовавшимся произведенными заменами в командовании группы армий «Север» и добившимся перевода на должность начальника армейских музеев; раньше Гюндель по поручению Сольмса организовал в Бреслау [ныне Вроцлав] выставку «Плуг и меч на Севере России» – для него это было нетрудно, так как до призыва в армию он работал в Городском художественном музее в Бреслау. После 1945 года Гюндель стал куратором Епархиального музея в Майнце.

С июля 1942 года в рабочей группе числился пять с лишним недель искусствовед Вернер Кёрте, причем не по своей воле – 1 июля он записал в дневнике: «К сожалению, командирован в группу охраны произведений искусства в Плескау»224. В Пскове Кёрте отвечал, помимо прочего, за инвентаризацию икон, незадолго до этого привезенных туда из Новгорода.

Кёрте родился в Базеле в 1905 году. Он изучал историю искусств, археологию, историю и философию, в 1929 году получил докторскую степень в Лейпцигском университете225. Затем работал в Институте искусствознания Общества кайзера Вильгельма (Bibliotheca Hertziana) в Риме, защитил вторую диссертацию во Фрайбурге, что дало ему право занять профессорскую должность, и в 1939 году он стал профессором истории искусств в Инсбрукском университете. Кёрте был убежденным сторонником национал-социализма, рано вступил в СА. В нацистских убеждениях его поддерживал во время пребывания во Фрайбурге профессор истории искусств Курт Баух, собравший вокруг себя тесный круг молодых ученых-единомышленников, сплочению которых в 1939 году послужила серия «военных общих писем»226. Среди тех, кто хотел посвятить себя борьбе за новую европейскую культуру, в которой должен преобладать германский элемент, был, кроме Вернера Кёрте, и упомянутый выше Хельмут Перзеке.

После призыва в армию в 1939 году Кёрте служил в артиллерийском полку, сначала во Франции, затем в Советском Союзе. 1 ноября 1941 года он был произведен в обер-лейтенанты. Командуя отрядом береговой охраны в Петергофе, он из профессионального интереса занимался историей царских дворцов, проводил для вышестоящих офицеров экскурсии по дворцовому комплексу и в личных письмах отмечал, как тот все больше разрушается. Наконец Сольмс затребовал его в свою рабочую группу «офицеров-сборщиков». В ней Кёрте пробыл до 3 августа 1942 года, после чего вернулся в свою часть – и почувствовал облегчение, о чем писал 6 августа жене, разделявшей его идеологические убеждения:

Дорогая Элизабет! Мы сейчас в дороге – слава богу, потихоньку возвращаемся в свою часть, по которой я уже давно тоскую, потому что этим лентяйским существованием я уже сыт по горло, хотя пару недель это и было интересно. Обратный путь я проделываю на автомобиле графа, и ведет он меня через прекрасную летнюю страну: завтра – к роскошнейшему и богатейшему барочному дворцу царя, построенному итальянцем Растрелли, потом к классицистскому дворцу по соседству, где в саду стоят античные статуи, которым я должен дать экспертную оценку. Числа 10-го, надеюсь, буду снова в своем блиндаже и надеюсь застать там всех еще живыми227.

В письме к боннскому искусствоведу профессору Альфреду Штанге – тоже убежденному национал-социалисту – Кёрте еще в марте 1942 года так объяснял свой выбор в пользу службы на фронте:

Тем, что осенью мне предложили поступить в распоряжение Восточного министерства Розенберга, наверняка я обязан Вашей рекомендации, поэтому, наверное, мне следует объяснить Вам, почему я отверг это предложение. Я по своей природе такой человек, что мое место на передовой, и я хочу остаться на фронте, тем более что в 1933 году я опоздал. И вот я и нахожусь здесь на самом переднем крае и отвечаю за определенный участок великого европейского фронта – это такое радостное чувство, лишиться которого вновь мне бы не хотелось. Поэтому мне легко было устоять перед искушением принять командировку во все эти бесчисленные комиссии по охране произведений искусства, которые растут как грибы после дождя и собирают вокруг себя всяких сомнительных личностей228.

До осени 1944 года Вернер Кёрте получал назначения в разные места. В начале сентября он записал: «Все решится сейчас, а не „скоро“ или в „свое время“. Наша вина перед Европой не в том, что мы были вынуждены начать эту войну, а только в том, что нам не хватило решимости вести ее с предельным фанатизмом»229. Пробыв некоторое время в резерве фюрера, он, желая участвовать в «великой судьбоносной борьбе», снова отправился добровольцем в действующую армию – в горнострелковое подразделение, и в апреле 1945 года был убит сербскими партизанами230.

На короткий срок в рабочую группу «офицеров-сборщиков» в Пскове Берлинский цейхгауз направил военного историка Вернера Хальвега, отвечавшего за сбор военных трофеев (оружия, военной формы, знамен и т. п.)231. Он – единственный член группы, который к моменту своего назначения еще не находился в том месте, где ему предстояло работать, а был специально откомандирован на оккупированную территорию Советского Союза из Германии. Сбор и передача предметов, представлявших военный интерес, видимо, всегда входили в число задач рабочей группы, но доказать это можно только применительно к тому времени, когда в ее составе действовал Вернер Хальвег, – основываясь на его донесениях232.

Кроме немцев в рабочей группе числились и русские специалисты. Главным среди них был новгородский археолог Василий Пономарев, который сотрудничал с немецкой службой охраны произведений искусства на протяжении всего периода оккупации, сначала в Новгороде, а с лета 1942 года в Пскове. Его основная заслуга – систематическая инвентаризация новгородских и псковских икон233, значительно облегчившая последующую их реституцию и идентификацию. За сотрудничество с оккупантами Пономареву грозило суровое наказание, поэтому в 1944 году он покинул Россию вместе с немецкими войсками и до 1970‐х годов жил в Марбурге.

Также из Новгорода были художницы Наталья и Татьяна Гиппиус – сестры русской поэтессы Зинаиды Гиппиус, жившей в эмиграции в Париже, – две пожилые дамы, с которыми, как писал Вернер Кёрте своей жене, «большевизм сыграл злую шутку»234. Они реставрировали иконы и подрабатывали тем, что изготавливали игрушки-сувениры. Сестры сотрудничали с немецкой службой охраны произведений искусства не только в Новгороде, но и по крайней мере некоторое время в Пскове. По понятным причинам, после своего возвращения на родину по окончании войны они это скрывали235. Немецкие войска во время отступления их тоже забрали с собой и вывезли в Германию236. Вернувшись в Новгород, они сначала подпали под подозрение в коллаборационизме, их допрашивали в НКВД, но никакого наказания они не получили. Впоследствии сестры Гиппиус участвовали в восстановлении новгородских музеев и помогали в организации первых послевоенных выставок.

Райнхольд Штренгер описывает случаи, когда командиры воинских частей стихийно, по личной инициативе принимали меры, чтобы спасти культурные ценности. Вопросы компетенций решались уже потом. Так, в ноябре 1941 года приказ позаботиться о произведениях искусства в Петергофском дворце и окрестностях получил искусствовед Харальд Келлер, находившийся в составе подразделения 212‐й пехотной дивизии237. Насколько можно судить по письмам Келлера, командир его дивизии Теодор Эндрес поручил ему, унтер-офицеру, исполнять функции офицера по охране произведений искусства, исходя из собственных соображений и без согласования с командованием группы войск238. Келлер должен был обеспечить сохранность произведений искусства в окрестных дворцах, а кроме того, вернуть те предметы, которые были унесены в штабные помещения и в офицерскую столовую. Об этом Келлер сообщает Вернеру Кёрте в письме, в котором он прямо отговаривает его от работы в службе охраны произведений искусства, характеризуя ее как дело чрезвычайно неприятное239; Келлер и Кёрте были не только коллегами, но и близкими друзьями, хотя и очень отличались друг от друга.

Харальд Келлер родился в Касселе в 1903 году, изучал историю искусств и в 1929 году получил докторскую степень в Мюнхене240. Проработав пять лет стипендиатом и ассистентом в Bibliotheca Hertziana в Риме, он в 1935 году защитил вторую диссертацию и в том же году стал приват-доцентом в Мюнхенском университете. Он считался человеком весьма своевольным по характеру, не питал, как Вернер Кёрте, страсти к военному делу и не был убежденным национал-социалистом. Тем не менее он приспособился к обстоятельствам – в отличие от своей жены Герды, которая была политически настроена более критично и сочувствовала Исповедующей церкви. Служба охраны произведений искусства в Петергофе разочаровала Келлера бессмысленностью ее деятельности, и он предпочел вернуться к обычной службе. В письме к жене он рассуждал так:

На войне я хочу быть солдатом – и ничего больше, раз уж я на фронте. Ради того, чтобы подбирать остатки уничтоженных произведений искусства – сплошь товар 6-го, 7‐го сорта, – я не возьму на себя разлуку с тобой и детьми и с работой всей моей жизни! При таких высоких ставках и выигрыш должен быть соответствующий – а это на офицерской службе вероятнее!241

Поэтому Келлер не ответил в апреле 1942 года Сольмсу, пытавшемуся заполучить его в качестве сотрудника в группу «офицеров-сборщиков» в Пскове, и с облегчением узнал, что командир его дивизии отклонил просьбу Сольмса. 1 июля 1942 года Келлеру присвоили, как он и надеялся, звание лейтенанта. Вскоре, в августе, он был тяжело ранен, а после выздоровления в декабре того же года признан годным к гарнизонной службе и переведен в 423‐й запасной пехотный батальон в Нойбурге-на-Дунае. В начале декабря 1943 года его вновь перевели на Восточный фронт, в 18‐ю армию, в штаб Главного командования 26‐го армейского корпуса. Его последнее зарегистрированное назначение – в распоряжение заместителя главнокомандующего 1‐го армейского корпуса в Кенигсберге242. Ему посчастливилось избежать плена. С 1948 года он занимал должность профессора истории искусств во Франкфуртском университете243.

Еще один уполномоченный по охране произведений искусства, направленный в этот регион командованием армии, временно работал на территории, подведомственной коменданту 584‐го тылового района армии; однако никаких свидетельств его связи с Сольмсом не обнаруживается. Это был историк Артур Карл Зам, родом из Дюнабурга [до 1893 года Динабург, затем Двинск, а с 1920 года Даугавпилс], учившийся в Москве и Киле и получивший докторскую степень в Киле в 1926 году244. По профессии он был учителем. Но летом 1942 года, поскольку он владел русским языком, его в качестве зондерфюрера направили переводчиком в комендатуру города Дно под Псковом245. Как видно из нескольких документов, сохранившихся в архивах Оперативного штаба рейхсляйтера Розенберга, Зам осуществлял в Новгороде изъятие и сохранение икон и других музейных предметов, которые позднее передал военной администрации в Пскове246. Можно предположить, что, как и Келлер в Петергофе, он действовал по приказанию некоего начальника, хотя в его случае конкретные обстоятельства выяснить не удалось.

Из специалистов, работавших в области охраны произведений искусства, только двое были направлены на северо-запад России из Германии. Одним из них был уже упомянутый Вернер Хальвег, другим – Георг Пёнсген. Оба представляли канцелярию начальника армейских музеев. Пёнсген происходил из богатой семьи промышленников, изучал историю искусств и получил докторскую степень в 1924 году во Фрайбурге247, после чего работал в Управлении государственных дворцов и садов в Берлине. На Восточном фронте он вначале вместе с Сольмсом отвечал за сохранность художественных ценностей в окрестностях Ленинграда, но пробыл там всего несколько недель. Поучаствовав в вывозе предметов искусства и в демонтаже Янтарной комнаты, он доложил своему начальству, что его присутствия больше не требуется, так как ситуация на фронтах не свидетельствует о предстоящих переменах – от штурма Ленинграда к тому времени уже отказались, а дворцы, видимо, Пёнсген считал безнадежно утраченными. Вид разоренного Екатерининского дворца в Царском Селе глубоко потряс его; он содрогался от мысли, что ему придется участвовать в дальнейшем его опустошении. В автобиографии, созданной много лет спустя, Пёнсген писал:

Но оставалось еще множество очаровательнейших картин, рисунков, гравюр и предметов декоративно-прикладного искусства, не имевших непосредственно исторического значения, которые теперь, по прихоти превратностей войны, лежали повсюду в жалком, оскверненном виде. Они выглядели как человеческие трупы. Я пробирался мимо них и по ним c чувством ужаса и беспомощности, как на полях сражений, когда свои заставляют идти вперед, а тех, кого постигла смерть, оставлять позади без внимания. Их немота была и осталась несказанной мукой248.

Насколько Пёнсген точно описал, оглядываясь назад через много лет, свое душевное состояние, судить трудно. Но похоже, что его главной целью – и в конечном счете радостью – было не попасть на фронт. Как сотрудник канцелярии начальника армейских музеев он вернулся в Берлин, а когда его ведомство перевели в Вену, он переехал вместе с ним и оттуда отправлялся в экспедиции за экспонатами на югославский фронт. После 1945 года Пёнсген нашел место в небольшом краеведческом музее на Боденском озере. Позднее он перешел в Музей курфюршества Пфальцского в Гейдельберге и оставался его директором до выхода на пенсию в 1964 году249.

Этот обзор сведений о сотрудниках службы охраны произведений искусства подтверждает тезис о том, что не существовало продуманного плана по созданию на северо-западе России армейской службы охраны произведений искусства: она возникла по воле обстоятельств, сложившихся на местах. Решающую роль в этом сыграл граф Сольмс-Лаубах, который благодаря своему общественному положению, возрасту, профессиональной компетентности и хорошим связям сумел устроить все так, как считал нужным. В отличие от армейской службы, Оперативный штаб рейхсляйтера Розенберга и зондеркоманда Кюнсберга действовали гораздо более планомерно, однако им с трудом удавалось отстаивать свои интересы в противоборстве с военными. Эти две организации также работали со специалистами, но такими, которые получили бронь как «незаменимые» и до отправки в СССР уже имели опыт работы по «изъятию и сохранению» предметов искусства или оценке собранных материалов. В 1941–1944 годах на них лежала ответственность за определенную часть культурных ценностей на северо-западе Советского Союза.

Таким специалистом в зондеркоманде Кюнсберга был историк Юрген фон Хен из айнзацкоманды «Гамбург»; он возглавлял форкоманду «Ленинград», затем стал начальником канцлярии в Сиверском, в непосредственной близости от линии фронта. Родился фон Хен в Риге в 1912 году, учился в Тарту и Кенигсберге, где и получил докторскую степень, защитив диссертацию по истории Латвии250. Он прекрасно владел языками, необходимыми для работы в группе, и великолепно знал регион, он участвовал в переселении прибалтийских немцев из Латвии в Вартегау, а затем – и в оценке материалов, в том числе конфискованных в оккупированной Польше. С июля 1941 года он состоял одновременно при Географической службе Министерства иностранных дел и в зондеркоманде Кюнсберга. Фон Хен был убежденным национал-социалистом, членом СС. С 1943 года занимал должность заместителя Вильфрида Краллерта в «Имперском фонде страноведения», то есть служил в РСХА. После 1945 года он продолжил исследовательскую работу, занимаясь историческими темами, но из‐за своего нацистского прошлого так и не смог сделать академическую карьеру251.

В рижском и таллинском бюро Оперативного штаба рейхсляйтера Розенберга работали еще несколько прибалтийских немцев – в частности, историк Ирена Неандер и генеалоги Хельмут Шпеер и Георг фон Крузенштерн. Отличное знание страны и языка обеспечивало им важную роль в деятельности штаба. Крузенштерн – выходец из семьи известного российского путешественника, совершившего кругосветное плавание, – в 1917–1918 годах сражался в Балтийском полку против Красной армии, был убежденным антикоммунистом и сторонником национал-социализма. Как и фон Хен, он помогал организовать переселение прибалтийских немцев «домой в рейх» – в его случае из Эстонии в окрестности Познани. Снова приехав из Германии в родные края, он воспользовался этим, чтобы заняться поиском оставшихся там немецких культурных ценностей и вернуть их прежним владельцам; кроме того, Крузенштерн повсюду в Эстонии собирал материалы по истории прибалтийских немцев, такие как фотоальбомы и церковные книги. На территории России, а также некоторое время в Белоруссии он отвечал прежде всего за сохранность архивов. В период с осени 1941 по зиму 1943 года он посещал Псков, Новгород и все ленинградские пригородные дворцы, периодически тесно сотрудничал с Сольмсом и оставил после себя весьма содержательные заметки о военном времени. После войны он создал в Мюнхене справочный центр для прибалтийских немцев252.

Одним из искусствоведов, прежде ничего не знавших о регионе, но очень активно пытавшихся заполучить в свои руки художественные сокровища русского северо-запада, был уже неоднократно упоминавшийся Карл-Хайнц Эссер; он числился экспертом по искусству при Оперативном штабе рейхсляйтера Розенберга. Эссер учился в Марбурге и получил докторскую степень в Бонне за диссертацию, написанную под руководством Альфреда Штанге253. При посредничестве Штанге он и попал в штаб Розенберга. По заданию штаба он работал, помимо Эстонии, в Бельгии и Украине. Эссер был честолюбивым человеком, активным членом НСДАП. В 1950‐е годы он стал директором Городской картинной галереи и Музея древностей в Майнце, которые под его руководством были объединены в Среднерейнский земельный музей254.

До сих пор остается открытым вопрос о мотивах, приведших к созданию армейской службы охраны произведений искусства в группе армий «Север». Была ли это, как утверждал Сольмс, альтруистическая спасательная операция по защите культурных ценностей от превратностей войны? Стремились ли создатели этой службы по примеру Вольфа-Меттерниха, служившего при командовании немецких войск во Франции, помешать другим нацистским ведомствам присваивать культурные ценности на оккупированной территории? Или, может быть, командование группы армий «Север» или Верховное командование сухопутных войск имели собственный коллекционерский интерес, или он появился у них во время оккупации?

Война застала музеи врасплох. Меры по заблаговременному обеспечению их сохранности обсуждались только для пригородных дворцов, и даже они впоследствии оказались совершенно недостаточными. В 1936 году из их коллекций всего 4871 предмет был включен властями в перечень «на случай непредвиденных и чрезвычайных обстоятельств»255. О том, что Ленинградская область может стать зоной боевых действий, никто не думал. Общая инвентаризация 1938 года выявила всю неадекватность этих планов: только в дворцах-музеях Пушкина насчитывалось 108 632 предмета256, а во всех пригородных дворцах – около 300 000257. Поэтому по указанию Ленинградского горсовета директора музеев составили новые списки на случай чрезвычайных ситуаций258. Новые планы эвакуации выполнить не удалось из‐за политических просчетов: советская военная доктрина не предусматривала длительных боевых действий на собственной территории. Генштаб Красной армии, придерживавшийся этой доктрины, никогда серьезно не рассматривал планы эвакуации и на соответствующие предложения Наркомпроса, в чьем ведении находились пригородные дворцы, не отреагировал ни в 1939, ни в 1940 году259. Фактически планы эвакуации начали составлять только после 22 июня 1941 года, когда было объявлено состояние войны и отдан приказ о мобилизации в западных районах страны.

Жизнь населения с этого дня резко изменилась. Мужчины призывного возраста отправлялись на военную службу, сотни тысяч гражданских лиц были призваны на работы по спешному строительству оборонительной линии между Финским заливом и Новгородом, а последним оплотом обороны должен был стать укрепленный район в окрестностях Красногвардейска. Между Ленинградом и соседними городами в первые недели войны царило оживленное движение: одни люди, в том числе советские граждане еврейской национальности, стремились попасть в город на Неве, другие покидали его, опасаясь, что Ленинград станут защищать до последнего и в нем будут уличные бои. В августе началась эвакуация детских домов, больниц, заводов и их работников, а также членов партии. Непрерывные немецкие бомбардировки делали перевозку людей и грузов крайне рискованной. Распространился хаос, одной из его причин стали шпиономания и участившиеся аресты тех граждан, которые были сочтены враждебно настроенными против советской власти. Несмотря на все усилия, быстрое наступление немецких войск удавалось только замедлить, но не остановить. События развивались так стремительно, что все планы тут же устаревали260. В таких условиях музеи не были в числе главных забот военного ведомства. Когда, вопреки всем ожиданиям, стало ясно, что Красной армии не удается реализовать принцип «бить врага малой кровью и на его территории», а, наоборот, вражеские войска уже дошли до Ленинградской области, сотрудникам музеев пришлось решать проблемы, действуя по обстановке.

Карта 1. Схема расположения войск во время блокады Ленинграда

ОККУПАЦИЯ СЕВЕРО-ЗАПАДА РОССИИ

1. ДВОРЦЫ В ПУШКИНЕ: ЯНТАРНАЯ КОМНАТА, ФРОНТОВОЙ ТУРИЗМ, ГОЛОД