Моя работа в Москве и Финляндии в 1939-1941 гг.

Возвращение финской делегации после переговоров в Москве 15 октября.

Слева направо: Аарно Ирьё-Коскинен, Юхо Кусти Паасикиви, Йохан Нюкопп и Аладар Паасонен. Фото Аарне Пиетинена (Finnish Heritage Agency)

I

Приготовления в Хельсинки*

Вечером 5 октября 1939 года, когда я уже лежал в постели, мне позвонили из Министерства иностранных дел в Стокгольм, где я тогда был послом, и спросили, не мог бы я приехать в Хельсинки на следующее утро. Ответил, что приеду. Чего касалась поездка, мне не сообщили. Утром я отправился на самолёте, да так и не вернулся. Моя жена приехала двумя днями позднее.

По приезде в Хельсинки я побывал в министерстве у министра иностранных дел Эркко. Он зачитал мне телеграммы, которые накануне пришли из Москвы от нашего посла, барона Ирьё-Коскинена касательно его беседы с наркомом иностранных дел Молотовым, попросившим министра Эркко или его уполномоченного прибыть в Москву для переговоров «по конкретным политическим вопросам». Молотов сообщил, что советское правительство приняло во внимание пожелания правительства Финляндии по развитию как политических, так и торговых отношений между двумя странами. Поскольку вследствие войны международная обстановка изменилась, советское правительство хотело бы приступить к обмену мнениями с правительством Финляндии. В связи с этим Ирьё-Коскинен заметил, что правительство Финляндии уже неоднократно сообщало о своём желании развивать и политические отношения с Советским Союзом, но на последних переговорах в качестве конкретного вопроса затрагивалось только повышение интенсивности торговых связей. В свою очередь, Молотов, заметив, что речь шла и об улучшении политических отношений, высказал пожелание, чтобы министр иностранных дел прибыл в Москву или чтобы правительство уполномочило другое лицо вести переговоры именно по этим вопросам. Он не сообщил, какие конкретно вопросы имел в виду, но добавил, что советское правительство желает, чтобы переговоры начались в самое ближайшее время. Он попросил ответить, по возможности, уже через день. Также упомянул, что переговоры с Латвией и Литвой завершатся скорее всего в течение двух-трёх дней.

Министр Эркко спросил, не хотел бы я отправиться в Москву на упомянутые переговоры в качестве представителя правительства.

Иными словами, я только сейчас узнал, о чём шла речь. Я сразу понял, что вопрос стоит о серьёзных делах, хотя тогда и не мог полностью понять их истинную значимость. Подумав в течение дня, я сообщил министру Эркко, что согласен на предложение правительства. В своём дневнике я записал: «Поскольку действительные переговоры возможны и даже предусматриваются, сообщил о своём согласии отправиться в Москву». Ранее я уже многократно участвовал в переговорах с русскими как в период царской России и Временного правительства, так и в годы нахождения у власти большевиков в 1920 году, когда возглавлял делегацию Финляндии на мирных переговорах в Тарту. В студенческой молодости я изучал русский язык, для чего бывал в России.

Следующие дни прошли в консультациях с министром иностранных дел и правительством по инструкциям, которые готовились мне для переговоров и на которых я чуть позже остановлюсь отдельно.

В эти дни я подолгу беседовал с маршалом Маннергеймом. В один из дней я обедал с ним и генералом Вальденом. Маннергейм как председатель Совета обороны самым серьёзным образом осознавал свою высокую ответственность, а как опытный военный знал, что такое война, был весьма озабочен, как, впрочем, в течение всей осени 1939 года. Он желал придерживаться осторожной линии поведения и избегать противоречий с Советской Россией. Из его слов стало ясно, что он был настроен весьма пессимистично в отношении возможной войны. Он неоднократно подчёркивал, что нам следует признать легитимные интересы российского государства и попытаться их удовлетворить. Хотя Молотов и говорил об «обмене мнениями», Маннергейм подозревал, что он, конечно же, предъявит нам ультиматум, как и Балтийским государствам. Мы рассматривали на карте острова, которые, не исключено, можно было бы уступить Советской России за определённую компенсацию. По его мнению, мне следовало безотлагательно отправиться в Москву, поскольку, по полученным данным, русские стали передвигать свои войска к нашим границам.

7 и 8 октября я имел беседу с бывшим президентом Финляндии Свинхувудом, который случайно оказался в Хельсинки. В частности, мы говорили о том, что Свинхувуду, быть может, стоит отправиться в Германию, чтобы попробовать заручиться дипломатической поддержкой этой державы. Когда я выезжал в Москву, мне уже на вокзале передали, что, по сообщению берлинского корреспондента одной хельсинкской газеты, Германия настолько занята войной против западных держав, что не сможет ничего сделать ради нас.

В один из дней, уже поздним вечером, ко мне в гостиницу «Кэмп», где я тогда жил, пришёл бывший премьер-министр, профессор Кивимяки, который позже был нашим послом в Берлине. Он также был озабочен ходом событий. Кивимяки подчеркнул, что нам не следовало бы занимать излишне жёсткую позицию в отношении предложений русских. Напротив, нужно показать понимание их требований по обеспечению безопасности, на что я заметил, что полностью разделяю его точку зрения. Уже уходя, Кивимяки сказал: «Сейчас ты отправляешься в самую трудную поездку в своей жизни». Как же он оказался прав!

8 октября министр Эркко имел беседу с полпредом СССР Деревянским. Её содержание изложено первом томе «Сине-белой книги» (с. 42–44), посвящённой развитию отношений Финляндии и Советского Союза в свете официальных документов (1941)1. Деревянский сообщил, что Москва буквально «кипит», поскольку ответ на её запрос относительно приглашения в Москву министра иностранных дел или уполномоченного лица пришёл столь поздно. Эркко ответил, что финское правительство вовсе не собиралось специально тянуть время и ответ был направлен сразу после рассмотрения вопроса. Отметим, что Молотов говорил с Ирьё-Коскиненом 5 октября, о чём была направлена телеграмма в Хельсинки вечером того же дня. Ответ из Хельсинки ушёл в субботу 7 октября, а разговор Деревянского с Эркко произошёл в воскресенье 8 октября, то есть спустя три дня после встречи Молотова с финским послом. Далее Деревянский обратил внимание на то, что Финляндия отнеслась к приглашению иначе, чем государства Балтии, и «это может негативно сказаться на ходе дел». «Почему министр иностранных дел сам не едет? – спросил Деревянский. – Серьёзная ситуация в мире требует быстрого решения вопросов между Финляндией и Советским Союзом. Имеет ли Паасикиви широкие полномочия?» На это Эркко ответил, что у меня такие полномочия, которые должны быть у переговорщика в подобных ситуациях. Никакие решения принимать я не мог, потому что в зависимости от характера дела нужно было согласие правительства или парламента. Деревянский далее сказал, что «Советский Союз желает создать в регионе Балтийского моря такую ситуацию, при которой Советский Союз и его соседи не стали бы жертвами войны. […] Советский Союз не намерен предпринимать ничего, что могло бы поставить под угрозу независимость и безопасность Финляндии. Его целью не является нанесение ущерба независимости Финляндии. […] Осознают ли в Финляндии серьёзность переговоров? Нельзя ли поменять состав делегации?» Деревянский сослался на успешные переговоры с Балтийскими государствами. Эркко: «Невозможно представить, чтобы Финляндия могла принять такой вариант, который там имеют в виду». В завершение разговора Деревянский поинтересовался, когда я могу выехать; на это Эркко ответил, что «по возможности, на следующий день, 9 октября».

Из этого разговора с Деревянским стали видны контуры программы Советского Союза по Балтийскому морю, которая включала в себя такое устройство, при котором Советский Союз имел мощные, даже определяющие, военно-политические позиции в восточной части Балтийского моря.

Инструкции для первых переговоров были готовы 9 октября. Во второй половине дня состоялось совместное заседание с участием президента и правительства, на котором инструкции были утверждены. После заседания я говорил с глазу на глаз с президентом Каллио, который был озабочен и удручён.

Плотный день завершился моим официальным визитом к полпреду Советского Союза Деревянскому. Наш разговор ограничился обменом обычными любезностями.

Вечерним поездом я отправился в Москву. В качестве помощников меня сопровождали полковник Паасонен и советник посольства Нюкопп. Оба они ранее работали в нашем посольстве в Москве и владели русским языком. На вокзале провожал премьер-министр Каяндер. «Рядом с вокзалом, в самом здании вокзала и на перронах собралась многотысячная толпа провожающих граждан», – писала газета «Ууси Суоми» («Новая Финляндия»). «На лицах людей отражались серьёзность момента и чувство долга, а также решимость и непоколебимая воля. […] При отправлении поезда – так могли сказать пожилые люди – ощущалась та же атмосфера, что царила здесь десятилетия назад, когда в тяжёлые для Финляндии времена прощались с людьми, уезжавшими по делам Отечества». Народ пел патриотические песни, включая евангельский гимн «Бог нам прибежище и сила», исполнив напоследок национальный гимн «Наша страна».

В те дни эти слова звучали серьёзно и убедительно, находя отклик в сердцах граждан. Это был чистый и самозабвенный патриотизм, порождённый суровой действительностью.

II

Положение в 1939 году.

Инструкции для переговоров

Необходимо признать, что отношения Финляндии и Советского Союза в период нашей независимости были совсем не такими, каким им следовало быть. Царило обоюдное недоверие. Начиная с заключения мирного договора в Тарту в 1920 году, отношения были «нормальными», но не удовлетворительными. События 1918 года не стали благоприятной основой для хороших отношений. Финляндии не удалось сделать так, чтобы отношения соответствовали нашему положению как соседа огромной Советской России. Причин для возникновения такой ситуации было множество. В Финляндии боялись – беспричинно или нет – угрозы с её стороны для нашей независимости. Сложности возникали и из-за различия общественных и экономических систем Финляндии и Советской России, а также отличий в идеологии, идеалах и мировоззрении двух народов. Мировоззрение нашего народа было, по сути, скандинавским, иным, чем у народов Советской России. Помимо русификации и экспансионизма России, угрожавших нам исстари, проблемы для сближения создавала и политика активного коммунизма, господствовавшая в Советском Союзе. Мы опасались исходивших от Советского Союза устремлений к изменению нашего общественного устройства. Поддерживаемая Советской Россией пропаганда, в которой активно участвовали эмигрировавшие в эту страну финские коммунисты, а также проводимая Россией шпионская деятельность способствовали поддержанию в нашей стране атмосферы нервозности и обеспокоенности. Наша позиция по отношению к восточному соседу получила излишне негативный отпечаток.

Также и в Советском Союзе существовало недоверие к нам. После прихода к власти в Германии национал-социалистов опасения в отношении намерений этого государства только усиливались. Соответственно, росло и недоверие к нам. Каким бы неправдоподобным это ни казалось, Кремль подозревал нас в 1935–1937 годы в заигрывании и даже в союзе с Германией, целью которого было нападение Германии на Советскую Россию через территорию Финляндии, а также подключение Финляндии к этой агрессии для захвата территорий в Восточной Карелии. Поэтому Советский Союз был вынужден обустраивать свои границы с Финляндией, переселяя в другие места население приграничья. В 1937 году такие утверждения высказывались нам официально как руководством Комиссариата по иностранным делам, так и высшими военачальниками. В ноябре 1936 года Жданов, влиятельный руководитель Коммунистической партии, выступил на Всероссийском съезде Советов с речью, которую сочли предупреждением малым соседним государствам, чтобы они не позволяли Германии использовать свои территории в качестве плацдарма агрессии против Советской России. «Мы, ленинградцы, – заявил Жданов, – сидим у своих окон и смотрим на окружающий мир. Рядом с нами группа малых стран, которые грезят о больших авантюрах или позволяют крупным авантюристам строить козни внутри своих границ. Мы не боимся этих малых стран. Но если они не ограничатся только своими собственными делами, то мы считаем, что нам, пожалуй, придётся немного приоткрыть наши окна, и им будет неприятно, если нам придётся позвать нашу Красную Армию на защиту нашей страны»1.

В информационном сообщении, пришедшем из Москвы, высказывалось предположение, что эти слова, в которых проводилась уже неоднократно услышанная нами мысль, адресованы прежде всего Финляндии. В сентябре 1937 года тогдашний посол Соединённых Штатов в Москве Джозеф Э. Дэвис, конечно же, на основании услышанного в московских кругах сообщал в своём рапорте, что «Финляндия, вне всякого сомнения, будет союзником Германии при нападении на Ленинград с севера». Однако в качестве собственного мнения, сформировавшегося после посещения Хельсинки и встреч с премьер-министром Финляндии, министром иностранных дел и отдельными членами кабинета, он написал в начале августа госсекретарю США, что внешняя политика Финляндии основывается на непоколебимой решимости избегать ухудшения отношений с кем-либо и что Финляндия намерена «в любом случае, делать всё возможное, чтобы страна не стала ареной боевых действий, когда её политическая и экономическая свобода, а также независимое благополучие были бы уничтожены» (Påuppdrag i Moskva. S. 169, 409)2.

Напомним, что это касалось середины 1930-х годов. Не забудем и то, какими были в то время государственные условия и границы между государствами в Центральной и Восточной Европе. Впрочем, в отдельных кругах (преимущественно среди молодёжи) отмечались чуждые реальности проявления фанатизма в отношении Восточной Карелии и «Великой Финляндии». В защиту молодёжи надо сказать, что это прожектёрство основывалось на идеях, столь мощно выраженных самим Й.В. Снелльманом. Одним из постулатов его национальной идеи было утверждение, что части народа, говорящие на одном и том же языке, рано или поздно найдут друг друга. Доказательства этого Снелльман думал найти не только в истории больших народов, прежде всего Германии и Италии, но и малых народов. «Насколько простирается зона болгарского языка, настолько же должна простираться государственность Болгарии. […] Сколь широко говорят по-сербски, столь же широко должна распространяться и Сербия», – говорил он в своей речи 12 мая 1881 года. Население Восточной Карелии говорит по-фински. Там собраны руны Калевалы. Вывод напрашивался сам собой.

Утверждение Снелльмана было одной из высказанных им половинчатых истин. Вопрос Восточной Карелии, хотя он и относился к сфере прожектёрства, лишённого какого-либо реального основания, серьёзно повредил нам и нашим отношениям с Советской Россией. Это дало повод предрассудкам в отношении нас. В Советском Союзе этот фанатичный энтузиазм привлёк к себе большее внимание, чем у нас могли подумать. С 1919 года события в Восточной Карелии находили отражение, в частности, в русскоязычной советской художественной литературе, что, в свою очередь, усиливало раздражение и недоверие по отношению к нам. Однако всё это относилось к сфере фантазии и показывало лишь незнание ситуации в Финляндии. Подавляющее большинство финского народа думало только о сохранении независимости и защите своей страны. Можно ли позицию русских объяснить иначе, чем типичным для финнов настойчивым подстрекательством со стороны финских коммунистов, сбежавших в Россию? Кремль обвинял нас в сотрудничестве с Германией против Советского Союза – нас, кто столь преданно следовал политике Лиги Наций, на которой мы строили свою безопасность, и кто в 1935 году совместным решением высших государственных органов торжественно объявил, что мы поддерживаем общескандинавскую политику нейтралитета, которая, собственно говоря, была нашей политикой и до этого заявления. В 1937 году Каллио был избран президентом, а представитель в Лиге Наций Холсти стал министром иностранных дел. В том же году Холсти побывал в Москве с визитом, целью которого было улучшить отношения с Советским Союзом и развеять недопонимание. В Финляндии питали некоторые надежды в отношении этой поездки, но попытка осталась безрезультатной. Ещё весной 1939 года мы отклонили предложение Германии заключить пакт о ненападении, чем вызвали её недовольство. Но Советский Союз и Германия подписали в августе 1939 года договор, по которому, как можно было предположить и как в дальнейшем подтвердилось, Финляндия была передана в сферу влияния Советской России, а в конце ноября 1939 года Советский Союз под прикрытием этого договора напал на нас. Наша судьба действительно складывалась трагично.

В 1938 году события в Центральной Европе начали приобретать направление, вызывавшее опасения. Австрию присоединили к Германии, что ещё было как-то объяснимо, поскольку эта мера была связана с движением за консолидацию германской нации. Более опасный характер имели события в Чехословакии в 1938–1939 годы, поскольку присоединение этой страны к Германии уже нельзя было обосновать с помощью германской национальной идеи. Оно означало куда более далекоидущие устремления Германии. Центр Европы пришёл в движение, втягиваясь в водоворот событий. Развивавшийся исторический кризис отбрасывал свою угрожающую тень.

В том же 1938 году Советская Россия предприняла в направлении правительства Финляндии весьма серьёзные меры по зондажу ситуации. В апреле со стороны советского посольства в Хельсинки поступило обращение к министру иностранных дел с сообщением о том, что в Москве, несомненно, уверены в масштабных планах Германии в отношении агрессии против Советской России, и что в этой связи левый фланг немецких войск высадится в Финляндии и продолжит отсюда наступление против России. Пытались разведать, как Финляндия поступит в подобном случае, задавали различные вопросы. Контакты продолжились в течение лета и осени 1938 года, но не принесли результатов. Создаётся впечатление, что с нашей стороны к вопросу не отнеслись должным образом. Когда я вместе с министром Энкелем был в Москве на переговорах о возможностях мира, Молотов сослался на этот контакт, считая его одним из доказательств того, что советское правительство пыталось прийти к взаимопониманию с Финляндией. У меня же об этих переговорах 1938 года не было никакой информации, хотя осведомлённость о них была бы важна при анализе политической ситуации последующего времени. Только сейчас, когда я работаю над этой книгой, мне удалось получить по ним основные сведения. Они, со своей стороны, проливают свет на политику Советского Союза в отношении Финляндии, показывая, насколько последовательной она была.

1939 год был для Финляндии сплошным зловещим периодом, апогеем которого стало нападение Советского Союза 30 ноября.

В начале 1939 года Россия продолжила переговоры, начатые годом ранее, предложив передать ей некоторые острова в Финском заливе. Правительство Финляндии не согласилось вести по ним переговоры, что вызвало недовольство в Кремле. Весной 1939 года при рассмотрении в Совете Лиги Наций соглашения между Финляндией и Швецией по Аландским островам Советская Россия выступила против его подписания, что привело к снятию вопроса, хотя страны – подписанты Аландской конвенции 1921 года приняли наше предложение, а Советский Союз не имел по этому вопросу никаких законных полномочий. Реальное соотношение сил взяло верх над формальным правом. В конце зимы начались переговоры Великобритании и Франции с Советским Союзом, которые, как оказалось, затронули и нас, поскольку Советский Союз потребовал включить нашу страну в число тех малых государств, на которые должны были распространяться гарантии этих великих держав. Это был опасный знак. Из договора западных держав и Советского Союза ничего не вышло, поскольку первые не согласились с требованиями Советского Союза. Напротив, Германия и Советский Союз подписали 23 августа 1939 года уже упоминавшийся роковой пакт, о тайных статьях которого не было надёжной информации.

Но в Финляндии это никого не заботило. Страна жила в преддверии парламентских выборов, велась жёсткая предвыборная борьба, в пылу которой не оставалось времени задуматься, о чём же действительно шла речь в тот период. Из моего дневника за 24.06.39: «Поносят друг друга. Спорят по крошечным внутриполитическим делам – о том, какая партия больше сделала в поддержку земледелия. Обсуждаются старые дела, продолжается полемика по форме правления, в которой особенно активны партии, входящие в правительство. А ведь сейчас на повестке стоят действительно крупные вопросы. Россия желает втянуть и нашу страну в сферу своего влияния. В Москве ведутся переговоры по жизненно важным для нас проблемам. Под вопросом всё независимое положение Финляндии. Но, судя по всему, об этом никто не думает. Ситуация как в 1453 году, когда турки были у стен Константинополя, а в самом городе вели полемику по теологическим догматам до тех пор, пока турки не взяли город и не выгнали спорщиков».

Наше отношение к Советской России вызывает большие опасения. 28 июня 1939 года я направил из Стокгольма частное письмо министру иностранных дел Эркко: «К числу главнейших вопросов нашей внешней политики относится то, можно ли каким-то образом улучшить эти отношения (с Советской Россией) и особенно развеять предрассудки и недоверие в отношениях между Россией и нами. Можно быть какого угодно мнения о России, но фактом является то, что мы не избавимся от соседства с ней. География здесь – определяющий фактор. Аландский вопрос показал, что хотя мы являемся суверенным государством и у нас есть чёткие юридические права, но реальность может стать сильнее их. Если нам придётся отказаться от строительства оборонительных сооружений на Аландах – какой участи я по-прежнему надеюсь избежать, – хотя мы имеем на это законное право, а у России нет права выступать против этого, это говорит о силе реальных фактов. Вопрос стоит о том, можно ли и каким образом улучшить наши отношения с Россией. […] Есть причина серьёзно подумать, что можно было бы сделать».

17 июля 1939 года я написал из Стокгольма своему старому знакомому, председателю Социал-демократической партии и тогдашнему министру финансов Вяйнё Таннеру:

«Мой старый брат! Такая уж у меня есть плохая черта, что я всё принимаю слишком близко к сердцу, а потому я не могу день и ночь не думать о наших внешнеполитических делах и вообще о нашей независимости. Пишу тебе с просьбой обдумать упомянутые ниже вопросы, хотя, не ошибусь, ты о них и так уже думал. По большей части я о них устно или в письменном виде упоминал Эркко, но это моё письмо предназначено только тебе».

«1. Наши отношения с Россией и гарантии, навязываемые нам Россией. […]» «Во-первых, я доволен, что “Социал-демократ Финляндии” написал об этом в прошлую субботу. Это была хорошая статья».

«Я очень озабочен тем, что наши отношения с Россией плохие. Они могут быть “корректными”, но нужно больше. Когда три года назад Холсти стал министром иностранных дел, я считал, что с этим можно было согласиться по причине того, что он, возможно, был бы способен сделать что-то для улучшения наших отношений с Россией. Наверное, и русские не боялись, что Холсти думает о войне против России. У него были отношения и с Литвиновым, с которым он встречался в Женеве. Но сейчас стало ясно, что ему ничего не удалось добиться для улучшения наших отношений с Россией. Можно быть какого угодно мнения о России, но нам никуда не деться от того, что она – наш великий сосед. Один из принципов, которые изначально исповедовала газета “Суометар”3, заключался в том, что в международных делах надо принимать во внимание соотношение политических сил, а при их осмыслении использовать тот скудный разум, которым Господь наделил человека. Этот принцип не устарел и по сей день».

«Первый вопрос таков: Каковы цели русских в отношении Финляндии?

Маннергейм, который считает весьма серьёзным требование России о гарантиях, сказал, что, по его мнению, русские скорее всего думают взять в свои руки побережье Финского залива, что позволило бы господствовать над ним. Кроме того, он не забыл и старые планы России о выходе к Атлантическому океану. Эти цели могут объяснить стремление России отделить Финляндию от северных стран и от сотрудничества с ними. Что может иметь Россия против скандинавской политики Финляндии? Или, может, русские преследуют лишь небольшие цели, и их беспокоит только собственная безопасность, уверенность в том, что через Финляндию на неё не нападут? В последнем случае стремлению помешать сотрудничеству Финляндии и Швеции трудно найти объяснение».

«Если Россия имеет более далеко идущие цели, она о них, конечно, не скажет. В любом случае, не только достижение некоего modus vivendi, но улучшение наших отношений с Россией являются одними из важнейших задач. На это здесь в правительственных кругах – не в последнюю очередь Сандлер – очень надеются».

«Поступили ли мы мудро прошлой зимой, когда русские подняли вопрос об островах в Финском заливе? Мелкие острова (без Суурсаари4) нам не нужны. Для России они имели бы только оборонительное значение. Так мне сказал один эксперт. Можно ли было тогда подготовить вместе с Россией общий обзор ситуации (включая и Аланды) и тем самым улучшить отношения, затрудняюсь сказать». […] «Вопрос в том, что и как можно было бы сделать для улучшения наших взаимоотношений и повышения уровня доверия, а также для того, чтобы внести какую-то ясность в плане намерений России в отношении нас?»

«2. (Касательно вопроса об Аландских островах)».

«3. Мы желаем проводить независимую политику нейтралитета вместе с другими северными странами. Но если это окажется невозможным (и это зависит именно от России) и нам придётся думать о вооружённой борьбе, то в этой связи и независимо от нашего желания встанет вопрос о получении военной помощи. И её мы сможем получить только от противника России. Получим ли мы её, это другой вопрос. Этим я хочу только сказать, что если нынешняя независимая скандинавская политика нейтралитета, которую я поддерживаю от всего сердца, окажется невозможной для нас, то следствием этого станет наша полная политическая переориентация. Она не обязательно будет соответствовать интересам русских. Это и им следовало бы суметь понять. Иными словами, по отношению к нам русские проводят сегодня прямо противоположную политику, чем им следовало бы проводить. Они должны были бы отдавать предпочтение нашей скандинавской политике».

«Мне кажется, что у нас с русскими есть много общих тем для обсуждения, если с ними вообще можно говорить. Попробуй подумать, не смог бы ты сам каким-то образом просветить их. Нам надо попытаться что-то сделать».

Таннер ответил 26 июня 1939 года, что согласен со мной в том, что отношения Финляндии и Советского Союза далеки от того, какими им следовало быть. Со своей стороны, мы не смогли сделать всё, что нужно было бы сделать для улучшения отношений. Нередко наши выступления могли вызвать только раздражение, о Советской России говорили и писали в унизительном тоне. Это надо прекратить. Русские также говорили о неприкрытом германофильстве, которое сквозит в наших газетах, выступлениях общественных деятелей и, прежде всего, в визитах в Германию военного руководства. Следствием этого стало то, что русские не считали нас надёжными партнёрами, а подозревали в нас союзников Германии. В свою очередь, Таннер сказал, что он абсолютно уверен в том, что нынешняя Россия думает не о завоеваниях, а о собственной обороне. Так и в отношении Финляндии Россия имела в виду исключительно интересы обороны. Переговоры, длившиеся почти год, затрагивали малые острова в Финском заливе. Если бы эти требования удалось удовлетворить, Россия могла заплатить неплохую цену в виде торгового соглашения, передав в придачу некоторые территории по ту сторону границы. По мнению Таннера, можно было удовлетворить требования русских по островам, хотя вопрос и вызвал бы изрядный шум, если какое-то правительство уступило в этом отношении. «В независимости Финляндии я всё же твёрдо уверен и не думаю, что ей что-то угрожает», – писал Таннер, завершая письмо следующими словами: «Главное, как относиться к нынешней ситуации. Если война будет, тогда, конечно, придётся пожертвовать и экономикой. Но я не верю в войну. Мир не может настолько обезуметь».

В своём ответе 5 августа 1939 года я написал, что в основном мы разделяем одинаковые взгляды, но добавил, что я пессимистичнее его. «В отношении экспансионистских намерений России я не столь уверен, как ты. Во всяком случае, события последнего времени показали, что Россия хочет превратить нас, аналогично Эстонии и Латвии, в некое подобие вассальных государств, а это уже серьёзно. […] Державе не так просто забыть то, что у неё было раньше, если она, конечно, не приходит в упадок. Почему Россия хочет внести сумятицу в наши отношения со Швецией и другими северными странами?»

«Всё развитие идёт против интересов малых стран. В прежние времена маленькая Швеция могла играть большую политическую роль. Сейчас она вне игры. Казалось, что после мировой войны развитие приобрело иное направление. Возникли новые малые государства. Но сейчас в течение короткого промежутка времени четыре из них – Абиссиния, Австрия, Албания и Чехословакия – вдобавок к двум – Грузии и Азербайджану, которые ранее захватила большевистская Россия, – исчезли, а другие уже превратились или в настоящий момент превращаются в вассалов больших. […] В политической области малым государствам больше нечего сказать. Большие решают между собой и их судьбы, как показывают переговоры в Москве. В какие “протектораты” превратятся малые, если процесс продолжится, трудно сказать».

«Я по-прежнему считаю, что существование малых государств зависит, как правило, от моральных факторов. Если не заставить мир признать аксиому, что малые народы имеют право жить собственной жизнью и что это соответствует интересам больших народов и всего человечества, нас, малых, в конечном счёте, ничто не спасёт». […]

«Выше я говорил о моральных факторах как некой опоре малых государств. Но поскольку их пока не существует, то, по моему мнению, нет другого средства, кроме как быть в готовности защищать себя». […] В этой связи я добавил, что «внешнеполитическое положение нашей страны существенно ухудшилось, и сегодня оно хуже, чем когда-либо ранее, сложнее, чем в 1918 году, когда Россия находилась в нокдауне».

«Ты не веришь в войну. Похоже, такого же мнения придерживается и Эркко. Надеюсь, что вы правы. Проблема лишь в том, что ты не приводишь никаких аргументов в поддержку своей веры. Ты лишь говоришь, “мир не может настолько обезуметь”. Как можешь говорить такое ты, участник событий нашего века с его самого первого дня? Где ты видел господство разума в последние четыре десятилетия?»

«Создаётся впечатление, что парламентские политики зачастую ошибаются в этих вопросах. Недавно я прочитал, что премьер-министр Норвегии Гуннар Кнудсен, которого всё же предупредили знающие люди, сказал в стортинге5 17.02.1914: “Сейчас положение таково, что политический небосклон, если смотреть с точки зрения мировой политики, более безоблачен, чем за многие предыдущие годы” (!!). А как Брантинг, да и Стаафф, оценивали положение зимой и весной 1914 года? Может, ты помнишь, как Лео Мехелин, выступая в парламенте в 1910 году или 1911 году, с издёвкой спросил у графа Берга (сенатора по вопросам путей сообщений), какие такие большие войны ожидает граф и сенатор Берг? Я и сам дважды серьёзно ошибался. В первый раз в 1904 году в отношении войны между Россией и Японией, о которой фон Витте сказал: “Безумная, бессмысленная война”. Второй раз в 1914 году уже о мировой войне, которую Витте назвал “Cette stupide avanture” – “Эта тупая авантюра”. Сейчас я не столь стоек в своей вере».

«По моему скудному разумению, сейчас перекраивается карта Европы и мира. Какой гегелевский “Weltgeist”6 стоит за этим, я не знаю. Во всяком случае, 80-миллионный немецкий народ воссоединился и стремится занять господствующие позиции в Европе, а также стать равным Англии и Франции за пределами Европы. Британия держится за старую политику европейского баланса сил и за своё доминирование вне Европы. Такие проблемы мирным путём не решить. Мы с тобой срослись с либеральными идеями капитализма и социализма, при господстве которых, как полагали, решающее слово принадлежит разуму. Поэтому так сложно понять ход нынешних мировых событий. Единственное, что мне ясно, так это то, что развитие событий идёт иначе, чем предполагалось».

«Никто не может сказать, будет война или нет. По-моему, больше возможностей на стороне войны, а не мира. Но что мы можем сделать в таких условиях, кроме как попытаться подготовиться к худшему. Если её удастся избежать, замечательно. Дорогой страховой полис утрачен, но здесь ничем не поможешь».

Таннер желал, чтобы его убеждённость в бессмысленности войны сказывалась на его деятельности как управляющего финансами государства. Отсюда моё упоминание страхового полиса и ссылка на то, что нам надо быть готовыми к худшему. На всю Финляндию стала известна его речь в парламенте в сентябре 1939 года, когда он, защищая правительство от упрёков в пренебрежении своими обязанностями, усиленно напирал на то, что «в Финляндии не было ни одного человека, который мог бы сказать, что война начнётся 1 сентября». Он повторил в парламенте: «Никто не мог поверить, что лидеры великих держав окажутся настолько лишены разума». Желание положить в основу принятия решений обстоятельства, которые кажутся надёжными фактами, характеризует образ мышления Таннера, плохо подходящий для сферы внешней политики. Мой друг Таннер не был един в своей вере, что война, этот апогей безумия, невозможна для цивилизованного человечества, и что независимость Финляндии нерушима как скала. Подавляющее большинство финского народа считало так же. Среди малых цивилизованных народов, не в последнюю очередь в северных странах, высокие идеи права и гуманизма прочно укоренились в сознании людей. Насилие было чуждым и необъяснимым для нашей сущности.

Доверчивость, непонимание враждебности мира, вера в право, справедливость и правое дело, а также в разум были в нашем народе, как и у многих других малых народов, трогательно прочны и самозабвенны. Светлый оптимизм, убеждение в том, что право малых народов на собственную и самостоятельную жизнь были столь же прочны и столь же естественны, как у больших, что нам нечего было бояться – всё это считалось аксиомой. Сегодня кажется странным читать то, что провозглашалось у нас в годы независимости. «После мировой войны никто больше не может сомневаться в праве и малых народов на существование», – писал (в своей книге “Somen uusi asema”, 19197), правда, находясь в состоянии самого первого очарования, профессор истории и политик Вяйнё Войонмаа, который всё же никогда не забывал о сложностях политики. В основе его планов, как и многих других финнов, лежала вера в силу международного права: в создаваемую Лигу Наций, в провозглашение нейтралитета Финляндии или в то, что с Россией можно подписать полюбовное соглашение, с помощью которого «тлеющие головешки можно убрать из сферы отношений России и Финляндии». Россия навсегда осталась бы в самом дальнем углу Финского залива, куда её задвинули. Финский залив и Ладожское озеро объявили бы нейтральной зоной, откуда были бы выведены все вооружения. Тартуский мирный договор был бы по нашему предложению дополнен статьёй о нейтральном статусе Финского залива. Восточная Карелия была бы присоединена к Финляндии, а Великая Финляндия создана мирным путём. Россия согласилась бы с этим, поскольку дело было правое. Мурманская железная дорого была бы переведена под международное управление.

В столь умилительно идиллическом мире фантазий и грёз пребывали не только в начале 1920-х годов, но и много позже. Профессор Ю.Х. Веннола, игравший заметную политическую роль в период независимости, в частности, он дважды был премьер-министром и один раз министром иностранных дел, писал с искренней доверчивостью: «Те империалистические элементы, которые мечтали о Великой России, больше никогда не вернутся. […] Распад России был исторической необходимостью. […] Возможности большевиков расширить свою власть в значительной мере уменьшились. […] Пройдут десятилетия, прежде чем Россия залечит свои раны. […] Время и право со всеми сопровождающими их жизненными необходимостями работают на укрепление независимости Финляндии и других малых народов». Это цитаты из книги Веннолы “Politiikkamme kansakuntana”8, изданной в 1929 году (S. 33–38, 42). Там также говорится, что у нас «ещё отсутствуют крепкая вера и смелость, когда можно решиться сказать, что наша независимость – это факт, основанный на праве национальностей, и покушение на эту независимость является преступлением». Такой словесной смелости, которой, как, впрочем, и других видов смелости, у нас реально всегда хватало, было, по мнению Веннолы, как и многих других финнов, вполне достаточно.

Уже в 1930-е годы стала проявляться слабость Лиги Наций. Однако возможность нарушения законных соглашений и актов вооружённой агрессии великих держав против малых государств внутри европейских границ не воспринимались всерьёз. Столь низко, по мнению финнов, мир не мог опуститься. Особенно в 1920-е и даже в начале 1930-х годов нас убаюкивали уверениями в том, что Россию не следует бояться, что Красная армия не способна к наступлению, что в истории якобы есть подтверждения того, что Россия вообще никогда не добивалась успеха в наступательных войнах. Кроме того, каждая война негативно сказывалась на внутреннем устройстве России. Считалось, что всё это удержит Советскую Россию от агрессии. В этом было некое зерно истины. Но эта аргументация касалась только больших войн. Для великой державы наступательная война против малого государства – это дело второстепенного свойства, на которое она может пойти без особого риска и добиться успеха. Таким было нападение Советской России на Финляндию в 1939 году. Это – печальная судьба малого государства, с которой ничего не поделать, пока в мире царит закон джунглей.

В Финляндии в условиях послевоенного разочарования Лигой Наций и в атмосфере возросшего самосознания, порождённого независимостью, не обратили внимания на одно важное обстоятельство, а именно на то, что вплоть до второй половины 1930-х годов Советская Россия переживала период сосредоточения и собирания сил. У нас не приняли во внимание и то, что этот период, продлившийся два десятилетия, когда Советский Союз был «по горло» занят своими внутренними делами и не мог играть во внешней политике сколько-нибудь серьёзную роль, был чрезвычайным и временным в истории России как великой державы. Мы привыкли считать такое положение вещей нормальным и непреходящим. Во времена провозглашения финляндской независимости со стороны представителей старшего поколения не раз приходилось слышать слова озабоченности будущим независимости Финляндии. В их мыслях Россия была такой, как в период своего могущества. Правда, и у нас в 1920-е годы звучали голоса предостережения. Ревизионная комиссия, учреждённая специально для создания оборонного ведомства, в своём заключении, датированном 1926 годом, обратила внимание, что лишь случайная слабость Российской империи позволила нам обрести независимость и подчеркнула также то, насколько очевидные внешние и внутренние проблемы Советского государства предопределили, что нам до сих пор не пришлось воевать для защиты своей независимости. После этого в документе содержалась следующая формулировка: «Мы ни в коем случае не можем предположить, что эта великая держава окончательно и навсегда откажется от надежды вернуть те территории, которыми она владела более столетия, и которые предоставили бы ей исключительно выгодное во многих отношениях положение на Балтийском море». Однако эти предупреждения постепенно растаяли и исчезли из памяти народа.

В конце 1930-х годов время кажущейся слабости России осталось позади. Советский Союз, который, несмотря на внутренние перемены, оставался всё той же старой Россией, вернул своё положение великой державы. Нам пришлось иметь дело именно с этой великой державой, потому и проблемы не заставили себя долго ждать. О том, что ситуация изменилась, в Финляндии не удосужились задуматься. Пребывали в атмосфере наивного благоверия и самоуспокоенности, непоколебимо уповая на наше законное право. В такой атмосфере в октябре 1939 года мне готовили инструкции для московских переговоров. По этой причине они были весьма ограниченными. Право у нас имелось, но было ли у нас достаточно мудрости и благоразумия?

Поскольку советское правительство не сообщило, какие вопросы будут подняты на переговорах и какие предложения оно сделает Финляндии, консультации в Хельсинки до моего отъезда носили главным образом общий характер. В ходе зондажа, который по инициативе правительства Советского Союза прошёл в Хельсинки зимой 1939 года, как я уже писал, речь шла об отдельных островах в Финском заливе. Кроме этого, Деревянский упомянул в разговоре с Эркко, что Советский Союз намерен в военно-политическом плане устроить дела в зоне Балтийского моря таким образом, чтобы он мог владеть ситуацией в этом регионе.

Инструкции, опубликованные в «Сине-белой книге» (т. I, с. 44–47), вначале включали в себя только общие комментарии. Предпосылками политического положения Финляндии были её многовековые границы, а также тот факт, что одни и те же люди из поколения в поколение жили в этой стране, развивали её, создавая своим трудом своеобразную финскую нацию и форму цивилизации. Целью такой констатации было доказать наше моральное право мирно жить в своей стране в пределах наших старых границ, поскольку и мы, со своей стороны, никому не хотим мешать или причинять какой-либо ущерб. Всё это, конечно, абсолютно правильно, но на переговорах с великой державой такие моральные аргументы весят не особо много.

Далее в инструкциях отмечалось, что отношения между Финляндией и Советским Союзом согласованы и упорядочены в Тартуском мирном договоре от 14.10.1920. Кроме него, между нашими странами 21.01.1932 был подписан Договор о ненападении и мирном улаживании конфликтов, а также дополняющая его Конвенция об определении агрессии от 3.07.1933. В первом документе обеими сторонами были гарантированы границы между Финляндией и Советским Союзом так, как они были закреплены в Тартуском мирном договоре, «который остаётся их незыблемой основой», помимо чего договаривающиеся стороны «обязуются воздерживаться от всякого нападения одна на другую». «Будет рассматриваться как нападение всякое насильственное действие, нарушающее целостность и неприкосновенность территории или политическую независимость другой Высокой Договаривающейся Стороны, даже если бы оно было совершено без объявления войны и с избежанием её проявлений». Дополнительно в Договоре о ненападении было определено, что «Высокие Договаривающиеся Стороны заявляют, что они будут стремиться всегда разрешать в духе справедливости все споры, независимо от их природы или происхождения, которые возникли бы между ними; и они будут прибегать, в целях их разрешения, исключительно к мирным средствам. В этих целях Высокие Договаривающиеся Стороны обязуются передавать все споры, которые возникли бы между ними после подписания настоящего договора и которые не могли бы быть урегулированы в обычном дипломатическом порядке в разумный срок, согласительной процедуре в смешанной согласительной комиссии, права, состав и производство которой будут установлены в особой дополнительной конвенции, которая явится неотъемлемой частью настоящего договора». В Конвенции о согласительной процедуре от 22.04.1932 было более точно определено, каким образом при возникновении возможных споров надо было пытаться решить вопрос в рамках согласительной процедуры. Кроме того, 7.04.1932 было согласовано, что договор о ненападении будет находиться в силе до конца 1945 года.

Иными словами, документы, определяющие отношения Финляндии и Советского Союза, были совершенно понятны. В них не было никаких пробелов. В правовом и моральном отношении позиция Финляндии была безоговорочно сильной.

Далее в переданных мне инструкциях обращалось внимание на то, что целью внешней политики Финляндии было обеспечение мира и сохранение нейтралитета, который Финляндия желала отстаивать и вооружённым путём, и что Финляндия уже в силу своих малых размеров не могла быть угрозой ни для какой другой страны. По всем предложениям, которые могли поколебать политическое положение Финляндии или финскую политику нейтралитета, мне следовало однозначно занимать отрицательную позицию. Ни на какие предложения советской стороны, затрагивающие территориальную или государственную неприкосновенность Финляндии, не было права давать какие-либо обещания, находившиеся в противоречии с конституционными законами Финляндии, причём надо было подчеркнуть, что любое возможное соглашение должно быть одобрено правительством и парламентом Финляндии в установленном порядке.

Если со стороны Советского Союза последовали бы предложения, касавшиеся создания советских баз на материковой части Финляндии или же, например, на островах Аландского архипелага, такие предложения надо было отклонить, отказавшись от их дальнейшего обсуждения. То же самое касалось предложений о переносе границы на Карельском перешейке. Возможные предложения о передаче портов Финляндии в той или иной форме в использование Советского Союза нельзя было принимать для рассмотрения. Финляндия была готова позаботиться только об организации коммерческого транзитного движения. В инструкциях содержалась ссылка на то, что Финляндия сделала Советскому Союзу предложение по заключению торгового соглашения.

В отношении островов в Финском заливе, по которым советской стороной поднимался вопрос прошлой зимой, Гогланд должен был оставаться вне сферы переговоров. В качестве «крайней уступки» можно было согласиться обсуждать вопрос о трёх малых островах – Сейскари, Лавансаари и Тютярсаари9, если урегулирование этого вопроса будет осуществляться на основе взаимности и если компенсация, предлагаемая финской стороне, была бы такой, что в глазах мирового сообщества она бы выглядела разумной сделкой. «Пусть это решение, о котором, возможно, следует подумать, если на это согласится парламент, станет доказательством того, что Финляндия изъявляет желание принять во внимание обозначенные Советским Союзом аспекты безопасности».

Если Советский Союз внесёт предложение о заключении между Финляндией и Советским Союзом договора о взаимной помощи, следовало сообщить, что он не согласуется с политикой нейтралитета Финляндии, поскольку, в частности, Финляндия приняла решение не заключать никаких союзов, что является неотъемлемой чертой политики нейтралитета Финляндии. Финляндия боялась, что политика союзов могла втянуть страну в войну. В завершении содержалась ссылка на то, что Советский Союз с удовлетворением констатирует проведение Финляндией северной политики нейтралитета.

Из изложенных инструкций становится ясно, что у меня не было права ничего обещать и вообще стараться не втягиваться ни в какие разговоры о чём-либо, кроме, как «в крайнем случае», о трёх малых островах в Финском заливе – Сейскари, Лавансаари и Тютярсаари.

Главной целью первых переговоров было выяснить, что предложит нам Советский Союз. Устно мне сообщили и важную инструкцию – ни в коем случае не дать переговорам прерваться.

III

Советский Союз в 1939 году

Советский Союз в 1939 году представлял собой серьёзный фактор международной политики. Обе группы великих держав наперегонки стремились заручиться его расположением.

Но какой действительно была Советская Россия? Что произошло в этой великой державе за последние 23 года? Шло ли развитие вперёд и насколько? Какими были экономическая и военная мощь, а также внутренняя прочность Советского Союза? Обо всём этом за границей были весьма смутные представления. Об этом ничего толком не было известно и в Финляндии, хотя мы граничили с Советским Союзом и знали Россию в силу наших прежних отношений лучше, чем многие другие народы. Создавалось впечатление, что хотели забыть само существование великого неизвестного. «Советский Союз не только в политическом, но и в экономическом отношении оставался сфинксом», – писала в ноябре 1941 года одна влиятельная немецкая газета. Существовала какая-то духовная расслабленность, мешавшая выяснить, что же из себя реально представлял Советский Союз. Различные художественные описания, принадлежавшие деятелям, преимущественно лево-социалистического направления, которые посетили Россию, можно было на первый взгляд считать преувеличенными. С другой стороны, впадали в иную крайность. «В среде официальных и полуофициальных представителей Советского Союза царила такая система искажённых данных, подобной которой ещё не видели. […] Если мы не хотим оказаться полными глупцами, нам надо исходить из того, что каждое сведение, которое содержит что-то полезное о Советской России, является ложным», – заявил Вернер Зомбарт в 1924 году (Der proletarische Sozialismus. T. 1. S. 471– 472)1.

Было известно, что в России произошла революция, перевернувшая общество до основания. Катаклизм и кровопролитие не могли принести с собой ничего хорошего. Так, по крайней мере, полагали.

Известный швейцарский философ истории Якоб Буркхардт на основании опыта старой и новейшей истории в своих лекциях 1868 и 1870–1871 годов, изданных только после его смерти отдельной книгой “Weltgeschichtliche Betrachtungen”, описал ход революций следующим образом:

«Необходимость любой ценой сохранить за собой успех ведёт в такие времена к полной беззастенчивости в выборе средств и к тотальному забвению первоначально провозглашённых принципов. Это приводит к компрометирующему весь кризис терроризму […]. Как правило, терроризм в самом начале использует для своего оправдания популярный предлог внешней опасности, в то время как сам он рождается из взвинченной ярости против почти неуловимого внутреннего врага, также как и из потребности в получении лёгких средств управления, и из растущего осознания численного превосходства его противников. В дальнейшем существование террора становится само собой разумеющимся, поскольку в случае его ослабления сразу же последует воздаяние за всё уже совершенное. […] Для такого искажённого взгляда на вещи полное уничтожение противника кажется единственным спасением, и не должно быть пощады ни детям, ни наследникам; “colla biscia muore il veleno”2. Когда всех охватывает настоящая жажда охоты за призраками, уничтожению подвергается определённая категория людей в соответствии с установленным принципом их отбора. В то же время величайшие массовые бойни, анонимные и осуществляемые наугад, дают только ограниченный эффект, поскольку проводятся от случая к случаю, а названные выше казни повторяются и могут быть бесконечными»3.

В общих чертах эта схема Буркхардта весьма подходит к русской революции, как, впрочем, и к Великой французской.

Большевистская революция была намного масштабнее, она ударила глубже, чем французская революция, разрушив до основания общественные устои. Но вряд ли русская революция заслуживает более жёсткого осуждения, чем «великая» французская революция, с которой ведётся отсчёт новейшего периода истории. Считается, что обе возникли вследствие того, что прогнивший и негодный высший класс был не способен не торопясь, мирным путём обновить общественные условия. Главные достижения французской революции, которые кажутся современному человеку относительно простыми – равноправие граждан перед законом, а также уничтожение привилегий дворянства и духовенства, – потребовали 25 лет потрясений во всей Европе и жизни миллионов людей. Действительно, истории нужна совершенно несоразмерная драка, чтобы получить хотя бы мизерные результаты. Но мне кажется, что были правы те историки французской революции, которые задавались вопросом, а не была ли цена чрезмерной, те, кто полагал, что основных достижений революции можно было добиться и без ужасных катаклизмов путём эволюционного развития.

Говорят, это – переделывание истории. Когда речь идёт о революциях, господствуют такие атмосфера безнадёжности и фаталистическая вера, что ничто другое уже просто невозможно. «Революцию нельзя критиковать», – утверждали как французские, так и русские революционеры. Почему нет? Во всех странах прогресс не был сопряжён со столь кровавыми деяниями. Английские революции были крошечными по сравнению с революциями во Франции и России. И всё же, именно Англия, как никто иной, шла в первых рядах человеческой цивилизации. И там были свои гражданские войны и своя «великая революция» во времена Кромвеля, на полтора столетия раньше французской революции. В этой гражданской войне, пишет один английский историк, «как кавалеры (роялисты), так и круглоголовые (пуритане, парламентская партия) выгодно отличались от идейных эмигрантов и якобинцев времён французской революции. Английская гражданская война (английская буржуазная революция) означала не окончательный крах обветшалого общества в атмосфере хаоса, порождённого классовой ненавистью и алчностью, а борьбу политических и религиозных идеалов, которая разделяет каждое сословие в социально здоровой и экономически процветающей стране» (Trevelyan G. Macaulay. History of England. V. II. P. 406). Возможно, что английский историк в своей критике не слишком беспристрастен. В те времена ни в Ирландии, ни в Шотландии не жалели своих противников, да и принудительная экспроприация собственности политических противников без всякой компенсации не была в новинку и в Англии. Однако, во всяком случае, ход английской революции не сравним ни с французской, ни с русской хотя бы потому, что она произошла уже в середине XVII столетия. Шведские революции были детскими шалостями. Там за последние десятилетия мирным путём произошли весьма радикальные изменения. Так было в Швеции и Англии, но не во Франции и России.

Каковы постоянные достижения русской революции – этого ещё нельзя сказать. Советская Россия сегодня – такая же империалистическая и военная держава, как и остальные; честолюбивая, беспардонная по отношению к слабым, как и другие. В этом отношении не произошло никаких перемен. Напротив, там, внутри страны, вступило в силу государственно-социалистическое устройство. Большевики до основания перевернули и привели в движение затхлое, заплесневевшее общество царской России. Военная мощь России возросла. Но жизненный уровень и условия жизни людей, по крайней мере, на сегодняшний день, ещё не сравнялись с западными, «капиталистическими», странами. И самое главное: свобода в западном понимании в Советской России, по крайней мере до сих пор, совершенно не известна.

Некоторые историки считают гениальными народы, которые, подобно народам Франции и России, способны совершать великие и кровавые революции (Breysig Kurt. Von geschichtlichen Werden. III. S. 365–367)4. С таким же успехом можно считать гениальными и те народы, которые оказались способны избежать революций, и найти какой-то изъян у тех, кто не смог организовать свою жизнь без чрезмерных потрясений.

В результате революции в России появились «марксистская коммунистическая система и диктатура бедноты». Это было известно. В соответствии с постулатами либерализма, система, в которой «законы экономики» большей частью задвинуты в угол, не должна была существовать, она должна была рухнуть в силу своей невозможности. Вот и ожидали, что раньше или позже система рухнет или, по крайней мере, в ней постепенно будут происходить изменения, необходимые после длительного периода слабости, так называемое «обуржуазивание». «Гигантская держава на Востоке созрела для своего краха», – убеждал Гитлер в «Майн кампф». Ещё в конце 1920-х годов эта мысль публично высказывалась в кругу видных западных политиков. В любом случае, с помощью такой системы нельзя было создать хоть сколько-нибудь мощные экономику и государство. Так, примерно, по моим наблюдениям, размышляли и в других странах.

Кроме того, было известно, что Россия – это многонациональная страна. Иными словами, и в национальном плане она была раздроблена и слаба. В Советском Союзе, как полагали, должно было проявляться экономическое, социальное и национальное недовольство. В правящих кругах царили серьёзные распри («чистки»). Таким образом, Советская Россия не могла быть ничем иным, как хрупким государством – многократно упоминавшимся «колоссом на глиняных ногах».

Но большевики устояли. Советский Союз не рухнул. Ленин спас революцию, а Сталин, строитель государства, поднял Россию с колен и вернул ей могущество. Уже в 1922 году советское государство простиралось от Северного Ледовитого океана до Чёрного моря и от Балтики до Тихого океана. После нападения немцев Советская Россия показала невиданную военную силу, значительно более мощную, чем была у царской России. Мир с удивлением наблюдал гигантскую битву Советской России. Чем это можно было объяснить? В литературе, с которой мне удалось познакомиться, я не нашёл удовлетворительного объяснения. Авторы не были способны следить даже за внешним развитием событий и разбираться в том, чем же вызваны достижения Советской России. У многих стран, больших и малых, были свои официальные представительства в Москве. Общая искажённая оценка ситуации в Советской России и её реальной силы является далеко не лучшей характеристикой дипломатов. В той же мере об их дипломатических и внешнеполитических способностях свидетельствует то ужасающее положение, в котором с 1939 года находился окровавленный мир, стонавший от потери всяческих надежд.

Даже такой знаток России и русской души как Томаш Масарик, ставший позже президентом Чехословакии, не мог правильно оценить большевистскую Россию. В одном из меморандумов, написанных в апреле 1918 года, он, правда, высказал верное мнение, что большевики останутся у власти дольше, чем думали их противники, но вместе с тем предположил, что они потерпят поражение вследствие «политического дилетантизма». Впрочем, и другие предсказания Масарика и его размышления о будущем не подтвердились (Masarik T.G. Die Weltrevoluytion. S. 212–216)5.

Бывший посол Соединённых Штатов в Москве Джозеф Э. Дэвис, который не был профессиональным дипломатом, отмечал в 1937–1938 гг., как следует из его опубликованных докладов, что экономический, социальный и военный потенциал Советского Союза весьма значителен и что он намного больше, чем привыкли думать. Но поскольку, как складывается впечатление, он считал главной причиной успеха то, что Советский Союз то в одном, то в другом отказывался от принципов коммунизма, это вряд ли достаточно для объяснения. Никакая экономическая система, включая и либеральную, на практике не предстаёт в абсолютно чистом виде, но отличается от теоретической модели, предположительно, не в меньшей степени, чем и система большевиков.

Здесь не ставится цель попытаться разрешить «загадку Советской России», попытаться объяснить, как происходило и могло происходить строительство этой гигантской страны и мощной державы. К тому же, у меня для это нет достаточной информации. Отметим лишь по ходу рассуждения, что бесконечные природные запасы Советской России отчасти объясняют достижения советской системы. В более бедных странах дела могли сложиться иначе. Но складывается впечатление, что за рубежом под влиянием своих экономических догм давали излишне одностороннюю оценку Советскому Союзу и ситуации в нём. В экономических и общественных системах меньше безоговорочного, абсолютного, и больше относительного, релятивистского, чем мы привыкли полагать. «С помощью советской системы России было доказано, что социалистическое государство может существовать и осуществлять самые необходимые функции, чтобы продолжить своё существование», – говорит американский экономист и профессор Келвин Б. Гувер, который в 1929–1930 годы находился в Советском Союзе с исследовательскими целями. «Раньше обычно придерживались того мнения, что социалистическое государство вообще не может “решать свои дела”. Отрицание этого более не является возможным. Другое дело, в какой системе, социалистической или капиталистической, людям лучше живётся» (Hoover С. The Economic Life of Soviet Russia. Р. 337)6.

В 1920-е и даже в начале 1930-х годов Советский Союз не играл в международной политике активной роли, присущей великой державе. Тогда он был полностью связан своими делами, создавая на руинах, оставленных мировой и гражданской войнами, социалистическое хозяйство и общество. Всё же Советская Россия в силу своих размеров и положения является столь значимым фактором, что забыть её невозможно. Даже в период своей слабости она создавала головную боль другим странам Европы.

Я не ставлю своей целью подробно описывать запутанные отношения Советского Союза и других держав в 1920-е годы. В них происходила практически беспрерывная череда просчётов и ошибок. Возможно, в меньшей степени это касалось Советского Союза. Изучение этих ошибок представляет определённый интерес. С другой стороны, не удивительно, что руководители западных держав, занятые приведением в порядок хаоса, оставленного Первой мировой войной, находятся в недоумении перед новым и весьма примечательным феноменом Советской России, не понимая, как к нему надо относиться.

Первый этап представлял собой полный разрыв отношений и отправку войск, впрочем, весьма небольших, на захват территорий Советской России. За ним последовала слабая поддержка «белых генералов». И то и другое было ошибкой. Затем произошёл разворот на 180 градусов: начались переговоры с большевиками. Думали, что Советскому Союзу придётся принять продиктованные западными державами соглашения, например, относительно выплаты долгов и возвращения экспроприированной иностранной собственности. Большевиков надо было «приручить». Когда в 1921 году Ленин объявил о начале Новой экономической политики (НЭП), решили, что она означает конец революции, советский «термидор». Обо всём этом велись переговоры на Женевской и Гаагской конференциях 1922 года. Снова ошибка. Советский Союз не согласился с навязываемыми ему условиями, и из этой попытки ничего не вышло. Новый разворот. Советский Союз признали без всяких условий, заявив о желании торговать с ним. Думали, что получится убить двух мух одним ударом: торговля с Советским Союзом эффективно содействовала бы возрождению экономики Европы, пострадавшей от мировой войны, а экономические контакты с внешним миром позволили бы обуздать большевиков. Опять просчёт: значение торговли с Советской Россией для Европы было явно преувеличено, одновременно не удалось обнаружить никаких признаков «обуржуазивания» Советской России. Напротив, коммунизм приобрёл ещё более радикальные черты.

У советских лидеров была собственная политика. В первые годы революционная идеология и сметающая на своём пути все преграды мощь необходимости победы всемирной революции играли определяющую роль в формировании их позиций. Господствовало представление о скором наступлении революций в других странах. Сначала Ленин основывал свою линию именно на этом. По мере того, как советская система устанавливалась бы в разных странах, они объединялись бы в федеративный союз социалистических государств – так думал Ленин. На III Всероссийском съезде Советов 30 января (31 января. – Примеч. пер.) 1918 года он предложил, чтобы, в частности, рабочие и крестьяне Финляндии, взяв власть в свои руки, обратились к большевикам, выражая непоколебимую решимость «идти вместе с нами по пути Интернационала. Вот основа нашей федерации, и я глубоко убеждён, что вокруг революционной России всё больше и больше будут группироваться отдельные различные федерации свободных наций»7. Для разжигания революции и создания советской власти в других странах Ленин в 1919 году основал Коммунистический Интернационал, Коминтерн, одной из целей которого была определена борьба за создание союза федеративных советских республик. В соответствии с новой редакцией Устава организации, принятой на VI конгрессе Коминтерна в 1928 году, одной из его целей было «создание всемирного союза социалистических советских республик». «Большевики ждали формирования нового мира, в котором Москва стала бы великим Римом» (Dennis Alfred L.P. The Foreign Policies of Soviet Russia. P. 340)8.

Эти надежды большевиков стали их первым просчётом. Из революций в больших странах, а тем более из планов всемирной революции ничего не вышло. Но пропаганда Коминтерна, параллельная политика советского правительства, принесла немало проблем и трудностей. Кремль довольно скоро заметил, что «капитализм стабилизировался», а надежды оказались напрасными, хотя вера в необходимость революции, которая должна была произойти рано или поздно, никуда не делась.

Как «буржуазные» государства преувеличивали значение торговли с Советской Россией, так и советские руководители полагали, что Европа и мир не смогут экономически существовать без Советской России. На основе этих рассуждений они вначале думали, что сумеют получить крупные кредиты от западных стран. Ошибка. Хотя, с экономической точки зрения, богатая природными запасами Россия и была важным и полезным фактором, но вовсе не необходимым. Это показали прошедшие четверть века. Иностранные государства не пошли на требования советского правительства. Наоборот, в своей созидательной работе Советский Союз получал экономическую поддержку от частных зарубежных компаний, преимущественно немецких и американских: это касалось как работы квалифицированного технического персонала, так и кредитов. Довольно быстро большевистские вожди заметили, что западных капиталов, которые можно было бы получить на приемлемых условиях, далеко не хватает. Приходилось работать с расчётом на собственные силы и средства. Этим они и занялись, проявляя жёсткость и последовательность в снижении уровня жизни народа, что позволяло направлять сэкономленные деньги на создание основ промышленности. Это строительство, осуществлённое Страной Советов преимущественно своими силами, содействовало поднятию уровня самосознания руководителей и народа.

Великое коммунистическое строительство Советского Союза в 1920-е годы и даже в начале 1930-х годов предполагало удержание государства от военных конфликтов. Это придало внешней политике Советской России последовательность. Для того, чтобы создавать основанную на принципах марксизма социально-экономическую и общественную систему – «коммунизм в одной стране», – сохранение мира было жизненно важным условием. На это и была нацелена политика Кремля. Частью этой политики стало проявившееся уже в 1920-е годы стремление большевиков к снижению градуса противостояния. Конечно, Коминтерн подстёгивал коммунизм в других странах. Однако и в этом случае, когда надежды на всемирную революцию развеялись на достаточно продолжительное время, целью было использовать агитацию трудящихся в зарубежных странах на предотвращение возможного нападения на Советский Союз и на поддержку политики, благосклонной по отношению к Советской России. В этом пропаганде удалось добиться выгодных для Советской России результатов. В безопасных для Советского Союза малых странах, особенно в соседних, ранее входивших в состав России, и в регионе Балкан, исстари бывшем объектом её экспансионистских устремлений, пропаганда преследовала иные цели. Целью подстрекательства в первые послереволюционные годы было социальное брожение и в крупных странах, когда там, как, например, в Италии в 1920 году и в Германии в 1923 году, складывалась благоприятная ситуация. Однако, например, в Англии безнадёжность революций была очевидной, хотя и там Кремль полагал с помощью пропаганды в Азии нанести ощутимый удар по Британской империи.

Большевики всегда отличались недоверчивостью. Кремль разделял устойчивое мнение, возможно, берущее начало в первые годы революции, со времени иностранной интервенции, что «буржуазные» государства якобы постоянно готовились к агрессии против Советского Союза для уничтожения коммунизма. Это также было их ошибкой. В «буржуазных» странах таких целей не было, если не считать упомянутую выше весьма слабую и плохо организованную поддержку русских «белых генералов» в первые годы советской власти, особенно в 1919 году, а также помощь Франции Польше в 1920 году. В соответствии с мировоззрением либерализма, господствовавшим тогда на Западе, каждый народ имел право пользоваться ниспосланной свыше благодатью своим собственным способом, а вмешательство во внутренние дела других народов не укладывалось в их теорию и практику. Европейские государства были настолько заняты своими собственными делами, отчасти взаимными спорами, что у них просто не было возможности предпринимать какие-либо крупные зарубежные акции. Кроме того, как уже отмечалось ранее, в 1920-е годы считалось, что гигантский советский эксперимент потерпит провал и что Советская Россия рано или поздно рухнет или «обуржуазится». К тому же Советский Союз с 1922 года находился в договорных отношениях и сотрудничал с Германией, которая, в свою очередь, пыталась найти у него поддержку против западных держав, полагая, что с его помощью удастся внести изменения в Версальский мирный договор – надежда, оказавшаяся беспочвенной.

Таким образом, внимание Советского Союза в 1920-х годах и даже в первой половине 1930-х годов было приковано к своим внутренним делам. Как активный фактор внешней политики он ещё переживал период бессилия. Хуже было другое – создавалось впечатление, что в зарубежном общественном сознании в отношении этой более чем десятилетней внешнеполитической слабости сложилось устойчивое представление, что это было нормальным состоянием Советской России и что в сфере международной жизни Советский Союз если и нужно было принимать во внимание, то лишь как источник коммунистической пропаганды.

Ситуация изменилась в 1930-е годы.

К середине 1930-х годов Советскому государству удалось создать достаточно развитую экономику, особенно тяжёлую промышленность и основанную на ней военную промышленность (пятилетки) и привести в порядок армию. Это, в свою очередь, способствовало увеличению значения Советского Союза как международного политического фактора власти, причём это наиболее явно проявилось в тот момент, когда на стыке десятилетий и в последующие годы Европа и остальной мир находились в тисках тяжёлого экономического кризиса. Советский Союз уже не был тем, чем он являлся в 1920-е годы. Уинстон Черчилль, который в своих военных книгах обрисовал Советскую Россию как «замороженную в условиях бесконечной зимы под гнётом недочеловеческих догм и сверхчеловеческой тирании», уже в 1932 году считал Советскую Россию «одним из наиболее гигантских факторов в мировой экономике и в мировой дипломатии». Наконец в 1933 году Соединённые Штаты, с которыми Советский Союз долго стремился выстраивать отношения и с которыми он уже с 1920-х годов через отдельные американские компании находился в достаточно широких и полезных для себя связях, приняли решение о его правовом признании. Самосознание кремлёвских вождей и народа Советской России, ощущение силы великой державы и гордость за неё ещё больше выросли. «В наше время со слабыми не принято считаться – считаются только с сильными», – сказал Сталин на съезде партии в январе 1934 года.

Наряду с коммунистической идеологией стал всё больше проявляться русский патриотизм. Ленин изначально равнодушно относился к решению вопросов русской национальности. Он был международным марксистом. Но и он не был лишён чувства русского патриотизма, хоть его целью было исключительно социалистическое отечество. В 1918 году, после заключения Брест-Литовского мира, который он воспринял весьма болезненно, Ленин написал работы «О защите Отечества», «Об отечественной войне»9 и о том, что большевики решили – он использовал старое слово «Русь», – «чтобы Русь перестала быть убогой и бессильной, чтобы она стала в полном смысле слова могучей и обильной». «Мы оборонцы с 25 октября 1917 года. Мы за защиту отечества»10, – писал он. «Любовь к советскому отечеству», «патриотизм» становились в 1930-е годы всё более привычными словами. Период слабости Советской России оставался позади.

По мере укрепления положения Советского Союза его направленные вовне цели и устремления, а также усиление позиций великой державы, старый «империализм», обретали место в политике Кремля. Как бы отнёсся Ленин к великодержавным устремлениям Советского Союза и русскому империализму после того, как стало ясно, что из ожидаемого им союза советских государств ничего не выйдет, не известно. Пошёл бы он, да и вообще мог ли пойти как руководитель великой державы России тем же путём, что и Сталин? Ленин не был демократом. У него был характер подлинного диктатора, да ещё и циника. Октябрьскую революцию он осуществил меньшинством против большинства. Антимилитаризм и пацифизм были, по его мнению, болезнями, присущими малым государствам. Он не старался избегать кровопролития и беспардонного насилия. Узнав об отмене смертной казни для солдат, введённой в своё время правительством Керенского, а это действительно произошло в период первоначального опьянения от успеха11, Ленин зло воскликнул: «Вздор! […] Как же можно совершить революцию без расстрелов? Неужели же вы думаете справиться со всеми врагами, обезоружив себя? […] …недопустимая слабость, пацифистская иллюзия. […] Неужели вы действительно думаете, что мы придём к победе без жесточайшего террора?»12 Он требовал отмены выборов во Всероссийское учредительное собрание, опасаясь, что большевики останутся в меньшинстве. Когда ему заметили, что они, большевики, сами обвиняли Временное правительство в затягивании выборов, он ответил: «Вздор! Важны факты, а не слова»13. После того, как было созвано Учредительное собрание, он сказал: «Конечно, Учредительное собрание должно быть распущено»14. С помощью силы он и разогнал Учредительное собрание, в котором у большевиков было всего 168 представителей из 703, поскольку оно не отвечало «воле трудящихся и эксплуатируемых классов». Было естественным, как он сказал, поставить интересы Октябрьской революции выше формальных прав Учредительного собрания. Различие между большевиками и социал-демократами заключалось в том, что, по мнению последних, пролетарии должны были получить большинство на основе всеобщего избирательного права и уже на его основе взять государственную власть, что сделало бы возможным построение социализма. «А мы говорим на основании учения Маркса и опыта русской революции: пролетариат должен сначала свергнуть буржуазию и завоевать себе государственную власть, а потом эту государственную власть, то есть диктатуру пролетариата, использовать как орудие своего класса в целях приобретения сочувствия большинства трудящихся»15. Следовательно, если люди по-хорошему не хотят стать счастливыми, то их надо к этому принудить. Стал бы Ленин со временем придерживаться в международных делах иного, либерального, принципа – а именно права народов на самоопределение, чтобы каждый мог пользоваться ниспосланной свыше благодатью своим собственным способом, – пусть останется без ответа. По мнению Ленина, большевистская партия могла быть маленькой, если она является энергичным «авангардом пролетариата»*.

Создаётся впечатление, что великие державы следуют своим законам развития. Империализм присущ не только Советскому Союзу. Все великие державы являются, или, по крайней мере, до сегодняшнего дня были, империалистическими. Похоже, это часть их сущности. Империализм – это страстное желание народов и власть предержащих к обладанию ещё большей долей мирового господства, таково его определение. Считается, что это проявление неудовлетворённости и постоянного стремления человеческого сердца, что он олицетворяет новую страсть больших народов после того, как прежняя, национальная идея, нашла своё воплощение. Поэтому нет особой причины дивиться советскому империализму.

В начале 1930-х годов в Европе появился новый фактор, который, возможно, заставил Советский Союз отказаться от своей предшествующей самоизоляции и окунуться с головой в бурную внешнеполитическую деятельность, пожалуй, даже чуть раньше, чем его руки были свободны от внутреннего коммунистического строительства. Этим фактором был подъём национал-социализма в Германии и его окончательный приход к власти в 1933 году. Кремль заметил, что он нёс с собой угрозу Советскому Союзу. В европейской политике начался новый этап. Гитлер хотел обрести для Германии превосходство в Европе и «жизненное пространство» на Востоке. Нельзя отрицать, что Москва в своих оценках была, очевидно, точнее и дальновиднее Лондона и Парижа. В январе 1934 года Сталин отметил, что в Германии взяла верх «новая политика, напоминавшая опасный для России курс, проявившийся ещё в годы Первой мировой войны и отличавшийся от прежней политики, зафиксированной в договорах между Советским Союзом и Германией»16. Западные державы, Англия и Франция, подстраивались под эти устремления Германии для исправления тех положений Версальского мира, которые в наибольшей мере ущемляли интересы Германии (возвращение Саарской области и снятие обременений с Рейнских земель, воссоздание немецкой армии, а также присоединение Австрии к Германии). В 1938 году они, подписав Мюнхенское соглашение, согласились на раздел Чехословакии, на присоединение к Германии областей, населённых судетскими немцами, что означало попрание территориальной целостности и независимости Чехословакии. Западные державы подписали с Германией Мюнхенское соглашение, чтобы таким образом спасти мир для Европы. На деле результат этого рокового соглашения оказался обратным.

Кремль уже раньше, сразу после прихода национал-социалистов к власти, сделал свои выводы. Им было легче определить свою позицию, поскольку Гитлер в книге «Майн кампф», не скрывая, указал в качестве своей цели завоевание для Германии новых территорий на Востоке, где находилась Советская Россия. В книге выдвигалась сомнительная для Советского Союза мысль, что Германия не может позволить существования наравне с собой другой континентальной державы. Создаётся впечатление, что с этого момента укрепление безопасности государства для предотвращения угрозы со стороны энергично вооружавшейся Германии вышло на первое место в политике Кремля. «Дело явным образом идёт к новой войне», – сказал Сталин в 1934 году на съезде Коммунистической партии, многократно возвращаясь потом к этой мысли17.

Вначале Советский Союз стремился отражать эту угрозу вместе с другими государствами. Став в 1934 году членом Лиги Наций, Советский Союз под лозунгом «коллективной безопасности» стал энергично собирать страны – члены Лиги Наций в единый фронт против Германии. На следующий год он подписал договоры о взаимной помощи с Францией и Чехословакией. Однако Мюнхенский договор 1938 года, которым Чехословакия была отдана на растерзание и для участия в котором не был приглашён Советский Союз, похоже, убедил Кремль в бесплодности действий Лиги Наций и вызвал серьёзную озабоченность советского правительства. Кремль посчитал, что попал в изоляцию, оказавшись один на один с Германией. Не известно, есть ли основания верить слухам о том, что на этих переговорах в той или иной форме шла речь о получении Германией карт-бланша на завоевания за счёт территорий Советского Союза и что Германия использовала эти уступки представителей западных держав на переговорах в Москве в 1939 году. Это достаточно хорошо укладывается в практику современного политического поведения. В любом случае, в Кремле существовало серьёзное недоверие на этот счёт. «Никто уже не верит в елейные речи о том, что мюнхенские уступки агрессорам и Мюнхенское соглашение положили будто бы начало новой эре “умиротворения”», – сказал Сталин в выступлении на съезде ВКП(б) 10 марта 1939 года18. В той же самой речи, где не пощадили и «фашистов», в адрес западных держав высказано глубокое недоверие, что они сознательно хотели сделать Советский Союз объектом агрессии со стороны Германии. Касательно завоеваний «государств-агрессоров», то есть Японии, Италии и Германии – Японии в Китае, Италии в Абиссинии, а также Германии в Австрии и Судетской области, Сталин сказал, что главная причина такого развития «состоит в отказе большинства неагрессивных стран, прежде всего Англии и Франции, от политики коллективного отпора агрессорам, в переходе их на позицию невмешательства, на позицию нейтралитета»… «пусть каждая страна защищается от агрессоров, как хочет и как может, наше дело – сторона, мы будем торговать и с агрессорами, и с их жертвами». «В политике невмешательства сквозит стремление, желание не мешать агрессорам творить своё чёрное дело, не мешать, скажем, Японии впутаться в войну с Китаем, а ещё лучше с Советским Союзом, не мешать, скажем, Германии увязнуть в европейских делах, впутаться в войну с Советским Союзом, дать всем участникам войны увязнуть глубоко в тину войны, поощрять их в этом втихомолку, дать им ослабить и истощить друг друга, а потом, когда они достаточно ослабнут, выступить на сцену со свежими силами – выступить, конечно, “в интересах мира” и продиктовать ослабевшим участникам войны свои условия».

«Или, например, взять Германию, – продолжил Сталин. – Уступили ей Австрию, […] уступили Судетскую область, бросили на произвол судьбы Чехословакию, нарушив все и всякие обязательства, а потом стали крикливо лгать в печати о “слабости русской армии”, о “разложении русской авиации”, о “беспорядках” в Советском Союзе, толкая немцев дальше на восток, обещая им лёгкую добычу и приговаривая: вы только начните войну с большевиками, а дальше всё пойдет хорошо. Нужно признать, что это тоже очень похоже на подталкивание, на поощрение агрессора». Далее Сталин отметил, как англо-французские и американские газеты наперебой кричали, что, мол, немцы скоро захватят Советскую Украину. «Похоже на то, что этот подозрительный шум имел своей целью поднять ярость Советского Союза против Германии, отравить атмосферу и спровоцировать конфликт с Германией без видимых на то оснований».

Далее Сталин заметил, как некоторые политики и деятели прессы Европы и США пишут и говорят, что «немцы жестоко их “разочаровали”, так как вместо того, чтобы двинуться дальше на восток, против Советского Союза, они, видите ли, повернули на запад и требуют себе колоний. Можно подумать, – сказал Сталин, – что немцам отдали районы Чехословакии как цену за обязательство начать войну с Советским Союзом, а немцы отказываются теперь платить по векселю».

«Необходимо, однако, заметить, что большая и опасная политическая игра, начатая сторонниками политики невмешательства, может окончиться для них серьёзным провалом», – заключил Сталин.

Всё это сказано понятным языком – более понятным, чем тот, которым обычно пользуются руководители великих держав. Эти слова были произнесены 10 марта 1939 года, то есть ещё до начала переговоров с западными державами. Относительно текущей политической ситуации в Европе у Сталина были чёткая позиция и понимание, более чёткие, чем у западных лидеров.

Весной и летом 1939 года произошла радикальная «ломка союзов». Это было шараханье из одной стороны в другую, внезапная дружба вчерашних врагов, когда каждое слово застревало в глотке немецких и советских газетчиков, которым приходилось каждый день полностью менять тональность сообщений – всё это было бы интересно и даже забавно, если бы не было по своим последствиям столь губительно для всего человечества. Кто в этой неразберихе в конце концов оказался умным, а кто нет, кто выиграл, а кто проиграл, покажет только будущее.

Весной 1939 года стало ясно, что Германия не удовлетворится Мюнхенским соглашением. Её устремления шли много дальше. Германия захватила всю Чехословакию. Западные державы заметили, что соотношение сил настолько изменилось, а баланс нарушен столь сильно, что они не могли этого перенести, не прибегая к военным действиям. В политике великих держав, какой она была в реальности, исстари считалось, что изменение соотношения сил затрагивает практически все крупные государства. Западные державы отправились за поддержкой к Советской России, которую они всего за год до этого высокомерно не пригласили в Мюнхен. Положение изменилось таким образом, что сейчас уже Советский Союз стал решающим фактором европейской политики. Каждая группа стран пыталась перетянуть его на свою сторону. Положение западных держав было незавидным. В 1939 году их представители в течение нескольких месяцев безрезультатно прорабатывали в Москве возможность заключения договора. Неудача переговоров, возможно, объяснялась тем, что западные державы не согласились на требования Советского Союза, в числе которых было, например, то, что прилегающие к Советскому Союзу государства, включая Финляндию, получили бы положение некого предполья и передовых укреплений, относящихся к зонам военных действий договаривающихся держав. Одновременно с ходом этих переговоров советское правительство, предположительно, вступило в переговоры и с Германией.

В течение многих лет в мире звучали заверения, каким непримиримым врагом большевизма был национал-социализм. От обоих заклятых врагов в адрес друг друга неслись угрозы и оскорбления. И вдруг появилось сообщение, что 23 августа 1939 года в Москве Риббентроп и Молотов подписали Договор о ненападении и дружбе19. Он означал полный перелом во всей системе межгосударственных отношений.

Гитлер, оперевшись спиной на Москву, хотел избежать войны на два фронта и получить свободные руки для военных действий на Западе, после того как сначала вместе со Сталиным он снял с повестки дня одно более мелкое дело – уничтожение и раздел Польши. Заметив, что женевские договорённости о международной безопасности – это просто пустые слова без реального наполнения, Сталин, в свою очередь, посчитал, что Советская Россия может полагаться только на саму себя. Недоверие Кремля в отношении западных держав после подписания Мюнхенского соглашения только укрепилось. Литвинов, поборник идеи коллективной безопасности, чья политика потерпела фиаско, в мае 1939 года был освобождён с поста народного комиссара по иностранным делам. На его место пришёл Молотов, в задачи которого входило приведение внешней политики Советского Союза в соответствие с реальностями времени. Советский Союз боялся национал-социалистическую Германию. Он чувствовал себя одиноким, оставленным на милость Германии. Нужно было прорвать блокаду, в которой, по мнению Советского Союза, оказалась страна. Советский Союз рассчитывал решить эти проблемы августовским договором 1939 года. Подписание договора могло принести с собой и многое другое. Согласно германской теории, которую Советский Союз, как можно предположить, с удовольствием воспринял, всей Восточной Европе была уготована участь исключительного пастбища этих двух друзей. Другие великие державы объявлялись на этой территории «чуждыми силами» – “raumfremde Mächte”, – которые не имели там права голоса. Раздел добычи и грабёж жертв – в данном случае использовался термин «восстановление порядка» – принадлежали в этой части Европы именно упомянутым компаньонам. Почти половина Польши, страны Балтии, часть Финляндии и две области Румынии – Бессарабия и Северная Буковина – составляли советскую часть добычи, как позже и подтвердилось.

Ещё больше дал договор 1939 года. С его помощью Советскую Россию окончательно затянули на пути новой политики. Его авторитет, выросший за последние годы, значительно укрепился. Старый русский империализм проснулся от спячки. Окрепло ощущение силы, собственной значимости, стремления показать себя с лучшей стороны и величия. Советскому Союзу открылись ворота в Европу. Он смог как действующий игрок вступить в свои права великой державы при решении европейских дел. «Московский договор от 23 августа 1939 года перевернул всё до основания, он принёс в жертву идею самой Европы и повлёк за собой войну», – пишет бывший министр иностранных дел Румынии и посол в Москве Г. Гафенку, внимательный наблюдатель, имевший возможность непосредственно следить за развитием событий (Prе́liminaires de la Guerre а` l’Est. P. 313)20. Он обращает внимание и на то, в какой мере идентичность систем и мировоззрения способствовали облегчению сотрудничества этих стран: одинаково авторитарный, свободный от контроля режим; одинаковое влечение к простым, смело прочерченным географическим линиям; одинаковый культ силы и насилия; одинаковый экономический романтизм; одинаковое желание взломать устройство мира и «удивить богов»; одинаковое презрение к малым государствам и желание их поглотить; одинаковое учение, в соответствии с которым государство, не имеющее достаточно ресурсов защищать себя, должно исчезнуть, поскольку оно только мешает игре больших. В этих наблюдениях Гафенку много истинного. Советская Россия присвоила себе старые традиции и устремления царской России. Гафенку вспоминает рассказ немецкого посла графа фон дер Шуленбурга, который говорил ему, как Молотов, когда речь зашла о делах на Балканах и Дунае, произнёс, что для Советской России вопрос означал устранение того униженного положения, которое было навязано России в результате неудачной для неё Крымской войны (Ibid. P. 82).

Преследовали ли стороны договора в августе 1939 года какие-то другие, далекоидущие, но скрытые цели, об этом трудно сказать по причине отсутствия документов. Отказался ли Гитлер от запланированного ранее захвата территорий в России и был ли он готов к мирному сотрудничеству со своим восточным соседом в этом их общем «жизненном пространстве»? Выступая 26 ноября 1941 года, Риббентроп сказал, что Гитлер, «основываясь на некоторых явлениях в России и полученной оттуда информации, надеялся, что Советский Союз постепенно станет миролюбивым партнёром Германии и других стран, граничивших с Россией». Или же и в этом случае Гитлер намеревался разбить своих противников по одному, повернувшись на Восток только после того, как будут решены дела на Западе. Это вполне возможно. Были ли у Сталина какие-то задние мысли и в чём они заключались? Высказывались предположения, что Кремль ставил целью развязывание войны между Германией и западными державами, чтобы окрепший Советский Союз, не будучи вовлечённым в войну, мог занять ключевое положение среди великих держав, ослабших в результате войны. Иными словами, тот же самый расчёт, на который, по мнению Москвы, полагались западные державы в отношении Советского Союза и Германии. Такой план хорошо укладывался в политику великих держав. В нём, однако, всегда содержалась опасность того, что нельзя было заранее знать, как повернётся ход войны и получится ли остаться в стороне. Именно война, начавшаяся в 1939 году, являет собой классический пример трудности таких планов – если Сталин и считал так, то он ошибался. Готов предположить, что в планах Советского Союза в августе 1939 года на первом месте стояли оборонительные аспекты. Скорее всего, Сталин пытался сохранить мир, чтобы укрепить границы государства, и, помимо этого, в соответствии с августовским договором, отодвинуть западные границы, повысив тем самым безопасность государства на случай агрессии.

В марте 1944 года, во время наших переговоров в Москве о возможностях заключения мира, где мы были вместе с министром Энкелем, Молотов сказал, что в 1939 году Советский Союз имел в виду оборонительные аспекты. После того, как он несколько раз подчеркнул, что осенью 1939 года Финляндия не согласилась на предложения Советского Союза по переносу границы, я заметил, что тогда отношения между Советским Союзом и Германией были хорошими, и Советскому Союзу, следовательно, не нужно было опасаться никакого нападения. Молотов ответил: «Да, это правда. Но нам надо действовать с дальним прицелом. Мы всегда знали, какова сущность гитлеровской Германии». В ходе наших переговоров Молотов ещё дважды возвращался к этой теме. Он сказал, что они, опасаясь будущих боевых действий, внесли свои предложения по переносу границы на Карельском перешейке. «Мы знали уже тогда (1939), – сказал он, – что грядёт большая война. […] Вы и сами можете заметить, что в 1939 году мы были правы». Конечно, у этих слов Молотова, произнесённых спустя почти пять лет, не было безоговорочной доказательной силы в отношении того, что думали в Кремле в августе 1939 года.

Возможно, что Московский договор от 23 августа 1939 года и предшествовавшее ему Мюнхенское соглашение останутся на скрижалях истории как роковые и злополучные государственные акты. Вначале не было известно, что́ включал в себя августовский договор, которым, как потом стало ясно, группу малых народов и стран, в их числе и Финляндию, грубо оставили на милость великих держав. Хотя можно было подозревать, что договор содержит и тайные статьи, о них тогда ещё не было точных сведений. Но когда в сентябре Германия и Советский Союз напали на Польшу и разделили её между собой, и когда Кремль начал активные действия против стран Балтии и Финляндии, а также летом 1940 года и против Румынии, стало очевидно, что договор Риббентропа–Молотова заложил основу для такого развития событий.

Положение Советского Союза осенью 1939 года было исключительно выгодным. Все искали его расположения. Позади осталось время слабости России, когда, пользуясь ею, от неё отошли западные территории. Сталин поднял Россию на ноги. Москва стала практически центром политической жизни Европы. Туда пришлось поехать представителям Англии и Франции. Туда полетел министр иностранных дел Германского рейха, не говоря уже о нас, малых странах. Советская Россия была мощным фактором международной политики. Именно с такой великой державой и в таких условиях Финляндии пришлось вести переговоры по жизненно важным вопросам.

Деятельность государств, особенно великих держав, определяет ужасающий и слишком часто имеющий кроваво-красный оттенок «государственный интерес», “Staatsrаson”, “Raison d’Etat”. То, что руководители государства в тот или иной момент считают интересом своего государства, является высшим законом. Государственный интерес достаточен, чтобы оправдать нападение Советского Союза на Финляндию в 1939 году, обращение со странами Балтии в 1939–1940 годы, нападение Германии на Бельгию в 1914-м и 1940-м, на Голландию, Данию и Норвегию в 1940-м, аншлюс Германией Чехословакии в 1939-м, нападение Италии на Абиссинию в 1935-м, Албанию в 1939-м и Грецию 1941-м, агрессию Германии и Советского Союза против Польши и четвёртый раздел этой страны в 1939-м. Он покрывает собой любое насилие. Он ставит руководителей государств вне сферы добра и зла. “Right or wrong, my country”21, «Закон джунглей» – вот его лозунги. Более слабые государства, которых великие державы в своих расчётах при необходимости держат в качестве инструментов, или безжалостно грабят и затаптывают тех, кому довелось оказаться у них на пути. Таков ход истории. В летописях хладнокровно оставят следующую запись: “Wie es gewesen und wie es geworden ist”22. И пусть будут уничтожены целые народы, сухо констатируют, что мир под воздействием какой-то непонятной, тайной, мистической силы сделал шаг вперёд, или что события пошли именно в том направлении, как они и должны были идти.

В таких условиях, при господстве современных понятий, пустая затея говорить о моральных и этических принципах, и более высоких, с гуманитарной точки зрения, целях в международных отношениях. Бесполезно принимать их во внимание при выяснении отношений слабых с великими державами. Это вскоре смогла ощутить на себе Финляндия. Право малых на самостоятельное существование не признаётся сильными, хотя по численности населения малые и средние государства Европы в общей сложности не уступают крупным, и их вклад в человеческую цивилизацию столь же весом, что и больших. Столь удручающим, не только с точки зрения низости человеческой морали, как хочется сказать, но и вследствие слабости политического разума – снова, по моим оценкам, – равно как и по причине ветхозаветности государственного мышления, остаётся положение человечества ещё и в ХХ столетии. Может ли когда-либо ситуация измениться в лучшую сторону, по этому вопросу существуют различные мнения.

Из моего дневника за 5.05.1939: «Сегодня жизнь малых государств зиждется на взаимной зависти больших, их ривалитете, то есть соперничестве. Сейчас оно весьма активно. Германия предлагает северным и некоторым другим малым государствам подписать договор о ненападении. Россия предлагает, чтобы Англия, Франция и она сама выступили гарантами государственной независимости всех государств, граничащих на западе с Россией, от Финляндии до Румынии. Англия и Франция гарантируют самостоятельность Голландии и Бельгии».

«С обеих сторон усиленно навязываются гарантии малым».

«А если великие державы договорятся и поделят малые государства между собой, как это уже было сделано с Польшей в XVIII веке? Заключат новые мюнхенские соглашения».

«Когда наступит время, при котором независимость и самостоятельное существование малых государств будут основываться на чём-то ином, а не на соперничестве великих держав? Такая попытка, правда, пока неудачная, была сделана с помощью Лиги Наций. Соперничество великих держав – зыбкая основа для этого».

Осенью 1939 года Финляндия не имела такого сомнительного союзника и гаранта23 для более слабых и меньших по численности населения государств:

обращённых к нам конкуренции и зависти со стороны больших. На основе договора от 23 августа 1939 года Германия и Советский Союз, следуя печальному примеру царской России и старой Пруссии, Екатерины II и Фридриха II, поделили между собой соседние государства, что на этот раз сняло напряжённость конкуренции между ними на данном направлении. То, что Советская Россия имела полную свободу действий в своей зоне, не вызвало ни малейших сомнений. Положение Финляндии на переговорах осени 1939 года было крайне невыгодным, практически безнадёжным.

IV

Первые переговоры в Москве

Мы прибыли в Москву утром 11 октября. На вокзале нас встречали заведующий протокольным отделом Народного комиссариата иностранных дел Барков и наш посол Ирьё-Коскинен вместе с сотрудниками посольства, а также шведский посланник Винтер и работники шведского посольства.

Весь день я провёл в переговорах с Ирьё-Коскиненом, которого знал много лет. Я был дружен с его покойным отцом – сенатором и генеральным директором школьного управления. В отношении предстоящих переговоров мы были едины в том, что надо попытаться избежать противоречий и заключить договор, поскольку речь могла идти о будущем Финляндии.

Ирьё-Коскинен позвонил в комиссариат иностранных дел, чтобы узнать, когда я мог бы нанести визит вежливости наркому Молотову. Молотов ответил, что примет меня вечером того же дня, однако немногим позже сообщили, что «поскольку Молотов считал, что я устал с дороги», то он просил меня прибыть на следующий день. Дело в том, что в этот день был подписан договор между Советской Россией и Литвой, и Молотов устраивал обед для литовской делегации.

В четверг 12 октября в 17 часов состоялись как ознакомительный визит, так и первое заседание в Кремле, где у Молотова как председателя Совета народных комиссаров был свой рабочий кабинет. Я впервые шёл в Кремль дорогой, которая потом станет мне знакомой. Уже сама церемония, особенно в первый раз, была интересной. Меня сопровождали, как и всегда потом, когда я передвигался по Москве, два сотрудника службы безопасности. Они никаких проблем не создавали. Это были молодые, дружелюбные люди. Они помогали мне и позже моей жене при посещении театров, музеев и т.п., давая полезные советы в незнакомом городе.

Когда мы прибыли к Кремлю, моя машина первой въехала в ворота. Затем следовали охранники на своей машине. У ворот Кремля нас ждал офицер, осведомлённый о моём визите. Удостоверившись в моей личности, он [на своей машине] поехал первым, так что выстроился кортеж из трёх автомобилей. Территория Кремля весьма обширна. Он напоминает маленький город. У лестницы нас встречал комендант Кремля, который представился по-военному. Поднявшись на лифте на второй этаж и пройдя длинный коридор, мы вошли в комнату ожидания. Спустя мгновение нас провели в большой рабочий кабинет Молотова. В другом конце кабинета находился его письменный стол, рядом с которым была дверь в соседнюю комнату, откуда к нам вышел Сталин. У стены стоял длинный стол для переговоров.

Со стороны Советского Союза на заседании присутствовали сам Сталин и Молотов, а также заместитель наркома Потёмкин и советский посол в Хельсинки Деревянский. С нашей стороны, помимо меня, были министр1 Ирьё-Коскинен, военный эксперт полковник Паасонен, а также начальник сектора МИДа Нюкопп в качестве нашего секретаря.

Я впервые увидел Сталина, и Молотова. Естественно, что знакомство со Сталиным, властелином 170-миллионной державы, о котором было так много сказано в мировой прессе и литературе, вызывало у меня интерес. Момент после подписания соглашений с Балтийскими странами и перед началом собственных переговоров был не слишком удобен для объективного и неторопливого анализа личности Сталина.

О Сталине написано много. Оценки, как и следовало ожидать, весьма различны. Его официальные советские биографии, а также газеты и другие издания наполнены непомерным восхвалением. В речах и статьях его называют «Великим Сталиным», «великим вождём народов» и т.п. С другой стороны, противники Сталина использовали в его отношении самые жёсткие слова, какие можно было найти в своём лексиконе.

Во время переговоров осенью 1939 года Сталин присутствовал на семи заседаниях из восьми. Когда я работал послом в Москве, то был у него всего однажды. Поэтому я не пытаюсь дать ему сколько-нибудь глубокую оценку. Сталин одевался в застёгнутый до последней пуговицы серый полувоенный френч, хорошо известный по многим фотографиям; на ногах у него были высокие сапоги, а в руке – трубка. Он был коренаст, с густой шевелюрой и такими же густыми усами. Он сидел в торце стола, по левую руку сидели Молотов и другие члены советской делегации, по правую руку – я и остальные финны. Сталин с энтузиазмом участвовал в переговорах, временами вставал из-за стола и ходил взад-вперёд, продолжая внимательно следить за ходом разговора, потом вновь садился на своё место. Он производил впечатление сильного, рассудительного и деловитого человека. Говорил коротко и чётко, понимал юмор, что, впрочем, видно из его опубликованных речей и статей. На меня он не произвёл неприятного впечатления.

Молотова, у которого мне позже пришлось бывать не раз, его враги в своё время прозвали «усердной посредственностью». Внешне он не производит особого впечатления – из-за близорукости был вынужден носить пенсне, – но не надо было долго говорить с ним, чтобы понять полнейшую беспочвенность такого утверждения. Он был нещадно трудолюбив, прост в обращении, конкретен и краток в своих выступлениях; ему были чужды броские фразы. Он был истинным русским патриотом, в сердце которого под толстым слоем марксистских предрассудков живёт огромная любовь к своему отечеству, и который ставит превыше всего интересы русского народа и Российского государства – так говорит о нём один русский эмигрант, служивший в самом центре советской административной системы и порвавший с коммунистами. Итак, типичный и талантливый представитель российской державы. В личном общении со мной он всегда был вежливым и дружелюбным, но трудным и жёстким переговорщиком. “Un negociateur terrible”2, – сказал о нём один иностранный дипломат.

В тот же день, когда у меня состоялись первые переговоры в Кремле, посол Соединённых Штатов Северной Америки Штейнгардт был у Молотова и передал ему личное обращение президента Рузвельта, которое было адресовано Председателю Президиума Верховного Совета СССР Калинину. В нём Рузвельт высказывал «своё глубокое пожелание, чтобы Советский Союз не предъявлял Финляндии никаких требований, которые находились бы в противоречии с сохранением и развитием дружеских и миролюбивых отношений между двумя странами, а также с их самостоятельностью». Возможно, что именно из-за этой меры, предпринятой Рузвельтом, Штейнгардт был настроен оптимистически: «С финским вопросом всё будет в порядке», – сказал он. Молотов ответил Штейгардту, что требования Советской России весьма умеренны. «Мы, несомненно, придём к результату, если правительство Финляндии займёт разумную позицию». Так я и записал в своём дневнике.

Дипломатическую поддержку нам оказывали правительства Швеции, Норвегии и Дании. Молотов, правда, в тот день не принял послов северных стран, но они направили ему ноты одинакового содержания. В них говорилось, что все северные страны с озабоченностью следят за переговорами, начавшимися между Советским Союзом и Финляндией, а также высказывались надежда и озабоченность в отношении того, чтобы эти переговоры не ставили своей целью создание препятствий, которые помешали бы Финляндии как полностью независимой стране придерживаться своего курса нейтралитета, проводимого ею во взаимодействии с другими северными странами. В конце текста выражалось искреннее пожелание того, что переговоры смогут укрепить дружеские связи между Советским Союзом и Финляндией. Принимая во внимание дипломатический язык, цель этих нот, как и обращения президента Рузвельта, была достаточно ясна.

Таким образом, мы заручились дипломатической поддержкой. В то время я и сам был склонен переоценивать значение такой поддержки. Я пометил в своём дневнике: «Сотрудничество северных стран, похоже, играет на нас. Мы не одиноки, как государства Балтии. Россия заметит, что дела Финляндии интересуют и других». Последующий ход событий, однако, показал, что руководители Кремля не придали особого значения ни обращению посла Соединённых Штатов, ни предложениям правительств малых северных стран. Они понимали, что дипломатические акции не подкреплены военной силой.

Калинин направил на обращение президента Рузвельта следующий ответ: «Считаю уместным напомнить Вам, господин президент, что государственная независимость Финляндской республики была признана свободным волеизъявлением Советского Правительства 31 декабря 1917 года, и что суверенитет Финляндии обеспечен за нею мирным договором между РСФСР и Финляндией от 14 октября 1920 года. Указанными актами Советского Правительства определены были основные принципы взаимоотношений между Советским Союзом и Финляндией. В соответствии с этими принципами ведутся и нынешние переговоры между Советским Правительством и Правительством Финляндии. Вопреки тенденциозным версиям, распространяемым кругами, очевидно, не заинтересованными в европейском мире, единственной целью указанных переговоров является упрочение взаимоотношений между Советским Союзом и Финляндией и укрепление дружественного сотрудничества обеих стран в деле обеспечения безопасности Советского Союза и Финляндии»3.

Молотов, рассказывая в своём выступлении на сессии Верховного Совета СССР об этих действиях Рузвельта, добавил в весьма невежливом тоне: «Можно подумать, что у Соединённых Штатов Америки лучше обстоят дела, скажем, с Филиппинами или с Кубой, которые давно требуют от США свободы и независимости и не могут их получить, чем у Советского Союза с Финляндией, которая давно уже получила от Советского Союза и свободу, и государственную независимость»4.

Пришло время рассмотреть ход первых переговоров.

Разговор как на них, так и позже, шёл «свободно». Диалог проходил без особых формальностей. Нередко вместе изучали карты, разложенные на столе, что подчас вызывало бурный обмен мнениями*.

Наше положение на переговорах было трудным. Противоположная сторона была мощной в военном отношении великой державой, против которой наши вооружённые силы могли не выдержать. Советский Союз находился в хороших отношениях с Германией, которая признала, что Финляндия относится к сфере интересов Советского Союза, что стало ясно чуть позже и о чём уже говорилось. Мы не могли ожидать военной помощи ни от кого, о чём Советский Союз хорошо знал. У нас были лишь чёткие договоры и законное право, но, поскольку противоположная сторона нас не признавала и за нами не было достаточной силы, наше положение было тревожно слабым. К тому же, мы не знали точно, в чём заключались предложения русских. Я не имел полномочий предлагать что-либо конкретное, исключая дискуссии о трёх малых островах в Финском заливе. Поэтому на первой встрече я ограничился главным образом выслушиванием требований Советской России и общими высказываниями.

В начале переговоров Молотов сказал, что их объектом будут как политические, так и экономические вопросы. Последние предполагали решение политических проблем в соответствии с изменившейся международной ситуацией. Отношения Советского Союза и Финляндии за прошедшие 20 лет были достаточно хорошими, однако, когда их устанавливали, в Европе царил мир. Сейчас же шла большая война. Такая ситуация могла нести с собой неприятные сюрпризы, которые затрагивали безопасность и Советского Союза, и Финляндии. Советский Союз чувствовал опасность для себя, поэтому и искал быстрого решения вопроса. Договорами с Эстонией, Латвией и Литвой Советский Союз решил вопрос безопасности с учётом интересов каждой из сторон. Эти договоры не затрагивали внутренние дела этих стран, как, например, социальные и экономические условия в них, равно как и не распространялись на сферу внешней политики. Таким образом, благодаря договорам независимость Балтийских государств только окрепла. Сейчас на повестке дня стояло заключение аналогичного договора о взаимной помощи с Финляндией. «Как финское правительство отнеслось к этому предложению? – спросил Молотов. – В какой форме такой договор мог бы заинтересовать Финляндию?»

Сначала я ответил, что Финляндия хотела бы поговорить о торговом соглашении. Тогда с советской стороны были поставлены некоторые политические вопросы. Предлагалось подписать такой же договор, какой Советский Союз заключил с Балтийскими государствами. Нашей политикой был нейтралитет. Мы входили в ту же группу, что Швеция, Норвегия и Дания. Идентично с ними мы придерживались линии безоговорочного нейтралитета и хотели оставаться вне всяческих конфликтов между великими державами. Договор о взаимопомощи, заключённый с великой державой, не вписывался в наш нейтралитет, поскольку таким образом мы могли быть втянуты в противоречия между великими державами. Поддержание максимально хороших отношений с Советским Союзом составляло одну из важнейших целей нашей политики. Мы понимали устремления Советского Союза по обеспечению безопасности, которые, однако, можно было гарантировать и иным способом, чем тот, что был предложен советской стороной.

Затем разговор зашёл о договоре между Балтийскими странами и Советским Союзом, после чего Молотов спросил, что я имел в виду, упомянув, что устремления Советского Союза можно было обеспечить иначе. Советский Союз также хотел оставаться вне военных конфликтов, и «слава Богу, что до настоящего времени нам это удавалось. Никто, однако, не знает, что может произойти». В этой связи я получил возможность заявить о том, что мы готовы обороняться, если на нас нападут. Молотов: «Естественно, что каждое государство готово защищать себя».

Когда разговор пошёл в сторону общих рассуждений, Сталин прервал его вопросом: «Является ли позицией правительства Финляндии то, что договор о взаимопомощи не согласуется с нейтралитетом Финляндии?» Когда я ответил: «Да», Сталин оставил вопрос о договоре и перешёл «на другой курс». Показывая на карте, он сказал: «В 1919 году Юденич напал на Ленинград через южное побережье Финского залива. В том же году английский флот, используя в качестве базы остров Койвисто5, совершил нападение на Кронштадт, при этом было потоплено два русских крейсера. Мы хотим сделать так, чтобы подобные сюрпризы в будущем были невозможны. Что Вы думаете об ограниченном локальном договоре о взаимопомощи для обороны Финского залива? Речь идёт о защите фарватера в Финском заливе и базе, подобной Гибралтару».

Я ответил, что мы понимаем важность обороны Ленинграда и могли бы обсудить средства для достижения этой цели, но о неприкосновенности континентальной части Финляндии мы не могли говорить. Сначала я недостаточно точно понимал, какой договор имели в виду Сталин и Молотов, но по ходу разговора стало ясно, что он предполагал передачу Советскому Союзу базы в северной части Финского залива, а также обязательство каждой из сторон, Финляндии и Советского Союза, в случае войны совместно оборонять Финский залив. В этой связи я заметил, что оставление Финского залива вне зоны боевых действий отвечает интересам и Финляндии, в связи с чем по нашему предложению в Тартуский мирный договор был внесён пункт о нейтрализации Балтийского моря, а следовательно, и Финского залива, но пойти на договор, который включал бы в себя передачу иностранному государству базы, находящейся на территории Финляндии, мы не могли. Молотов ответил, что нейтрализации недостаточно. Аландские острова были нейтрализованы, но Финляндия считала это недостаточной гарантией, стремясь вместе с Швецией построить на островах укрепления. Это тоже был локальный договор. Оборона Аландских островов была сравнима с предложенным ими договором о совместной обороне Финского залива. Аландский вопрос не раз становился темой обсуждения. Изучалась и нота по Аландским островам, переданная Советскому Союзу финским правительством.

Чтобы перевести дискуссию, начавшую приобретать излишне широкие рамки, в сторону конкретных вопросов, я заявил, что со стороны Советской России были уже в Тарту в 1920 году, а также и в более поздний период, сделаны предложения по укреплению безопасности Ленинграда, которые касались островов в восточной части Финского залива и которые мы готовы были бы обсудить, но мы не можем отказываться от неприкосновенности континентальной части Финляндии. Заметив, что мы выступали против «локального соглашения», Сталин и Молотов на этот раз оставили данный вопрос в покое и перешли к «третьей линии». Молотов: «Нас интересует вопрос о том, как можно было бы эффективно обеспечить безопасность Финского залива. Можете ли вы предоставить нам в аренду на 30 лет часть вашей территории в западной части Финского залива? Вы ведь предоставили Англии никелевую концессию сроком на 99 лет в районе Петсамо6 на территории, полученной от России по Тартускому мирному договору». Некоторое время разговор шёл об этой концессии. После того, как я обратил внимание на то, что Финляндия получила Петсамо в виде компенсации, Молотов сказал: «Мы и сейчас можем произвести обмен. Предоставьте нам в западной части Финского залива такую же концессию, как вы предоставили Англии в Петсамо, но для военных целей. Кроме того, граница в Петсамо плохая. Мы хотим вернуть полуостров Рыбачий7. Вы получите компенсацию в Восточной Карелии».

Далее Молотов сообщил, что Советский Союз для обороны Ленинграда хотел бы получить на Карельском перешейке территорию, которую он показал на карте. Сталин добавил, что Советский Союз хотел бы также получить острова, расположенные в восточной части Финского залива, включая Гогланд. Молотов обещал в порядке компенсации территорию в Репола8, площадь которой была в полтора раза больше, но Сталин сразу увеличил её до двукратной. «Вы получите те местности, где организовали бунт против нас, – шутливо произнёс он. – Аренда Ханко Советскому Союзу не представляет никакой угрозы для Финляндии. Туда будет введён оккупационный контингент численностью четыре-пять тысяч человек. В случае возможного конфликта с Советским Союзом Финляндия, которая может мобилизовать около 100 000 человек, способна легко уничтожить советскую группировку. Вы, финны – странные люди. Ваша ненависть к царю была вполне понятна, но вы без всяких причин перенесли вашу ненависть на Советский Союз. Не думаете ли вы, что царская Россия вела бы с вами такие переговоры? Совсем нет», – сказал Сталин.

Прояснив таким образом намерения русских, я сообщил о желании связаться со своим правительством, отметив, что только после этого смогу продолжить переговоры. Молотов был готов провести следующий раунд переговоров в тот же день в 23 часа – шёл уже седьмой час вечера, – но я сказал, что это невозможно. О времени следующей встречи решили договориться отдельно.

Как видно из вышеизложенного, у русских было три различных «линии» поведения. Прежде всего, аналогичный договор о взаимной помощи по образцу тех, что были заключены со странами Балтии. От этой линии Сталин отказался после непродолжительных переговоров, перейдя на вторую, предполагавшую ограниченное, «локальное соглашение», означавшее совместную оборону Финского залива. Поскольку мы отказались одобрить и её, он оставил этот вариант, предложив создание базы в Ханко, а также перенос границы на Карельском перешейке и в районе Петсамо.

Вечером я направил телеграмму в Хельсинки.

На следующий день встреча не состоялась, поскольку на мою телеграмму ещё не пришёл ответ. Мы использовали этот день для посещения огромной сельскохозяйственной выставки. Какой-то профессор сельхознаук выступил перед нами с докладом, представив в нём весьма впечатляющие результаты. Я отметил в своём дневнике: «Если урожайность и производство действительно настолько высоки, то должна быть и продукция для продажи. Но её нет. Было бы хорошо направить толкового специалиста, чтобы получить правильное представление о положении дел в России».

После получения ответа из Хельсинки во второй половине дня 14 октября состоялась вторая встреча в Кремле.

Наш военный эксперт полковник Паасонен подготовил памятную записку, которую я зачитал в начале встречи. В ней отмечалось, что после того как Советский Союз подписал договоры с Балтийскими государствами, безопасность Финского залива была гарантирована на все возможные случаи. Поэтому предложения Советского Союза Финляндии не имеют никакого смысла. В записке рассматривалась даже такая теоретическая возможность, согласно которой враг Советского Союза, несмотря на военное сопротивление Финляндии, мог бы выйти на континентальную часть страны и попытаться через территорию Финляндии напасть на Советский Союз. Далее разъяснялось, насколько малы возможности успеха такой попытки. В конце памятной записки затрагивался вопрос о трёх островах восточной части Финского залива – Сейскари, Лавансаари и Пенинсаари9, которые находились неподалёку от побережья Советского Союза. Я сообщил, что мы готовы вести переговоры об их передаче за компенсацию, чтобы Советский Союз мог включить их в свою систему обороны.

Сталин, внимательно слушавший чтение записки, заметил, что она односторонняя и, с позиции Советского Союза, чрезмерно оптимистичная. Им надо принять во внимание и самые плохие возможности. Молотов сказал, безотносительно к записке:

– Я рассматриваю это как политические вопросы. Предлагаемые вами три острова недостаточны. Договоры, заключённые со странами Балтии, обеспечивают безопасность только одной стороны Финского залива. Сейчас в Европе идёт большая война. Мы должны быть начеку. В том случае, если ситуация, например, на Дальнем Востоке, будет вызывать всё возрастающее беспокойство, что потребует переноса туда нашего внимания, мы не можем сделать это, не решив предварительно вопрос о безопасности Ленинграда. Ленинград находится в 32 километрах от границы. Сегодня у нас есть пушки, дальнобойность которых составляет 50–60 километров. Вам и самим невыгодно то, что существует постоянная угроза Ленинграду, которая портит наши взаимоотношения. Требованием советского руководства является граница Петра Великого.

Несмотря на мои заверения, что мы хорошо знаем границу Петра Великого, на столе разложили историческую карту, которую вместе принялись изучать.

– Я: Эта граница бесполезна как в военном, так и совершенно невозможна в экономическом отношении.

Сталин показал на карте линию: Суванто – река Вуокса – Яюряпянярви – Муолаанярви – Йоханнес10: «Военные всегда просят слишком много. Мы примем во внимание честолюбие народа Финляндии и удовлетворимся меньшим, от чего уже не сможем отказаться».

Затем Молотов перешёл к Ханко и Финскому заливу. Он ещё раз поднял вопрос о заключении «локального договора», имеющего целью оборону Финского залива, спросив, не пойдём ли мы на него. Этот договор включал бы в себя как базу в Ханко, так и обязательство вместе оборонять Финский залив.

– Я: Мы хотим остаться в стороне от любого конфликта.

– Молотов: Вы же хотите вместе с Швецией оборонять Аландские острова. И это локальный договор о взаимной помощи.

По этой теме опять завязалась длинная дискуссия, в ходе которой мы вновь изучали ноту нашего правительства Советскому Союзу. Молотов хотел приравнять cоглашение о строительстве укреплений на Аландских островах и договор об обороне Финского залива. Я вновь заметил, что предлагаемый ими договор не согласуется с нейтралитетом Финляндии. Если бы нам пришлось выполнять наши обязательства по взаимной помощи, то мы оказались бы втянутыми в войну между великими державами. Следовало принимать во внимание, что Советский Союз – это великая держава, а Швеция – нет.

В этот момент Сталин и Молотов окончательно отказались от «локального договора» по Финскому заливу: «Тогда отдайте нам Ханко, упомянутую территорию на Карельском перешейке и острова в Финском заливе». Я вновь повторил, что Ханко и Карельский перешеек – это части континентальной Финляндии, которой мы не можем поступиться. Предлагаемые нами острова представляют достаточную защиту.

«А чего вы, собственно говоря, боитесь? Не боитесь ли вы, что Финляндия нападёт на вас?», – спросил я.

– Молотов: Мы не боимся агрессии со стороны Финляндии. Мы боимся провокации со стороны третьей державы. Мы уже однажды подвергались такой агрессии, и нам надо позаботиться о её отражении.

– Сталин: Мы должны иметь возможность перекрыть проход в Финский залив. Если бы фарватер, ведущий к Ленинграду, не шёл вдоль вашего побережья, нам не нужно было вообще поднимать этот вопрос. В царский период у России были Порккала и укрепления на острове Найссаар с 16-дюймовыми орудиями, а также военно-морская база в Таллине11. Тогда враг не мог пройти через этот заслон. Мы не просим Порккалу, которая находится слишком близко от столицы Финляндии. Между Ханко и Палдиски12 мы можем установить мощный заслон. В морской обороне существует закон, что проход в залив преграждается в его горловине перекрёстным огнём батарей, расположенных на обоих берегах. В вашей памятной записке высказывается предположение, что противник не сможет вторгнуться в акваторию Финского залива, но если вражеский флот там окажется, то Финский залив уже нельзя будет оборонять. Вы спрашиваете, какая держава могла бы напасть на вас? Англия или Германия. С Германией у нас сейчас хорошие отношения, но в этом мире всё может измениться. Юденич наступал через Финский залив. Позже Англия сделала то же самое. Это может повториться. Если вы боитесь предоставить нам базы на континентальной части, то мы можем прорыть канал вокруг Ханко. Тогда база больше не будет находиться на континентальной территории Финляндии. Как Англия, так и Германия могут сейчас направить в Финский залив крупные военно-морские силы. Сомневаюсь, что вы тогда сможете остаться вне конфликта. Когда война между ними закончится, то флот победителя войдёт в Финский залив. […] Мы просим, чтобы расстояние от Ленинграда до границы было 70 километров. Это минимальное требование, и вы не должны думать, что мы будем готовы поступаться нашим требованием. […] С географией мы ничего поделать не можем, да и вы с ней ничего не можете поделать. В Ленинграде и его окрестностях проживает почти 3,5 миллиона человек, почти столько же, как во всей Финляндии. Раз уж нельзя перенести Ленинград, придётся границу отодвинуть подальше. В отношении Койвисто13 надо принять во внимание, что если там разместить 16-дюймовые орудия, то можно было бы полностью воспрепятствовать действиям нашего флота в восточной части Финского залива. Мы просим 2700 кв. километров и предлагаем взамен больше 5500 кв. километров. Какая-то другая великая держава поступает подобным образом? Нет! Только мы, поскольку мы настолько глупы.

– Я: Вы говорите так, будто Финляндия угрожает Советскому Союзу войной?

– Сталин: Мы не боимся нападения со стороны Финляндии, но Англия или Германия могут надавить, чтобы заставить Финляндию принять участие в агрессии против Советского Союза.

– Я: Вы преувеличиваете эту опасность. Наше правительство не может согласиться с предлагаемой вами границей.

После этого разговор зашёл о Петсамо. В этой связи Молотов сказал, что в России многие требуют, чтобы вся территория Петсамо была возвращена Советскому Союзу: «Арендуйте нам Ханко или Порккалу на 30 лет, как вы предоставили англичанам концессию в Петсамо на 99 лет». Снова дискутировали о никелевой концессии Петсамо.

– Сталин: Англия получила концессию на территории Петсамо, и Германия пыталась сделать то же самое. Цель обеих – нападение на Мурманск. – Он заметил, что Россия продала Аляску Соединённым Штатам. – Гибралтар – собственность Англии, и это не мешает независимости Испании. Оборона горловины Финского залива требует единой системы управления огнём, и поэтому у нас должны быть базы на обоих берегах залива.

После обмена репликами я сформулировал: «Мы считаем, что Ленинград защищён от атак с моря через Финский залив. Мы будем обороняться, если наш нейтралитет будет нарушен, и если это произойдёт в связи с агрессией против Советского Союза, мы автоматически будем втянуты в войну по обороне Советского Союза».

Молотов привычно перевёл разговор к вопросу о строительстве укреплений на Аландских островах, желая представить его в качестве прецедента, который был бы сравним с тем, что войска Советской России могли бы находиться на территории нейтральной Финляндии, ровно так же, как по предложению Стокгольма войска Швеции находились бы на Аландах. Он добавил: «И в наших интересах, чтобы Финляндия оставалась нейтральной. У нас нет никаких претензий на Аландские острова. Мы надеемся, что вы сможете сохранять их в своём распоряжении. Но вам также следует понять наше положение как великой державы. Мы должны быть способны перекрыть противнику проход в Финский залив».

– Я: Вам также следует понять наше положение. Мы не можем пойти на то, что наша безопасность будет урезана.

– Молотов: Мы и пальцем не вмешаемся в ваши собственные дела и не посягнём на вашу независимость.

– Сталин: Заверяю Вас, что договоры с Эстонией, Латвией и Литвой ни в коей мере не угрожают их независимости, напротив, она только укрепилась посредством этих договоров.

– Я: Наш нейтралитет столь же безусловен, как и нейтральный статус других северных стран. Мы не хотим быть втянутыми ни в какую войну.

– Сталин: Если мы сейчас договоримся по поднятым вопросам, то вы можете создавать оборонительные сооружения на Аландских островах, если, конечно, будете делать это в одиночку.

После того как разговор продолжался около двух с половиной часов, я сообщил, что, поскольку затронутые вопросы совершенно новые, мне надо отправиться в Хельсинки для обсуждения их с моим правительством. Молотов заметил, что решение этих вопросов нельзя откладывать.

– Сталин: Вы проводите мобилизацию и эвакуируете население городов. В ваших газетах говорят о русском империализме. Мы также направили войска к границе. Такая ситуация не может долго продолжаться.

– Я: Вы же не можете поверить, чтобы мы собирались напасть на вас.

– Сталин: Это стоит денег. Неужели это необходимо для вашей политики?

– Я: Предложенное Вами решение невероятно трудно для Финляндии. Неужели нельзя найти другие средства для обеспечения безопасности Финского залива и Ленинграда?

– Сталин: Если вопросы будут решены, мы можем на основе взаимности демонтировать оборонительные сооружения на границе, подкрепить договор о ненападении и согласиться на создание фортификационных сооружений на Аландских островах при условии, что это будете делать вы сами.

Договорились, что переговоры будут продолжены в Москве 20 или 21 октября, и до нашего отъезда нам будет передан письменный отчёт о предложениях Советского Союза.

На третьем заседании, которое прошло в тот же вечер в 21.30, мы получили письменное предложение Советского Союза. Оно было следующим:

«Главной озабоченностью Советского Союза на переговорах с правительством Финляндии являются два вопроса:

а) обеспечение безопасности Ленинграда;

б) уверенность в том, что Финляндия будет на основе дружеских отношений находиться в тесном взаимодействии с Советским Союзом. Оба пункта необходимы для сохранения в неприкосновенности от внешней агрессии принадлежащего Советскому Союзу побережья Финского залива, а также побережья Эстонии, которую Советский Союз обязался оборонять.

Для выполнения этой задачи необходимо:

1) быть способным огнём артиллерии с обоих берегов Финского залива перекрыть горловину Финского залива, чтобы вражеские военные и транспортные корабли не могли вторгнуться в акваторию Финского залива;

2) иметь возможность воспрепятствовать выходу врага к тем островам в Финском заливе, которые расположены вдоль фарватеров, ведущих к Ленинграду с запада и северо-запада;

3) перенести границу с Финляндией на Карельском перешейке, которая в настоящее время находится на расстоянии в 32 километра от Ленинграда, то есть в пределах зоны досягаемости дальнобойной артиллерии, немного севернее и северо-западнее.

Отдельно встаёт вопрос о полуострове Рыбачий в районе Петсамо, где граница была демаркирована неумело и искусственно, и что должно быть исправлено в соответствии с прилагаемой картой.

Исходя из вышеизложенного, необходимо на основе совместного договора и общих интересов решить следующие вопросы:

1) Финляндия соглашается сдать в аренду Советскому правительству порт

Ханко и прилегающую к порту территорию в радиусе 5–6 морских миль на юг и на восток, а также в радиусе 3 морских миль на запад и север, сроком на 30 лет для постройки усиленной береговой артиллерией военно-морской базы, способной совместно с базой в Палдиски, расположенной на южном берегу Финского залива, перекрывать артиллерийским огнём вход в Финский залив. Для защиты военно-морской базы правительство Финляндии должно разрешить правительству Советского Союза иметь в порту Ханко следующий гарнизон:

1 пехотный полк,

2 дивизиона зенитной артиллерии,

2 авиаполка,

1 танковый батальон,

в общей сложности не более 5000 человек личного состава.

2) Советскому военному флоту предоставляется право на якорную стоянку в заливе Лаппвик.

3) СССР передаются по обмену следующие территории:

острова Гогланд, Сейскари, Лавансаари, Тютерсаари, Бьёрке, а также часть Карельского перешейка от деревни Липола до южной окраины поселения Койвисто; западные части полуострова Рыбачий, общей площадью 2761 кв. км, согласно прилагаемой карте.

4) В порядке компенсации упомянутых в пункте 3 территорий Советский Союз передаст Финляндской Республике территории Советского Союза в районе Репола (Ребола) и Поросозеро (Пороярви) площадью 5529 км, согласно прилагаемой карте.

5) Подкрепление существующего советско-финляндского пакта о ненападении путём дополнения его статьёй о взаимных обязательствах не вступать в группировки и коалиции государств, которые прямо или косвенно были бы враждебны той или другой стороне.

6) Разоружение своих укреплений на Карельском перешейке, идущих по обе стороны вдоль финляндско-советской границы, и оставление в приграничной зоне обычных пограничных войск.

7) СССР обязуется не возражать против вооружения Аландских островов собственными силами Финляндии, имея в виду, что в вооружении Аландских островов не будет участвовать ни одна внешняя держава, включая Швецию».

В списке передаваемых Советскому Союзу островов, упомянутых в пункте 3, первоначально были острова Сомери и Нарви. Я обратил внимание на их значение для судоходства. Сталин сверился с картой и вычеркнул их.

В отношении пункта 6 я заметил, что понимаю вопрос таким образом, что мы могли бы обсудить предложение о создании демилитаризованной зоны на Карельском перешейке в качестве альтернативы обмена территориями. Сталин ответил, что демилитаризованная зона не может компенсировать обмен территориями, что является необходимым. После него можно было бы уничтожить приграничные укрепления, находящиеся по обе стороны границы, и оставить там лишь войска, необходимые только для охраны границы.

Я хотел также выяснить, имелась ли возможность на основе предлагаемого русскими «локального договора», касавшегося Финского залива, прийти к удовлетворительному результату. Я спросил: «Если мы заключим договор об обороне Финского залива на основе того, что каждая сторона обороняла бы свою часть Финского залива, и мы в соответствии с ним рассматривали бы каждую попытку вторгнуться военными силами в акваторию Финского залива как ситуацию casus belli14, то можно ли в таком случае отказаться от территориальных вопросов?»

– Сталин: Нельзя! Территориальные вопросы являются неотъемлемой частью договора. Недостаточно, что вы будете оборонять только свою часть. Но если в Ханко будет находиться полк советских войск, то нападение на Ханко означало бы войну против всего Советского Союза, и противник должен принимать в расчёт, что совершает нападение на всю военную мощь Советского Союза, то есть на его 120 дивизий.

Молотов добавил, что локальный договор включает в себя всё, что есть в их предложении, а также общее обязательство вместе оборонять Финский залив.

На реплику полковника Паасонена, что технически было бы возможно совместными силами перекрыть вход в Финский залив, не прибегая к созданию базы Советского Союза в северной части Финского залива, Сталин ответил: «У нас нет полного доверия к вам. В таком случае, руководство военными действиями нельзя передать единому командованию».

Я заметил, что такое предложение весьма негативно скажется на общественном мнении в Финляндии, на что Сталин ответил, что вопрос можно разъяснить, поскольку речь идёт о безопасности Ленинграда.

Полковник Паасонен сослался на то, что состав группировки, предполагаемой к размещению в Ханко, уже сам по себе вызовет недоумение. Какова была бы, например, задача танков? Ведь боевые танки обычно не используются в береговой обороне. Кроме этого, в Ханко трудно построить аэродром.

– Сталин: Танковый батальон там мог бы выполнять задачи охранения. Если нельзя построить аэродром, то тогда там должны быть гидросамолёты. Мы исходили из того, что там будет 120 самолётов, как истребителей, так и бомбардировщиков.

В завершении возник короткий диалог. Я обратил внимание на то, что все подобные вопросы должны быть переданы на одобрение парламента, что требует для быстрого решения квалифицированного большинства 5/6 всех голосов.

Сталин и Молотов (шутливо): «Не сомневайтесь, вы получите 99% голосов, да ещё и наши голоса в придачу».

Полковник Паасонен обратился к Сталину: «Как это согласуется с вашим лозунгом “Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим”?»

– Сталин: Я объясню Вам. В Польше мы не взяли чужой земли, да и сейчас стоит вопрос об обмене территориями.

В конце встречи Сталин сказал, что они ждут нашего возвращения 20 или 21 октября.

– Молотов: Подпишем договор 30 числа, а на следующий день я устрою вам обед.

Мы ответили: «Поживём – увидим! Дата нашего возвращения зависит от нашего правительства». Мы выехали из Москвы в тот же вечер. По моей просьбе посол Ирьё-Коскинен отправился вместе с нами в Хельсинки.

Я рассказал о первых переговорах достаточно подробно, поскольку на них стало ясно, как видели и аргументировали ситуацию руководители Советской России. Никаких новых подходов позже не появилось.

Были ли заявления и предложения русских искренними? У нас в этом плане высказывались сомнения. Как полагали у нас, цель Советов – получить более выгодное положение, чтобы потом было легче напасть на Финляндию. Трудно знать самые сокровенные мысли и тайные замыслы русских. В уже упомянутой записке, переданной мне русскими, был один важный пункт. В нём говорилось, что главной проблемой Советского Союза на переговорах с финским правительством, помимо обеспечения безопасности Ленинграда, была «уверенность в том, что Финляндия на основе дружественных отношений будет находиться в тесном взаимодействии с Советским Союзом» – в точном переводе: «уверенность в том, что Финляндия будет твёрдо оставаться на основе дружественных отношений с Советским Союзом». Это содержало прямую программу политики Советского Союза в отношении Финляндии – программу, которую Кремль и хотел последовательно осуществлять.

Есть повод заметить, что те же взгляды и причины, которыми большевики в 1939 году обосновывали свои требования, проявлялись и намного раньше.

Финляндия в экономическом и культурном отношении не имела для Советского Союза большого значения. Но в военном плане русские считали Финляндию, по причине её географического положения, весьма значимой для России. Заметно, что с течением времени значение Финляндии в замыслах русских возросло. По мнению Петра Великого, безопасность Петербурга требовала переноса границы вплоть до Выборга, хотя он, как я позже расскажу, был готов для достижения мира отказаться от Выборга15. Во времена правления Александра I вся Финляндия оказалась в составе Российской империи16, правда, по крайней мере, тогда, правительство России не считало завоевание Финляндии важным. Но когда Россия в течение столетия имела право приступить на территории Финляндии к осуществлению военных мероприятий, военное значение Финляндии в планах русских стало, похоже, усиливаться.

Военное значение Финляндии стало для русских превращаться в некую идею фикс. Этот вопрос беспокоил даже кадетов, членов Конституционно-демократической партии, образованной в 1905 году, и находившихся далеко от Куропаткина. Представители кадетов, оказавшиеся после Первой мировой войны в эмиграции во Франции, и которые всегда были друзьями Финляндии и искренними защитниками её прав, высказывали в своих воззваниях 1919 года в отношении военных баз и Карельского перешейка даже более далеко идущие требования, обосновывая их так же, как Сталин и Молотов осенью 1939 года17. И на мирных переговорах в Тарту в 1920 году со стороны Советской России акцентировали вопрос об обороне Ленинграда от нападения через Финский залив, внося в этом отношении разные предложения. Во второй половине 1930-х годов, как уже говорилось выше, со стороны Советского Союза стали высказываться мнения, что Финляндия может стать ареной боевых действий в случае агрессии против Советской России. Большевики усвоили те же взгляды, держа в поле зрения Германский рейх, хотя Сталин и Молотов осенью 1939 года говорили и об Англии.

Мысль, пусть даже укоренившаяся в сознании народа, далеко не всегда верна. В истории каждого народа – здесь история России не является исключением – можно найти мысли и планы, которые долгое время господствовали в общественном сознании, но потом оказывались неправильными и неудачными. Стремление Советской России к укреплению обороны северных рубежей и Ленинграда понятно. По моему убеждению, некоторый пересмотр границ и обмен территориями вполне мог стоять на повестке дня в 1939 году. Но этот вопрос, даже с позиции интересов великой державы, имеет и другую сторону, хотя великие державы не придают этому особого значения. Александр I в эпоху Наполеоновских войн считал лояльность народа Финляндии важным фактором защиты от удара в спину. Сегодня, по мнению великих держав, малые государства не имеют малейшей возможности сохранить свой нейтралитет, равно как и не стать плацдармом для агрессии в войнах между великими державами. Малые народы десятилетиями жили в воображаемом мире. Во многих малых государствах проводилась безнадёжная политика, весь смысл которой сводится к одной шведской фразе “vad-skulle-det-nytte?” («кому от этого польза?»), в то время как разделяющая их политика “sauve-qui-peut” («спасайся, кто может») доминировала в их поведении. Всё это не могло не подкреплять сомнения великих держав в отношении возможностей самостоятельного существования малых. Политика малых государств завершилась катастрофой и привела к тому, что большие стали относиться к ним снисходительно, подчас даже пренебрежительно.

Всё же условия были различными. Характер народов, их военные качества, географическое положение и т.п. не были одинаковыми. Если бы финский народ был твёрдо убеждён в том, что ему нечего бояться со стороны России, то Финляндия была бы, как я и сказал Сталину, автоматической защитницей Советского Союза от попыток агрессии через её территорию. Кремль не придавал нашей обороноспособности никакого реального значения. Разгром хорошо вооружённой Финляндии – в 1939–1940 годы мы были плохо вооружены – потребовал бы достаточно большой армии. Переброска такой армии через широкое море в континентальную часть Финляндии, через удобные для обороны побережье, острова и шхеры, для боевых действий на территории Финляндии не мог не быть сопряжён со значительными трудностями, особенно в ситуации, как предполагал Кремль, если эта великая держава, в данном случае Германия, не была связана масштабной агрессией против Советской России. Сомневаюсь, что Кремль учёл всё это в своих расчётах.

Такая политика Советской России, при которой Финляндия могла бы придерживаться провозглашённого нейтралитета, как она решила и была готова поступить, была обоснована с точки зрения интересов и самой России. Создание миролюбивых и добрососедских отношений между Финляндией и Советской Россией заслуживало, по моему мнению, большего внимания, чем то, какое ему уделял Кремль. Есть повод добавить, что в истории отношений Финляндии и России можно найти подтверждение моему тезису. Политика России в отношении Финляндии, как при царе Николае II, так и при большевиках, начиная с 1939 года, вряд ли обеспечивала интересы Российского государства и приносила нужные результаты.

Я рассматривал отношения Финляндии и Советского Союза с точки зрения Советской России. Я встал на позицию «реальной политики» великих держав, в которой малым народам и их интересам не придаётся никакого значения. Но должно ли всегда быть именно так? Неужели за малыми государствами не будет признаваться никакого права на самостоятельную жизнь? Будут ли они всегда рассматриваться лишь как объект великодержавной политики? Этот вопрос каждый финн, находившийся в подавленном состоянии души, задавал себе осенью 1939 года.

Возможно, читатель воскликнет: «Что за странные фантазии, что за сентиментализм! Во внешней политике надо быть твёрдыми, хладнокровными, циничными – цинизм даже считается свойством настоящей дипломатии. Во внешней политике правят эгоизм, “интересы”». Но какова, собственно говоря, «хладнокровная» и «эгоистичная» политика великих держав, если посмотреть на неё с точки зрения их собственных интересов? Была ли она целесообразна и мудра?

Все великие державы, точнее их руководители, сами решают, чего требуют «интересы» их государства; они сами размышляют, что есть «государственный интерес». Иными словами, речь идёт только о субъективном заключении лидеров, что́ они считают интересом своего государства и поэтому думают, не использовать ли для этого пафосное выражение «политическая необходимость». Последствия и результаты, положение различных народов и всего мира можно объективно установить и зафиксировать. Их разрешено критиковать – нам, малым государствам, особенно после того, как мы сможем страдать от этого в той же мере, в действительности даже больше, чем те, кто вызвал эти страдания: великие державы. Зачастую, обычно после крупных бедствий и человеческих страданий, становится понятно, что тот воображаемый «государственный интерес», та «политическая необходимость были ошибками.

Я пишу эти строки летом 1943 года, когда результаты государственной политики великих держав у всех на виду. По крайней мере, сейчас должно быть яснее ясного, к каким трагическим результатам эта политика привела и великие державы, в какую жуткую ситуацию она ввергла Европу и весь мир. Мир – не только его совесть, но и в буквальном смысле этого слова лежащий при смерти, изуродованный и кровоточащий мир, – составляющие его малые и крупные народы безнадёжно взывают к более мудрой и гуманной политике. Вместе с великими державами и мы, малые, присоединяемся к этому крику отчаяния. С чистой совестью мы, малые, можем сказать, что не являемся виновниками этого бедствия. Мы спрашиваем, неужели не откроются глаза у руководителей великих держав; неужели они на собственном горьком опыте не поймут, что насущные интересы как больших, так и малых народов связаны с тем, чтобы справедливости и морали в конце концов было воздано должное, чтобы они имели влияние в международных отношениях?

Как с точки зрения интересов больших, так и малых народов вряд ли можно не заметить, что политика великих держав привела к трагическим результатам, собственно говоря, завела в тупик. Но великие державы, похоже, не следят внимательно за своими конкретными «интересами», хотя и постоянно говорят о них. Возможно, ими или, точнее, их правительствами, управляет тайное, свойственное человеческой натуре влечение, жажда превосходства, гегемонии, стремление к мощи и «славе» своего государства, присущий всем им «империализм». Утверждают, что «человек – это хищный зверь». Лидеры великих держав считают себя «инструментами судьбы, провидения в гигантском потоке исторических событий». Они сами субъективно решают, какова сокровенная цель «покровительницы истории». Такой путь ведёт в хаотический, иррациональный мир, где отсутствуют предпосылки для диалога и мышления. Неким утешением становится лишь основанная на исторических фактах констатация, что планы превосходства, гегемонии в течение последних столетий не приводили к успеху, но были обречены на провал. Но снова возникает сомнение: хотят ли и способны лидеры великих держав извлечь урок из своего опыта?

Судьба распорядилась сделать нашу страну соседкой великой державы России. И какой державы! Великой державы, которая по своему населению в 50 раз крупнее Финляндии и богата материальными ресурсами; извечного и единственного врага Финляндии, против кого столетиями оборонялся наш народ, которого мы боялись и намерениям которого не доверяли; великой державы, главным принципом политики которой на всех этапах истории была территориальная экспансия, завоевание всё новых стран, и в состав которой, пусть с собственными правами, Финляндия входила в течение 100 лет; и, наконец, государства, внутреннее экономическое и общественное устройство которого, а также мировоззрение, идеалы и устремления являются чуждыми общественным условиям Финляндии и идеалам народа Финляндии. Боязнь того, что Советский Союз стремится вернуть границы царской России, подчинить Финляндию своей власти, уничтожить и погубить её, что его вступление на континентальную часть территории Финляндии способствует осуществлению этих целей, была как никогда близка к осуществлению.

Проблема малых народов и государств касается не только Финляндии. Малых народов и государств много. Они никуда не исчезли. В 1938 году, до начала Второй мировой войны, в Европе было, если не принимать в расчёт совсем крошечные и Польшу, 21 малое государство, общая численность населения которых достигала 143 миллионов человек, а с Польшей, которая находилась в том же положении, 177 миллионов. Иначе говоря, практически столько же, как и население тогдашних четырёх великих держав – Германии, Англии, Франции и Италии, на территории которых в Европе проживали в общей сложности 211 миллионов человек. Это более чем в два раза больше, чем население крупнейшей на тот момент европейской великой державы – Германии. Население же любой из оставшихся трёх держав превышало его в 3–4 раза. Оно было равно населению как европейской, так и азиатской части Советской России вместе взятых. Собственно говоря, Францию вряд ли можно отнести к великим, поскольку её 40-миллионный народ не может противостоять в войне 80-миллионной Германии. То же касается и Италии.

Несмотря на это, малые государства играют в международной политике незначимую роль, а великие державы обращаются с ними в реальности только как с объектами политики. Этот вызывающий озабоченность факт, конечно, зависит от того, что малые государства разобщены, занимают различное положение и их объединение в солидарную в военном отношении силу, к сожалению, невозможно. Кроме того, разнятся интересы малых государств и их отношение к великим державам. Обеспечение жизни и будущего столь большого количества населения, да ещё имеющего столь важное значение для успеха всего человечества, трудно переоценить. В прогресс и культуру человечества малые народы внесли свой вклад: одни – весьма заметный, подчас даже больший, чем какая-то великая держава. Другим, несомненно, ещё предстоит сделать это, если им дадут спокойно работать. Рано или поздно необходимо найти решение проблемы безопасности народов.

Но в 1939 году мы находились ещё далеко – бесконечно далеко – от пути права и справедливости. Господствовала грубая политика силы великих держав. В мире доминировало кулачное право. Это нам нельзя было забывать, хотя в Финляндии обычно именно так и поступали.

V

В Хельсинки 16–21 октября

В Хельсинки мы прибыли утром 16 октября. На вокзале нас встречали председатель парламента, премьер-министр и некоторые другие члены правительства, посол Швеции, а также большая толпа людей. По сообщениям газет, после моего отъезда в Москву количество иностранных корреспондентов практически удвоилось.

После того как я побывал у министра иностранных дел Эркко, собрался «военный кабинет», в который входили премьер-министр Каяндер, министр иностранных дел Эркко, министр финансов Таннер и министр обороны Ниукканен. Я выступил с отчётом о переговорах в Москве. После заседания я предложил премьер-министру Каяндеру, чтобы Таннер отправился вместе со мной в Москву, поскольку речь шла об очень серьёзных и важных делах. Каяндер принял моё предложение. Согласился и Таннер. Позднее я сказал об этом Эркко, который тоже согласился со мной. Таннер в течение многих десятилетий был моим другом, мы вместе участвовали во многих делах. Например, мы хорошо и весьма успешно работали вместе на мирных переговорах в Тарту. Он был председателем Социал-демократической партии и влиятельным политиком. У меня было две причины сделать такое предложение: переговоры были настолько важны, что я не хотел брать на себя всю ответственность. Вторая причина заключалась в следующем: я издавна был известен как человек, который особенно хотел избежать противоречий с Россией и с помощью переговоров снять возникающие разногласия. Если бы я один выступал в качестве представителя Финляндии, то могло возникнуть представление, что я не достаточно жёстко вёл себя на переговорах, где достижение результата, даже в самом лучшем случае, было сопряжено с неприятными для нашего народа жертвами. «Только бы П(аасикиви) не сломался», – написал Эркко Таннеру в письме, которое Таннер опубликовал в своих мемуарах (см. с. 95)1. Эта точка зрения отражала мнение обо мне как старом приверженце линии газеты «Суометар» не только Эркко, но и многих других. Для того, чтобы развеять подобные сомнения, мне было важно взять с собой влиятельного, авторитетного человека. Мы с Таннером придерживались одной общей линии. Я, однако, был готов поддержать более далекоидущие уступки, чем Таннер, поскольку не думал, что можно выйти из ситуации иным путём, и считал, по свойству своего осторожного характера, что опасность войны надо было любым образом предотвратить. Таннер, похоже, считал опасность возникновения войны меньшей, чем я. Внешняя политика, где очень часто нельзя опереться на достоверные факты, и в которой правильность или ошибочность решения становятся известны только в будущем, не была самой сильной стороной личности Таннера, как станет ясно позже. Присущая Таннеру лаконичность, а также недостаточное знание русского языка привели к тому, что его высказывания на переговорах приобретали более жёсткую форму, чем та, к которой он стремился. Я в молодости довольно хорошо овладел русским языком: в 1892 году, при сдаче экзамена на степень кандидата философии, предполагавшего владение русским языком как в устной, так и письменной форме, я получил по русскому наивысшую оценку “laudatur” («похвально»). Но поскольку я не говорил на русском более полутора десятилетий, то и язык мой оставлял желать лучшего. Конечно, у нас была возможность прибегать к помощи переводчика, но дискуссия шла в свободной форме, с участием всего четырёх человек, без того, чтобы предварительно просить о возможности выступить, и, поскольку наши позиции были вполне понятны, мы считали такой формат наиболее целесообразным. Иной раз Сталин, заметив, что я не могу подобрать нужное слово, помогал мне.

Сразу после обеда состоялось совещание, на котором присутствовали «военный кабинет» и высшее военное командование – маршал Маннергейм, начальник Генерального штаба генерал-лейтенант Эстерман, генерал Эш, а также я и Ирьё-Коскинен плюс наш военный эксперт полковник Паасонен и в качестве секретаря начальник отдела МИДа Нюкопп.

Самыми сложными вопросами были, естественно, база на полуострове Ханко и перенос границы на Карельском перешейке. В отношении островов в Финском заливе и полуострова Рыбачий в районе Петсамо было легче прийти к согласию, хотя вопрос о Гогланде, с учётом его положения, также был непрост. Самым трудным был вопрос о базе. В отношении передачи или аренды сложилась общая отрицательная точка зрения. Это была важная территория континентальной части Финляндии, и размещение там военных сил иностранного государства представляло бы угрозу для нашей страны. Но вопрос о военной базе всегда является особым случаем. Конечно, у нас не возникло никаких противоречий в плане серьёзности этого вопроса, независимо от того, в какой части нашего побережья база ни была бы размещена. Но если от неё не уйти, то встаёт вопрос о большем или меньшем зле. Владение базами в важных в военном отношении районах всегда играло и по-прежнему играет заметную роль в силовой политике великих держав. Нередки и случаи, когда одно государство владеет островами у побережья другого. Это есть и в Европе, достаточно бросить взгляд на карту.

На переговорах в Хельсинки у одной стороны превалировала резко отрицательная позиция, общая для всех членов правительства. Согласно точке зрения, которую разделяла другая сторона, нужно было и здесь попробовать найти компромиссное решение. Я поддерживал вторую точку зрения, поскольку она отвечала моим общим представлениям. Однако и я считал передачу полуострова Ханко весьма сложным делом. Последующий ход московских переговоров показал, что и здесь можно было прийти к согласию.

Маршал Маннергейм тоже не был категорически против поиска компромисса в вопросе о базе. Также и министр Таннер, как мы увидим позже, склонялся к этой мысли. Напротив, министр иностранных дел Эркко и министр обороны Ниукканен не считали компромисс возможным. Они от начала до конца занимали отрицательную позицию. На мнение Эркко и, возможно, некоторых других повлияло ошибочное представление о том, что Советский Союз отступит в этом вопросе, если мы будем и впредь придерживаться жёсткой линии поведения. Он считал угрозы русских «блефом». «Вполне достаточно, если мы будем вести переговоры по наиболее удалённым предлагаемым нами островам в Финском заливе; я не могу понять, почему диалог нельзя вести на этой основе», – сказал он. Эркко был уверен, что договорённость будет достигнута. Отмечалось, что такую же точку зрения разделяют, например, в Вашингтоне, информация о чём докатилась до Финляндии. Говорили, что там высказывались опасения на тот счёт, что если мы примем слишком далекоидущие требования, то это будет означать усиление влияния Советского Союза в Финляндии. Эркко вырос в атмосфере «пассивного сопротивления», при котором значение формального, законного права и в международных отношениях расценивалось выше, чем оно, к сожалению, есть на сегодняшний день. Он полагался на мировое общественное мнение в нашу поддержку. «Право на нашей стороне, в глазах всего мира Россию связывают подписанные с нами соглашения», – убеждал он. Ему было трудно примириться с мыслью, что у равных в правовом отношении великой державы и малого государства в реальной жизни различное положение. «Забудь, что Россия великая держава», – был его последний совет, который он передал мне в письме при третьем отъезде в Москву. На самом деле ему нужно было предостеречь меня: «Не забудь, что Россия – это великая держава».

Эркко был не одинок в своих рассуждениях. В аналогичных воздушных за́мках пребывало подавляющее большинство народа Финляндии. Идеальная позиция справедливости является, конечно, целью на будущее, к ней надо стремиться всем нам, особенно малым, но, полагаю, и большим народам. Потому что нынешнее положение принуждения не несет счастья никому. В 1939 году мир был весьма далёк от такой идеальной ситуации. Идеи Макиавелли снова заняли в международных отношениях доминирующее положение.

По мнению министра Ниукканена, также не могло быть речи о том, чтобы пойти на предложения русских. Уступки сулили бы нам верную гибель. Предложения России означали бы подчинение Финляндии влиянию России, как произошло со странами Балтии. Затем Россия будет готовить плацдарм для нового наступления, как показывали танковые батальоны, предлагаемые для размещения в Ханко, и планы строительства аэродрома, а также предложение о переносе границы на Карельском перешейке, – рассуждал Ниукканен.

Перенос границы на 70 километров от Ленинграда, что предлагалось советской стороной на переговорах в Москве, военные не считали невозможным, хотя и в отношении этого предложения можно было сделать определённые оговорки. Что касалось островов в Финском заливе, то полагали, что компромиссное предложение по Гогланду могло принести результат. Полуостров Рыбачий в районе Петсамо имел меньшее значение.

Можно спросить: понимали ли у нас сложность положения? Всю сложность того, о чем говорил я и наш посол в Москве Ирьё-Коскинен?

Об опасности и возможности возникновения войны мы не забывали, да и не скрывали этого. Ирьё-Коскинен и я считали, согласно записям секретаря заседания, что если мы негативно отнесёмся к предложениям Советского Союза, тогда надо принять во внимание, что опасность войны вовсе не исключена. Со своей стороны, я заявил, в частности, следующее: «Не могу сказать, отступят ли русские от своего предложения, но надо быть готовыми к худшему. Когда Сталин говорил об обороне Ленинграда, то сказанное им кажется весьма логичным с позиции русского военного руководства». «Согласие на предложение о переносе границы на Карельском перешейке затруднительно с внутриполитической точки зрения. Но надо учитывать и то, что если Россия победит в войне против Финляндии, то она возьмёт себе много больше и без компенсаций». Серьёзность положения отражают следующие мои слова: «Сталин и Молотов заявили, что принимают во внимание исключительно военные аспекты. Если мы можем вести войну, то её надо вести, предоставив русским начать. Но если война будет проиграна, то Финляндия будет разделена». Кроме этого, я сказал следующее: «Раньше коалиции великих держав находились в некотором равновесии между собой, и тогда малые государства имели возможность оставаться вне конфликтов. История последнего времени, напротив, показала, что малым государствам приходится один на один выяснять отношения с великими державами. Это доказывают судьбы Австрии, Чехословакии, Литвы, Польши, а также Эстонии и Латвии. Россия знает об этом и поступает соответствующим образом».

Ирьё-Коскинен сказал в качестве личного впечатления, что если мы сможем удовлетворить вытекающие из интересов безопасности потребности России, которые вовне признаются достаточно широко, и если это произойдёт без ущемления достоинства Советского Союза, то тогда не будет войны. «Однако я не могу заверить, что опасность войны не будет сохраняться. Было бы очень важно знать, будем ли мы способны обороняться в худшем случае». В другой раз Ирьё-Коскинен заявил: «Было бы очень важно знать позицию Швеции. Будет ли Швеция на деле эффективно помогать нам, если мы окажемся втянутыми в конфликт? Я полагал бы, что такое заявление со стороны Швеции имело бы большое значение».

– Маршал Маннергейм: При планировании обороны мы всегда исходили из того, что если война начнётся, то Россия будет завязана на других направлениях. Однако сейчас ситуация иная. Германия нуждается в помощи России, а руки Англии связаны.

– Таннер: Россия сейчас совершенно свободна.

– Маннергейм: Именно так.

Генерал Эстерман заметил, что мы находимся в военной изоляции, и было бы важно знать, каковы наши возможности получить помощь извне.

У министра обороны Ниукканена было своё мнение на счёт возможной войны. «Россия не сможет сосредоточить против нас много войск. Наступление русских не будет мощным. Политическая ситуация во время боевых действий может измениться».

Итогом совещания было то, что высшему военному руководству поручили собрать необходимую информацию для обдумывания предложения Советского Союза.

Переговоры продолжались все следующие дни без перерывов.

Юристы готовили контраргументы и свои замечания. По их мнению, территорию, отданную в аренду другому государству, с правовой точки зрения, следовало считать принадлежащей государству-владельцу, который, по международному праву, по-прежнему отвечает за эту территорию, как, по крайней мере, за собственную территорию. Государство-владелец обязуется, таким образом, следить, чтобы как во время войны, так и мира соблюдались международные правила, касающиеся, в частности, международного нейтралитета в отношении арендованной территории. Несмотря на то, что территория Ханко была бы передана в аренду Советской России под создание военной базы, Финляндия была бы обязана контролировать соблюдение всех правил и на этой территории. Это был прямой путь к самым сложным и запутанным проблемам, решение которых вряд ли было бы возможным. В своих заключениях юристы пошли ещё дальше. Поскольку арендованная территория по-прежнему принадлежит государству-владельцу и поскольку, согласно статусу государства, оно само самостоятельно пользуется высшей властью на своей территории, но на арендованной территории будет распоряжаться другое государство, то, по мнению юристов, государство-владельца уже нельзя в большинстве случаев считать полноправным, а только наполовину суверенным государством.

Эта аргументация показывает, в какой тупик в реальном мире может завести международное право, слепо придерживающееся теории. Юридические трудности вытекали из аренды территории. Однако русские были готовы окончательно взять территорию себе путём обмена или иным способом. Тогда юридические проблемы исчезли бы сами собой. Но, по сути, эти опасности и та же самая угроза были бы в одинаковой мере связаны с базой, которая уже окончательно была бы передана в собственность иностранного государства. Аргументы юристов показались мне, оценивая их реалистически, не особенно весомыми.

Со своей стороны, я считал более разумным и осторожным действием поиск компромиссного решения. На переговорах с фельдмаршалом Маннергеймом в качестве возможного компромиссного предложения возникла идея предложить остров Юссарё.

Правительство, однако, не было готово ни к какому компромиссу в вопросе о базе. Стратегическое положение Советского Союза как на Балтийском море, так и в Финском заливе, настолько изменилось после договоров, заключённых со странами Балтии, что проникновение флота противника в акваторию Финского залива считали невозможным. О стремлении же попасть туда через территориальные воды Финляндии не могло быть и речи в связи с контролем Финляндией своего нейтралитета, а также и потому, что навигация в водах Финляндии для чужих судов была бы весьма затруднительна в случае снятия морских навигационных знаков. Ханко был настолько далеко от жизненно важных районов Советского Союза, что возможный прорыв обороны Финляндии в случае нападения какого-то иного государства ещё не ставил бы их под угрозу. Напротив, советские войска, размещённые в Ханко, можно было использовать для нападения на Финляндию, что давало бы постоянный повод к беспокойству.

На Карельском перешейке правительство считало возможным согласиться на обмен Куоккальского выступа2, вдававшегося в территорию Советского Союза. Благодаря этому граница была бы отодвинута от Ленинграда на 12–13 километров, то есть, в общей сложности, на 44–45 километров вместо прежних 32. Под вопросом стояла передача находившегося рядом форта Ино как отдельного укрепления. Ино находится на северном берегу восточной оконечности Финского залива напротив форта, расположенного на российском побережье. Во времена Российской империи это было мощное оборонительное укрепление. Согласно Тартускому мирному договору, Финляндия по требованию русских должна была демонтировать укрепления форта, обязуясь не создавать на северном берегу восточной оконечности Финского залива такие военные укрепления, которые могли бы угрожать фарватеру, ведущему к Ленинграду, и российской части побережья. В качестве третьего предложения обсуждалась возможность передачи не только форта Ино, но и всего побережья между фортом и границей, что позволило бы Советскому Союзу получить участок побережья на северном берегу восточной оконечности Финского залива. Две последних возможности на этот раз были удалены из списка контрпредложений. В итоге остался один Куоккальский выступ, который решили предложить для передачи. Все три предложения включали в себя намного меньше того, что представляли собой требования русских.

Петсамо, как и полуостров Рыбачий, по мнению правительства, не представляли собой в военном и экономическом отношении такой проблемы, которая могла бы вызвать у Финляндии необходимость в пересмотре границы. Залив Петсамо имел для нас исключительно мирное назначение. Предложения по изменению границы, предлагаемые Советским Союзом, принесли бы Финляндии и финскому населению страдания и неудобства. Принадлежащая Финляндии часть полуострова Рыбачий господствует над побережьем Петсамо, входом в фьорд Петсамо и выходом из него.

На основе этих обстоятельств готовился ответ финского правительства, в котором Советскому Союзу обещали передать в порядке обмена острова Сейскари, Пенинсаари, Лавансаари и Тютерс, а также упомянутый выше выступ в районе Куоккалы. Другие требования Советского Союза отвергались как нарушающие нейтралитет Финляндии, но одновременно заявлялось о готовности Финляндии укрепить договор о ненападении взаимным обязательством сторон не поддерживать государство-агрессора.

На заседании правительства, где были приняты инструкции для переговоров, я сделал, в частности, следующие записи, отражавшие моё настроение:

«Ханнула: отношения между Германией и Советским Союзом охладели. Положение Финляндии за последние дни существенно окрепло. Интерес и сочувствие мира на нашей стороне. Правда, это не означает поставки пушек, но России придётся принять это во внимание. Россия не начнёт войну, но может возникнуть ситуация отсутствия договора. Мы выиграем время. Политическая ситуация не ухудшается. […] По островам и по Куоккальскому выступу можно вести переговоры при условии, что мы получим компенсацию в Восточной Карелии и что будут компенсированы расходы на переселение жителей. Следовательно: Предложение I. – Если не согласятся, тогда придётся воевать».

«Эркко придерживается того же мнения, что и Ханнула. Наша ситуация улучшилась. Это обмен не ультиматумами, а мнениями».

«Ниукканен был того же мнения, что и Ханнула. Готовность Финляндии обороняться существенно выросла. (Ниукканен был готов вести переговоры по форту Ино и северной части полуострова Рыбачий.)»

Другие высказывания касались деталей. Я дважды использовал право голоса, но не мог сделать заметки по существу этих выступлений.

Во время переговоров, начиная с 9 октября, когда я впервые выехал в Москву, советские самолёты неоднократно нарушали воздушную границу Финляндии. Между 9 и 19 октября было отмечено 13 таких инцидентов. При полёте группой они настолько залетали вглубь территории Финляндии, что ни о какой ошибке или небрежности со стороны пилотов не могло быть речи. Целью были отчасти военная разведка и запугивание. Эти действия показывали незнание качеств финского народа. Нарушения воздушного пространства действовали на общественное мнение Финляндии совершенно иначе, чем, возможно, задумывалось. Правительство обязало нас потребовать привлечения виновных в этом к соответствующей ответственности, а также немедленного прекращения подобных нарушений.

Эти инструкции мы получили в качестве напутствия при отправлении в Москву. По всем основным вопросам наш ответ на требования Советского Союза был отрицательным.

18 и 19 октября по приглашению короля Швеции главы северных стран собрались в Стокгольме, где были и министры иностранных дел. В Финляндии надеялись получить на встрече поддержку в нашем тяжёлом положении, но результаты не соответствовали нашим ожиданиям. По поводу заседания было опубликовано обычное коммюнике. По окончании войны премьер-министр Швеции Ханссон объяснит в своём выступлении позицию страны. «Надо помнить, – сказал он, – что северные страны для сохранения своего суверенитета не принимали на себя какие-либо взаимные военные обязательства. Правда, предыдущие переговоры по обеспечению нейтрального статуса Аландских островов предполагали военное содействие Швеции, но по этому вопросу ответ был дан уже 18 октября, непосредственно после встречи глав северных стран, в ходе моего разговора с министром иностранных дел Финляндии, на котором присутствовали министры обороны и иностранных дел Швеции». Уже тогда были видны признаки возможного конфликта на востоке, сказал далее Ханссон, в связи с чем считалось наиболее правильным чётко и откровенно заявить о позиции Швеции, которая содержала то, что правительство Швеции бдительно и тщательно стремится удерживать Швецию вне войны; что оно отказывается от военного вмешательства в Финляндии; что со стороны Швеции не было принято никаких обязательств, которые не были бы выполнены, и что правительству Финляндии уже с середины октября формально было объявлено, что не следовало ждать прямой военной помощи со стороны Швеции. Премьер-министр Ханссон добавил, что уже тогда была обещана иная, не военная, помощь, если она понадобится Финляндии; такую помощь Швеция предоставила в силу своих возможностей.

Таким образом, позиция Швеции, поскольку за правительством стояло подавляющее большинство шведского парламента, была ясна, и с финской стороны в отношении неё не могло быть никакой неопределённости. Что касается обязательств оказания невоенной помощи, обещанной шведским премьером министру иностранных дел Эркко, то её Швеция в период Зимней войны предоставила в полной мере. Предполагаю, что министр Эркко по возвращении из Стокгольма сообщил о позиции Швеции членам кабинета министров, многие из которых остались в правительстве и после начала Зимней войны. Я же не получил об этом никакой информации. Когда в ходе войны с нашей стороны делались неоднократные обращения к правительству Швеции по поводу военного вмешательства, то у нас в этом плане существовала какая-то неясность.

VI

Вторая поездка в Москву

Когда 21 октября мы уезжали из Хельсинки, на вокзале нас провожали премьер-министр и министр иностранных дел, а также другие члены правительства, послы Соединённых Штатов и северных стран, временный поверенный в делах СССР в Финляндии и многие другие. Мужской рабочий хор исполнял патриотические песни.

Мы узнали, что русские хотят переговорить с нами двое надвое. На встрече, которая состоялась в рабочем кабинете Молотова в Кремле, присутствовали только Сталин и Молотов, а также Таннер и я. Кроме того, как переводчик участвовал заведующий отделом МИДа Нюкопп. Поскольку на заседаниях, начиная с этого момента, не было секретарей, о ходе переговоров не составлялся протокол, то и у меня самого нет других записей, за исключением тех, что я делал во время заседаний и по возвращении в посольство.

Приветствуя Сталина, Таннер сказал: «Я – меньшевик». Принимая во внимание то, что большевики были ярыми противниками меньшевиков, вряд ли Сталин и Молотов были особо рады услышать это.

В начале заседания Таннер спросил, может ли он говорить по-немецки или по-английски, но Молотов ответил, что они не понимают ни того ни другого. Поэтому Таннер сначала говорил по-фински, что переводилось на русский. Но когда разговор пошёл в более свободной манере, Таннер, который владел русским языком, счёл более целесообразным использовать именно его.

Вначале я зачитал ответ нашего правительства на предложения русских. После этого высказал наши замечания по поводу нарушения воздушного пространства Финляндии советскими лётчиками. По этой теме завязалась дискуссия. Сталин сказал, что мы провели мобилизацию наших войск и что «Советская Россия также собрала кое-какие войска у границы». Это осложняло ситуацию. Советские лётчики осуществляли разведывательные полёты. Сталин признал, что в нормальных условиях нарушение границы недопустимо, но ведь условия тогда не были «совсем нормальными».

Я заметил, что между Финляндией и Советским Союзом существовал мир, поэтому должны быть нормальные условия. Мы призвали солдат на службу, что является мерой предосторожности в неспокойное время. Нас не касается то, что Советский Союз делает в пределах своих границ, но ни у кого нет права нарушать неприкосновенность нашей территории. Я передал Сталину список нарушений воздушного пространства. Он обещал подумать над этим. Вопрос не получил дальнейшего развития.

Затем перешли к нашему ответу. Сталин и Молотов сочли его совершенно неудовлетворительным.

Сталин, который на этой встрече преимущественно говорил от их стороны, при минимальном участии Молотова, сразу поднял вопрос о Ханко, сказав, что его решение совершенно необходимо для Советского Союза. Вопрос о передаче Ханко уже обсуждён на высшем военном совете Советского Союза, причём их предложение в отношении Ханко являлось минимальным требованием. Мы повторили, что не можем пойти на передачу Ханко. С нейтралитетом Финляндии плохо согласовывалось бы нахождение вооружённых сил иностранного государства на континентальной части нашей страны. Сталин заметил, что в царский период базы находились на территории Финляндии, включая Ханко и Порккалу. Советский Союз, сказал он, готов сделать то, что мы хотим, чтобы военная база и нахождение русских войск в Ханко в максимальной степени отвечали нашим пожеланиям. Но Советский Союз должен иметь возможность перекрёстным огнём артиллерии перекрыть горловину Финского залива, и это является их непреложным требованием. Мы ответили, что Финляндия не может на это согласиться. Таннер добавил, что ни одно финское правительство не сможет предложить это парламенту, поскольку с ним не согласится народ Финляндии.

Затем перешли к обсуждению Карельского перешейка. Сталин считал, что наше предложение ни в коей степени не могло их удовлетворить, поскольку граница осталась бы слишком близко от Ленинграда. Вместе изучали карты. Сталин начертил новую границу, которая сокращала передаваемую территорию, но была весьма далека от нашего предложения. В отношении островов Койвисто (Берёзовых) он сказал, что Советская Россия потребует их в любом случае. Мы ответили, что не можем согласиться и с его новой границей. Сталин неоднократно повторял, что Советская Россия для обеспечения безопасности Ленинграда должна иметь возможность владения и прилегающим к городу северным побережьем Финского залива. Поскольку у нас не было разрешения говорить ни о чём другом, кроме так называемого Куоккальского выступа, мы не могли затронуть форт Ино и примыкающую к нему полосу финского побережья. Мы не могли делать ничего иного, кроме того, чтобы занимать отрицательную позицию практически по всем вопросам. По вопросам безопасности Финского залива в Генштабе была подготовлена памятная записка, в которой практически с теми же аргументами, какие ранее содержались в докладе полковника Паасонена, показывалось, что Финский залив защищён от внешнего нападения. Я высказал это соображение, но на Сталина эти доводы не подействовали. По ходу разговора я повторил, что мы будем оборонять нашу страну и что враг Советской России не сможет напасть на неё через Финляндию. Сталин ответил: «Финляндия мала и слаба. У вас никто не будет спрашивать разрешения. Вы не сможете, пусть и хотели бы, воспрепятствовать ему вступить на вашу территорию». Положив руку на карту в районе Ханко, он произнёс: «Великая держава высадится именно здесь и продолжит своё движение, невзирая на ваше сопротивление». Я: «Вы, господин Сталин, недооцениваете нас. Мы будем сражаться более упорно, чем Вы полагаете».

Молотов поднял вопрос о Рыбачьем, заявив, что мы ничего о нём не говорили. Я ответил, что наше правительство не понимает аргументацию, которую российская сторона изложила для изменения границы в этом районе. Наша цель в Петсамо – это исключительно мирное строительство, поэтому нам важно владеть восточным берегом Печенгского залива. При обсуждении этого вопроса Сталин сказал, что Советскому Союзу необходимо вооружить западное побережье Рыбачьего для контроля за тем, чтобы в Печенгский залив не могла попасть ни одна великая держава – ни Англия, ни Германия. Я заметил, что в прошлый раз понял слова Сталина таким образом, что Советский Союз согласится не вооружать побережье Северного Ледовитого океана аналогично нашим обязательствам по Тартускому мирному договору. Сталин утверждал, что это недоразумение. Следовательно, Советский Союз имел военные цели и на севере.

Молотов ещё спросил, что мы думаем о предложенной с их стороны компенсации. Я ответил, что этот вопрос мы ещё не обсуждали, поскольку остаётся неясным, что будет передаваться. Когда этот вопрос будет прояснён, можно говорить и о компенсации.

Таннер заметил, что в Тартуском мирном договоре 1920 года окончательно согласованы все вопросы отношений Финляндии и России и что этот договор является основой взаимоотношений между странами. По мнению Молотова, условия сейчас совсем иные, чем на момент заключения договора. «Вы, финны, не можете требовать, чтобы условия, согласованные в 1920 году, были достаточны сегодня, и чтобы нынешняя Россия была довольна договором 1920 года», – сказал он.

Разговор продолжался больше двух часов. Не появилось никаких новых предложений. К единому мнению тоже не удалось прийти. В конце встречи мы констатировали это. Мы уехали, даже не договорившись о продолжении переговоров.

Приехав в посольство, где мы жили, начали готовить телеграмму в Хельсинки. Прежде чем мы успели её отправить, позвонил секретарь Молотова и сообщил о желании советской стороны продолжить переговоры.

В 23 часа мы снова были в Кремле у Сталина и Молотова. Молотов сообщил, что советское правительство ещё раз рассмотрело вопросы, являющиеся предметом наших переговоров, а также наш ответ, считая возможным внести некоторые новые предложения. Он зачитал письменное контрпредложение, которое содержало следующее:

«В связи с меморандумом Финляндского Правительства от 23 октября Правительство Советского Союза имеет честь заявить, что на основании соображений, изложенных в меморандуме Советского Правительства от 14 октября, последнее выставило минимальные предложения, диктуемые элементарными требованиями безопасности Советского государства, в частности Ленинграда, имеющего 3,5 миллиона населения. Условия эти были выставлены именно как минимальные, при этом Советское Правительство отказалось от своего предложения о заключении пакта взаимопомощи между Советским Союзом и Финляндией, дабы дать Финляндскому Правительству сохранить свой абсолютный нейтралитет, равно как оно отказалось от своего предложения о невооружении Аландских островов или об их вооружении с участием СССР, заменив это своё предложение согласием на вооружение Аландских островов национальными силами самой Финляндии. Советское Правительство пошло на эти кардинальные уступки, поскольку оно рассчитывало на дружественную позицию Финляндии и на её возможное согласие на минимальные предложения СССР, изложенные в меморандуме от 14 октября.

Обмен мнениями 23 октября между представителями СССР (Молотов, Сталин) и Финляндии (Таннер, Паасикиви) облегчил взаимное понимание сторон, вскрыв вместе с тем наличие разногласий между ними. Учтя результаты обмена мнениями и идя навстречу пожеланиям Финляндского Правительства, Советское Правительство заявляет:

1. Советское Правительство не может отказаться от своего предложения о предоставлении Советскому Союзу военно-морской базы в Ханко, считая это своё предложение абсолютно необходимым условием для минимального обеспечения безопасности Ленинграда; при этом, Советское Правительство во изменение его меморандума от 14 октября считает возможным держать сухопутные войска для охраны военно-морской базы в количестве не более четырёх тысяч человек, ограничив время пребывания этих войск в районе Ханко периодом времени до окончания англо-франко-германской войны в Европе.

2. Советское Правительство считает невозможным согласиться на предоставление десятиверстной полосы финляндской территории на Карельском перешейке в обмен на территорию СССР, как это предложено в меморандуме Финляндского Правительства от 23 октября, ибо оно считает эту меру совершенно недостаточной для обеспечения минимальной безопасности подступов к Ленинграду со стороны восточной оконечности Финского залива. Советское Правительство, идя навстречу Финляндии, считает, однако, возможным в крайнем случае несколько изменить своё первоначальное предложение, уменьшив размер территории на Карельском перешейке, отходящей к СССР в обмен на территорию СССР, согласно приложенной карте; при этом, первоначальное предложение Советского Правительства об острове Бьёрке остаётся в силе.

3. Остальные предложения, изложенные в меморандуме Советского Правительства от 14 октября, Советское Правительство считает необходимым оставить в силе.

4. Советское Правительство принимает предложение Финляндского Правительства об изменении статьи 2 пункта 1 пакта о ненападении»1.

Выслушав предложение русских, мы заявили, что существует не так много надежд прийти к взаимопониманию на его основе. Мы обещали довести предложение до сведения нашего правительства и дать ответ как можно скорее. Возникла дискуссия. Как быстро это может произойти? Сталин и Молотов считали, что мы могли бы довести предложение до нашего правительства по телеграфу. Говорили и о том, сколь много времени займёт поездка в Хельсинки. В ходе этого разговора Молотов сказал: «Вы хотите довести дело до конфликта?» Я ответил: «Мы, конечно же, стремимся избежать конфликта, но нам надо учитывать и интересы Финляндии».

Я пометил в своём дневнике 23.10: «В общем и целом, в этой дискуссии в конкретной и грубой форме проявился менталитет великой державы, её позиция, которая не принимает во внимание интересы малого государства».

Обсудив вопрос после встречи, мы решили отправиться в Хельсинки для переговоров с правительством.

Из моего дневника за 23.10:

«По-моему, надо подумать над тем, чтобы предложить России Юссярё вместо Ханко, если Россия на это согласится.

На Карельском перешейке надо было бы предложить форт Ино, а также участок побережья между Ино и Куоккальским выступом, чтобы Россия могла организовать оборону Ленинграда.

На полуострове Рыбачий можно было бы предложить северную оконечность.

Кроме этого, острова в Финском заливе, которые уже обещаны.

Если на таких условиях получится заключить договор и избежать войны, это было бы хорошо. Но непонятно, согласятся ли с этим русские».

Нам, по моему убеждению, надо было искать компромиссные предложения, чтобы добиться подписания договора и избежать втягивания в конфликт, который мог стать для нас роковым. База была важнейшим вопросом для русских, и нам нужно было в этом отношении идти на уступки. Надо было избежать передачи полуострова Ханко, поскольку приход Советов на континентальную часть Финляндии, расположенную далеко на западе, мог быть сопряжён с различными трудностями. Компромиссное предложение по базе было сложным, поскольку не так просто найти острова, которые хоть в какой-то мере удовлетворяли военным требованиям русских и которые можно было бы передать, не создавая для Финляндии большой опасности. Юссярё был возможным вариантом. По своему местоположению он мог бы удовлетворить русских, но его площадь была мала. Следовало задаться вопросом, удовлетворятся ли этим русские, особенно если сравнить его с территорией Ханко, вопрос о которой они вскоре поднимут на переговорах о заключении мира после Зимней войны. Но если рассуждать о претензиях русских осенью 1939 года и потерях по будущему Московскому мирному договору, следовало отметить, что разница была не столь велика, как между территориями, обозначенными Сталиным на переговорах 1939 года, и всей Карелией, и другими территориями, которые Финляндия утратит по мирному договору. В ходе одного из разговоров маршал Маннергейм упомянул в качестве возможной альтернативы какой-то другой большой остров. Сделав по базе позитивное контрпредложение, мы могли бы сдвинуться с места в переговорах, на которых из-за нашей резко негативной позиции не могли и пошевелиться. Возможно, по мере продолжения диалога мы могли бы найти компромиссное предложение, поскольку, по моему впечатлению, у Сталина было желание добиться результата.

VII

В Хельсинки 26–31 октября

Мы выехали из Москвы вечером следующего дня и утром 26 октября прибыли в Хельсинки. На вокзале, несмотря на раннее утро, помимо официальных встречавших, опять было много народа.

Сначала мы посетили президента Каллио, на встрече с которым были также премьер-министр Каяндер и министр иностранных дел Эркко. Выступили с отчётом о переговорах в Москве. Через полковника Паасонена я передал предложения русских маршалу Маннергейму.

Во второй половине дня состоялось заседание правительства. До этого я был у Эркко. Я говорил о базах, предложив сделать русским контрпредложение, отдав остров Юссярё.

Из моего дневника: «Эркко по-прежнему придерживается точки зрения, что нельзя отдавать даже Юссярё. Он сказал, что подаст в отставку, если правительство не поддержит его точку зрения. Я ответил, что отставка – удивительно лёгкое решение, но она не решит ни одного вопроса. Эркко думал, что русские, несомненно, откажутся от претензий на Ханко. Он придавал очень большое значение тем проявлениям общественного мнения, которые возникали за рубежом в нашу поддержку. Я серьёзно говорил о Юссярё, но Эркко этого не одобрил».

На заседании правительства мы отчитались и о последнем раунде переговоров в Москве. Таннер заявил, что мы должны занять определённую позицию и представить вопрос парламенту. Он отметил трудное и небезопасное положение малых государств, а также упомянул слова Молотова о том, что Тартуский договор был заключён в тогдашних условиях, сейчас же они изменились. Таннер сказал, что нам надо подумать, чем можно поступиться, и за этим предложением стоять до конца или погибнуть.

В правительстве сложилась общая позиция, согласно которой до продолжения переговоров в Москве вопрос должен быть вынесен в парламент для получения одобрения. До этого правительству следовало сформулировать своё предложение.

Министр Ханнула обратил внимание на то, что публикации газет на эту тему излишне оптимистичны, включая и те, что даны со стороны Министерства иностранных дел.

В тот же вечер у премьер-министра Каяндера состоялось совещание, на котором присутствовали члены «военного кабинета» – сам Каяндер, министры Таннер, Ниукканен и Эркко, маршал Маннергейм и я.

В начале заседания Каяндер спросил, как долго мы сможем воевать.

Маннергейм представил пессимистическую точку зрения. У нас недостаточно военного снаряжения, в частности, артиллерийских снарядов.

Из моего дневника: «По его, Маннергейма, мнению, мы не сможем выдержать войну. Это вызвало удивление и недовольство Эркко. Министр обороны Ниукканен считал, что наши возможности обороняться лучше. Завязался весьма грустный разговор о наших возможностях. По его окончании маршал покинул заседание».

Предложения русских были изучены от начала до конца.

Была высказана точка зрения о том, чтобы не соглашаться на требования по Ханко. Я предложил рассмотреть вариант Юссярё для передачи в аренду.

Эркко возражал против этого предложения, считая, со ссылкой на мнение юристов, что нейтралитет Финляндии не допускает аренду территорий. Я выразил сомнение в компетентности мнения Эркко, отметив, что, насколько мне известно, Соединённые Штаты арендуют на Кубе место под размещение военного порта.

На Карельском перешейке можно было предложить Ино как отдельный форт (предложение В). По передаче участка побережья между Ино и прежней границей (предложение С) возникли разногласия. Я считал, что надо предложить оба варианта, но сначала высказаться в пользу варианта В, сохраняя право внести и предложение С.

Когда зашла речь о Рыбачьем, Эркко отверг все уступки. Я считал, что, по крайней мере, северную часть можно было уступить, хотя Сталин и сообщил, что Советский Союз собирается создать там укрепления.

Следующие дни прошли в бесконечных заседаниях. В один из вечеров министр обороны Ниукканен пригласил в гостиницу «Кэмп» генерала Эстермана с целью «подкрепить» меня, поскольку я был настроен пессимистически в отношении возможной войны. Мы долго говорили втроём. Из моего дневника: «Эстерман сказал, что если начнётся война с Россией, то мы её проиграем. […] Без малейшего сомнения мы войну проиграем. Это Эстерман повторял многократно. После его ухода я заметил Ниукканену, что Эстерман не смог поддержать его против моего мнения. Ниукканен сказал, что военное руководство настроено слишком пессимистично. Иными словами, как Маннергейм, так и Эстерман считают, что война будет проиграна».

28 октября: «Тяжёлый день». На заседании правительства рассматривали предложение МИДа по инструкциям к переговорам. Во многих пунктах содержалась пометка «окончательное предложение», включает в себя «последнюю, крайнюю уступку», что весьма наглядно отражало сложившуюся ситуацию. Я предложил убрать такие слова, поскольку, по моему мнению, они затрудняли возможность дополнительных уступок. Некоторые министры возражали против моих предложений. Из последней версии документа они всё же были убраны, за исключением одной резкой фразы, подводившей в конце документа итог всему вышеизложенному: правительство Финляндии «считает, что это – крайняя граница, до которой можно дойти в своих уступках». Прежде чем показать документ Сталину и Молотову, мы с Таннером на свой страх и риск удалили эту фразу.

В тот же день предложение рассматривалось на совместном заседании правительства и представителей парламентских фракций. Присутствовал и председатель парламента. Министр обороны Ниукканен заявил: «Армия находится в первоклассном состоянии. Мы уступаем по артиллерии. А также по противовоздушной обороне и авиации. Фронт выдержит наступление, но в воздухе русские могут завоевать ужасающее превосходство и причинить разрушения. Военное руководство считает, что надо стараться до последнего избегать войны. Но на Карельском перешейке нельзя идти на слишком серьёзные уступки. Война выгоднее, чем требования России. Иначе впереди нас ждёт судьба Чехословакии».

Эркко сообщил – впервые за всё время, – что многие иностранные государства подчёркивают важность нахождения компромисса по этому противоречию с Россией. Однако он по-прежнему оставался на своей старой позиции.

Представители парламентских фракций возражали против передачи базы в Ханко, равно как и больших территориальных уступок на Карельском перешейке. Председатель Хаккила особо отметил: «Малые государства не вернут себе то, что отдали».

Вечером вопрос рассматривался на заседании делегаций парламентских фракций, где была одобрена позиция правительства. Я представлял вопрос на заседаниях фракций Коалиционной партии и Патриотического народного движения (IKL).

В воскресенье, 29 октября, состоялось заседание правительства, на котором председатели парламентских фракций сообщили о поддержке их фракциями предложений правительства. Согласно заметкам, которые я делал в ходе заседания, представитель социал-демократической фракции Пеккала заострил внимание на опасности войны, если переговоры будут прерваны. Представитель фракции Шведской народной партии Фуруельм подчеркнул, что войны надо избежать, поэтому план правительства не следует по всем пунктам считать окончательным словом. Премьер-министр Каяндер сказал, что если возникнут веские обстоятельства, то разрыва переговоров не получится избежать. Представители других парламентских фракций также подчёркивали, что в отношении Ханко и уступок по Карельскому перешейку нельзя идти дальше, даже если переговоры будут прерваны. Эркко, считавший, что русские будут до конца держаться за Ханко, выразил, однако, свою уверенность в том, что и они не хотят доводить конфликт до военного решения, полагая, что русские пойдут на наши предложения.

Я заявил, что считаю возможным то, что русские не откажутся от Ханко. Тогда будет важно попробовать поступить таким образом, чтобы, с одной стороны, мы не допустили прекращения переговоров, а с другой – чтобы у них не возникло представления о нашем нежелании оставаться на своей позиции, что поставило бы нас на переговорах в заведомо слабое положение. В такой ситуации дальнейшая линия поведения должна согласовываться с министром иностранных дел.

30 октября я обедал с Эркко. Из моего дневника: «Он по-прежнему был настроен весьма оптимистически, думал, что русские примут наше предложение».

Вечером мы обсуждали с Таннером вопрос о компенсациях, который пока остаётся неясным. Мы считали, что даже если получим предложенную русскими двукратную территорию в Репола, то она не будет соответствовать ценности передаваемых нами территорий. Таннер обещал подумать над этим.

31 октября на заседании в Государственном совете с участием президента были утверждены окончательные инструкции по переговорам. После заседания, получая напутствия от премьер-министра Каяндера, я поднял вопрос о Юссярё. Я сказал, что, по моему мнению, русские не откажутся от требования базы, поэтому нам надо подготовить контрпредложение, если мы хотим прийти к соглашению. Каяндер сказал, что вопрос в настоящее время прорабатывается.

Инструкции, переданные нам правительством, содержали резко отрицательную позицию по базе. Правительство Финляндии – говорилось в ответе – придерживается неприкосновенности Финляндии и её нейтралитета. Оно не может согласиться с тем, чтобы на территории Финляндии в той или иной форме содержался гарнизон или военно-морская база другого государства. Это не согласуется с суверенитетом Финляндии, международным положением Финляндии, а также принятым ею безоговорочным нейтралитетом.

Помимо старого предложения, касавшегося островов Сейскари, Пенинсаари, Лавансаари и Тютерс, правительство сообщало о готовности вести переговоры по острову Гогланд, имея в виду, что упомянутые Советским Союзом вопросы безопасности Ленинграда, а также безопасность Финляндии будут приняты во внимание.

Сообщалось, что на Карельском перешейке нельзя было принять даже последнее предложение Советского Союза, поскольку в этом случае пограничная линия была бы передвинута слишком близко к крупнейшему внешнеторговому порту и центру всей Восточной Финляндии. Это означало бы также пренебрежение аспектами безопасности Финляндии и отказ от принципа, в соответствии с которым будут учитываться вопросы безопасности обеих сторон. Однако правительство считало возможным согласиться на передачу несколько большей, чем было предложено ранее, территории на северном берегу Финского залива. Новая граница могла бы пройти по линии: устье реки Ваммельйоки – река Ваммельйоки – река Линтуланйоки – озеро Каукярви – нынешняя госграница. Благодаря этому достаточно протяжённая и большая по глубине территория на северном берегу оконечности Финского залива перешла бы Советскому Союзу.

Правительство согласилось передать и принадлежавшую Финляндии северную часть полуострова Рыбачий.

Кроме этого, в ответе правительства затрагивался вопрос о компенсациях.

Отвергалось предложение Советского Союза по демонтажу оборонительного рубежа на Карельском перешейке. Безусловный нейтралитет, который был определяющим для политики правительства Финляндии, обязывал его заботиться об обеспечении своих границ. Этим были продиктованы оборонительные мероприятия, предпринятые Финляндией. В обычное время Финляндия намеревалась использовать в пограничной зоне в качестве вооружённой силы лишь пограничную охрану.

Наконец правительство Финляндии констатировало, что Советский Союз не возражает против создания на Аландских островах оборонительных сооружений собственными силами Финляндии, что и было её целью в стремлении обеспечить нейтралитет Аландских островов.

Ответ завершался следующим образом: «Правительство Финляндии внимательно изучило вышеизложенное предложение. Отрицательная позиция, которую правительство Финляндии разделяет по поводу отдельных пожеланий Советского Союза, не исходит из того, что правительство Финляндии не желает понимать те устремления, которые советское правительство может иметь в отношении укрепления безопасности Ленинграда. Тем более, что правительство Финляндии приняло их во внимание, согласившись в известных пределах на предложения Советского Союза.

Таким образом, правительство Финляндии от имени своего единодушного народа предоставило Советскому Союзу позитивное доказательство своего желания понимать важные для Советского Союза аспекты безопасности, а также показало, что в своём стремлении поставить политические отношения на удовлетворительную основу оно пошло столь далеко, сколько позволяют её собственные независимость, безопасность и нейтралитет. Те жертвы, на которые Финляндия соглашается в пользу Советского Союза ради улучшения добрососедских отношений и укрепления мира, являются крайне тяжёлыми для народа Финляндии, поскольку они затрагивают исконное финское поселение, которое в течение столетий входило в государственную территорию Финляндии.

В завершение правительство Финляндии сообщает, что достижение этого соглашения зависит от его утверждения парламентом Финляндии в порядке, установленном конституционными законами Финляндии».

Спустя годы вновь и вновь приходится задумываться над тем, какой в действительности была атмосфера в тогдашней Финляндии. Следует признать, что в различных слоях общества, причём не только в среде далёкой от этих дел молодёжи, но и в весьма ответственных кругах, проявлялись настроения бездумной бравады. Можно было бы ожидать, что депутаты парламента от буржуазных фракций будут способны посмотреть на состояние дел с позиции разумного реализма. Собственно говоря, способных на это в их среде практически не было. Как следует из моего дневника, один влиятельный депутат от Коалиционной партии рассказал мне на заключительном этапе Зимней войны, что его фракция во время переговоров осенью 1939 года направляла своих представителей к маршалу Маннергейму, чтобы узнать его мнение. По возвращении один из них, входивший в высшее руководство партии, сказал, что Маннергейм уже старый и болезненный человек, который всего боится и слову которого нельзя доверять. Конечно, в народе и среди руководства страны ощущалась большая озабоченность. Вместе с тем превалировала какая-то фаталистическая вера. Важные внешнеполитические решения особенно сложны потому, что наперёд невозможно точно сказать, правильно ли выбранное решение. Это покажет только будущее, нередко спустя много лет. При обдумывании решений, которые требуют тех или иных жертв, всегда не отпускает мысль: может, дела всё же пойдут иначе, чем мы опасаемся; как знать, вдруг противная сторона уступит, если мы будем жёстко себя вести, или она блефует. Что же касается нас, то нельзя забывать и веру финского народа в законы, документы и подписанные договоры. Советская Россия не может напасть на нас, поскольку у неё нет на то законного права, общественное мнение и симпатии всего мира на нашей стороне – так полагали. У нас в Финляндии вера в победу права была велика. В соответствии с убеждениями финского народа, право, особенно оформленное в письменном виде, благодаря какой-то мистической и необъяснимой силе, царящей во всемирной истории, всегда победит. Доказательством этого была сама история Финляндии, не в последнюю очередь, предшествующих десятилетий, когда мы в итоге всегда обретали спасение. Значит, и сейчас мы так или иначе спасёмся – таковым было общее убеждение народа Финляндии. Это кажется наивным в нашем суровом мире. Но именно так, я полагаю, и думал финский народ в глубине своей души осенью 1939 года и наступившей за ней зимой 1940-го.

VIII

Третья поездка в Москву

Вечером 31 октября мы снова отправились в Москву. Помимо полковника Паасонена и заведующего отделом Нюкоппа с нами в качестве помощника поехал посол по особым поручениям Хаккарайнен. На вокзале нас, помимо официальных финских лиц, провожали послы Соединённых Штатов и северных стран, временный поверенный в делах Советского Союза, а также огромная толпа простого народа.

Утром, по прибытии в Выборг, мы получили телеграмму от Эркко, в которой говорилось, что накануне Молотов на заседании Верховного Совета огласил требования Советской России, предъявленные Финляндии. Поскольку это влияло на изменение ситуации, Эркко призывал нас вернуться в Хельсинки. Несколько позже пришло сообщение, что приказ о возвращении отменён. Мы связались с Эркко по телефону. Он сказал, что Госсовет, собравшийся на своё заседание в 3 часа ночи, большинством голосов решил передать вопрос о продолжении или прекращении поездки на рассмотрение Таннера и меня. По мнению Эркко, поездку следовало прервать и вновь обсудить возникшую ситуацию. Мы не видели причин для прекращения поездки, сочтя необходимым продолжение переговоров, несмотря на выступление Молотова.

Накануне в Москве началась сессия Верховного Совета СССР. На ней надо было принять представителей завоёванных Советским Союзом Западной Украины и Западной Белоруссии, которые прибыли просить согласия Верховного Совета на включение упомянутых народов и территорий в состав Советского Союза. До рассмотрения этих вопросов Молотов выступил с докладом о внешней политике Правительства Советского Союза.

Выступление Молотова и по прошествии времени не утратило интереса. Сначала он затронул отношения Советского Союза с Германией. Договор, подписанный 23 августа, положил конец ненормальным отношениям между двумя державами, сказал Молотов. На смену вражде, всячески подогревавшейся со стороны некоторых европейских держав, пришло сближение и установление дружественных отношений между СССР и Германией. События показали, что новые советско-германские отношения строятся на прочной основе двухсторонних интересов. Советский Союз всегда считал сильную Германию необходимым условием прочного мира в Европе. Затем Молотов коснулся молниеносного распада Польши, «этого уродливого детища Версальского договора», которой не помогли ни английские, ни французские гарантии. Население завоёванных Красной Армией территорий с неописуемым восторгом приветствовало новую великую победу советской державы, сказал Молотов. Он говорил о войне между Германией и англо-французским блоком. «О восстановлении старой Польши, как каждому понятно, не может быть и речи». Поэтому бессмысленным является продолжение теперешней войны ради этой цели. Идеологическая война против гитлеризма бессмысленна, даже преступна. Действительная причина войны Англии и Франции против Германии – это опасение потерять мировое господство. Советская Россия поддерживает стремления Германии к миру. Положение Советского Союза и его международное значение значительно укрепились благодаря последовательной мирной политике.

Говоря о Прибалтийских странах, с которыми только что были заключены договоры о взаимопомощи, Молотов подчеркнул, как дружественные отношения, существовавшие между ними и Советским Союзом, создали благоприятные предпосылки для проведённых только что переговоров и подписанных договоров. Поскольку Прибалтийские страны в силу своего географического положения являлись своеобразными подступами к СССР, эти пакты предоставляют право иметь военные базы, которые обеспечивают безопасность и самих Прибалтийских государств. Характер этих соглашений не предполагает никакого вмешательства Советского Союза в дела Эстонии, Латвии и Литвы. Напротив, все эти пакты взаимопомощи твёрдо оговаривают суверенитет, неприкосновенность Прибалтийских государств, а также принцип невмешательства в дела другого государства. В основе этих пактов лежит взаимное уважение государственной, социальной и экономической структуры другой стороны. «Мы стоим за честное и пунктуальное проведение в жизнь заключённых пактов на условиях полной взаимности и заявляем, что болтовня о советизации Прибалтийских стран выгодна только нашим общим врагам и всяким антисоветским провокаторам», – сказал Молотов.

«В особом положении находятся наши отношения с Финляндией, – продолжал Молотов. – Это объясняется, главным образом, тем, что в Финляндии больше сказываются разного рода внешние влияния со стороны третьих держав. Беспристрастные люди должны, однако, признать, что те же вопросы обеспечения безопасности Советского Союза и особенно Ленинграда, которые стояли в переговорах с Эстонией, стоят и в переговорах с Финляндией. Можно сказать, что в некотором отношении вопросы безопасности для Советского Союза здесь стоят даже острее, поскольку главный, после Москвы, город Советского государства – Ленинград – находится всего в 32 километрах от границы Финляндии. […] С другой стороны, морские подступы к Ленинграду также в значительной мере зависят от того, враждебную или дружественную позицию в отношении Советского Союза занимает Финляндия, которой принадлежит вся северная часть побережья Финского залива и все острова вдоль центральной части Финского залива. Считаясь с таким положением, а также с создавшейся в Европе обстановкой, можно рассчитывать, что со стороны Финляндии будет проявлено должное понимание». После этого Молотов подчеркнул, что только советское правительство, признающее принцип свободного развития национальностей, могло обеспечить независимость Финляндии и что никакое правительство в России, кроме советского, не может допустить существование независимой Финляндии у самых ворот Ленинграда.

Затем Молотов перешёл к проходившим в это время переговорам и заявил, что в современной международной обстановке, когда в центре Европы развёртывается война между крупнейшими государствами, чреватая большими неожиданностями и опасностями для всех европейских государств, Советский Союз не только имеет право, но и обязан принимать серьёзные меры для укрепления своей безопасности. При этом, естественно, что советское правительство проявляет особую заботу относительно Финского залива, являющегося морским подступом к Ленинграду, а также относительно той сухопутной границы, которая в каких-нибудь 30 километрах нависла над Ленинградом. Сославшись на различные небылицы относительно требований Советского Союза, он посчитал предложения Советского Союза в переговорах с Финляндией максимально скромными и ограничивающимися тем минимумом, без которого невозможно обеспечить безопасность СССР и наладить дружеские отношения.

Затем Молотов изложил содержание советских предложений – как сначала было предложено заключение договора о взаимной помощи между Советским Союзом и Финляндией, но поскольку правительство Финляндии сочло, что подписание такого договора находится в противоречии с политикой её безусловного нейтралитета, то Советский Союз не стал настаивать на своём предложении. Тогда было предложено перейти к конкретным вопросам, которые касались вопросов обеспечения безопасности Советского Союза и особенно Ленинграда. Молотов объяснил необходимость переноса границы на Карельском перешейке и аренды базы в горловине Финского залива. «Мы не сомневаемся в том, – сказал он, – что создание такой базы соответствует интересам не только Советского Союза, но и безопасности самой Финляндии». Затронув другие предложения Советского Союза, по которым, как он полагал, вполне достижимо взаимопонимание, а также обещание советского правительства по поводу вооружения Аландских островов, разоружения укреплённых районов на Карельском перешейке и усиления договора о ненападении, Молотов заявил: «После всего этого мы не думаем, чтобы со стороны Финляндии стали искать повода к срыву предполагаемого соглашения. Это не соответствовало бы политике дружественных советско-финских отношений и, конечно, нанесло бы серьёзный ущерб Финляндии. Мы уверены, что руководящими финляндскими кругами будет правильно понято значение укрепления советско-финских дружественных отношений и финляндские деятели не поддадутся какому-либо антисоветскому давлению и подстрекательству со стороны кого бы то ни было».

Рассказав о послании президента Соединённых Штатов Америки Рузвельта в поддержку Финляндии, направленном на имя Председателя Президиума Верховного Совета Калинина, о чём я уже говорил, Молотов закончил эту часть своего выступления следующими словами: «После такого ясного ответа Председателя Президиума Верховного Совета СССР должно быть совершенно понятно, что при наличии доброй воли Финляндское правительство пойдёт навстречу нашим минимальным предложениям, которые не только не противоречат национальным и государственным интересам Финляндии, но укрепляют её внешнюю безопасность и создают широкую базу для дальнейшего широкого развития политических и хозяйственных отношений между нашими странами»*.

Кроме этого, Молотов коснулся отношений Советского Союза с Турцией и Японией.

Нельзя не считать одностороннее доведение до общественности предложений Советского Союза и хода незавершённых переговоров, мягко говоря, странным поступком, неприемлемым, с точки зрения обычных процедур. Это оказало вредное воздействие на весь ход переговоров. Если целью этого не было поставить нас перед «свершившимся фактом» и тем самым оказать на нас воздействие, что стало бы просчётом, в нём отразилось снисходительное пренебрежение великой державы к малому государству; на переговорах с другой великой державой такое поведение вряд ли стало бы возможным. Однако, в общем и целом, выступление Молотова было сдержанным и деловитым. Конечно, в нём сквозило истинно русское предубеждение, когда говорилось о якобы существовавшем в Финляндии антисоветском давлении и подстрекательстве извне со стороны третьих государств, которому были подвержены финляндские деятели. Нетрудно догадаться, что эти расплывчатые намёки были адресованы западным великим державам; с Германией Советский Союз только что заключил долгосрочный договор. Эти подозрения не имели под собой ни малейших оснований. Кроме того, в докладе Молотова можно было в двух местах прочитать некую угрозу или, по крайней мере, предупреждение, когда говорилось о том, что предложения Советского Союза сокращены «до того минимума, без которого […] нельзя развивать дружественные отношения с Финляндией», а также давалось понять, что срыв запланированного Советским Союзом соглашения «нанёс бы серьёзный ущерб Финляндии»1.

В прениях по докладу выступил лишь один оратор, депутат А.А. Кузнецов, представитель Ленинграда, один из членов советского руководства. Внешняя политика советского правительства, сказал он, была за прошедшие два месяца настоящим триумфом: договор о дружбе и границе между СССР и Германией, оказание помощи народам Западной Украины и Белоруссии, пакты о взаимопомощи с Эстонией, Латвией и Литвой. […] Истекшие два месяца полностью подтвердили правильность оценки политического значения советско-германского сближения. Заключённый советско-германский договор о ненападении не только оправдал себя, но и позволил пойти дальше по пути укрепления мирных, дружественных отношений между двумя самыми большими государствами в Европе. Он напомнил о «мёртворождённом Польском государстве», а также об охватившем всю Советскую Россию «безграничном патриотическом подъёме», вызванном вступлением Красной Армии в Польшу. Заключённые пакты о взаимопомощи между СССР и Эстонией, Латвией и Литвой имеют крупнейшее политическое значение. Они лишний раз подчёркивают принципы советской политики по отношению к малым народам. Эти договоры служат действительному укреплению дела мира. «Тем более непонятным становится поведение правящих кругов Финляндии. Я не знаю, на кого рассчитывают представители этих правящих кругов». По предложению Кузнецова внешняя политика правительства была единогласно одобрена.

Однако вернёмся к нашей поездке!

Мы прибыли в Москву утром 2 ноября. На вокзале нас встречали заведующий протокольным отделом Барков и полномочный представитель СССР в Финляндии Деревянский, посланники северных стран – Винтер от Швеции, Масенг от Норвегии и Болт-Йоргенсен от Дании, а также наш посол Ирьё-Коскинен и сотрудники нашего посольства.

Вечером мы присутствовали на заседании советского парламента, Верховного Совета. Оно проходило в Кремле, в большом, светлом, хорошо освещённом зале. В другом конце зала, за рядами президиума, в лучах света возвышался большой памятник Ленина. В зале, включая балкон, собрались около двух тысяч человек. Учитывая значимость обсуждавшихся вопросов, все они на этот раз рассматривались на совместном заседании двух палат Верховного Совета.

Членов президиума и других членов руководства, особенно Сталина, делегаты приветствовали вставанием и бурными аплодисментами. Раздавались возгласы: «Да здравствует товарищ Сталин! Товарищу Сталину ура!» Главные персоны размещались на возвышении по обе стороны от трибуны; налево от председателя – члены правительства, председатель Совета народных комиссаров Молотов – в первом ряду, справа – руководители партии. Сталин, у которого в тот момент не было другой официальной должности, кроме должности Генерального секретаря партии, разместился сзади, в третьем ряду.

На повестке стоял вопрос о принятии Западной Белоруссии в состав Советского Союза. В зал заседания вошла делегация, человек 20–30, заняв место перед трибуной. В стенограмме отмечено: «Бурные аплодисменты. Овация всего зала. Все встают. Раздаются возгласы: “Да здравствует освобождённый народ Западной Белоруссии!”, “Да здравствует наш вождь, учитель и друг товарищ Сталин!”».

Слово передаётся белорусским представителям. Первым, согласно стенограмме, выступал рабочий-пильщик, вторым – поэт, третьей была женщина, а четвёртым – крестьянин. Все они говорили по-белорусски; на вопрос председателя, нужен ли перевод на русский, делегаты ответили отрицательно. Пятым был инженер, говоривший по-польски. Его выступление тоже не переводилось. Шестым был крестьянин, говоривший на русском языке. Седьмая, крестьянка, опять говорила по-белорусски. Восьмой, рабочий текстильной фабрики, снова говорил по-польски, после чего было ещё два выступления на белорусском языке. Во всех выступлениях в ярких выражениях говорилось о том, в сколь ужасающих условиях жил ранее народ Белоруссии и как наступило счастье. Советскую Россию, Красную Армию, но особенно Сталина, высокопарно благодарили за счастливый поворот судьбы. Первый выступавший зачитал заявление Полномочной комиссии Народного Собрания Западной Белоруссии, в котором содержалась просьба о принятии Белоруссии в состав Советского Союза и воссоединении в рамках Белорусской Советской Социалистической Республики, после чего заявление было передано председателю. Всех встречали бурными аплодисментами, неоднократно прерывавшими выступления. От имени правительства выступил заместитель председателя Совета народных комиссаров Булганин, предложивший, чтобы Верховный Совет удовлетворил просьбу представителей Западной Белоруссии. Голосовали поднятием рук отдельно по каждой палате. Стало ясно, что никто не голосует против и не воздерживается от голосования, в связи с чем председатель констатировал, что обе палаты единогласно одобрили просьбу представителей Западной Белоруссии.

Я впервые был на заседании Верховного Совета СССР, на которых позже, уже будучи послом, имел возможность неоднократно присутствовать, а также знакомиться со стенограммами предыдущих заседаний.

Специфический тон выступлений делегатов, понятно, обращал на себя внимание северянина. Создавалось впечатление, что существовали определённые устоявшиеся клише, которые накладывали отпечаток на каждое выступление и от которых не отклонялся никто из ораторов, включая членов правительства. Его неотъемлемой частью было то, что лейтмотив выступления всегда звучал в одной и той же тональности. Страстно благодарили советскую систему, сталинскую Конституцию, «нашу славную партию Ленина–Сталина» и советскую демократию; превозносили великолепный прогресс Советской России, доказывали, насколько счастливой, зажиточной и культурной была жизнь народа, а также сколь плачевны были условия в капиталистических странах; с гордостью говорили о военной мощи Советского Союза; и прежде всего в каждом выступлении в чуждых для представителя Севера тональности и количестве превозносили Сталина. Место для слов благодарности в адрес Сталина и его превознесения было в каждом выступлении, даже в заявлениях членов советского правительства. «Великий руководитель народов», «Величайший гений человечества», «Великий Сталин» – были самыми распространёнными эпитетами. Всегда за выступлением следовали бурные аплодисменты, часто кричали: «Да здравствует Сталин!» Когда аплодисменты продолжались достаточно долго, председатель с помощью громкого электрического звонка подавал знак, что овации можно завершать, регулируя тем самым продолжительность этой демонстрации в зависимости от важности дела или персоны. Это был весьма практичный порядок.

В один из дней «Правда» рассказала о мероприятии, на котором Сталин принимал в Кремле представителей армянских деятелей искусства. Первым выступил председатель Комитета по делам искусства при СНК, завершивший свою речь следующими словами: «На мою долю выпало безграничное счастье передать приветствие тому, кто, подобно ослепительному солнцу, озарил всю нашу жизнь, кто возродил наш народ к новой, светлой жизни, Вам, дорогой всем нам Иосиф Виссарионович! Да здравствует вдохновитель наших побед – Великий Сталин!» Здесь сразу пахнуло временами царской России.

Я рассказываю об этом только для констатации, но вовсе не для критики. Пропаганда должна применяться в соответствии со свойствами и менталитетом каждого народа. То, чего не понимаем мы, жители северной страны, может подходить другому народу. Привычки и поведение других не стоит оценивать с позиций наших условий и наших взглядов. Похоже, что использование высокопарных слов всегда было свойственно русским, независимо от того, кем они были, подданными царя или большевиками. Культ личности имеет в Советском Союзе, как и вообще в странах с диктаторскими режимами, совершенно иное значение, чем у нас, народов, выросших в условиях либеральных принципов гражданских свобод, где стараются придерживаться умеренности и соразмерности. Ход событий показал, что в Советском Союзе использование присущей им мощной пропаганды позволило добиться значительных результатов. Руководители Советского Союза, старые и опытные вожаки масс, знают свой народ и то, с помощью каких средств им можно управлять. Сталин умеет оценивать значение культа личности в руководстве народами Советского Союза. Он понимает и юмор. На съезде Коммунистической партии в 1934 году он критиковал тех, кто говорит, но не работает. Когда таких людей снимают с должностей, они в удивлении разводят руками и восклицают: «Разве мы не делали всего того, что требовалось? […] Разве мы не провозглашали лозунги партии и правительства, разве мы не выбирали весь состав Политбюро в почётный президиум и не направляли приветствия товарищу Сталину – чего же ещё от нас хотят?» Так сказал Сталин под смех присутствующих.

Говоря о советском парламенте, Верховном Совете, необходимо помнить, что этот орган делает только первые шаги. Поэтому к нему нельзя предъявлять те требования, которым, соответственно западному опыту, можно удовлетворить лишь в результате длительного парламентского развития и сложившихся при этом традиций. Если нормальное развитие продолжится, то появятся основа и возможность для формирования органов, отвечающих потребностям народа России и государства.

Повторюсь, я рассказываю это не для того, чтобы критиковать. Но почему я упомянул это? Потому что я слушал разговоры в Верховном Совете и знакомился с его деятельностью, и меня не оставляла мысль: этот парламент, его формы работы и царящая в нём атмосфера не подходят нам. Он чужд нашим традициям, нашему мировоззрению, нашим принципам и идеалам.

Выше уже говорилось о том, что на заседании Верховного Совета белорусы и поляки говорили на своих языках; так же накануне поступали и представители Западной Украины, когда их принимали в состав Советского Союза – это был внешний признак равенства национальностей. Тогда использование новыми гражданами своих языков произвело хорошее впечатление. С законодательной точки зрения, различные национальности Советского Союза имеют свои языковые права. О заседаниях Верховного Совета в газете «Известия» публиковались короткие информационные сообщения на языках всех республик, входивших в Союз, то есть после присоединения новых территорий они были опубликованы на шестнадцати языках, включая и финский, из-за Восточной Карелии2. Но на обычных заседаниях свои языки использовались редко. Так, на заседании Верховного Совета в августе 1938 года только трое из 113 ораторов, а на февральском заседании 1941 года лишь один из 68 выступивших говорили не на русском языке. Из практических соображений на заседаниях Верховного Совета, где были представители многих десятков маленьких национальностей, использование различных языков привело бы к непреодолимым трудностям. В союзных республиках ситуация была иной. В соответствии с большевистскими принципами, в вопросах национальной политики допускалось свободомыслие, но, как легко предположить, русский язык, главный язык государства, укрепляет свои позиции за счёт местных языков.

Вечером 3 ноября состоялось заседание в Кремле. На этот раз присутствовали Молотов и Потёмкин. Молотов сообщил, что Сталин не сможет принять участия. От нас были Таннер и я, а также министр Хаккарайнен в качестве переводчика.

Я зачитал наш ответ на предложение русских и передал его Молотову вместе с картами. Из короткого выступления Молотова стало ясно, что наш ответ их не удовлетворил. Его особо интересовало, входит ли форт Ино в предлагаемую нами территорию на Карельском перешейке, на что я ответил отрицательно. Разговор касался преимущественно Ханко и Карельского перешейка. В нём повторялись те же мысли, что и раньше. Поскольку Сталина не было, разговор был бесплодным. Молотов не мог формулировать предложения русских и держался за исходные предложения. В завершение Молотов сказал: «Сейчас вопрос обсудили гражданские официальные лица. Поскольку они не пришли к соглашению, вопрос надо передавать военным». Это были серьёзные слова. Разговор, продолжавшийся около часа, завершился, причём не было даже согласовано время следующей встречи.

На следующий день мы получили приглашение в Кремль на вечер. На этот раз снова присутствовали Сталин и Молотов.

Придерживаясь хорошей переговорной практики, Сталин сначала затронул вопрос о компенсациях. Он уточнил значение некоторых деталей и, получив необходимые пояснения, сообщил, что они принимают предложенные нами принципы выплаты компенсации. Он спросил, насколько ориентировочно может вырасти сумма компенсации в денежном исчислении, заметив, что во избежание затяжки при решении вопроса было бы хорошо при подписании договора указать величину суммы, которую Советский Союз разом выплатит правительству Финляндии. Мы ответили, что у нас не было возможности сделать оценку этого, поскольку мы хотели держать этот вопрос в секрете, но постараемся прояснить его к следующей встрече.

Затем Сталин сказал: «Продайте нам Ханко, если вы не хотите арендовать его. Тогда эта территория будет относиться к Советскому Союзу и, соответственно, находиться в рамках его суверенитета». Мы ответили, что не сможем согласиться с этим. Сталин повторил, что Советский Союз не может отказаться от требования военной базы. Он снова заметил, что Финляндия слишком мала и слаба, чтобы защищать свой суверенитет против великой державы, сославшись на судьбу Польши, а Польша всё же была намного крупнее Финляндии. Я сказал, что географическое положение Польши иное, чем Финляндии. Мы, в любом случае, будем защищаться против любого агрессора. Я добавил, что Сталин недооценивает оборонительные возможности Финляндии. Поскольку мы будем отстаивать нашу собственную неприкосновенность и наш нейтралитет против возможного врага России, мы тем самым будем сражаться за Россию. Сталин отметил, что мощный Советский Союз полезен и для интересов Финляндии, поскольку именно советская власть предоставила Финляндии независимость и только она может терпеть самостоятельную Финляндию у своих границ. В это утверждение Сталина нам было не совсем удобно углубляться.

Поскольку по вопросу Ханко не удалось прийти к взаимопониманию, Сталин показал на карте три острова к востоку от Ханко – Хермансё, Коё и Хэстё-Бусё, – спросив, не можем ли мы передать или предоставить их в аренду, а также якорную стоянку в Лаппохья*. По поводу этого нового предложения мы ответили, что не обсуждали данный вопрос с нашим правительством, но эти острова находятся столь близко от полуострова Ханко, что об их передаче, равно как и самого Ханко, не могло быть и речи. Мы обещали сообщить этот вопрос нашему правительству и дать ответ на следующем заседании.

После этого говорили о Карельском перешейке. Сталин провёл на карте новую линию границы, чуть южнее от своего прежнего предложения, отметив, что остров Койвисто для них необходим. Мы держались своего предложения. Сталин отказался от идеи демонтажа оборонительных укреплений на перешейке. По поводу полуострова Рыбачий Сталин сказал: «Мы подумаем», что, возможно, указывало на их готовность удовлетвориться его северной частью, как мы и предлагали. Об островах в Финском заливе не было сказано ни слова, что вероятно, указывало на возможность прийти к согласию по этому вопросу. Встреча продолжалась около часа.

Мы с Таннером были уверены в том, что без решения вопроса о базе не удастся прийти к соглашению, вследствие чего, чтобы продвинуться дальше в этом вопросе, нам надо было подготовить контрпредложение. Да и на Карельском перешейке, по нашему мнению, предложение было недостаточным. Поэтому в телеграмме с изложением хода переговоров, направленной нами правительству, был задан прямой вопрос:

«Можем ли мы предложить остров Юссярё и линию Ино?»

В эти дни правительство Швеции через своего посланника Винтера вновь обратилось по нашему вопросу с нотой в адрес правительства Советского Союза. Молотов, который был недоволен, ответил, что переговоры между Советским Союзом и Финляндией не касаются других государств. Прочитав ноту, он вернул её обратно, сказав, что не принимает её.

Посланники Дании и Норвегии встречались по финскому вопросу с заместителем Молотова Лозовским. Лозовский также ответил, что переговоры не касаются посторонних.

Правительства северных стран оказывали нам дипломатическую поддержку, но, как я уже отмечал, меры, за которыми не было угрозы применения силы, не действовали на Кремль.

Из моего дневника за 6.11: «…были на завтраке у шведского посланника Винтера и его супруги. Винтер рассказал, что советник посольства Германии фон Типпельскирх сказал ему пару дней назад, что, согласно его предположению, если не будет подписан договор между Советским Союзом и Финляндией, то Россия нападёт на Финляндию. Эта информацию противоречила тем сведениям, которые мы получали из других источников. Винтер также слышал, что статья в «Правде», опубликованная несколько дней назад, инспирирована самим Сталиным.

У нас возник трёхдневный перерыв, пока мы ожидали ответ из Хельсинки на нашу телеграмму. 6 и 7 ноября в Москве проходили традиционные торжества по случаю годовщины революции. Молотов устроил приём в особняке на Спиридоновке, принадлежавшем ранее крупному промышленнику царского времени. Мы также были приглашены, но из-за простуды я не решился пойти на праздник. Таннер и остальные финны там были.

Рано утром 8 ноября мы получили ответ из Хельсинки.

Новые инструкции президента, которые были сообщены председателям парламентских фракций, были следующими:

«Аренда, покупка, обмен на территории Ханко или в другой части финского побережья невозможны. Аналогично Лаппохъя, включая Хермансё, Коё и Хэстё-Бусё. Упоминание Юссярё категорически запрещено. Кроме того, он не подходит для этой цели.

[…] На Карельском перешейке граница по линии Койвисто невозможна. Можете предложить линию Ино без включения Линтуланйоки – Сиесярви – Уконкорпи, которые можно обсудить в связи со спрямлением изгиба Кирьосало. Сообщить, что Ино может обсуждаться лишь при условии отказа русских не только от планов в отношении Койвисто, но и Ханко. Имеет смысл начать разговор по острову Суурсаари , чтобы получить представление об их позиции.

На полуострове Рыбачий речь может идти о передачи лишь северной части.

Суммы компенсации в другой телеграмме. Можете сделать такое предложение при условии, что оно будет обсуждаться как единое целое».

Язык телеграммы столь резок, словно за ней стояли мощные силы и средства великой державы.

День ушёл на обсуждение между собой. Поскольку мы полагали, что на основе полученных инструкций невозможно прийти к договору, то для исключения возможных неясностей направили в Хельсинки телеграмму следующего содержания:

«Инструкции пришли. Если на этой основе не получится заключить договор, можем ли мы допустить прекращение переговоров?»

На это пришёл ответ:

«Вы знаете, что в уступках пошли настолько, насколько позволяют наши безопасность и независимость. Если на предложенной основе не будет договора, то вы, возможно, прервёте переговоры».

Последнее заседание, на котором снова присутствовали Сталин и Молотов, состоялось в Кремле вечером 9 ноября.

Мы с Таннером договорились о словесной форме, в которой изложили отрицательную позицию правительства по поводу передачи островов, расположенных восточнее полуострова Ханко, для точности положив её на бумагу в следующем виде:

«На прошлом заседании со стороны Советского Союза поступило предложение, что в том случае, если Финляндия не сочтёт возможным предоставить Советскому Союзу военную базу в Ханко, она была бы предоставлена на расположенных неподалёку от Ханко островах Хермансё, Коё и Хэстё-Бусё, включая якорную стоянку в порту Лаппохья.

Мы представили это предложение нашему правительству, получив позже ответ, согласно которому правительство считает, что те же причины, которые препятствуют предоставлению военной базы в Ханко, касаются и упомянутых островов.

Финляндия не может предоставить другому государству военные базы в пределах своей территории и своих границ. На предыдущих заседаниях мы неоднократно отмечали эти причины. Таким образом, правительство Финляндии не считает для себя возможным пойти на это предложение».

После того как я зачитал это заявление, Сталин сказал как бы самому себе и, по-моему, с некоторым нетерпением: «Из этого ничего не выйдет». Молотов, увидев передо мной листок бумаги, спросил, можно ли получить его, на что я ответил согласием, передав текст. Сталин всё же начал рассуждать о базе на подступах к Ханко, изучал лежавшую на столе карту, после чего показал остров Руссярё, расположенный перед Ханко, и спросил: «А этот остров вам необходим?» Я ответил, что он существенным образом входит в оборонительную систему полуострова Ханко и что по этой причине его передача невозможна. Этот вопрос, как и предложение русских о передаче трёх островов вместо Ханко, указывали на то, что Сталин хотел решить вопрос путём согласия и был готов в отношении базы к поиску какого-то компромисса. Здесь для нас был удобный момент сообщить, что мы найдём какой-то другой остров и сделаем ответное предложение, но по причине полученных от правительства жёстких инструкций у нас не было другой возможности, как оставаться на безоговорочно отрицательной позиции.

Конечно, я не могу сказать, удовлетворился бы Сталин Юссярё. По своему расположению этот остров подходил, но его площадь была мала. Она была примерно равна площади Руссярё, указанного Сталиным. У маршала Маннергейма было и другое предложение. Но, сделав позитивное промежуточное предложение, мы могли бы продолжить разговор о базе. Нерушимое «нет», многократно повторенное малым государством на переговорах с гигантской державой, загнало вопрос в тупик.

Русские перешли к обсуждению Карельского перешейка. Молотов, придерживаясь предложения советской стороны по границе, вновь спросил об Ино. Поскольку, согласно полученным нами инструкциям, обсуждение этого вопроса было обусловлено отказом русских от планов по Ханко и Койвисто, мы и здесь не могли идти на уступки. Я уклончиво ответил, будто мы полагали, что Ино упомянут между прочим, вскользь. Молотов сказал, что они всегда о нём говорили. Они также отметили важность территории, расположенной за фортом. Я, в свою очередь, спросил, какой, по их мнению, должна быть ширина этого участка. На это Сталин ответил: «Примерно 20 километров». Мы перевели разговор на Гогланд, показав на карте, что́ мы могли бы предложить. Сталин и Молотов в один голос сказали, что этого слишком мало, прекратив дальнейшее обсуждение этого вопроса.

В ходе разговора я, в частности, сказал о том, что на основе предложения финского правительства можно было бы заключить договор, который был бы выгоден Советской России, добавив шутливо, что Сталин может быть уверен в том, что по поводу договора ни мне, ни Таннеру не будут по возвращении петь песен. Сталин: «Не сомневайтесь, они споют вам!»

Другие вопросы на этой встрече не обсуждались. В завершение разговора Таннер заявил, что разногласия столь велики, что к договору прийти не получится, после чего Сталин отметил, что они касаются двух вопросов – базы в северной части Финского залива и Карельского перешейка. Мы встали и попрощались со Сталиным и Молотовым. Прощание было дружеским. В ходе как этой, так и предыдущих встреч, отношение лично к нам было вежливым. О продолжении переговоров не было сказано ни слова.

По прибытии в посольство мы телеграммой отправили в Хельсинки отчёт о заседании, добавив, что считаем переговоры завершившимися. Наутро пришла телеграмма: «Правительство полностью одобряет вашу позицию».

Мы собирались уехать из Москвы через пару дней, но в половине первого ночи с 9 на 10 ноября секретарь Молотова неожиданно привёз нам следующее письмо:

«Ознакомившись с переданным Вами мне сегодня (9 ноября) письменным заявлением финского правительства, я устанавливаю неправильность изложения в этом заявлении предложения Советского Правительства от 3 ноября.

На самом деле Советское Правительство предложило 3 ноября с.г. следующее.

1. Советское Правительство, считаясь с заявлением Правительства Финляндии о том, что оно не может согласиться на то, чтобы гарнизон или база для морского флота другого государства держались “на территории Финляндии”, предложило Правительству Финляндии продать Советскому Союзу соответствующий участок земли в районе порта Ханко. Такое решение снимало бы возражения, исходящие из того, что этот участок земли является территорией Финляндии, так как после продажи Советскому Союзу он стал бы уже территорией СССР.

2. Далее Советское Правительство заявило, что если почему-либо участок земли около Ханко не может быть продан или обменен, то оно предлагает Правительству Финляндии либо продать, либо обменять острова Хермансё, Коё, Хэстё-Бусё, Логшэр, Фурушэр, Экэн и ещё некоторые острова поблизости от указанных, как это сделало Правительство Финляндии, уступая некоторые острова в Финском заливе и территорию на Карельском перешейке.

Ввиду изложенного я считаю беспредметным и искажающим позицию Советского Правительства следующее возражение, изложенное в записке гг. Паасикиви и Таннера от 9 ноября с.г.: “Финляндия не может предоставить другому государству военные базы в пределах своей территории и своих границ.

Ясно, что, если район Ханко или острова восточнее Ханко будут проданы или обменены на соответствующую территорию СССР, они уже не могут находиться ни в пределах, ни в границах финляндской территории”».

Ввиду изложенного возвращаю Вам вашу записку от 9 ноября.

9.11.1939

В. Молотов»3.

Мы толком не поняли, какова была цель этого письма. Мы надеялись, что оно откроет дверь к продолжению переговоров. 10 ноября мы отправили Молотову ответную записку следующего содержания:

«Вчера вечером мы имели честь принять Ваше письмо, касающееся прошедших между нами переговоров, а также возвращённое Вами наше письменное заявление, которое мы передали Вам на вчерашнем заседании.

По этому поводу мы имеем честь сообщить следующее:

После заседания, прошедшего 3 (точнее, 4) числа текущего месяца, мы сообщили нашему Правительству, что Советский Союз по-прежнему желает получить в районе Ханко для создания военной базы территорию, передача которой, по выбору Правительства Финляндии, могла произойти в форме аренды, покупки или обмена. Кроме того, мы сообщили, что Советский Союз предлагает в качестве альтернативы и на тех же условиях передачу островов Хермансё, Коё, Хэстё-Бусё, расположенных неподалёку от Ханко, а также якорной стоянки в порту Лаппохья. Таким образом, позиция Советского правительства соответствующим образом и полностью доведена до Правительства Финляндии.

На это наше сообщение нами 8.11. был получен ответ, в соответствии с которым Правительство Финляндии не считает возможным согласиться на передачу в любой форме территории в районе Ханко или другой части побережья Финляндии под создание военной базы. На основе данной инструкции мы подготовили вышеупомянутое короткое заявление.

Три острова, Хермансё, Коё, Хэстё-Бусё, предложенные советской стороной на переговорах 3 (4) числа, как это видно на карте, окружены территориальными водами Финляндии. Таким образом, они оставались бы в пределах границ Финляндии и в том случае, если Финляндия уступила бы их другому государству. О других островах – Логшэр, Фурушэр, Экэн и пр., – которые перечисляются в Вашем письме и которые ещё больше увеличивали бы площадь упомянутой территории, не было речи на переговорах 3 (4) числа текущего месяца.

В ответе Правительства Финляндии от 31.10.39 кратко изложено, почему Правительство, принимая во внимание международное положение Финляндии, её безусловную политику нейтралитета, а также твёрдое стремление оставаться в стороне от всех группировок великих держав, включая войны и противоречия между ними, не может согласиться на передачу любой иностранной державе территории Ханко или островов, вплотную примыкающих к континентальной части Финляндии.

Правительство Финляндии, которое искренне желает укреплять отношения с Советским Союзом, заявило о своей готовности пойти на большие уступки, чтобы удовлетворить пожелания Советского Союза. Вместе с тем, оно не может пойти столь далеко, чтобы отказаться от жизненных интересов своей страны, что означало бы предоставление иностранной державе военной базы в горловине Финского залива.

В завершение мы не можем от имени Правительства Финляндии не выразить нашего глубокого пожелания, чтобы между Финляндией и Советским Союзом было достигнуто соглашение на основе тех уступок, имеющих своей целью достижение взаимопонимания, и которые сделаны Советскому Союзу со стороны Финляндии.

Примите и т.п.».

Мы составили письмо, имея в виду возможность продолжения переговоров. Поскольку на следующий день не было никаких новостей, мы телеграммой сообщили в Министерство иностранных дел, что переговоры, предположительно, прерваны по причине военной базы, а также предложили выехать домой следующим вечером, на что было получено согласие.

13 ноября мы сообщили Молотову о нашем отъезде следующим письмом:

«Поскольку на наших переговорах с Вами и с господином Сталиным не удалось найти основу для планировавшегося договора между Советским Союзом и Финляндией, мы сочли целесообразным сегодня вечером вернуться в Хельсинки.

Доводя это до Вашего сведения и проявляя благодарность за оказанное нам дружеское отношение, мы выражаем надежду, что в будущем переговоры могут привести к результату, удовлетворяющему обе стороны.

Примите наши и т.п.».

Мы выехали из Москвы тем же вечером. Накануне «Правда» и «Известия» опубликовали опровержение ТАСС, официального телеграфного агентства Советской России, по поводу «советско-финляндских переговоров». В нём говорилось, что английская газета «Дейли экспресс» [“Daily Express”] опубликовала сообщение корреспондента агентства «Эксчейндж телеграф» из Хельсинки, согласно которому «Сталин снова отклонил последние уступки, которые были сделаны Финляндией». По этому поводу ТАСС был уполномочен заявить, что сообщение «Дейли экспресс» совершенно не соответствует действительности. «Никаких “последних уступок” финны не делали, ввиду чего И.В. Сталин не мог отклонить того, чего вообще не было. По данным ТАСС, финны не только не идут навстречу минимальным предложениям Советского Союза, а, наоборот, усиливают свою непримиримость. До последнего времени на Карельском перешейке финны имели две-три дивизии на фронте против Ленинграда, а теперь они увеличили число дивизий, висящих над Ленинградом, до семи, демонстрируя этим свою неуступчивость». Это сообщение ТАСС было и ответом на наше письмо Молотову.

В эти дни «Правда» и «Известия» рассказывали о статьях в журнале «Сойхту» («Факел»), представлявшем взгляды левых студентов-социалистов, а также в газете мелких земледельцев, в которых говорилось о необходимости согласиться на условия русских. В советских газетах также появились публикации антифинляндского толка. Корреспондент ТАСС в Хельсинки прислал весьма красочное представление о ситуации в Финляндии.

В своём отчёте о третьем раунде переговоров, который я передал по возвращении домой в Министерство иностранных дел, я написал следующее:

«О переговорах у меня сложилось то общее впечатление, что важнейшее разногласие связано с требованием военной базы на северном побережье Финского залива. Скорее всего такая база входит в общий военно-политический план Советского правительства и военного командования по обеспечению господства в восточной части Балтийского моря. Также возможно, что с ней связано и стремление поставить Финляндию в какую-то зависимость от Советской России. По моему мнению, интересы России в отношении Финляндии всегда были по своему характеру военными (стратегическими), причём другие (торгово-политические и культурные) никогда не играли существенной роли. Что касается второго разногласия, Карельского перешейка, то, насколько я понимаю, здесь можно так или иначе прийти к соглашению. По остальным вопросам (острова в Финском заливе, полуостров Рыбачий и компенсации) также, похоже, можно прийти к взаимопониманию.

От предложения по заключению оборонительного союза между Финляндией и Советским Союзом Сталин отказался уже во время первого и второго раунда переговоров.

Хотя в нашем последнем послании мы пытались иметь в виду возможность продолжения переговоров, следует признать, что переговоры на завершающей стадии оказались в весьма сложном положении. Трудно сказать, как их можно возобновить. Я считаю, что Сталин с большим удовольствием хотел бы прийти к соглашению во избежание военных конфликтов. Не исключено, что дело может принять такой оборот, при котором русские могут создать нам новые трудности. И тот факт, что Молотов в своей речи 31 октября раскрыл требования Советского Союза, может осложнить дело, поскольку сейчас снижение требований русских означало бы их отступление на глазах у всего мира».

Переговоры были прерваны, впереди ожидали беды, хотя этого в Финляндии сразу не осознали.

Выдвинутые русскими условия, которые Сталин смягчал в ходе переговоров, были продуманы и признаны необходимыми правительством Советского Союза и высшим командованием, независимо от того, что мы думали о них и об их важности для обороны России. Но помимо этого, как в связи с речью Молотова, так и в других отношениях, этот вопрос стал делом престижа для Советской России. Для великой державы престиж – это серьёзный вопрос, серьёзнее, чем мы, представители малых государств, даже можем вообразить. Это – весомая реальность, к которой надо относиться с особым вниманием. Когда дело заходит столь далеко, то великая держава, согласно принятой ныне морали, считает себя вынужденной идти до конца – по-плохому, если не удастся добиться своего по-хорошему. Советский Союз ранимо относится к своей чести, но в этом отношении он совсем не отличается от других великих держав. Незадолго до начала англо-бурской войны тогдашний французский посол Поль Камбон спросил у члена английского кабинета министров, хорошо известного Джозефа Чемберлена, является ли вопрос уитлендеров (переселившихся в Трансвааль подданных Великобритании) достаточным основанием для большой военной экспедиции. Чемберлен пылко ответил: «Не в этом дело; честь Англии под вопросом. Буры разбили нас; их надо научить принимать во внимание такой большой народ, как мы» (Paul Cambon par un diplomate. Р. 191)4. В итоге, в поведении великих держав по отношению к малым нет особых различий. В общении с равными себе они, понятно, используют совсем иной язык.

Начиная с осени 1939 года произошло много всего. Естественно, что я не мог вновь и вновь не возвращаться в своих мыслях к роковым событиям осени 1939 года.

Моей первой мыслью было: искренни ли Сталин и Кремль и шла ли речь только об обеспечении безопасности Советского государства от угрозы со стороны Финляндии? Именно это вызывало в Финляндии сомнения. Кто знает цели Кремля?

Из моего дневника периода Зимней войны за 26.01.40: «Заседание в правительстве с участием президента. Каллио зачитал речь, которую он произнесёт на закрытии и открытии сессии парламента. Он собирался сказать, что стало ясно – советское правительство на переговорах с Финляндией стремилось к большевизации Финляндии. На это я заметил, что у меня по ходу переговоров не сложилось такого впечатления, напротив, я думаю, что мы могли прийти с Советским Союзом к соглашению, которое не привело бы к большевизации Финляндии. Я предложил внести изменения в эту часть выступления Каллио. Моё замечание не получило поддержки». Президент Каллио не исключил предложенный мною пункт из своей речи, но, напротив, заметил, что Советский Союз, также и своим отказом от переговоров с законным правительством Финляндии, показал, что руководители Советского Союза не только стремились к захвату территорий, но и преследовали цель большевизации Финляндии.

Если, как я думал, целью Кремля было стремление обеспечить безопасность государства на случай угрозы, идущей через территорию Финляндии, то в своей деятельности он не был одинок. Та же мысль об опасности со стороны малых и слабых в военном отношении государств для своих могущественных соседей, похоже, относится к главным принципам политики великих держав. Известный немецкий историк Фридрих Мейнеке определяет это следующим образом: «Главный закон политики власти заключается в том, что каждое слабое государство, не способное защититься собственными силами, […] рискует стать зоной низкого давления, в которую могут устремиться потоки воздуха с соседних территорий, порождая бурю» (Die Idee der Staatsrаson… S. 525)5.

Давайте предположим, что Сталин был искренен и речь шла об обороне Советской России.

Тогда возникает вопрос: неужели хорошие отношения между Финляндией и Советским Союзом, при которых Финляндия чувствовала бы себя в безопасности, не являются приемлемой политикой и с точки зрения Советской России? Эту мысль мы пытались донести на переговорах, но Сталин и Молотов смотрели на ситуацию с позиции великой державы, пренебрегающей малыми народами. Финляндия, как сказал Сталин, была слабой и неспособной отстаивать свой нейтралитет. Последующие события подтверждают правильность того, что нейтральная Финляндия, которая, как и Швеция, хотела оставаться вне войны между великими державами и была готова обороняться даже вооружённым путём, могла стать лучшей альтернативой в политике Советского Союза.

В свете последующих событий можно также спросить: была ли политика Советского Союза, как в вопросе военной базы, так и в других отношениях, целесообразной? Я не имею в виду то обоснование, которое мы предложили в ходе переговоров, а именно, что положение Советского Союза в восточной части Балтийского моря было безопасным, поскольку на основе соглашений, заключенных с Прибалтийскими странами, ему принадлежало южное побережье Финского залива. Единственным противником, которого Советский Союз мог опасаться на этом направлении, была Германия. Помимо Германии, Сталин упомянул и Англию, но выход упомянутой державы в Балтийское море был маловероятен. В войне против Германии приобретения Московского мира, такие как военная база в Ханко, да и другие, не имели принципиального значения для Советской России. Военная база в Ханко пала в 1941 году спустя несколько месяцев сопротивления. В 1941 году Германия напала на Советский Союз на всём протяжении сухопутной границы, что было вполне естественным.

Однако, несмотря на то, имела эта база какое-то значение или нет, мысль о подобном решении глубоко укоренилась в головах русских, причём не только большевиков, но, как мы видели, и русских даже царского времени, включая и либерально мыслящих кадетов. Это был реальный факт, который надо было принимать во внимание, сколь бы ни прискорбно это было для нас. В политике великих держав система владения базами распространена повсеместно.

Моим стремлением было избежать превращения разногласия в противоречие. Превосходство было слишком велико. Не было никаких сведений о возможности получения военной помощи. Со стороны Германии нам советовали пойти на заключение договора. Только если бы условия были совершенно невозможны, тогда, по моему разумению, можно было пойти на принятие безнадёжного решения.

Не лучше ли было, пойдя на уступки, прийти к соглашению с Советским Союзом и избежать войны? В Финляндии к этому обычно относятся отрицательно. Другие же считают, что пока ничего нельзя сказать с полной уверенностью. Я лично полагал, как во время переговоров, так и после них, заключение договора лучшей для нас альтернативой. В этом я ещё больше убедился за прошедшие годы. Как мы видели, Сталин отходил от некоторых своих предложений и формулировал новые, несколько отличающиеся от старых. Вместо базы в Ханко он предложил три острова и якорную стоянку в порту Лаппохья. Исходя из разговора, произошедшего в ходе последних переговоров, создавалось впечатление, что Сталин по-прежнему хотел прийти к согласию по этому вопросу. На Карельском перешейке наши войска достаточно быстро отошли на рубеж Суванто – Сумма. Это свидетельствует, что, с военной точки зрения, по Карельскому перешейку можно было найти компромиссное решение. Генерал-майор Айро считал, что и Московский мир не уменьшал наших оборонительныхе возможностей (статья «Некоторые аспекты общих оборонных возможностей Финляндии» в книге: Kokoomateos: Kunnia ja isаnmaa. S. 22–23), что, по моему мнению, является достаточно смелым утверждением. Если компенсация была бы достаточной, на что советская сторона, похоже, была готова, то и договор не был бы для Финляндии постыдным.

Говорят, Кремль не был искренен. Действительной целью было подготовить осуществление империалистических притязаний Советского Союза, захвата Финляндии и присоединения ее, по образу Прибалтийских стран, к Советскому Союзу – возможно, в качестве первого шага в стремлении выйти к Атлантическому океану.

Что думали Сталин и другие кремлёвские вожди, трудно сказать. Сомнительно, что относительно скромный перенос границы на Карельском перешейке и база возле Ханко были бы столь необходимы русским для подготовки завоевания Финляндии. На переговорах я пришёл к заключению, что Сталин изначально не собирался завоёвывать Финляндию. На переговорах его требования в отношении Финляндии были много меньшими, чем предъявленные Прибалтийским государствам. Он легко отказался от «балтийского» договора о взаимопомощи, равно как и от «регионального соглашения», и, как удалось заметить, похоже, был готов формулировать новые предложения. Но с началом войны, возможно, как раз под влиянием этого факта, а также, очевидно, по причине полученных им неверных сведений относительно настроений и боевого духа финского народа, он предпринял меры, которые мы, финны, не могли расценивать иначе как попытку под прикрытием спектакля с правительством Куусинена6 захватить Финляндию и присоединить её к Советскому Союзу.

Если Советская Россия позже всё же напала на нас, то и в этом случае с помощью договора мы выиграли бы время, пополнили наши скудные запасы вооружений, а также лучше смогли выдержать войну, чем это было зимой 1939–1940 годов. Независимо от нас к осени 1940 и зиме 1941 годов германо-российский кризис получил развитие, созрел и повлиял на наше положение. Конечно, Зимняя война принесла нам честь и славу, завоевав симпатии всего мира, но она не предотвратила и не компенсировала злосчастный Московский мир.

Каким было бы наше положение в начале и ходе не зависящей от нас войны между Германией и Россией, если бы мы смогли осенью 1939 года договориться с Кремлём? Можно предположить, что мы, как Швеция, остались бы вне войны, если бы она нас не задела. Возможно, дипломатическим путём нам удалось бы подправить договор как раз в части военной базы. С какими трудностями по поддержанию нашего нейтралитета в случае завоевания Германией стран, расположенных в южной части Финского залива, нам пришлось бы столкнуться, этого сказать не может никто. Но стремление оставаться вне войны наилучшим образом отвечало бы интересам осторожной политики, которой нужно придерживаться малому государству.

Многие сегодня считают такие рассуждения совершенно бесполезными. Английский историк Джон Роберт Сили говорит: «Заблуждение полагать, что крупные государственные события, поскольку они имеют большие масштабы, совершенно иным, роковым образом детерминированы, чем обычные частные события; это заблуждение ограничивает их критическую оценку. Нельзя сформировать мнение или оценку крупной национальной политики, если изначально отказываешься думать, что и другая политика была бы возможной» (The Expansion of England. Р. 189)7. Упоминавшийся выше немецкий историк Фридрих Мейнеке высказывает ту же самую мысль иначе: «У каждого государства в каждый конкретный момент времени есть перед собой определённая политическая линия, являющаяся лучшей, представляющей идеальный Staatsrаson, государственный интерес […] Историческая оценка государственной деятельности является ни чем иным, как попыткой вскрыть тайну того или иного действительного государственного интереса – Staatsrаson» (Die Idee der Staatsrаson… S. 2).

О ходе истории высказываются и совершенно иные мнения. Даже сам Ранке писал: «Я не знаю, правильно ли, как принято, так много говорить о допущенных ошибках, неиспользованных возможностях, произошедших просчётах. Всё идёт поверх соответствующих голов с предопределённостью, в которой есть что-то неизбежное, что-то роковое». И в другом месте: «Ошибка людей при больших потрясениях и в состоянии сильного возбуждения ожидать или слишком опасаться намерений отдельных людей. Движение следует за бурным потоком, который уносит с собой и тех, кто думает, что управляет им». Летописец Первой мировой войны Уинстон Черчилль пишет в своём военном дневнике: «Когда исследуешь причины возникновения мировой войны, то замечаешь, в сколь малой мере отдельные люди могут контролировать судьбы мира. Совершенно справедливо сказано, что в действиях людей всегда больше ошибок, чем планов. Ограничение, касающееся и самых способных […] проблема, столь превышающая их способности – всё надо принять во внимание, прежде чем можно высказать полностью отрицательный приговор в отношении побеждённых или столь же оправдательное решение в отношении победителей. События имеют склонность следовать определённой линии, и никто не может придать им другое направление». Далее Черчилль спрашивает: «Могли ли мы путём невероятного напряжения сил создать мощное объединение, основание которого позволило бы обеспечить мир и величие Европы?» И он отвечает на свой вопрос: «Я не знаю». Черчилль размышлял о тех гигантских проблемах, которые предшествовали Первой мировой войне.

Является ли подобный подход правильным и в отношении к событиям мирового уровня? Можно ли просто констатировать и признавать бессилие людей, особенно ведущих государственных деятелей, заранее соглашаясь с освобождением их от ответственности за судьбы народов? Неужели достаточно в состоянии полной беспомощности удовлетвориться простым пожатием плечами, фиксируя постигшее человечество несчастье и недостаточность человеческих сил? Может, как говорят, бросить топор в озеро, отказавшись от самой попытки сделать это? Бездонные страдания и потрясения Второй мировой войны способствуют возникновению ощущения подобной безнадёжности.

Сегодня много говорят о роли «судьбы» и «случая» в определении хода исторических событий. Действительно, самые глубинные и великие вопросы жизни и смерти не подвластны человеку, они вне пределов его разумения, находясь где-то в сумрачном царстве мистики. Но разве совместная жизнь людей, как в отдельном государстве, так и в расположенных рядом друг с другом государствах, цель которой состоит в служении людям– а какая другая цель здесь может быть, – не является предметом обдумывания и в тех случаях, когда речь идёт о великих державах, оказывающих влияние на мировые события? Многие воскликнут: это же рационалистское философствование, а не постоянное эмпирическое мышление на основе исторической действительности!

По крайней мере, перед такими задачами, пусть меньшими по значению, и много меньшими, хотя и важными для нас, событиями осени 1939 года трудно отдаться во власть такой беспомощности и безнадёжности. Когда я думал над этими вопросами, в том числе и в свете последующих событий, во мне ещё больше окрепла мысль, что наше поведение осенью 1939 года, когда мы допустили разрыв переговоров, было одной из самых важных и серьёзных ошибок в серии внешнеполитических просчётов за последние годы. Ошибки допускались и раньше, и в 1938 году, и в начале 1939 года. Затем их делали одну за другой вплоть до нынешнего 1944 года. Но осень 1939-го – это точка отсчёта всех последующих событий.

IX

Последние недели ноября

По возвращении в Хельсинки уже после начала войны наш посол Ирьё-Коскинен сообщил о ситуации, сложившейся после разрыва переговоров, следующее:

«После того как переговорщики от Финляндии – государственный советник Паасикиви и министр Таннер – уехали из Москвы вечером 13 ноября, ситуация оставалась довольно спокойной. В правительстве Советского Союза, очевидно, ещё ожидали, что Финляндия, в конце концов, пойдёт на сделанные ей предложения или, по крайней мере, выступит с новыми предложениями. Однако параллельно скорее всего всё время готовились к вооруженному варианту решения вопроса. В посольство стали ежедневно поступать сведения о переброске войск, правда, у посольства не было точной картины о том, в каких масштабах они реально производились у нашей восточной границы. Одновременно в дипломатическом корпусе строились догадки о постоянном развитии событий. Полагали, что переговоры по инициативе одной или другой стороны ещё будут продолжены и что путём взаимных дополнительных уступок удастся прийти к мирному решению. В возможность войны, то есть того, что Советский Союз начнёт её для продавливания своих требований, на этом этапе не верил никто, за исключением, пожалуй, Германии».

«О позиции посольства Германии в этот период необходимо сказать следующее: посол, граф фон дер Шуленбург, да и другие представители посольства не скрывали свой точки зрения, согласно которой Финляндии следовало бы согласиться с требованиями советского правительства. Было понятно, что они действовали согласно полученным инструкциям, поскольку у меня сложилось впечатление, что, по крайней мере, сам граф фон дер Шуленбург переживал по поводу политики, проводимой Гитлером в отношении Финляндии. Вопрос о том, было ли об этой политике или, возможно, о чём-то большем договорено уже во время визитов Риббентропа в Москву, широко обсуждался в дипломатических кругах, но никаких более достоверных сведений получить было нельзя. Напротив, создавалось впечатление, что и фон дер Шуленбург об этом ничего не знал».

Мы, переговорщики, прибыли в Хельсинки утром 15 ноября. Уже в Терийоки1 нас встречал народ, который приветствовал нас пением патриотических песен. На вокзале Хельсинки встречали председатель парламента Хаккила и премьер-министр Каяндер, другие члены правительства и многотысячная толпа народа.

В первой половине дня мы были у президента Каллио, перед которым в присутствии премьер-министра Каяндера отчитались о переговорах. Президент выразил удовлетворение нашими действиями. Вскоре после этого, в тот же день, я посетил министра иностранных дел Эркко. В разговоре с ним я озвучил мысль, что главное требование русских – это военная база на побережье Финского залива. Из моего дневника за 15.11: «Я также обратил внимание на серьёзность создавшегося положения. Нам надо быть готовыми к войне. […] Я сказал Эркко, что надо было бы подумать о приглашении Соединённых Штатов выступить в роли посредника между нами и Москвой. Эркко полагал, что через Италию можно было бы сделать что-то для обеспечения такого посредничества. Эркко по-прежнему оставался оптимистом и не казался особо озабоченным».

Моим стремлением в последующие дни и недели было так или иначе возобновить прерванные переговоры. Я думал, что для этого ещё оставались возможности. Выступление Сталина и Молотова на заключительной стадии переговоров не включало в себя предъявление возможного ультиматума, а, напротив, производило впечатление того, что дверь для новых предложений ещё открыта.

Представители руководящих кругов Финляндии, за редким исключением, и ещё в большей степени широкое общественное мнение, не понимали серьёзности сложившейся ситуации. Полагали совершенно невозможным, чтобы Советский Союз начал войну против нас, тех, у кого не было ни малейшего намерения ввязываться в военные конфликты, и кто желал лишь жить своей спокойной жизнью на основе ясных соглашений. Мировое общественное мнение было на нашей стороне. Мы усвоили понимание справедливости, присущее народам северных стран, и развивались, особенно в течение последних двух десятилетий, в духовной атмосфере, сформированной образом мышления, исходящего из укоренившегося среди малых народов права на самоопределение, а также принципа равноправия независимых государств, как малых, так и больших. Мы не понимали русский менталитет и прежде всего не понимали, как великая держава видела ситуацию и как она относилась к малым народам – подход, который самым существенным образом отличался от вошедшего в плоть и кровь образа мышления нашего, как, впрочем, и других малых народов. Общественное мнение Финляндии не могло и представить, что против нас в столь очевидном вопросе могло быть применено вооружённое насилие. Здесь в мышлении нашего народа, как и многих других малых народов, в его убеждении, основанном на праве, сквозило что-то наивное, чуждое реальному миру.

Когда я уже был послом в Москве, Молотов при обсуждении одного сложного вопроса воскликнул: «Если бы мы прошлой осенью заключили договор, то сегодня не было бы этих печальных дел!» Я ответил: «Уезжая из Москвы, я думал, что переговоры ещё не завершены и что я вскоре вернусь сюда в четвёртый раз». Молотов: «Но ведь Сталин был столь терпелив в отношении вас». Я: «Если бы мы, северяне, вели между собой столь важные переговоры, мы бы ещё долго продолжали попытки прийти к согласию, прежде чем переговоры были бы прерваны. Но понимание чужого менталитета – это одно из самых сложных дел, господин Молотов». Молотов на мгновение замолчал, прежде чем мы продолжили работу.

Вечером 15 ноября у премьер-министра Каяндера состоялось заседание правительства, на котором я изложил ход переговоров в Москве. Аналогичный доклад я сделал и на следующий день для президиума парламента и председателей парламентских фракций. В качестве собственного мнения я добавил и то, что уже содержалось в моём письменном отчёте, упомянутом ранее. Согласно моему дневнику, я ещё сказал: «Можно предположить, что (за требованиями Советского Союза) просматривается война с Германией, поскольку против какого другого государства Россия стала бы готовиться к войне на Балтике?» В моём дневнике в этой связи есть и следующее умозаключение: «Что делать? Трудно сказать! Русские вряд ли оставят всё как есть, поскольку их требования стали известны из речи Молотова. Вопрос может стать и скорее всего уже стал вопросом престижа для Сталина и правительства России. Мы, переговорщики, пытались оставить дверь приоткрытой для продолжения переговоров».

На заседании правительства Таннер выступил после меня. Он высказал предположение, что по вопросу военной базы можно было бы прийти к соглашению с русскими, если бы мы предложили Юссярё.

Эркко: «В отношении базы все заняли отрицательную позицию». По мнению министра Ниукканена, с этим можно было не торопиться. Надо смотреть, как будет складываться большая политика. От этого зависит отношение России к Финляндии. Ниукканен по-прежнему был столь оптимистичен, что считал возможным приступить к демобилизации значительной части армии. Эркко также считал, что «надо подождать».

В эти дни я часто беседовал с маршалом Маннергеймом. Он был очень обеспокоен и боялся, что русские предпримут против нас военные действия. Наше военное ведомство имело много недостатков. Боевой дух солдат был высок, поэтому он считал, что если война начнётся, то на начальном этапе мы добьёмся успеха, но в итоге, не выдержим войну. У Советской России были развязаны руки, для неё делом престижа стала бы победа в войне. Россия имела бесконечные возможности для восполнения ущерба, чего мы были лишены. Поэтому мы и проиграем. На островах Финского залива и в Петсамо мы не сможем оказать сопротивления. В Финляндии, сказал Маннергейм, господствует атмосфера пассивного сопротивления. «У неё есть свои хорошие стороны, но пассивное сопротивление всегда с самого начала обречено на поражение,– здесь Маннергейм зашёл слишком далеко, – оно не спасёт нас во время войны». Нам неоткуда ожидать эффективной помощи. Поэтому мы должны были делать всё возможное, чтобы избежать втягивания в военный конфликт с Советским Союзом. Было необходимо добиться заключения договора с Советским Союзом. Чтобы добиться этого, нужно было предложить русским Юссярё или что-то другое, сколь неприятной ни была сама мысль о базе на побережье Финского залива. Нам нужно было выступить с инициативой возобновления переговоров. Маннергейм сказал, что многократно говорил об этом с президентом. Того же мнения, что и Маннергейм, был генерал Вальден, с которым я также часто встречался в эти дни.

Запись в моём дневнике от 15.11: «Это высказывание Маннергейма удачно. Пассивное сопротивление может держаться какое-то время, но с его помощью нельзя добиться изменений. Оно исходит из предположения, что в ближайшее время произойдут какие-то не зависящие от нас события, которые нам помогут. Сейчас такие события не просматриваются».

Также я ежедневно общался с Таннером. Запись в дневнике от 16.11: «Таннер у меня. Рассказал ему о своих разговорах с маршалом Маннергеймом и генералом Вальденом. […] Таннер надеялся, что русские предложат продолжить переговоры. Он считал это возможным. Он рассказал, что в их парламентской фракции сегодня состоялось обсуждение вопроса. Все были категорически настроены против военной базы и особенно против передачи островов к востоку от Ханко. Я выразил сомнение в отношении того, что русские выступят с инициативой продолжения переговоров. Напротив, это надо безотлагательно сделать нам самим».

Запись в дневнике от 17.11: «В половине восьмого в выставочном комплексе “Мессухалли” состоялся вечер, посвящённый обороне страны. Красивый праздник, много народа и хорошие выступления. Энтузиазм бурлит, настроение замечательное, но поможет ли это – другой вопрос».

Старая истина гласит, что люди с удовольствием верят в то, на что надеются. В серьёзных внешнеполитических делах такое мышление легко пробивает себе путь, поскольку заранее практически невозможно сказать, как будут разворачиваться события. В этом-то и состоит главная трудность. Нам, в любом случае, тяжело идти на уступки Советскому Союзу. И всегда можно думать, что, как бы ты ни поступил, ситуация всё же может сложиться иначе, чем ты опасался. Относительное затишье в дни после переговоров подкрепляло веру и надежды людей. Особенно веру тех, кто всё время оставался оптимистом. Эта тенденция просматривалась в публикациях прессы. Газета «Ууси Суоми» писала, что отсутствие договора лучше, чем плохой договор. Иного мнения придерживался известный внешнеполитический комментатор газеты «Социал-демократ Финляндии» Рейнхольд Свенто, который заметил, что позиция «Ууси Суоми» была бы правильной, если бы мы могли быть уверены, что наше отношение к России оставалось бы прежним, основанном на Тартусском мирном договоре и соглашении о ненападении; но в общем плане позиция, не опирающаяся на договор, может стать опасной для небольшой страны. Ещё бо́льшую озабоченность высказывали Маннергейм и Вальден, с которыми я соприкасался каждый день. Из моего дневника за 18.11: «Ужинал с Маннергеймом и Вальденом. Много говорили. Маннергейм весьма озабочен. Прежде всего тем, что военное ведомство имеет массу недостатков. […] Опасался, что русские могут напасть и приступить к военным действиям против нас. В последние дни на участке железной дороги в Раасули2 отмечено много поездов. Они могут напасть и в Северной Финляндии. Он, как и Вальден, считает, что с русскими надо заключить договор, отдав им какой-нибудь остров или какие-то острова в Финском заливе, если не будет иного способа прийти к соглашению». Аналогичные заметки о моих переговорах с Маннергеймом и Вальденом есть в дневнике за 19 и 22 ноября.

К числу оптимистов относился прежде всего министр иностранных дел Эркко, с которым я встретился позже в тот же вечер 18 ноября и которому рассказал о разговорах с Маннергеймом и Вальденом. Из моего дневника: «Говорил с Эркко. Он сказал, что от России не слышно никаких плохих новостей. Газеты не нападают на нас. Посол Ирьё-Коскинен ничего не сообщает. Эркко не боялся, что русские предпримут против нас какие-либо военные действия. […] Эркко, как обычно, был весьма оптимистичен. “Можешь спокойно отправляться в отпуск”, – сказал он мне. Эркко, казалось, думал, как и прежде, что русские отказались от требований базы». Оптимизм Эркко распространялся и на состояние военных дел. «Наши оборонные возможности вовсе не так плохи», – писал он мне перед моим третьим отъездом в Москву. В это время в Финляндии зачитывались книгой одного военного «Оборона Финляндии», в которой в радужном свете были представлены наши военные возможности. Её наперебой расхваливали в различных газетах.

20 ноября я записал в дневнике о своём посещении Таннера в Министерстве финансов, где рассказал о моих беседах с Маннергеймом и Вальденом, а также упомянул то, что мне сказал Эркко. Я спросил, собирается ли правительство предпринимать какие-либо меры. Из моего дневника: «Таннер рассказал, что сегодня было заседание внешнеполитической комиссии правительства. На нём было решено, что половина мобилизованных войск будет распущена по домам. […] Таннер сказал, что не получил никаких вестей с границы. Нет никаких подтверждений того, что русские собирают войска против нас. В правительстве полагают, что, по крайней мере, этой зимой русские не будут нас беспокоить и, следовательно, не начнут никаких военных действий. Думают, что мы можем быть спокойны. […] Поэтому правительство, во всяком случае, в настоящий момент, не будет предпринимать никаких действий для возобновления переговоров с Советским Союзом. Всё останется так, как есть на сегодняшний момент».

Это, как и решение о начале учёбы в школах с 1 декабря, показывает со всей достоверностью, сколь далеки от всяческих военных конфликтов были мысли представителей правительственных кругов. Вера в то, что Советский Союз не начнёт зимнюю военную кампанию, превалировало в некоторых военных кругах. Такую точку зрения мне изложил один из высших офицеров Генштаба. Маршал Маннергейм и по этому вопросу придерживался иного мнения.

23 ноября из Стокгольма в Хельсинки прибыл генерал Эрнст Линдер. Один дипломат сказал ему, что посол Соединённых Штатов в Москве Штейнгардт, недавно побывавший в Стокгольме, говорил, что, по его разумению, Советский Союз не станет нападать на Финляндию и предпринимать какие-либо военные действия против Финляндии, несмотря на разрыв переговоров. Подобное мнение, известие о котором быстро докатилось до Хельсинки, способствовало укреплению оптимистических взглядов.

26 ноября я сделал запись в своём дневнике о встрече с Таннером, которому рассказал о встрече с Маннергеймом, отметив, что маршал весьма обеспокоен сложившейся ситуацией. Он считает, что нам надо прийти к соглашению с Советским Союзом, а также быть готовыми договориться по вопросу о базе. «Я спросил, что думает правительство? У Таннера не было никакой новой информации. Вопрос о переговорах сейчас не обсуждается. Таннер полагал, что мы можем подождать неделю-другую, прежде чем приступать к каким-либо действиям. Я сказал, что Эркко не способен разобраться с этим вопросом. По моему мнению, он, Таннер, должен стать министром иностранных дел». Что ответил Таннер, я не записал. Помню лишь, что он отверг эту мысль.

В тот же день, 26 ноября, произошёл инцидент в местечке Майнила. Молотов вручил Ирьё-Коскинену ноту, в которой утверждалось, что советские войска, находившиеся на Карельском перешейке в районе деревни Майнила, подверглись артиллерийскому обстрелу со стороны Финляндии, в результате чего погибли трое рядовых и один младший командир, ранено семь рядовых и двое из командного состава. В ноте отмечалось, что советское правительство на недавних переговорах с Таннером и мною неоднократно указывало на опасность, которую несёт сосредоточение многочисленных регулярных войск в непосредственной близости от границы в направлении Ленинграда. Советское правительство отмечало, что сосредоточение финляндских войск под Ленинградом не только создает угрозу Ленинграду, но и представляет на деле враждебный акт против СССР, уже приведший к нападению на советские войска и к жертвам. «Советское правительство не намерено раздувать этот возмутительный акт нападения со стороны частей финляндской армии, может быть, плохо управляемых финляндским командованием. Но оно хотело бы, чтобы такие возмутительные факты впредь не имели места. Ввиду этого советское правительство, заявляя решительный протест по поводу случившегося, предложило финляндскому правительству отвести свои войска подальше от границы на Карельском перешейке – на 20–25 километров, и тем предотвратить возможность повторных провокаций». «Нота Молотова не содержит угроз. По своим требованиям она весьма умеренна», – записал я в своём дневнике.

В эти дни антифинляндская пропаганда в Советской России постоянно усиливалась. На заводах и в других местах началось проведение митингов, на которых принимались резкие резолюции против Финляндии, которая якобы вероломно напала на Советский Союз. Во многих из них одновременно восхвалялась мирная политика Сталина – так сообщал Ирьё-Коскинен в упомянутом выше отчёте, делая вывод, что даже политические комиссары пока не рассматривают войну как средство решения. Маршал Маннергейм в эти дни побывал с инспекционной поездкой на Карельском перешейке, вернувшись в Хельсинки 27 ноября. На следующий день он опубликовал в газетах своё заявление, в котором высказал мнение, что утверждение российской стороны основывается на недоразумении, поскольку наши передовые артиллерийские батареи, а именно батарея лёгкой полевой артиллерии, располагались на расстоянии 20 километров от советской границы. В свою очередь, тяжёлая артиллерия была дислоцирована не менее чем в 50 километрах от границы.

Правительство ответило нотой от 27 ноября. В ней отмечалось, что по результатам проведённого расследования артиллерийский обстрел не производился с финской стороны, как это утверждает правительство Советского Союза. В то же время расследование показало, что на советской стороне границы в районе Майнилы в указанное время производились стрельбы. С финской стороны можно было видеть место разрыва снарядов у деревни Майнила на поляне, которая находится всего в 800 метрах от границы за открытым полем. Таким образом, возможно, имел место несчастный случай в ходе учебных стрельб на советской территории. Поэтому финская сторона отвергала протест Москвы и констатировала, что со стороны Финляндии не было предпринято никаких враждебных действий против Советского Союза.

По поводу того, что в ноте Молотова содержалась ссылка на сделанные Таннеру и мне предупреждения об опасности, которые вызывала концентрация регулярных войск вблизи Ленинграда, было замечено, что с финской стороны в непосредственной близости от границы были размещены лишь подразделения погранвойск; там не было артиллерии, дальность действия которой была бы достаточна, чтобы стрелять через границу. Хотя не было какой-то конкретной причины для отвода войск от пограничной линии, правительство Финляндии всё же было готово обсудить предложение о том, чтобы отвести на определённое расстояние войска, расположенные по обе стороны границы.

Правительство Финляндии с удовольствием констатировало, что советское правительство не стремится раздувать значение этого вопроса. Чтобы устранить малейшую неясность в данном вопросе, правительство Финляндии предложило поручить пограничным уполномоченным по Карельскому перешейку с обеих сторон изучить данный вопрос, как, собственно, и предполагало действующее соглашение о пограничных уполномоченных. Нота поступила Ирьё-Коскинену вечером 27 ноября. Позднее в тот же вечер он отправил её в Комиссариат иностранных дел.

В ответ Молотов во второй половине дня 28 ноября отправил Ирьё-Коскинену резкую ноту, в которой говорилось, что поступивший накануне ответ финского правительства представляет собой «документ, отражающий глубокую враждебность правительства Финляндии к Советскому Союзу и призванный довести до крайности кризис в отношениях между обеими странами.

1. Отрицание со стороны правительства Финляндии факта возмутительного артиллерийского обстрела финскими войсками советских войск, повлекшего за собой жертвы, не может быть объяснено иначе, как желанием ввести в заблуждение общественное мнение и поиздеваться над жертвами обстрела. Только отсутствие чувства ответственности и презрительное отношение к общественному мнению могли продиктовать попытку объяснить возмутительный инцидент с обстрелом “учебными упражнениями” советских войск в артиллерийской стрельбе у самой линии границы на виду у финских войск.

2. Отказ правительства Финляндии отвести войска, совершившие злодейский обстрел советских войск, и требование об одновременном отводе финских и советских войск, исходящие формально из принципа равенства сторон, изобличают враждебное желание правительства Финляндии держать Ленинград под угрозой. На самом деле мы имеем здесь не равенство в положении финских и советских войск, а, наоборот, преимущественное положение финских войск. Советские войска не угрожают жизненным центрам Финляндии, ибо они отстоят от них на сотни километров, тогда как финские войска, расположенные в 32 километрах от жизненного центра СССР – Ленинграда, насчитывающего 3 с половиной миллиона населения, создают для него непосредственную угрозу. […] Советские войска, собственно, некуда отводить, так как отвод советских войск на 20–25 километров означал бы расположение их в предместьях Ленинграда, что является явно абсурдным, с точки зрения безопасности Ленинграда. […] Если правительство Финляндии отказалось отвести свои войска на 20–25 километров, это означает, что оно намерено держать Ленинград под непосредственной угрозой своих войск.

3. Сосредоточив под Ленинградом большое количество регулярных войск и поставив, таким образом, важнейший жизненный центр СССР под непосредственную угрозу, правительство Финляндии совершило враждебный акт в отношении СССР, несовместимый с пактом о ненападении, заключённым между обеими странами. Отказавшись же отвести войска хотя бы на 20–25 километров после происшедшего злодейского артиллерийского обстрела советских войск со стороны финских войск, правительство Финляндии показало, что оно продолжает оставаться на враждебных позициях в отношении СССР, не намерено считаться с требованиями пакта о ненападении и решило и впредь держать Ленинград под угрозой. Но правительство СССР не может мириться с тем, чтобы одна сторона нарушала пакт о ненападении, а другая обязывалась исполнять его».

Ввиду этого Советское правительство считало себя свободным от обязательств пакта о ненападении.

Исходя из финского понимания вопроса, с такой трактовкой нельзя было согласиться. В соответствии со статьёй 1 Договора о ненападении и о мирном урегулировании конфликтов между Финляндией и Советским Союзом, подписанного 21 января 1932 года, нападением считалось всякое насильственное действие, нарушающее целостность и неприкосновенность территории другой стороны. Советский Союз утверждал, что с финской стороны выстрелы в Майниле были как раз таким действием. Финская сторона отрицала сам факт стрельбы. Согласно статье 5 Договора, Высокие Договаривающиеся Стороны обязались решать возникающие между ними споры, независимо от их природы или происхождения, мирными средствами, прибегая к согласительной процедуре. Она должна использоваться, в частности, в отношении «вопроса о том, было нарушено или нет взаимное обязательство о ненападении». Таким образом, по Договору, в данном случае надо было прибегнуть к согласительной процедуре.

Такую позицию правительство Финляндии изложило 29 ноября в ответной ноте на представленную выше ноту советского правительства. Одновременно правительство Финляндии предложило безотлагательно созвать согласительную комиссию для рассмотрения возникших разногласий. В качестве альтернативы правительство Финляндии заявило о своей готовности передать урегулирование вопроса внешнему нейтральному посреднику. Для того, чтобы максимально убедительно подтвердить своё искреннее стремление прийти к взаимопониманию с правительством Советского Союза и отвергнуть утверждения Советского правительства, что Финляндия заняла в отношении него враждебную позицию и стремится поставить под угрозу безопасность Ленинграда, правительство Финляндии заявило о своей готовности договориться с правительством Советского Союза об отводе сил обороны, находящихся на Карельском перешейке, за исключением подразделений пограничных войск и таможенной службы, на такое удаление от Ленинграда, чтобы не оставалось малейшей возможности для утверждений об их угрозе безопасности города.

Ещё до того, как Ирьё-Коскинен успел получить инструкции по вручению этой ноты, первый заместитель народного комиссара иностранных дел СССР Потёмкин поздно вечером 29 ноября передал ему ноту, которой разрывались дипломатические отношения с Финляндией. Принимая эту ноту, Ирьё-Коскинен сообщил, что ответ Финляндии на подходе и что правительство Финляндии согласно на односторонний отвод войск, размещённых на Карельском перешейке. Потёмкин сказал, что решение правительства Советского Союза уже принято и что его задачей была только доставка этого решения адресату. В ночь с 29 на 30 ноября Ирьё-Коскинен, которому не удалось попасть на приём к Молотову, доставил ноту правительства Финляндии в Народный комиссариат иностранных дел.

Советская нота по инциденту в Майниле от 26 ноября была как по форме, так и по содержанию весьма умеренной. Содержавшееся в ней предложение об отводе наших войск на Карельском перешейке от границы на 20–25 километров – поскольку советское правительство «хотело бы, чтобы такие возмутительные факты впредь не имели места» – вовсе не было невозможным. Но следующая нота советского правительства от 28 ноября, которая была ответом на нашу ноту, переданную накануне, была жёсткой, предельно напористой, дававшей понять, что советское правительство уже определило свою позицию. Когда я читал в газетах нашу первую ответную ноту, она в тот момент казалась мне вполне приемлемой. Но сейчас, много позже, уже узнав образ мышления большевиков, я вновь задумывался над этим вопросом и начинал в какой-то степени понимать тот напор, который буквально бил из следующей ноты советского правительства. Правительство СССР основывало своё предложение на сообщении Генерального штаба Красной армии о событиях в Майниле. Когда же мы не только назвали его безосновательным, но и сослались на то, что причиной может быть неумелость советских войск, проявленная в ходе учений у самой финской границы, то это уже можно было считать оскорблением достоинства Красной армии, а в таких вопросах русские весьма щепетильны. Кроме того, замечание советского правительства относительно того, что предложенный нами одинаковый отвод войск привёл бы к дислокации советских войск в пригородах Ленинграда, имело под собой основания. Поэтому с нашей стороны было бы разумно согласиться на односторонний отвод войск от границы, что мы и сделали в нашей последней ноте, а также предложить перенести решение вопроса в согласительную комиссию. Не исключено, что возможный выигрыш нескольких дней не позволил бы добиться чего-либо существенного, особенно с учётом того, что мы сами не были готовы вносить новые предложения. Да и Кремль уже решил, в любом случае, добиваться выполнения своих требований.

Но был ли инцидент в Майниле провокацией советской стороны, имевшей целью добиться положения, определённого статьёй 1 Договора о ненападении: нарушение территориальной целостности договаривающейся стороны для получения оснований денонсации этого договора?

В насквозь злобной и лживой книге «Финляндия», вышедшей в Советской России в конце 1940 года, говорится о том, что премьер-министр Каяндер выступил в Хельсинки 23 ноября «с провокационной антисоветской речью, чуждой международной практике. […] Выступление премьер-министра Финляндии было явным сигналом к войне против Советского Союза. […] Не прошло и трёх дней после подстрекательской речи Каяндера, как с финской стороны прозвучали первые выстрелы». За ней следовала публикация из шведской коммунистической газеты “Ny Dag” с рассказом финского солдата, взятого в плен неподалёку от Майнилы: «Солдаты, находившиеся на передовой – там была наиболее агрессивно настроенная группа, – решили послать большевикам привет: они произвели выстрелы, которые и дали повод к началу войны». Согласно переводу в «Правде», газета шведских коммунистов информировала, со ссылкой на рассказ финского солдата, что выстрелы не были произведены по приказу вышестоящего командования, но «судя по всему, в Хельсинки уже были нацелены на войну». Вместе с тем, газета сообщала, что в Финляндии раздавались голоса против разрыва переговоров, на этой позиции был также и Маннергейм.

В «Правде» грубо ругали Каяндера за упомянутую речь. По сути, она не содержала ничего иного, что многократно предлагалось с нашей стороны. Есть, однако, два момента, позволяющие понять, почему она так повлияла на русских. Во-первых, в ней было жёстко заявлено, что ни на какие более крупные уступки мы не пойдём. Во-вторых, сама форма высказывания представителя малого государства могла вызвать раздражение у руководства могущественной великой державы. «Финляндия в отношении Советского Союза всегда проявляла дружелюбие и уступчивость, дальше которых независимому государству трудно пойти, не подвергая опасности собственную безопасность, – сказал Каяндер. – Финляндия не согласится на роль государства-вассала. Нас к этому не склонить ни войной нервов, ни путём изнурения, равно как и любыми соблазнами». Это звучало, как слова Бисмарка: “Wir Deutche furchten Gott, aber sonst nichts in der Welt” («Мы, немцы, боимся Бога, но никого другого в этом мире»).

Создаётся впечатление, что после этого Кремль, который до этого, возможно, ожидал от нас новых предложений, убедился в том, что у него не оставалось другой альтернативы, кроме как отказаться от своих требований – пойти на это великой Советской России перед маленькой Финляндией было невозможно, – или же проталкивать их с позиции силы. Нетрудно догадаться, что Кремль в этом случае выбрал второе решение.

Возможно, детали майнильского инцидента навсегда останутся невыясненными. У нас в отношении данного вопроса есть своя позиция: это – не наша вина. Русские утверждают обратное. Если оценивать ситуацию беспристрастно, то вообще и особенно в тогдашних условиях столь грубое нарушение пограничного мира было бы с нашей стороны совершенным безумием и пренебрежением самыми элементарными интересами нашего отечества. Могли ли быть такие шальные головы среди способных хоть как-то думать людей? Конфликты, спровоцированные между государствами, и особенно великими державами, к сожалению, не являются чем-то невозможным. Похоже, что они стали почти неотъемлемым элементом техники международного общения. Иной раз они происходят без ведома верхов.

Но менее объяснима спешка, которую в те дни проявило советское правительство. Нота Советского Союза по инциденту в Майниле была, как уже говорилось, весьма умеренной по форме и содержанию. Правда, наш ответ на неё был, по моему мнению, излишне негативным. Но при наличии доброй воли это не должно было вызвать разрыва дипломатических отношений со стороны Кремля, даже не дожидаясь нашего ответа. Кремль принял своё решение, по крайней мере, после получения нашего ответа, но, возможно, и раньше.

Сразу после окончания Зимней войны с Советской России был опубликован военный дневник батальонного комиссара Н. Гаглоева. Первый, чётко обозначенный в дневнике день, это 27 ноября, но ещё до этой даты пометки делались в течение семи различных дней, причём каждый день указан как «такого-то ноября». Следовательно, первый из них должен был приходиться не позднее чем на 20 ноября. Здесь сообщается, что заместитель начальника политического управления Ленинградского военного округа сделал анализ ситуации для комиссаров, срочно вызванных из Москвы в Ленинград. В нём он призвал «познакомиться с особенностями будущего театра военных действий (лесами, болотами, горами, участками бездорожья), а также с общественным и экономическим положением Финляндии». Если заметки имеют под собой реальные факты, это доказывает, что уже 20 ноября в Ленинградском военном округе война с Финляндией считалась вполне вероятной или, по крайней мере, возможной (журнал «Знамя». 1940. № 6–7. С. 40–89).