Отражение жизни в ТЕБЕ

Размер шрифта:   13
Отражение жизни в ТЕБЕ

От автора

Дорогие читатели, эта книга – сборник рассказов о любви, если говорить уж совсем просто. На самом деле, она о каждом из нас, о людях, о человеках. О желаниях, смыслах, мечтах, потерях и приобретениях. О чем-то важном, что рождается внутри каждого, кто проходит через какую-то историю в своей жизни. Эта книга о пути, какими мы были вначале чего-то, и какими стали в конце, о чем задумались, что поняли, что вынесли важного. Все эти истории, которыми я с вами делюсь, короткая она или длинная, они о каждом из нас. И о людях, которые нас окружают. В общем-то, мы бы никогда ничего о себе так и не поняли, если бы не люди вокруг.

Поэтому эта книга так и называется, «Отражение жизни в ТЕБЕ». Потому, что она о вас, дорогие читатели, и обо мне тоже. И мне искренне хочется, чтобы вы читали ее не как что-то отвлеченное, про кого-то другого, а как что-то, что может рассказать о вас. Как отражение, что вы видите каждый день в зеркале. Это отражение не есть вы, но вы видите себя в нем.

Все люди – это наше отражение, все истории и ситуации – это наше отражение. Потому, что это МЫ видим в них что-то, и именно для НАС, для тех, кто смотрит на картину, она раскрывается именно так, а не иначе. И мне бы хотелось, чтобы после прочтения вы хотя бы немного задумались, о чем же на самом деле была эта книга для вас. Что вы чувствовали, о чем думали, и почему для вас это важно.

Вспомни или забудь

Ты помнишь, какие мы были? В расхристанных куртках, с растрепавшимися волосами, спешили на встречу с ветром, и не думали ни о чем, кроме друг друга. Ты помнишь, мы несмело брались за руки, прятались, все время прятались от чужих глаз. В школе на улице, дома, как будто не хотели, чтобы кто-то еще влез в наш мир. Ведь он был только наш.

Ты помнишь? Как бегали по весенним лужам, как мочили ноги, как нам было плевать на мокрые носки и хлюпающие кроссовки. Мы сидели на лавочке, продрогшие от дождя и снега, на мокрой лавочке, касались друг друга пальцами, и казалось, что сейчас самое жаркое лето.

Ты помнишь, как смотрела на меня, ожидая одну фразу, которую я никак не мог произнести. Я кусал губы, задыхался, не смел отвести взгляд, и еще больше тонул, отчаянно пытаясь выговорить хоть слово. Я тогда считал про себя, и надеялся, что после «трех», я все-таки скажу это. Потом после десяти, потом после ста… Я знал, что ты уже все знаешь. И твоих слов мне тоже было не нужно, чтобы понять, что ты чувствуешь. Мы все знали, но почему так трудно было это сказать?

Ты помнишь, как по вечерам мы шептали и шептали друг другу эти слова? По очереди, с длинными паузами, слушая дыхание друг друга. Мы все-таки сказали, но каждый раз снова и снова эти слова забирали весь воздух из легких, и сердце билось чаще.

Ты помнишь, как мы ругались? Как я смотрел в твою уходящую спину, как разбил костяшки в кровь, как ревел, сползая на землю. Я не знал, что умею так плакать. И мы сидели потом за одной партой, не посмотрев за целый день друг на друга ни разу, и ни разу не коснувшись. И это была пытка для нас.

Ты помнишь, как мы мирились? Со слезами на глазах, осторожно трогая кончиками пальцев ладони, как бы спрашивая разрешения. Как мы долго обнимались, как я прижимал тебя к себе все крепче, и мне казалось, что нет ничего прекраснее в мире, чем этот момент.

А помнишь, как твои родители уехали на дачу, и мы стались совсем одни? До выпускного оставался месяц, до новой жизни оставался месяц, а мы не могли напиться друг другом. Помнишь, как смотрела на меня, приглашая остаться на ночь, нервно теребя кончики своих волос, и как улыбнулась, когда я ответил, что останусь. Облегченно, но нервно. Ты хотела этого и боялась.

Помнишь, как лежали нагие под одеялом, боялись включить свет, и боялись вылезти из-под одеяла? Ты прижималась ко мне, горячая и такая маленькая. Ты вся помещалась у меня в руках, и мне не хотелось тебя отпускать. Ты плакала и улыбалась.

Помнишь, как твои родители прочитали у тебя в дневнике что было, и как твоя мать отвесила мне пощечину, а отец запретил приближаться к вашему дому. Как ты сбегала украдкой, говоря, что идешь к подруге, а подруга хихикала в трубку, но молчала про нас?

Помнишь, как мы поступили в вузы, как стали совсем взрослыми, как ты переехала ко мне в мою маленькую однушку, и жарила утром оладьи на маленькой кухне. Мы погрузились в учебу, в экзамены, в новых друзей, в новую жизнь. Помнишь, как засыпали уставшие, и просыпались рано, почти машинально говоря друг другу слова о любви, и целуя губы мимолетно, словно какой-то ритуал.

Помнишь, как ты сказала мне, что я изменился? Что я стал другим, не сбой, не похожим, не настоящим. Ты тоже другой стала, и я разозлился. Помнишь, как мы ругались чаще, чем обнимались. Спокойно, почти не повышая голоса и не разбивая тарелок, но мы ругались. Ты хлопала дверью, я оставался, и не желая ни о чем думать, шел в ближайший магазин за бутылкой сидра, которую выпивал залпом.

Помнишь, как я тихо сказал, что может быть нам пора расстаться, а ты так же тихо ответила, что может быть пора. Собрала вещи и ушла навсегда. Тихо, спокойно, но уверенно и бесповоротно.

Помнишь, как однажды столкнулись на улице, посмотрели друг на друга, кивнули, и пошли дальше каждый по своим делам. У меня тогда заходилось сердце, щемило, бушевало. Интересно, а у тебя тоже?

Я много думал, может быть, я что-то сделал не так. Может быть, можно было что-то сделать иначе, по-другому, и сейчас мы были бы вместе. Я часто думал, что если не отпустил бы тебя тогда, то сейчас ты была бы здесь. Я не вспоминал о времени, проведенном в квартире или о времени, когда мы ссорились. Я вспоминал о том, какие мы были расхристанные той весной и как сидели на лавочке, держась за руки. Я вспоминал о том, как говорили шепотом, о том, как прятались и о том, как лежали тогда под одеялом, ощущая счастье, которое не описать словами.

И вот, уже прошло десять лет. Я люблю свою жену, и маленького человека, который бегает вокруг, много болтает и зовет меня папой. Я люблю их нежно и безмерно, но почему ты продолжаешь мне сниться? Такая, как тогда, с розовыми щеками, влюбленным взглядом, дрожащая не от холода. Интересно, а ты все это помнишь? Интересно… А я тебе снюсь?

Рай для демона

Методичный, монотонный, размеренный звук, слившийся со всеми прочими звуками в одну общую вязкую кашу. Клик, клик, клик… Мышка щелкает, будто сама по себе, никем не гонимая, никем не признаваемая. Эти щелки, как удары метронома, отсчитывают ритм времени, забивают невидимые гвозди в плотную сетку настоящего.

Что такое, это настоящее? Экран монитора, мелькающие картинки, буквы, слова, проскальзывающие мимо, не успевшие донести свое послание до сгорающего мозга. Сгорающего до тла и безвозвратно. Трясина мыслей перемалывает в жижу воспоминания случайные и не случившиеся, и выдает их в хаотичном порядке образами, от которых хотелось бы избавиться, но не выйдет.

Клик. Где он? Кто он такой, и есть ли хоть что-то, что осталось от него настоящего? Клик. Что это за звуки рядом с ним, и действительно ли они рядом? За стеной слышатся голоса, исходящие из динамиков, музыка, едва уловимая, диалоги актеров с экрана. Они правда разговаривают? Они правда существуют? Или это все лишь шутки воображения, что горит в пламени ярко и безнадежно. Клик. Найти бы себя настоящего, найти бы настоящий момент. Только вот ни поздно ли искать теперь, после всего, что было, после всего, что есть? Клик. Безысходность.

Когда он успел стать таким? Пустым, беспомощным, беззащитным, слабым. Он держится здесь и сейчас только за одну лишь соломинку, но даже название ей дать не в силах. Так за что же он держится? Когда все началось и начиналось ли вообще? Может быть, он всю свою жизнь шел к этому моменту шаг за шагом, и теперь просто наблюдает издалека, как безжизненное тело сидит, сгорбившись у экрана.

За окном шумят машины и чирикают птицы, продолжая свою жизнь день за днем. На коленях разлегся пушистый кот. Мягкий, мурчащий, он трется мокрым носом о ладонь в надежде на то, что ладонь поднимется и погладит. В комнате приглушенный свет от лампы-ночника, скрадывающий четкие линии фигур. Легко потеряться в этом мире, но трудно найтись. Особенно, если не знаешь где твое место. Особенно, если знал, где твое место, но уже многократно сумел запутаться.

Губы высохли, глаза устали, руки дрожат, но пальцы продолжают двигать колесико, чтобы сменялись картинки на экране. Если выбирать между мельканием внутренних ощущений и внешних пикселей, пусть лучше будет второе, так проще стараться не думать.

Где начало того, что происходит теперь? Был ли это какой-то определенный момент, или все дни, что он провел, живя в этом мире, сложились кирпичик к кирпичику? Он помнит себя разным, даже совсем маленьким.

Далекие времена детства для кого-то кажутся непроглядной тьмой, но только не для него. Он помнит ненавистную жижу, именуемую манной кашей, холодный вишневый компот, игрушки, спрятанные ото всех в домашнем шкафу. Это только его игрушки, почему он должен с кем-то делиться? Нет, только он будет их касаться, только он будет разглядывать их, рассаживать по своим местам, разговаривать с ними, а потом снова прятать.

Эти дети рядом, они слишком шумные. Носятся по ковру, разламывая замки, собранные из конструктора. Носятся и плачут. Почему они такие? Шумно, непростительно шумно. Хорошо, что скоро всех загонят в кровати, и можно будет спокойно помечтать в тишине. Можно будет побывать в других мирах, не вылезая из-под одеяла, перенестись в собственные законы и правила. Туда, где все только так, как он хочет. Туда, где все двигаются по заранее подготовленному сценарию, и не смеют шевельнуться без приказа.

Он сидит в углу, отвернувшись, придумывая свою игру. И только он будет в нее играть, другие не поймут, исковеркают, изломают до неузнаваемости, и оставят его в замешательстве, спустя пятнадцать минут. Убегут смеясь, забыв про него и про выстроенный мир. Не приближайтесь, не врывайтесь со своей беспечностью и легкомысленностью. Здесь, в этом углу все серьезно и реально, у вас все не так, и никогда так не будет.

Клик, клик, клик… И только пустота, которая засасывает все глубже и все дальше. Есть ли в этом мире хотя бы один человек, который сможет его понять? Была она, только она одна, но теперь вообще никого. Он ушел сам, не сказав ни слова, закрылся, закупорился, исчез, как только представилась возможность, а она не стала искать и выдергивать снова. Наверное, устала. Не в чем ее винить и себя винить не в чем. Но почему тогда мерзкие неприятные чувства продолжают разъедать изнутри? Как от них избавиться? Можно ли не чувствовать ничего?

Эта девушка засела где-то слишком глубоко, и теперь не хочет выползать оттуда ни под каким предлогом. Все начиналось с обыкновенного соседства по парте, и самого простого слова, какое только можно придумать.

Привет.

Они начали говорить это друг другу из-за правил приличного тона. Первый курс, океаны незнакомых лиц вокруг, и ты еще не знаешь, кто будет твоим другом, а кто до конца обучения так и будет проходить мимо с безучастным взглядом. Люди так устроены, стремятся найти своих и чужих, сбиться в стаи, найти единомышленников. Но он не стремился ни к кому, и не желал находить товарищей, с которыми можно бы было в перерывах обсуждать преподавателей, а после пар гулять до ночи. Ему было хорошо одному и спокойно.

После нескольких недель с начала первого семестра, все уже с кем-то подружились и желали усесться рядом. Все, кроме него, и еще одной удивительной особы. Она была совершенно на него не похожа. Она звонко смеялась и лавировала между одногруппниками, словно корабль между причалами. Могла поддержать любую беседу, и была одинаково дружна абсолютно со всеми, а значит, конкретно ни с кем. Когда же все рассаживались так, чтобы оказаться рядом с теми, с кем хотелось бы, она не отдавала предпочтение никому, садилась просто туда, где было свободно. И по забавному стечению обстоятельств, чаще всего это место оказывалось рядом с ним.

Но несмотря на то, что так бывало довольно часто, все их общение ограничивалось только одним словом, сказанным по очереди друг другу. Он не хотел вдаваться в глупые рассуждения о погоде или того хуже, опускаться до уровня сплетен и баек, а потому, просто молчал. А ее это, видимо, устраивало, и никаких разговоров она не начинала.

Славное было время, спокойное. Может быть, стоило перекроить один день, всего один день, чтобы все это не закончилось теперь так ужасно и пусто. Решился бы он изменить этот день, чтобы исчезло все, что было между ними? Тогда он смог бы остаться таким же свободным, как и был всегда. Одиноким, гордым, не нуждающимся в словах и утешении, не нуждающимся во внимании. Как так получилось, что он стал в этом нуждаться так сильно, и теперь не может вынести когда-то спасительное одиночество?

И почему раньше время с собой воспринималось как благословение, а теперь это похоже на дьявольское наказание, пытку. Мучительную и тянущуюся бесконечно долго. Мысли, мысли, мысли. Может ли он хотя бы на секунду перестать думать? Хотя бы на секунду не думать ни о чем, раствориться в тишине, не видеть этих всплывающих картинок перед глазами. Хаотичных, мелькающих, поглощающих в свое настроение и перекраивающих его состояние.

А картинки перед глазами пляшут, тонут, опутывают и связывают. Звуки за стенкой раздражают, неужели так трудно сделать телевизор хотя бы немного тише? Пиксели на светящемся экране мелькают, но ускользают от понимания. Соленая капля падает с подбородка, проникая в складки старого темно-синего свитера, исчезая в них. Костяшки кулака нервно постукивают по коленке, выдавая рваный ритм шаманских танцев у костра. Губы плотно сжаты в тонкую линию, едва заметную на лице, погруженном в полумрак.

Единственная фраза, изредка срывающаяся шепотом, провоцирует новые капли, падающие в недры складок:

– Я так больше не могу.

Но, видимо, все еще может. И жить может и дышать, и есть, и очень много спать тоже может. Каждый день кажется последней песчинкой на переполненных весах, но дни все тянутся и тянутся, вот уже почти полгода.

Полгода с момента получения диплома, полгода с момента последней встречи с ней, полгода затворничества в этой квартире, словно в берлоге. Полгода отвратительной погоды на душе. Без сил, без надежд, без обещаний, без веры, что когда-нибудь станет легче.

Можно ли так протянуть отведенное ему время, пытаясь не сойти с ума? И если вернуться в тот день и поступить по-другому, то стало бы сейчас легче? Был бы он другим теперь, если бы все было иначе тогда? Он не знает. Но даже думая о том, что возможно было бы легче, он отчаянно держится за каждую крошку воспоминаний, не желая упустить ни единой секунды, что когда-то были раем.

Воспоминания, что спряталось за этим словом? Чувства, ощущения, мысли, движения, слова, отпечатавшиеся в голове мазками произошедшего. Как будто этого всего никогда и не было, но было. Боль и радость, смех и слезы. Воспоминания крепко держат своими нитями и влияют на решения в моменте сейчас. Что-то хотелось бы изменить, а что-то хочется продлить вечно. Но вне зависимости от желаний, все эти мазки так и останутся в голове навсегда.

Кто-то спокойно живет с ними, продолжает жить и идти дальше, а кто-то отчаянно утопает в собственноручно созданном тумане и не желает выбираться. Для кого-то прошлое наполнено всеми красками широкой палитры, от иссиня-черной, бросающей в дрожь, сквозь легкие бабочки оранжевого и вязкую зеленую болотную слизь, до испепеляющего белого, дарующего блаженство. Но у него все не так. Все, что он помнит и все, что он знал, поделено лишь на две стороны, отчетливые и никогда не касающиеся друг друга. Рай и ад.

И как так вышло, что адские мерзлые степи злости, печали, опустошения и бессилия, занимают большую часть его жизни? Райские сады со спелыми наливными фруктами, по сравнению с ними, кажутся лишь островком. Манящим, но затаившимся среди черной пустоты.

Он всегда знал, что хорошо, а что плохо, где правда, а где ложь, и делил, делил свой и чужой мир на части, ровно на двое. На свет и на тьму. Со всеми и с собой он был слишком честен и прямолинеен, и именно из-за этой честности и правдивости перед собой, он твердо знал, что свет – не его сторона. Он был демоном, живущим среди людей, наблюдающим за их тупостью и невежеством. Глупые люди, мерзкое стадо, алчно пускающее слюни на обещания сомнительных удовольствий. Их мысли, их мечты, примитивные и жалкие, достойные лишь презрения.

Само существование среди серой массы животных тел казалось ему невыносимым. Он тот, кто знает истину, тот, кто видит больше и дальше других, тот, кто способен вынести груз горькой правды. Жаль только, что у него не хватит сил, чтобы очистить этот мир от скверны. Лучше вообще не касаться этого жалкого мира.

Он помнит, как когда-то давно, в детстве, их посадили рядом с живым уголком, чтобы сделать общее фото. Где они тогда были? Зачем нужно было это фото? Эти вопросы не так важны, как важен он сам в тот момент. Его руки, заведенные за спину, тянутся сквозь деревянную ограду, хорек лижет его пальцы и трется. Он хватает зверька и начинает душить, все сильнее сжимая шею, улыбаясь в объектив фотоаппарата. Просто потому, что может, просто потому, что не жаль, просто потому, что уже тогда знал, что он – тьма.

Он не наслаждался этим и не утопал в печали. Абсолютно спокойный, с улыбкой на лице, осознавая, кто он такой. Задушить тогда не удалось. Может быть потому, что у него еще не было достаточно сил, чтобы сделать это, а может быть потому, что сфотографировали их слишком быстро. Он просто встал и пошел дальше, не думая ни о чем. Он знал, что он сильный и знал, что уже тогда ему не нужен был никто.

Сильный. Всю свою жизнь он был сильным. Нет, не физически, это ему было не нужно. Простое тело, что оно может по сравнению с духом, который живет в нем? Высокий, худой, с тонкими чертами лица, длинными пальцами, глубокими карими глазами, которыми он пристально рассматривал этот недостойный мир. Когда-то он хотел отрастить волосы, просто из любопытства и желания оторваться от клише короткой стрижки, но передумал. Его практически угольные пряди так и остались не длиннее пары сантиметров в челке.

Его сила исходила изнутри и не нуждалась в физическом проявлении. Он с равнодушным взглядом смотрел на разбитые колени и просто шел дальше. Он спал под открытым небом в мороз просто потому, что хотел этого. Он бежал утром каждый день, наплевав на ливень, на снег, на прилипающую одежду. Всю свою жизнь он придерживался личной философии и личных взглядов, ниоткуда ни вырванных, рожденных в его собственной голове.

Его родители не встревали в эту философию, и не стремились научить жизни. Чем бы он ни занимался, что бы ни делал, все воспринималось как само собой разумеющееся, как решения конкретного человека. Единственное условие, которое было поставлено перед ним – это закончить школу с медалью. Оставшимся от учебы временем он мог распоряжаться так, как хотел, и никто не говорил ни слова.

И он приносил только отлично, и однажды принес медаль. Он знал, что есть люди, которым хорошие оценки даются с легкостью парящего пера, но он был не из таких. Все, что он делал, давалось с трудом и скрипом зубов, вызубренное до автоматизма, но через какое-то время напрочь забытое. Но он знал, что сильный, и сделает это потому, что может. Даже спустя много лет после школы он иногда просыпался от кошмаров, наполненных партами, учениками, учителями и заданиями. Но не смотря на эти кошмары, он все еще мог шутить, что ничего не знает потому, что медалист.

Выдержав все школьные годы в невыносимой для себя планке, и поступив в престижный университет, он впервые в жизни сломался. Эти парты, аудитории, люди, сколько еще ему предстоит терпеть, и притворяться, что все это важно для него? Сколько еще придется вынести ради того, чтобы жить в этом стаде, и зачем все это? Бессмысленно, а сил продолжать уже почти не осталось. Он пытался быть таким, как все, но так и не смог это сделать. Он пытался ничего не чувствовать, но проиграл. Он чувствовал себя выжатым, потерянным, и совершенно обессиленным. И впервые в жизни пошел против родителей и взял академ.

Все, чего они хотели, все, к чему он так стремился, рассыпалось в прах и пепел, не ставив надежды на лучшее будущее. Его с детства готовили стать врачом, а теперь эти мечты уходили, растворяясь в дымке реальности. Он не мог. Одинаковые шапочки, сливающаяся толпа, где каждый не имеет право голоса, серость, усталость, накопленная за все годы, загоняемая подальше. Все это он больше не мог выносить и мириться с этим тоже больше не мог. Нет, лучше умереть, чем пытаться доказывать этому миру, что ты достоин в нем существовать. Вся жизнь, что ждала его, была не собственная, нелепая, ненужная.

Люди и так дохнут как мухи, так смысл и ему класть себя на алтарь, пытаясь спасти чьи-то жизни, когда он так отчаянно желал обратного? Нет, он больше не мог медленно умирать за чье-то эфемерное счастье. Он впервые в жизни наконец-то сбежал от реальности, пытаясь собрать себя по тем крохам, что остались. Кто он? Зачем он живет? Чего он хочет? Ему хотелось думать о таком, но даже думать сил не было. Мир, горький отвратный мир, не отставил даже желания встать с кровати.

Часы, дни, недели, проведенные в метаниях себя прошлого и настоящего, слились в одну общую массу. Тягостную и невыносимую. Этот мир недостоин существования.

Родители уговорили его продолжить обучение хотя бы где-нибудь. Их слова звучали убедительно, словно мольба и борьба за пока несуществующее будущее. Он только подумал, почему бы и нет. Ведь если не так, то все равно не знает, как и куда. Подумал, и выбрал психологию. Этот выбор был проще всего, стоило только перевестись на другое направление. Он никогда не думал, что станет тем самым человеком, который выслушивает скверные истории и душевные переживания. Но если нужно где-то доучиться, то почему бы ни там. Доучиться и забыть, похоронить. И возможно, за это время, найти куда себя деть.

И вот, он снова сидит за партой, отчужденный, с яростной прямотой плюющий в лицо всем подобострастным подхалимам. Никому не нужный и ни в ком не нуждающийся. Как так вышло, что эта девушка, эта незнакомка, что начала с ним здороваться, теперь так много значит? С чего все началось? Как это было давно… Рай для демона появился, и снова стал далеким.

В тот самый день, по обыкновению тянущийся как вечность, он сидел на очередной паре. Последняя пара и можно идти домой. У него были мысли прямо посередине встать, молча выйти и больше здесь никогда не появляться, но это были шальные мысли. Вряд ли он воплотит их в жизнь. Хотя бы потому, что ответственность этого сделать не давала. Как и обещание, данное себе, не давало сделать этого тоже.

Рядом с ним сидела она. Почему-то сегодня энергичнее и улыбчивее, чем обычно. Совсем немного, но он все же улавливал разницу, тонкие черты и грани, малейшие колебания настроения. Зачем он все это подмечал, тоже оставалось загадкой. Просто потому, что может, просто потому, что видит. Она улыбалась, иногда отвлекалась, отправляя кому-то смс, а от того, ее конспект выглядел обрывками фраз. Впрочем, это было обычное состояние записей. Удивительно как она потом по ним могла все понять и подготовиться к ответам.

И все бы было как всегда, но… Возможно, у преподавателя как раз сегодня было настроение не очень, а может быть, кто-то среди звезд выдернул нужную гадальную карту, и сотворил этот момент. Момент, который стал началом ада в раю.

Преподаватель повернулся, беглым взглядом оценил внимательность аудитории, и обратился именно к этой девушке с вопросом. Ответ на этот вопрос был разобран буквально пять минут назад, но она, видимо, отвлеклась именно тогда.

Он видел, как она кусает губы и поднимает свой взгляд вверх, пытаясь нашарить на задворках памяти хотя бы что-нибудь. Он не знает, зачем и по какой причине это сделал, но пододвинул тетрадь чуть ближе к ней, ткнул ручкой в нужную строчку и незаметно под партой коснулся ногой, чтобы она обратила внимание на этот щедрый жест. Девушка сделала вид, что поправляет челку, кашлянула, и произнесла ответ таким тоном, будто только что по кусочкам выудила его из своей головы.

Преподаватель кивнул, показывая, что доволен, и вернулся к изучению материала. А девушка прошептала слово, удвоившее их совместный словарный запас.

– Спасибо.

Он тоже кивнул в ответ, полагая, что этого будет достаточно, и они обо всем договорились. Но как оказалось позже, всего три его движения, для нее стоят больше, чем одно слово, сказанное в ответ. Если бы он знал об этом заранее, если бы знал, что придется принимать большую благодарность, сделал бы он эти движения? В тот день он бы твердо ответил, что нет. Тогда еще не было причин сомневаться и утопать в раздумьях. И если бы вдруг к нему вечером пожаловал дьявол с предложением изменить его решение, то он не задумываясь вернулся бы на ту пару, и не стал двигать тетрадь. Потому, что вечером он был крайне зол и раздосадован тем, что такая мелочь в итоге испортила ему настроение на целый день.

Конечно, если быть точнее, напрочь испорченной оказалась вторая половина дня. Та, что следовала после первой половины, занятой учебой.

В ту минуту, когда прозвучало последнее слово лекции, когда высокий седой мужчина в темно-сером костюме попрощался и вышел за дверь, протирая платком вспотевшую шею. Когда с мест поднялись брюки и юбки, когда кроссовки и каблуки зашаркали и зацокали по деревянному полу, а в воздух поднялся гул голосов… Фраза, сформированная губами, покрытыми матово-персиковой помадой, достигла его ушей.

Он не понимал, почему обратил внимание на цвет помады, а потом на крошечное пятно, мозолившее взгляд. Пятно выделялось бледной кляксой на бежевых кедах и дико раздражало. Пуговица с рисунком звезды на кармашке джинсов, по-разному закатанные рукава водолазки. Все это вмиг просочилось в память яркой вспышкой и заняло там свое место. Возможно, эти маленькие вещи отпечатались так явно потому, что он удивился, ведь эта привычная фраза предназначалась ему. И уже это было не привычно.

– Пойдем, угощу тебя стаканчиком кофе.

Сначала он не знал, что ответить, потом думал не отвечать вовсе, но спустя пару секунд все же решил узнать причину этого предложения.

– Зачем тебе угощать меня кофе?

– Ты мне помог, вот и хочу поблагодарить.

– Одного слова было достаточно, ты не обязана делать ничего больше.

Он уже собрался сделать шаг в направлении выхода, чтобы ясно дать понять, что не желает продолжать эту бессмысленную затею, но вдруг девушка подхватила его локоть и потянула за собой.

– Да брось, я действительно благодарна. Мы с профессором сейчас немного не в ладах, так что было бы не очень приятно, если бы я так ничего и не ответила. Разве тебе не нравится кофе? Я видела, что ты его много пьешь. Это всего лишь стаканчик.

Он остановился, посмотрел на ее пальцы, обхватывающие руку. Этот взгляд был наполнен новым видом отвращения, который он никогда раньше еще не испытывал. Его тело – это его пространство, непоколебимое и собственное. Границы, которые он трепетно охранял и лелеял, были так бесцеремонно нарушены, совершенно некстати и без причины. Прямо сейчас ему не угрожает смертельная опасность, что было бы хоть каким-то предлогом подобным касаниям. Он брезгливо приподнял край губы, и уже хотел грубо вырваться из сложившейся ситуации, но решил выразить свои мысли словами.

– Прямо сейчас мне не нравится и очень неприятно то, что ты меня так держишь. Отпусти.

Девушка отдернула руку и посмотрела слегка виновато, но все-таки улыбаясь. Нет, он был почти уверен, что даже не виновато, а скорее растерянно и, возможно, даже обиженно. Что ж, ну и пусть, все они одинаковы. Ни к чему давать хоть малейший шанс на то, чтобы кто-то из этой серой массы задумался о том, чтобы быть к нему ближе. Пусть держатся на расстоянии. И еще немного подумав, он продолжил.

– Но кофе я все-таки приму. Не в качестве благодарности за помощь, а в качестве извинений за это недоразумение.

Она посмотрела теперь удивленно и немного обескуражено. Что он такого сказал, чтобы заслужить подобные взгляды? Именно поэтому он был и будет один, нет человека, что мог бы его понять. Но спустя пару секунд она широко улыбнулась, рассмеялась и кивнула, чем заставила удивиться уже его.

– Что ж, если ты так хочешь, хорошо. Пусть этот стаканчик станет извинениями. В любом случае, это просто стаканчик кофе, напиток и картонка, что удерживает его. Я хочу тебе его предложить, а с какими мыслями ты будешь принимать, это уже твое дело. Ну что, идем? Тут через пару зданий есть кофейня, хотя, я уверена, что ты в курсе.

– Ни к чему так далеко, на первом этаже есть автомат, просто возьми там.

– Хочешь поскорее от меня избавиться?

– Да, есть такие мысли. Я впервые говорю с тобой так долго и, если честно, меня это немного напрягает.

– Ладно, автомат, так автомат. А ты довольно интересный, может, стоит говорить с тобой почаще?

– Не стоит. Давай ограничимся этим кофе и завершим на этом знакомство. Меня вполне устраивало то, как было раньше.

Она пожала плечами, как бы говоря «как знаешь», подмигнула и зашагала к выходу из аудитории. Всю дорогу по коридорам и лестницам они прошли молча, словно тени, растворившиеся в потоке студентов. Она нарушила молчание только у автомата, небрежно спросив, на какую нажать кнопку. Он ничего не ответил, просто нажал сам.

Машина зашипела, забулькала, загудела, выплевывая из себя горячую струю напитка. Линия готовности на индикаторе ползла медленно и степенно, как будто нехотя. И до тех пор, пока не загорелась надпись «готово», и он не втащил стаканчик из цепких лап, девушка стояла рядом и тоже ждала. Правда, не понятно зачем. Она хотела убедиться, что он в конце точно заберет кофе, или просто не хотела прощаться?

Но как только стаканчик оказался у него в руках, она еще раз улыбнулась, помахала рукой, и убежала в толпу, растворившись.

Невыносимо. Все это оказалось чертовски невыносимо. Кто она такая, чтобы вот так просто врываться в его жизнь и оставаться в его памяти? Из обезличенной незнакомки она стала воспоминанием, что яркими пятнами светилось в голове и не желало бледнеть.

Он отхлебнул из стаканчика яростно и резко, чем вызвал еще и боль на кончике языка. Вот оно, физическое воплощение встречи. Боль, что притаилась на кончике и пульсирует, заставляя обращать на нее внимание, даже если этого не хочется совершенно. Кто вообще просит всех этих людей быть такими любезными? Улыбаться в глаза, а внутри закапывать нелестные чувства. Отвечать услугой за услугу? Бред! Если кто-то что-то сделал, значит, он хотел это сделать, и ничего больше. Почему они чувствуют себя обязанными отдать долг? Простого слова было бы достаточно, но даже оно не обязательно, если ты не хочешь его говорить. Ты не обязан быть благодарным, заставлять чувствовать себя благодарным, если не хочешь это чувствовать.

Что все это было? Просто жест привычки, словно тебе ответили «будь здоров», когда ты чихнул. Кто-нибудь вообще задумывается, что действительно желает здоровья? О нет, они все это говорят на автомате и делают на автомате. Как эта кофемашина. Нажал на одну кнопку, выплюнул капучино, нажал на вторую кнопку, держи эспрессо. Вся эта масса «разумных» людей просто жмут на кнопки друг друга, связывая себя нитями долженствования, приличий, традиций, и прочего мусора.

Нет, он ни за что не хочет связываться с чем-то подобным. От того и так мерзко сейчас. Этот стаканчик с кофе, что он значит? Соразмерную чувству обязанности плату, или искреннее желание угостить, не ожидая ничего взамен и ни за что? Вряд ли второй вариант, нет, точно не второй вариант.

Он лежит в кровати и пытается уснуть. Сегодня это дается трудно. Мысли, образы, что витают в голове, не дают мозгу отключиться и расслабиться. И самое неприятное то, что в словах этой девушки было что-то, что заставляет хотя бы на мгновение пожелать узнать ее получше. Он не может найти что именно и почему, а от того еще больше злится.

Зачем он вообще подвинул эту чертову тетрадь.

Следующие несколько дней прошли в относительном спокойствии, видимом и душевном. Правда, у него периодически возникало сосущее чувство отрицания неизбежного, в те моменты, когда девушка оказывалась рядом. Это было то самое чувство, когда знаешь, что должно произойти дальше, и не хочешь, чтобы оно происходило. Каждое ее движение в его сторону отдавало замиранием дыхания, и успокоительным выдохом, когда он понимал, что ничего больше обычного «привет» дальше не последует. Ему не нравилось это ощущение, хотелось от него избавиться, и от нее тоже, ведь она посмела потревожить тонкие настроенные струны спокойствия, которые теперь звучали встревоженно и негармонично. Нет, ему определенно это не нравилось. Он знал, как работает все человеческое, стоит позволить только один раз кому-то к себе приблизиться, как за ним последует еще один раз, и еще. Сначала вы здороваетесь друг с другом, потом начинаете спрашивать как дела, потом договариваетесь о встрече и делаете что-то вместе, что-то бездушное и лишенное всяческого смысла. Вы напиваетесь вместе на выходных, или смотрите тупые фильмы, в которых точно обозначены все места, где положено всем смеяться. Или выбираетесь на прогулку по парку, чтобы поговорить, но говорите так, словно это ничего не значит, так, чтобы просто занять время, которое сами не знаете куда девать. Вы пересказываете чужие истории, хвалитесь своими достижениями, рассуждаете о книгах, опускаете знакомых до уровня насмешек, и все это только для того, чтобы занять себя на несколько часов. Нет, он знал, чем все закончится, и не хотел в это влезать. Люди не думают, не проникают в сюжеты, треплются обо всем поверхностно, не знают, как им жить, и просто от нечего делать обзаводятся знакомыми, которых потом могут назвать друзьями. Слабые люди, не способные даже осознать кто они такие.

Но несмотря на множество противоречий и ярое нежелание когда-либо еще вступать в диалог с этой девушкой, он ловил себя на том, что следит за ней украдкой. Он оценивал, отмечал каждую деталь, запоминал. Он не хотел этого, но все равно делал. Может быть потому, что теперь она была ближе к его полю мысли, и так или иначе уже осталась в нем каким-то образом, а может потому, что он следил за ней как жертва за дулом охотника, стремясь не оказаться в направлении выстрела. Хотя жертвой он себя никогда не считал. Да, несмотря на опасения, эти несколько дней оказались спокойными и тихими, как будто ничего и не происходило, как будто все было так, как и должно было быть. Пока однажды, на паре по философии, она вдруг не пододвинула к нему листок, на котором было написано несколько фраз спешащим почерком.

Он посмотрел на этот листок так, как смотрят на пулю, летящую прямо в лоб. С гадостным отвращением, злостью и бессилием. Ведь увернуться от нее уже не выйдет. Он выбирал каким лучше сейчас оказаться, отъявленным эгоистом, полностью проигнорировавшим сей жест, или хамоватым идеалистом, написавшим такой ответ, чтобы у нее больше никогда не возникло желания с ним заговорить. Но слова на листочке, которые он успел заметить краем бокового зрения, его все-таки заинтересовали. Эта записка не была подобна другим, школьным, странноватым и пустым. Он перечитал еще раз, поднял одну бровь, заинтересовался сильнее.

На листочке большими буквами была выведена фраза: «Credo quia absurdum». Дальше этой фразы в скобках, буквами поменьше, была приписка: «Верую, ибо абсурдно». И сильно ниже, на несколько клеточных строчек, был написан вопрос: «Как думаешь, что значит эта фраза?». Он задумался. К чему все это? Зачем этот листок, вопрос, почему она спрашивает у него, и почему вдруг так внезапно. Чего она от него хочет? Но несмотря на все эти вопросы, и вообще вопреки всему, собственным ощущениям, мыслям, состоянию, он пододвинул листок к себе и написал ответ.

«Все, что доказательно, не нуждается в вере. Ты знаешь, что такое гравитация, тебе не надо в нее верить, ее можно посчитать. Все, что считается абсурдом – это вымысел, бессмыслица, бездоказательное убеждение, в которое можно только верить. Поэтому, ты говоришь, я в это верю, а не я это знаю. Верю, ибо абсурдно.»

Он аккуратно, одним пальцем, пододвинул листок обратно, и снова погрузился в лекцию. Но теперь уже не мог остановиться от того, чтобы не поглядывать в сторону. Туда, где сидела она, туда, где ее ручка выводила какие-то слова попеременно то в тетради, то на этом листочке. Он не мог разобраться, хочет ли получить лист обратно и прочитать то, что там будет написано, или категорически не хочет. Но когда бумага снова коснулась его руки, пододвинутая рукой девушки, он с любопытством обратил все свое внимание на новую приписку в самом конце, едва убираясь до края.

«А ты знаешь, что эту фразу многие понимают неправильно? И что изначальный смысл у нее был совсем другой. Но кого волнует правильно или неправильно? Важно то, что она значит лично для тебя, без контекста, без источника. Только ты видишь картину и чувствуешь что-то, правда? И какая разница что закладывал в нее художник.»

Прочитав это, и пропустив несколько фраз преподавателя, он впервые задумался о том, что может быть знакомство с ней не такая уж и плохая идея. Только может быть. Дальше встал вопрос, а стоит ли ему написать что-то еще? Если писать, то только то, что хочется сказать. Бессмысленно пытаться поддержать диалог только для того, чтобы его поддерживать. И не откопав в себе никакой мысли, он решил, что больше писать ничего не будет. Только пододвинул к себе листок и подчеркнул одно из слов, «правда», показывая этим, что он согласен.

Больше в этот день они никак не взаимодействовали, даже не прощались. И ему стало казаться, что этих нескольких фраз и не было, но они точно были, так ярко отпечатавшись в сознании. И не понятно почему так ярко. Это был ребус, который он еще не разгадал.

На следующий день ситуация повторилась. Она снова села к нему, сказав обычное «привет», на что он ответил тоже обычным «привет». Половина лекции прошла как всегда, тихо и молчаливо, пока к нему ближе не пододвинули новый листок. Уже не размышляя стоит это читать или не стоит, он просто прочитал, падая в ощущение любопытства.

«Кто ты? Только давай не будем смотреть на тело, или роли, мне интересно кто ты на самом деле?»

Он задумался, крепко и надолго. Если отбросить все, что держит его в мире, что останется? И после раздумий и прямого и четкого взгляда в никуда, написал всего одно слово.

«Тьма.»

Отдал листок обратно, еще больше задумался, нахмурился, вздохнул, все-таки вернул себе листок и дописал ниже.

«А ты?»

Девушка смотрела на эти метания с интересом и немного улыбаясь, словно богиня, снизошедшая до простого смертного и наблюдающая за его потугами жить. Потом отвлеклась на конспект, и вернула листок уже почти под конец лекции. Внизу было дописано тоже одно слово, большими и размашистыми буквами. Не так, как она писала раньше и не так, как писала в тетради. Эти буквы были как будто живыми, яркими, воплощающими в себе само значение написанного.

«Свобода.»

Преподаватель прокашлялся, с хмурым видом посмотрел в свои записи, а потом на аудиторию, попрощался и исчез за дверьми. Вокруг них шумели, говорили, громко топали и смеялись, вываливаясь рекой в коридор, но он только смотрел в одну точку. А девушка, улыбаясь, забрала второй листочек с собой, и испарилась не попрощавшись. О чем она думала и чего хотела? Все это оставалось загадкой. Неразрешимой, уникальной, очаровывающей. Быть может, хорошо, что он тогда подсказал ей ответ, быть может.

Когда живешь в мире, в котором отсутствует всякое подобие жизни и интереса, когда смотришь, и видишь одни инстинкты, приправленные красивыми картинками и соусом ложной правды, жить в этом мире не хочется. Где затерялось хоть что-то человеческое, истинное, глубокое, прекрасное? В какой момент планета свернула не туда, и истребила смыслы, заменив их на текущие слюни по коротким юбкам, и желание получить побольше, не отдавая ничего взамен. Он видел, куда катится этот мир, и не хотел на это смотреть. Не хотел даже не просто смотреть, а находиться рядом, впитывать невежество каждой клеточкой своего тела и души. Но так вышло, что он родился в этом мире, в этом теле. Есть множество теорий, что где-то там, за пределами этого мира, существует совсем иной мир, и наше понимание не способно его даже представить. Он не верил в единоличного бога, который зачем-то сотворил все это, и теперь наблюдает свысока, иногда даруя благодать, а иногда наказание. Он не верил и во множество богов, или в совершенное отсутствие, в пустоту там, после жизни. После долгих размышлений и знакомства с несколькими трудами, больше всего ему была близка теория о том, что где-то там есть более тонкий мир, с энергией огромной силы, которая породила все, что он видит и слышит. И что он когда-нибудь вернется туда, когда его тело начнет разлагаться и кормить червей. Он ненавидел свое тело, считая его бесполезным ящиком, в котором он вынужден существовать. Он ощущал себя сильно большим, чем кучка мышц и костей, ограничивающих и бесполезных. Нет, если он когда-нибудь и отправится познавать другую жизнь, то это будет не здесь, не в этом мире. Не в этом плоском, сухом мире. Он не признавал сказки о том, что наша планета единственная, и наш мир единственный. А если допустить саму мысль о том, что за гранью смерти что-то есть, то было бы крайне безумно считать, что единственное место, где можно обрести жизнь в каком-то теле – это только эта планета. Он хотел оказаться на неизведанных далях, кем-то, кого сейчас даже трудно представить. Да, он ненавидел это тело. Но вместе с этим, поразительным и противоречивым образом лелеял его так, как конюх не заботился бы о самом лучшем скакуне. Он не терпел к себе касаний, а если кто-то его и касался бы, гипотетически, конечно, то это было бы самое близкое на свете существо, допущенное в святая святых. Он не терпел все то, что может причинить боль, даже если самую малость. В детстве, доказывая и показывая, что он сильный, не замечал разбитых коленей, но это время давно прошло. Его тело – его храм. И не из любви, а потому, что он в нем. А он – сам себе бог, своя награда и свое наказание.

Ровно так же, как он не терпел этот мир, свою оболочку, животных вокруг, и сейчас речь идет о тех животных, которые умеют писать, и излагать свои мысли, он не терпел саму идею физического сближения с существами ради потребностей. Секс везде и всюду показывали красиво, как нечто такое, что вознесет тебя на небеса, но по факту опустит до уровня приматов. Так он считал. Ему были противны сами мысли о том, что на физическом влечении строятся миллионы отношений миллиардов людей. Они не хотят думать, не хотят узнавать друг друга, не хотят погружаться в тонкие грани, они забыли, что они – люди. И искренне считают, что близость – это когда сняты трусы, а не когда распахнуто сердце. Да что вообще говорить о близости, когда они лезут целоваться раньше, чем узнают, что за человек стоит перед тобой. Он считал, что рядом с ним имеет право оказаться только истинно родственная душа. И даже если это случится, и он все-таки встретит однажды такого человека, и узнает его по-настоящему, то все эти касания, поцелуи и далее по списку, все это все равно не будет ни чем-то стоящим, ни чем-то важным. Для него тело всегда останется на втором плане, а если точнее, на задворках списка важного в жизни. Куда более весомо ощущать рядом с собой того, кто поймет тебя, все острые грани и темные углы примет, и теплые, и отчаянные тоже, и даже слабые. Того, с кем всегда будет о чем поговорить, того, с кем вы будете смотреть в одну точку и понимать даже без слов. Родственные души, которые где-то там, далеко за гранью этого мира и понимания, существуют рядом. Но он не верил, что когда-нибудь встретит такого человека. И чем дольше жил, тем больше убеждался в этом. Во-первых, кто из этих невежд вообще его достоин? А во-вторых, практически невозможно, чтобы где-то рядом оказался еще один такой же демон.

И он был абсолютно прав, такого же демона действительно рядом не оказалось, но оказалась она. Такая ослепительная, светящаяся, вечно улыбающаяся, словно ангел. Она протягивала ему руку, приглашая в рай, а он колебался, там было слишком светло.

Почти сразу, буквально спустя несколько дней после начала их переписок, он понял, чем она его так сильно зацепила, и почему он не мог перестать о ней думать. Она была другая. Нет, безусловно, она была совсем не похожа на него, это он понял, взглянув на нее в самый первый раз. Она по-настоящему любила жить и жизнь, и, как говорят, цвела во всей своей красе, одаривая каждого своим присутствием. Она слишком хорошо ладила, казалось, со всеми вокруг, просто обожала свое тело, судя по виду, занималась спортом и как он позже узнал, действительно занималась. Она даже была немного повыше его, а может быть и одного роста. И на первый взгляд не попадала ни под один параметр родственной души. Нет, он не искал таковую, и не сравнивал всех со своим идеалом, просто априори относился ко всем и к каждому, как к мельтешащей массе вокруг. Но что-то изменилось с того первого разговора. Сначала он не мог понять, чем она его так зацепила, а потом вспомнил про стаканчик. Про то, как она сказала, что это всего лишь бумага и жидкость, и он сам решает, что это для него значит. Возможно, именно из-за этой фразы он тогда взглянул на листок, а из-за написанного, продолжил отвечать. Да, она точно была другой, не похожей на всех остальных. Она была из тех, кто видит черную краску на белом листе, а не написанные слова. Из тех, кто на вопрос: «какого цвета этот дом?» ответит: «я вижу белую стену, какие остальные не знаю.». Она не додумывала, не предполагала, не опускалась в сплетни, а говорила все как есть. С ней было комфортно разговаривать, хотя бы на бумаге. Из тонн исписанных листов на парах уже можно было бы собрать их личное дело. И нет, там не было ни слова о том, кто их родители, или во сколько лет пошли в школу, ей искренне был интересен он сам, его внутренний мир, а не то, что можно выудить в официальных документах. Этим она и отличалась, максимально отличалась от серой массы вокруг. За несколько дней, у него уже было ощущение, что он еще никогда в жизни так много о себе не говорил, и еще никогда в жизни так много о ком-то не узнавал.

Под конец недели он уже сидел рядом с почти что другом, но в какой-то странной, удивительной плоскости, не похожей ни на какие отношения, которые можно было бы обозначить. Студенты начали расходиться с последней пары, завтра начинаются выходные, а это значит, что они были особенно шумными в своем предвкушении. Он поморщился, а она спокойно собирала свои вещи с парты, так ни разу с ним и не заговорив, но сказав уже больше, чем он мог представить. Тогда он решил, что это тот самый момент, когда он хочет произнести то, что роится в мыслях, а если хочет, то нужно сказать.

– Хочешь я тебя пофотографирую?

Она повернулась, удивленно посмотрела, улыбнулась одними кончиками губ, и спросила.

– А ты умеешь фотографировать?

– Да, у меня есть фотоаппарат. Правда, по большей части я снимал природу, или родителей, но снимки были неплохие. Хочешь?

– А почему нет. Когда?

– Можно в эти выходные, погоду обещают холодную, но солнечную. В парке будет красиво, еще не все листья опали.

– Что ж, я не против. Тогда, наверное, нам нужно обменяться телефонами? Чтобы не потеряться, всякое может быть. Вдруг я приду не к той березе.

Он впервые рядом с ней скупо рассмеялся, а она подхватила задорно и звонко.

– Хорошо, ты мой запишешь, или я твой запишу?

На это девушка вытащила очередной листочек из тетради, красивыми ровными цифрами написала свой номер, и положила этот листок перед ним.

– Позвони мне. Или напиши, можем завтра после обеда встретиться.

– Хорошо, я напишу. Не звони мне, я не возьму трубку, тоже напиши.

На это она кивнула, и, положив тетрадь обратно в сумку, ушла.

Он никогда никому не звонил, и на звонки тоже не отвечал. Он не знал почему, но просто не мог этого сделать. Даже на прием к врачу его записывали родители. Откуда была эта паника, поднять трубку, или набрать номер? Когда-то он пытался это понять, развернуть, осознать, но у него не вышло. Поэтому, он просто плюнул на этот факт и решил, что даже с этой мелочью он все равно прекрасен. Единственный человек, чьи звонки он принимал – это была мама. На то были две причины. Первая – он знает ее всю свою жизнь. И вторая – отец никогда не звонил.

В тот вечер он шел домой в каком-то странном приподнятом настроении, непонятном и немного пугающем. Это было предвкушение, или волнение? Он не знал. Но единственное, что он понял точно – ему нравится это чувствовать. Даже несмотря на то, что все новое он всегда воспринимал с трудом.

Яркое осеннее солнце уже не слепило глаза, но все еще приятно грело щеки, хотя пальцы уже порядком замерзали. Он медленно шагает по тропинке, иногда пиная опавшие листья, заставляя их подниматься ненадолго вихрем в воздух. В руках фотоаппарат, а рядом девушка, что вышагивает так же медленно. Она наслаждается прогулкой, смотрит куда-то вдаль, или наверх, где кроны деревьев сплетаются с лучами солнца. Сегодня она как будто какая-то другая, не такая, какой он помнит ее в универе, и не может разобраться нравится ему это или нет. Он отстает на несколько шагов, делает кадры со спины, один, второй, третий и все дальше. Хорошо выходит, она так естественно смотрится на снимках, на экране, как будто и должна там быть. Пять, шесть… Девушка на экране оборачивается, восемь, девять. Вот она уже не стоит спиной, а на ее лицо падает солнечный свет. На ее длинные каштановые волосы, на губы, которые улыбаются. Она похожа на героиню из сказов, загадочную лесную деву, являющуюся путникам. Зачем? Никто не знает, но все ее побаиваются. Он приближает кадр, двенадцать, настраивает фокус четче, ловит локон, подхваченный ветром, восемнадцать, девятнадцать. Она смеется, и не понятно, это потому, что ей и правда весело, или потому, что хочет смеяться на кадре. Не важно, она смеется, и хочется это остановить во времени, двадцать три. Она кружится, раскинув руки в стороны и запрокинув голову наверх, возможно, она хочет увидеть сами звезды, сквозь деревья, сквозь синее небо. Он сбился со счета.

Девушка в объективе машет ему рукой, приглашая пойти за ней, а когда он подходит ближе, кивает в сторону, указывая на тоненькую тропку, больше похожую на лесную. Они молча сходят с облагороженной дорожки, здесь шаги слышатся мягко, слегка шуршат. Она облокачивается о толстый черный ствол дерева, и ему кажется, что все сказки на свете реальность. Раз, два, три… Щелкает затвор фотоаппарата, в объективе остаются навсегда остановленные моменты.

– Что ты чувствуешь, когда фотографируешь? – Неожиданно задает вопрос она.

– Свободу и контроль.

– Как противоречиво, тебе не кажется?

– Нет, свобода – это всегда про контроль.

– Поясни.

– Ну смотри, в своей свободе я сейчас волен пойти куда угодно. Дальше по этой тропинке с тобой, вернуться обратно, или вообще сойти с любых троп. И я могу свободно выбрать все, что угодно, но, когда выбор сделан, я должен убедиться, что буду следовать этому выбору. Поэтому, я буду контролировать каждый свой шаг, подтверждая этим свою свободу.

– Интересно. А если вернуться к фотографии, то почему именно такие чувства?

– В моих руках сейчас власть, остановить мгновение времени, это моя свобода. И я могу это сделать, это мой контроль. Я могу в своей свободе выбрать любой момент, который останется на фото, и он там останется потому, что я нажал на кнопку.

– То есть тебе нравится сама мысль о том, что все зависит от тебя?

– Конечно. А тебе разве не нравятся подобные мысли?

Они пошли дальше по тропинке не спеша, едва помещаясь по ширине вдвоем.

– Возможно, но никогда ничего не зависит только от нас. Ты можешь хотеть сделать одни фото, а я не буду хотеть там стоять.

– Ты права, но из всего, что ты делаешь, именно я выбираю как тебя снять.

– А если бы я хотела определенные фотографии? Знаешь, как в студии, приходишь и говоришь, хочу вот так. Что бы ты тогда чувствовал?

– А это уже не искусство.

– То есть я для тебя как пустой холст, и ты сам решаешь, что нарисовать?

– Что-то вроде. – Он сделал небольшую паузу, а потом продолжил. – А ты, что чувствуешь ты, когда тебя фотографируют?

– С тобой и сейчас мне комфортно. Я не хочу ничего конкретного, я выбралась просто погулять и так совпало, что вместе с этим я получу еще и классные фото. Мне просто нравится здесь, и мне нравится, что ты меня фотографируешь.

– Еще не факт, что фото получатся классными.

– Неужели неуверен в себе?

– Совсем нет. Но то, что нравится мне, может не понравится тебе.

– Здесь ты прав. Но я думаю, что мне понравится.

Они замолчали, и продолжили идти дальше. Где-то там впереди уже были видны какие-то строения, площадки. Ему хотелось побыть здесь, в этом месте немного дольше. Не хотелось сталкиваться с людьми, делить еще с кем-то этот момент, эти минуты. Поэтому он предложил задержаться, пройтись по листьям без всяких дорожек, и она согласилась. Если он думал, что предыдущие фото получились сказочными, то сейчас он был в этом уже не уверен. Потому, что именно здесь, как будто в самой глуши, где нет ни намека на человеческое присутствие, фотографии выходили совсем тонкими и волшебными. Нет, она выходила такой на фотографиях. На ней было длинное, темно-зеленое пальто, распахнутое так, будто ей было совсем не холодно, струящееся золотое платье до ботинок, на платье красная вышивка. И здесь, среди черных стволов деревьев, опавших коричневых листьев, и еще разноцветной кроны, она казалась не из этого мира.

Потихоньку стало темнеть, и они пошли дальше, вышли на небольшую площадь. На площади были люди, разговоры, ларьки, суета, которая в миг растворила ощущение сказки. Девушка застегнула пальто, видимо, стало холодно, а потом спросила.

– У тебя пальцы не замерзли?

– Немного.

– У тебя длинные, красивые пальцы, прямо как у пианиста. Ты никогда не занимался?

– Нет. Не было ни желания, ни возможности.

– Хочешь кофе? Я хочу взять нам кофе. Или снова скажешь, что не стоит?

– Ладно, как хочешь.

Она побежала к ларьку, а он уселся на самую дальнюю лавочку, чтобы как можно меньше видеть людей. Он смотрел на нее, как она стоит и ждет, как несет два стаканчика, как села рядом с ним. И эту девушку со стаканчиком кофе в руках ему тоже захотелось сфотографировать. Раз, два, три…

– Ты же сказал, что у тебя замерзли пальцы, а фотоаппарат так и не убрал.

– Да, замерзли. Но я надеюсь, что сейчас согреются. – Он положил фотоаппарат в сумку, уже почти трясущимися руками застегнул и с блаженством обхватил горячий стаканчик. – Не люблю холод.

– Тогда почему не в перчатках?

– В них не удобно снимать. Почему ты мне написала тогда?

– А должен быть точный ответ?

– У всего есть ответ.

– Считай, просто захотелось. Ты мне интересен. Как человек, естественно. Не подумай неправильно, я не имею ввиду ничего такого, что подразумевает под собой свидания и все в этом роде.

– А я и не думаю.

– Вот и славно. А знаешь, что мне интересно?

– Что?

– Почему ты к нам перевелся? Ты же просто легенда! Чтобы с лечфака перевестись к нам, это уму не постижимо.

Он вздохнул, откинулся на спинку, выпил пару глотков, посмотрел в небо. Это было то самое время, когда сумерки наступали все больше и больше, и кроны деревьев становились темными силуэтами на фоне еще еле светлого неба.

– Честно тебе ответить?

– Конечно.

– Я устал. Я слишком устал жить. Бороться, пытаться держаться на плаву. Когда я закончил школу с золотой медалью, мне казалось, что этот ад наконец-то прекратился. Но я и подумать не мог, что это было только начало. Я держался из последних сил, а потом снова и снова все было именно так. Ни шанса на то, чтобы выдохнуть и жить спокойно. Я просто не выдержал. Я бы и сюда не пришел, но родители настояли, чтобы закончить хоть что-то. И вот я здесь, не понимая зачем я здесь, зачем хожу на все эти лекции, зачем мне вообще все это надо. Я устал жить в этом мире, понимаешь? Мне уже ничего не надо.

Она слушала его внимательно, ловя каждое слово, или может быть это ему так казалось? Все было так странно, впервые он кому-то сказал все это так прямо. Нет, он не жалел об этом.

– Я не понимаю. Не понимаю потому, что у меня никогда не было таких мыслей. Мне нравится то, что я делаю и где я нахожусь. Мне нравится жить в этом мире, вот так. Я не пойму тебя, по-настоящему. Но спасибо, что ты можешь мне об этом сказать. Я уже говорила, ты интересен мне, ты в принципе интересный. Жаль, что у тебя все так.

– Нет, не жаль.

– Почему?

– Потому, что это нормально. Мне не надо, чтобы меня жалели, так что не стоит. Не ради этого я тебе что-то говорю.

– Но ты не можешь отобрать у меня то, что я просто чувствую.

– Не могу.

Какое-то время они еще посидели, пока не стало совсем темно. Потом двинулись к выходу из парка, она помахала ему рукой и исчезла в такси, а он пошел на остановку. Он никогда не сядет в такси один. Никогда.

Уже позже, придя домой, отогрев руки под теплой струей воды, налив себе горячий обжигающий кофе, он сидит у экрана пересматривая снятые фотографии. Он любит кофе, всегда любил, даже больше обожал. Почему? Кто знает. Этот напиток поглощается им литрами, оставив ощущение презрения к чаю или просто воде. Это его собственный элексир жизни, собственный наркотик, если он существует, значит все хорошо. Фото на экране выглядят совсем иначе, чем казались тогда в объективе. Как будто более живыми, более полными, настоящими. Он смотрит на каждую из них и заново проживает тот момент, когда звучал щелчок фотоаппарата. Может быть, он и не жил тогда, но живет сейчас, действительно погружаясь в пережитое, как будто впервые. Эти картинки на экране говорят о том, что день действительно был, и он действительно был в этом дне. Воспоминания не исчезнут, если законсервировать их в пиксели. Они и так бы не исчезли, он слишком хорошо помнит каждый прожитый свой день, но ему кажется, что помнит он свою жизнь немного иначе, чем все остальные люди на планете.

Во-первых, он еще никогда не встречал кого-то, кто бы так хорошо запоминал то, что с ними было, вплоть до мельчайших деталей. А во-вторых, эти фото, прокручивание воспоминаний, все это позволяет прожить то, что было еще сильнее и глубже. Может быть даже глубже, чем оно было на самом деле. Он всегда считал, что у него слишком хорошее воображение. Сколько уже жизней он прожил в своей голове? Невероятное количество того, что в реальности никогда не происходило и не произойдет. Он мог оказаться в любом мире, и чувствовать там все, и делать там все, что хочет. И это не было похоже на киноленту, которую видишь издалека, как цепочку событий, нет. Он сам был участником и создателем, и чувствовал все, вплоть до касаний. Ему не нужен был этот мир, чтобы делать что хочется и быть тем, кем хочется. Он уже был. Там, в своей голове как создатель, как творец, где каждый кусочек созданного мира подчинялся одному его желанию.

Что касается фотографий, они для него были словно порталами в тот день, в тот момент. Так, как будто он открывал дверь, шагал в нее и оказывался ровно там же, где и стоял тогда, и делал то же, что и тогда, и проживал это еще раз и еще раз, снова и снова, только ярче и полнее, чем оно когда-то было на самом деле. Так, как будто сама жить была только превью, а воспоминания о ней настоящим. Поэтому он так любил фотографировать. Его альбомы, заботливо рассортированные и систематизированные по папкам, были окнами в жизнь.

И сейчас с экрана на него смотрела девушка, которую к великому своему удивлению, он захотел сделать своей. Чтобы она не принадлежала больше никому другому, чтобы никому другому больше не улыбалась, чтобы все, что она делает и обо всем, что она думает, знал только он. Не делиться, не находить компромиссов, положить в шкаф так, чтобы другие дети не касались его игрушек. Не сломали, не потрепали, и даже не видели. Как бы было прекрасно, спрятать ее в этом шкафу, и только ему одному был бы доступен ключ. Или может быть оказаться с ней в мире, где нет других, где есть только они вдвоем. Чтоб то, что ему близко сохранилось, законсервированное, неизменное.

Он откинулся на спинку стула, закрыл глаза. Представил себе этот идеальный мир, успел прожить в нем целую жизнь, где его руки уже покрыты морщинами, а ее улыбка такая же прекрасная даже спустя время, и только он может это видеть. Открыл глаза, и отпил еще один глоток кофе, все еще неостывшего. Разве он так много хочет? Совсем не много. Ему даже не нужно, чтобы она отдавала ему свое тело, он не хочет целовать эти улыбающиеся губы, которые кажутся такими яркими на экране. Ему нужно только чтобы ее глаза смотрели только на него, а губы говорили только с ним. И можно не касаться, напротив, ему противно уподобляться искаженным понятиям о любви. Достаточно просто быть рядом и словами или взглядами касаться душ. Это была его душа, он знал это, абсолютно точно знал, и не хотел, чтобы кто-либо еще был ближе к ней. Никто не будет ближе, чем он. Никто и никогда.

А время шло и шло. Кто-то скажет, что оно тянулось слишком медленно, а кто-то возразит, что пролетело незаметно. На то оно и время, неуловимое понятие, которое просачивается сквозь пальцы, если пытаешься его удержать, и нарочно превращается в черепаху, если торопишь.

Что касается него, за этот почти что год, он успел прочувствовать на себе оба проявления, но совсем не в тех местах, в каких бы хотелось. В его голове, в его собственных историях, время проходило незаметно и мучительно приятно, в реальности, капало на голову тиканьем медленных стрелок. Иногда, правда, были моменты, которые хотелось действительно продлить, но этих моментов становилось все меньше и меньше. Иногда ему казалось, что она живет в реальности совсем иначе. Что для нее нет ничего другого, кроме того, что видят ее глаза прямо сейчас, и она старается ухватить по максимуму все, до чего только может дотянуться. Так, как будто если не попробуешь, не узнаешь, что будешь чувствовать. Ему не надо было пробовать, чтобы узнать. Все, что только возможно, он мог себе представить, и результат оказался бы точно таким же. Но он все равно любил ее, да, любил. Так сильно и так противоречиво. Он не позволял себе произнести этого слова, и не потому, что был неуверен в себе, или в реакции, а потому, что не желал осквернять само состояние пустыми звуками, которые ничего не значат. А еще потому, что все было понятно и без слов. То, как она говорила с ним, то, как он отвечал, то, как они смотрели друг на друга, казалось в саму точку существования, бессмертно. Нет, слова здесь были не нужны, и искаженные смыслы тоже. Все и так можно почувствовать, распознать, увидеть, дорожить. И он дорожил. И был уверен, что она тоже, а он редко был в ком-то настолько уверен, никогда.

Что они делали весь этот почти что год? Занимались самыми на вид обычными вещами. Ходили на пары, сидели за партами, сдавали экзамены, пили кофе на лавочках в парке, отогревались в кафе в холода, читали книги дома, правда, она читала ему вслух, ему становилось все труднее воспринимать текст со страниц. Когда так стало? Он не знал, может быть, было всегда, но он не хотел это замечать. Гуляли весной по набережной, делали много фото, гладили уличных котов. Коты – это, наверное, единственная его слабость, любовь и обожание. Может потому, что они своенравные, свободолюбивые, гордые, свои собственные. И снова сидели за партами, ходили на пары и пили кофе на лавочках в парке. Но все это на самом деле совсем не важно. Важно лишь то, что они говорили. Много говорили, рассказывая, что для них значит этот мир. Почему он не сядет один в такси, что она чувствует, когда занимается спортом, что такое кофе, зачем открывать рот и что-то произносить, кто может считаться твоим другом, почему так тянет на море, что такое душа, и какое отношение она имеет к телу. Что случится, если все люди на планете разучатся разговаривать, или перестанут видеть. Из-за чего на самом деле люди чего-то хотят. И чего хотят они, прямо сейчас или в будущем. И еще множество разговоров, о самых обычных или необычных вещах, которые приобретают смысл, если в них погружаться, а не обсуждать.

Он свое будущее видел туманно. Уже давно прошло то время, когда мечты и амбиции двигали его вперед, безжалостно и неотступно. Тогда ему казалось, что он ни за что не предаст себя, но сейчас понял, что это и не предательство. Он просто не знает чего хочет и зачем ему что-то хотеть. Пожалуй единственное, что он действительно хочет – это оставаться рядом с ней. Дальше он не думал. А по ее словам, у нее на жизнь были большие планы. Ну и пусть, каждый имеет право на то, чтобы чего-то хотеть. И может быть, именно благодаря этим желаниям, чего-то и добьется. У него просто желаний не было. Пока в один прекрасный день он не откопал у себя одно. И оно стало началом и концом всего.

В этот день они катались по городу на велосипедах, она ехала впереди, следя за дорогой и показывая путь, а он просто следовал. Как и не первый раз уже, всех это устраивало. Он сам понимал, что не сможет ехать впереди. Где-то час быстрой активной езды по главным улицам и маленьким улочкам, вызвал у него резкое желание проклинать гравитацию, горки и подлетевший пульс. Казалось, сердце выскочит, а руки соскользнут с руля. Они остановились в каком-то сквере, уселись у фонтана, и он с чувством облегчения вытянул ноги, все еще задыхаясь.

– Кажется, твой организм не приспособлен к спорту.

Прокомментировала она, подмигивая, вполне спокойно выпив пару глотков воды.

– Ты это почти каждый раз говоришь. Мне и не нужно быть приспособленным, я не собираюсь становиться спортсменом.

– И все-таки, каждый раз соглашаешься и тащишься за мной.

– И все-таки.

Он медленно вздохнул, пытаясь параллельно успокоить свое сердце, что получалось, но с трудом. Отпил немного из бутылки, закашлялся. Она похлопала его по спине, скорее поддерживая, чем помогая.

– Тогда зачем?

– Мне просто нравится проводить с тобой время.

Еще немного он просто дышал, все легче и легче. Потом повернулся и увидел ее. На щеках задорные ямочки от улыбки, волосы, собранные в хвост, загорелая шея, бездонные глаза и мягкие губы. Он впервые отметил, что они действительно мягкие, и не смог перестать на них смотреть, и не хотел переставать. Он вдруг понял, что хочет коснуться этих губ своими, и одновременно с этим осознанием пришла мысль, что он отказывается верить в это желание. Нет, оно не может быть его, точно не может. Он не такой, никогда таким не был и не будет. Не будет потому, что он так сказал, он так решил, мимолетное видение не может вот так просто перечеркнуть все, во что он верит.

В тот день он не стал говорить о такой мелочи, как случайная шальная мысль. Но дни шли, одна встреча, вторая, третья… И он не мог отделаться от этой мысли. И не мог себя понять. Он смотрел на мягкие губы, пытался о них не думать, и не выходило. Из-за этого он злился, негодовал, выходил из себя, а потом все то же самое только уже из-за того, что он выходил из себя от такой мелочи, и так по кругу. Однажды вечером, он просто устал от собственной перепалки в голове, и решил просто представить, а каково это будет, если он и правда ее поцелует? Закрыл глаза. Вот они стоят напротив друг друга, он слышит ее дыхание, смотрит в ее глаза, касается носом ее щеки, вдыхает запах, она кладет руки ему на плечи и кончиками пальцев касается шеи. От этого прикосновения по всему телу расходятся мурашки и морозят, а он прижимает ее к себе ближе и целует. Осторожно и аккуратно, спрашивая себя, нравится или нет, и получая ответ, что нравится. Маленькие поцелуи, едва касаясь, переходят в водоворот из вдохов, сильнее, больше, глубже, так, чтобы передать все то, что не скажешь словами и не покажешь взглядом. Так, чтобы почувствовать агонию.

Он резко открыл глаза, его пульс заходился еще больше, чем после катания на велосипеде. А мурашки на теле пришлось терпеть еще очень долго. Что это было? Ему и правда этого хочется? Почему? Зачем? И если это правда, а это правда, то что теперь с этим делать? Что ему теперь делать? И как жить с тем осознанием, что он ничем не отличается от уродцев, чьи гормоны играют в пубертате. Даже в то время у него ничего не играло, и так с чего теперь?

Еще несколько дней ушло на то, чтобы переварить все эти мысли и чувства. Несколько долгих дней, которые казались адом. Его пугало все новое, и он не собирался с этим новым сталкиваться до конца своих дней. Но вот он, новый сам, как это вообще можно принять и понять? Как к этому привыкнуть? Это невозможно и непосильно. Но может быть посильно хотя бы немного потому, что на следующей встрече он спросил:

– Ты когда-нибудь хотела меня поцеловать?

Девушка повернулась, удивленно посмотрела, пожала печами.

– Скорее нет, чем да. Я никогда не думала о тебе в таком плане, я же говорила еще в самом начале.

– Да, я помню.

Он замолчал, задумался, посмотрел еще раз на нее, на ее губы. Он помнил какие они были на вкус, помнил какой был у них запах, и ему нестерпимо захотелось почувствовать это еще раз. Он резко развернулся к ней, притянул к себе, крепко обнял и поцеловал. Так, как хотел, и хотел кажется всегда. И они, она, была точно такой же, как в прошлый раз. Мягкой, горячей, близкой, желанной. Он не мог оторваться и рассказывал ей губами все, что чувствует. О том, какая она особенная, какая родная, какая невообразимо любимая. А она отвечала ему тем же, и этот момент, казалось, длился вечно. Только их момент, и больше ни чей. Самый прекрасный на свете.

А потом он услышал голос и почувствовал, как его трясут за рукав, очнулся, и увидел, что стоит все так же в шаге, а она смотрит на него удивленно и что-то спрашивает.

– Что ты сказала?

Ему не хотелось возвращаться в реальность, это была жестокая, неправильная, не его реальность.

– Ты куда-то пропал. Я говорю, а ты? Ты когда-нибудь хотел меня поцеловать?

– А, нет, не хотел.

Его принцип не врать сегодня впервые дал основательную трещину. Но лучше сказать так, чем рассказать правду и потерять ее навсегда. Лучше так. Сегодня последние деньки лета, сегодня они идут рядом, совсем скоро начнется новый семестр, парты, пары, и будет меньше лавочек в парке. Сегодня он сохранит то, что имеет, и останется этим доволен.

Можно ли оставаться довольным тем, что есть, если уже узнал, каково это, где-то там? Невообразимо только представить, что, потрогав, пожив в своей мечте, придется отпустить ее и сказать себе, что так никогда не будет. Это смирение не настоящее, хриплое, истеричное, с руками, тянущимися за мечтой, а мыслями, все хорошо, все хорошо. И ты понимаешь, что ничего хорошо уже не будет никогда потому, что уже знаешь сравнение между землей и небом. И это сравнение играет не в пользу того, что имеешь.

Он не мог смириться с тем, что ему не будет доступно желаемое. Он всегда, всю свою жизнь, шел напролом и брал то, что хочет. И отсутствие чего-то в жизни не означало недоступность получения. Если у него чего-то не было, значит он этого просто не хотел. Он знал, что за все надо платить, что за что угодно ему придется расплачиваться равноценно. Если в жизни происходит что-то хорошее, то обязательно произойдет что-то плохое. И если ему сейчас хорошо, значит совсем скоро будет плохо. Так и вышло. Его состояние от встреч с человеком, состояние близкое к тому пониманию счастья, на которое он был способен, переросло в горечь и злость. Каждое ее слово отдавало в виски болью разрушающихся надежд и несбыточных мечтаний. Он искренне надеялся, что останется доволен, и будет благодарен тому, что есть, но эти надежды все больше рассыпались прахом.

Он все чаще задавался вопросом, почему это происходит именно с ним. За что, для чего. Он метался в своих фантазиях, спасаясь от несправедливости настоящего, но сколько бы ни старался, не мог ими заменить реальности. Что бы он ни представлял, как бы в это ни погружался, сама мысль о том, что здесь, в этом мире, где он живет, он никогда не сможет сделать то же самое, вводила его в яму отчаяния. Это было впервые, когда его самого, и множества внутренних миров, оказалось недостаточно. Чем больше он представлял, пытаясь заменить действительное на желаемое, тем больше понимал, что не сможет этого сделать. Все, что было в его голове на этот раз казалось тусклым, бесцветным, лишь отголоском, фальшивкой. И тем не менее, он цеплялся за эту фальшивку так сильно, как утопающий за спасателя. А все потому, что это все, что у него было. И быть довольным тем, что есть, не вышло.

Спустя несколько месяцев, когда весеннее солнце уже понемногу начало показываться, а снег все еще продолжал упрямо лежать на улицах, он решил, что больше не может выносить внутренние противоречия. Он принял решение, что расскажет обо всем, и когда-нибудь он сможет получить положительный ответ от этой девушки. Вариант, что не сможет, он не рассматривал, это был не его вариант. Они сидели в кафе недалеко от универа, рассматривали прохожих, рассуждали кем бы могли быть эти люди. Где работать, с кем жить, о чем думать. Они играли в эту игру довольно долго, а он все решался задать свой вопрос. О других людях всегда проще говорить, чем о себе, всегда проще. В конце концов он выдохнул, и все-таки спросил.

– А почему тебе никогда не хотелось меня поцеловать?

Девушка удивилась, замерла с чашкой кофе в руках, о чем-то задумалась, хмыкнула. Одна ее бровь была немного выше другой, и один уголок губ тоже был выше другого. Это означало, что она действительно в замешательстве.

– Ты с лета думал, чтобы задать мне этот вопрос?

– Нет, не прямо с лета, но уже довольно долго.

– Значит, тебе бы хотелось?

– Да. Мне хочется. Это такая проблема?

– Нет, почему. Просто, понимаешь, а мне нет.

– Почему?

– Причем, я бы сказала, что иногда хотелось, да. Но это другое. Это не то, что ты имеешь ввиду.

– А ты знаешь, что я имею ввиду?

– Ты ко всему относишься очень серьезно. Для тебя, если да, то да по максимуму, на все. Если ты примешь решение что-то сделать, до дойдешь до конца, и если ты хочешь что-то сделать, то хочешь до конца. У меня же все иначе, я могу просто попробовать, узнать, как это, а потом отказаться и пойти дальше. Но ты не сможешь. Поэтому, если ты меня поцелуешь, или если я тебя поцелую, это будет значить разное для нас. Думала ли я? Думала, иногда, а кто бы не думал. Вокруг нас множество возможностей и вариантов событий, и наш мозг постоянно подкидывает нам возможные сценарии. Но мой сценарий и твой отличаются. Для меня это будет любопытный опыт и не больше, для тебя момент, на который ты поставишь всю свою жизнь. А я не готова стать всей твоей жизнью. Поэтому и говорю нет, я не хотела. Понимая, что это будет для тебя значить, я не хочу.

– Но ты уже стала частью моей жизни. – Здесь он врал, откровенно и нагло. Потому, то вся жизнь не может называться частью. – Почему ты не хочешь? Я не настолько хорош, или красив, или умен?

– Послушай, я сейчас скажу правду. И я надеюсь, что ты ее поймешь и примешь. Ты для меня – самый близкий человек, которого я только могла представить. Ты понимаешь меня, видишь меня, с тобой интересно, я с тобой могу быть настоящей, и ты это поймешь. Но с тобой не спокойно. Я не знаю как можно на тебя положиться в самых обычных вещах. Тебе плевать на весь этот мир, и это здорово, говорить с тобой обо всем этом, но как мне всю жизнь жить с человеком, которому плевать на все, кроме меня. Я хочу обычную, нормальную семью, где будут дети, которых ты, кстати, ненавидишь, где будет муж, который будет интересоваться как дела у меня на работе, а у них в школе. Может быть для тебя все это слишком обычно, слишком скучно, или слишком нормально. И может быть, нормальность переоценивают, но это то, чего я хочу. И давай говорить честно, ты никогда не сможешь мне это дать. А я никогда не смогу быть для тебя такой, какой ты хочешь меня видеть. И на самом деле, мне сейчас очень страшно все это говорить. Потому, что ты и правда для меня очень близкий человек, и я не хочу потерять тебя. И я боюсь, что ты сейчас встанешь, уйдешь, и больше никогда не вернешься. Потому, что у тебя нет таких понятий, как наполовину. Тебе нужно все, либо ничего.

Она замолчала, грустно уставившись в окно, наконец опустив кружку с кофе, которая все это время так и была в руке. За столиком повисла долгая пауза, за время которой где-то двадцать прохожих умудрились появиться и исчезнуть в окне. Но он нарушил это молчание.

– Ты права. Знаешь, во всем, что ты сказала, ты права. И да, мне нужно все, или ничего. И мне тоже страшно, что ты можешь встать и уйти. Потому, что я хочу совсем другого, чем то, что есть между нами. Знаешь, я так долго обо всем этом думал. И я сам запутался, и я сам себя не понимаю. Мне никогда не нужно было все это, я сам себя боюсь. Но я вдруг понял, что мне недостаточно того, что есть. Я не хотел, чтобы так было, я не хотел.

Он протянул руку через столик, коснулся ее пальцев, она вздрогнула, посмотрела ему в глаза. Мягко сжала его ладонь, как бы извиняясь, а может быть утешая. Они просидели так еще долго, пока не стало совсем темно за окном, и улица не сменилась на отражения. Он не хотел, чтобы все было именно так. Этого недостаточно, этого не может быть достаточно.

Глубока ли пропасть отчаяния? Он раньше никогда не задумывался об этом, и не знал, что в эту пропасть можно падать бесконечно. Так по крайней мере ему казалось весь следующий год. Отчаяние – это когда готов отдать всю свою жизнь, все, что было, есть и будет, все, что угодно, за то, чтобы получить желаемое, но все равно этого будет мало. Все равно будет недостаточно того, что можешь предложить. Он чувствовал себя ничтожеством, ребенком, у которого есть в кармане накопленные вещички. Подобранные красивые камушки, ракушки, шикши, самое настоящее богатство, как у королей, бесценное, самое лучшее. И вот он протягивает все это с гордостью и достоинством, а все это никому не надо, ей не надо. Он готов продать свою душу, отдать всего себя, никогда в жизни он не был еще так готов, но ей это не нужно. И что бы он ни делал – этого недостаточно.

Жалкий, никчемный, неспособный ничего предложить, недокороль, недобог, недодьявол, недодруг, недолюбимый. Весь этот год он все больше и больше падал в бездну отчаяния, от осознания, что у него нет того, что ей нужно. И как бы он ни старался, он никак не может это изменить. Он проваливался то в фантазии, то в кошмары, просыпаясь в липком поту, рыдая в подушку от безысходности, и отшвыривая подальше пристающего мурчащего кота. В его жизни никогда не было смысла, а когда смысл замаячил на горизонте, почти достижимый, появилась и смутная мысль, что может быть жить в этом мире не так уж и плохо. Но горизонт так и оставался горизонтом, сколько до него ни бежать. Впрочем, единственное, что его все еще держало на плаву – это слабая ниточка надежды, что однажды все может быть иначе. Он хватался за эту ниточку, как за единственное спасение, за единственную причину.

Иногда бывали вполне сносные дни, в которые он мог даже улыбаться, оставаться спокойным, понимать, о чем говорят преподаватели, делать конспекты. А иногда на него накатывала волна цунами из отчаяния, безысходности, беспросветности. В такие дни он видел все как в тумане, сквозь непроизвольные образы, будто через толстое стекло, которое не пропускает ничего извне. В последнюю сессию он половину предметов уже не делал сам, она ему помогала. Конспектами, шпорами, словами. Он никогда в своей жизни не списывал и не брал у кого-то тетради, но теперь ему было уже плевать.

В один из безнадежных дней, когда небо казалось особенно черным, ровно, как и сердце, он спокойно оделся, тщательно повязав шарф и как обычно натянув перчатки на свитер. Застегнул молнию до подбородка, накинул капюшон поверх шапки, туго зашнуровал ботинки и вышел на улицу. Это был морозный вечер, щепало щеки, а на шарфе оседал иней из-за дыхания. Он все шел и шел, очень долго, может быть час, а может быть все три. Мимо мелькали здания, люди, машины, заснеженные деревья, и снова люди и снова машины. Чужой мир, странный мир был повсюду. Так зачем ему оставаться в этом мире? Он сам не понял, как и когда оказался на мосту. Здесь было шумно и ветрено. Он дошел до середины, встречные фары слепили глаза, ветер дул в лицо, и из-за этого потекли слезы, как бы он ни щурился. На середине он повернулся, на него смотрела черная бездна ледяной реки. Может быть, именно там, в этой бездне ему и место? Такому же темному, холодному, непонятному. Его притягивала эта пустота, слегка поблескивающая серебряным снегом из-за огней города.

Пустота… По всему телу разлилась, заполнила, черная дыра, которой все мало. Все, что у него есть никому не нужно. Все, кто он есть, ничего не значит. Он взялся рукой за ржавый много раз крашенный поручень, схватил его крепко, подтянулся, перебросил ноги и сел на перила. Всего миг, всего одно движение, и этого будет достаточно. Внизу крепкий лед, который закончит все то, что ему невыносимо. Сидеть на перилах тонко, больно и холодно. Ему уже давно холодно, только заметил почему-то сейчас. Какая-то машина сзади проехала и засигналила, какая-то остановилась, кто-то что-то говорит и идет сюда. Это последнее, что он хочет, говорить с кем-то, обращать на себя внимание. Перед глазами туман, сердце бешено бьется, всего один миг и все закончится, нужно только отпустить, разжать пальцы. И он отпускает. Слегка отталкивается ногой и летит вниз. А потом все заканчивается и пустота.

Он очнулся стоя посередине моста, держась одной рукой за ржавый много раз крашенный поручень. Нужно только подтянуться. Почему он этого не делает? Почему он не может этого сделать? Тонкая, почти прозрачная ниточка надежды, что может быть все будет иначе, тянет его назад, и не дает сделать следующее движение. Только убедиться, нужно только убедиться, что эта ниточка существует, что она правда есть. Он трясущимися пальцами достает телефон и набирает номер.

Она приехала на такси спустя двадцать минут, все это время разговаривая с ним, слушая его всхлипы, благодаря бога за то, что он позвонил, и моля водителя ехать быстрее. Она выбежала из машины, перелезла через высокий бордюр и обняла. Так крепко, как только смогла. Спустя пять минут у нее получилось затащить его в такси, еще через двадцать они сидели в ее комнате. Точнее, она сидела на кровати, а он лежал рядом под пледом, положив голову ей на колени. Она гладила его по волосам, повторяя и повторяя только одно: все хорошо, все хорошо. А он думал, что может быть надежда все-таки есть. И крепко уснул после выпитой чашки горячего чая.

А дальше наступило лето. Как будто сразу, как будто по щелчку пальцев бога. Это было их третье лето, жаркое, солнечное лето. Он всегда любил солнце, то, как оно прогревает до костей, палит, будто уничтожает. Ему нравилось подставлять лицо, жмуриться, погружаться в прохладную воду реки, спокойно плыть. Его кожа никогда не загорала ровно, становилась только чуть темнее и краснее, а вот на ней загар ложился так, словно прилипал мягким бронзовым цветом. Ее все любили, даже солнце. Правда, это долгожданное, желанное лето, когда они могли как можно больше времени провести вдвоем, стало лишь ударом под дых.

Да, в предыдущие года у них не так уж и много получалось побыть вместе. У нее друзья, тренировки, соревнования, разъезды, и много чего еще. Это была ее жизнь, в которую он входил частью, неотъемлемой, пусть и не такой большой, но всегда значимой. Но в этот раз все изменилось, и он ничего не мог с этим поделать. Еще весной, это произошло еще весной. Он точно помнит какая погода стояла в тот день. Было уже жарко, листья на деревьях полностью распустились, где-то даже впервые стригли газоны, солнечные лучи приятно грели, а в тени все еще веяло холодным ветром. Она помахала ему рукой и села в автобус вместе со своей командой, они ехали на какие-то соревнования. Если бы он знал, что именно произойдет дальше, то уже самим этим утром ненавидел бы этот день всей душой. Но тогда он еще не знал, а узнал об этом спустя несколько дней, выходя вместе с ней из здания университета.

Рядом со входом стоял какой-то парень, высокий, спортивный, до отвращения милый. Так говорят про тех, кто будто сошел с обложки журнала. На нем была идеально отглаженная белая футболка, такая же идеально отглаженная синяя рубашка, светлые джинсы, белые кроссы без единого пятнышка или царапинки. Его светлые слегка волнистые волосы были уложены так, словно он только что побывал в салоне, а улыбка излучала доброжелательность, кажется, даже к маленькой луже, что мирно покоилась в метрах двух. Наверное, именно про таких говорят все, что связано со светлым будущим, перспективами, манерами и всем прочим, что можно назвать милым, надежным, и отвратительным. Этот парень, улыбаясь, и легко шагая, так, будто ему по жизни все дается так же легко, прошел к ним, и протянул ей красную розу.

Он не помнил, о чем говорили эти двое, почему смеялись, почему обнялись так, будто хорошие знакомые давно не виделись. Почему она повернулась к нему и сказала: ну, мы пошли. А потом помахала ему рукой, и зашагала дальше по улице рядом с этим подобием человека. Он помнил только свою злость, ненависть, черные пятна в глазах, сжимающиеся кулаки и мерзкое чувство подступающей тошноты. Как он узнал позже, они познакомились именно на тех соревнованиях, все прочие обстоятельства знакомства и того, что было дальше, точно так же растворились в сознании как ненужный хлам, забылись. Осталась только пустота.

Сколько раз он потом вспоминал тот момент. То, как они выходят из здания, то, как подходит этот парень, нагло улыбаясь и забирая все, что ему дорого. Сколько раз он представлял, как хватается руками за воротник синей рубашки, как размахивается кулаком и по падает прямо в нос, чувствуя, как этот нос хрустит, и как хрустят его собственные пальцы. Как выкидывает эту никчемную розу в бак, и уводит ее с собой, за собой, свою жизнь, свою любовь, свой мир, все, что у него есть. Сколько еще раз он представлял нечто подобное, каждый раз, когда видел их вместе, или когда она говорила почему они не смогут встретиться и с кем и куда она собирается идти. Возможно, если бы он был немного другим, он бы сделал все это, но подобные вещи, подобное поведение, было ниже его достоинства. Он никогда не станет опускаться до уровня приматов, он выше грубой силы, выше соперничества, но сам по себе царь и бог, который не обязан доказывать, что он чего-то достоин. Само его существование доказывает, что он достоин получить все, что только пожелает. А если она это не ценит, значит недостойна она.

Хорошо бы всегда так думать, вот только выходило наполовину. И две половины боролись между собой отчаянно. С одной стороны, он никогда не станет унижаться, о чем-то просить, что-то доказывать, считая, что имеет право. С другой стороны, он готов встать на колени, признать себя никем и ничем, только бы она выбрала его.

Это было третье лето, их лето, жаркое лето. И он ее ждал, каждый день просто ждал. Когда она освободится от друзей, тренировок, гуляний с парнем, и предложит встретиться с ним. Эти встречи походили на собственный рай, а ожидание казалось пыткой демонов, от которых хотелось избавиться. Вот только демоны были внутри, и избавиться не получалось. Все лето он провел в метаниях между гордостью и покорностью, между страхом и любовью, между реальностью и вымыслом. Их ждал последний год обучения, а что дальше? Он задавался этим вопросом, что будет дальше. Захочет ли она оставаться рядом с ним, или он оставаться рядом с ней. Он не мог представить жизнь, в которой снова окажется один. Раньше такая жизнь ему казалась единственной правильной и самой сладкой, но теперь он не был с собой согласен.

В последнюю неделю августа она пришла к нему в гости, они сидели за столом, смотрели последние получившиеся фотки. Она положила голову ему на плечо, а он боялся пошевелиться.

– Как всегда, здорово у тебя получается фотографировать.

– Спасибо.

Она смотрела на них с экрана, такая живая, такая настоящая, а еще, как будто немного другая, чем была в жизни. Ему это нравилось. Ему она любой нравилась.

– Слушай, а ты сможешь нас вдвоем пофотографировать?

Она подняла голову с его плеча, повернулась, а он дернулся только от одной фразы.

– Вас с ним?

– Да.

– Не хочу. – Он подскочил со стула, чуть замер, встрепенулся и принялся расхаживать по комнате, нервно сжимая пальцы. Повторил почти что криком. – Не хочу!

– Прости.

Она выглядела виноватой, с опущенной головой и взглядом в пол. Она не должна, не должна быть виноватой! Или должна? Он не знает. Он не знает, что ему делать и как себя вести, когда все, что у нее есть, просыпается сквозь пальцы, как песок. Что ему сделать, чтобы удержать это? Чтобы удержать ее. Он останавливается посередине комнаты, медленно подходит, встает напротив, стоит долго, очень долго в полном молчании. Разжимает пальцы, опускается на колени. Он сделал то, что ни сделал бы ни за что и никогда. Признал, что прямо сейчас стал никем и ничем. Она смотрит на него удивленно, смотрит как из его глаз стекают слезы, и сама не может остановить свои. Он коснулся ее рук, очень трепетно и мягко, посмотрел в глаза.

– Пожалуйста. Просто дай мне шанс, я буду любить тебя так, как не сможет никто другой. Я уже люблю, ты знаешь это. Я прошу тебя, пожалуйста, пожалуйста… Что еще мне сделать, кем еще мне быть, я могу дать тебе все, что у меня есть. Все…

Он наклонился, коснулся лбом ее коленей, а потом губами пальцев. Что еще ему сделать? Она крепко сжимает его руки, молчит. Поднимает его голову, встает, опускается на колени рядом, обнимает.

– Ты уже тот, кто ты есть, не нужно быть кем-то другим. Не нужно, и ты не сможешь, и я не смогу. Прости, прости…

– Ты все извиняешься, неужели это все, что ты можешь мне сказать?

– Прости.

Она еще больше прижимается к нему, как будто боится, что он растворится и исчезнет. Или может быть боится, что однажды он не позвонит ей, и она ничего не сможет сделать.

– Значит, у меня нет ни одного шанса? Значит, сколько бы времени ни прошло…

– Прости.

– Чтобы я ни делал, что бы я тебе ни дал, что бы ни говорил.

– Прости.

– Даже несмотря на то, что ты так обнимаешь меня, и понимаешь меня, и считаешь меня самым близким человеком.

– Прости.

– Не говори больше этого слова. Не хочу его слышать, за что ты извиняешься, за что?! Тут не за что извиняться, ты сама это знаешь. И я это знаю. Но почему мне так не хочется тебя отпускать…

Они еще долго молчали, очень долго. Так, что коленям стало больно, а на плечах появились мокрые пятна. Ему хотелось прижать ее к себе еще ближе, коснуться губами шеи, хотелось поцеловать щеки, а потом губы, и чтобы она больше никогда не плакала. Но он не имел на это права, даже розу подарить он не имел права. Все, что он мог – это признать, что его оказалось недостаточно, и что иначе уже никогда не будет. Он встал, протянул руку, она схватилась за нее и тоже встала. Они умылись, налили чай и снова сели просматривать фото. Теперь с этих картинок на экране она точно смотрела какая-то другая, и он запомнит ее другой.

Оставался еще целый учебный год, который нужно было как-то продержаться. Он смотрел на нее каждый день и сжимал губы крепче. Он хмурился еще сильнее, чем обычно. В те редкие моменты, когда она предлагала пройтись вместе, или зайти в ближайшую кофейню, он отказывался, впервые за все эти годы, исключая самого начала. Так и должно было быть, все это не должно было происходить. Он был один и будет один. Правда, он все еще брал ее конспекты для подготовки к экзаменам потому, что сам уже почти не слышал и не понимал то, что говорят преподаватели. Он просто тянул эту жизнь как мог, нужно было закончить учебу, получить корочку, и все закончится.

Весь этот год он думал, что будет после. Они действительно больше никогда не встретятся? Есть ли причины продолжать общаться? Сможет ли он найти причины, и держаться за них? Сейчас они продолжали сидеть за одной партой, для всех вокруг они уже давно были известной парочкой, но что вообще знали люди вокруг? Ничего не знали и никогда не узнают.

Иногда он просыпался с мыслями, что у него не осталось сил даже встать с кровати. Может быть никуда не идти, смысл куда-то идти, если этот день растворится, как и все предыдущие, и ни к чему не приведет. Ему не нужен ни диплом, ни встречи со всеми этими лицами, ему ничего не нужно. Но он все равно вставал, почему-то вставал. Может быть потому, что где-то далеко внутри все еще была ниточка надежды, которую он никак не хотел отпускать.

И вот, настал тот день, в который большинство людей неимоверно счастливы. Длинная процессия из студентов в шапочках, вручение ничего не значащих бумажек. Может быть, для кого-то эти бумажки что-то и значат, но только не для него. Для него этот день значит только одно. Большую точку, завершение, а дальше только пустота.

Она ждала его у выхода после церемонии, все так же улыбалась, но как-то грустно.

– Поздравляю.

– И я тебя поздравляю. Хотя, это все слова, ты же знаешь.

– Да, знаю. Мы еще встретимся?

– Нет. Давай больше никогда не встретимся. Помнишь, все, или ничего. Я не смогу так больше, ты это понимаешь.

– Да, я понимаю.

Она выглядела очень грустной, такой он ее еще никогда не видел. Ему захотелось обнять ее, и возможно никогда не отпускать. Но он четко понимал, что иначе между ними никогда не будет, а так, как есть, он не сможет. Лучше поставить эту точку и хоть как-то выжить, чем продолжать пытаться и медленно умереть. Хотя он был бы не против умереть, пусть бы на него с неба упал камень, и все это бессмысленное под названием жизнь, уже просто бы закончилось. А она все стояла с грустными глазами и молчала. Не прощаясь, и не останавливая. И ему так захотелось попросить ее об одном поцелуе. Ничего ведь из-за этого не изменится, уже ничего не изменится. Но так он хотя бы запомнит вкус ее губ, и как оно на самом деле. А может быть не просить, а просто взять и поцеловать, подойти вот так, не спрашивая, просто сделать. Она не будет против, точно не будет, он знает это. Но он так ничего не сказал и не сделал. Этот поцелуй будет разное значить для них. Так пусть все так и останется, таким, какой он запомнил ее. Он развернулся и ушел. Это был последний раз, когда он ее видел.

Методичный, монотонный, размеренный звук, слившийся со всеми прочими звуками в одну общую вязкую кашу. Клик, клик, клик… Мышка щелкает, будто сама по себе, никем не гонимая, никем не признаваемая. Эти щелки, как удары метронома, отсчитывают ритм времени, забивают невидимые гвозди в плотную сетку настоящего.

Полгода с момента получения диплома, полгода с момента последней встречи с ней, полгода затворничества в этой квартире, словно в берлоге. Полгода отвратительной погоды на душе. Без сил, без надежд, без обещаний, без веры, что когда-нибудь станет легче.

В голове перемешиваются воспоминания, мысли, фантазии, картинки, которые смотрят на него с экрана, громкий звук телевизора за стенкой. Все это всплывает в голове само по себе, никак не контролируемое, ничем не управляемое. Кто он такой, зачем он здесь, почему так невыносимо. Почему он никому не нужен таким, какой он есть? Почему? Эта квартира, это тело – его гроб, в котором он давно себя похоронил.

Умер. Так говорят про тех, чье сердце больше не стучит. Но это не так. Он умер даже несмотря на то, что в его теле все еще есть пульс. Это тело живет, дышит, спит и ест, но это не он. Его давно здесь нет. Он больше не тот, кем родился, а кем стал непонятно. Он лежит в кровати, пытается уснуть, наблюдает, как за окном постепенно становится все светлее и светлее. Единственный вопрос, который он повторяет и повторяет: кто я? Он чувствует, как к нему подползает кот, тычется мордой в руку, он скидывает кота на пол, накрывается одеялом с головой. Только один ответ приходит в голову, на вопрос, который когда-то написала она.

– Кто ты?

– Тьма.

Он не может быть чем-то в бездне, он не может быть тем, кто падает в бездну, он и есть бездна. Тьма, в которой может прятаться все, что угодно. Тьма, в которой придется идти на ощупь. Тьма, полная демонов и падших ангелов. Необъятная, сосущая, поглощающая.

Взлетим высоко

Я твой океан, твоя вселенная, твое море и солнце. Я твоя вера, твое спокойствие, твое сумасшествие, твоя радость, твоя гордость. Я твое удовольствие, твое дыхание, твоя причина, твоя вечность.

Смотри. Смотри! Что от меня осталось? Что от тебя осталось?..

Ты для меня панацея. Ты для меня судорожные вздохи, ты для меня болезнь, пропасть. Мне упасть? Мне раствориться? Мне исчезнуть? Ты для меня якорь и парус. Мне улететь, или остаться? Что мы такое друг для друга? Мы слышим? Мы чувствуем? Мы живем? А «мы» вообще есть?

Я открою глаза, вдохну глубоко, посмотрю чисто и ясно. Я посмотрю с пламенем, с холодом, с любовью и скажу:

– Уходи.

И ты упадешь в свою пропасть, растворишься в своем море, сгоришь в своем солнце. Ты утратишь свою веру, потеряешь свою гордость. Ты разлетишься на миллионы частиц, и у тебя больше не будет вечности. Смотри. Смотри! Чем мы стали?

И ты откроешь глаза, посмотришь чисто и ясно, и скажешь:

– Уходи.

И воплотятся два океана, зажгутся два солнца, возродятся из пепла две вселенные. Взрастут два спокойствия и две радости, обретутся две мудрости.

Мы уйдем, мы умрем, но родимся заново. И мы увидим, услышим и почувствуем, и мы взлетим высоко.

Иногда

Иногда она пахла малиной и мятой, иногда смазкой и маслом. Она ходила в старом запачканном комбинезоне, из-под которого всегда как-то нелепо торчала уже давно не белая футболка. На ногах у нее были берцы. И почему-то один ботинок был зашнурован вплотную, а второй еле держался, то и дело, норовя соскочить.

Ее черные, как смоль волосы, были завязаны в высокий хвост и развивались, догоняя вечно бегущую куда-то хозяйку. У нее были удивительные глаза. Один карий, а второй зеленый. Она смотрела пристально, глубоко, будто в самую душу. Хотелось спрятаться от этого взгляда, но не было сил оторваться.

Она всегда немного улыбалась и смотрела куда-то вдаль, в небо. Она говорила мало, больше молчала или смеялась, будто ей и не нужны были никакие слова. Она вдыхала саму жизнь и не тратила времени на любезности или правила.

Наверное, единственная страсть, которая у нее была – это механизмы. Она могла сутками разбирать и собирать, чинить и смазывать, создавать и переделывать. Она заглядывала в души машин, и те отвечали ей взаимностью.

Она любила мятный чай с малиновым вареньем. Она была такая простая и такая непостижимая. Подойдет, скажет пару фраз, смотрит в глаза и молчит. И уйдет, больше так ничего и не сказав, а ты потом ходишь и думаешь над ее словами неделю. Вроде и не хочешь, но думаешь.

Она никогда ничего не спрашивала и не интересовалась, зато ее «я рада тебя видеть», было истиной на все сто процентов, без оговорок, без полумер. Иногда она могла обнять, просто так, будто никого, кроме вас и не существует, и пойти потом дальше по своим делам.

А дел у нее было много. Со всего района к ней тащили всяческие неработающие железяки. Ей принесут, она улыбнется, возьмет, бережно положит на полку, а протянутые деньги будто и не заметит, словно не знает, что делать с этими бумажками.

Она почти все время бегала у себя по мастерской, но как-то неспеша, с чувством момента. Никто не видел, чтобы она ходила в магазин, но холодильник у нее всегда был полный. К ней мог зайти любой. Она посмотрит, приподнимет уголок губ, и дальше к своим машинам, а ты что хочешь, то и делай. Хоть спать ложись, хоть бери все, что угодно.

У нее ни в вещах недостатка не было, ни в еде, а она все ходила в своем старом комбинезоне и перехватывала с кухни, что первое под руку попадет. Она никогда не готовила, но у нее почему-то всегда что-то вкусное стояло, и пахло всегда чем-то приятным.

Продолжить чтение