«Доверяй, но проверяй!» Уроки русского для Рейгана. Мои воспоминания

Мэри и Филу, чья вера, поддержка и преданная дружба придали мне смелости завершить эту книгу

Моим русским читателям

В марте 1967 года я впервые приехала в Россию и в тот город, который теперь считаю своим. Тогда он назывался Ленинград, и в нем все еще чувствовались последствия войны. Это был темный город со скудно освещенными улицами. Мимо немногочисленных иностранцев горожане старались прошмыгнуть неслышными тенями. Знаменитые в прошлом отели были поделены между зарубежными визитерами, которых у входных гостиничных дверей встречали вооруженные военные с каменными лицами. Ресторанов почти не было. Продуктов не хватало, и люди иногда часами отстаивали за ними длинные очереди, ставшие обыденным явлением города, а в речи ленинградцев слово «купить» давно заменило слово «достать». Иностранных консульств в Ленинграде не было, как и иностранных журналистов, а среди немногочисленных машин преобладали угрожающего вида сверкающие черные автомобили с затененными окнами. Отношения между Соединенными Штатами и страной, называвшейся Советским Союзом, являлись ледяными.

Как много изменилось с тех сумрачных дней! И это произошло меньше чем за пятьдесят лет – словно кто-то взмахнул волшебной палочкой – и вот город вновь стал Санкт-Петербургом. Исторические здания, выстроившиеся вдоль набережных Невы, вечерами великолепно подсвечены. На ярко освещенных улицах полно ночных клубов, уличных кафе и магазинов на любой кошелек. Приезжие легко найдут пристанище в одной из множества гостиниц, в том числе в элегантно обставленных, гламурных отелях с первоклассными ресторанами и сервисом мирового уровня. В городе можно найти ресторан с какой угодно национальной кухней, сделать покупки в одном из гигантских супермаркетов, предлагающих еду на любой вкус 24 часа в сутки. Можно хоть каждый вечер ходить в театры, в оперу, на балет, а путешествуя, воспользоваться скоростными поездами до Москвы и Хельсинки. Прилетающих самолетом встречает огромный впечатляющий аэропорт, похожий на гору из стекла. Улицы напоминают автомобильные реки, и по этим рекам проплывают стаи туристических автобусов. И самое замечательное, что вновь с нами величественные отреставрированные церкви и соборы cо сверкающими на солнце золотыми куполами, чьи колокольни с высоты своего величия вновь призывают к себе мелодичным колокольным звоном. Этот невероятный триумф – подтверждение жизнестойкости, отваги и упорства русского народа.

И вот, как это ни печально, мы снова оказались в опасной ситуации похолодания в политических отношениях между Америкой и Россией. Почему? Французы говорят, что «Париж – это еще не вся Франция». Еще в большей степени это относится к Вашингтону с его политическими сражениями, который уж точно не вся Америка, и существующее положение вещей определенно не соответствует чувствам и мнениям всего американского народа. Все как раз наоборот. В начале девяностых годов целая череда выставок русского искусства прошла во множестве штатов моей страны, и миллионы американцев самого разного возраста толпами устремлялись на них. Сейчас таких выставок меньше, но когда они проходят, реакция американцев остается такой же.

Утверждаю это, опираясь на собственный опыт. Моя книга «Земля Жар-птицы. Краса былой России», впервые опубликованная в 1980 году, остается востребованной в Америке уже 37 лет и постоянно допечатывается. Последнее издание стало двадцать четвертым по счету. Книгу прочитали сотни тысяч американцев. С момента опубликования книги меня приглашали читать лекции во многие штаты нашей страны, и я выступала перед самой разной аудиторией, в том числе перед студентами многих университетов и колледжей.

Во время лекций я множество раз имела возможность убедиться, что мои слушатели проявляют подлинную любознательность во всем, что касается вас, всегда стремятся побольше узнать о вашей стране, в том числе и те, кто знает и ценит ваших великих писателей, вашу музыку, композиторов и все, что сделала ваша культура для нас. Я никогда не сталкивалась – и не сталкиваюсь сейчас – с враждебностью американского народа в отношении русских, и никто здесь не хочет войны. В действительности очень многие выражают свои чувства, говоря «вы такие же, как мы», и выражают желание оставаться друзьями.

Возможно, один из ключей к разгадке нынешних трудностей в наших отношениях можно найти в прошлом, в событиях конца XVIII века, когда отцы-основатели США решали, какую форму правления избрать для нашей новой маленькой республики. Они скрупулезно изучили все предшествующие формы правления в истории, прежде чем пришли к своему решению и в конечном счете решились на небывалый эксперимент: установили представительное правление народа; и для народа, такого прежде в истории никто не пробовал осуществить. Уже тогда Томас Джефферсон отметил, что риск состоит в том, что такое правление может оказаться уязвимым в силу присущей человеку способности делать ошибки и иметь слабости. В двухпартийных системах представительства, подобных нашей, возобладавшее политическое большинство, конечно, может, поддавшись искушению партийной победы, пренебрегать интересами меньшинства и даже игнорировать их. Именно это и происходит сейчас. Но наша представительная демократия с ее системой сдержек и противовесов устроена так, что когда в нашей истории (Гражданская война была исключением) такая ситуация складывалась, это всегда оживляло оппозицию и предоставляло ей способы, инструменты и свободы для выражения протеста и в конечном счете для восстановления необходимого баланса. Сегодня в Соединенных Штатах идет именно такой процесс, и я горячо надеюсь, что он завершится успехом и это произойдет довольно скоро.

Что касается меня, то доказательством того, что это может произойти, даже если дела в настоящий момент обстоят не самым благоприятным образом, и является предмет этой книги.

Дело было 30 лет назад, в конце 1983 года, когда мы достигли вершины взаимного непонимания и отношения между нашими народами почти прекратились, – на самом деле все было еще хуже, чем сейчас. Фактически в январе 1984 года у нас НЕ БЫЛО вообще никаких отношений, и это произошло впервые за предшествовавшие 14 лет. Мы балансировали на грани войны.

И в это опасное время два смелых лидера, один американец, Рональд Рейган и другой – русский Михаил Горбачев, в 1985 году впервые встретились в Женеве. Оба гордились достижениями своих стран и отстаивали интересы своих народов. Их разделяли не только география и океаны, но намного более масштабные различия в политических взглядах, разница в возрасте, в образовании и происхождении – словом, почти все. И тем не менее, несмотря на все эти препятствия, они сумели найти путь, позволивший преодолеть барьеры, путь, приведший к взаимному уважению и доверию, и они смогли сделать серьезные шаги к миру и конструктивным отношениям между нашими двумя странами. Прискорбный факт, что американо-российские отношения снова столь остро нуждаются в улучшении, особенно сильно разочаровывает именно потому, что однажды два великих человека, наделенные даром предвидения, сумели достичь успеха в похожей ситуации, и мы все надеемся, что это произойдет опять. Раз когда-то вопреки всему такое уже состоялось, значит, есть надежда, что это удастся снова.

У вашей страны длинная история триумфов и испытаний, а ваша великая культура развивалась на протяжении более тысячи лет. Вы – народ, связанный многими общими традициями и Церковью, что вас объединяет. Америка же все еще молодая страна, чья история насчитывает лишь три сотни лет, и страна, которая еще живет в условиях великого эксперимента создания нации из множества иммигрантов с разной культурой, воспитанных в разных языковых средах, с разными взглядами, привычками, верованиями и религиями со всего света. И совсем неудивительно, что нам приходится всерьез бороться, чтобы соединить воедино все это многообразие. А еще нам повезло географически. Наша страна велика, а ее природа разнообразна. Она простерлась на весь континент, ограничена лишь двумя великими океанами и соседствует лишь с двумя дружественными странами. Мы – народ, который никогда не тревожился за сохранность границ своей страны, не испытывал страха перед разорением и грозным вражеским вторжением на наши земли. Наше восприятие России часто страдает отсутствием понимания, наши суждения нередко скоропалительны или оказываются под влиянием дурных советов, страдают недостатками, свойственными юности, но в нашем многообразии – наша сила. Я твердо верю в наш оптимизм, идеализм и юношескую убежденность, что всего можно добиться. По собственному опыту я знаю о здравом смысле и мирных устремлениях наших людей, верю в их энтузиазм, изобретательность, стремление учиться и открывать новые пути. Двигаться по пути к лучшим отношениям между нашими странами сегодня – это даже более насущная задача, чем 30 лет назад. Вы пережили трагедии, испытали великие страдания, свершили чудеса и обрели ценнейший дар мудрости, воздержанности и терпеливости. А мы еще учимся. Я надеюсь, что ваша терпеливость распространится сейчас и на нас. Любой путь вперед потребует от наших народов проявления их лучших качеств.

Что касается меня, то я провела 40 лет, изучая вашу культуру, историю и страну. За эти годы я познакомилась со многими из вас и многих считаю своими друзьями. Наблюдения за тем, с каким тактом и мужеством вы встречаете вызовы, как вы проявляете неиссякаемую щедрость, множество раз помогали мне встречать лицом к лицу свои собственные трудности и жизненные разочарования. Я провела вместе с вами некоторые из самых счастливых дней своей жизни, и это вселяло в меня надежду и вдохновляло на мою работу, давало мне энергию прилагать все силы, чтобы способствовать пониманию между двумя народами, которые я знаю и люблю и которые столько дали мне.

У нас много общих интересов. Я всегда была убеждена и остаюсь при этом убеждении до сих пор: несмотря на все наши различия – а возможно, как раз и в силу них, – мы должны многому учиться друг у друга, и многое мы можем дать друг другу, а вместе – всему миру. Мы, народы, все вместе не должны утрачивать надежды и обязаны продолжать трудиться над достижением этой цели – каждый из нас, и делать это так, как мы можем, своими собственными способами. И пусть Господь дарует нам мудрость, смирение и силу достичь этого.

Сюзанна МассиОлений остров, штат Мэн 14 сентября 2017 года

Выражения признательности

(в связи с русским изданием)

Своему появлению на русском языке эта книга обязана одной случайной встрече в совершенно неожиданном месте – в Латвии, в стране, куда я впервые попала в октябре 2016 года, когда участвовала в Балтийском форуме, проходившем в элегантном отеле на берегу Балтийского моря.

С небольшим опозданием я приехала на место проведения мероприятия, оказавшееся большим конференц-залом, где все участники уже заняли свои места за столами, поставленными в круг. За каждым из участников стоял национальный флаг его страны. Церемония открытия, как и всегда в таких случаях, проходила под яркие вспышки фотокамер прессы. В форуме принимали участие сорок пять мужчин и лишь три женщины – одной из них была я. В моем распоряжении было мало предварительной информации, и я плохо представляла себе, чего стоит ждать от этого форума. Впрочем, имена всех участников сопровождались указанием на их впечатляющие официальные должности. А я была независимым автором и никакой должности не занимала. И пока я внимала длинным и подробным формальным представлениям участников, меня охватило смущение. Когда очередь дошла до меня, я представилась очень кратко и совершенно неформально, готовая спрятаться под столом. Однако, к моему удивлению, кто-то вдруг крикнул «Браво!» – и мне зааплодировали.

Едва наступил перерыв на ланч и я направилась к обеденному залу, участники форума один за другим стали останавливать меня, желая поговорить со мной, в результате чего я добралась до места назначения, когда ланч уже закончился и в зале никого не осталось. Мне все-таки удалось найти что-то из оставшихся кушаний и в одиночестве приняться за еду. И тут в зале появился еще один опоздавший – элегантный русский джентльмен. Мы разговорились и с ним, но нашу беседу прервал звонок, возвещавший начало следующего заседания. Джентльмен дал мне свою визитку, и я в спешке засунула ее в карман, совершенно забыв о ней и так и не удосужившись посмотреть, кем он был.

На прощальном ужине после завершения форума я снова увидела своего таинственного собеседника. Сразу после ужина он неожиданно подошел ко мне вместе со своим другом, членом латвийского парламента, и сказал, что он бы хотел, чтобы моя книга вышла в свет в России, и что он свяжется со мной на следующей неделе. Я полагала, что все это было сказано лишь из вежливости. Каково же было мое удивление, когда джентльмен оказался человеком слова и по возвращении в Америку я получила от него два письма по электронной почте, которые подтверждали заинтересованность в моей книге. А уже через несколько недель мне написал Олег Зимарин, генеральный директор издательства «Весь Мир» из Москвы, выразивший намерение издать мою книгу!

Этим таинственным джентльменом, с которым я обменялась лишь несколькими словами в Латвии и который так успешно действовал в России, оказался Иван Викторович Поляков – генеральный директор Межгосударственной Корпорации Развития.

И хотя сейчас мы знаем друг друга лучше, я все еще не очень ясно представляю себе, что собственно сподвигло его на разговор со мной в пустом обеденном зале латвийского отеля. С тех пор прошло 14 месяцев, и русское издание книги свершилось!

Иван Викторович, я нисколько не сомневаюсь в том, что без вас этого не произошло бы! Низкий поклон вам, мои сердечная признательность и благодарность за то, что вы предприняли и поддержали публикацию этой книги, за все то замечательное, что связано с великолепным моментом ее официального издания! Я вновь убедилась в том, что Россия всегда дарит замечательные сюрпризы, и могу только надеяться, что вам воздастся за это и сегодня, и в будущем.

И еще я хочу поблагодарить вас за то, что вы познакомили меня и тем самым подарили мне огромное удовольствие тесной совместной работы с Олегом Зимариным, генеральным директором издательства «Весь Мир», который стал мне дорогим и доверенным другом. Обладая огромным опытом и глубоким знанием английского языка и литературы, он оказал мне честь тем, что лично перевел эту книгу и контролировал все этапы и все детали ее производства. Я испытываю чувство искренней благодарности к нему за великолепную и самоотверженную работу.

Я сотрудничала со многими издательствами в Америке и за рубежом, но никогда еще эта работа не приносила мне такого удовольствия и удовлетворения, как это было при моем сотрудничестве с издательством «Весь Мир». Я не знаю лично всех сотрудников издательства, но благодарна всем тем невидимым для меня умелым рукам, которые помогли сделать эту книгу, за их прекрасную работу.

Моя особая благодарность талантливому и опытному редактору Валерии Демьянович и художнику Евгению Ильину. Я признательна также Марине Булыгиной, которая перевела двенадцатую главу книги.

Я, конечно, не могу забыть помощь и доброту Елены Ершовой, очаровательной и эффективной помощницы Ивана Викторовича Полякова, которая встречала меня в аэропорту и заботилась обо мне, сопровождала меня в поездках на интервью, следила за расписанием встреч и за тем, чтобы все прошло хорошо. Она стала для меня драгоценным и неоценимым другом.

Наконец, я хочу принести слова благодарности моему давнему и испытанному многими годами другу Ростиславу Ордовскому-Танаевскому Бланко. Этот наделенный множеством дарований и невероятно изобретательный деловой человек часто укреплял в трудные минуты мой дух и щедро поддерживал мою работу и мои книги – включая издание на русском языке моих предыдущих книг в те далекие годы, когда сделать это было очень непросто.

В завершение я благодарю всех друзей и мою семью в Америке, которые горячо поддерживали публикацию этой книги в России и радовались этому.

Моя признательность всем вам!

Сюзанна Масси Октябрь 2017 года

Выражения признательности

(в американском издании)

Девять лет назад, вскоре после смерти президента Рейгана, я начала работу над этой книгой, прерванную в декабре 2006 года, когда мой муж Сеймур Пейперт, профессор MIT, математик, провидец и пионер в своей области технологии и образования, пострадал в дорожной катастрофе, произошедшей в Ханое, во Вьетнаме, сразу после того как выступил на Международной конференции по математическому образованию. Его сбил превысивший скорость мотоциклист, когда он пытался перейти улицу со смертельно опасным нерегулируемым движением. Он едва выжил, но получил тяжелую травму головного мозга, прервавшую его великолепную карьеру и сделавшую этого признанного гения и просветителя неспособным продолжить работу, которой он занимался всю свою жизнь. Дома его погрузили в кому, и это его спасло, но он стал почти инвалидом, нуждавшимся в постоянном уходе. Последующие три года я провела с ним в больницах, и когда наконец он смог вернуться домой, я оказалась перед лицом финансовой разрухи в нашем обществе, которое оказывает такую малую поддержку тем, кому нужен дома постоянный уход. Я выражаю глубокую благодарность всем тем, кто щедро помогал Фонду за выздоровление Сеймура Пейперта, что обеспечило мужу уход, в котором он нуждался и продолжает нуждаться. Без этой помощи и без этих бесценных друзей эта книга никогда не была бы написана.

Никаких слов благодарности в адрес тех, кто поддержал нас, не хватит, потому что только благодаря этой поддержке мы оба сумели выжить, и я в конце концов опять стала писать.

Слова моей благодарности я направляю и Джорджу Марковски, профессору и главе кафедры компьютерных наук в Университете Мэна, который всегда оставался преданным другом моего мужа и который на протяжении всех семи лет регулярно посещал его, воздавая должное за его уникальное лидерство и саму жизнь и обеспечивая связь с миром его работы.

Благодарю я и Рика Гринблата, бывшего коллегу Сеймура по работе в лаборатории искусственного интеллекта в MIT (основанной Сеймуром), который дважды в неделю на протяжении почти четырех лет работал с ним по скайпу. Благодарю я и Дэвида Ковало, и Криса Майерса.

Моя искренняя благодарность Президентской библиотеке имени Рональда Рейгана и ее всеобъемлющей музейной экспозиции, а также обширной исследовательской библиотеке, где я провела многие часы, готовя эту книгу и, в частности, я признательна архивистам библиотеки Шерри Флетчер, Кейт Сеуэлл, Рею Уилсону и Стиву Брэнчу, ответственному за аудиовизуальную коллекцию в архиве.

Моя искренняя признательность и сотрудникам моего офиса в Блу-Хилл, возглавляемых моей многолетней помощницей Кэролайн Уэйт, которая на протяжении всех этих долгих лет проявляла свой организационный талант, свое внимание к мелочам, свою креативность и выдержку во всех взлетах и падениях моего непростого существования и оказывала драгоценную помощь во многих моментах моей работы. Благодарю Гейл Кэмбридж, нашего бухгалтера, организатора и локомотива издательства «Харт Три Пресс», чья улыбчивость, юмор и разноцветные свитера приносили солнечный свет, как только она появлялась в дверях, и Николь Хэммет, благодаря невиданной энергии и обилию практических предложений которой наш дом содержался в чистоте, а наш сад всегда был в цвету.

В Вашингтоне я благодарю Мэрилин Суизи, мою подругу на протяжении тридцати пяти лет. Я признательна ей за ее религиозную веру, доброту, щедрое гостеприимство и за то, что она прочитала главу «Ахиллесова пята» и сообщила мне важные сведения о жизни Церкви. Также я выражаю признательность Рену Уирту, который в своих путешествиях по миру никогда не забывал посылать мне открытки и звонить по телефону. Джону Эвансу, бывшему послу США в Армении и одному из наших самых талантливых дипломатов, прочитавшему мою рукопись своим опытным взором, и нашему бывшему послу в Москве Джону Байерли, который нашел время на то, чтобы проверить мои транслитерации с русского. Однако все ошибки и опечатки в книге остаются на моей совести.

В штате Мэн я благодарю доктора Джона Брэдфорда и его жену Марджи, предлагавших мне теплоту своего дома в Бангоре, когда я слишком поздно возвращалась из больницы, а также моих соседей Даррелла и Жаннетт Грей в Блу-Хилл, которые возили меня из больницы домой посреди ночи, и Батчу и Пэтти с Оленьего острова, выкапывавших меня из-под снега и менявших спущенные колеса моей машины, а также благодарю за щедрую помощь Роджера и Мариссу Олсен. Моя особая благодарность за поддержку священнику о. Джону Павелчаку, чьи молитвы и забота о моем благополучии постоянно демонстрировали мне пример христианского сочувствия и веры. Моя искренняя благодарность Тому Тутиллу, Биллу и Ли Тутилл за внимательное чтение моей рукописи и полезные советы. Для меня было большим удовольствием работать вместе с издательством Maine Authors Publishing – с Дейн Каркер, Дженни Дэйли и Черил МакКири. И еще спасибо большое за помощь Джои Гарднер из фирмы Northest Historic Films и Дженни Смик, сверставших мою завершенную рукопись.

Из России меня вдохновляли на мою работу Ростислав Ордовский-Танаевский Бланко, Татьяна Стукалова, Леонид и Ольга Гарбер.

Я должна отдать должное и поблагодарить двух одаренных художников, воплощению того, что мы называем «лучшие друзья», делившихся со мной застольем, своим чувством прекрасного и своей повседневной жизнью: Мэри Ширмер, которая на протяжении последних четырех лет не раз вытягивала меня из самых мрачных душевных состояний и которая всегда дарила мне любовь, уют и надежду, и ее мужа, Фила Ширмер, мастера письма темперой, который всегда был щедр в поисках свободного времени при своей напряженной карьере, чтобы уделить внимание дизайну обложки и всей книги.

Мой любимый муж Сеймур всегда поощрял и вдохновлял меня на эту работу в своей особой манере. Бесконечные слова благодарности моим детям – они все трое талантливые писатели. Они помогали мне, несмотря на то что живут далеко – в Нью-Йорке и в Лондоне, и отягощены невероятным количеством работы и ответственности. Дочь Элизабет прочитала несколько вариантов моей рукописи, сделала по ней бесценные профессиональные замечания и подсказала мне интересные мысли; дочь Сусанна из своего Кентукки всегда поощряла своей верой в меня. Сын Боб в Бостоне постоянно подавал мне пример своей смелостью, своей подлинной интеллигентностью и своими предложениями, которые развивали мой ум. Мои внучата всегда наполняли меня чувством гордости за их успехи и вселяющую надежду юность.

Теперь, когда книга завершена, я посвящаю ее всем вам.

Пролог

Жизнь – это то, что происходит помимо твоих собственных планов.

Сегодня, где бы я ни появилась и с кем бы ни встречалась, мне приходится отвечать на два вопроса. Первый: как возник мой интерес к России, за которым сразу же следует второй: как я встретилась с президентом Рейганом.

В обоих случаях мне приходится рассказывать странные и невероятные истории.

Ничто в моем происхождении не указывало на то, что в будущем меня ждут интерес к России и тесные связи с этой страной. Впрочем, люди, с которыми я встречалась, настаивали, что в истории моей семьи обязательно должен быть кто-то из русских, но не в моем случае. Я родилась в Нью-Йорке. Это делает меня американкой, хотя мои отец и мать были гражданами Швейцарии и все мои родственники швейцарцы. В момент моего рождения отец работал в швейцарском ведомстве по иностранным делам в нью-йоркском консульстве, а позже стал генеральным консулом Швейцарии и дуайеном дипломатического корпуса в Филадельфии. Таким образом, хотя у меня двойное гражданство, по крови я стопроцентная швейцарка. Моя девичья фамилия Рорбах, мои родители родом из маленького горного городка Гуггисберг в кантоне Берн, и длинный ряд моих предков начиная с XIII века состоит из альпийских жителей, считавшихся одними из лучших солдат Европы. Бернцы славятся своей памятливостью, упрямством, храбростью и, кроме всего прочего, настойчивостью; и все эти качества необходимы для того, чтобы покорять заснеженные горные вершины, встающие перед ними и как вдохновляющий символ, и как цель для достижения.

У меня всегда было живое воображение. Будучи ребенком, я сочиняла сказки, в которых слезы принцессы превращались в алмазы, и мечтала о жизни, полной приключений. Но ничто не готовило меня к тому пути, на котором я оказалась. Хотя… было кое-что, произошедшее еще до того, как я появилась на свет, и что имело последствия для моего будущего.

Когда моя мать была подростком, выросшим в швейцарском городке Ла-Шо-де-Фон, который знаменит своими часовых дел мастерами, она с удовольствием отправилась в Россию, чтобы провести лето в Москве в семье, дружившей с моим дедушкой. Это был 1914 год и не самое благополучное лето, потому что 2 августа Германия объявила войну и началась Первая мировая война, не позволившая моей матери вернуться домой. Три месяца обернулись пятью годами, и все закончилось тем, что в 1919 году она сумела сбежать от Русской революции вместе с семьей, пригласившей ее погостить в Москве. Если не считать этого наполненного тревогой опыта, моя мать всегда сохраняла теплые воспоминания о днях, проведенных в великой и таинственной земле, которую она называла «страна моего сердца». В результате мои первые книги сказок были русскими, а моя мать рассказывала мне собственные истории и передала свою любовь к балету, балеринам и танцовщикам, которые с тех пор стали одними из самых больших радостей моей жизни.

Помимо этого неожиданного события, ничто больше не указывало на тот путь, которым пошла моя карьера. Я выросла двуязычной. Дома мы говорили по-французски, и я знакомилась с людьми, приезжавшими из самых разных стран. Во время отпусков отца я ездила вместе с семьей в Швейцарию, где с восторгом лазала по горам и каталась на велосипеде вместе с многочисленными кузинами. В Филадельфии я пошла в Школу друзей Джермантауна (Germantown Friends School), а потом в Вассар-колледж*, где изучала английскую историю, французскую и английскую литературу и провела год, стажируясь в Сорбонне и Школе политических наук в Париже. После колледжа я устроилась на работу в «Тайм инкорпорейтед» в Нью-Йорке и в 1954 году вышла замуж за Роберта Масси, с которым я встретилась в Париже (в то время он учился в аспирантуре Оксфордского университета как стипендиат имени Сесиля Родса). Я начала жизнь домохозяйки в пригороде Нью-Йорка. Вернуться в Париж было моим идефикс.

Затем последовал страшный удар. В 1956 год наш первый ребенок, мальчик, неожиданно родился с врожденной болезнью – гемофилией1, точно такой же болезнью, что и у Алексея, наследника трона и единственного сына последнего русского царя Николая II. В нашей большой семье прежде не было ни одного случая такого заболевания. Когда произошла эта катастрофа, я впала в отчаяние, уверенная в том, что и моей жизни, и надеждам юности пришел конец. Как я была не права! Сама судьба создала связь с историей России, вмешавшуюся в течение моей жизни.

В силу непреодолимых потребностей, обусловленных состоянием моего сына, мне пришлось полностью пересмотреть отношение к самой себе. Моя жизнь, как и жизни очень многих других женщин, оказалась совершенно подчиненной заботам моей семьи. Мне пришлось полностью оставить все помыслы о карьере. Вместо этого я провела много лет, сражаясь с больницами, приступами, переливаниями крови и болью. Из-за всех этих обстоятельств я не могла следовать по обычному пути изучения страны, которой однажды суждено было стать мне так же хорошо знакомой, как моя собственная. Это был извилистый путь со многими отступлениями, которые в конце концов вывели меня на дорогу знания. И все-таки, следуя этим необычным и продуваемым всеми ветрами путем, я пришла к тому, что обрела собственное знание России и понимание русских людей, которым в напряженные годы холодной войны обладали лишь немногие.

Первый шаг был сделан, когда Бобби исполнилось два года. После того как он перенес особенно тяжелый в медицинском отношении приступ, и чтобы самой остаться в здравом уме, я записалась на курсы русского языка для взрослых в местной школе. Почему на курсы именно русского? Не знаю. Может, просто потому, что они существовали и обучение стоило дешево, только восемь долларов за семестр, которые при всей скудости наших семейных финансов мы могли себе позволить. Преподаватель, лишь взглянув на меня, сказала: «Сюзанна, у вас русская душа». Благодаря учительнице я познакомилась с ее семьей и со всей деревней русских эмигрантов в городке Найэк за рекой Гудзон напротив Ирвингтона, где они жили. В те действительно болезненные для меня годы и критические времена они помогали мне, поддерживали, молились за нас и пробуждали во мне такую благодарность, которую я никогда не забуду.

Всех, кого мы встречали в те дни, интересовало, что такое гемофилия, поэтому однажды в 1964 году, когда мой муж был в сомнениях относительно продолжения своей писательской карьеры в журнале, я предложила ему написать книгу о жизни последнего царя и его жены и о том, как безнадежная борьба с болезнью их сына стала одним из факторов, приведших к Русской революции. Почти сразу он воскликнул: «Запиши это!» Я записала. Тогда у нас было совсем мало знаний, и на самом деле мы почти не интересовались Россией, больше не существовавшей. Был только Советский Союз. Враг. И только один издатель неохотно согласился с нашей идеей и предложил моему мужу аванс в две с половиной тысячи долларов.

Чтобы как-то поддержать семью, мне пришлось оставить идею писать самой, и я сумела получить работу редактора в «Тайм/Лайф букс» (в то время писателями могли быть только мужчины, а женщины всегда работали редакторами) для книжной серии с названием «Возвышение России». Я была счастлива, что получила контракт на год, чтобы работать с научным консультантом книги – одним из ведущих профессоров русской истории в Колумбийском университете. Так начались четыре года, которые потребовали от нас с мужем полной концентрации и напряженной работы над книгой, названной позднее «Николай и Александра», в результате чего мы впервые побывали в России. Каждый день я ездила в Нью-Йорк, и каждую ночь, после того как дети засыпали, я читала и редактировала страницы, написанные моим мужем.

Итак, как же случилось, что я встретилась с президентом Рейганом? Вопреки живучему американскому мифу о том, что в нашем демократическом обществе обычный гражданин может поговорить с самым могущественным человеком в стране и быть выслушанным, простых американцев с улицы обычно не пускают в Белый дом, для того чтобы они могли потолковать с президентами о вопросах национальной безопасности. Невероятным образом со мной произошло именно это, словно я попала в один из фильмов Фрэнка Капры*. Поскольку о моих встречах с президентом Рейганом уже упоминалось в нескольких книгах и периодической печати, но чаще всего отрывочно, а иногда совершенно неверно, я в конце концов решила рассказать, как это было на самом деле.

Мой рассказ очень личный и ни в коей мере не является оценкой всей работы администрации Рейгана. Я была и остаюсь частным лицом, писательницей. В политическом отношении я считаю себя вполне независимой, кем-то вроде консервативной сторонницы Демократической партии, но никогда, ни в прошлом, ни теперь я не разделяла крайних мнений ни правых, ни левых о президенте Рейгане – ни тех из моих либеральных друзей, кто пускается в рассуждения о его негативном наследии в области внутренней политики, ни тех из нынешних консерваторов, кто перед ней преклоняется. Если я и считаю себя вправе говорить о Рейгане, то только о том, которого я знала, – о миротворце.

Когда в начале января 1984 года я впервые встретилась с президентом Рейганом, то даже не знала, что это было критическое время, которое один из историков считает самым опасным периодом в американо-советских отношениях и во всей холодной войне. В последние годы президентства Картера в отношениях между США и СССР резко возросла напряженность. Советский Союз в 1979 году вторгся в Афганистан, что привело к прекращению культурного обмена между США и СССР и к американскому бойкоту Олимпийских игр в Москве в 1980 году. К 1982-му, после того как в должность вступил президент Рейган – ярый антикоммунист, окруженный сторонниками жесткого курса, – эти отношения достигли беспрецедентного уровня враждебности. В Америке шло массированное наращивание вооружений, а после того как в сентябре 1983 года Советы сбили корейский авиалайнер с американцами на борту, злобная риторика с обеих сторон достигла наивысшего накала. Рейган назвал Советский Союз «империей зла», объявил о противоречивой инициативе «Звездные войны», и Соединенные Штаты приступили к размещению ракет «Першинг» в Европе, что было воспринято Советским Союзом как прямая угроза. В результате в декабре 1983 года Советы впервые за 14 лет прервали все переговоры по вопросам вооружений.

К тому времени, когда я встретилась с президентом Рейганом, я была автором, написавшим несколько книг по русской истории, и была сотрудницей Центра российских исследований Гарвардского университета. Но моя жизнь и мой подход были неординарными. Я не была обычным преподавателем со степенью, и моя точка зрения была далека от взглядов истеблишмента того времени. Это явилось результатом всего того, что произошло со мной в течение нескольких лет в напряженный период холодной войны, когда между американцами и простыми русскими почти не было контактов. Я часто ездила в Советский Союз, и мне здорово повезло, что я смогла познакомиться с самыми разными русскими людьми в их собственной среде, жить в таких же условиях, как и они, больше узнать об их проблемах. Я была глубоко тронута ими и тем, что пережила. Я из первых рук узнала, как советская пропаганда и наша собственная изоляция от этого многострадального народа не позволяли нам увидеть суровые реальности его жизни. Фактически не будет большим преувеличением сказать, что мы в Соединенных Штатах были в большей степени жертвами советской пропаганды, чем сами русские.

Что сподвигло меня на попытку добраться до президента Рейгана, так это одна случайная и драматическая встреча осенью 1983 года в Москве с советским чиновником высокого ранга. После нее я стала испытывать все большее беспокойство, даже страх, в отношении ядовитого состояния отношений между Соединенными Штатами и Советским Союзом. С этим что-то надо было делать, и я верила, что могу внести свой вклад. Мой мотив был очень простым: я не хотела, чтобы мы вдребезги разбомбили друг друга в результате отсутствия базового взаимопонимания между нашими странами. Я направилась в Вашингтон по собственной инициативе и за свой счет, как обычный гражданин, и в течение всех четырех лет мне никто ничего не платил. Мне даже не приходило в голову просить кого-либо о чем-нибудь, даже о том, чтобы покрыть расходы на челночные полеты в Вашингтон. Я полагала, что по мере сил служу своей стране. Отец учил меня верить в то, что каждый гражданин обязан действовать и несет за это ответственность. Итак, я принялась действовать.

Эта книга не только о моих встречах с президентом и о тех событиях, которые за ними следовали, но это и история о том, что со мной приключилось в те удивительные годы моей жизни; книга о тех американцах и русских, кто помогал мне; о целой череде, казалось, не связанных друг с другом событий, которые в конечном счете привели меня – человека, далекого от политики, – в Белый дом, к самому могущественному человеку свободного мира.

В Вашингтоне мне пришлось столкнуться с внешнеполитическим истеблишментом, в котором доминировали сторонники жесткого курса и кремленологи, десятилетиями считавшие Советский Союз своим непримиримым противником, а также с теми, кто строил политическую карьеру на растущей напряженности. Мой интерес к русской культуре, искусству и религии русского народа, мои познания сделали мое мнение не просто необычным, но действительно уникальным в среде внешнеполитического истеблишмента, чьи взгляды часто были диаметрально противоположны моим. Я находила, что общепринятые ортодоксальные взгляды на Советский Союз/Россию являются весьма ограниченными, а во многих случаях просто неверными. Моя позиция всегда сильно отличалась и была непопулярна в официальных кругах обеих стран: я была против советского режима, но за русский народ.

Из своего собственного опыта я вынесла, насколько русские ненавидят, когда ставят знак равенства между ними и режимом, который им насильственно навязали. Российские граждане постоянно именовали собственных правителей они, а самих себя – мы. Они страдали, видя, как вульгаризируют их древнюю культуру, фальсифицируют их историю, разрушают их религию, а язык обесценивают коммунистическим двоемыслием. Обычная западная манера использовать слова советский и русский как взаимозаменяемые – это почти то же самое, что смешивать всех немцев и нацистов. И правда это поражает, поскольку в своих школах русские учителя очень аккуратно различают понятия немецкий народ и фашисты.

За те четыре года (1984—1988), что я служила президенту Рейгану, мне пришлось совершить четыре поездки в Советский Союз, передавая секретные дипломатические послания и работая над тем, чтобы убедить первых лиц в этой стране, что наше правительство желает мира, а не войны. В Соединенных Штатах я провела много часов с президентом, делясь с ним своими соображениями о русском народе, включая роль религии в народной жизни, и это тот факт, на который совершенно не обращали внимания в правительстве США и наших средствах массовой информации. Это помогло президенту, глубоко верующему человеку, обратиться к миллионам советских граждан помимо непрошибаемого коммунистического руководства. Я давала свои предложения, чтобы помочь ему при подготовке изменивших мир встреч с Генеральным секретарем Михаилом Горбачевым, и знакомила с моим ви́дением значения и воздействия гласности на простых русских людей. И научила его русской поговорке «Доверяй, но проверяй», которую он воспринял и с таким огромным эффектом и громогласно использовал во время многих встреч с Горбачевым. Однако моим самым значительным вкладом было то, что я предложила ему более глубокое, человечное понимание русских людей, позволившее ему не видеть в них лишь безликих коммунистов. Мне предоставилась исключительная возможность поделиться своей любовью и с Америкой, и с Россией и приложить усилия к тому, чтобы улучшить взаимоотношения двух стран на обычном человеческом уровне. Этим я горжусь, и за это я благодарна судьбе.

Соединенные Штаты – это страна инициаторов и бунтарей, знаменитая тем, что здесь находят, признают и ценят непривычные способы обретения знаний. Наш великий президент Линкольн и многие из наших замечательных президентов известны своей находчивостью и смелостью в применении необычных подходов, которые часто входили в противоречие с общепринятым мышлением своего времени. Увы, с течением времени наше правительство слишком увлеклось преклонением перед бюрократическими титулами и академическими мозговыми центрами. То что президент Рейган оказался настолько необыкновенным человеком, чтобы прислушаться к идеям обыкновенной женщины, избрать меня, совершенно неизвестного человека, никогда не работавшего на правительство, своим неофициальным советником, соответствовало самым лучшим традициям американского независимого мышления. За четыре года его второго президентства произошли драматические перемены в подходе Рональда Рейгана к стране, которую он однажды назвал «империей зла», и когда он покинул свой пост в 1988 году, отношения между Советским Союзом/Россией и Соединенными Штатами были лучше, чем когда-либо со времени начала холодной войны, или, если брать только этот период, чем когда-либо раньше.

Глава 1

Долгий путь

Господь пишет прямо по корявым строчкам.

Португальская поговорка

Однажды в Вашингтоне холодным январским днем 1984 года советник президента Рейгана по вопросам национальной безопасности Бад Макфарлейн* вел меня вверх по лестнице из цокольного этажа Западного крыла Белого дома, где находился его офис, в Овальный кабинет, расположенный на первом этаже. Все, кого мы встречали по дороге, приветливо ему улыбались и здоровались. Это была недолгая прогулка по узкому коридору к Овальному кабинету, но, даже находясь в полупарализованном от волнения состоянии, я смогла заметить замечательные акварели Джорджа Кэтлина**, висевшие на его стенах. Благоговейная тишина окутывала все, что окружало президента: это была осязаемая атмосфера власти, подобная той, что наполняет приемную императора. Перед плотно закрытыми белыми дверями, ведущими в святилище, люди из секретной службы с неизменными наушниками что-то шептали в свои микрофоны. Фотограф пребывал в готовности. Затем внушительные белые двери стали медленно отворяться. Мне предстояло встретиться с самым могущественным человеком на Земле, знаменитым «ястребом», чтобы поговорить с ним о стране, с которой мне довелось близко познакомиться и которую я полюбила. Как об этом правильно рассказать? Казалось, мой язык меня не слушается. Почти бесшумно, но эффектно сработала вспышка фотоаппарата.

Прежде чем состоялась моя первая встреча с Рональдом Рейганом, прошло очень много времени. Встреча стала итогом совершенно неспланированного пути, на котором произошла целая серия событий, абсолютно не предусматривавших того, что в конце концов они приведут меня в Овальный кабинет. И это стало кульминацией всего путешествия, начавшегося семнадцатью годами ранее, в марте 1967 года, когда я впервые приехала в Россию.

Позвольте мне в нескольких следующих главах обрисовать, почему все-таки это была Россия и каким образом вообще могла состояться та невероятная встреча.

Весной лед на Неве в Санкт-Петербурге ломается с грохотом пушечной пальбы, разносимой по всему городу, а к самой реке возвращается полноценная жизнь. Огромные серо-голубые льдины, подталкиваемые быстрым течением освобожденной реки, устремляются в Балтийское море. В жизни каждого человека бывают моменты, когда кажется, что все произошедшее с ним прежде вело к одному-единственному пробуждению. Весной 1967 года именно это произошло со мной во время моей первой поездки в Ленинград и стало началом путешествия, полного личных открытий и изменившего мою жизнь. Та первая встреча со страной, которой мне предстояло со всей страстностью посвятить свою жизнь, до сих пор в деталях запечатлена в моей памяти, будто произошла вчера.

Мы с мужем решили, что раз уж то, что мы между собой называли просто книга («Николай и Александра»), почти завершено, нам необходимо самим увидеть город, являвшийся местом действия событий, которые так живо занимали наши умы на протяжении четырех лет. Чтобы оплатить эту поездку, мы позаимствовали деньги из собственной страховки. Мы долетели до Хельсинки, где сделали пересадку, чтобы добраться до Ленинграда. Аэропорт в Хельсинки по тому времени был скромным и небольшим: никаких сверкающих хромом залов или модных магазинов. Смеркалось. На другом конце летного поля стоял в ожидании пассажиров одинокий самолет с угрожающими кроваво-красными буквами «СССР». Путь до него казался неблизким. На верхней ступеньке лестницы стояла неряшливо одетая стюардесса, которая неприветливо взглянула на нас и проводила в старый самолет. Кресла были изношенными и грязными. Там стоял странный запах: смесь дезинфекции и чего-то вроде сладких апельсиновых конфет, всепроникающий аромат, который я вдыхала снова и снова в отелях и ресторанах в Советском Союзе. В самолете мы оказались единственными пассажирами, если не считать британского торгового агента, намеревавшегося продавать обувь.

Меня переполняли опасения в отношении поездки в Советский Союз. Я помнила о Сталине и кровавых расправах и ужасах, о которых читала, и истории, поведанные мне матерью, о том, какой была Россия перед Революцией. Уцелело ли что-нибудь от той России? Что я встречу сейчас? Но во время полета, когда я смотрела вниз на обширные темные леса под нами, я почувствовала странное волнующее чувство узнавания. После приземления, выйдя наружу, я вдохнула воздух, пахнувший свежим снегом, и тут у меня появилось могучее ощущение, что я добиралась до этой страны очень долго. А когда я оказалась перед таможенным инспектором с золотыми зубами и в меховой шапке и старым носильщиком в стоптанных сапогах, мне показалось, что все это я раньше уже видела.

Облезлый Ленинградский аэропорт оказался немногим лучше лачуги*. «Есть ли у вас порнография или Библия?» – хрипло спросил меня единственный таможенник.

Нас ожидал молодой человек из Интуриста. У нас не было никаких представлений о том, чего нам ожидать. Кроме всего прочего шла холодная война. Но когда мы вместе с интуристовцем удобно разместились в машине, водитель которой не говорил по-английски, наш гид нетерпеливо спросил: «Вы знаете Сэлинджера?»

Я могла ожидать чего угодно, только не такого первого вопроса. На мгновение я подумала, что он имеет в виду хорошо известного журналиста Пьера Сэлинджера, но нет, это был писатель Джей Ди, или Джером Дэвид Сэлинджер. Мы ничем не могли помочь нашему гиду. Он знал намного больше нашего о Сэлинджере и его работах и гордо сообщил, что пишет диссертацию об этом знаменитом авторе. Это было совсем не то, к чему меня дома готовили перед поездкой в Советский Союз.

На темных улицах, по которым мы ехали, почти не было уличных фонарей, но иногда мне удавалось заметить длинные очереди из одетых в тяжелые пальто людей. Нас разместили в гостинице «Астория».

«Асторию» открыли в 1912 году, когда Санкт-Петербург был гордой столицей космополитичной имперской России, и тогда она являлась самым современным и элегантным отелем города, с большой библиотекой, состоящей из английских книг, и с картой лондонского метро на стене огромного фойе. В тот год император Николай II и его любимая жена императрица Александра Федоровна, четыре их дочери и юный сын Алексей находились на пике популярности, а страна готовилась к празднованию трехсотлетия династии Романовых в 1913 году. Россия процветала и быстро индустриализировалась. Целый номер журнала «Нэшнл джиографик» в тот год был посвящен ей: «Россия: страна неограниченных перспектив».

Затем в 1914 году началась Первая мировая война, за которой последовали революция в России, хаос и беспощадная Гражданская война. Царь и вся его семья были жестоко убиты в далеком уральском городе в ночь с 16 на 17 июля 1918 года, и это стало кровавым пятном, расползшимся по всей стране. Санкт-Петербург был превращен в провинциальный город и переименован в Ленинград. Сталин, который всегда видел в этом городе потенциальную угрозу, в тридцатые годы именно здесь начал свои первые смертоносные чистки «времен террора». В 1941 году началось вторжение нацистских армий. Ленинград стал объектом беспощадной 900-дневной осады – самой длительной и великой осады в мировой истории, которая уничтожила в десять раз больше людей, чем погибло в Хиросиме и Нагасаки. В городе, подвергавшемся безжалостным ежедневным бомбардировкам со стороны вражеских армий, в самый пик осады от холода и голода ежедневно погибало до трех тысяч человек, а их замерзшие тела везли на санках через весь город, чтобы похоронить в братских могилах. В «Астории» разместился госпиталь для раненых и умирающих. Нацистам их победа тогда казалась столь очевидной, что они уже отпечатали приглашения на торжество по этому случаю, которое должно было состояться именно в «Астории». Но из-за чрезвычайного героизма города и его жителей им так и не удалось взять Ленинград, и в 1944 году нацисты были вынуждены отступить, неустанно преследуемые партизанами и Красной Армией.

Когда в тот вечер 1967 года мы приехали в «Асторию», эти славные дни остались в далеком прошлом. Леонид Брежнев правил страной с 1964 по 1982 год, и этот период сегодня называют «застоем». Это было время растущего давления и репрессий против диссидентов и время глубокого экономического упадка страны. Ленинград стал темным и серым, почти превратившись в город-призрак. Великая блокада времен войны все еще доминировала в умах горожан, большинство из которых потеряло многих членов своих семей. Нехватка была во всем, магазины пустовали. Иностранцы встречались редко, не было иностранных консулов, журналистов. Немногие оставшиеся в городе отели подверглись сегрегации, и в ветшавшей «Астории» селили только англоговорящих приезжих.

У двери нас встретил солдат. Там, где сегодня элегантный вестибюль и модный магазин, тогда находился только гардероб, а все остальное пространство было занято столами Интуриста. После того как клерк на стойке приема по слогам проверил наши документы, нам выдали реликтовую вещь из прошлого: тяжелый ключ длиной в пять дюймов, увенчанный набалдашником с надписью. И остался еще один свидетель славного прошлого отеля: старый, но элегантный лифт размером с комнату, с удобными мягкими банкетками по трем позолоченным стенкам. Лифтерша с крашеной рыжей завивкой приняла нас так, будто лифт был ее домом, где лежали газеты и было разбросано вязанье. Она просияла приветственной улыбкой и ввела нас в свою позолоченную клетку. В нашем номере мы обнаружили кровать в алькове за занавесом, не слишком чистую ванную комнату с текущими кранами и все тот же запах, что и в самолете. Однако от вида из комнаты захватывало дух. В вечернем небе виднелся силуэт Исаакиевского собора с массивным куполом и огромными гранитными колоннами. Высунувшись в окно, я глубоко вдохнула до странности знакомый воздух и произнесла: «Мне это нравится». Мы никого здесь не знали, и тем не менее у меня возникло внятное чувство, что нас ждут и что кто-то меня найдет.

Это произошло во дворце.

Незадолго до поездки я просматривала фотографии для нашей книги в Хиллвудском музее в Вашингтоне. Изысканно вежливый главный хранитель музея Марвин Росс*, один из немногих в те годы, кто знал хоть кого-нибудь из русских музейщиков, дал мне совет. «Вам нужно идти в Павловский дворец, – сказал он. – Это один из самых замечательных образцов реставрационных работ в мире. Возьмите записку с этими именами». Главным хранителем музея тогда был Анатолий Кучумов*, который, как сказал Росс, спас мундир Николая II.

И на следующий день я отправилась к старшему представителю Интуриста, сидевшему внизу за столом, и сказала, что нам нужна машина, чтобы ехать в Павловск. «Нет, – твердо ответил он. – Вначале в Пушкин, а потом в Павловск».

Я продолжала настаивать. «Нет. Вначале Павловск, потом Пушкин, – и добавила: – И гид нам не нужен, мы не можем себе этого позволить».

В конечном счете я его убедила, и нас оставили наедине с водителем, говорившим только по-русски. Когда мы доехали до Павловского дворца, то обнаружили, что здесь по-английски тоже никто не говорит. Нас встретила любезная дама, приветствовавшая нас и повторявшая фразу, означавшую, как я сообразила, «будьте нашими гостями». В ту первую встречу мои знания русского ограничивались алфавитом и несколькими стихами на память, поэтому я могла лишь повторять: «Кучумов, Кучумов».

Что оставалось делать? Ждать, и мы ждали. Затем я увидела, как в некотором отдалении от нас любезная дама говорит с высоким бородатым молодым человеком в неопрятной одежде. Он приблизился к нам и по-английски, но с сильным акцентом приветствовал нас: «Чем могу помочь? Я поэт Санкт Питербурха1. Они ищут Кучумова. Он сейчас в Пушкине. До тех пор будьте нашими гостями. Осмотрите дворец».

До той поры мне не приходилось слышать, чтобы поэты были гидами во дворцах. Потом только я узнала, что в те унылые времена был издан жестокий «закон о паразитах», который провозглашал: «Кто не работает, тот не ест». Это означало, что те, кто не имеет постоянной работы, рискуют быть сосланными в трудовые лагеря**. Чтобы избежать такой участи, неофициальные поэты и художники, исключенные из одобряемых партией официальных союзов и неспособные заниматься творчеством в условиях жесткого давления, стали наниматься на непритязательную работу. Симпатизирующие им музейные хранители вроде Кучумова пытались помогать, предлагая минимальную занятость. Результатом всего этого стало то, что в музеях города в качестве сторожей, дворников и иногда гидов (но только для советских граждан, а не иностранцев) служило немало самых замечательных художников и поэтов Ленинграда.

Проходя впервые по величественным залам Павловска, могла ли я вообразить, что в будущем каждая картина на стене, каждый элемент меблировки дворца однажды станут для меня такими же хорошо знакомыми, как мой собственный дом! Мой муж Боб Масси оставался при этом совершенно спокойным. По его мнению, это был неподходящий дворец. Он хотел отправиться в Пушкин, находившийся лишь в нескольких милях от нас, где Николай II с семьей жил в Александровском дворце. Чтобы отправиться туда, мы снова залезли в нашу страховку. Настойчиво повторяя, что пора ехать, муж торопил меня и вытащил из дворца, даже не дав поблагодарить любезную даму и поэта. Но в тот момент, когда мы уже собирались садиться в ожидавший нас автомобиль с его суровым водителем, я услышала, что нас кто-то догоняет. Это был поэт, попросивший: «Не могли бы вы вернуться?»

Я попыталась было объяснить ему, что мой муж больше интересуется дворцами Николая II, однако поэт продолжил: «Но вы должны вернуться пораньше, потому что сегодня вечером я читаю свои стихи».

Даже не смутившись, я спросила только:

– Могу я прийти?

– Да, – ответил он, достал из кармана маленькую отпечатанную программку на русском языке и передал ее мне. Водитель взирал на все это с подозрением.

Уже в машине мой раздосадованный муж проворчал:

– Я приехал сюда не для того, чтобы встречаться с народом.

– Хорошо, я пойду одна.

Много лет спустя, когда я спросила поэта, почему он решил побежать за мной в тот день, он ответил заговорщическим тоном: «Потому что на тебе не было браслетов. Западные женщины любят носить много золотых цепочек». Это случайное открытие и наблюдение оказалось ключом, отворяющим людям двери в Советском Союзе.

Я твердо намеревалась вечером воспользоваться полученным приглашением, но мы не умели ездить общественным транспортом, а вот планировку города знали хорошо, поскольку годами изучали ее, и поэтому решили отправиться пешком. Расстояние от « Астории» до Дома кино, где должны были проходить чтения, составляло порядка двух миль*. Пока мы шли, Боб пессимистически предрекал, что никто не придет.

Я возражала: «Придут!»

Когда мы вышли на маленькую площадь напротив нужного нам здания, то никого не увидели. В ожидании мы сели на скамейку, и Боб продолжал причитать: «Они не придут», а я гнула свое: «Придут».

В самый последний момент подъехало такси, откуда вывалилось невероятное количество народа, среди которого был и бородатый поэт.

В тот вечер я словно прошла сквозь стекло витрины, отделявшее иностранцев от русских. Мы торопливо поднялись по ступенькам лестницы в большой зал, где в ожидании сидело несколько сотен людей. Они ждали нашего поэта. Его звали Константин Кузьминский**, и он читал Байрона в своих переводах восхищенной толпе. Закончив чтение, он обратился ко мне: «А теперь, Сюзанна, для вас мои стихи на английском» и принялся их декламировать перед изумленной аудиторией. После всего мы уселись вместе с его друзьями в буфете, попивая скверный кофе. Поскольку разговаривать с ними мы не могли, они нарисовали на бумажках обозначения своих профессий (художник нарисовал кисть, музыкант – гитару). Тут Константин с пафосом объявил: «А теперь мы пойдем во дворик, где творил Достоевский!» И мы тут же оказались на темных улицах, пробираясь по дурно пахнущим, замусоренным дворам во главе с Константином, размахивавшим руками и величественно возглашавшим: «Вот эти дворики, где жил Достоевский!»

Абсолютно не понимая, куда нас ведут, мы, работавшие над книгой о Николае II, вдруг очутились в доме, расположенном на набережной Невы у самогу гигантского Зимнего дворца. Мы вошли в полутемный подъезд и оказались в комнате коммунальной квартиры на первом этаже дома. Потертые пальто и шапки, сладко пахнувшие пылью, высокой грудой были свалены на полу у самой двери. Вокруг стола с зажженными свечами расположились десять-двенадцать русских, ожидавших нас. Этот момент напомнил мне сцену из сказки «Белоснежка и семь гномов», когда она очутилась в темном лесу гостьей дружелюбных лесных созданий, устремивших на нее свои любопытные взоры. Константин представил всех друг другу, за исключением своей спавшей за импровизированным экраном маленькой дочки Юлии, и с гордостью объяснил, что мы находимся в подвале «дворца великого князя Владимира»*.

Таким был этот первый вечер. В то время иностранцам, приезжавшим по индивидуальным визам, не разрешалось проводить в одном городе больше четырех дней, чтобы сделать невозможными встречи с обычными русскими гражданами. «Они любят туристов, – ехидно прокомментировал Константин, – когда они приезжают группами, говорят по-русски и тратят много денег». В каждый из этих разрешенных дней мы вечером прокрадывались в коммунальную квартиру близ Невы и встречались с целой группой интересных людей, среди которых были врач, молодой человек, работавший в порту, реставратор, молодые ученые и несколько художников. Кое-кто немного говорил по-английски, но мы были первыми иностранцами в их жизни. Они аккомпанировали мне на гитаре, и я спела On top of Old Smoky**. И со мной тогда что-то случилось. Французы называют это un coup de foudre (удар грома). Внезапно я почувствовала, что нашла семью, о существовании которой не знала ничего, и мои глаза наполнились слезами.

Вскоре после Дня труда (4 сентября 1967 года) книга «Николай и Александра» вышла в свет и очень быстро стала бестселлером, что принесло нам некоторые деньги. И в начале 1968 года мы вместе с мужем и тремя детьми решили переехать в Париж. Я была двуязычной с детства и хотела, чтобы они говорили по-французски. Мы собирались прожить там четыре года. Но в Ленинграде со мной что-то такое произошло. На Западе мы всегда предпочитаем оставаться «хладнокровными». Но это не про меня. Меня глубоко тронула Россия. Беспорядочные и сильные чувства, прежде мной не испытанные, проснулись во мне в этом городе, поселив грусть и смущение, не похожие ни на что в моем предыдущем жизненном опыте. Однажды таинственная турчанка, случайно встреченная мной в Париже, спокойным тоном сказала мне: «Что в тебе есть, дорогая, так это страсть, такая страсть, которая будет сопровождать тебя до конца твоих дней». Она была права. Страcть во мне есть.

Все годы, что мы жили в Париже, я продолжала учить русский. Мой учитель русского буквально пилил меня, беспрестанно повторяя: «Русские говорят быстро». (И это так.) «Им многое надо вам сказать. И даже если вы не можете ответить им сразу, понимать их вы должны». В течение этих четырех лет я дважды в год ездила в Советский Союз. В этом было нечто шизофреническое. В Париже успех нашей книги «Николай и Александра» вылился в то, что с нами носились и восхищенные знатные русские эмигранты, и французские аристократы, и герцог и герцогиня Виндзорские, и принц Павел из Югославии и его жена принцесса Ольга. Столь разительным был контраст между Россией и блестящей общественной жизнью Парижа с ее роскошью званых обедов, что перемещение между ними оказалось сродни путешествию меж совершенно разными планетами.

В отличие от туристов, которым доступен только взгляд с птичьего полета, мои поездки давали возможность взглянуть на жизнь в России как бы снизу, почти изнутри. В Ленинграде я жадно впитывала любой жизненный опыт. Я многое узнала о моих новых друзьях. Я видела, в каких жалких условиях они живут. При коммунистах по закону считалось нормой каждому гражданину иметь не более 9 квадратных метров жилой площади. Целые семьи нередко жили в одной комнате и пользовались общей кухней. На грязных лестничных клетках пахло мочой. Входная дверь квартиры встречала вас лесом звонков, каждый из которых был соединен с одной комнатой. Однажды, когда я пришла в гости к друзьям, жившим в такой коммунальной квартире, один из них спросил меня: «А что такое трущобы?» Вспомнив протекающие трубы в туалете и заполненную всяким мусором лестницу, я не нашлась, что ему ответить. Заметив мою растерянность, он грустно сказал: «Я понял. Это они и есть».

Я узнала и об их моральных страданиях. Людей в обычном порядке вызывали на собеседования. Один молодой человек, которого я повстречала, потерял работу, после того как получил всего лишь открытку от иностранца с Запада. Некоторых отправляли на выходные дни, а то и на более долгий срок в психиатрические больницы в целях запугивания. Но я открыла для себя и свойственные этим людям качества – чувство юмора, щедрость, изобретательность и смелость. Несмотря на то что за найденные у них тексты запрещенных авторов вроде Солженицына можно было получить три года тюремного заключения, я однажды стала свидетелем того, как в комнату, где собрались люди, тихо вошел человек с невинно выглядевшей хозяйственной сумкой, достал из нее одну из солженицынских книг, прочел вслух несколько глав и так же тихо ушел, чтобы прочитать их кому-нибудь еще в другом месте. Проверкой для радиоприемника было то, насколько его можно было слушать, невзирая на глушение. Люди уезжали далеко за город, чтобы иметь возможность слушать «Голос Америки» без помех, а однажды мои знакомые поехали в удаленный парк и танцевали там под музыку Дюка Эллингтона из радиоприемника.

Я пользовалась гостеприимством непризнанных поэтов, художников и просто самых обычных людей и их семей, жила их жизнью. Я была тронута их всеохватной щедростью, тем, как, невзирая на скудость их собственных рационов, они немедленно готовы были выставить на стол все, чем располагали. Очень скоро я прекратила проявлять какой-либо интерес к чему-либо в их домах, потому что иначе я немедленно получала эту вещь в подарок. Мне казалось, что у русских выработалось шестое чувство. Они были способны доверять своим инстинктам и воспринимать людей непосредственно, чувствовать невысказанные желания и выполнять их прежде, чем их выразят. Зная, что информатором всегда является кто-то из их среды, они, наверное, обрели те обостренные чувства, которые на Западе давно притупились.

Странным образом я признала их и чувствовала себя здесь как дома – да и они так же относились ко мне, воспринимая как одну из них. Мне говорили: «Любой иностранец приходит к нам со своей собственной аурой, и мы чувствуем его отношение к нам». У меня нет рационального объяснения этой таинственной причастности, которую я чувствовала, как и тому, что мне казалось, будто я нашла семью, о чьем существовании даже не подозревала. Возможно, помогли годы, проведенные мной с сыном, больным гемофилией. Они научили меня понимать страдания, жить с ощущением беспомощности перед внешней силой, которую нельзя изменить. Я познала отчаяние и чувство отсутствия безопасности, приспособилась жить в атмосфере постоянного страха и беспокойства. Я научилась бороться и ценить прекрасные моменты, когда выпадает хотя бы хороший час. Наверное, это было самой лучшей подготовкой, которую я могла получить на Западе, чтобы понять состояние умов русских. Я приняла их, а они меня. Они утешили меня и придали мне смелости.

Одно высказывание, которое я прочитала, глубоко поразило меня: «Место, по отношению к которому ты чувствуешь самую сильную привязанность, – это совсем не обязательно та страна, с которой ты связана кровью и рождением, это место, что позволяет тебе стать самим собой». Несмотря на языковые и географические барьеры, я, которая воспринимала себя какой-то межатлантической сиротой, мотающейся между Европой и Америкой, никогда полностью нигде не осевшей, нашла свое место в России. И с самых первых встреч, которые продолжались потом на протяжении сорока шести лет, это чувство больше никогда не покидало меня. Это может прозвучать иронично, но я нашла себя, в том самом лучшем и самом естественном для меня самой состоянии, в котором я всегда хотела быть, и обрела свою личную свободу в этой тоталитарной стране. Здесь мне говорили, что у меня швейцарская голова и русское сердце. Они любили меня, и я тоже любила их. В последующие годы в Санкт-Петербурге и затем везде в России приключения, волшебные случаи, цветы сыпались на меня вперемешку с красотой и поэзией жизни с такой интенсивностью, о существовании которой я даже не подозревала. Короче говоря, я преобразилась.

Вначале меня направлял Константин. Потом, когда я стала более самостоятельной, то шла в любую дверь, которая оказывалась для меня открытой. Нередко я побаивалась, отправляясь на автобусе в какой-нибудь глухой пригород и не зная точно, что я обнаружу за дверью, в которую намеревалась войти. Мне предстояло открыть иной мир, город поэтов – невидимых народу героев – и встретить самых прекрасных поэтов и художников: поэтов Виктора Соснору, Александра Кушнера, Глеба Горбовского и Иосифа Бродского, художников Михаила Шемякина, Анатолия Белкина и многих других. Тогда все они боролись, а сегодня многие из них знамениты на весь мир. Мне неожиданно помогло то, что по некоторым причинам с самого начала моих поездок в Советский Союз во мне не видели иностранку и даже не отличали на улицах. Сначала я этого не понимала. Позже, когда я стала свободно говорить по-русски, окружающие мне не раз говорили, что я говорю без акцента. Думаю, они преувеличивали, но если это на самом деле так, то я вижу в этом результат того, что я часами слушала непризнанных поэтов. Ничто так не растапливает лед в общении с русскими, как возможность говорить с ними на их языке. В отличие от французов, которые морщатся, если кто-то использует артикль мужского рода le вместо артикля женского рода la, русские бесконечно снисходительны даже при самых неуклюжих попытках иностранцев говорить на их трудном языке.

Я даже не могла представить, что один город может вместить так много поэтов и художников. В те дни в народе к ним относились как к подпольным рок-звездам и делали из них настоящих идолов. В переполненных, прокуренных комнатах коммуналок их заклинали: «Читайте ваши стихи». И они читали по два-три часа подряд. Все, что можно было пить при этом, выпивали. Делились друг с другом пачками папирос «Беломор», а слова поэтов поглощались с такой жадностью, словно они лились из источника самой жизни. Молодые ученые, будучи привилегированными членами советского общества, поддерживали их, давая деньги, покупая их картины, слушая их стихи. Единственными известными тогда на Западе были поэты Евгений Евтушенко и Андрей Вознесенский из Москвы, которым разрешали ездить на Запад в ПЕН-клуб и другие литературные организации Нью-Йорка, чтобы продемонстрировать, что никаких «репрессий» против творческих людей в Советском Союзе нет. Там они купались в шампанском и в обожании женщин.

Я решила, что о ленинградских поэтах, с которыми я встречалась, должны узнать на Западе. Пусть рука моей помощи и была для них лишь слабой тростинкой, но она оказалась единственным, за что они могли ухватиться. Я рассчитывала отправиться в Англию, чтобы найти там крупного знатока России, лингвиста Макса Хэйуорда из Сент-Энтони-колледжа в Оксфорде и предложить ему сборник поэзии и биографий молодых ленинградских поэтов, никому не известных на Западе.

Он спросил:

– Конечно, вы знаете язык?

В то время у меня было лишь самое элементарное знание русского, но набравшись смелости, я ответила:

– Да.

– Знаете ли вы структуру языка?

И снова я со всей храбростью ответила:

– Да.

Он замолчал. Я подумала, что он отправит меня восвояси с моим предложением, но после того как Хэйуорд долгим, мне показалось, слишком, слишком долгим, изучающим взглядом посмотрел на меня, он произнес:

–Это хорошая идея. Я помогу вам всем, чем смогу.

Четыре года мы работали вместе. Я помогала и училась, а Макс перевел семьдесят пять стихотворений, каждое из которых было длиной в несколько страниц. Я написала предисловие о Ленинграде и краткую биографию каждого поэта. Макс стал моим ментором и близким другом, и благодаря его бесценной помощи и руководству книга «Живое зеркало: пять молодых ленинградских поэтов» была опубликована в 1972 году. Она до сих пор остается единственной книгой о поэтах Ленинграда того времени.

А еще там был балет! Всю свою жизнь я любила балет. Даже в самые тяжелые дни болезни Бобби, если мне удавалось увидеть балет, я чувствовала себя восстановившейся. С годами балет не перестал подпитывать и вдохновлять меня. Это сочетание железной дисциплины и ежедневного труда, преодолевающее ограниченность пространства и возможности человеческого тела и создающее эфемерную красоту, проникает в самые укромные, самые потаенные уголки души. Кроме всего прочего именно жест мы понимаем раньше, чем распознаем речь. В России, я, которая всю жизнь любила балет и которым занималась десять лет, внезапно получила возможность проводить столько, сколько хотела, очаровательных вечеров в изысканном серебристо-голубом Мариинском театре. Этот уникальный театр мой идол Джордж Баланчин, которого я знала в Нью-Йорке, называл самым великолепным театром в мире. Там, часто находясь в ложе, когда-то бывшей царской, я переносилась в иное измерение благодаря самым возвышенным балетам, которые знал мир.

С подачи знакомого швейцарского танцовщика, стажировавшегося здесь, меня представили в бывшей «Танцевальной императорской школе» (теперь она называется Академия русского балета) и даровали редкую привилегию проводить часы, наблюдая за занятиями и репетициями. Я встретила здесь величайших танцовщиков города, среди которых были Наталия Макарова, Валерий Панов и Александр Минц. Однажды великая балерина Наталья Дудинская, которая вместе со своим мужем и партнером, великим танцовщиком Константином Михайловичем Сергеевым, была содиректором школы, взяла меня в большой репетиционный зал, чтобы я смогла увидеть того, кого она назвала «хорошим парнем… лучшим из тех, кто есть у нас». Я была очарована девятнадцатилетним Михаилом Барышниковым, делавшим свой manйge, кружа прыжками по залу. В Большом театре в Москве руководитель театрального музея балета провел для меня экскурсию, и я увидела там кое-что из того, что хранила как реликвию в своей шкатулке моя мать. Он показал мне старые фотографии великой балерины Балашовой, которой поклонялась моя мама. В Москве я встретила также несравненную Майю Плисецкую. И однажды Марис Лиепа, величайший танцовщик и звезда Большого, подарил мне розы, и мне довелось увидеть бессмертное исполнение им роли римского военачальника Красса в «Спартаке».

Как я была счастлива! Но ничто из этого не далось легко. В Ленинграде советские власти делали все возможное, чтобы не давать встречаться русским и иностранцам. Ограничений становилось все больше. Никому из простых русских граждан не разрешали входить в отели, где останавливались иностранцы, а все звонки из гостиниц прослушивались. Доходило до того, что гостиничные служащие в пунктах обмена валюты старались не давать двухкопеечные монеты, которыми оплачивались звонки из телефонных будок. Когда я просила такую монету, обычным ответом было: «У нас нет». (Мои друзья специально собирали для меня «двушки» и передавали в маленькой сумочке, полностью заполненной монетками, чтобы я могла звонить им с улицы.)

Туристам давали самые примитивные карты города. Телефонных книг вообще не существовало. И, несмотря на все это, я бродила по улицам Ленинграда, познала и полюбила город самым лучшим из способов – собственными глазами и словами его поэтов. Я влюбилась в эту столицу, рожденную в мечтах Петра Великого и вдохновлявшую стольких людей, что ее прозвали Северная Пальмира и Вавилон в снегах. Невзирая на потери, которые понес город в годы революции и войны, его величие и магия сохранились. Этот город, который собственные жители называли просто Питер, стал и моим, и там я нашла дружеские связи, длящиеся вот уже сорок шесть лет.

В те годы город ночью прятался в темноте, и его огромные пустые здания казались призрачными. Поздно ночью мне приходилось возвращаться к себе и на пути к дверям отеля пересекать опустевшую площадь перед сумеречной громадой Исаакиевского собора, а кто-либо из моих друзей, скрываясь в тени деревьев, следил за тем, чтобы мой путь был безопасным. Все это было довольно жутко. Я подходила к плотно закрытой двери отеля, затем звонила и звонила в дверь, с ужасом думая о том, что могут и не открыть. Наконец дверь открывалась, и я оказывалась лицом к лицу c сердитым швейцаром и вооруженным солдатом за его спиной, с подозрением разглядывавшими меня. Пытаясь выглядеть беззаботной, я проскальзывала мимо них и со всей возможной быстротой взлетала наверх. Обычно дежурившая на этаже пожилая дама с колючими глазами завистливо отдавала мне тяжелый ключ, и как только я уходила от нее через холл, тут же аккуратно отмечала в своем кондуите номер моей комнаты и время прихода.

Я всегда покидала Ленинград со щемящей тоской. Никому из простых граждан не разрешалось сопровождать иностранных туристов в поезде или в самолете, только интуристовцам, как правило, мужчинам в строгих темных костюмах. Как только поезд трогался, я смотрела на исчезающий за вагонными окнами город, зная, что мои друзья все еще где-то там, но теперь они были уже невидимы. Как только я уезжала, все коммуникации обрывались. Только тишина, словно они исчезли насовсем.

Все, чего я хотела, так это продолжать видеть их. И тут в июне 1972 года без всякого предупреждения и как раз накануне моей очередной поездки мне внезапно отказали в визе. Почему, кто знает? Один русский друг предупреждал меня: «Никаких почему. Это только люди на Западе спрашивают о причинах». Возможно, причиной было то, что я проскальзывала сквозь сеть и встречалась со слишком большим числом русских?

Мне следовало знать, что когда-нибудь это все кончится. Во время своей поездки зимой 1971 года я заметила знаменитый « черный воронок», открыто следовавший за мной повсюду, куда бы я ни ехала. Один мой знакомый философски заметил: «Если перед нашим домом больше не стоит машина, мы знаем, что ты уехала». В один из моих последних вечеров на вечеринке с участием нескольких поэтов и их друзей я на каждой лестничной площадке дома встречала таинственные фигуры, как бы занятые «чтением». Блестящая черная машина стояла на улице с включенным двигателем. Когда я уходила оттуда в сопровождении одного из друзей, на улице падал мягкий снег, и контраст между красотой города и этим зловещим присутствием, это постоянное унижение русских граждан показались мне настолько невыносимыми, настолько переполнили мою швейцарскую душу потоком гнева, что я изо всех сил внезапно хлопнула своим зонтиком по этой сияющей машине. Сидевший в ней человек испугался, как кролик, и тут же умчался.

Другой ночью, когда я навещала одного поэта и его сестру, которые жили в удаленном рабочем районе города, куда не ступала нога иностранца, мы тоже увидели зловещую черную машину с урчащим мотором, ожидавшую под окном. Из-за занавески мы молча тревожно наблюдали за тем, как из нее вышла одинокая фигура, чтобы обойти вокруг дома, словно человек искал на нем табличку с номером. Замерев от страха, я была уверена, что за этим последует страшный стук в дверь. Вместо этого мы увидели, как человек вернулся к ожидавшей его машине, сел в нее и уехал. Меня ужасали возможные последствия. Но поэт оставался спокойным и сказал: «Не бойся. Эти люди ничего не знают ни о добре, ни о Боге. Если тебе действительно суждено помочь России, то они не смогут тебя даже тронуть».

И кто знает, каким образом, быть может, благодаря милосердным звездам он оказался прав.

Впрочем, все-таки не совсем. В московском аэропорту весной 1972 года, во время моей последней поездки, за которой последовал перерыв на долгие годы, когда все шло, как обычно, перед мной внезапно появились несколько человек в форме. Меня тщательно обыскали и принудили опоздать на самолет. Мне нечего было скрывать, но при этом они все равно конфисковали две-три книги о балете, подаренные друзьями. «Слишком старая», – сказали они, забирая у меня экземпляр газеты « Ленинградская правда», которую я купила на улице. Когда я спросила, почему они это делают, они ответили: «Потому что она не продается на Западе». Когда меня наконец отпустили, я осталась сидеть на полу аэропорта беспомощная и без денег. (Никому не разрешалось вывозить из страны ни копейки. Все деньги тщательно считали на границе, а записные и адресные книжки внимательно просматривали.) Чуть погодя я смогла убедить симпатичного клерка за стойкой в аэропорту дать мне позвонить в дружественное европейское посольство. Через несколько дней в присутствии американского консула, провожавшего меня в аэропорту, мне разрешили уехать. Когда я в следующий раз обратилась за визой, мне отказали.

Я знала, что не делала ничего неправильного – если не считать неправильным заводить дружбу с русскими. Советские власти не могли допустить саму мысль, что кто-то, и особенно американцы, могут просто полюбить их страну и ее людей. В силу собственной перманентной паранойи, они считали меня особенно опасной, подозрительной личностью. Так мне, пусть и в незначительной степени, довелось узнать то, что испытывали русские в значительно более трагической форме и смертельно опасным способом: в Советском Союзе не имело значения, что вы на самом деле сделали; невиновность не способна была защитить. Неожиданный и предательский удар мог быть нанесен любым способом и в любое время.

Когда мою визу отозвали, я проплакала несколько дней. В глубине души я знала, что снова вернусь. Но я была очень расстроена, потому что знала, что это будет очень не скоро, и что в этот следующий раз все будет уже другим, и что пять богемных лет с ленинградскими поэтами остались в прошлом. Я понимала, что когда какой-то мелкий клерк в таинственных «органах» поставит крестик против моего имени, то уже никто из вышестоящих лиц не станет прилагать усилий, чтобы убрать его. Зачем кому-то рисковать? Это может сделать только человек, стоящий на самом верху служебной лестницы, – но как добраться до этого самого верха? И тем не менее я была совершенно уверена, что как-нибудь, но найду путь обратно.

Действительность же выглядит следующим образом: если бы советское правительство не отказало мне в визе, ничего из всей этой истории не произошло бы и я определенно не встретилась бы с президентом Рейганом. Возможно, как сказал Гёте и чьи слова Михаил Булгаков избрал в качестве эпиграфа к своему роману «Мастер и Маргарита», власти и правда были частью «той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо».

Глава 2

Взгляд изнутри

Проблемы с визой были не у меня одной. Положение тех, кто в Советском Союзе хотел получить выездную визу, оказалось намного хуже. Вскоре после того как весной 1972 года я утратила свою визу, брежневское правительство неожиданно ввело для потенциальных эмигрантов так называемый «налог на дипломы». Он касался всех, кто получил в СССР высшее образование. В то время единственной возможностью для эмиграции из страны являлась подача прошения на выезд в Израиль. Для этого надо было получить приглашение от проживавшего там какого-то близкого родственника. Приглашение передавалось через посольство Нидерландов, поскольку посольства Израиля в Москве не было. Счастливчики (не важно, были ли они евреями или нет), тем или иным способом сумевшие получить драгоценное приглашение от «родственника» (покойного или здравствующего), продавали все ценное, что у них было, и готовились к отъезду из страны, как вдруг от них потребовали выплатить полную стоимость их гарантированного государством «бесплатного образования». Я стала получать вымученные просьбы о помощи от русских друзей, некоторые из них, как я знала, совсем не были евреями, и тогда я осознала, что происходит нечто намного большее, чем моя маленькая визовая проблема. Однако когда моя семья осенью 1972 года вернулась из Франции в Соединенные Штаты, у меня самой было лишь одно желание: вернуться снова в Ленинград, к моим друзьям, в этот великолепный город под огромным небом. Лично для меня все американо-советские отношения свелись к одной-единственной цели. Но как я могла ее достичь?

Советское правительство очень эффективно использовало визовый режим в качестве орудия против Запада, видя в нем средство ограничения информированности о подлинном состоянии дел в стране. С 1945 года, с самого начала холодной войны, все сильнее ограничивались возможности поездок в Советский Союз, и советские люди оказывались во все большей изоляции. К 1972 году, когда холодная война стала более интенсивной, лишь немногие получали разрешение на поездку в СССР. Это были дипломаты, некоторые бизнесмены, туристические группы (как выразился Константин, «те, кто приезжает в составе групп, не говорит по-русски и тратит много денег») и единицы из числа наиболее упрямых и храбрых ученых-историков и языковедов, приезжавших в основном в Москву и иногда в Ленинград. Но к 1967/1968 году разрешения на въезд в страну в индивидуальном порядке почти перестали выдавать, а тех, кто их все-таки получал, ограничивали в передвижении по стране, предоставляя право посещения городов лишь из тщательно просеянного списка. Семьдесят пять процентов территории страны было закрыто для иностранцев. Что же касается советских граждан, то им удовлетворить желание посетить страны за пределами советского блока было практически невозможно. Это дозволялось лишь крайне ограниченному числу официальных лиц и проверенным ученым. В результате русские люди практически исчезли из виду для западного мира. Наши журналисты еще могли разгуливать по московским улицам, но власти им постоянно препятствовали в том, чтобы они могли увидеть что-либо, находящееся вне зоны контроля, и им запрещалось без разрешения уезжать дальше чем за 25 миль от города. В Ленинграде вообще не было американских журналистов. Когда в те давние 1968—1972 годы я оказывалась в Москве и встречалась с журналистами, то становилась свидетелем всевозможных ухищрений, к которым им зачастую приходилось прибегать, чтобы освещать события. У каждого журналиста имелся свой информатор, и они перезванивались между собой, проверяя сведения, полученные каждым по отдельности.

Ограничительная визовая политика, которую проводили Советы, действительно позволила достичь тех целей, ради которых она задумывалась, и способствовала формированию американских представлений о Советском Союзе, основанных на недостатке знаний о жизни в стране и о самих советских людях. Побочным следствием такой политики стала самоцензура, охватившая американские средства массовой информации, а также университетские и академические круги. Профессора наших университетов, чья карьера определялась принципом «публикуйся или умри» и которым было совершенно необходимо приезжать в СССР с исследовательскими целями, были просто обязаны учитывать в своих исследованиях то, что допускалось и разрешалось в СССР. Результатом было ограничение информированности. Стало почти невозможно защитить магистерскую или докторскую диссертацию на тему, связанную с дореволюционной Россией, потому что профессоров, которые бы занимались этим, не осталось1. Именно поэтому постепенно в данной сфере стал доминировать предмет под названием «кремленология», а все, что связано с дореволюционной Россией, игнорировалось и отодвигалось далеко в сторону, превратившись в самое лучшее оружие Советского Союза против тех, кто мог вознамериться изменить окаменевшее статус-кво. Профессора и студенты из числа кремленологов получали должности и работу в бюрократических рядах и привносили в умы чиновников свои собственные модели и представления. В результате в Вашингтоне царили мозговые центры и эксперты-кремленологи, похоже, все до одного убежденные в том, что «Россия» (а не советский режим) по самой своей природе несет в себе угрозу и стремится к экспансии. А те немногие ученые из Гуверовского института, такие как Роберт Конквест, кто думал и писал иначе, считались «ретроградами». Свидетельства об обратном русских эмигрантов, даже таких заметных фигур, как Джордж Баланчин, Игорь Стравинский и Игорь Сикорский, не принимались во внимание, словно они доносились из иной эпохи, пусть и славной, но давно ушедшей.

Фундаментом внешней политики президента Ричарда Никсона в отношении Советского Союза стала dйtente (разрядка или ослабление напряженности), сформулированная в 1971 году Генри Киссинджером, его советником по вопросам национальной безопасности. Разрядка основывалась на немецком принципе realpolitik, который в Соединенных Штатах часто трактуют как «политику с позиции силы», и была стратегией, опиравшейся в первую очередь на практические и материальные факторы, а не на идеологические, морализаторские или этические предпосылки. Применительно к Советскому Союзу такая политика означала сочетание расширения торговли Востока и Запада с некоторыми другими приманками (наиболее важное значение имели обширные ежегодные поставки с Запада зерна, позволявшие затушевать крах колхозного сельского хозяйства). Было заключено несколько договоров по вооружениям, но никаких вызовов советской системе, никаких изменений в отношении к правам человека не наблюдалось. Когда мы с мужем вернулись из Парижа в Соединенные Штаты и я стала более информированным человеком, чьи знания опирались на личный опыт жизни в Советском Союзе, меня начал буквально терзать один-единственный вопрос: где тот предел, до которого должно дойти отношение государства к его собственным гражданам, чтобы оно выплеснулось наружу и стало проблемой для остального мира? Я думала, что действия Советского Союза уже вполне заслуживают такой всеобщей озабоченности и что вся эта «политика разрядки» неправильна. Мне казалось, что с точки зрения здравого смысла единственной подлинной проверкой того, хорошо ли правительство соблюдает международные соглашения, является отношение к собственному народу. Еcли оно обманывает и предает своих людей, то оно не остановится перед обманом и предательством по отношению и к другим, а политика, игнорирующая все это, «реалистичной» не является.

Мне представлялось, что для нашего правительства очень важно защищать право американцев и простых русских больше узнавать друг о друге, чтобы в Соединенных Штатах более ясно представляли себе, какова жизнь в Советском Союзе на самом деле. И хотя я ничего не знала о вашингтонских порядках и о тех, кто там задает тон, однажды вечером в 1974 году мне довелось побывать на одной коктейльной вечеринке в Нью-Йорке и встретиться с дамой, которая была президентом Клуба женщин-демократок, и с ее спутником, другом сенатора Генри (Скупа) Джексона. Она спросила меня, не соглашусь ли я выступить у них в клубе и рассказать о своем опыте пребывания в Советском Союзе, и даже пообещала, что я смогу установить контакт с самим сенатором Джексоном, который только что стал инициатором поправки Джексона—Вэника к Федеральному закону о торговле, принятой в ответ на советский «налог на дипломы». (В поправке не было прямого упоминания евреев, поскольку налог распространялся на всех советских граждан, а не только на евреев.) Эта поправка содержала положение, предназначенное для коммунистических стран, включая Советский Союз, о том, что им не будет предоставлен статус «наибольшего благоприятствования» в торговле с США до тех пор, пока они не изменят свою эмиграционную политику. И это был первый и единственный жест США в то время в отношении состояния дел с правами человека в Советском Союзе. Принятие поправки явилось прямым вызовом политике разрядки и стало анафемой для Киссинджера (в то время государственного секретаря) и всех консерваторов2. Я приняла приглашение произнести речь и изложить свою точку зрения на этот вопрос в Клубе женщин-демократок, а также связаться с сенатором Скупом Джексоном, что и выполнила. Он пригласил меня в свой офис и во время разговора спросил, а не зашел ли он слишком далеко со своей поправкой. Я сказала, что нет. Эта первая встреча стала началом нашей с ним дружбы, продолжавшейся до самой его смерти в 1983 году.

Так в 1974 году состоялась моя первая политическая речь в Клубе женщин-демократок, а представили меня сенатор Джексон и секретарь фракции большинства в Конгрессе Джон Брадемас. Назвав ее «Не может быть разрядки без человеческого лица», я выступала против политики разрядки в отношении Советского Союза, пока там продолжается нарушение прав человека. Среди присутствовавших был и Хельмут Зонненфельдт3, которого прозвали «Киссинджером Киссинджера» и который твердо выступал против поправки Джексона. Чтобы лучше обосновать свои аргументы, я решила добиваться беседы с ним и в конце концов была приглашена в его просторный кабинет в Олд-икзекьютив-офис-билдинг*. В разговоре он вновь продолжил перечислять мне достоинства политики разрядки. Одна из фраз, которую он использовал, отпечаталась в моей памяти: «Мы строим такие сети из торговых связей, которые будут удерживать их от попыток уйти вправо или влево, и пока мы строим такие сети торговли, вашим друзьям и всем остальным людям в СССР придется терпеть самые жестокие удары кнута (он сказал это слово по-русски), которые может им наносить система».

Услышав это слово, произнесенное в стенах правительственного здания, я была буквально поражена. Когда он закончил, я ответила ему ледяным тоном:

– Мистер Зонненфельдт, ваша политика, быть может, и замечательная, но на нее можно ответить старой русской пословицей «Сколько волка ни корми, он все в лес смотрит».

– Абсурд! – воскликнул он в ответ.

Так прошли мои первые дни в Вашингтоне.

Борьба за то, чтобы вновь получить визу, продолжалась одиннадцать лет. Все это время я и мои друзья не могли общаться. Цензоры вскрывали все письма или конфисковывали их. Не было возможности звонить по телефону. Но то, что мы оказались совершенно оторваны друг от друга, словно находились на разных планетах, лишь углубило наши дружеские отношения и сделало их поистине драгоценными. В эти долгие годы я называла себя отказницей наоборот и продолжала искать помощи в возвращении мне визы. Я была уверена в том, что если мне удастся дать знать о моем деле высокопоставленным советским официальным лицам, то я своего добьюсь. Но как до них добраться? Я попыталась сделать это через Государственный департамент. Вообще-то меня там согласились принять только потому, что я имела исключительно сильные рекомендательные письма от Дороти (Дики) Фосдик, старшего советника Джексона по вопросам внешней политики, а также от трех влиятельных сенаторов: демократов Генри Джексона и Хьюберта Хамфри и республиканца Хью Скотта.

Нелегко найти верную дорогу в длиннющих коридорах Государственного департамента, выкрашенных в голубой больничный цвет, словно в какой-нибудь психиатрической клинике, настолько монотонно однообразных, что на их стенах проведена длинная горизонтальная полоса для предотвращения страданий и гибели горемык, заблудившихся в лабиринте анонимных залов. Все кабинеты, похожие один на другой, были обозначены лишь номерами и ничего не говорящими инициалами и произвели на меня более гнетущее впечатление, чем даже советские учреждения. Те чиновники Государственного департамента, с которыми я встречалась, не могли ничем мне помочь. Фактически они отнеслись ко мне с таким же подозрением, как и КГБ. Чиновник с каменным лицом, взиравший на меня без всякого доверия, безапелляционным тоном произнес: «Вы американская гражданка, лично знающая наибольшее число советских граждан». Это прозвучало словно обвинение в преступлении. (Я помню, что тогда подумала: «Если это правда, то мы действительно в опасности».)

Они определенно не были заинтересованы выслушивать мои доводы о важности знакомства американцев с русскими, и уж конечно не собирались всерьез помогать сумасшедшей американке (подразумевалось – неблагонадежной) лично общаться c советскими гражданами (непонятно зачем), которых она так отчаянно стремилась снова увидеть (что потенциально способно создать очевидные проблемы или… кто знает, что там еще?) Руководитель советского отдела, нервно потирая руки, сказал: «В настоящее время для нас было бы неуместным делать что-либо». С учетом того, что меня лишили визы, все это ясно указывало на то, что я сама должна сделать хоть что-то, при том что я была для них никем. Было понятно, что они ничего не будут – или ничего не могут – делать, чтобы заставить Советы снять телефонную трубку.

Честно говоря, все это на самом деле было общей проблемой. В те дни телефоны советского посольства либо были постоянно заняты или никто не брал трубку, а если вдруг кому-то удавалось дозвониться, то сердитый голос отвечал, что человек, с которым вы хотите поговорить, отсутствует. Железный занавес оставался опущенным. Советское посольство располагалось на Шестнадцатой улице, в элегантном особняке, когда-то принадлежавшем царскому послу в Соединенных Штатах4, но теперь это была мрачная крепость. Тяжелые шторы всегда задернуты, ворота закрыты, со всех сторон работали видеокамеры службы безопасности, и лишь иногда можно было заметить, как чье-то лицо с подозрением выглядывает из-за занавески.

В отчаянной попытке вернуться любым способом я отправилась в Финляндию и, используя свой швейцарский паспорт, обратилась за визой в местное советское посольство. Я прождала в Хельсинки десять дней и получила ее. Но лишь для того, чтобы обогатить свой опыт тем, что меня снова остановили и мне пришлось провести несколько напряженных часов, находясь в руках пограничников. В конце концов мне отказали во въезде и отослали обратно в Хельсинки. Трижды мне удавалось проскальзывать безо всякой визы на пару дней, устроившись лектором на круизный теплоход и сбегая из экскурсионного автобуса для пассажиров судна. Каждый раз я ждала, что чья-то тяжелая рука опустится на мое плечо, но снова и снова мне удавалось встретиться с кем-то из друзей и вернуться на корабль, вовремя вклинившись в очередь поднимающихся на борт после экскурсии пассажиров.

Позорным проявлением атмосферы середины семидесятых стало то, как приняли в Соединенных Штатах Александра Солженицына. Его официально сочли потенциально опасным в том новом бравом мире разрядки. В 1970 году писатель получил Нобелевскую премию. В своей опаляющей книге «Архипелаг ГУЛАГ» он страстно обнажал ужасы советской системы и навеки разоблачил аргумент ее апологетов, что «нельзя приготовить яичницу, не разбив яиц». В 1974 году Солженицына выслали из Советского Союза. Когда он впервые приехал в Соединенные Штаты, ни одна организация не пригласила его выступить публично, кроме профсоюза АФТ-КПП в Сан-Франциско. «Нью-Йорк таймс» отказалась помещать материал об этом выступлении, напечатав лишь крохотную заметку на последней странице. Колумнист Хилтон Крамер из «Таймс» возмутился и перед следующим выступлением Солженицына в Вашингтоне в 1975 году по приглашению все той же АФТ-КПП заявил, что лично напишет репортаж о его выступлении. Я была на этом выступлении, сидя за одним столом с группой крутых профсоюзных лидеров, казавшихся несколько смущенными речью нобелевского лауреата.

Мы были настолько введены в заблуждение всей этой обнадеживающей политикой разрядки, что президент Джеральд Форд, поддержанный Генри Киссинджером, даже отказался принять великого писателя и нобелевского лауреата в Белом доме, потому что, дескать, это «может разозлить Советы» и создаст угрозу «прогрессу» и «продолжению разрядки». В частном разговоре Форд назвал писателя «лошадиной задницей», считая его человеком «не для паблисити»5.

Умы наших вершителей политики были настроены совершенно определенным образом, и они не желали знать о фактах, которые не соответствовали их убеждениям. Доминировала доктрина, в соответствии с которой Советский Союз следует «сдерживать», но не бросать ему вызов; они были убеждены, что этот режим останется таким, каков он есть. И это происходило в то время, когда любой, кто приезжал в страну, видел, что режим уже трещит по швам, а в русском народе широко распространяется недовольство. Наши массмедиа нападали на Солженицына, вменяя ему то, что он ретроград, националист и антисемит, которым он не был, порицая его за то, что он решился критиковать некоторые стороны американской жизни в речи перед выпускниками Гарварда в 1978 году, поэтому он постепенно оказался почти в полной изоляции и был дискредитирован в Америке, так же как и в Советском Союзе.

Наши отношения с Советским Союзом оставались унылыми. Леонид Брежнев безмятежно пребывал у власти, пересидев пятерых американских президентов, при том что брежневские годы ознаменовались резким поворотом к силовому подавлению советских граждан: диссидентов (мне всегда больше нравился русский термин инакомыслящие), а также неофициальных поэтов сажали в психушки, писателям не разрешали печататься, а в Москве картины художников швыряли под бульдозеры. К 1980 году поползли слухи, что больного советского лидера лечат под руководством экзотической грузинки-целительницы6. В самих США политика разрядки, основанная на идее, что развитие торговых связей приведет к смягчению режима, куда-то запропастилась. Вопрос об эмиграции, столь остро вставший в 1972 году, оказался в тупике. Несговорчивость Советов, осужденная поправкой Джексона—Вэника, по мнению наших специалистов-кремленологов, не стала меньше, а сама поправка лишь «ужесточила советскую позицию»7.

И вот в 1976 году мне неожиданно позвонила Жаклин Кеннеди-Онассис, начавшая учебу в Вассар-колледже на два года раньше меня и сидевшая рядом со мной на углубленных занятиях по французской литературе, которые мы обе посещали. Она собиралась в Советский Союз и интересовалась тем, что стоит посмотреть. Следуя моему совету, она посетила дворец в Павловске, где ее визит с теплотой вспоминают по сю пору. После своего возвращения она снова позвонила мне и предложила прочитать лекцию в художественном музее «Метрополитен», или просто в Мет. Я согласилась, испытывая стыд за то, что сама никогда не была на лекциях в Мет.

Работа в журнале «Лайф» научила меня тому, как надо рассказывать историю по картинам, поэтому я решила рассказать о развитии русской культуры, какой она виделась художникам и представлялась в их картинах. Я решила начать с посещения фототеки Мета и обнаружила, что в каталоге нет ни единого слайда русской живописи. Вот каково было воздействие изоляции во времена холодной войны! К счастью, у меня были превосходные альбомы и книги, которые передали друзья из России, и по ним я сделала несколько сот слайдов. (Весь набор я оставила потом музейной библиотеке.)

Лекция имела успех у публики и стала тем ядром, из которого потом выросла книга «Земля Жар-птицы». Чтобы написать эту книгу, мне понадобилось четыре года. Настолько спрятана и позабыта была история прежней России, что мне приходилось буквально производить археологические раскопки. Я проводила время в поисках свидетельств путешественников, просмотрела сотни книг по искусству, тканям, обычаям, музыке, балету, ремеслам, фотографии, живописи, исследовала даже дореволюционные путеводители Бедекера, чтобы проверить расписания поездов, адреса магазинов и названия ресторанов, и, конечно, изучала дореволюционные телефонные книги, которые в Европе считались одними из лучших. (Их я нашла в отделе редких книг библиотеки Колумбийского университета.)

Начался 1980 год, а моя надежда все-таки вернуться в Советский Союз казалась как никогда призрачной. Я упорно продолжала подавать заявки на получение визы и регулярно получала отказы, а иногда мои обращения вообще оставались без ответа. Несмотря на все мои усилия и многократные просьбы, никакой помощи ниоткуда я так и не дождалась. В немногих редких сообщениях, которые я получала от своих друзей через знакомых, возвращавшихся из Советского Союза, уныло говорилось, что въезд мне запрещен навсегда. С моим американским издателем дела обстояли немногим лучше. Свою рукопись я сдала ранней осенью 1979 года, и мне пообещали, что книга выйдет в свет в начале 1980-го. Но затем мой редактор занялась подготовкой к изданию книги собственного мужа. «Жар-птицу» отложили, а мне достались лишь муки ожидания.

И все-таки в сентябре 1980 года книга «Земля Жар-птицы. Краса былой России» наконец-то вышла в свет. То, как прохладно ее встретили, стало лучшим свидетельством, насколько я не вписывалась в преобладающую атмосферу того времени. В «Нью-Йорк таймс» появилась рецензия, ужасно расстроившая меня своей беспощадностью. В ней высмеивали все – и то, что я написала, и то, в каком стиле я это сделала, и заметка сопровождалась такими ремарками, которые сегодня посчитали бы возмутительно сексистскими: «Это не книга, а “сладенькая карамелька”», написанная «дамой, ничего не понимающей в России… – романтически настроенной женщиной, влюбленной в русских мужчин». Это было настолько жестоко, что я чувствовала себя так, словно надо мной надругались.

Прием по случаю выхода книги, который устроили для меня однажды вечером в элегантных апартаментах Пэт Паттерсон, известной в Нью-Йорке светской дамы, я восприняла как поминки. Униженная, я изо всех сил старалась показать, что все в порядке и я со всем справляюсь. Я стояла, забившись в угол и приготовившись выслушивать соболезнования, когда ко мне подошел и представился незнакомый человек: «Меня зовут Хилтон Крамер, и я считаю, что использовать страницы литературного издания для политических атак возмутительно. Я сделаю для вас все, что смогу». Будучи влиятельным критиком по вопросам культуры, он имел свою колонку в « Нью-Йорк таймс», в которой дал жесткий ответ моему рецензенту. Затем в «Нью-Йорк букс ревью» была опубликована выверенная рецензия английского историка, которая подарила мне проблеск надежды. Но я все еще была так уязвлена, что боялась высовываться, и думала, что никогда снова не смогу что-нибудь написать. «Земля Жар-птицы» казалась мне совершенно уничтоженной и похороненной8.

Однако в русской общине все восприняли иначе. С боевым кличем: «На книгу нападают!» – русские, жившие в Соединенных Штатах, включая православных священников, встали на мою защиту, и я стала получать благодарственные письма от русских со всего света. Я послала свою рукопись Александру Солженицыну в Вермонт, где он жил в уединении, и получила в ответ настолько трогательное письмо, что расплакалась9. Через несколько дней после того как та рецензия была опубликована, мне позвонил Александр Гинзбург, один из героических советских диссидентов и любимец «Нью-Йорк таймс». Он ободрил меня и сказал: «Это даже хорошо, что так грубо. Так всегда говорит Александр Исаевич, – и добавил: – Я могу написать письмо в “Таймс”, но не думаю, что они его напечатают. Мы будем бороться.

Мы используем другое оружие». Читая свои лекции по всей Америке, он всегда брал мою книгу и рекомендовал ее в колледжах и университетах в качестве необходимого чтения.

Благодарю Господа, что большая часть Америки не читает «Нью-Йорк таймс»! «Жар-птица» стала успехом и постоянно переиздается уже 33 года. Ее используют в университетах и колледжах и берут с собой туристы. Книга добралась даже до самых дальних уголков Советского Союза, где англоязычные гиды до сих пор основываются на ней, когда работают и со своими соотечественниками, и с иностранцами10.

Меня начали приглашать читать лекции, впрочем, организатор лекций в 1980 году сказал мне, что «мужчины не любят слушать о политике из уст женщин», и делал мне предложения о лекциях исключительно в женских клубах и музеях.

За всеми этими жизненными перипетиями я едва обратила внимание на то, что в ноябре 1980 года на свой первый срок был избран Рональд Рейган. Я не голосовала за него и разделяла мнение моих друзей из числа либеральных журналистов, считавших его голливудским легковесом. Я участвовала в кампании сенатора Генри Джексона. Когда в январе Рейган приступил к исполнению своих обязанностей, его со всех сторон окружала целая фаланга сторонников жесткого курса: государственный секретарь Александр Хейг, советник по вопросам национальной безопасности Ричард Аллен и Ричард Пайпс, отвечавший за Советский Союз и Восточную Европу в Совете по национальной безопасности. Все, что еще оставалось в области наших культурных контактов, так это гастроли балета в сопровождении людей из КГБ, приезжавшего для демонстрации достижений «советской культуры» и для зарабатывания денег своему государству.

Соединенные Штаты продолжали политику в отношении коммунистического режима как законно представлявшего русский народ, отказываясь даже рассматривать возможность каких-либо изменений. Слова русский и советский оставались синонимами на все случаи жизни, тогда как в реальности они различались. То, что об этом думают сами русские, каково действительное значение культуры и религии, – все это игнорировалось или не принималось в расчет как нечто несущественное. «Почему всегда говорят о советских спутниках и русских танках?» – с грустью спросил меня однажды один из ленинградских друзей, и это замечание с точностью обрисовывало положение вещей. Стереотипное восприятие доминировало во всех официальных заявлениях и в средствах массовой информации. Вот несколько случайных примеров: «цари и комиссары» – это одно и то же; русские «апатичны», и у них ментальность «рабов»; все «прогнило перед Революцией»; русские «всегда жили под игом деспотичных правителей»; Православная церковь «коррумпирована»; «коммунизм, пусть и жесток, но он добился социальных достижений, никогда прежде не существовавших». (И кроме всего прочего, нельзя ведь сделать яичницу, не разбив яйца. Сколько надо разбить? И что это будет за яичница?) Я видела, что все это совершенно противоречит тому, что об этом думают большинство русских в Советском Союзе, которые считали, что они стали жертвами советского режима в большей мере, чем люди в других советских республиках; что они составляют большинство в стране и что ради создания нового советского человека им приходится терпеть разрушение, вульгаризацию их культуры и надругательство над их религией.

Таково было дыхание атмосферы в то время, когда Рейган пришел к власти. Будь у меня самые смелые мечты, я никогда бы не могла подумать, что именно это событие не только вернет меня в Советский Союз, но и приведет в Овальный кабинет, что моя жизнь изменится самым драматическим образом благодаря цепи приключений и что все предыдущие годы окажутся лишь прологом к этим событиям. Все мои усилия вернуться в Россию казались абсолютно безнадежными. И когда я уже была готова все бросить, меня спасла армия Соединенных Штатов.

Еще со времен моей учебы в Вассар-колледже мне всегда было комфортно в общении с военными. Мне нравятся их вежливость, дисциплина и серьезное ко всему отношение. В своих сияющих надраенных ботинках, чистых до хруста отутюженных брюках с острыми, как лезвие ножа, стрелками, и своей выправкой они напоминали мне бойскаутов и лучших из наших пожарных и полицейских. Большинство из них шли в армию не ради денег, а потому что им нравилась служба. Их девиз «Долг, честь, страна» утверждает идеи, в которых среди болтовни нашего пустого теле-говорящего общества слышится благородный отзвук XIX века.

Вест-Пойнт находился всего в получасе езды на автобусе от Вассара, и первыми военными в моей жизни были кадеты, которых я там повстречала. Я была знакома и с гардемаринами из Военно-морской академии в Аннаполисе, где меня однажды даже избрали редактором их ежегодника под названием «Дамский корабельный журнал». Я запомнила и бал в Аннаполисе с «танцем колец» (ring dance) для слушателей Военно-морской академии, заканчивающих третий, предпоследний курс*, как одно из самых ярких событий моего участия в общественной жизни за все годы учебы в колледже. На самом деле от тех дней, когда я бывала в обеих академиях, у меня не осталось никаких других воспоминаний, кроме самых хороших. Я всегда сожалела, что ни у одной из двух дочерей не было случая побывать там на танцевальных вечерах (в Вест-Пойнте их называли «прыгалками» – Hops). В своем бальном платье в пол и длинных перчатках, с обязательной танцевальной карточкой на запястье, где каждый танец был записан за очередным кавалером, я могла танцевать до упаду. После танцев с горячими курсантами в белых перчатках и серых мундирах, украшенных двумя рядами золотых пуговиц, мы прогуливались по широкой веранде и восхищались волшебным видом на реку Гудзон, блестевшую в лунном свете.

Именно военные оказали мне первую серьезную поддержку в самом начале моей деятельности в качестве «руки России». Совершенно случайно в 1976 году в гостях у журналиста Хедрика (Рика) Смита я встретилась с полковником Уильямом Одомом и его женой. Рик только что, в 1975 году, опубликовал свой бестселлер «Русские» (The Russians) и познакомился с Одомом, который служил армейским атташе в Москве (1972—1974). В то время Билл был профессором и преподавал историю и политические науки в Вест-Пойнте, и та самая первая встреча стала началом долгой дружбы с ним и его женой Энн. Билл был выдающимся мыслителем в области военного дела с острым как лезвие бритвы умом, считавшимся экспертом в российских и советских делах. С конца 1977 по 1981 год он работал в Белом доме советником по национальной безопасности президента Картера. В 1981 году он стал генерал-майором. Будучи откровенным по натуре человеком, в своих суждениях Билл мог быть резким и критичным. Многие побаивались его острых и неожиданных аргументов, но мне всегда нравилось пикироваться с ним, и я говорила, что он мне нужен, чтобы «вытащить соринку» из моего стиля мышления. Среди многих его живых и емких суждений я никогда не забуду одно: «Работа военных состоит в том, чтобы обойтись без войны, но уж если война начата, ее надо выиграть»11.

Билл стал тем человеком, который впервые пригласил меня прийти в Вест-Пойнт и выступить в рамках занятий по политической подготовке на тему диссидентского движения в Советском Союзе. Позднее я помогла организовать в Вест-Пойнте лекции двух ведущих фигур движения диссидентов – Павла Литвинова и генерал-майора Петра Григоренко12. Академия произвела большое впечатление на обоих. Билл был окружен группой выдающихся преподавателей, все они в чине майора, среди них – Тайрус Кобб13 и Джон Конкэннон. Последний являлся выдающимся лингвистом. В обучении кадетов русскому языку Джон использовал некоторые стихи из моей книги «Живое зеркало: пять молодых ленинградских поэтов». Спустя несколько лет в качестве военного атташе посольства в Москве Джон оказал мне немалую помощь. Еще одним человеком в этом кругу был Роберт Иваньи, сын венгерских эмигрантов и бывшая звезда армейской футбольной команды, который продолжил свою карьеру в Белом доме, отвечая за «ядерный чемоданчик» и дослужившись до звания генерал-майора. В 1976 году вместе с группой офицеров он приходил на мою первую лекцию о русской культуре в музее «Метрополитен», где своим великолепным внешним видом и впечатляющей военной выправкой привел в восхищение всех леди из лекционного отдела. Одна из них только что не пела: «Ох уж эти венгры! Из них получаются самые блестящие военные!»

В 1977 году Билл Одом пригласил меня принять участие в ежегодной студенческой конференции (SCUSA) в Вест-Пойнте14, посвященной политике США в отношении СССР и ситуации в области ядерных вооружений. Здесь я приняла боевое крещение, впервые выступив на семинаре, где я была единственной женщиной из тридцати присутствующих – военных, чиновников Госдепартамента и гражданских лиц. На конференции меня опекал майор Тайрус (Тай) Кобб. Мы уже достаточно хорошо знали друг друга, он и его жена Суэллен тоже стали моими друзьями. Таю в 1983 году было присвоено звание подполковника, и он получил назначение в штат Совета по национальной безопасности.

Военные постоянно поддерживали меня, и без этой помощи я, наверное, дальше бы не продвинулась. Я научилась многому от офицеров, с которыми встречалась. Так, я стремилась выработать у себя их восхитительную способность обсуждать самые трудные вопросы и противоположные точки зрения без всякой горячности. Встречи с ними подсказали мне, как научиться отстаивать свою точку зрения в спокойной, но при этом более твердой манере.

В июне 1981 года Билл пригласил меня в Вест-Пойнт, чтобы встретиться с Урсулой и Эдвином Миз15, воспользовавшись церемонией окончания академии их сыном. В тот раз я впервые увидела президента Рейгана, который выступал с приветствием выпускникам. Я сидела сразу за Нэнси Рейган, даже под палящим солнцем выглядевшей безукоризненной и свежей в своем розовом жакете и плиссированной клетчатой юбке в пастельных тонах. Я не могла себе даже представить, что уже через несколько лет познакомлюсь и встречусь с ними обоими.

В последующие годы меня продолжали приглашать с лекциями три военных колледжа16, и от этих лекций у меня остались самые добрые воспоминания. В Военном колледже армии США в Карлайле, Пенсильвания, я участвовала в семинаре, где оказалась единственной женщиной из двадцати одного участника, все полковники; там был еще саудовский генерал, который, разумеется, удивился встрече с женщиной в таком месте. Из всех старших офицеров, с кем мне довелось встречаться, наибольшее впечатление на меня произвел генерал Эндрю Гудпастер. В своей великолепной речи в Карлайле он цитировал Черчилля, Платона, Рузвельта и Шекспира и ни разу не использовал слова советский и русский неверно. Импозантный и элегантный мужчина, Гудпастер был отличным солдатом и государственным деятелем одновременно, вполне в духе Джорджа Маршалла. Признанный герой Второй мировой войны, за время своей военной службы он служил адъютантом Джорджа Маршалла и был близким советником генерала Дуайта Эйзенхауэра, ставшего президентом. Был он и Верховным главнокомандующим войск НАТО в 1969—1974 годах. Когда мы с ним встретились, он только что был назначен суперинтендантом, то есть начальником Вест-Пойнта17. Он пригласил меня прочитать лекцию о русском искусстве и культуре перед общим собранием кадетов академии, мудро сказав при этом: «Чтобы знать, за что люди будут сражаться, вам нужно узнать, что они любят».

Офицеры, с которыми я была знакома, были более открытыми, менее зашоренными и, как ни парадоксально, более антивоенно настроенными людьми, чем гражданские чиновники, с коими им (и мне тоже) приходилось иметь дело. Если потребуется в двух словах охарактеризовать мое мнение о высших военных кадрах, с которыми мне повезло встречаться, то этими словами будут ответственность и сдержанность. В отличие от гражданских они хорошо знали, что значит посылать людей на битву, где их могли ждать ранение или смерть. Для них это не абстракция. И в отличие от многих других государств нашей стране никогда не приходилось опасаться того, что военные бросят вызов или свергнут собственное правительство. Нам посчастливилось, что они такие.

Военные всегда относились ко мне с уважением; в отличие от них чиновники, завистливые, часто ненадежные, заботящиеся лишь о собственном продвижении и положении, всегда стремящиеся одержать верх над тобой, старались очернить меня и сбить с толку. Военные были другими, они часто находились в поиске иной, отличной от уже имеющейся у них информации, потому что, как они мне говорили, «это помогает нам лучше делать свое дело». Один полковник в Военном колледже армии США сказал: «Наши компьютеры дают много информации, но они не сообщают, как свести ее воедино».

Однажды я спросила психиатра, почему военные выглядят менее обеспокоенными, чем чиновники, когда сталкиваются с женщиной, имеющей взгляды, резко отличающиеся от их собственных. «Моя дорогая, – весело ответил он, – это потому, что мужские достоинства они носят на груди». С тех пор я чувствую, что мне стоит скромно потупить взор, как только я вижу увешанный орденскими ленточками китель высокопоставленного офицера. Но в этом шутливом замечании немало правды: военные не боялись, что я могу отнять у них место.

Я обнаружила, что наши военные всегда лучше информированы о том, что происходит в Советском Союзе, и лучше в этом разбираются, часто оказываются умнее чиновников, зашоренных рамками своих одномерных политологических моделей, приверженных к сохранению статус-кво и убежденных, что ничего изменить нельзя18.

Довольно давно в военных кругах заметили ту направленность в чувствах русских (не советских), которую я увидела тоже, вначале в том, что касалось растущего интереса к собственному народу и своей идентичности, все больше занимавшей русских людей. Каждый из военных, кого направляли в Советский Союз, хорошо говорил и читал по-русски, в то время как многие из наших дипломатов, даже некоторые послы, едва могли сказать хоть слово. В Государственном департаменте Советский Союз считался «постом лишений», на который претендовали в ожидании компенсации. С военными дело обстояло иначе. Туда не посылали никого, кто бы не обладал необходимой квалификацией, и только тех, кто этого желал.

Позиция христианского всепрощения, занятая президентом Джимми Картером, публично расцеловавшегося с Брежневым, смутила Советы, убедила их в том, что мы слабаки. И снова к случаю подходит русская пословица: «Сколько волка ни корми, он все в лес смотрит». Советы усилили свой непрекращающийся нажим по всем границам (Ангола, Афганистан), что вылилось в возросшую напряженность отношений и американский бойкот Олимпийских игр в Москве в 1980 году.

Когда Рейган в январе 1981 года вступил в должность, в Советском Союзе его репутация была хорошо известна. И хотя до того момента, когда он назвал Советы «империей зла», оставалось еще два года, его сильная, бескомпромиссная антикоммунистическая позиция наряду с убежденностью, что Америка может служить примером, способным принести мир и благосостояние всем, заставила Советы почувствовать себя очень неуютно. Людям из Кремля был любопытен этот новый лидер, и они пытались найти к нему подход. В период ухудшавшихся отношений они вновь начали переосмысливать собственные позиции и принялись прощупывать наших военных. В 1980 году Тай Кобб стал первым военнослужащим, получившим исследовательский грант IREX19 на поездку в Советский Союз. Он хотел подготовить диссертацию по советскому Генеральному штабу, но в доступе к архиву Министерства обороны ему было отказано. Переформулировав свою тему и избрав в качестве главного объекта исследования советскую энергетическую индустрию, он такое разрешение получил. Приехав в Москву, он получил возможность пообщаться с советскими аналитиками в ИМЭМО20 и Институте военной истории в самом конце брежневского периода, как раз в то время, когда первые глухие признаки изменений лишь начали проявлять себя под поверхностью агонизирующей советской системы. Он вспоминает: «Русские политические аналитики начали готовить доклады о будущем страны, вполне солидные, но пугающие». У него появилось ощущение, что многие из тех русских, кого он встречал, «пытались искать пути выхода из той дилеммы, в которой находилась их страна, еще до того, как руководство оказалось готовым признать необходимость изменений».

Тай Кобб был единственным человеком, проявившим настоящий интерес к моим усилиям вернуть себе визу, и именно ему, обладавшему силой информированного воображения, довелось проделать брешь в каменной стене молчания и отказов, о которую я билась в течение девяти долгих лет.

Когда осенью 1980 года вышла в свет книга «Земля Жар-птицы», на меня нападали, меня поносили и высмеивали на страницах «Нью-Йорк таймс», но только не со стороны моих друзей военных, закупивших множество экземпляров. Тем не менее я была удивлена, когда перед самым отъездом в Москву Тай позвонил и попросил:

– Не могли бы вы дать мне семь экземпляров книги?

Я восприняла его просьбу как акт героизма, потому что книги были в переплете и весили много.

– И не могли бы вы подписать их?

– Конечно, – ответила я, и он дал мне список имен, который удивил меня еще больше: Георгий Арбатов, генерал Михаил Мильштейн и другие светила Института США и Канады Академии наук СССР21. Я не спросила, зачем ему все это понадобилось.

Вернувшись из Москвы через несколько месяцев, Тай опять позвонил мне и стал рассказывать о том, как он выкладывал книги на стол тому или другому джентльмену, кому я их подписала. Вначале, сказал он, они никак на это не реагировали. Но затем ему задали вопрос:

– И вам знакома эта дама?

Естественно, он ответил утвердительно.

– Интересная женщина, – продолжил спрашивающий, – мы хотели бы поговорить с ней.

– Прекрасно, – сказал Тай, – так получилось, что и она хотела бы поговорить с вами, но, к сожалению, она не может получить визы.

Далее он продолжил говорить со мной в загадочном тоне:

– Вам надо повидаться с…, – и назвал имя человека, связанного с советским посольством в Вашингтоне.

Я только спросила:

– Он занимает достаточно высокое положение?

– Думаю, да, – ответил Тай.

Зная, что Тай связан с военной разведкой, я предположила, что он знает, о чем говорит. Я записала имя человека, о котором мы говорили, и вновь отправилась в столицу, готовая к очередным попыткам.

Глава 3

Назад в СССР

Отношения между сверхдержавами не просто плохие, их не существует.

Государственный секретарь Джордж Шульц, 1982 год1

После всех унижений, которые я претерпела в Советском Союзе, и многолетних бесплодных усилий заполучить визу мне пришлось набраться храбрости, чтобы взять телефонную трубку. Поразительно, но вечно занятый номер телефона советского посольства на сей раз был свободен. Я представилась, и после небольшой паузы меня соединили с человеком, обладавшим мягким голосом, говорившим по-английски совершенно свободно, лишь с легким русским акцентом. Он учтиво сказал, что готов встретиться со мной, и предложил посетить советское посольство. После моих прений c таинственными «таможенниками» в советском аэропорту я опасалась идти туда и, поколебавшись, сказала, что лучше бы встретиться где-то еще. Он предложил вестибюль отеля «Джефферсон» напротив посольства.

– Как я вас узнаю? – спросила я.

– Ну, я светловолосый, – ответил он, – на мне будет синий костюм, а плащ переброшен через правую руку.

Все это настолько выглядело карикатурой на шпионские фильмы, которые я видела, что я тут же шутливо ответила:

– Я небольшого роста, блондинка, кругленькая, и мой плащ будет переброшен через левую руку.

Так я встретилась с Валентином Михайловичем Бережковым, которому предстояло сыграть ключевую роль в получении мною разрешения вернуться в Советский Союз.

Все было так, как он и обещал. Он действительно являлся обладателем копны светлых волос, а его глаза были голубыми и яркими, но ищущими. Его голос казался мягким, а манеры изысканными, что выгодно отличало его от грубоватых советских чиновников, чья манера одеваться предусматривала ношение мешковатых (и нередко пропотевших) костюмов и стоптанных башмаков, что очень напоминало мне то, как в бытность ооновским корреспондентом «Ньюсуик» одевался мой бывший муж Боб Масси. На Бережкове были хорошо сшитый темно-синий костюм, который отлично на нем сидел, белая рубашка и шелковый галстук. Он предложил пойти в испанский ресторан и повез меня на своем бледно-голубом «кадиллаке». Я не знала ни того, какую он занимал должность, ни того, почему Тай был уверен, что Валентин именно тот, кто мне нужен, но было ясно, что сам он уверен в своих полномочиях. На самом деле позднее я узнала, что Бережков был единственным человеком в советском посольстве, которому разрешалось жить за пределами окруженного забором с колючей проволокой квартала, называемого членами советской делегации в Вашингтоне домом. Я не припомню деталей нашего первого разговора, но помню совершенно точно, что не в пример идеологически ограниченным советским чиновникам, с которыми мне приходилось сталкиваться, он хорошо знал Соединенные Штаты, и хотя иногда я слышала от него обязательные критические штампы в духе советской пропаганды, он восхищался Америкой и американцами.

Когда имеешь дело с Советами, то все поначалу движется медленно. И прежде чем перейти к существу вопроса, приходится изрядно позаниматься болтовней и мелким жульничеством. Я рассказала ему кое-что из моего опыта поездок в Советский Союз, но в тот день мы совсем не говорили о моей визе. Фактически прошло немало времени, прежде чем мы коснулись того, что меня волновало. Но я установила прямой контакт и доверилась Коббу.

Мы так и не коснулись самого важного вопроса на протяжении целого года, прошедшего после первой встречи, – до самой смерти Брежнева 10 ноября 1982 года. Телекамеры ухватили момент, когда жена генерального секретаря перекрестила его тело. «Как это странно», – заметил комментатор, впрочем, он быстро оставил эту тему как несущественную.

Генеральным секретарем Коммунистической партии и руководителем Советского Союза 12 ноября 1982 года стал Юрий Владимирович Андропов. В свое время он был главой КГБ, и в США его называли «палачом Будапешта» за жестокую роль, которую он сыграл в подавлении венгерской революции в 1956 году. Задним числом понимаешь, думая об этом остающемся таинственным человеке, который пробыл у власти лишь пятнадцать месяцев, как странно, что именно его приход к власти отметил начало конца коммунизма в СССР. О нем мало что известно достоверно. До сих пор мы почти ничего не знаем об этой закрытой фигуре, о том, какое у него было образование, каков его военный опыт, каковы были его предпочтения в музыке и литературе, о чем он думал и знал ли он иностранные языки – даже то, насколько высоким он был. Мало что известно о его семье, его считали вдовцом, пока его жена Татьяна не появилась на похоронах. Одиночка, глава КГБ, он не был похож на остальных высших партийных руководителей. Но по мере того как проходит время, его репутация все возрастает. Он помог многим из руководителей более молодого поколения продвинуться по ступенькам правительственной лестницы, и одним из них был Михаил Сергеевич Горбачев. Cписок тех, кому он покровительствовал, сегодня выглядит как основа для справочника о тех, кто возглавлял перемены в Советском Союзе2. В своих лекциях того времени я всегда говорила, что каждый советский гражданин носит свою маску и чем выше положение человека, тем плотнее его маска: «Если и есть кто-то способный на перемены, то мы его не распознаем». И хотя истеблишмент на Западе, привыкший иметь дело в рамках сложившегося статус-кво с древними «кремлевскими динозаврами», не слишком много внимания уделял скрытой части айсберга, Горбачев все-таки стал первым из поколения «хрущевской оттепели», кто проник в высшее руководство.

После того как бывший глава КГБ Андропов пришел к власти, я подумала, что, возможно, мой человек теперь занимает более влиятельное положение, чем раньше. И хотя я не видела и не говорила с ним уже несколько месяцев, я решила воспользоваться случаем и позвонила Валентину.

Он тепло приветствовал меня: «Ах, Сюзанна, я думал о вас».

Я вторила ему в таком же приветливом духе: «И я о вас». И хотя я не собиралась ехать в Вашингтон, все же решила немного соврать наудачу: «На следующей неделе я буду в Вашингтоне и хотела узнать, нельзя ли нам увидеться».

К моему удивлению, он с энтузиазмом отнесся к такой возможности. «О да, я буду рад увидеться с вами у нас дома, и Лера приготовит настоящие русские блюда!» Для времен холодной войны это было чрезвычайное приглашение, так что я, конечно, полетела в Вашингтон.

Стоило мне войти в его комфортабельную квартиру, как я увидела множество фотографий на стенах, ясно указывавших на исключительное положение хозяина. Одна из них представляла собой хорошо известный снимок триумвирата на Ялтинской конференции, но имела небольшое отличие от общепринятых вариантов. На официальных снимках видны лишь Сталин, Черчилль и Рузвельт, сидящие в креслах на веранде Ливадийского дворца, когда-то служившего летней резиденцией Николая II, но эта фотография была чуть шире. За Сталиным, опершись на колонну, стоял щеголеватый молодой человек в темном костюме; это был переводчик Сталина, в котором я сразу распознала Валентина Михайловича Бережкова. Там была еще одна фотография, теперь уже с Риббентропом и Молотовым перед подписанием ими германо-советского пакта о ненападении 1939 года. На ней у локтя Молотова расположился все тот же Валентин, только моложе, свободно говоривший как по-английски, так и по-немецки, который был переводчиком и у Молотова.

Лера действительно приготовила прекрасный русский стол специально под водку. Подкрепившись и собрав всю свою решимость, я в самом конце застолья решилась все же поднять вопрос о моей визе.

– Валентин, – смело начала я, – любая страна за такие книги, которые я написала о вас, уже давно дала бы мне медаль.

– Да, конечно, – согласно кивнул он, – но если мы такую медаль вам дадим, вы ее примете? Хотите стать Героем Советского Союза?

Не знаю, откуда у меня взялись слова для ответа:

– Нет. Намного больше, я хотела бы стать Героем Земли Русской. Это звучит намного более поэтично, не так ли?

И вот после этой легкой пикировки за обеденным столом, когда Лера благоразумно растворилась где-то в кухонных эмпиреях, я наконец спросила: «Ну хорошо, Валентин, что там с моей визой? Я прекрасно знаю, чем американцы иногда занимаются в Советском Союзе, и никогда ничего подобного не делала». На сей раз он открыл блокнот и стал деловито записывать рассказ обо всех перипетиях моей истории.

Когда мы закончили, он, к моему удивлению, достал экземпляр моей книги «Земля Жар-птицы» и попросил, чтобы я надписала ее Андропову. Я смутилась. У меня не было ни малейшего намерения писать «Юрию Владимировичу с наилучшими пожеланиями». Подумав немного, я надписала книгу так: «Юрию Владимировичу с надеждой на будущее великой Русской земли». И никакого Советского Союза. И я ушла.

Был декабрь 1982 года. Тай совершил то, чего не могли сделать сенаторы и Государственный департамент. Он связал меня с правильным человеком. Почему он это сделал? Меня всегда это занимало. Быть может, потому, что он следовал максиме Одома и тоже считал, что ремесло военных состоит в том, чтобы не допускать войны? Каковы бы ни были причины, на этот раз результаты должны были быть.

В самом начале 1983 года я проводила время в писательских трудах в Нью-Йорке на квартире у друзей в Hotel des Artistees на Шестьдесят седьмой улице. Я работала над романом, который никак не подвигался. Я все еще была зациклена на одном – хотела вернуться в Ленинград и сделать книгу об истории дворца в Павловске, написать что-то честное о Советском Союзе, такое, что Запад смог бы понять и принять: замечательную историю об истовой преданности русских делу восстановления сокровищ прошлого, разрушенных во время Второй мировой войны, историю, которую Запад совершенно игнорировал. Эта тема была очень далека от всех забот, одолевавших Вашингтон, от холодной войны и ухудшения американо-советских отношений. Темой не заинтересовался ни один издатель. Что там думают русские, имеет ли для них потенциальную важность их дореволюционная история и культура – все это считалось неактуальным. Моя книга была прямым вызовом этим соображениям. Все говорили только о диссидентах. Кого интересует замечательная реставрация дворцов русских царей? Я все еще пыталась получить для себя визу, но эти попытки казались еще более тщетными, чем прежние. Из-за разрыва соглашения о культурном обмене не осталась никаких академических связей. Так обстояли дела, когда совершенно неожиданно для себя я получила новости, приведшие в движение целую цепь событий, которые в конечном счете втянули меня в самый эпицентр отношений между сверхдержавами.

Однажды холодным зимним вечером в начале февраля в моем доме в Ирвингтоне раздался телефонный звонок. Я сняла трубку и на другом конце провода услышала мягкий акцент Валентина Михайловича Бережкова. Со времени нашего обеда в декабре в Вашингтоне мы не общались. Безо всякой преамбулы он просто сказал мне: «Я разговаривал с Москвой. Все в порядке. Вы можете отправляться, когда захотите. Можете строить конкретные планы». И все. И это после одиннадцати лет ссылки и всей моей бесплодной борьбы с бюрократами по обе стороны!

Годы разочарований и предосторожности по отношению ко всем советским официальным лицам оставили на мне такой глубокий отпечаток, что, едва преодолевая изумление и растущий восторг, я выдала спокойный ответ, способный служить шедевром сдержанности: «Спасибо. Я подумаю об этом».

Положив трубку, я съехала на пол. Неужели это правда? Возможно ли мне снова вернуться? Позже я шутила, что только Советский Союз способен устроить выставку-ретроспективу, составленную из моих паспортных фотографий в стиле Энди Уорхола, использовав для этого отвергнутые ими мои заявления на визу. Каждый раз требовалось сдать по три фотографии, при этом две помещались на саму визу, которую забирали при отъезде из страны. Меня всегда интересовало, что они делают с третьим фото. Его выбрасывают или оно хранится в неведомых подвалах в архивах КГБ? И зачем? Несмотря на то что, по словам поэта Виктора Сосноры, переданным мне его другом, приехавшим из Советского Союза, ему сказали в КГБ, что мне запретили въезд навсегда, мне все-таки удалось добиться своего. Но как? Лишь спустя много лет мне предстояло узнать ответ.

Как бы то ни было, преисполнившись надежд, я последовала совету и снова подала заявку на получение визы. Я хотела поехать на православную Пасху, которая в тот год приходилась на 25 апреля. И опять мне отказали, но теперь это был Интурист. Они извинились, но свободных номеров в отелях нет.

Я позвонила Бережкову и сказала:

– Валентин, похоже, для меня в Советском Союзе номеров в отелях нет.

На этот раз его голос зазвучал зло и нервно:

– Им [то есть Интуристу] нечего лезть в эти дела!

– Но, кажется, они все-таки лезут, – сказала я. – Надеюсь на вас, Валентин Михайлович.

Через несколько недель он позвонил мне, чтобы сказать, что в Нью-Йорк должен приехать Георгий Арбатов, могущественный директор Института США и Канады, возглавлявший этот весьма авторитетный московский мозговой центр. Арбатов часто приезжал в Соединенные Штаты, и считалось, что по вопросам американо-советских отношений он говорит от имени самого верха.

Обязательный участник американских теледискуссий и любимец интервьюеров и организаторов конференций, он, как говорили, был ближайшим советником Брежнева по всем аспектам американской политики, и хотя я колебалась, Валентин решительно настаивал на том, чтобы я увиделась с Арбатовым. Намечался прием в советском представительстве при ООН, и Бережков послал мне приглашение.

Одевшись строго, во все черное, я с опаской приближалась к зданию на Шестьдесят седьмой улице с его плотно запертыми, пугающими дверями. Я нередко участвовала в демонстрациях перед этим запретным для меня зданием вместе с Кэрол Чэннинг, Джоэлом Греем и другими людьми из шоу-бизнеса, держа в руках плакаты в поддержку диссидентов в Советском Союзе, включая великого танцовщика и моего друга Валерия Панова, томившегося под домашним арестом в Ленинграде. Множество всевидящих камер, установленных на здании, люди на крыше в белых комбинезонах, выглядевшие как зловещие снеговики, фотографировали всех нас сверху, но внутри я ни разу не была. Тем холодным зимним вечером, волнуясь и собрав остатки храбрости, я нерешительно постучала в дверь. Она не была заперта, и неприветливый охранник открыл ее передо мной. На входе было совсем пусто – одна только вешалка. Еще один строгий человек, подозрительно посмотрев на меня, спросил мое имя и безмолвно принял у меня пальто. С ощущением, что я уже каким-то образом очутилась в Москве, я прошла через чинные залы с расставленными в них креслами в красно-коричневой коже – совсем в советском стиле, мимо портретов Ленина и Андропова и вошла в большой зал приемов, где уже собралась толпа гостей. На длинном столе, уставленном закусками, в небольшой кружок были поставлены бутылки водки, вина и минеральной воды. Валентин, слава Богу, уже был здесь и быстро повел меня знакомиться с Георгием Аркадьевичем Арбатовым.

Арбатов оказался высоким человеком, далеко за пятьдесят, чей длинный нос и еще более вытянутое довольное лицо придавали ему вид постаревшего бладхаунда. В гладкой манере советских чиновников, привыкших иметь дело с иностранцами, не упомянув о моей визе напрямую, он приветствовал меня с легкой улыбкой:

– Я так понимаю, что у вас есть некоторые проблемы с нашими бюрократами.

Еще бы, сказала я про себя.

И он приветливо продолжил:

– И у меня они есть тоже. Попробуйте подать заявление снова.

Я ответила ему, что не могу приехать раньше сентября.

Он лишь повторил:

– Попробуйте снова, – и двинулся дальше. Весь обмен фразами занял не больше двух минут. Я постояла чуть дольше, перебросилась парой слов с другими советскими официальными лицами, обменялась рукопожатием с Олегом Трояновским, советским представителем при ООН, и довольно быстро ретировалась, с облегчением покинув давящую советскую атмосферу и вновь оказавшись на шумных улицах Нью-Йорка.

Следуя совету Арбатова, через несколько месяцев я снова подала заявление на получение визы, полагая, что его опять отвергнут. Но на этот раз никаких сложностей не возникло, и я получила долгожданную визу. Оказалось, что вынужденная задержка стала судьбоносной, поскольку в последний момент произошла трагическая международная катастрофа, чуть не сорвавшая мою поездку.

Первого сентября 1983 года пилот советского истребителя сбил гражданский корейский авиалайнер, который таинственным образом залетел в советское воздушное пространство. Погибло 269 пассажиров, летевших на самолете авиакомпании KAL, включая шестьдесят одного американца. Разыгралась настоящая буря международных протестов, посыпались гневные осуждающие заявления. Демонизация советского правительства, да и русских в целом в самих Соединенных Штатах приобрела новые масштабы. Докеры в калифорнийском порту Лонг-Бич были готовы напасть на моряков с советских судов, стоявших в гавани. Губернаторы штатов Нью-Йорк и Нью-Джерси не дали разрешения приземлиться самолету, на борту которого находился министр иностранных дел СССР Андрей Громыко, направлявшийся в ООН. В Техасе американцы принимались стрелять в телевизоры, если видели русских на экране. В Вермонте застрелили молодую женщину, к несчастью, оказавшуюся русской.

За несколько месяцев до этого администрация Рейгана попыталась добиться от советского правительства согласия на открытие консульства в Киеве и возобновление Соглашения о культурном обмене, приостановленного при президенте Картере после советского вторжения в Афганистан. Но после катастрофы с самолетом авиакомпании KAL всякие переговоры прекратились. Невзирая на решительные протесты с советской стороны, США вернулись к своим планам о размещении ракет «Першинг» в Европе. Все дипломатические контакты между США и СССР были решительно остановлены. Столбик температуры холодной войны опустился до значений глубокой и всеобщей заморозки.

Советы решительно настаивали, что авиалайнер был шпионским самолетом, не отвечавшим на предупреждения. Сеймур Херш в своей книге «Цель уничтожена» (The Target is Destroyed) дотошно проследил всю хронологию события и показал, что причиной его были как трагические ошибки в расчетах пилотов рейса 007, так и подозрительность и страхи запаниковавших советских военных. Он пишет, что небольшая группа аналитиков ВВС США подготовила секретный доклад с использованием слайдов, показавший, что разведка ВВС в считанные часы разобралась в том, что Советы не собирались сбивать самолет, но в силу остроты момента их докладу не уделили никакого внимания. Херш завершает свое исследование словами: «Печальным фактом является то, что те в Вашингтоне, кто выбрал курс на обострение международной напряженности и их коллеги в Москве, ответившие на это аналогичным образом, действовали, игнорируя факты. Рейс 007 стал кризисом, оказавшимся намного более опасным из-за взаимного роста непонимания и вызванных этим антисоветских настроений». Итак, была ли это трагическая ошибка, порожденная паранойей холодной войны, или же здесь скрывается что-то еще более зловещее? По собственному опыту зная, что все, что происходит в Советском Союзе, в действительности может быть совсем иным, чем кажется на первый взгляд, я продолжила свои попытки разобраться. Инцидент произошел в конце лета, в то критическое время года, когда советские лидеры обычно находятся в отпусках. Андропов тяжело болел, и в Москве его не было. Не являлось ли это попыткой устроить переворот со стороны сторонников жесткой линии в Кремле? В последующие годы мне намекали в Москве, что могло быть и так. Как и во всех других случаях, после того как прозвучали первые уверения с советской стороны, что катастрофу тщательным образом расследуют, а ответственных за приказ об уничтожении самолета найдут и накажут, невзирая на попытки орд зарубежных журналистов, пытавшихся получить дополнительные сведения, почти ничего так и не было сделано. И если какие-то теневые фигуры и могли быть вовлечены в эту трагедию, они так и остались неизвестными до сего дня.

Майкл Дивер, находившейся вместе с президентом Рейганом в Калифорнии на его любимом Ранчо-дель-Сьело, поведал мне интересную историю о том, как Рейган отреагировал на инцидент: «Рейгана было трудно вытащить с этого ранчо, но я настаивал, говоря, что американский народ хочет видеть его в Вашингтоне. И Рейган безо всякой охоты, как был в джинсах, сапогах, вместе со мной и Стетсоном полетел в Вашингтон, сразу направившись в Ситуационную комнату Белого дома, где все с волнением ожидали, что он будет делать. Какие будут приказы? Поднимут ли по тревоге Шестой флот? Что еще? Он мог сделать все, что хотел! Вместо этого он вытянулся в кресле и сказал: “Мы не будем делать ничего. Мир сделает за нас все. Нам надо думать о наших долгосрочных интересах”». Вот так, публично резко осуждая Советы, он напрямую ничего не сделал им в отместку.

Что касается меня, то даже в такой конфликтной и неопределенной атмосфере, созданной происшествием с южнокорейским самолетом, я не собиралась отказываться от намерения вернуться в СССР спустя одиннадцать долгих лет отсутствия. Друзья искренне недоумевали: «Ты ведь не планируешь отправляться в эту страну сейчас?» А я отвечала им, что если понадобится, то пойду туда пешком.

По пути в Москву я ненадолго остановилась в Париже, где должна была состояться встреча друзей Нью-Йоркского городского балета, в которую входили сверхбогатые американские благотворители, путешествовавшие за балетом по всему миру. Участники этой группы в самых разных городах мира старались превзойти друг друга, организуя изобильные коктейльные приемы, званые ужины и дивертисменты до и после балетных спектаклей, на которые сами и слетались, как райские птицы, разодетые в бархат, сверкая блестками, кутаясь в меха, сбивались в надушенные стаи, чирикая и обмениваясь поцелуями. Меня приняли в эту группу в роли какого-то талисмана на счастье, а совсем не по причине туго набитых карманов.

Вечером накануне того дня, когда мне предстояло лететь в Москву, после балетного спектакля Пьер Карден, знаменитый парижский кутюрье, устроил общий ужин с шампанским в ресторане «Максим», продолжавшийся до самого утра. Все яростно обсуждали инцидент с южнокорейским лайнером и проклинали русских варваров. Министр обороны Франции со злостью объявил, что Советы назвали лайнер «неопознанным самолетом», и сказал, что цивилизованные страны не сбивают «неопознанные самолеты», а в заключение с горячностью воскликнул: «С ними нельзя иметь дело!» Около двух часов ночи я ускользнула с вечера, чтобы собрать вещи и соснуть хоть пару часов, прежде чем в пять утра отправиться в аэропорт. Официально считалось, что никакие самолеты в Россию не летят, поскольку был объявлен двухнедельный мораторий на все воздушное сообщение с Советским Союзом, который поддержали и французские летчики. Но я достаточно долго жила во Франции и знала, что французы всегда найдут возможность сделать исключение из общего правила. И я решила попробовать. Продремав в аэропорту несколько часов, я дождалась-таки одного-единственного рейса «Эйр Франс» на Москву. Если не считать работника какого-то африканского посольства, я была на нем единственным пассажиром.

Я испытывала бурю эмоций и, честно признаюсь, некоторый страх. Целых одиннадцать лет прошло, но я не забыла ни безобразного обращения со мной советских таможенников, устроивших мне обыск в аэропорту, ни тех безликих людей-теней, сопровождавших меня повсюду в Ленинграде, когда я отправлялась в гости к своим друзьям. Но, несмотря на все это, у меня выступили слезы на глазах, когда после стольких лет я вновь увидела в иллюминаторе снижавшегося самолета темные леса и разрывавшие их деревни с обветшалыми домиками, что говорило о приближении к аэропорту Шереметьево.

Двадцать третьего сентября после долгих лет вынужденного отсутствия я вернулась в СССР. То, что я увидела, выглядело жутковато и было настолько нереальным, что мои воспоминания меня не покидали. В огромном напоминавшем мавзолей здании аэропорта с его протяженными залами, вознесенными к небесам потолками, темно-бордовыми мраморными колоннами, темно-серыми и тоже мраморными полами было пусто, как в пещере*. В аэропорту не было ни души, за исключением пары солдат, сиротливо стоявших в карауле. Мои шаги гулко разносились по просторным залам, когда я торопливо шла к стойке паспортного контроля. Ничто не изменилось. Как и в прежние времена, пограничник с каменным лицом сидел в закрытой кабине. Молча, но подозрительно он уставился на меня. Его лицо едва освещала маленькая настольная лампа. Переминаясь с ноги на ногу, я попыталась принять совершенно беспечный вид, пока он целую вечность изучал мои документы и медленно заполнял формы, поочередно глядя то в документы, то на меня, вверх и вниз, вверх и вниз, снова и снова, и во мне постепенно стало расти подозрение, будто что-то со мной или документами действительно не так. Затем он снял телефонную трубку, чтобы позвонить своему неведомому начальству. После невнятного обмена фразами по телефону он опять стал смотреть то на меня, то в документы. В конце концов, когда я уже решила, что все мои надежды пошли прахом и меня обязательно арестуют, послышался металлический шлепок штампа. Мне вернули мой паспорт, и воротца контроля, лязгнув, открылись передо мной.

В те времена официальные представители Интуриста еще встречали всех иностранцев, но поскольку никто не ждал никаких самолетов, то никаких встречающих в зале не было. Немного запаниковав, я стала думать о том, как мне добраться до города. Все офисы по обмену валюты стояли закрытыми. Денег я не имела (рубли провозить запрещалось даже тем, у кого они были, хотя для всего остального мира в них не было никакой нужды). Я оглядела весь пустой аэропорт и все-таки заметила неопрятный киоск с табличкой «Интурист». Достав свои трансферные ваучеры, я направилась к киоску и обнаружила в нем малопривлекательное создание с кричащим макияжем, занятое тщательной полировкой своих красных ногтей.

Уже не помню, как я сумела добраться до гостиницы «Интурист»*, расположенной на тогдашней улице Горького (теперь ей вернули исконное название – Тверская) совсем рядом с Красной площадью и Кремлевской стеной. В «Интуристе» у меня был забронирован номер. Отель выглядел еще более запущенным и потертым, чем 11 лет назад. Была пятница, четыре часа пополудни. В городе стояла липкая жара, я чувствовала себя эмоционально выхолощенной и невыспавшейся. Лишь после долгих препирательств с неприветливой служащей отеля на ресепшене («Вас должны были встретить. Где ваш гид?») я сумела убедить ее в собственном существовании, и она, поворчав, предоставила мне комнату. Кряхтя и позвякивая всеми своими частями, старый лифт с трудом проделал путь наверх и резко остановился, чтобы передохнуть самому. Меня поместили в типичной каморке в советском стиле: узкая и жесткая кровать, спрятавшаяся в нише за слегка выцветшей, плохо закрепленной занавеской, ванная с текущими кранами и обязательными тараканами. Но все это не имело никакого значения. Почувствовав знакомый апельсиновый запах дизенфицирующего средства и услышав за окном шум транспорта на улице Горького, я оказалась буквально захлестнутой эмоциями. Я смогла вернуться назад в СССР!

Будучи хорошо воспитанной, вежливой швейцарской девушкой, я решила, что мне надо позвонить в Институт США и поблагодарить за помощь в получении визы. Я не думала, что кого-то застану на месте, потому что в пятницу с обеда москвичи обычно отправляются на свои дачи, а когда я собралась звонить, было уже далеко за пять часов. Все же я попробовала дозвониться. Однако меня не только сразу соединили с Бережковым, но, что еще более поразительно, он поспешно спросил: «Не можете ли вы приехать к нам прямо сейчас? Мы пришлем машину». Такого со мной не происходило еще никогда. Никто из советских официальных лиц не уделял мне внимания, а учитывая, что меня отлучили от страны более чем на десятилетие, все это выглядело удивительно теплым приветствием.

Чувствуя себя потной невыспавшейся замарашкой, омываемой лишь противоречивыми эмоциями, я судорожно сглотнула и лишь кротко попросила: «Могу я хотя бы руки помыть?» «Да», – ответили мне, но сияющая черная «Волга» подкатила к моему отелю меньше чем через двадцать минут, а водитель дожидался меня внизу. Меня повезли в могущественный Институт США, где я раньше никогда не бывала. Зная о высочайшей репутации института в Америке, я была удивлена тем, что он располагался в желто-белом обветшалом здании XIX века со старомодной крытой аркой подъездных ворот. Институт спрятался на узкой боковой улочке, шедшей параллельно оживленному Калининскому проспекту (теперь его называют Новым Арбатом) с его выстроившимися в линию высотными зданиями. В маленьком полутемном зале-прихожей меня вежливо приветствовал швейцар, проводивший наверх по деревянной лестнице в комнату, где меня ждали Бережков и Виталий Журкин, один из заместителей директора института, с которым я однажды, но довольно давно встречалась в Нью-Йорке. Я не знала, чего мне ожидать.

К моему удивлению, они оба тепло приветствовали меня и участливо поинтересовались: «Что мы можем для вас сделать?» Переполненная эйфорией от своего возвращения, я с улыбкой ответила, что хотела бы посетить церковь и рынок. Эта просьба озадачила их. Никто из них не знал, где поблизости есть церковь и рынок. Журкин отправился звонить по телефону, чтобы это узнать, а Бережков пошел в ближайший книжный магазин за путеводителем. Очевидно, это было совсем не то, что они имели в виду. Я сказала, что хотела бы увидеть Арбатова. Они ответили, что он уже уехал. «Возможно, позже вы с ним встретитесь», – сказали они и предложили мне увидеться еще раз, «чтобы поговорить», в понедельник.

После этой встречи, стоя на углу улицы, окруженная сгущающимися сумерками, расцвеченными лишь огнями Калининского проспекта, я прощалась с Бережковым. «Могла ли я подумать, что буду стоять здесь на углу в Москве – и с вами!» – воскликнула я. Он посмотрел на меня с легкой усмешкой и со значением ответил: «Это потребовало некоторых действий».

Вначале я подумала, что меня приняли с такой быстротой, потому что хотели поговорить с кем-то, все равно с кем, из Штатов и я просто подвернулась под руку. Но, поразмышляв, я поняла, что не все было так просто. Для нашей встречи имелись другие причины: вероятно, Бережков докладывал, что я знаю многих в Вашингтоне, сенаторов и им подобных и что моя книга «Земля Жар-птицы» пользовалась успехом у американской публики. Даже то, что я вообще добралась сюда, появившись внезапно во время моратория на все полеты на единственном самолете, само по себе оказалось значимым. Или, возможно, потому, что, как я узнала спустя три года от высокопоставленного сотрудника КГБ, моя книга, надписанная мною для Андропова, была им получена и что сам Андропов принял решение дать мне визу. Может быть, все это и послужило для них причиной послать за мной машину.

В понедельник настроение уже было другое. Ни о каких церквах и рынках не могло быть и речи. Они хотели говорить о политике – и особенно об ужасном состоянии советско-американских отношений. Я была напугана степенью искаженности их восприятия и уровнем подозрительности и враждебности по отношению к Соединенным Штатам. Когда они обратились к теме сбитого корейского лайнера, Журкин стал очень резким и злым, буквально одержимым в своих обвинениях Соединенных Штатов. «Мы считаем, что президент Рейган воюет с нами! Войну способна навлечь ментальность состояния войны! Мы полагаем, что он хочет уничтожить нас!» Он шипел, как кот, загнанный в угол, но продолжил в оборонительном ключе: «Мы и раньше жили в изоляции. Нам не привыкать. Нам никто не нужен!»

За этой напыщенностью я усмотрела чрезвычайную обеспокоенность и отчаяние, сопровождавшиеся стремлением найти какой-то выход, восстановить отношения, не потеряв лица. То что Рейган шесть месяцев назад назвал Советский Союз «империей зла», их очень уязвило. Снова и снова они возвращались к этому, казалось, они воспринимают каждое слово президента как изречение Евангелия, и хотя я пыталась призвать их больше обращать внимания на то, что он делает, а не на то, что говорит, меня не слышали. Я призывала их подумать о свернутом культурном обмене. «Никогда! – твердо отвечали мне. – Пока не выведут ракеты!»

Русские и особенно советские люди по своей природе конспираторы, они с легкостью пускаются на поиски сложных и злонамеренных объяснений для всего. Чуть позже на той же неделе я поняла, что далеко не только бюрократы, но и простые люди испытывают опасения в отношении намерений Рейгана. Почти все русские, которых я встречала, были шокированы и напуганы происшествием с самолетом, и все-таки они спрашивали меня: «Но зачем он два часа летел над нашей территорией?» Налицо были все более ощутимые признаки надвигающейся бури. Один опытный французский дипломат в Москве с тревогой сказал мне, что он никогда не видел «военного психоза», подобному тому, который можно было наблюдать в советских СМИ.

В тот день в Институте США я услышала, что мне не придется встретиться с Арбатовым. «Он очень занят». Это означало: он не думает, что со мной стоит встречаться, и я попробовала зайти с другой стороны. Речь шла о человеке по имени Радомир Богданов, первом заместителе Арбатова в Институте США. Мне говорили о нем чрезвычайно уважительным тоном как о человеке, обладающем немалой властью в институте и за его пределами. Первого зама в Советском Союзе тех дней обычно надлежало знать, потому что от него зависело течение дел, в организации он часто представлял КГБ. В то время КГБ насчитывал 750 тысяч членов. Он являлся настоящим теневым правительством, у которого были свои государственные деятели и дипломаты, журналисты, солдаты, актеры, священники, янычары, женщины-чистильщицы и убийцы. Ни одна организация в Советском Союзе не была вне его наблюдения и контроля. Тай Кобб поведал мне, что Богданов обладает реальной властью. По слухам, он был генералом КГБ, отвечавшим за все операции комитета в Индии. Кое-кто в нашем посольстве считал Богданова одним из высших чинов в ГРУ (военная разведка). Кем бы он ни был, он обладал властью и связями на самом верху. Мой друг, выдающийся гарвардский профессор Адам Улам, потом говорил мне, что однажды встретился с ним на международной конференции в Европе и проникся к нему уважением за высокий уровень компетентности. Как мне сказали, Богданову никогда не разрешали приезжать в Соединенные Штаты, и этот факт подтверждал слухи. Тай сообщил, что мне следует попытаться познакомиться с ним, если такая возможность представится.

Итак, во время моей второй встречи с Бережковым и Журкиным я попросила встречи с Богдановым, но мне ответили, что это невозможно. Он тоже был «очень занят». И вдруг меня осенило. Я воспользовалась шансом и настойчиво попросила о встрече с ним еще раз: «Но у меня для него сообщение от полковника Кобба». Это возымело действие, и вскоре мне сказали, что Богданов совсем не занят, и провели к нему в приемную, а затем пригласили в кабинет.

Ему было за пятьдесят. Коренастый лысеющий темноволосый мужчина выглядел крепко скроенным, как танк. В отличие от большинства советcких чиновников, всегда принимающих иностранных посетителей в торжественной официальной обстановке, будучи отделенными от посетителя «железным занавесом» из бутылок с минералкой, Богданов сидел за своим столом без галстука и в рубашке с коротким рукавом, окруженный сугробами из бумаг.

Его ищущие глаза властно, но спокойно остановились на мне. Было видно, что он человек, в силу своего положения привыкший к почтению. С улыбкой, которую, можно было счесть приветливой, я сказала:

– Полковник Кобб шлет вам свои наилучшие пожелания и надеется увидеть вас на конференции в Вене.

– Это все? – спросил он, словно не веря, что кто-то может надеяться отнять у него время для такого тривиального сообщения.

– Да, – ответила я, – это все, что он мне сказал.

Я подумала, что он собирается вышвырнуть меня вон, когда он умолк и снова принялся внимательно оценивать меня своим острым взглядом. Я улучила момент и перешла в наступление.

– Отношения между нашими двумя странами очень плохи и становятся еще хуже. Нужно начинать какой-то диалог. Мы готовы. Что вы думаете о культурном обмене?

– Этот вопрос не рассматривается, – возразил он. – Во всяком случае, до тех пор, пока ракеты не будут убраны (имелись в виду ракеты «Першинг», которые США собирались установить в ноябре в Европе).

Он поднял вопрос о том, собирается ли Рейган бороться за свое переизбрание. Будет ли он снова избран? Я твердо ответила:

– Он будет. Он популярен. Вы знаете, что он победит.

Я перешла к проблеме того, что связано с трагедией KAL. Кто несет за нее ответственность? Он заверил меня, что было сделано все возможное, чтобы установить это. Я сказала:

– Вы совершили ужасную вещь, однако, мир циничен и вы можете выбраться из этой ситуации, а вы делаете это плохо.

– Я согласен с вами, – сказал он. Внезапно его глаза сверкнули, и он буквально взорвался, подчеркивая свои слова, потрясая кулаком:

– Вы! Вы не знаете, насколько близка война!

Пораженная его горячностью, я вначале попыталась опровергнуть его слова, думая про себя: «Он лжет. Они всегда лгут. Не верь его словам». Впрочем, напор и искренность его внезапного взрыва вызвали во мне оторопь. Я была настолько шокирована его предупреждением, что не запомнила, о чем еще мы говорили.

Такой была моя первая встреча с этим загадочным человеком. Я, конечно, не подозревала, что у меня будет с ними еще много встреч и что без него я никогда не смогла бы написать свою книгу о дворце в Павловске. Не могу сказать, что мы стали друзьями. Но, несмотря на то что мы находились по разные стороны, я думаю, у нас было взаимное уважение. В тот день мы расстались как противники, но не враги. Я отметила, что когда он поднялся проводить меня, он прихрамывал. Я спросила, что с ним, и он сказал, что страдает тяжелым артритом. Я упомянула своего сына Бобби и его суставные боли, вызванные гемофилией, для преодоления которых он принимал новое лекарство – мотрин. Богданов проявил большой интерес к этому и даже записал его название. Я обещала ему привезти лекарство, когда приеду в следующий раз. Его страстные слова снова и снова звучали в моем сознании, и я не могла отделаться от мысли: «А что, если он именно тот, кем все его считают? Что, если он на самом деле знает нечто?»

Всю оставшуюся часть недели в Москве я пыталась пробить стену твердокаменного отказа разрешить мне вести исследовательскую работу над моей книгой в Ленинграде. Я очень хотела написать об истории и чудесном восстановления из послевоенных руин дворца в Павловске. Я пыталась идти всеми известными мне путями, терпеливо взбираясь по ступенькам бюрократической лестницы лишь для того, чтобы отовсюду слышать отрицательные ответы, применяемые в России на все случаи жизни: «Он только что вышел», «Он на встрече», «Он приболел», «Его вызвали по делу, на военные сборы, на отдых, в санаторий», «Возможно, завтра… завтра… завтра.. на следующей неделе». Даже добравшись до главы Союза писателей, я потерпела неудачу. Ответ был, как всегда, нет.

Я позвонила нашему послу Артуру Хартману и его изящной жене Донне в Спасо-хаус, официальную резиденцию посла, причудливое здание размером с Центральный вокзал Нью-Йорка, построенное богатым русским купцом в конце XIX века. Посол оказался высоким, сдержанным и высокомерным человеком, одетым в прекрасно сшитый костюм, его седые волосы были безукоризненно уложены, словом, он являлся самим воплощением карьерного дипломата из Госдепартамента. Он принял меня со всей учтивостью, но не оказал никакой помощи в решении моих проблем.

Ничего не добившись, я уехала в Ленинград, надеясь после одиннадцати лет найти кого-то из моих друзей. В те давние годы я часто бывала на этом вокзале, смотрела на огромную неоновую надпись ЛЕНИНГРАД, вознесенную над его зданием, чувствуя, что моя жизнь проходит между двумя вокзалами двух городов. Конечно, меня сопровождал немногословный представитель Интуриста. Туристам полагалось ездить только в мягком вагоне, и даже в 1983 году нас заставляли в одиночку занимать все купе. Интуристовский «сторожевой пес» (обычно мужчина) ожидал, пока я не сяду на поезд, и не уходил, не убедившись, что я не выйду из поезда, до тех пор пока он не тронется.

Между Москвой и Ленинградом, на расстоянии почти 400 миль, ходили несколько комфортабельных поездов, которые отправлялись в промежутке между одиннадцатью и двенадцатью часами ночи. Поезд для элиты под названием «Красная стрела», на котором я отправилась, мягко тронулся с места как раз в тот момент, когда стрелка больших часов над перроном замерла на полуночи и в динамиках сразу же зазвучала мелодия советского гимна. В этой огромной стране железнодорожная сеть, построенная в конце XIX века и пересекавшая во всех направлениях ее территорию, играет центральную роль. В одной только Москве девять железнодорожных вокзалов. Русские с трудом верили, когда я говорила, что в таком большом городе, как Нью-Йорк, всего два вокзала.

Тогда все еще сохранились изумительные дореволюционные поезда с широкими вагонами. Мое купе было очень просторным, с диваном размером с двухспальную кровать, аккуратно заправленным простынями и подушками. Окна закрывали занавески со шнурком, перед очень удобными сиденьями, обтянутыми красным бархатом, располагался уютный стол, на котором стояла лампа с красным абажуром. Проводник принес мне стакан чаю из самовара, находившегося в конце вагона. Глядя на заснеженную сельскую местность, я легко представила себе, как Анна Каренина смотрела на тот же пейзаж, возвращаясь из Петербурга после своей судьбоносной встречи с графом Вронским. И все-таки эти удобные старые поезда исчезли навсегда (по слухам, несколько вагонов оставили для высших советских руководителей), их заменили поездами с «современными» советскими более узкими вагонами, c душными перегретыми купе на четырых пассажиров, при том что в концах вагона было оставлено только два вонючих туалета, где имелась небольшая раковина, омываемая тонкой струйкой воды из крана.

Мое купе было одним из двух соседствующих, соединенных с большой элегантной ванной комнатой с широкой металлической старинной раковиной, знававшей лучшие времена. Я заметила, когда садилась в вагон, что соседнее купе заняли два генерала. (Собираясь ко сну, я неожиданно застала одного из них в нашей общей ванной комнате в нижнем белье. Смутившись, как девушка, он спешно ретировался.)

Долго я лежала без сна, слушая ритм вагонных колес, которые, казалось, выстукивали: «Одиннадцать лет, одиннадцать лет». Смогу ли я увидеть снова моих друзей? В Москве я рискнула сделать оборвавшийся звонок одному приятелю-художнику и самым обыденным голосом, на который я была способна, сказать, что еду в Ленинград. В конце концов, под громыханье колес, дополняемое доносившимися до меня неразборчивыми голосами генералов, беседовавших о своих внуках, я погрузилась в неглубокий сон.

Это было холодное туманное утро, и все еще темно, когда я приехала в 7 часов утра в Ленинград. Выходя из поезда, я поняла, что путешествовала в одном из нескольких вагонов, заполненных высокопоставленными военными, и мне пришлось пробираться сквозь множество офицеров, одетых в длинные серые шинели, в папахах, и моряков в темно-синей форме с золотыми пуговицами и в фуражках, обшитых золотыми галунами. Все они тихо двигались в тумане раннего утра. Никогда за все годы своих поездок на поезде я не видела ничего подобного. И лишь слова Богданова отдавались эхом в моей голове. Со страхом я пыталась догадаться, что они могли означать. Зачем всех этих офицеров вызывали в Москву? Будет война?

Я снова поселилась в «Астории». Ничто здесь не изменилось. Я стояла в вестибюле, размышляя, что делать дальше.

Вопреки всему я была уверена, что друзья ждут меня, но как с ними связаться? Несмотря на раннее утро, что-то подвигло меня выйти на улицу и пройтись. Мягкий туман окутал тихий, спящий город. На улице не было ни души. Перейдя такую знакомую мне площадь напротив Исаакиевского собора, я направилась к реке и скверу со знаменитой статуей Петра Великого, к Медному всаднику. Словно во сне, окруженная туманом и тишиной, я стала прохаживаться по дорожке, с обеих сторон огражденной высоким кустарником, где все, казалось, ожидало меня. Время остановилось. Ничто не забыто.

В той же самой коммунальной квартире я встретилась со своими друзьями. Их дети выросли, но их жизнь и борьба не изменились. Разве что не стало хуже. Несмотря на радость, которую я испытала, встретив их после стольких лет разлуки, я не могла убрать из памяти предупреждающие слова Богданова, забыть впечатление от массы офицеров на вокзале и прогнать постоянное ощущение того, что на кону стоят намного более серьезные вещи, чем то, что какая-то американка смогла повидаться со своими друзьями.

Лишь спустя несколько лет я узнала, что в те осенние месяцы произошла череда судьбоносных событий, и именно в это время Соединенные Штаты и Советский Союз слепо сползали к краю пропасти. И я в полной мере смогла оценить и собственное чувство предвидения, и богдановское предупреждение. В тот критический период повышения напряженности между США и СССР трагедия KAL стала первым предупреждением о грядущей опасности, но было и другое происшествие, случившее позднее, 26 сентября 1983 года, – как раз тот день, когда я впервые встретила Богданова, который, как я поняла позднее, располагал сведениями, остававшимися секретными в Советском Союзе и неизвестными на Западе до девяностых годов.

Все произошло в секретном бункере на закрытом военном объекте к югу от Москвы: объект назывался Серпухов-15. Это был командный и контрольный пост cистемы раннего предупреждения о пусках баллистических ракет, представлявший собой передовую линию советской оборонной системы, созданной, чтобы отслеживать пуски американских ракет «Минитмен» с момента, как они покинут свои шахты. Сорокачетырехлетний советский подполковник Станислав Петров, дежурный офицер, находился в кресле командира. Именно он был создателем инструкции, предписывавшей последовательность действий в случае нападения США, но в ту ночь он оказался на дежурстве случайно, лишь для того, чтобы поддержать форму. Внезапно один из советских спутников послал сигнал в бункер, что ядерные ракеты США запущены. Ответственность за оценку того, было ли это так на самом деле или нет, пала на Петрова, находившегося в самом критическом пункте цепочки управления. Вначале он принял это за ошибку, но очень быстро ситуация ухудшилась. Спутник рапортовал еще об одной ракете, и еще, и еще. Система, как рассказывал Петров, начала «реветь», указывая на то, что пять межконтинентальных ракет запущены с территории США. Его долгом было нажать судьбоносную красную кнопку СТАРТ, чтобы начать процесс запуска ответных советских ракет. В пять минут, в течение которых на него обрушилось невероятное давление, мигание электронных карт, звонки телефонов и звуковых систем, Петров решил, что сообщения о запуске могут быть ложными, и позднее объяснил свои действия так: «Вы не можете правильно проанализировать вещи за пару минут. Все, что вы можете сделать, будет основано на интуиции. У меня два аргумента, чтобы защититься. Первый: ракетные атаки не начинаются с одной базы. Войну не начинают с пяти ракет. И кроме всего прочего, компьютеры – вещь безмозглая. Есть много вещей, которые они могут принять за пуск ракет».

Он знал, что спутниковые системы имеют бреши, что их вводили в действие в спешке и они были, как он выразился, еще «сырыми». Так, полностью опираясь на свой разум, он решил, что все произошедшее – сбой компьютера, а не ракетная атака, и не следовал инструкциям, диктовавшим ему предпринять действия, которые привели бы ко всеобщему уничтожению. Петров был подвергнут скрупулезному допросу со стороны начальства относительно принятого решения. Сигнал ложной тревоги, пришедший на компьютер, отследили, он поступил от спутника, который принял солнечное отражение от верхушек облаков за запуск ракет. Сначала генерал-полковник Юрий Вотинцев, командовавший в то время частями противоракетной обороны советских военно-воздушных сил, поблагодарил его за принятое решение (он же сообщил об этом общественности в девяностые годы). Он утверждал, что «верные действия» Петрова «правильно оценены», и ему была изначально обещана награда за храбрость, которую он так и не получил. Вместо этого ему сделали выговор за неправильно заполненный журнал боевого дежурства. Он рано ушел в отставку и пережил нервное потрясение. Потом он жил в подмосковном Фрязине как военный пенсионер.

В 2004 году, спустя двадцать один год после происшествия, Ассоциация граждан мира в Сан-Франциско наградила его Премией граждан мира, и та же ассоциация в 2006 году в Нью-Йорке на специальном собрании в ООН повторила это присуждение. Он дал интервью Уолтеру Кронкайту и другим журналистам. В 2013 году немцы присудили ему Дрезденскую премию. В своем интервью Петров скромно объяснил: «Я, конечно, никогда не предполагал, что когда-нибудь встречусь с такой ситуацией. Это был первый и, надеюсь, единственный случай, когда возникла подобная ситуация. В целом я буду удивлен, если вдруг американцы на самом деле атакуют нас. Мы обучены военной системой тому, что американцы легко могут принять решение об этом. У нас нет возможности судить самим. Мы знаем письменный, но не разговорный английский, потому что никогда не предполагалось, что нам предстоит говорить с кем-либо с Запада. Как военный, я никогда не выезжал из своей страны; у меня даже не было паспорта. Холодная война холодна как лед… Я думаю, что могу сказать: сегодня нет возможности для осуществления случайного запуска. Но когда мы имеем дело с пространством – мы играем роль Бога – и кто знает, что станет следующим сюрпризом».

Глава 4

Назад в США – на шаг ближе

Когда 7 октября я покидала Москву, мне казалось, что за мной захлопнулась стальная дверь. Формальности при выезде были настолько жесткими и неприятными, что улетающие пассажиры с облегчением зааплодировали, лишь только самолет западной авиакомпании оторвался от земли. Я летела в Женеву, где родные готовились отмечать шестидесятилетие моего кузена Пьера Лалива, швейцарского юриста, уважаемого и известного профессора в области права. Моя добрая подруга Иоганна Хёрлер везла меня по хорошо знакомым мирным улицам города страны моих предков, а я при этом ощущала внутри себя разительный контраст с сильными эмоциями, пережитыми мной за недели, проведенные в Советском Союзе, и мне снова показалось, будто я высадилась на другой планете. Пока мы ехали, подруга весело болтала, знакомя меня с семейными новостями и планами проведения предстоящего дня рождения. Самой большой ее проблемой в тот момент был выбор подходящего ресторана. Ее слова, казалось, шли откуда-то издалека. Вместо них я слышала, как в моей голове звенит суровое предупреждение Богданова: «Вы не представляете, насколько близка война!» И хотя я восприняла его предупреждение как преувеличение, беспокойная мысль не уходила: «А что, если это правда? Что, если он знает нечто?»

Иоганна привезла меня в просторный дом Пьера, окруженный большим садом. Меня приняли здесь с особой швейцарской веселой и безмятежной основательностью, дававшей ощущение, что ничто неправильное просто не может произойти. Дом был переполнен детьми, друзьями семьи, и я пробралась на самый верхний этаж в маленькую комнату для занятий шитьем, где была еще одна кровать. Той ночью, пытаясь успокоить расшалившиеся нервы, я глядела из окна на мирные окрестности. Вконец измотанная, я наконец заснула, но лишь для того, чтобы проснуться среди ночи с абсолютно ясной головой, словно все происходило посреди бела дня. Я села на кровати в полной темноте и как будто вновь услышала четкую команду: «Поезжай домой!» И затем, так же неожиданно, как проснулась, я провалилась обратно в сон.

Следующим утром импульс, заданный мне ночным приказом, оставался таким же явным. Конечно, не стоило пытаться объяснять моим женевским родственникам, что я слышу ночью голоса. Но я сказала Иоганне, что у меня есть серьезные обязательства в США и что я, конечно, останусь на обед в честь дня рождения, но сразу после мне надо уехать. Я не хотела привлекать внимание к своему отъезду и лишь попросила ее помочь мне с поездом до Парижа. Билет на чартерный авиарейс из Парижа у меня был, но его следовало поменять на более раннюю дату. Шансы на успех казались небольшими. Впрочем, когда я приехала в Париж, мне сообщили, что для меня есть одно место на рейс «Пакистан Эйрлайнс» до Нью-Йорка, и меня это устроило.

Пока я во тьме ночи летела домой над Атлантикой и размышляла обо всех странных событиях и беседах в Москве, в памяти всплыли слова отца о том, что каждый ответственный гражданин должен действовать. С каждой преодоленной милей полета во мне крепла убежденность в том, что пришло опасное время, наступил действительно критический момент и что я каким-то образом должна рассказать о том, что видела и что испытала, побывав в Советском Союзе: о растущей демонизации с обеих сторон, об острой враждебности, которую все выражали, – и я должна озвучить свою уверенность, что пора снова начинать что-то вроде дискурса с Советами, и делать это поскорее. Непрошеная идея, пришедшая, казалось, прямо из воздуха, в моем сознании становилась все определеннее. Чиновники не сделают ничего: мне надо добраться до самого верха, до самого президента Рейгана. Понятия не имею, откуда у меня взялась эта нелепая мысль. Однако она взялась и при этом самоутвердилась. Но как это осуществить?

Своих детей я всегда наставляла уверенно идти по жизненному пути и говорила при этом, что они могут добиться встречи с кем угодно, с любым человеком в мире, независимо от того, насколько он могуществен, ведь от любого человека нас отделяет лишь пара рекомендаций. Почему я считала, что нужно получить лишь две рекомендации? Сама не знаю, но мне стало ясно, что наступил черед проверить это на практике. И сразу, как только я вернулась в Штаты, я отправилась в Вашингтон и остановилась у своей близкой подруги Мэрилин Суизи, теплой и щедрой женщины, с которой я впервые встретилась после публикации книги «Николай и Александра». Мэрилин была специалистом по искусству Фаберже, русофилкой, перешедшей в православную веру, и одной из немногих американок, глубоко понимавших мистические и нередко таинственные эмоции, вызываемые Россией. Но когда я, взгромоздившись на стул в углу ее девственно-белой кухни, хлебнув для храбрости рюмку ледяной водки, объявила: «Хочу видеть Рейгана», даже Мэрилин, снисходительно сказав: «Конечно, дорогая», определенно решила, что я не совсем в своем уме.

«Нет, я серьезно», – продолжала я. Кто из тех, кого мы знали, мог помочь? Мы подумали о Ростиславе Ростроповиче, знаменитом виолончелисте, с которым я виделась несколько раз и кто восторгался моей « Землей Жар-птицы». Он в то время жил в Вашингтоне и имел репутацию друга судьи Уильяма Кларка, в то время советника Рейгана по национальной безопасности. Мэрилин позвонила Ростроповичу, и, к сожалению, мы узнали, что тот находится за рубежом, в длительной гастрольной поездке. Больше никто полезный не приходил нам в голову. Я отправилась домой. На минуту я почувствовала, что оказалась в тупике, но решимость меня не покинула. Должен быть другой путь.

От Элен Джексон, вдовы моего старого друга сенатора Генри Джексона, умершего 1 сентября, мне пришло приглашение посетить церемонию освящения новой подводной лодки «Трайдент», которая должна была состояться в Нью-Лондоне. Все предыдущие «трайденты» называли в честь того или иного штата, но в противовес этой традиции новую субмарину собирались назвать в честь сенатора Джексона в память о той твердой поддержке, которую он оказал созданию этого мощного орудия войны. Из приглашения я узнала, что судья Кларк там тоже будет, и с надеждой на встречу отправилась в Нью-Лондон, полагая, что я смогу поговорить с Кларком на приеме после церемонии.

На входе в военно-морскую базу в Нью-Лондоне я прошла сквозь мрачно настроенную группу демонстрантов, протестовавших против ядерного оружия. Они изображали скелеты и надели на головы маски наподобие черепов. Мне пришлось пройти через множество контрольно-пропускных пунктов, прежде чем я увидела эту огромную подводную лодку устрашающего вида: она была длиной 170 метров, водоизмещением 18 750 тонн, что было больше любого круизного лайнера. Лодка в случае необходимости могла находиться в океанских глубинах на протяжении двух лет без всплытия и нести в себе, как мне сказали, ядерные ракеты, способные уничтожить десять миллионов человек. Это было грозное оружие, и Соединенные Штаты имели больше дюжины таких монстров1. Офицеры и матросы, великолепно выглядевшие в своих блузах, выстроились на верхней палубе могучей субмарины, лежавшей словно гигантский серый крокодил в ожидании того, как о ее борт разобьют бутылку шампанского и ей можно будет соскользнуть в воду.

Когда бы я ни путешествовала между двумя континентами, всегда в течение нескольких дней после возвращения я чувствовала, словно половина меня осталась там, позади, и физическое ощущение того, другого мира, оставалось со мной. Всего несколько дней назад я была в Ленинграде, ехала в автобусе, настолько плотно набитом пассажирами, что я не доставала ногами до пола. Отчаянно пытаясь нащупать ногами пол, я ухватилась за ближайшего человека, притиснутого ко мне давкой. Им оказался майор Советской Армии. Несколько остановок мы проехали, качаясь вместе с толпой, и он все время поддерживал меня, а когда нам обоим надо было выходить, он любезно помог мне сойти. Когда я поблагодарила его, он лихо взял под козырек. Я помнила юных призывников в их тяжелых шинелях, устало и одиноко сидевших на заднем сиденье автобуса. И когда я слушала воинственную музыку, церемонные речи, всматривалась в наших с иголочки одетых офицеров и матросов, таких стройных и высоких, эти две сцены для меня слились воедино.

Из потока воспоминаний меня вывело объявление по громкоговорителю: «Судьи Кларка не будет с нами сегодня. Он только что покинул пост советника по национальной безопасности. На этом посту его заменил полковник Роберт Макфарлейн». Вот и все. Расстроенная, я отправилась на прием, где со мной поздоровались Элен и ее дочь Анна Мэри Джексон, чтобы наблюдать за тем, как наши офицеры в синей форме отдают должное напиткам, смеются и шутят со своими друзьями под мелодии Гленна Миллера сороковых годов. И вновь мрачные слова Богданова эхом отозвались в моей голове. Я должна продолжить свои попытки.

Я решила, что раз не могу попасть к президенту, то сенаторов-то нескольких знаю. Скуп представил меня многим из своих коллег по Сенату, и некоторые из них предложили мне встретиться для беседы. Среди них были сенаторы Сэм Нанн от Джорджии, Джон Уорнер от Виргинии, Тед Стивенс от Аляски, Боб Доул от Канзаса и молодой Ал Гор от Теннесси. И кроме того, меня представили нескольким конгрессменам. Лучше всего я знала Билла Коэна, в 1978 году ставшего сенатором от моего любимого штата Мэн, где я с детства проводила летние месяцы. Я познакомилась с ним в 1973 году, когда он был новоиспеченным конгрессменом, и позднее неоднократно с ним встречалась. Итак, я снова отправилась в Вашингтон и 20 октября встретилась с Биллом, который в то время был старейшим членом Комитета Сената по вооруженным силам и обладал большим опытом в вопросах контроля над вооружениями. Перед нашей встречей меня вдохновили великолепные фотографии с видами штата Мэн на стенах его кабинета и теплый прием его старшего помощника.

Провидение было за меня. По каким-то причинам Билл в тот день оказался расположен к беседе, и мы беседовали несколько часов, иногда прерываясь из-за его отлучек на процедуры голосования. В просторном кабинете сенатора в Рассел-билдинг мы говорили о многом – о романе, который он в то время писал, о его поездке в Советский Союз, о поэзии и его встрече с Евгением Евтушенко. Я рассказала Коэну о своих встречах в Москве и о моем убеждении, что мы имеем дело не просто с обычной советской свирепостью, а с чем-то более серьезным. Мой посыл был: «Горим! Горим!»

«Прекратите думать о бюджете, – говорила я. – Нам надо найти путь к тому, чтобы возобновить в какой-то форме разговор с Советами хотя бы о чем-то». Из моей недавней поездки я вынесла, что при всей их враждебности и воинственности они как раз сейчас готовы искать выход из ситуации – пойти на культурный обмен, например.

Внезапно он остановился, сказал: «Знаете, вам надо поговорить с Бадом Макфарлейном» и направился к телефону. «Хэлло, Бад. У меня здесь сидит женщина, которая много знает о России. Тебе нужно с ней увидеться».

Голос на другом конце трубки выразил согласие, и Билл дал мне номер телефона, сказав, чтобы я позвонила и договорилась о встрече. Так благодаря Биллу я оказалась на одну рекомендацию ближе.

Когда я смотрю на свои записи за ту неделю, то вижу, как много всего удалось привести в движение, и удивляюсь тому, скольких людей я смогла повидать: Джека Мэтлока и Тая Кобба в Совете по национальной безопасности; Мадлен Олбрайт, тогда еще преподававшую в Джорджтауне и пригласившую меня выступить на своих занятиях; Билла Одома, в то время работавшего ассистентом руководителя персонала военной разведки; епископа Василия Родзянко из Американской православной церкви, отца Виктора Потапова из «Голоса Америки». Но самой неожиданной из всех встреч стала та, что состоялась с подачи Элен Джексон.

Вопрос о еврейской эмиграции из Советского Союза был своего рода крестовым походом для ее мужа, но кроме того, существовала и активная женская организация под названием «Жены конгрессменов за советское еврейство», собиравшаяся на той неделе в голландском посольстве в Вашингтоне, чтобы выслушать сообщения о недавней поездке своих членов в Советский Союз. Приглашались только жены конгрессменов, но Элен сделала для меня исключение. Из всех сообщений, что я прослушала в тот день, лишь два выделялись своей красноречивостью и страстностью. Одно сделала Рен Уирт, жена конгрессмена-демократа Тимоти Уирта от Колорадо2, другое – Тереза Хейнц, жена сенатора-республиканца Джона Хейнца от Пенсильвании3. Будучи под большим впечатлением от этих выступлений, я подошла к ним и поблагодарила за вдохновенные слова и содержательные речи.

С того дня началась наша дружба, длящаяся уже долгие годы. Я восхищаюсь ими обеими и их невероятными достижениями. Энергичные организаторы, жены влиятельных людей и, кроме того, лидеры в сферах своих собственных занятий, они смогли добиться всего, оставаясь при этом прекрасными, элегантными и обворожительными. Находясь рядом с ними, я чувствовала себя карликом при паре инфант4. Часто приезжая в Вашингтон в годы президента Рейгана, я останавливалась либо у Уиртов, либо у Хейнцев, и те и другие были гостеприимными, всегда поддерживали меня и были щедры. Их информированность и прекрасное понимание жизни Вашингтона безмерно помогли мне успешно миновать все опасные рифы столицы.

Я совершила много больше, чем могла надеяться, но моя конечная цель все еще оставалась далекой. Мне всегда нравилась остроумная фраза Черчилля: «Успех – это способность идти от поражения к поражению, не теряя оптимизма!» Я продолжу свои попытки. Благодаря Биллу Коэну у меня теперь как минимум есть номер телефона в Белом доме, и хотя я не жду многого, но попытаюсь.

Когда я набрала номер телефона Белого дома, дружелюбный голос вразумительно ответил, что мне предоставят двадцать минут для встречи с полковником Макфарлейном. Немного, но это означало приоткрытую для меня дверь. Я вернулась в Нью-Йорк и стала работать над тем, чтобы подогнать свои записи точно под выделенное время. Я не слишком хорошо печатаю. Увы, в раже феминистской бравады времен моей юности, когда отец настаивал, чтобы я выучилась стенографии и машинописи, чтобы стать секретаршей, я восстала и возмущенно воскликнула: «Никогда!» Очень глупо. Всегда об этом потом жалела. С трудом (это была докомпьютерная эпоха) я отпечатала свою записку для полковника. Все его звали Бад, и я поняла, что не могу вспомнить его имя. Пришлось позвонить другу – Хедрику Смиту, возглавлявшему тогда вашингтонское бюро «Нью-Йорк таймс». Без каких-либо колебаний Рик уверенно ответил: «Уильям». (Если « Нью-Йорк таймс» не знает, то кто тогда?)5

Рик дал мне еще и краткую аналитическую справку о Макфарлейне. «Бад, по сути, играет роль впереди идущего. Он расположен выслушивать, но при этом не дает понять, что он думает сам о предмете беседы. Он прямая противоположность тебе. Ты эмоциональна и инициативна. Он сдержан, рационален».

Рик знал меня не так хорошо, как он думал, что знает – в данном случае – Бада. И, не наводя справки в другом месте, я уважительно адресовала свою записку: «Полковнику Уильяму Макфарлейну».

Как часто судьба кроется в деталях. Еще в бытность репортером мне приходилось видеть, как люди временами буквально леденели, когда видели свое имя написанным неверно. Я сама знаю, что когда кто-нибудь тебе скажет: «Мне нравится ваша книга», а потом неправильно напишет твое имя, то все, что он говорит, затем уже теряет значение. Уже в самолете в самый день назначенной встречи, 2 ноября, я случайно заглянула в свежий номер «Нью-Йорк таймс», который читал мой сосед, и заметила статью, озаглавленную «Военные в Белом доме». К моему ужасу одно имя выделялось на странице: полковник Роберт Макфарлейн! А вовсе не Уильям. А я-то лечу на встречу с ним! Мое сердце оборвалось. Я чувствовала, что когда он увидит, что мне нельзя доверить даже написание его собственного имени, все мои тщательно прописанные заметки разом обесценятся. Что мне делать?

Пройти в Белый дом, не важно, в который раз (оставим в стороне случай, когда это твой первый визит), – это по-настоящему круто. Во-первых, нужно пройти процедуру тщательной проверки охранниками у ворот, ответить на их вопросы, за которыми следует проверка полученных ответов по телефону, затем тебе на шею вешают официальный именной пропуск, и, наконец, ты входишь под своды офиса в цокольном этаже, где весьма прохладная атмосфера приглушенно передает ощущение невиданной власти. Все залы обрамлены большими фотопортретами улыбающегося президента с поднятой в приветствии рукой, обращающегося к толпе. Отчаянно пытаясь выглядеть непринужденно, я проследовала в кабинет советника по национальной безопасности, находившийся в цокольном этаже (позднее его переместили в более изысканные помещения Западного крыла). Там со мной приветливо поздоровалась дружелюбная женщина, представившаяся Вильмой Хэлл. Она была секретарем полковника Макфарлейна. (Вильма всегда с гордостью произносила слово секретарь, не употребляя более модное феминистское слово ассистент). Быстро сообразив, что мне надо делать, и заботясь лишь о том, чтобы мое вранье выглядело правдоподобно, я набрала побольше воздуха и сказала, надеясь, что выгляжу естественно: «Миссис Хэлл, по дороге к вам я заметила, что мой секретарь (которого у меня, конечно, не было вовсе) неправильно напечатала имя полковника Макфарлейна». Она спокойно ответила мне: «Я позабочусь об этом».

Удивительно, но ей хватило нескольких минут, которые я потратила на то, чтобы дойти от ее стола до двери во внутреннее святилище, чтобы вернуть мою записку с незаметно исправленным именем. Что было бы, если бы Вильма не помогла? Остальная часть истории вполне могла и не произойти.

Я навсегда осталась благодарна Вильме за спасение в тот мой первый день. Каштановые волосы, мягкий взгляд карих глаз и сдержанные манеры настоящей леди делали Вильму больше похожей на благонамеренную матрону из благополучного пригорода, вроде тех, на ком держится «Джуниор лига», чем на одну из наивысших по рангу представительниц неведомой, неслышной, невидимой сестринской общины невероятно эффективных профессиональных секретарей, находящихся на государственной службе. Благодаря таким, как Вильма, «Большие колеса» административной машины Вашингтона крутятся столь гладко. За годы президентства Рейгана мне довелось хорошо ее узнать, и я не перестаю восхищаться и уважать ее за такт и дипломатичность. Больше двадцати семи лет она прослужила в должности исполнительного ассистента одного из самых влиятельных членов кабинета, и в этой роли побывали и Генри Киссинджер, и Александр Хейг, и Бад Макфарлейн, и Колин Пауэлл. Она знала всех по имени и могла найти кого угодно из членов кабинета за считанные минуты. Оставаясь спокойной и приветливой, она ежедневно отвечала на сотни телефонных звонков и как-то умела дать почувствовать каждому звонившему, не важно, какое положение он занимал, что с ним готов говорить значительный человек, но, к сожалению, этот человек «как раз сейчас находится на встрече», и всегда убеждалась, что звонивший завершает разговор с ощущением собственной значимости, испытывая самоуважение.

Вильма приступила к работе в 1960 году в Пентагоне, десять лет работала у секретаря Военно-воздушных сил, потом ей предложили перейти в Белый дом, чтобы «временно» поработать с Генри Киссинджером в ночную смену – с 7 часов вечера и до половины третьего ночи, а в это время ее муж Рон, служивший главным фотографом Военно-воздушных сил, в обязанности которого входило запечатление истории ВВС, оставался дома с детьми. Ей предложили остаться в Белом доме насовсем, и в последующие годы она работала с двенадцатью советниками по национальной безопасности, как с демократами, так и с республиканцами, от Киссинджера до Бергера, являясь в 2003 году самым старшим членом этого удивительного сестринского сообщества. Свою роль она однажды описала очень скромно: «Политики приходят и уходят, но им необходимы люди, воплощающие административную преемственность. У политиков много времени уходит на то, чтобы подняться вверх и идти дальше, поэтому им нужны люди, действующие как исполнители, способные помочь им начать свою работу и делать дело». Выйдя в отставку и зная тысячи секретов, она ведет неприметный образ жизни. Она может многое поведать, но никогда ничего подобного не сделает.

Итак, спасенная Вильмой, я вошла и увидела Макфарлейна, сидящего за своим столом, низкая лампа наполовину освещала его лицо. На полках за его спиной выстроились книги по международным отношениям. Он учтиво встал и спокойным, чуть медлительным голосом поздоровался со мной. Полковник был среднего роста, c коротко стриженными чуть рыжеватыми волосами. Во взгляде его серо-голубых глаз читалась болезненная усталость. Одетый по-морскому аккуратно в синий китель, тщательно выглаженные серые брюки, в надраенных до блеска ботинках, он производил такое сильное впечатление хрустящей чистоты и свежести, словно только что вышел из душа. Подобное впечатление могут производить только военные. Пока все доказывало, что Рик был прав. Стало ясно, что передо мной вышколенный офицер морской пехоты, умеющий жестко контролировать свои эмоции, но я почувствовала в нем и честность, и спрятанную в глубине чувствительность, и это сразу меня к нему расположило. Не забывая о том, что время пошло, я приступила к хорошо отрепетированному использованию своих двадцати минут.

Я объяснила, что только что вернулась из Советского Союза и что в результате проведенных со мной бесед в Институте США я почувствовала, как чрезвычайно важно поскорее найти какие-то способы снижения напряженной ситуации. Эти разговоры дали мне некоторую надежду на то, что есть возможность вернуться к обсуждению свернутого Соглашения в области культуры. Постоянно сверяясь с часами, я закончила свою речь в точном соответствии с выделенным мне временем, но, к моему удивлению, когда я закончила, офицер не встал с кресла. Вместо этого он сказал: «То, что вы рассказали, очень интересно. Не смогли бы вы прийти к нам еще раз для более обстоятельного разговора? Не могли бы вы прийти для двухчасовой беседы?» Мне следовало позвонить Вильме, чтобы согласовать дату. И так же как и за две недели до этого, я вновь прошла в тот же самый кабинет, на сей раз чувствуя себя уже более уверенно, и мы проговорили все два часа. После нашей встречи Бад спросил меня: «Не могли бы вы изложить на бумаге все то, о чем говорили?» Я ответила, что смогу, и сделала это.

Сражаясь с непривычным для меня слогом правительственного общения и не доверяя самой себе, я позвонила сыну Бобу и попросила помочь. Ему такая форма выражения была хорошо знакома, поскольку он провел год на стажировке в аппарате сенатора Джексона и работал вместе с молодыми тогда Элиотом Абрамсом и Ричардом Перлом, которым предстояло стать настоящими светилами в политике. Все они получили хороший тренинг под руководством Дороти (Дики) Фосдик, напористой знаменитой женщины, являвшейся старшим советником сенатора по вопросам внешней политики. Боб, служивший в то время священником в храме Благодати (Грейс-Черч) Епископальной церкви в Нью-Йорке, ждал меня в скромной пиццерии недалеко от Центрального вокзала и помог отшлифовать и отредактировать мою записку. Я послала ее Баду, а вскоре мне позвонила Вильма и попросила снова приехать в Вашингтон.

На сей раз я застала Бада сидящим с моей запиской в руках. «Я говорил об этом с президентом, и он очень заинтересовался».

Мы стали обсуждать отдельные пункты моего доклада, и тут я неожиданно для себя самой сказала:

– Пошлите меня. Я смогу говорить с ними.

Не знаю, как у меня хватило сил предложить это, но после моего недавнего опыта пребывания в Советском Союзе и долгих лет общения с самыми разными русскими людьми я действительно была уверена, что смогу.

Бад задумался и ответил:

– Если мы сможем начать какой-то диалог с Советами, чтобы дать им понять, что наше возобновленное осознание своего предназначения, силы и решимости не направлено против их системы и что мы не стремимся к ее изменению, то тогда диалог может привести нас к нахождению способа сосуществования.

Прощаясь со мной, Бад сказал:

– Я очень хочу, чтобы они знали, что мы не настроены враждебно.

Он произнес это с таким нажимом и с такой очевидной болью, что я, пытаясь хоть чуть-чуть развеять его мрачное настроение, шутливо ответила:

– Хорошо, если вы меня пошлете, то я дам им знать, что вы не враждебны им.

Мне предстояло часто видеться с Бадом, и я все больше восхищалась им. Про себя я называла его «белым рыцарем». Он был человеком верующим и активным членом своей Пресвитерианской церкви, а кроме того преданным семьянином и супругом. Кто-то однажды заметил, что своей романтической душой Бад обязан шотландскому соотечественнику Роберту Бёрнсу. Это похоже на правду, и я вспоминаю, как однажды вечером, когда в сгущающихся сумерках мы завершали нашу встречу, Бад внезапно остановился и, взглянув на часы, произнес: «Ровно в это время двадцать шесть лет назад я сделал предложение своей жене».

Будучи интернационалистом, сторонником мира и согласия, он был образцовым военным, дисциплинированным, благородным, преданно служившим своей стране и президенту. На посту советника по национальной безопасности он постоянно подвергался ястребиным атакам со стороны других сотрудников Белого дома, не брезговавших распространением порочащих его слухов. В результате скандала «Ирангейт» в 1985 году он ушел в отставку, и президент Рейган потерял своего выдающегося и бескорыстного советника, а я – одного из немногих людей, у кого я могла найти поддержку в Белом доме.

Когда я впервые встретилась с Макфарлейном в последние дни «бабьего лета» 1983 года, все американские семьи были поглощены решающими играми бейсбольной Мировой серии и подготовкой детей к началу занятий в школе. Самой большой популярностью пользовался фильм «Большое разочарование» (The Big Chill) о тревогах поколения бэби-бума. А между тем у Соединенных Штатов и Советского Союза на двоих имелось больше двадцати тысяч ядерных боеголовок и, по мнению ряда историков холодной войны, это было время, когда сверхдержавы мало-помалу сползали к краю ядерной войны.

Как мало я знала, когда столь решительно предложила: «Пошлите меня!» Уже произошла трагедия сбитого 1 сентября авиалайнера рейса KAL 007, и сейчас все знают, что на смертельно больного Андропова, постепенно впадавшего в паранойю, все сильнее влияли сторонники жесткой линии в его правительстве, а сам он все больше убеждался, что его страна проигрывает технологическую гонку. Его мучила мысль, что США планируют нанесение первого удара. Речь Рейгана об «империи зла» в марте 1983 года и его заявление о системе Стратегической оборонной инициативы (СОИ), которую американские ученые считали нереализуемой, в Советском Союзе восприняли всерьез. Мой опыт говорил мне, что Советы твердо уверены в том, что американцы способны осуществить все, что придет им в голову. Все это наряду с планами США разместить ракеты «Першинг-2» в Западной Германии рассматривалось Советами как последнее предупреждение за шесть минут до удара и питало их подозрительность.

Олег Калугин, информатор из КГБ, сообщал о том, насколько сильно Андропов не доверял американским лидерам. В среде престарелых и больных руководителей Советского Союза возобладал параноидальный страх перед внезапным нападением. Полковник КГБ Олег Гордиевский, бывший двойным агентом в Лондоне, писал о том, что уже были приняты подробные секретные приказы для всех сотрудников КГБ, призванные выявить и сообщить о признаках готовящегося нападения. Часть этих приказов была совершенно надуманной и нелепой. Так, агент КГБ высшего ранга сообщал, что получил инструкции из Москвы считать «важным признаком британских приготовлений к войне возможное увеличение закупок крови»; агентам также было приказано наблюдать за признаками того, что «Церкви и банкам» посланы предварительные оповещения о ядерном нападении. Гордиевский предупреждал британцев о том, что советская паранойя выросла до угрожающих размеров, но его предупреждение проигнорировали.

В ноябре 1983 года (2—11 ноября) десятидневные учения НАТО под названием «Опытный лучник-83» (Able Archer 83) еще больше возбудили опасения Советов. Эти учения проводились ежегодно, и в них принимали участие союзники США по НАТО. Учения предусматривали проверку управления командованием в случае ядерной войны, изображая конфликтную ситуацию, завершающуюся скоординированным использованием ядерных сил. В тот период ухудшения отношений Советы все больше уверялись в том, что такие учения вполне могут являться приготовлениями к настоящему первому удару. Опасения обострялись еще и тем, что впервые в программе учений произошли некоторые важные изменения, предусматривавшие применение новых форм кодированных коммуникаций, и, что еще более важно, в них должны были принять участие главы государств, включая президента Рейгана.

Часть советников Рейгана совершенно не желали верить, что Советы на самом деле испытывают страх, и многие считали сообщения об этом пустой пропагандой. Кто может подумать, что мы нанесем первый удар? Шульц полагал, что это «невероятно, по крайней мере в том, что касается нас». Английский премьер-министр Маргарет Тэтчер и немецкий канцлер Гельмут Коль приняли предложение об участии в учениях, и Рейган, Буш и Уайнбергер собирались сделать то же самое. В беседе со мной Макфарлейн рассказывал о своих предчувствиях того времени. Когда министр обороны Каспар Уйанбергер сказал Баду: «Они никогда не подумают, что мы можем это сделать», тот ему ответил: «А что, если они все-таки так подумают?» Макфарлейн, советник по национальной безопасности, понимая все опасные последствия участия в таких военных учениях, предусмотрительно отверг идею об участии в них Рейгана. Этот не очень известный случай многими историками сейчас рассматривается как момент, когда мир ближе всего находился к порогу ядерной войны со времен Карибского ядерного кризиса 1962 года.

Я, конечно, не следила за всем этим, когда пришла в кабинет Макфарлейна, смело предложив поговорить с Советами и настаивая, что что-то надо делать, и делать быстро. Не знаю, почему я ощущала это так сильно, но с того раннего утра в октябре, когда я внезапно проснулась в Швейцарии, я была охвачена глубоким ощущением чрезвычайности, и события действительно следовали одно за другим с большой быстротой.

Глава 5

Первая встреча с президентом 17 января 1984 года

С Макфарлейном я последний раз виделась 23 ноября. А через несколько недель, незадолго до Рождества, мне вечером позвонил Джек Мэтлок1. Немного нервничая и как бы нехотя, он сказал, что «было принято решение» отправить меня в Москву для переговоров с Советами в том ключе, о котором я говорила на встречах с Бадом. Мне предстояло отправляться уже через три недели, и поэтому нужно ехать в Вашингтон в начале января, чтобы подготовиться к поездке. Я сразу ему сказала, что поскольку Советы чрезвычайно большое внимание уделяют всяким рангам, то мне нужно получить какой-то статус – специального посланника президента или что-то в этом роде, чтобы меня восприняли всерьез. (После нашей встречи с Бадом я писала ему об этом.) Быть может, я и ошибаюсь, но мне показалось, что Джеку мой вопрос о получении «ранга» не понравился. Он смешался и сказал, что такое назначение потребует одобрения Конгресса и займет много времени. В этом он был прав, и поскольку при всех встречах с Бадом я сама настаивала на том, что действовать надо быстро, то согласилась ехать как частное лицо.

В душе я нисколько не сомневалась, что только военный человек, полковник морской пехоты, Бад Макфарлейн был способен допустить саму мысль, что я могу принести пользу, и только он в ответе и за мою первую встречу с президентом Рейганом, и за эту первую поездку в Москву в роли «бэк чэннел» – неофициального канала связи2. Ни один чиновник так бы не поступил. (Чиновник все сделал бы как раз наоборот. Секретари в Белом доме говорили мне, что некий высокопоставленный чин в сфере внешней политики, враждебно настроенный и завистливый, устроил скандал, требуя ответа: «КТО одобрил эту встречу?» Свидетель всего этого сказал мне: «Бад просто его проигнорировал».)

Я очень рада тому, что когда отважно предложила: «Пошлите меня. Я могу с ними разговаривать», в действительности не знала, насколько тяжелой была вся ситуация, иначе мне не хватило бы храбрости. В последние месяцы 1983 года отношения между США и СССР зашли в тупик. В сентябре произошел инцидент с корейским самолетом, а в ноябре американские ракеты «Першинг», нацеленные на Советский Союз, установили в Европе. В середине декабря 1983 года в Женеве советский переговорщик Юлий Квицинский покинул переговоры, зло бросив: «Все кончено». Переговоры о контроле над ядерными вооружениями были прерваны на неопределенное время, оставив и США, и СССР в положении, когда впервые за 14 лет между ними не велись никакие переговоры о контроле над вооружениями.

В состояние глубокой заморозки впали даже постоянные дипломатические отношения. «Обе стороны, – писал журнал “Тайм”, – вступили в длинный период неподвижности в отношениях между сверхдержавами и эскалации гонки вооружений». Направляя друг против друга вербальные ракеты, Рейган мог назвать Советский Союз « империей зла», а Андропов в ответ заявить, что администрация Рейгана «окончательно развеяла иллюзии, что с ней можно иметь дело». Американские карикатуристы изображали Андропова в виде космического пришельца-мутанта, а в Советском Союзе к рисункам президента США в образе стрелка-ковбоя добавляли свастику и пририсовывали Рейгану физиономию Гитлера. К началу 1984 года отношения ухудшились настолько, что дальше некуда.

Обложка первого выпуска журнала «Тайм» в 1984 году, вышедшего в свет 2 января, как всегда, была посвящена «Человеку года». На ней были изображены нахмуренные Рейган и Андропов, повернувшиеся спиной друг к другу. В «Бюллетене ученых-атомщиков» Джеймс Кракрафт написал: «1983 год был плохим годом в отношениях между США и СССР, и по всему видно, что 1984-й обещает стать еще хуже». Исполнительный директор Ассоциации по контролю над вооружениями в Вашингтоне Уильям Кинкэйд добавил: «Советско-американские отношения находятся в самом отравленном состоянии со времен Кубинского кризиса 1962 года и, возможно, даже со времен панического ожидания начала войны в 1946-м». С ним соглашался Бернард Филд, главный редактор «Бюллетеня ученых-атомщиков»: «Никогда еще после устрашающих дней Кубинского ракетного кризиса мир не был так близок к Третьей мировой войне». Тогда же в январе 1984 года редакторы «Бюллетеня» провозгласили, что человечество находится «на судьбоносном перекрестке в ядерной истории», и передвинули стрелки Часов Судного дня на одну минуту вперед, остановив их за три минуты до полуночи3. Это стало действительно зловещим указанием на сложившееся положение, потому что лишь однажды за 39 лет своей истории и в ответ на испытание водородной бомбы предупредительная стрелка была ближе к полуночи, чем теперь. Середина восьмидесятых в Соединенных Штатах была временем апокалиптических страхов и тревоги из-за ядерного оружия. Люди строили бомбоубежища, а учителя в школе учили детей, как правильно прятаться под партой в случае нападения.

В первую же неделю января я уехала в Вашингтон, чтобы вместе с Бадом и Джеком подготовиться к своей поездке. Меня предупредили, что наши встречи будут носить абсолютно секретный характер и что о них знают лишь Бад, Джек и Том Симонс, глава советского отдела Государственного департамента. В своем знании России я была уверена, как и в способности разговаривать с русскими, с которыми всегда находила общий язык, даже с самыми идеологически упертыми коммунистами. При этом я, знавшая, как надо беседовать с самыми могущественными сенаторами и офицерами США, и умевшая препираться с самыми замшелыми бюрократами и хорошо замаскированными офицерами КГБ в Советском Союзе, совсем не представляла, как следует вести себя с сотрудниками Государственного департамента. Возможно, потому, что мой стиль слишком отличался от свойственной им профессиональной непрозрачности поведения. Вежливо, но безапелляционным тоном мне дали понять, что они нисколько не доверяют таким неизвестно откуда берущимся в море политики, отвязанным и потенциально опасным «блуждающим минам» вроде меня. Я не соответствовала знакомым им образцам и была способна потопить всю лодку. Для этих приверженцев статус-кво все понятное и привычное имело первостепенное значение, они любили стабильность и предсказуемость; а наибольший страх у них вызывали неконтролируемые, неожиданные изменения. (Это объясняет их любовь к Белым книгам по политическим вопросам.)

Больше всего озабоченные пересчетом сидящих на своих постах лидеров той или иной страны, они недооценивали важность устремлений населения, с которым, как в случае с Советским Союзом, они напрямую не контактировали. Существовала тенденция оценивать мощь страны только по ее военному потенциалу, пренебрегая всеми другими формами силы, считая иной подход «нереалистичным». Кроме всего прочего, в такой системе, где на первом месте стоит приверженность методам, принятая в Госдепартаменте, ничто и не могло окрашиваться в эмоциональные или чувственные тона. Установлению тесных связей с людьми той страны, в которой они служили (на языке Госдепартамента с «клиентистами»), препятствовали краткость пребывания и нелепость перемещения с одного места службы на другое (из Бурунди в Ленинград, например). Это полностью противоречило практике русских, ценивших длительное знакомство и крепкие связи в стране, куда они были направлены. (Лучшим примером служит Анатолий Добрынин, который оставался советским послом в США на протяжении двадцати четырех лет, с 1962 по 1986 год.)

Я демонстрировала прямо противоположный стиль мышления, будучи озабоченной чувствами, культурой и тем, как думают люди, – словом, «мягкими» а не «жесткими» субъектами контроля над вооружениями. Я видела много примет того, как слабеет коммунизм, наблюдала, что русские все больше погружаются в поиск собственных утерянных корней, и была убеждена, что вместе с растущим молодым поколением изменения, вероятно, произойдут раньше, а не позже. С каждой поездкой мне становился очевиднее растущий разрыв между американскими представлениями и реальностью. Я шагнула сквозь увеличительное стекло и увидела мир, который не соответствовал преобладавшему в США образу, пестуемому и взращиваемому людьми c вполне определенным типом и стилем мышления, чья карьера зависела от сохранения статус-кво. Мне довелось понять, что и Рейгану не нравился такой подход и что его стиль был иным – он меньше опирался в своих суждениях и понимании на политические доклады и больше доверял человеческим инстинктам и эмоциям.

Я четко осознавала, что меня не посвятят в тайны их секретной информации, а также что я ничего не знаю о том, как неофициально передаются послания. Я принадлежала к поколению, в котором женщины всегда полагались на мужчин, и для меня поначалу было трудно понять, насколько я могу или даже должна настаивать на том, чтобы самой решать, как мне выполнить мою миссию. (В 1984 году в процессе непосредственного планирования американской политики в отношении СССР не участвовала ни одна женщина4.) И я решила, что раз у всех есть советники, они нужны и мне. Поразмыслив, я остановила свой выбор на двух людях, чьей способности соблюдать конфиденциальность и высочайшему интеллекту я полностью могла довериться.

В качестве знатока американской позиции я выбрала для себя адмирала Бобби Рея Инмана, которым восхищалась и с кем была знакома в Вашингтоне. В то время он жил в Техасе, уйдя с поста заместителя директора ЦРУ. Когда я сообщила ему, что у меня есть некоторые вполне определенные ощущения того, как следует выполнять эту миссию, но что меня хотят «съесть», он усмехнулся: «Внизу здесь много крокодилов». Я объяснила ему, что когда мне сказали, что для выполнения моей миссии дают три дня, то я этому решительно воспротивилась, сказав, что за три дня русских не заставишь и трубку телефона снять, и что мне еще понадобится время, если нужно будет уйти, но успеть вернуться. Говоривший с техасским акцентом Инман спокойно посоветовал, что когда они начнут давить, «наступит твой черед откинуться в кресле, улыбнуться и сказать: “Не хочу критиковать все, что было прежде, но думаю, что когда вы обратились ко мне, вы хотели, чтобы дела пошли немного иначе”». И он добавил, что если они будут нажимать, то «недурно бы добавить немного стальных ноток». Я последовала его совету. Это сработало, и в конце концов было решено, что у меня будут две недели, десять рабочих дней. Учитывая, что никому из нашего истеблишмента не доводилось испытывать сомнительное удовольствие, пытаясь проникнуть сквозь железный занавес советского упрямства, это не казалось слишком большим временем – но все же лучше, чем три дня.