Не только кимчхи: История, культура и повседневная жизнь Кореи

Научный редактор: Людмила Михэеску

Редактор: Раиса Кулькова, канд. филол. наук

Издатель: Павел Подкосов

Руководитель проекта: Александра Шувалова

Арт-директор: Юрий Буга

Ассистент редакции: Мария Короченская

Корректор: Мария Павлушкина

Верстка: Андрей Ларионов

В книге использованы фотографии: National Archives of Korea, из собрания Korean Culture and Information Service, Музея истории Сеула, Национального архива (CET0042940, CET0034351, DTC0000032, CET0053857, CET0060681, CET0029764, CET0070575, CET0049613, CET0030963, CET 0035753, CET0066487), городского архива Пусана, Shutterstock, коллекции Cornell University, NARA (Национальные архивы США), Municipal Archives of Trondheim, мэрии города Седжона, Музея цитрусовых на Чеджудо, CrowdPic, Steve Homer's collection, Focus News, Kenneth H. Lehr, Gary A. Helsene, Kathryn McNeil, Frank Keillor, Max Desfor, Inger Schulstad, Getty Images, Samsung Transportation Museum, SP4 Mueller, US Army / US Government work, www.fmkorea.com, из открытых источников, снимок Фукуда Кацудзи, а также фотография Чон Ён-сина любезно предоставленная фотографом и его супругой Чо Мун-хо.

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

© Ланьков А., 2024

© ООО «Альпина нон-фикшн», 2024

Памяти моей матери

Валентины Витальевны Ланьковой (Алгазиной),

1932–2021

Краткое предисловие

Ушедший ХХ век был веком потрясений, но также и веком больших перемен. Ни за одно из предшествующих столетий жизнь людей не менялась так сильно, как за период 1900–2000 гг. Относится это почти ко всем странам мира, но мало где эти перемены были столь радикальными и – главное – столь стремительными, как в Корее.

Та Южная Корея, которую мы сейчас знаем, на самом деле появилась совсем недавно: буквально на глазах старшего поколения ныне живущих корейцев. Понятно, что история Кореи уходит своими корнями в давние века. Однако страну небоскрёбов, современных автомобилей, скоростных железных дорог и корейской поп-музыки, которая сейчас известна во всём мире, человечество увидело только в последние полвека.

Последние полтора столетия были для Кореи временем кровавым и тяжёлым, но также и удивительно успешным. Корея сначала потеряла независимость и прошла период болезненной колониальной модернизации, когда новые принципы организации жизни и экономики навязывались Корее извне и – временами – насильно. За этим последовала кровавая война, которая началась как гражданская, но быстро превратилась в схватку великих держав, сражавшихся на корейской земле за свои геополитические интересы. Но когда отзвучали последние залпы Корейской войны 1950–1953 гг., страна вступила в период стремительного роста, который вполне заслуженно называют эпохой экономического чуда. Южная Корея 1960 года была отсталой аграрной страной, которая по уровню доходов на душу населения уступала почти всем странам Азии, включая Шри-Ланку. Но уже в 2000 году та же страна по уровню доходов, равно как и по уровню социально-экономического развития, вышла на уровень стран Западной Европы. Перемены, которые в странах Запада занимали два-три столетия, в Корее оказались спрессованы в несколько десятилетий. И в книге я рассказываю об этих глубоких изменениях. Речь в основном пойдёт не о «большой» истории, о которой обычно пишут в монографиях и учебниках, да и в популярных книгах. В центре повествования – история корейской повседневности. В книге рассказывается о том, как менялись самые разные аспекты жизни простых корейцев на протяжении этого времени и как они прожили последние полтора-два века своей истории.

Тема повседневности по сути своей безбрежна, и автор поэтому никакой системы в изложении читателю не гарантирует. Книга состоит из компактных очерков, каждый из которых я постарался сделать максимально самодостаточным. Каждый очерк посвящён определённой теме, а сами очерки располагаются в условно-хронологическом порядке, так что вниманию читателей предлагается некая мозаика на темы истории корейской повседневности в период модернизации страны и появления современного корейского общества. Речь идёт о рождении современной Кореи – как она может видеться простому корейцу. В книге ведётся рассказ о самых разных вещах – и о продуктах питания, и об истории ресторанов, и о проституции, и о рождении культа высшего образования, и о росте современного Сеула, и о многом другом.

Изначально заметная часть (около половины) очерков, входящих в книгу, были написаны на английском языке и публиковались (обычно, впрочем, в куда более кратком виде) в ряде англоязычных изданий в период с 2000 по 2015 гг. В 2019 году Юлия Уняева, редактор и издатель журнала «КиМ», предложила мне их собрать и взялась организовать их перевод на русский. Разумеется, в ходе подготовки книги очерки были существенно доработаны: какая-то информация в них устарела или нуждалась в дополнении. Кроме того, хотелось рассказать о каких-то вещах более подробно, так как формат книги позволял забыть о тех ограничениях объёма и стиля, которые часто налагали на меня редакторы англоязычных изданий. Таким образом, нового текста в книге много – не менее половины.

Итак, перед вами, уважаемые читатели, книга, которая носит подчёркнуто очерковый характер и в которой я умышленно стараюсь не делать различий между тем, что принято считать важным, и тем, что оценивается как второ- или даже третьестепенное. Мне кажется, что даже самые, казалось бы, незначительные и ничем не примечательные стороны повседневности могут многое сказать о том, как и чем живёт страна, как она меняется. В книге речь идёт о переменах и о том, как страна стала той самой Южной Кореей, о которой подавляющее большинство читателей этой книги, конечно, уже и так кое-что знают.

Благодарности

Говоря о тех, кто помог мне в работе с этой книгой, я бы хотел, во-первых, выразить свою благодарность Юлии Уняевой и журналу «КиМ»: она стала организатором проекта, его продюсером и без неё он не был бы реализован.

Поскольку значительная часть включённых в книгу материалов изначально существовала в виде текстов на английском языке, огромную роль в создании русской книги сыграли добровольцы-переводчики: Елена Цой, Илья Беляков, Сергей Чалков, Жанна Тен, Анна Бондаренко. Всем им я выражаю свою искреннюю благодарность.

Книга, состоящая из многих очерков, посвящённых самым разным темам, написанных в разное время и даже на разных языках, нуждалась в тщательном редактировании. Эту работу взяла на себя Людмила Михэеску, которая выступила в качестве научного редактора и потратила на работу с рукописью немало времени и сил. Большую роль в подготовке книги к печати сыграла кандидат филологических наук Р. А. Кулькова, которая выступила в качестве литературного редактора и продемонстрировала мне, как должен работать такой специалист.

Я хочу выразить благодарность Евгению Штефану, который выступил и в качестве переводчика, и в качестве консультанта. За многие годы, проведённые в Корее в качестве журналиста и блогера, он накопил огромный объём знаний об этой стране. Евгений Штефан любезно согласился вычитать текст книги и сделал многочисленные замечания и поправки. Ценные замечания и поправки сделал также и Фёдор Тертицкий – истинный знаток политической и административной истории Кореи, в том числе истории её колониального периода.

Наконец, особую, глубочайшую благодарность я хочу выразить своему секретарю-референту Ё Хён-чжуну, который проявил в отношении проекта данной книги энтузиазм, сравнимый с энтузиазмом Юлии Уняевой и, как мне часто казалось, даже превосходящий энтузиазм самого автора. Будучи человеком невероятной эрудиции и невообразимой дотошности, Ё Хён-чжун не просто помогал мне в проверке тех или иных фактов и цифр – зачастую он предпринимал настоящие исследования по, казалось бы, совершенно мелким вопросам, действуя при этом по своей собственной инициативе.

Я хочу также выразить благодарность своей семье – жене Татьяне Габрусенко и дочерям Валентине и Марии. Их поддержка, а также готовность решать многочисленные бытовые проблемы были очень важны для меня. Я хотел посвятить эту книгу своей матери, Валентине Ланьковой, но, увы, получилось так, что ей так не довелось взять в руки готовый том: она скончалась в Сеуле на 90-м году жизни весной 2021 года, успев прочесть некоторые из глав в виде рукописи. Поэтому книга с глубокой благодарностью посвящается её светлой памяти.

Таким образом, появление этой книги было бы невозможно без коллективных усилий всех упомянутых выше лиц.

Принципы транскрипции

Автор хорошо помнит правило, прекрасно известное филологам: «о транскрипции не спорят, о транскрипции договариваются». В этой книге мы следуем классической системе А. А. Холодовича. При записи географических названий используется её вариант, разработанный Л. Р. Концевичем, так как этот вариант является стандартом для советских и российских географических карт. Корейские личные имена, состоящие из двух слогов, пишутся через дефис (вторая часть имени – с маленькой буквы). Исключение делается для имён нескольких известных политических деятелей, которые традиционно записывались в русскоязычных материалах в иной, чем по А. А. Холодовичу, форме (Ким Ир Сен, а не «Ким Иль-сон»). Тем не менее даже имена бывших южнокорейских президентов в книге пишутся «по правилам», то есть в соответствии с системой Холодовича: Пак Чон-хи (а не «Пак Чжон Хи»), Ли Сын-ман (а не «Ли Сын Ман»). Для транскрипции японских слов используется система Поливанова, для транскрипции китайских – система Палладия.

01

Еда из-за океана

Что является самым особенным в корейской кухне? Конечно, ответ на этот вопрос зависит от гастрономических пристрастий отвечающего, но автор этих строк однозначно выделил бы в качестве главной особенности острый вкус большинства корейских блюд. Вкус этот объясняется той страстной любовью, которую корейские кулинары испытывают к красному перцу чили. Именно из-за наличия изрядного количества красного перца многие корейские блюда имеют характерный ярко-красный цвет.

Жители России, как и жители стран Северной Европы, к острым блюдам не слишком привычны по причинам географическим и ботаническим: те растения, на основе которых можно готовить острые пряности и специи, редко встречаются в местах с холодным климатом.

Впрочем, Корея тоже не относится к тропическим странам – корейские зимы могут быть очень даже суровыми. В этой связи понятно и ожидаемо, что кухни соседних с Кореей стран не отличаются пристрастием к острым приправам: японской, равно как и северокитайской кухне, присуща, скорее, мягкая вкусовая гамма (к сычуаньской и иным кухням Южного Китая это не относится).

Когда красный перец стал главной корейской приправой? Использование ныне вездесущего красного перца в Корее началось не так уж и давно – после событий, которые историкам известны как Колумбов обмен. Речь идёт о распространении в Старом Свете целого ряда американских растений, ранее там неизвестных.

В Центральной и Южной Америке существует огромное количество разновидностей красного перца чили. Там он использовался с незапамятных времён – в Центральной Америке местное население, далёкие предки мексиканцев, которые и ныне известны любовью к жгучей еде, начали выращивать это растение около 4000 года до н. э. В начале XVI века, после открытия Америки, красный перец попал в Европу, а оттуда стал быстро распространяться по всему Старому Свету.

В 1540-х гг. первые европейские моряки (в большинстве своём – испанцы и португальцы) высадились в Японии и познакомили местное население с экзотической специей. В Японии красный перец не получил широкого распространения, но именно оттуда вскоре попал в Корею. Произошло это или во время Имчжинской войны 1592–1598 гг., когда японские войска вторглись в Корею, или же сразу по её окончания, когда корейские пленные вернулись домой после нескольких лет, проведённых в Японии.

Конечно, и в более ранние времена корейцы ели острую пищу, но до появления красного перца, то есть примерно до 1600 года, острота достигалась за счёт других ингредиентов. Самым популярным на тот момент был зантоксилум перечный (Zanthoxylum piperitum), больше известный как сычуаньский перец. Современное корейское название красного перца кочху происходит именно от той специи – слово кочху переводится как «острый сычуаньский перец».

Заготовка капусты для кимчхи в 1950-е гг. Тогда корейская деревня ещё сохраняла свой традиционный вид: если не обращать внимания на пневматические шины, которыми оснащена повозка, точно такой же снимок можно было сделать и в 1850 году

Первое упоминание о красном перце чили в корейских текстах датировано 1613 годом, когда известный корейский учёный Ли Су-кван описал его следующим образом: «Красный перец очень острый. Он был ввезён из Японии, поэтому его ещё иногда называют японской горчицей».

Понадобилось около столетия, чтобы острый перец чили стал тем неотъемлемым ингредиентом корейской кухни, каким является сейчас. Перечная паста кочхучжан появилась в 1610-х гг., но вплоть до XVIII века красный перец не использовался в приготовлении основного блюда корейской кухни – кимчхи, которое делается из ферментированной пекинской капусты или из других овощей (реже). Только во второй половине XVIII века корейцы стали делать кимчхи по рецепту, который сейчас является основным, то есть с большим количеством красного перца. Рецепт кимчхи в этом варианте, с добавлением красного перца, был впервые зафиксирован в письменных текстах только в 1760-х гг. Таким образом, блюдо, которое многие считают «древним» и «традиционным», в действительности появилось в корейской кухне в Новое время.

Корейцы верили в чудодейственные свойства красного перца: они считали, что злые духи не переносят его острый вкус и поэтому убегают из тела того, кто ест красный перец. Врачи традиционной медицины долгое время полагали, что красный перец способствует пищеварению. В старые времена перец также служил символом: при рождении мальчика на воротах дома новорождённого вывешивалась соломенная верёвка, в которую вплетали стручки красного перца, – символика тут, полагаю, вполне понятна.

Рассказы о чудодейственных медицинских свойствах кимчхи часто можно услышать и сейчас, но относиться к ним следует осторожно: когда хвалят кимчхи, обычно умалчивают, что по сравнению с жителями других развитых странах именно у корейцев есть самые высокие шансы заболеть раком желудка. Тем более не сообщают в корейской массовой прессе о том, что многие специалисты связывают эту печальную статистику именно с пристрастием корейцев к острым ферментированным блюдам. Замалчивание того, что употребление большого количества кимчхи повышает риск рака желудка, имеет политические причины: исследования, ставящие под сомнение удивительные лечебные свойства кимчхи, в Корее считаются глубоко непатриотичными…

Как можно объяснить привязанность корейцев к острой пище? Главная причина проста: перец богат витамином С, что на протяжении веков было очень важно для корейцев, основным питанием которых служили рис, ячмень и некоторые другие зерновые. Именно зерновые давали рядовому корейцу 80–90 % всех тех калорий, без которых он не мог бы идти за плугом или заниматься иными видами тяжёлого физического труда, – а ведь изнуряющий физический труд был уделом большинства людей вплоть до недавнего времени.

Однако какими калорийными ни были бы рис или иные злаки, в них содержится мало витаминов. Поэтому корейцы с давних времён ели варёный рис, в который не добавляли ни масла, ни приправ, вместе с так называемым панчханом – небольшими порциями овощных или, реже, рыбных (у богатых – иногда даже мясных) закусок, которые не давали много калорий, но зато служили источником витаминов. В приготовлении таких закусок перец оказался незаменимым ингредиентом. Таким образом, красный перец имел двойную функцию: с одной стороны, он был источником витаминов, а с другой – делал пресную рисовую или ячменную кашу несколько вкуснее и, скажем так, удобоваримее.

Красный перец чили не единственный продукт, появившийся в Корее в начале XVII века. Многие растения родом из Америки попали в Корею сходным путём – через Испанию и Японию. Среди стран Восточной Азии именно Япония имела самые тесные контакты с Западом, и именно она в ходе Колумбова обмена послужила плацдармом для ввоза и распространения по региону новых растений американского происхождения.

Из числа попавших тогда в Корею растений на втором месте по значению находится кукуруза. Этот неприхотливый и урожайный злак был завезён в Корею в XVII веке и стал важным источником калорий. В Северной Корее именно кукуруза уже много десятилетий является основным продуктом питания простонародья, в то время как рис там доступен в основном местной элите.

Первые упоминания сладкого картофеля – батата – в корейских текстах относятся к 1763 году, когда, действуя по поручению короля Ёнчжо, корейское посольство специально привезло семена батата из Японии. Батат, как и родственный ему картофель, является растением южноамериканского происхождения, попавшим в Восточную Азию в начале XVII века. Автор этих строк, как, вероятно, и большинство россиян, не слишком любит сладкий картофель, а вот в Корее из всех корнеплодов именно батат является самым популярным. Печёный батат не протяжении десятилетий был самой распространённой уличной закуской – корейским эквивалентом пирожков или мороженого. Его пекли и продавали прямо на улицах – хотя сейчас характерные печки, в которых пекли батат, почти исчезли.

Корейский фестиваль кимчхи. В центре Сеула, перед городской мэрией, проходит конкурс на умение готовить кимчхи (победителя или, скорее, победительницу определит жюри на месте). Ноябрь 2014 года

Привычный же нам картофель был завезён из Китая позже, в конце XVIII века. В XIX столетии западные миссионеры пытались пристрастить корейцев к картофелю, однако он корейцам так и не полюбился. В Корее картофель считали пищей нищих – тех, у кого нет средств не только на рис, но даже и на кукурузу с ячменём. Поэтому отнюдь не случайно, что он получил распространение в самых бедных регионах страны.

Чо Ом – глава корейского посольства в Японию 1763 года, который по поручению короля Ёнчжо привёз оттуда семена батата (сладкого картофеля)

Помидорам в Корее тоже повезло не сразу: впервые появившись в начале XVII века (одновременно с красным перцем), томат был вскоре предан забвению, и вернулся он в рацион корейцев гораздо позже, уже в XX веке – как легко догадаться, под влиянием западной кухни.

Такое же широкое распространение, как и перец, получил в Корее табак. Первые упоминания о курении табака в Корее содержатся в документах, датированных десятыми годами XVII века, а всего лишь полвека спустя побывавшие в стране иностранцы писали, что корейцы обоих полов курят поголовно, причём начинают с подросткового возраста (подробнее об истории табака и курения в Корее будет рассказано в главе 51).

Ещё одной заморской пищевой новинкой, с успехом прижившейся в Корее, стала клубника. Привычная нам садовая клубника – это в первую очередь результат скрещивания европейской земляники и чилийской клубники. Вывели эту ягоду в Европе довольно поздно, только в XVIII веке, а в Корею она попала около 1900 года. Долгое время она оставалась экзотикой, и разводили клубнику в основном на опытных станциях и в экспериментальных хозяйствах. «Эпоха клубники» в Корее по-настоящему началась только в семидесятые годы XX века, когда в стране стали появляться многочисленные теплицы.

В Южной Корее клубника – это ягода зимняя. В открытом грунте её практически не выращивают, пик клубничного сезона приходится на март, когда клубнику продают везде, а вот летом или осенью купить её невозможно. Вот уже три-четыре десятилетия клубника является для корейцев не просто главной, но и по существу единственной ягодой, так как остальные ягодные культуры остаются в Корее малоизвестными (только в самое последнее время, где-то после 2015 года, на полках магазинов временами стали появляться черника, вишня и малина).

Любопытно, что бананы появились на полках корейских магазинов раньше, чем клубника, – но при этом на протяжении долгого времени они оставались малодоступными для большинства населения. В открытом грунте бананы в Корее не растут, однако около 1910 года, когда Корея стала японской колонией, в Корею стали поступать бананы, выращенные на Тайване – то есть в другой японской колонии. Ввозили их, кстати, зелёными, а потом давали созревать в специально оборудованных хранилищах (автору это напоминает о детстве в Ленинграде семидесятых – правда, зелёные бананы, которые «выбрасывали» пару раз в году, доводились до кондиции в домашних условиях).

Одновременно с бананами появились в Корее и ананасы, которые обычно попадали на полки магазинов в виде консервов. Консервированные ананасы ели с мясными блюдами, а сироп из этих банок тоже тогда считался деликатесным и экзотическим напитком.

В 1930-е гг. тайваньские бананы в Корее продавались даже в маленьких городках, но стоили они немало: за один банан надо было заплатить 10–15 чон, что составляло примерно пятую часть дневной зарплаты квалифицированного рабочего. С приходом независимости бананы на несколько лет исчезли из магазинов: экспорт тропических фруктов в страну был прекращён, бананы и прочие ананасы стали считаться предметами роскоши, на которые не следует тратить драгоценную валюту.

Впрочем, бананы и консервированные ананасы попадали в корейские магазины и в 1953–1990 гг. Часть из них поступала по бартерным сделкам из того же Тайваня (их тогда меняли на корейские яблоки), а часть выращивалась в теплицах в южной части страны. Разведение бананов и ананасов в теплицах началось в шестидесятые. Стоили бананы по-прежнему дорого, и покупали их штуками, как лакомство для детей или на праздник.

Только в 1991 году прекратили действовать запретительные пошлины, делавшие невыгодным импорт в страну бананов и иных тропических фруктов. После этого цена на бананы упала в несколько раз, и сейчас они есть даже в маленьких сельских лавках. Однако и в наши дни фруктовые отделы корейских магазинов не слишком изобилуют продуктами тёплых широт – пожалуй, из всей тропической фруктовой экзотики в массовый обиход в Корее вошли только бананы, ананасы и киви (всё остальное тоже есть – но только в больших магазинах и по довольно высоким ценам).

Конечно, не только новые продукты питания стали результатом проникновения европейцев в Восточную Азию, которое началось в конце XVI века. Вместе с чужеземцами пришли и новые религии, ставшие важной частью жизни современной Кореи, о чём и пойдёт речь в следующей главе.

02

Христианин из Китая

В апреле 1801 года местным властям в Сеуле сдался мужчина. Он едва говорил по-корейски, но неплохо владел ханмуном, то есть классическим китайским языком, который в те времена являлся главным языком письменного общения образованных людей (см. главу 7). Мужчина рассказал, что зовут его Чжоу Вэньмо, что он родом из Китая и является католическим священником, направленным в Корею по просьбе корейской христианской общины для миссионерской работы. На протяжении нескольких лет он работал подпольно, распространяя на территории Кореи христианское учение, которое было там запрещено.

Арест и полученные от Чжоу Вэньмо сведения поставили правительство Кореи в весьма неприятное положение. К тому времени Корея уже успела несколько раз столкнуться с адептами «варварского» учения Иисуса из стран «неведомого и непросвещённого» Запада. Однако учение, несмотря на всю странность и «аморальность», распространялось в кругах местных дворян-интеллектуалов, которые с 1780-х гг. активно читали Библию и христианские трактаты (разумеется, в переводах на ханмун).

Действительно, христианизация Кореи началась необычно – не в результате деятельности иностранных миссионеров (сценарий, привычный для стран региона), а через распространение христианской литературы. В конце XVIII века многие молодые образованные корейцы стали тяготиться официальной конфуцианской доктриной, которую они всё чаще воспринимали как набор оторванных от реальности умозрительных построений и пустых схоластических фраз. Им надоели бесконечные споры о соотношении начал «ли» и «ци» – дальневосточный аналог споров средневековых европейских схоластов о том, сколько именно ангелов может поместиться на острие иголки. Их интересовали другие вещи – физика, инженерное дело, астрономия, география. Внимание молодых интеллигентов стали привлекать переводы европейских трактатов, которые тогда изредка ввозились в Корею из Китая. Поскольку в те времена все образованные корейцы свободно владели классическим китайским, они без труда читали сделанные европейскими миссионерами в Пекине переводы Евклида и Ньютона, а также отчёты о новейших географических открытиях и астрономических теориях.

Одновременно с работами по астрономии и географии корейцы стали знакомиться и с миссионерскими трактатами, в которых рассказывалось о христианстве. Экзотическая религия далёкого и манящего Запада вызвала у многих немалый интерес, и молодые корейские дворяне начали осваивать азы христианства по переводным книгам, так и не увидев ни одного живого миссионера (некоторой, пусть и отдалённой, аналогией тут может служить увлечение индийскими культами в Советском Союзе в 1970-х гг.). В 1780-е гг. им удалось установить связи с западными миссиями в Пекине, и там первые корейцы получали крещение по католическому обряду.

Встреча руководства корейского католического подполья в 1785 году

Поначалу корейское правительство активно преследовало христианство – христиан воспринимали как сторонников опасной радикальной секты, отвергавшей обыденные нормы морали. Особое возмущение и властей, и широкой публики вызывало то обстоятельство, что христиане не приносили жертвы духам предков. Этим и были вызваны обычные для Кореи того времени обвинения христиан в «аморальности», ведь принесение жертв предкам всегда считалось не столько религиозно-ритуальной, сколько моральной обязанностью каждого человека. Гонения на христиан продолжались до 1870-х гг., и за это время появилось немало католических мучеников, которые впоследствии были канонизированы церковью. Тем не менее католическая Катакомбная церковь продолжала действовать и привлекать в свои ряды значительную часть образованных корейцев – в первую очередь тех из них, кого интересовали идеи и знания Запада (то есть как раз тех, за кем было будущее).

Хотя католицизм пришёл в страну через книги, о его успехах быстро узнали находившиеся тогда в китайской столице католические миссионеры из европейских стран. Правительство Китая на протяжении долгого времени терпело их присутствие в Пекине. Власти Китая не испытывали симпатии к учению Христа, но не запрещали деятельность миссионеров по причинам вполне прагматическим: Китай уже начинал технологически отставать от Европы и нуждался как в западных знаниях в области астрономии, математики, так и в западных технологиях – в первую очередь военных. С точки зрения китайских властей, миссионеры были важным источником подобного рода научно-технической информации. По мнению властей, философские и религиозные взгляды миссионеров не создавали особых проблем, потому что их странное учение было интересно лишь очень небольшому количеству китайцев. В Корее же ситуация была совершенно иной: с момента своего появления в стране христианство стало распространяться среди элит с поразительной скоростью. Поэтому, когда в Пекине стало ясно, что христианское подполье в Корее растёт и развивается, католические миссии, которые действовали в Китае, приняли решение тайно отправить в Корею священника – тем более что и сама корейская нелегальная церковь обращалась к ним с такой просьбой. Выбор пал на Чжоу Вэньмо, 1752 года рождения, который, будучи китайцем, не должен был привлечь к себе излишнего внимания. В 1794 году Чжоу Вэньмо тайно пересёк границу и вскоре добрался до Сеула, где провёл несколько лет, скрываясь у сторонников христианства и распространяя евангельское учение.

Неизвестно, что в итоге заставило Чжоу прийти с повинной и сдаться корейским властям. Не исключено, что он просто устал скрываться (жизнь нелегала тяжела), или, возможно, были на то и другие причины. Однако его арест стал шоком для корейских властей. Инцидент с Чжоу Вэньмо свидетельствовал, что иностранные миссионеры начали отправлять в Корею своих агентов.

Была ещё одна, довольно деликатная проблема, связанная как раз с тем, что Чжоу Вэньмо был китайцем. В соответствии с установленным порядком китайцы не могли быть подвергнуты наказанию в Корее без прямого разрешения Пекина. Если находившийся в Корее подданный Китая совершал что-либо противозаконное, виновного немедленно экстрадировали в Китай, где решался вопрос о степени его вины и о соответствующем ей наказании. Таким образом, в соответствии с принятыми на тот момент правилами корейский королевский двор об инциденте с Чжоу Вэньмо должен был доложить китайскому императорскому двору (формально – своему сюзерену, ибо Корея тогда признавала свою зависимость от Китая) и немедленно вернуть его в Китай. Однако такой план был неприемлем для властей Кореи по весьма серьёзным причинам.

С начала XVII века Корея проводила политику самоизоляции. В стране не было постоянно проживающих иностранцев. Время от времени с дипломатическими миссиями в Корею приезжали китайские чиновники, но они оставались лишь на короткое время, в течение которого находились под пристальным наблюдением (см. главу 3). Несколько сотен японских купцов и их приказчиков жили в японском торговом поселении, находившемся на месте нынешнего Пусана, но и они были полностью отрезаны от корейцев (см. главу 4).

Корейские власти понимали, что миссионер-нелегал Чжоу Вэньмо долго жил в Корее и, соответственно, о стране знал очень много. На специальном совещании в присутствии королевы-регента высшие чиновники подчёркивали, что именно это делает его опасным. Например, стало известно, что один из новообращённых поведал Чжоу Вэньмо о планах Кореи «построить огромные корабли и атаковать Китай, чтобы отомстить за прошлые унижения».

Конечно, никаких «огромных кораблей» корейцы строить не собирались, однако эти рассказы имели под собой определённые основания: корейцы так никогда и не смирились с фактом, что с 1644 года Китаем правили маньчжуры – бывшие кочевники, «варвары из диких степей» – и что им, корейцам, приходилось почитать в качестве Сына Неба и правителя Вселенной не настоящего китайца-ханьца, а маньчжура. Впрочем, дело было не только в скрытой неприязни к правящей в Китае династии: к большому соседу и союзнику в Корее относились с определённой осторожностью всегда, не без основания полагая, что чем меньше китайцы знают о корейских делах, тем для Кореи лучше.

В этой ситуации корейский двор решил проблему радикально: Чжоу Вэньмо заставили молчать самым простым и надёжным способом, то есть путём отделения головы от туловища. Миссионера безотлагательно казнили вместе с некоторыми другими христианскими активистами. Об инциденте, конечно же, в Пекин ничего не сообщили.

Однако всё пошло не так, как планировалось. В 1801 году недалеко от китайской границы патрулём был задержан молодой корейский дворянин, у которого изъяли написанное на шёлке длинное письмо, спрятанное в одежде. Письмо было адресовано пекинскому епископу.

По-корейски автора шёлкового письма звали Хван Са-ён, но после крещения он взял себе христианское имя. Не совсем понятно, какое именно имя он выбрал, поскольку оно было записано китайскими иероглифами, лишь приблизительно передающими его оригинальное звучание. Иногда утверждают, что в крещении Хван Са-ёна звали Алексием Хваном, хотя чаще его называют Александром Хваном.

Содержание перехваченного письма, если выражаться мягко, было скандальным. Его автор от лица корейских христиан просил у Китая и стран Запада организовать широкомасштабное военное вмешательство в дела страны. Написанное было расценено как государственная измена, причём надо признать: как по меркам Кореи начала XIX века, так и по современным стандартам оно изменой и являлось. Правда, сейчас некоторые корейские историки-христиане описывают эту ситуацию как попытку того, что сейчас называют «гуманитарной интервенцией» в защиту свободы вероисповедания, но факт остаётся фактом: Хван Са-ён от имени корейских христиан прямо просил иностранные державы напасть на его страну и обещал этим державам всяческое содействие.

В шёлковом письме упоминалась также и тайная казнь Чжоу Вэньмо. Расправа над Чжоу была представлена как свидетельство нелояльности корейского двора Китаю, то есть государству-сюзерену. Кроме того, в письме утверждалось, что власти Кореи более не способны обеспечить в стране стабильность и порядок.

От лица корейских католиков Хван Са-ён просил Китай и христианские государства Запада установить в его стране справедливый порядок и спасти корейских христиан. Предложенный им план предусматривал прямое военное вмешательство со стороны Китая, которое должно было привести к серьёзным изменениям в политической структуре Кореи. Хван Са-ён считал, что империя Цин должна установить прямой контроль над Кореей, которая тогда пользовалась автономией и признавала китайское верховенство чисто формально. Он предлагал назначить китайского принца специальным представителем китайского императорского двора в Корее. По замыслу Хвана, принц или иной член императорского рода должен был поселиться в Корее, где стал бы контролировать и утверждать все политические решения корейского правительства. Хван Са-ён также предлагал в обязательном порядке женить корейских королей на китайских принцессах. Иначе говоря, речь фактически шла о превращении Кореи в китайский протекторат. Новое правительство, которое стало бы действовать под контролем Китая, должно было принимать западных миссионеров и способствовать беспрепятственному распространению в Корее христианства.

Предложенный Хван Са-ёном план действий подразумевал участие в операции и западных государств. Ожидалось, что они отправят в Корею и «50 000–60 000 солдат, и несколько сотен кораблей». Из этого замечания, кстати, видно, что Хван Са-ён, которому доводилось видеть только небольшие корейские корабли, не мог иметь ясного представления о флотах западных стран. Военные силы стран Запада, как думал Хван Са-ён, должны были обеспечивать безопасность миссионеров и верующих.

В качестве первого шага для воплощения своего (абсолютно фантастического) плана Хван Са-ён предложил построить на границе торговую лавку, которая была нужна, как мы сказали бы сейчас, в качестве «явочной квартиры», то есть для обеспечения конспиративной связи между корейским христианским подпольем и его предполагаемыми союзниками в Китае и на Западе.

План Хван Са-ёна был до комизма наивным: он демонстрировал, насколько слабыми были представления корейских христиан о международной ситуации и современном им мире. Нет ничего удивительного в том, что автор этого письма был немедленно казнён. Попытка отправить письмо стала также достаточным основанием для новой волны гонений на христиан.

Однако у корейского двора появились новые поводы для беспокойства. После перехвата шёлкового письма власти осознали, что весть о казни Чжоу Вэньмо рано или поздно дойдёт до Пекина. Вдобавок не было уверенности в том, что это письмо останется единичным случаем – нельзя было исключать, что другими корейскими христианами уже подготовлены аналогичные послания, которые до Пекина-таки доберутся. Обсудив ситуацию, корейцы решили работать на опережение и предоставить Китаю правдоподобную версию событий первыми.

Было решено со следующей же миссией отправить в Китай специальный документ с официальными объяснениями по поводу инцидента. Версия была такая: власти Кореи арестовали неизвестного мужчину, распространявшего христианское учение (злостное и аморальное). Он выглядел как кореец и превосходно говорил по-корейски (что было неправдой: Чжоу Вэньмо говорил по-корейски плохо). Как сообщили китайцам, мужчина представлялся очень опасным и его немедленно казнили. Однако, утверждали корейцы, позже появились подозрения, что казнённый был китайцем. Поэтому правительство Кореи, не будучи по-прежнему уверенным в подданстве правонарушителя, выражает свои искренние сожаления по поводу возможной ошибки.

Китайские дипломаты, вероятно, заметили нестыковки в представленной им версии событий (хотя корейцы готовили её очень тщательно, и регент держала ситуацию под своим прямым контролем). Однако китайских чиновников произошедшее в Сеуле заинтересовало не сильно: им было вполне достаточно того, что Корея оставалась в поле их влияния. А судьба Чжоу Вэньмо? Что же, ею серьёзные люди в Пекине тогда едва ли интересовались: в конце концов, одним сектантом больше, одним сектантом меньше… Странные последователи странного западного учения и их судьба не казались китайским чиновникам чем-то таким, чему следовало уделять большое внимание.

История Чжоу Вэньмо прекрасно демонстрирует, что, несмотря на неравноправный союз с Китаем, правители Кореи сохраняли в отношениях с великим (и, следовательно, опасным) соседом значительную автономию. В первую очередь и главным образом их беспокоило благополучие собственной страны, и это подводит нас к следующей теме, касающейся отношений между Кореей и её соседом-гигантом.

03

Под боком у гиганта

С самого начала своей истории Корея граничила с Китаем, то есть со страной, намного превосходящей её по площади, по численности населения, по экономической и военной силе. Как показывает история, в большинстве случаев соседство с гигантом заканчивается бесследным поглощением слабого соседа, но Корея уцелела – вопреки, казалось бы, непреодолимым обстоятельствам. Корея даже не могла рассчитывать на помощь союзников, поскольку на протяжении почти всей истории в регионе не существовало ни одного государства, которое могло бы бросить вызов китайскому колоссу. Корейским лидерам приходилось заботиться о выживании страны без поддержки со стороны.

Правители Кореи никогда не позволяли себе расслабиться и забыть о потенциальной опасности, которая исходила от огромного соседнего государства. В течение веков ими вырабатывалась стратегия, оказавшаяся весьма эффективной и в итоге позволившая уберечь страну от поглощения. Эта стратегия была основана на сочетании показной (и даже несколько утрированной) готовности играть по китайским правилам и реальной осторожности в отношениях с Китаем. Образно говоря, корейцы широко улыбались, глубоко и почтительно кланялись, но при этом никогда не подставляли Китаю спину.

С одной стороны, корейские династии практически никогда не бросали открытого вызова китайским императорам. В этом немало помогло то обстоятельство, что высокая культура, то есть культура элиты в Корее, была преимущественно китайского происхождения. На протяжении многих веков (точнее, с начала нашей эры и до 1890-х гг.) классический китайский был единственным языком официальной документации, законодательства и науки (см. главу 7). Корейская элита откровенно восхищалась всем китайским и искренне стремилась следовать китайским образцам. Именно тотальная китаизация корейской элитной культуры, масштабы и глубину которой в наши дни трудно даже представить, во многом влияла на отношение китайской верхушки к Корее: с точки зрения китайцев, корейская элита не была «варварской» просто в силу того, что эти люди великолепно владели китайским языком, знали китайскую философию и не хуже образованных китайцев разбирались в китайской истории и литературе.

Корейцы приняли (на словах) официальное китайское мировоззрение, в соответствии с которым император Китая является верховным правителем всего населённого людьми мира, владыкой не только Китая, но и Вселенной. При этом не подразумевалось, конечно, что император Китая действительно правит миром: достаточно было того, что правители других стран признавали его по статусу выше себя, называя Владыкой Вселенной. От них требовалось демонстрировать символическую покорность Сыну Неба.

Именно поэтому в Китае вплоть до XIX века прибывавшие к императорскому двору иностранные посольства объявлялись «данническими миссиями». Иначе говоря, когда, допустим, в XVIII веке в Пекин прибывал английский или, скажем, российский посол, китайская сторона официально считала, что таким образом правительница России Елизавета или правитель Англии Георг «выражают свою покорность» императору Великой Цин.

Однако ритуальная субординация не обязательно подразумевала политический контроль – хватало, как правило, фраз и символических жестов. Корейцы это всегда понимали и не скупились на приятные китайцам символические действия и словесные заверения, при этом аккуратно следя за тем, чтобы у китайцев было как можно меньше возможностей влиять на реальную политику Кореи.

Корейские послы регулярно – обычно три раза в год – ездили в Пекин, чтобы выразить глубочайшее почтение, которое корейские короли якобы испытывали к Китаю и его императорам, а также чтобы доставить туда так называемую дань. «Дань» эта, следует отметить, преподносилась в ответ на китайские «высочайшие подарки», стоимость которых примерно соответствовала стоимости доставленной корейцами «дани». Таким образом, несмотря на терминологию, «выплата дани» и «получение высочайших подарков» были всего лишь актом международной торговли.

Китайские делегации, в свою очередь, совершали ответные визиты в корейские столицы: сначала Кэгён (Кэсон), а потом Хансон (Сеул), – где их, разумеется, встречали с той почтительностью, с каковой и надлежало встречать представителей Владыки Вселенной. В частности, во время официального приёма китайского посла во дворце корейский король не имел права сидеть на троне – туда помещали ритуальную табличку, которая символизировала, как мы сейчас сказали бы, виртуальное присутствие на этой церемонии китайского императора. Китайский посол входил в зал через главный вход, которым во всех остальных случаях мог пользоваться только корейский король, в то время как сам корейский монарх появлялся в тронном зале через боковую дверь. Иначе говоря, ритуал встречи с китайским послом должен был создавать впечатление, что это китайский император даёт аудиенцию своему подданному, каковым считался корейский монарх.

Корейский король кланяется посланию китайского императора, которое является воплощением владыки Поднебесной. Таким образом в ходе ритуала, который проводился в присутствии китайского посла по меньшей мере раз в год, правитель Кореи и высшие чиновники страны демонстрировали свою верность правителю Китая, который считался и повелителем Вселенной. В данном случае посол привёз из Китая королю Ёнчжо официальный императорский указ, утверждающий его в должности правителя Кореи. Рисунок придворного художника, 1725 год

Каждый раз, когда на корейский престол всходил новый король, его право на титул короля

Такая политика получила название садэ, или садэчжуыи («прислуживая большому»). Она основывалась на знаменитом изречении китайского философа Мэн-цзы, сказавшего однажды, что небольшим странам разумно следовать политике неравного союза со своими крупными соседями. С течением времени (к концу XIX века) слово садэ приобрело негативный оттенок. Оно и до сих пор используется в качестве ругательства в адрес политических оппонентов. Его легко обнаружить в лексиконе корейских националистов, оно часто звучит в северокорейской пропаганде, где означает низкопоклонство перед великими державами. А в начала XX века корейские националисты всех мастей даже стали утверждать, что следование принципу садэ, или садэчжуыи, стало главной причиной кризиса в Корее и потери ею независимости.

Однако более внимательный взгляд на реальную ситуацию открывает совсем другую картину. Громогласно декларируемое почтение к Китаю было в значительной степени дипломатическим спектаклем. Это напоминало современную систему международных отношений, в которой все страны считаются суверенными и рассматриваются как равные, однако в действительности все отлично понимают, что равенство это фиктивно, так что официальные формулировки не могут скрыть огромную разницу в фактическом влиянии, которая существует в современном мире между «равными» и «суверенными» государствами: понятно, что, скажем, Бельгия и США несколько различаются по своему международному весу. В традиционном мире Восточной Азии теоретической основой международной системы было не равенство суверенных государств, а иерархия принципиально неравноправных государств, но эта иерархия тоже во многом носила фиктивный характер.

Китайский посол и его свита готовятся к переправе через пограничную реку Амнок-кан (Ялу). Рисунок придворного художника, 1725 год

Рассматривая реальные отношения между Китаем и Кореей, нельзя не отметить предельную осторожность, проявляемую корейскими чиновниками, которые вели дела с якобы обожаемым гигантским соседом. Корейские власти следили за тем, чтобы в Китай не уходила информация о внутренней политике Кореи и иные, как бы мы сейчас выразились, «сведения, составляющие государственную тайну». Официальные китайские миссии при посещении Кореи должны были следовать предписанному маршруту, при этом контакты китайцев с местными жителями старались свести к минимуму. Например, центральное правительство приказывало всем чиновникам, в чьих офисах теоретически могли появиться китайские дипломаты, прятать все важные документы и даже обклеивать стены чистой бумагой. Стоит пояснить такое требование властей: в бедной стране, какой была старая Корея, ставшие ненужными старые документы в присутственных местах часто использовались в качестве обоев. Правительство опасалось, что китайцы, вздумай они внимательно посмотреть на оклеенные старыми документами стены, смогут вычитать в этих документах что-нибудь лишнее.

Любопытно, что китайские власти не прибегали к таким строгим мерам, когда встречали официальные делегации из Кореи. Корейские дипломаты в Пекине не испытывали каких бы то ни было ограничений, при желании свободно беседуя об астрономии и географии с миссионерами-иезуитами или жизнерадостно распивая водку с российскими дипломатами (и тому и другому есть документальные подтверждения).

С начала XVII века Корея проводила политику самоизоляции. В частности, в рамках этой политики все несанкционированные путешествия за рубеж были запрещены: в первую очередь для того, чтобы не создавать каналов, по которым внешний мир (в основном – Китай) мог бы влиять на корейские дела и вмешиваться в них, а также для того, чтобы не допускать утечки за рубеж важной политической и экономической информации. Подданные Кореи выезжали за рубеж только по казённой надобности, с официальными миссиями, причём, как выразились бы в советские времена, право на загранку было редкой и ценной привилегией. Кстати сказать, те, у кого такая привилегия была (например, профессиональные переводчики), активно пользовались ею для выгодной челночной торговли, зарабатывая на этом немалые деньги.

После 1630-х гг., когда династия Мин начала терять власть над огромной империей и в итоге погрузилась в хаос гражданской войны, отношения с Китаем стали более сложными. Война ослабила Китайское государство, и в итоге оно не смогло противостоять вторжению кочевников-маньчжуров, установивших в 1644 году власть династии Цин, которая правила вплоть до 1911 года. После ряда внутренних дебатов (и одного государственного переворота) правительство Кореи приняло решение оставаться верным династии Мин, к которой в Корее относились с глубокой благодарностью – ведь в конце XVI века именно вмешательство армий династии Мин сыграло решающую роль в изгнании из Кореи японских захватчиков. Последствием этого решения стали маньчжурские вторжения в Корею в 1627 и в 1636–1637 гг. Маньчжуры заставили корейских королей платить дань своим ханам, а не двору династии Мин, продолжавшему своё существование. Корейцам тогда также пришлось признать, что настоящим повелителем всего обитаемого мира является не представитель династии Мин, а вождь кочевых маньчжурских племён, которые тогда ещё только начинали войну за покорение Китая.

На протяжении нескольких десятилетий сторонники династии Мин продолжали оказывать сопротивление маньчжурам на юге Китая. Тем временем корейцы мечтали об отмщении и даже тайно планировали так называемую северную экспедицию. Этим планом предусматривалось военное вторжение в Китай, которое ставило целью поддержать законную династию Мин в борьбе с варварскими маньчжурскими ордами. Эти планы, однако, окончились ничем: к середине 1680-х гг. маньчжуры установили контроль над всей территорией Китая. Корейскому правительству пришлось вернуться к дипломатии садэ, хотя тайная подготовка к «северной экспедиции» продолжалась ещё несколько десятилетий.

Стоит упомянуть, что маньчжурское завоевание Китая привело к усилению протонационализма корейской элиты: поскольку, подчинившись власти диких кочевников, великий Китай был «загрязнён», интеллектуальная элита Кореи стала воспринимать себя в роли единственного светоча подлинной цивилизации. Корейские интеллигенты стали описывать свою страну как истинный Китай, сохранивший в первозданной чистоте учения великих мудрецов древности. Такой настрой позволял чувствовать интеллектуальное и моральное превосходство в отношениях с внешним миром, и в особенности с маньчжурами. При этом, конечно, приходилось учитывать стратегические реалии и проявлять осторожность, не слишком демонстрируя свои взгляды перед чиновниками империи Цин. Иначе говоря, корейцы, строя отношения с Китаем, держали в кармане ту самую пресловутую фигу, но прятать её приходилось тщательно и глубоко.

С 1640-х гг. сухопутная граница между Китаем и Кореей была закрыта настолько основательно, насколько это позволяли технологии XVII века. Корейцам запрещалось проживать рядом с границей. Патрули задерживали любое гражданское лицо, приблизившееся к границе без надлежащих документов. После задержания проводилось тщательное расследование, и человека, появившегося в приграничной полосе без уважительных причин, ждало наказание. Разумеется, под строгим запретом были как эмиграция из страны, так и иммиграция в неё.

Иностранцы могли въезжать в Корею только в качестве официальных лиц и, так сказать, по казённой надобности, но иногда случались и исключения. Время от времени иностранные суда терпели крушение у корейского побережья. Обычно такое случалось с японскими и китайскими кораблями, но несколько раз подобным образом в Корее не по своей воле оказывались и выходцы из стран Запада. Как правило, корейские власти проводили расследование, чтобы выяснить, нет ли среди членов экипажа шпионов, пиратов или контрабандистов. Если ничего подозрительного не обнаруживалось, моряков или рыбаков высылали на родину – но только в том случае, если они были китайцами или японцами. Выходцам из западных стран везло меньше: предписывалось задерживать их в Корее до конца жизни. Впрочем, государство часто трудоустраивало кого-то из иностранцев на должности технических советников (обычно – по артиллерийской и морской части), и в таком случае жилось им довольно хорошо.

Китайская сторона не возражала против запретительных законов, поскольку, с точки зрения властей Китая, миграция означала уменьшение количества налогоплательщиков. Таким образом, несмотря на географическую близость с Китаем, до 1880-х гг. китайской общины в Корее не было. С другой стороны, если кореец без надлежащего разрешения пересекал китайскую границу, предполагалось, что власти Китая его задержат и экстрадируют. Насколько известно, схема в большинстве случаев работала именно так, как было задумано.

Корейский король и китайский посол смотрят на выступление придворных танцовщиц. Они сидят, как равные, в креслах (король Ёнчжо – слева, посол Акдунь). Китайский посол был единственным человеком в стране, который мог общаться с королём, как с равным по положению. Рисунок придворного художника, 1725 год

Дворец Кёнбоккун зимой. Во второй половине XIX века именно этот дворец служил главной резиденцией корейских королей

Все эти меры обеспечивали достаточную удовлетворённость Китая политикой Кореи. Последняя также придавала большое значение военному союзу с Китаем, подчёркивая, что в том случае, если в Восточной Азии начнутся проблемы, Корея готова отправить на помощь соседу свои войска. После захвата Китая маньчжурами в 1644 году эта постоянно декларируемая готовность была проверена на практике лишь однажды, приведя к первому и пока единственному российско-корейскому военному конфликту. В 1650-х гг. отряды корейских войск сражались на стороне Китая во время так называемого Албазинского конфликта с Россией.

Тем не менее корейские власти осознавали, что правители Китая, появись у них такое желание, могут легко превратить Корею в ещё одну провинцию своей огромной империи. Потому корейское правительство не только клялось китайскому двору в преданности или отправляло своих солдат на Амур воевать с российскими казаками, но и всеми силами пыталось создать образ Кореи как бедной страны, лишённой какого-либо экономического потенциала. Например, в конце XVIII века корейский двор выразил обеспокоенность по поводу обнаруженных в северных провинциях страны месторождений серебра и золота. Тогда в закрытых правительственных документах звучало опасение, что иностранные государства, узнав о существовании ценных природных ресурсов в Корее, нападут на неё. Правительственные документы не указывали прямо, какие именно «иностранные государства» казались потенциально опасными корейскому двору. Однако понятно, что наиболее вероятным (вообще-то, просто единственным) кандидатом на эту роль был Китай.

Итак, отношения между Кореей и Китаем, якобы основанные на принципе садэ, то есть принципе подчинения и, как бы выразились в Европе, вассальной зависимости Кореи, были в целом дружественными, но куда более сложными и неоднозначными, чем пыталась внушить современникам официальная идеология. А как же обстояли дела с Японией, другим соседом Кореи? Об этом мы поговорим в следующей главе.

04

Опасный сосед

Время от времени жители японского города Эдо (который мы ныне знаем как Токио) становились свидетелями того, как в город торжественно вступает большая и яркая процессия. Это редкое зрелище, происходившее раз в несколько десятков лет, неизменно привлекало большое внимание жителей столицы японских сёгунов, то есть фактически столицы Японии. Появление этой процессии означало, что в Эдо со своей свитой торжественно въезжает посол той единственной страны, представителям которой было разрешено, пусть и редко, посещать главный город Японии. Страной этой была Корея.

Контакты между Кореей и Японией тогда носили односторонний характер: корейские представители время от времени могли посещать столицу японских сёгунов, а вот японским официальным лицам путь в Сеул был закрыт. Сразу после окончания Имчжинской войны (1592–1598) и вплоть до семидесятых годов XIX века японским миссиям было запрещено посещение Сеула (точнее, Хансона или Ханъяна – так называлась столица Кореи в то время). Исключение из правила было сделано один-единственный раз: в 1615 году в корейской столице побывала официальная миссия с острова (княжества) Цусима.

Въезд в Эдо (Токио) корейского посольства в 1748 году. Японская гравюра середины XVIII века работы Ханегава Тинтё

Основной причиной запрета Кореи на въезд японских посланников были соображения безопасности, к которым в Восточной Азии того времени относились очень серьёзно. В памяти корейцев ещё были свежи события 1592 года, когда японская армия, высадившись на южном побережье страны, за несколько недель беспрепятственно дошла до Сеула. Поэтому корейцы не хотели пускать представителей проблемного соседа вглубь своей страны, опасаясь, что японцы воспользуются этой возможностью для того, чтобы изучить рельеф, состояние дорог и составить карты местности, которые могут пригодиться им в случае новой войны. Сейчас известно, что с 1610-х гг. и вплоть до конца XIX века японцы не планировали нападения на Корею. Однако, если учитывать более ранний опыт корейско-японских отношений, а также принять во внимание то, что произошло впоследствии, едва ли возможно назвать поведение корейцев параноидальным.

Вопросы безопасности при общении с японцами всегда стояли для корейцев на первом месте. К примеру, один из документов конца XVII века прямо объяснял, почему нельзя допускать половые контакты между кореянками и японцами, жившими в Вегване, японском торговом поселении поблизости от нынешнего Пусана (о нём пойдёт речь дальше). Причина запрета заключалась в том, что дети от подобных союзов, скорее всего, будут переданы на родину отца, то есть в Японию, но при этом будут великолепно знать корейскую культуру и язык, что сделает их идеальными шпионами, «глазами и ушами варваров». Поэтому наилучшим решением считался запрет на межнациональный секс, который мог привести к появлению «опасных» детей.

Разумеется, в таких условиях не могло быть и речи об установлении нормальных дипломатических отношений в современном понимании этого слова. Впрочем, ни та, ни другая сторона к установлению подобных отношений и не стремились. Корее был необходим мир на протяжённых морских границах, Японии была необходима торговля с Кореей, но, как и Корея, Япония с начала XVII века проводила политику самоизоляции. Ни одна из стран не стремилась общаться с внешним миром, и поэтому их полностью устраивал чисто формальный характер их связей.

Кульминацией установившихся отношений служили редкие визиты послов Кореи в Японию. За 250 лет состоялось всего двенадцать подобных посольств (самое последнее из них, в 1811 году, было направлено не в Эдо, а на остров Цусима). Если в XVII веке визиты корейских послов иногда сопровождались дипломатическими переговорами, в первую очередь связанными с урегулированием последствий Имчжинской войны, то позднее они превратились в чисто формальные ритуалы, каждый из которых был обставлен с большой помпой.

Приём корейских послов требовал немалых расходов: для проезда послов приводились в порядок и ремонтировались дороги и мосты, строились новые постоялые дворы, организовывались роскошные банкеты – в общем, для дорогих гостей за счёт японского бюджета делалось всё мыслимое и немыслимое. В свите корейского посла обычно было несколько сотен человек (от 300 до 500), каждого из которых следовало обеспечить и качественной едой, и удобным ночлегом. Один из документов 1711 года подробно описывает, сколько еды потребовалось посольству во время пребывания в одном из японских уездов. Всего за пару дней посол и сопровождающие его лица потребили семь с половиной тонн устриц, три тонны кальмаров, 15 000 яиц и выпили 2700 литров саке, не считая немалых объёмов риса, зерновых и овощей.

Многие из участников дипломатических миссий были известными учёными или деятелями культуры, поэтому визит посольства вполне можно было охарактеризовать как передвижную выставку достижений корейской культуры. За исключением нескольких переводчиков, никто из членов миссии не говорил по-японски, но это не имело большого значения: в те времена все образованные люди региона, как корейцы, так и японцы, свободно владели письменным древнекитайским языком. Поэтому общение происходило в письменном виде: обе стороны вооружались кисточками и листами бумаги и начинали активный «диалог», переписываясь друг с другом на древнекитайском. Подобные «переговоры» были частым явлением в Восточной Азии вплоть до начала 1900-х гг., и у них было даже специальное название – пхильдам (

Любопытно, что в программу подобных визитов всегда включали показательные выступления корейских наездников. Сейчас корейцев вряд ли назовут мастерами джигитовки, но всё познаётся в сравнении. У японцев с верховой ездой дела обстояли ещё хуже, и из документов того времени видно, что японцы очень высоко ценили корейское искусство верховой езды и проявляли большой интерес к таким показательным выступлениям.

Основной упор тем не менее делался на культурных достижениях Кореи. Здесь сказывалось то, что корейские дипломаты хотели показать своё превосходство – довольно естественное желание в международной системе, которая, как отмечалось в предыдущей главе, была основана на идее неравенства государств.

Поскольку на протяжении всего периода сёгуната Токугава (1603–1868) Корея являлась единственной в мире страной, чьи послы изредка посещали Эдо (Токио), неудивительно, что эти посещения вызывали самый живой интерес у простых граждан обеих японских столиц, Киото и Эдо, – тем более что увидеть корейскую миссию, как правило, японским горожанам случалось только один раз в жизни. Со временем в Эдо стали даже устраивать уличные представления: реконструкции, на которых воссоздавались такие визиты. Любопытно, что дошедшие до нас картины и зарисовки, рассказывающие о визитах корейских послов, часто изображают эти выступления «реконструкторов», а не реальные события.

Визиты послов всегда инициировались японской стороной, которая извещала корейский двор, что будет рада принять у себя очередную миссию. Как правило, послов отправляли, чтобы поздравить с восхождением на престол нового сёгуна.

Однако большие расходы, которых требовала подготовка к приёму корейских миссий, со временем полностью потерявших практическое значение, вызывали всё большее раздражение у японцев, и с 1764 года подобная практика была прекращена. Интересно, что одной из причин недовольства было то, что японцы воспринимали существующую модель отношений как неравноправную: им не нравилось то обстоятельство, что на протяжении этих столетий японским делегациям был закрыт въезд в Корею, а вот корейские делегации, пусть и не очень часто, но посещали самые важные районы Японии.

Правда, в 1811 году состоялось новое (последнее) корейское посольство, которое, однако, совершило визит не на основную территорию Японии, а на остров Цусима, расположенный между двумя странами. После этого больше не состоялось ни одного визита, хотя время от времени возобновлялись разговоры о том, что традицию можно было бы и продолжить.

Остров Цусима далеко не случайно стал местом последнего визита официальной корейской делегации. В то время остров был полунезависимой административной единицей, автономным княжеством в составе феодальной Японии, а его повелители – даймё из клана Со – фактически являлись представителями центрального правительства Японии по связям с Кореей.

Помимо помпезных визитов в Эдо, Корея и Япония также поддерживали рабочие отношения; с японской стороны этим вопросом занимались именно власти Цусимы. Корейские чиновники среднего ранга посещали княжество Цусима примерно раз в 5–10 лет. Официально эти поездки устраивались для передачи писем правителям Цусимы, но на самом деле главной целью переговорщиков было решение текущих вопросов пограничных отношений, а также ознакомление с общей ситуацией в Японии. В первую очередь корейцев беспокоил вопрос о том, не собираются ли японцы снова напасть на Корею, поэтому корейские посланники тщательно следили за тем, не видно ли на острове признаков подготовки возможного вторжения.

Как уже говорилось, официальным языком переговоров был древнекитайский. Однако корейский тоже преподавался на Цусиме в специальной школе переводчиков, а некоторые японские чиновники для совершенствования языковых навыков ездили в Пусан. У этих чиновников была и другая важная задача: они управляли поселением Вегван

Вегван представлял собой обнесённое стеной и охраняемое поселение, в котором под пристальным вниманием корейских властей жили и занимались бизнесом японские купцы. Подобные закрытые и педантично контролируемые общины иностранных торговцев, не имевших права передвигаться по стране, были обычной практикой в странах Восточной Азии. В частности, у голландских и китайских торговцев были свои поселения (или, как тогда часто говорили, фактории) в японском порту Нагасаки, и выглядели они примерно так же, как Вегван. Примерно такой же правовой статус (до Опиумных войн 1839–1842 гг.) имели торговые миссии западных стран в китайском Кантоне (Гуанчжоу).

Первое соглашение, определившее статус Вегвана, было подписано в 1607 году, однако в 1678 году поселение было перенесено на новое место (это место неподалёку от нынешнего железнодорожного вокзала в Пусане). Территория была существенно расширена, но всё равно поселение оставалось небольшим – его площадь после 1678 года составляла примерно 30 000 м², или три гектара. На его территории проживало несколько сотен японцев.

Абсолютное большинство обитателей Вегвана были торговцами или обслуживающим персоналом (писарями, грузчиками и т. п.) родом с острова Цусима, который располагается в Корейском проливе примерно в 50 км от Пусана. Они закупали корейские товары и затем продавали их у себя на родине, получая в итоге неплохую прибыль. Торговля была крайне важна для небольшого и бедного острова, поэтому, по статистике, в Вегване находился каждый двадцатый-тридцатый взрослый житель Цусимы. Ради беспрепятственной торговли обитатели Вегвана старательно соблюдали все законы и правила, установленные корейскими властями.

Правила эти, надо сказать, были весьма обременительны. Вегван был окружён двухметровой каменной стеной, в которой имелось трое ворот. Обычно были открыты только одни ворота, рядом всегда находились корейские стражники, а окрестности патрулировали корейские военные. Японцы не имели права покидать территорию Вегвана без специального разрешения, но, даже получив разрешение, не могли передвигаться на большие расстояния. Корейцы также могли входить на территорию Вегвана только при наличии разрешающих документов от корейского правительства. Если Вегван посещал корейский купец, охрана не только проверяла его документы, но и тщательнейшим образом досматривала и его самого, и его личные вещи, чтобы предотвратить контрабанду.

Контрабанда была главной головной болью для корейцев. Кроме того, корейские власти боялись, что японцы могут узнать какую-нибудь важную информацию: как уже не раз говорилось, к секретности в старой Корее относились очень серьёзно. Некоторую тревогу вносил и постоянный спрос японцев на рис. Власти боялись, что массовые закупки риса японскими купцами могут спровоцировать рост цен на рынках в Пусане. Чтобы предотвратить такой поворот событий, на экспорт в Японию вводили квоты.

Важнейшими товарами были рис и женьшень, которые экспортировались из Кореи в Японию, а также серебро, которое, наоборот, импортировалось. Япония была одним из мировых лидеров по производству серебра, и в большинстве случаев оно сначала продавалось в Китай, а оттуда поступало в другие страны.

Одной из особенностей Вегвана был полный запрет на присутствие на его территории женщин. Такая практика не была необычной: не имели права привозить с собой жён, подруг, служанок и вообще членов семьи женского пола ни западные купцы в Китае до 1840-х гг., ни датские торговцы в Нагасаки. Это установление существовало по одной простой причине: торговцы не должны были задерживаться в стране слишком долго. Но если в Китае и Японии иностранцам хотя бы разрешалось общение с местными куртизанками, то в Корее сексуальные контакты с местными «девушками с пониженной социальной ответственностью», равно как и с корейскими женщинами вообще, были запрещены под страхом смерти. Как упоминалось раньше, таким образом корейские власти пытались предотвратить появление будущих «идеальных шпионов».

Теоретически за запретный секс смертью наказывались оба участника. В реальности же всё было не так страшно: насколько известно, за 250 лет существования Вегвана ни один японец не поплатился жизнью за любовные утехи с местной красавицей. Девушки, как правило, тоже избегали серьёзного наказания. Если подобные связи становились известны (хотя есть основания предполагать, что в подавляющем большинстве случаев они так и оставались тайной), то провинившегося японца отправляли обратно домой, а кореянку из города высылали. В тех редких случаях, когда жителей Вегвана казнили, причиной этого были, как правило, контрабанда или убийство, но никак не сексуальные похождения.

Через Вегван, помимо вопросов торговли, решались и другие проблемы двусторонних отношений. Здесь всегда присутствовало несколько японских чиновников, поэтому Вегван в некотором роде служил постоянным представительством Японии в Корее. Официальные лица, прибывшие туда из Японии, консультировались с корейскими коллегами по разным текущим вопросам, помогали потерпевшим кораблекрушение японским морякам и рыбакам – и вообще они решали все проблемы, которыми и в наши дни приходится заниматься любому консульству в портовом городе.

Только в начале 1870-х гг., когда Япония активно включилась в процесс модернизации, дипломатия старого образца перестала быть актуальной. Япония, сначала ставшая жертвой западной экспансии, вскоре сама превратилась в главного агрессора по отношению к Корейскому полуострову. Пусан стал основным пунктом проникновения в Корею как японской, так и западной культуры (западная культура пришла в Корею в основном через Японию). В частности, Пусан можно назвать местом рождения корейской журналистики, потому что именно там начала издаваться первая современная корейская газета (и важную роль в этом начинании сыграли японцы). Но об этом мы поговорим в следующей главе.

05

Свежая газета

В популярных публикациях нередко можно встретить утверждения о том, что, дескать, «газеты существовали в Древнем Риме» (или, допустим, средневековом Китае). Скажем прямо: утверждения эти достаточно сомнительны. Сама идея газеты в современном понимании могла возникнуть только с зарождением капитализма, то есть тогда, когда в заметных количествах появилась буржуазия – люди, которые по роду деятельности нуждались в новостях, но не могли содержать собственных послов и шпионов, а поэтому были готовы за новости платить. Считается, что в Европе первые газеты стали выходить около 1610 года, в России – примерно столетием позже, когда в 1702 году появились «Ведомости» (если, конечно, не считать газетой «Вести-Куранты», которые предназначались исключительно для царя и Боярской думы и являлись то ли секретным правительственным бюллетенем, то ли сводкой развединформации).

В Корее газеты появились в конце XIX века. При этом почти во всех работах по истории корейской периодической печати можно встретить утверждение о том, что первой корейской газетой была «Хансон сунбо», которую начали выпускать в Сеуле с октября 1883 года. Однако это не так или, скажем осторожнее, не совсем так: первая газета в Корее всё-таки появилась несколько раньше. Ею была «Чосон синбо», выходившая в Пусане с октября 1881 года и, таким образом, опередившая «Хансон сунбо» почти на два года. Тем не менее в большинстве корейских исследований по истории периодической печати «Чосон синбо» упоминается лишь мельком.

Отсутствие у корейских учёных и журналистов желания обсуждать историю «Чосон синбо» (и даже упоминать о её существовании!) вполне понятно: эта пусанская газета была основана и выпускалась японскими поселенцами. Нежелание корейских историков (в массе своей настроенных националистически) всерьёз заниматься спорной газетой не покажется особо удивительным, если принять во внимание историю отношений между двумя странами. Изданию «Чосон синбо» часто приписывается статус «японской газеты», которая якобы публиковалась на японском языке и для японцев и, таким образом, не являлась частью корейской истории. Однако при более пристальном взгляде в подобных утверждениях нельзя не усомниться.

В начале 1880-х гг., то есть задолго до начала колониальной эпохи, в Пусане уже существовала большая и растущая японская община, члены которой у себя на родине привыкли к существованию периодической печати. Именно для них в первую очередь и издавалась «Чосон синбо» (в переводе – «Вестник Кореи»).

В 1876 году Япония вынудила Корею подписать Канхваский договор, который открыл корейские границы для иностранной торговли. Период изоляции, растянувшийся на два с половиной века, внезапно закончился, и японцы были первыми иностранцами, которые начали появляться в Корее в заметном количестве. Прибывавшие в страну японцы поначалу в основном селились в Пусане. Выбор места был обусловлен не только географической близостью этой части Кореи к Японии, но и тем, что район нынешнего Пусана веками был территорией, где располагался Вегван, поселение японских торговцев, о котором речь шла в предыдущей главе.

К 1881 году в Пусане насчитывалось 3400 японских поселенцев, причём приблизительно половина из них были уроженцами острова Цусима. Большинство поселенцев занимались торговлей. Так как до конца 1870-х гг. корейская экономика была закрытой, разница в ценах на внутреннем корейском рынке и на рынке международном могла быть огромной, и предприимчивые купцы, играя на разнице цен, могли получить внушительную прибыль. Это делало Корею привлекательным местом для японских торговцев, а их сообщество остро нуждалось в коммерческой и политической информации, которую им и предоставляла «Чосон синбо».

Издателем газеты была японская Торговая палата в Пусане. Её первый номер был напечатан 10 декабря 1881 года (он не сохранился, но дата основания газеты известна из сообщений японской печати).

Редактором газеты стал некий Оиси Норио, о котором неизвестно практически ничего: его имя не упоминается нигде, кроме самой газеты. Неизвестно и то, как долго просуществовала газета: сохранились только выпуски с № 5 по № 12. В выпуске № 12, вышедшем 15 мая 1882 года, содержатся анонсы материалов, которые должны были появиться в следующих номерах. Но были ли эти материалы напечатаны? Мы этого не знаем и, скорее всего, уже никогда не узнаем, потому что вероятность найти другие номера газеты исчезающе мала.

Поначалу «Чосон синбо» выходила в привычном ныне газетном формате, то есть в виде больших листов, но вскоре Оиси Норио перешёл на формат брошюры, поэтому поздние выпуски напоминают современные информационные бюллетени. Газета должна была печататься каждые десять дней, и похоже, что этот график в целом выдерживался.

Важной особенностью «Чосон синбо» было то, что она обращалась и к японской, и к корейской общинам Пусана. Конечно, очень немногие корейцы тогда владели японским, но газета выпускалась на двух языках: на японском и на ханмуне. Последний был основным языком письменного общения корейской элиты, на нём также свободно могли читать образованные японцы. Обращение редактора к читателям, которое содержится в каждом сохранившемся выпуске, однозначно указывает, что газета предназначена и для японской, и для корейской аудитории.

Примечательно, что в «Чосон синбо» в небольших количествах появлялись тексты с использованием корейской фонетической письменности, известной сейчас как хангыль (тогда это название ещё не употреблялось). Это было необычно, так как ранняя корейская пресса примерно до середины 1890-х гг. редко печатала материалы на корейском языке.

О чём писала «Чосон синбо»? Во-первых, на её страницах было много деловой информации, важной для торговцев и бизнесменов. Каждый номер содержал таблицу цен на основные экспортные и импортные товары, а также правила, касающиеся как ведения бизнеса, так и повседневной жизни японских поселенцев. Газета также печатала официальные объявления японского консульства, являвшегося высшим органом власти для японских поселенцев в Пусане и его округе. Некоторые из этих правил сегодня кажутся странными – например, запрет на продажу газет и журналов на рынках.

Многие статьи рассказывали японцам о Корее. «Чосон синбо» даже издавала (по частям, с продолжением) японский перевод классического корейского романа «История Лим Кён-опа». Появлялись на страницах газеты и статьи по корейской экономике и политике.

Как можно предсказать, газета жёстко критиковала консерваторов, бывших на тот момент у власти в Сеуле. В то же время, когда Хон Чэ-хак, видный ультраконсервативный учёный и ярый поборник конфуцианского «древнего благочестия», был казнён за то, что осуждал проведение даже самых умеренных реформ, редакция газеты выразила симпатии погибшему «конфуцианскому фундаменталисту» (именно так, скорее всего, описали бы Хон Чэ-хака в наши дни). «Чосон синбо» тогда напечатала письмо японского жителя Пусана, который был категорически не согласен с реакционными политическими воззрениями Хона, но подчёркивал, что каждый должен иметь право свободно выражать свои взгляды.

Многие статьи в поддержку деятельности корейских реформаторов были однозначно адресованы образованной корейской аудитории. В статьях содержался также критический анализ корейского конфуцианского фундаментализма и действий видных консервативных лидеров.

В трёх номерах «Чосон синбо» публиковалось открытое письмо Окуры Кихатиро в адрес начинающих корейских реформаторов – членов делегации, которую правительство Кореи направило в Японию для изучения достижений японской модернизации. Сам Окура Кихатиро был крупным бизнесменом, одним из создателей современного японского бизнеса. В письме он давал несколько практических советов, рекомендуя покупать за границей паровые машины, внедрять на корейских заводах и шахтах паровые двигатели, изучать современные технологии. В письме также говорилось, что Корее следует ускорить реформы – не в последнюю очередь потому, что в мире, как выразился автор, «слабое государство будет съедено».

Теперь, задним числом, это предупреждение звучит пророчеством: мы знаем, что Корея действительно будет «съедена», а «хищником» станет Япония. Однако в 1880-х гг. это ещё не было предрешено. На том этапе Япония – будущая колониальная империя – часто рассматривалась совсем иначе, а именно как проводник модернизации в Азии.

Разумеется, склонность современных южнокорейских историков игнорировать сам факт существования «Чосон синбо» во многом связана с их идеологической предвзятостью. Однако желание не считать «Чосон cинбо» первой корейской газетой имеет под собой и вполне реальные основания. По большому счёту, это пусанское издание было всё-таки маргинальным: как история страны в целом, так и история её печати в основном делались в Сеуле. Поэтому есть своя правда и в преобладающей – фактически, официальной – точке зрения, в соответствии с которой первой корейской газетой являлась «Хансон cунбо», появившаяся в Сеуле в октябре 1883 года.

Её основателем был Пак Ён-хё – один из молодых корейских реформаторов. В то время среди корейской дворянской интеллигенции, среди молодых представителей элиты росла уверенность в том, что в новом мире единственным шансом на выживание и успех для Кореи является проведение радикальных реформ. Образцом для этих модернизаторов, естественно, служила Япония, которая после революции 1868 года самым радикальным образом перестраивала жизнь на западный лад, внедряя западную науку, технологии, общественное устройство, даже западную моду и кухню. Для изучения японского опыта в соседнюю страну стали отправляться корейские делегации, и Пак Ён-хё удалось войти в состав, пожалуй, самой известной такой делегации, направленной в Японию в августе 1882 года.

Модернизирующаяся и меняющаяся Япония поразила молодых корейцев, которым стало ясно, насколько отсталой и неприспособленной к современному миру страной стала Корея династии Чосон. Среди многих новых явлений и общественных институтов, на которые корейцы обратили внимание, была, конечно же, и периодическая печать.

Большую роль в распространении новых идей сыграли беседы Пак Ён-хё с выдающимся японским философом и главным идеологом японской модернизации Фукудзавой Юкити. Тот подчёркивал важность наличия в стране СМИ европейского типа. При этом выдающийся японский философ считал, что печать должна была быть, если использовать более позднее ленинское выражение, коллективным организатором. По мнению и японских реформаторов, и их корейских подражателей, печать должна была объяснять народу необходимость преобразований и формировать в народе (скорее, впрочем, в элите) желание двигаться в том направлении, в каком собирались вести страну модернизаторы.

Пак Ён-хё был чрезвычайно впечатлён увиденным и услышанным, так что по возвращении на родину в январе 1883 года немедленно начал подготовку к изданию корейской газеты. На первых порах решающую роль в подготовке номеров играли японские консультанты, отобранные Фукудзавой Юкити, – в особенности молодой журналист Иноуэ Какугору (впоследствии на протяжении многих лет влиятельный депутат японского парламента). Первый номер газеты «Хансон сунбо» (

Газета напоминала небольшую брошюру. В ней было 24 страницы, по размеру примерно соответствовавшие нынешнему формату А4. Газета выходила исключительно на ханмуне. Выбор языка однозначно показывает, что главной и фактически единственной целевой аудиторией была политическая и культурная элита, составлявшая не более 1–2 % корейского общества.

В декабре 1884 года реформаторы попытались организовать государственный переворот и физически уничтожить главных противников нового курса – конфуцианских фундаменталистов. Попытка закончилась полным провалом: консерваторы, опираясь на поддержку Китая, свергли реформаторское правительство, которое продержалось у власти лишь три дня. После этого консерваторы приступили не только к физической расправе над противниками, но и к разгрому созданных реформаторами учреждений. Жертвой погромов стала, в частности, только что созданная почтовая служба, а газета «Хансон сунбо» была закрыта.

Издание газеты было возобновлено всего лишь год спустя, в январе 1886 года. Вернувшиеся к власти консерваторы пришли к выводу, что какие-то уступки новой реальности сделать всё-таки необходимо, и согласились с тем, что стране нужна периодическая печать. Новый вариант газеты отличался от изначального как по периодичности, так и по формату. Во-первых, газета стала выходить на листах формата В5. Во-вторых, из ежедекадной она превратилась в еженедельную, что отразилось и в названии – отныне газета стала именоваться «Хансон чубо» (

Переход к новой периодичности имел определённое символическое значение. В странах Восточной Азии европейская семидневная неделя до конца XIX века была практически неизвестна, и ритм жизни определялся декадами-десятидневками. Переход к еженедельной периодичности в выпуске газеты был, таким образом, символическим шагом в сторону модернизации страны по европейскому образцу.

Главные цели газеты оставались неизменными. В редакционной статье, посвящённой возобновлению газеты, её издатели объясняли, зачем нужна «Хансон чубо» и другие СМИ: «Страны Европы не очень велики ни по территории, ни по населению, но ныне в их руках сосредоточены богатство и сила мира, и они повелевают всеми шестью частями света. Это стало возможным потому, что с помощью печати они просвещали народ и ежедневно развивали его, мобилизовали его мудрость и составляли новые планы. Если и наша страна, подобно странам Запада, создаст периодическую печать, то народ будет становиться всё богаче, а государство – всё сильнее, так что в будущем и мы поднимемся на ту же колесницу, которой покорён мир, и, быть может, [наша колесница] обгонит [колесницы] стран Запада». Что ж, авторы этого текста ещё не знали термина «догоняющая модернизация», но задачи свои они сформулировали точно, и, что интересно, задачи эти (догнать и перегнать!) были в итоге ими – или, скорее, их потомками – успешно решены.

Редакционные статьи, в которых руководство издания выражало мнение по поводу тех или иных политических и общественных вопросов, стали нововведением «Хансон чубо». Кроме того, газета стала печатать текущую информацию о рыночных ценах, что делало её очень привлекательной для купцов – и корейских, и японских, и китайских (крайне немногочисленные торговцы из стран Запада в массе своей ханмуном не владели и едва ли могли знакомиться с этой информацией).