На заработках. Роман из жизни чернорабочих женщин

Размер шрифта: 13

Рис.0 На заработках. Роман из жизни чернорабочих женщин

Рис.1 На заработках. Роман из жизни чернорабочих женщин

Рис.2 На заработках. Роман из жизни чернорабочих женщин

По топкой, не высохшей еще глинистой земле на огород входили четыре деревенские женщины с пестрядинными котомками за плечами. Женщины были одеты в синие нанковые ватные душегреи, из-под которых виднелись розовые ситцевые с крупными разводами короткие юбки, дававшие возможность видеть, что все женщины были в мужских сапогах с высокими голенищами. Серые шерстяные платки окутывали их головы, а концы платков были спрятаны под душегреями. Женщины были одеты, как говорится, в одно перо, да и лица у них были почти одинаковые: круглые, с узкими глазами, с лупившеюся почему-то кожею на щеках. Далее фигуры их совершенно походили друг на дружку: толстобрюхие, коротенькие, с широкими плечами, с большими красными руками. Они вошли на огород сквозь открытые ворота в заборе и, поглядывая по сторонам, переминались с ноги на ногу в глинистой земле, смешанной с навозом, и не решались идти дальше. Был конец марта. Огород еще не был разделан, гряд не было еще и помину, в капустном отделении из земли торчали прошлогодние потемневшие кочерыжки, то там, то сям лежали не разбросанные еще кучи навоза, и только около длинного ряда парников со слегка приподнятыми рамами копошились, присев на корточки, такие же точно женщины, как и новопришедшие.

Парники находились на конце огорода. Женщины, копошившиеся около парников, заприметя вошедших на огород женщин, стали с ними перекликаться.

– Землячки! Вам кого? Вы чего ищете? – кричали они.

– Да нам бы вот тут… – робко начали вошедшие на огород женщины.

– Не слышно оттуда. Коли что нужно – идите сюда.

Женщины, копошившиеся около парников, стали манить их руками. К парникам пришлось проходить мимо небольшой избы, не обшитой тесом, около которой лаяла, выбиваясь из сил, привязанная к сколоченной наскоро из досок будке собака.

– А не покусает собачка-то? – кивали пришедшие женщины на собаку.

– Ни-ни… Да она и на привязи. Коли робеете, то подальше пройдите, – послышался отклик.

Женщины, увязая в топкой земле, стали пробираться к парникам. Собака надсажалась еще более. Из избы вышел рослый мужик в красной кумачной рубахе, в жилетке, сапогах бутылками, без шапки, с всклокоченной головой и почесывался. Очевидно, он до сего времени спал.

– Вам чего, тетки? – спросил он, лениво позевывая.

– Да вот тут землячек наших нетути ли?

– А вы какие сами-то будете?

– Новгородские, боровичские.

– Прогневался на нас Господь, и ни одной барочки нынче на Мете не разбило? Так вас дразнят, что ли? Знаем.

– И, милостивец, мы от Мсты-то дальние. Мы сорок верст от Меты.

– Все-таки, поди, кулье-то да мешки с мукой приходили на Мету ловить. Нет тут у меня ваших боровичских. У меня покуда какие есть бабы и девки – все новоладожские. Вам чего, собственно, нужно-то?

– Да уж известно: заработки ищем, на заработки приехали.

– В таком разе нужно к хозяину, а не к бабам. Я хозяин.

Женщины закланялись.

– Не возьмешь ли нас, кормилец, поработать?

Мужик почесал левой рукой под правой мышкой и помолчал.

– Голодухи везде по деревням-то. Вашей сестры ноне будет хоть пруд пруди, – сказал он. – Пока еще все не пришли, потому для огородов еще рановато, но приходить станут стадами. Дешева ноне будет баба, вот потому я заранее и не связываюсь. Как у вас с кормами-то?

– Страсти Божии… – отвечала баба постарше. – К Рождеству уж все съели.

– Ну, вот видишь. И так повсеместно. Я так рассуждаю, что к Николину дню баба такая появится, что просто из-за одних харчей в работу пойдет.

– И, что ты, милостивец!

– Верное слово. Третьего года по весне урожай лучше был, а бабе цена была всего гривенник и уже много – пятиалтынный в день. Прошлой весной баба вертелась на двугривенном и четвертаке, а ноне год голодный. Ни сена нигде, ни овса. Скотину всю продали, старухи в кусочки пошли. Вся вот здешняя округа под Питером в бескормице. Да и не под одним Питером.

Бабы переминались с ноги на ногу и переглядывались друг с дружкой.

– Верно, правильно, – подтвердил свои слова хозяин и еще в подтверждение своих слов спросил: – Ну что, от радости вы сюда пришли в Питер, что ли?

– Да уж какая радость! Все перезаложились и пере-продались кабатчику, чтоб на дорогу что-нибудь выручить. Полдороги ехали, а полдороги пешком. С Любани пешком идем, – отвечали женщины.

– Ну, вот видите.

– Нет ли, милостивец, чего поработать? – кланялись женщины. – Мы бы вот с Благовещеньева дня…

– С Благовещеньева до Покрова? Это чтобы на лето? – перебил их хозяин. – Нет, тетки, нынче такой ряды ни у кого не будет. Всякий себя бережет и опасается. Я говорю, что около вешнего Николы вашей сестры сюда столько понаедет, что из кормов брать будем. С какой же стати передавать лишнее? А вот так, чтоб ни вам не обидно, ни мне не обидно, чтобы во всякое время и вы бы могли уйти, коли не понравится, да и я мог бы вас согнать, коли они невыгодно. Вас сколько?

– Да нас четыре души.

– Ну вот четыре души и возьму, коли дорожиться не будете. Только поденно. Баба ноне будет без цены, это верно, потому год голодный. Погодьте, я только шапку надену да кафтан накину, а то на ветру-то так стоять холодно, – сказал хозяин, ушел в избу и через несколько времени вновь появился в картузе и в синем кафтане внакидку. – Ну-с, работа наша огородная – сами знаете…

– Не живали мы еще, земляк, в Питере-то, – проговорила баба постарше.

– Господин хозяин я тебе буду, а не земляк! – поправил ее хозяин. – Какой я тебе земляк, коли вы боровичские, а я ростовский? Ну так вот: работа наша с зари до зари… Светлые ночи будут – так в восемь часов вечера кончать будем, а требуется поливка – так уж и до девяти вечера… И из-за этого чтоб уж пред хозяином не брыкаться. Воскресенье у вас день на себя, потому праздник, но ежели в засуху поливка, то уж без поливки нельзя. А за поливку в праздник за полдня считаем.

– Да уж это само собой, ступня не золотая, – откликнулась одна из женщин.

– Все вы вначале ступню-то не цените, а потом сейчас и нос задирать, я вас знаю…

– Харчи-то, хозяин, у вас как?

– Харч у нас хороший. В постный день варево со снетком, хлеба вволю; по праздникам – каша, постного масла лей, сколько хочешь; в скоромные дни буженину варим в щах и к каше сало.

– А чай? Чаем поите?

– Вишь, какая чайница! Чай у нас два раза в день. Утром поим и в пять часов поим. Чаем хоть облейся. Сыта будешь.

– Ну а ряда-то, ряда-то какая, господин хозяин? – допытывались женщины.

– Обижать вас не хочу, потому цены на бабу покуда еще нет, будем так говорить, не понаехала еще сюда вся-то баба… Пятнадцать копеек в день – вот какая цена, ну а упадет цена – так уж не прогневайтесь…

Женщины задумались.

– Пятнадцать копеек… Ой, дешево! Да как же это пятнадцать-то копеек? Ведь это, стало быть, всего… четыре с полтиной в месяц?! – заговорили они.

– Меньше. Потому по праздникам весной работы нет, – дал ответ хозяин.

– Господи Иисусе! Да ведь это за лето и на паспорта, и на дорогу не скопишь!

– Зато сама сыта будешь. На наших харчах тело живо нагуляешь. У нас на счета харчей хорошо. Ах да… Первые ваши деньги пойдут не на руки вам, а на прописку паспортов и на больничные. Здесь ведь Питер, здесь прописаться надо и рубль больничных уплатить.

Женщины переглянулись.

– Сестрицы, так как же это так? Неужто за пятиалтынный?

– А уж как знаете. Вон спросите у тех баб, – отвечал хозяин, кивая на парники. – Они также по этой цене работают.

– Ты бы хоть по двугривенничку, господин хозяин?..

– Будет цена на бабу двугривенный – я и за двугривенным не постою, но не может этого нонче быть, потому голодуха.

– А к Троице платков дарить не будешь? – спросила одна из женщин. – У нас бабы ходили в Питер, так им по городам к Троицыну дню по платку…

– То за летнюю ряду, то с Благовещеньева по Покров и по книжке ежели, а я вас поденно ряжу, потому летней ряды ноне не будет. Какие ноне платки!

Женщины колебались.

– Ну, подумайте, пошушукайтесь промеж себя, а я в избу чай пить пойду. Потом скажете, на чем решили, – сказал хозяин и направился в избу.

Бабы остались на огороде и стали шептаться.

– На втором огороде, девоньки, по пятнадцати копеек в день… По пятнадцати копеек… Уж это что-то больно дешево… – начала, покачивая головой, женщина постарше, у которой совсем отсутствовали брови.

– Пронюхали, что повсюду голодуха, – вот и стачались, вот и прижимают, – отвечала вторая пожилая женщина, но с густыми бровями.

– Как же Акулина-то летось по восьми с полтиной в месяц на огороде жила?! – дивилась молодая женщина с необычайно развитой грудью.

– Так ведь то было летось, когда кормы были, а теперича цены другие.

– Беда! – покрутила опять головой безбровая женщина. – Неужто же за пятнадцать копеек оставаться? Ведь это что же… Ведь это помирать… Да он вон еще что говорит… Хозяин-то то есть… Он говорит, что первые деньги пойдут на прописку паспорта да на больницу.

– А на прописку да на больницу-то много ль надоть? – спросила совсем молоденькая женщина, курносая и с выбившеюся из-под платка белокурою прядью волос. – Сколько денег-то?

– А нам почем же знать! Мы так же, как и ты, в первый раз в Питере, – отвечала женщина с густыми бровями. – Надо будет вон тех баб поспрошать, что около парников копошатся.

Нерешительным шагом женщины прошли к парникам, в которых, присев на корточках, выпалывали сорную траву другие женщины.

– Порядились, что ли? – встретила вопросом одна из женщин у парников новопришедших женщин.

– Да как рядиться, умница, коли по пятнадцати копеек в день дает, – сказала безбровая женщина.

– Цены такие. Мы уж тоже совались, да нигде не берут. Работы на огородах ведь еще не начались. Только там и работают, где парники, а ведь парники-то не на каждом огороде.

– Вы, умница, новоладожские?

– Новоладожские.

– Бывалые в Питере-то?

– Бывалые. Кажинный год по весне в Питер ходим.

– Так неужто по пятнадцати копеек подрядившись?

– По пятнадцати, а только с хозяйской баней. По субботам у нас от хозяина восемь копеек на баню… Так и вы уговаривайтесь. Здесь ведь не то что в деревне, даром никуда не пустят попариться, а везде надо платить деньги. Пять копеек баня-то стоит, ну да мыло, веник.

– Неужто и веник купить нужно?! – удивленно воскликнула молоденькая женщина.

– А ты думала, как! Веник – копейка, а то и две. Здесь за все плата. Питер – город дорогой.

– А вот у нас в деревне пошел в лес, наломал…

– А здесь за поломку-то по шее накостыляют. Да и некуда идти ломать, потому лесов поблизости нет.

– Ну, у соседей попросить.

– Молчи, Аришка! Ну что зря брешешь! – оборвала курносую женщину безбровая и спросила женщин, копошившихся у парников: – Вы замужние будете или девушки?

– Я-то девушка буду, вон и та девушка, – отвечала черноглазая новоладожская женщина, указывая на рябую женщину. – А вон те три замужние.

– Хороша ты девушка, коли ребенка в деревне оставила, – улыбнулась худая скуластая женщина в полосатом красном платке на голове и на плечах, концы которого были завязаны сзади за спиной.

– Это, Мавра Алексеевна, в состав не входит, – огрызнулась черноглазая женщина. – Зачем зубы скалить! По паспорту я девушка – вот и весь сказ.

– А вот, милая, сколько с вас хозяин за прописку паспортов-то вычитает? – спросила безбровая женщина.

– Рубль тридцать. Это уж у него положение. Рубль на больничное и тридцать копеек за прописку.

– Фу, тяготы какие! Ведь это сколько же ден задарма жить?

– Да, почитай, что девять ден отъелозить придется. Мы уж сочли.

– Арина! Слышишь! А ты хотела первые три рубля матери сейчас же в деревню послать на выкуп полушубка. Долгонько трех-то рублей не увидишь, – сказала безбровая женщина курносой женщине.

Курносая в ответ только широко открыла глаза и рот и тупо посмотрела на безбровую.

– Беда, как трудно! – послышалось у новопришедших женщин.

– Да уж чего труднее! – вздохнули женщины, копающиеся в парниках. – Вы все из одной деревни будете? – задали они вопрос новопришедшим женщинам.

– Трое из одной деревни, а она вон одиннадцать верст от нас, – отвечала безбровая женщина, кивая на курносую.

– И все в первый раз в Питере?

– В том-то и дело, что в первый. Порядков здешних не знаем, наговорили нам, что в Питере хорошо…

– Что деньги здесь по улицам валяются? – подхватила черноглазая женщина, отбрасывая от себя горсть сорной травы, вырванной из парника. – Нет, брат, милая, в Питере тоже ой-ой как трудно! Вы-то замужние будете?

– Я замужняя. Нынче всей семьей из деревни от голодухи ушли. А вон энто три девушки. Молоденьким-то замуж бы выходить, а вон послали родители на заработку.

– За кого выходить-то, коли все парни на заработках! – откликнулась одна из товарок безбровой женщины и спросила землячек: – Так как же решим, девушки: оставаться здесь на огороде или искать, лучше чего нет ли?

– А где ты лучшего-то по теперешнему времени найдешь? – спросила одна из женщин от парников. – Поди-ка, сунься.

– Да наша же землячка в прошлом году здесь, в Питере, на кирпичном заводе работала и по восьми гривен в день доставала.

– А кирпичные-то заводы нешто теперь работают? Кирпичные-то заводы, дай бог, к Троице… А до Троицы-то десять раз с голоду помереть успеешь. И мы кирпичные заводы чудесно знаем, да по весне на них работы нет.

– Пятнадцать-то копеек уж очень дешево. Мы зимой у нас в деревне дрова складывали в лесу в поленницы – и то по гривеннику в день на хозяйских харчах. Одно только разве, что чаем не поили. Нет, для Питера уж это очень дешево.

Говорила это курносая женщина. На нее тотчас же набросилась безбровая:

– Ay тебя много ли денег-то на ночлег да на пропитание осталось, чтобы фыркать на пятнадцать копеек?

– Да двенадцать копеек еще есть.

– Двенадцать копеек! Нешто в Питере можно на двенадцать копеек! – заговорила у парника черноглазая женщина. – Что ты в Питере на двенадцать копеек поделаешь?!

– А у нас, милая, еще того меньше, – подхватила безбровая женщина.

– Ну, так мой совет – оставаться здесь и работать покуда за пятнадцать копеек, а потом видно будет. Мы сами так же… Вот теперь работаем, а под рукой разузнаем. И как разузнаем, что где получше, то сейчас долой, ежели хозяин не прибавит. Только смотрите, что ежели уж он возьмет вас к себе в работу, то раньше, как через десять ден, вас от себя не выпустит, потому прописка паспортов и больничные… Так уж и знайте, что покуда рубль тридцать ему за прописку да за больничные не отработаете, он и паспортов вам ваших не отдаст.

– Так что ж, девоньки, останемся? – сказала безбровая женщина. – Ведь вот не хуже нас люди, да работают же за пятнадцать копеек.

– Выговаривайте только в кажинную субботу на банное восемь копеек, а то хозяин и от нас хотел утянуть, – продолжала черноглазая женщина.

– Да уж как вы, так и мы… Согласны, девоньки?

– Конечно же, надо оставаться.

Из избы вышел хозяин. На этот раз он был в синем кафтане и шапке.

– Надумались, землячки? – спросил он женщин, пришедших наниматься.

– Да уж что с тобой делать! Бери паспорты и пусти в избу котомки скинуть, – отвечали те. – Только чтоб уж нам на баню по субботам по восемь копеек.

– Пронюхали уж? – улыбнулся хозяин. – Ну да ладно, – махнул он рукой. – Идите в избу и развьючивайтесь. Сейчас вас чаем поить буду и паспорты от вас отберу. А только плата с завтрого, хоть вы сегодня малость мне и поработаете около парников.

Женщины направились в избу.

III

В избе кипел нечищеный самовар на некрашеном столе. Пахло дымом, печеным хлебом, кислой капустой. Нанявшиеся на заработки женщины успели уже снять с себя котомки и душегрейки и пили чай из разнокалиберной посуды. Хозяин дал им по куску сахару. Сам он до чаю не касался, так как успел уже напиться раньше. Он сидел на скамейке поодаль и смотрел на глотающих горячую воду женщин.

– Да вот еще, чтоб вы знали, – начал он. – Стряпух я для артели не держу, а у меня такое заведение, чтоб по очереди… Как какую бабу или девку назначу, та и стряпай. Сейчас это утречком встать, дров наколоть, воды из колодца наносить, печь вытопить – ну, и варево чтоб к полудню было. Вот тоже самовар наставить.

– Да уж это порядок известный, – отвечали женщины.

– Нет, на других огородах есть матки-стряпухи, или хозяйки стряпают, а я живу без хозяйки, у меня хозяйка в деревне. Мы ведь тоже сюда только к февралю приезжаем, чтоб парники набить да огурцы посеять и там разное прочее, а с осени живем в деревне. К маю месяцу артель-то скопится. Вот после Пасхи мужики понаедут. Теперь у меня трое, а летом бывает десять работников. Тоже чтобы обстирать их и меня. Не нанимать же нам прачек. Это тоже которую назначу… Так вот уж, чтоб не пятиться, наперед говорю.

– Да уж коли ежели другие бабы согласились, то что ж… И мы отступать не будем, – опять ответили женщины, переглянувшись между собой.

– Само собой, все на одном положении.

– Пятнадцать-то копеек в день – только уж очень, господин хозяин, дешево, – сказала безбровая женщина.

– Сунься, поищи, где подороже. К лету, может статься, цены и поднимутся, а теперь весна. Куда баба-то сунется, окромя огорода? Да и огород-то надо такой, который с парниками. Где без парников огород, так хозяева еще и ворот не отворяли. Ведь земля не везде еще оттаяла. Гряды будем делать только после Фомина воскресенья. Ну, давайте паспорты, коли решили оставаться.

Женщины полезли в котомки за паспортами. Хозяин взял паспорты и принялся их рассматривать.

– Которая из вас Акулина? Которая замужняя-то? – спросил он.

– Я, – отвечала безбровая женщина. – Ребеночка, голубчик, свекрови в деревне оставила, – прибавила она, слезливо моргнув глазами. – Ребеночек-то грудной, махонький… Вот все думаю, как он там на соске. Двух старшеньких-то мне не жаль. Те уж бегают, а этот самый махонький-премахонький. На Спиридона Поворота я его родила. Спиридоном и звать. Мальчик. Да мальчик-то такой хороший! Четвертый месяц ему еще только, а уж все понимает, глазенки такие шустрые.

Безбровая женщина умолкла и утерла глаза кончиком головного платка.

– Ну, у свекрови мальчик, так чего ж горевать? Свекровь – бабушка и подчас бывает лучше матери. У свекрови все равно что у Бога.

– Без груди-то, милый человек, о-ох как трудно ребенка поднять! Вас, господин хозяин, как звать?

– Ардальон Сергеич.

– На соске-то, Ардальон Сергеич, голубчик, ой-ой как трудно трехмесячному ребеночку.

– Обтерпится, привыкнет. Ну а вы три – девушки? – спросил хозяин, ухмыльнувшись, других женщин.

– Девушки, – отвечали те в свою очередь, хихикнув.

– Настоящие девушки, настоящие. У нас по деревням баловства этого нет, – отвечала за них безбровая Акулина.

– А по мне, хоть бы и ненастоящие. Мне насчет этого плевать. Я так только, к слову. Впрочем, у меня рука легкая. У меня придет в марте полольщица девушкой, а смотришь, после Покрова здесь осталась и уж в январе у господ в мамках кормилицей живет. Вот нынче на улице одну свою прошлогоднюю встретил. Идет в шелковом сарафане с позументом, шелковый шугай на ней такой, что бык забодает, на голове кокошник с бусами, и лакей в ливрее в карету ее сажает. Должно статься, до графского дома достукалась, графчика кормит. Счастье…

– Ну, уж от этого счастья избави Бог наших девушек, – отвечала безбровая женщина. – Матери-то, прощаясь с ними, как они наказывали, чтобы я за ними смотрела! «Чуть что, – говорят, – Акулина, так ты им косы вырви».

– Вырывай или не вырывай, а толку от этого не будет. Питер – город-забалуй. А в кормилки в хороший дом попадет, так так-то родителям на голодные зубы в деревне поможет, что в лучшем виде! Да и себе приданое скопит. У нас в Питере такое заведение, что коли ежели кормилка барского ребенка выкормит, то ей всю одежду на руки отдают, тюфяк, подушки да деньгами на отвальную.

– Ну уж, что уж… Зачем такие слова? У тебя, верно, своих-то дочерей нет?

– Дышловая пара в деревне: одной семь лет, а другой – девять.

– Были бы постарше, так не говорил.

– Да ведь я к слову, а по мне, хоть куда хочешь поступай с моего огорода, хоть в принцессы. Вы когда из деревни-то тронулись?

– Четвертый день. Ведь много пешком шли. Денег-то на всю дорогу на чугунку у нас не хватило, – рассказывала безбровая женщина.

– Очень голодно у вас в деревне-то?

– Страсти Божии… Только еще у кого работник или работница в Питере есть, тот дом и держится, а то не приведи господи как трудно. Всю скотину за зиму пораспродали. Ребятишки без молока сидят. Сена у нас в наших местах всегда было много, а прошлый год все повыгорело. Болотина и та посохла – вот какое лето было. Хлеб иные тоже еле на семена сняли, овес тоже пропал. Кабы не грибная осень – ложись и умирай. Грибы еще малость поддержали, потому сушили и на сторону продавали. А только уж и цены же были! Скупщики, видя голодуху, так прижимали, что не приведи бог!

– Хлеба-то своего докелева хватило?

– Да мы так уж что к Николину дню покупать начали. И семена съели, и ничего-то у нас нет. Вот муж на барки нанялся к хозяину, а я в Питер пошла. Что достанем – сейчас надо старикам в деревню на семена послать, а то сеять нечем.

– Разве уж что муж твой с барок расстарается, а ведь тебе нескоро на семена наковырять.

– А ты вот что… Ты закабали меня, милостивец, на лето да дай пять рублев, чтобы в деревню на семена послать. За это я тебе в ножки поклонюсь, – проговорила безбровая женщина, встала с лавки и поклонилась хозяину.

Хозяин махнул рукой.

– Такие ли ноне времена, чтобы бабам по пяти рублей вперед давать, – сказал он. – Нет, не те времена. Мы так ждем, что баба будет после Николы вовсе без цены. Дешева нынче будет баба, совсем дешева.

– Грехи! – покрутила головой безбровая баба и тяжело вздохнула.

Хозяин помолчал, почесал под мышкой и сказал:

– Ну, чай отопьете, так первым делом идите на огород прошлогодние кочерыжки из земли выдергивать, носите их на носилках к избе и складывайте в кучи. Повы-сохнут, так летом топить ими будем.

– Что прикажешь, господин хозяин, то и сделаем.

– Вот за кочерыжки и принимайтесь. Стлаться и спать все будете вот тут в избе, покуда тепло не станет, а станет тепло, так у нас и навес, и чердак есть. Там отлично.

– Спасибо, голубчик, спасибо. Только бы приткнуться где было.

– А тебя, шустрая, как звать? – спросил хозяин курносенькую молодую девушку.

– Меня-то? Меня Ариной, – отвечала та, широко улыбаясь.

– Ну а ты, Арина, завтра с утра в стряпки ступай. Провиант, какой нужно для хлебова, от меня получишь. А что делать нужно, я сказал. Ведь матери, поди, в деревне по хозяйству помогала?

– Еще бы не помогать!

– Ну, вот и топи печку, и вари варево для всех.

Хозяин поднялся со скамейки и стал застегивать кафтан, собираясь выходить из избы. Опрокидывали кверху донышком свои чашки и стаканы и работницы, покончив с чаепитием и собираясь идти к работе.

Ранним утром, еще только свет забрезжился, а уж хозяин огорода, Ардальон Сергеев, проснулся. Он спал в избе за дощатой перегородкой, в маленькой каморке, имеющей, впрочем, крошечное окно и обставленной скамейкой и простым деревянным столом, покрытым красной ярославской салфеткой. На стене висели дешевые часы московского изделия с холщовым мешочком песку на веревке вместо гири. Спал он на койке, устроенной из досок, положенных на козлы, на разостланном войлоке, укрывшись полушубком, и имел в головах громаднейшую подушку в ситцевой наволочке. Часы показывали пятый час в исходе. Потянувшись на койке, он сел, свесив босые ноги, почесался, поскоблив у себя живот и под мышками, и, зевая, начал обуваться. Обувшись и все еще зевая, он вышел из-за перегородки. В избе на полу и на лавках около стен спали, положив под голову котомки и мешки, три мужика и до десятка женщин. Ступая по полу и стараясь не наступить на ноги спящим, Ардальон Сергеев направился к двери и вышел на крыльцо, чтоб умыться, но в висевшем около крыльца глиняном рукомойнике воды не было. Ардальон Сергеев снова вернулся в избу и крикнул:

– Стряпка! Кого я в стряпки назначил? В рукомойнике воды нет. Надо воды из колодца наносить! Эй, Арина! Курносая! Где ты тут? Я, кажись, тебя в стряпки на сегодня назначил? Что ж ты с водой-то? Надо вставать и воды принесть. И в ведре воды нет. Что это за безобразие!

Женщины подняли головы и смотрели посоловелыми от сна глазами.

– Где тут у вас Арина валяется? Пусть встает да воду носит. Умыться даже нечем, – продолжал хозяин.

На полу зашевелились.

– Ариша! Вставай! Хозяин будит! – заговорила безбровая Акулина и стала толкать спавшую соседку. – Вставай, Арина, да наноси воды.

На полу поднялась курносая молодая девушка и, держась за половицы руками, щурила глаза и зевала.

– Вставай же, стряпка! – еще раз крикнул хозяин. – Здесь ведь не у себя дома, проклажаться нельзя. Вставай, бери ведра да принеси воды из колодца.

– Сейчас… – заторопилась девушка, вскочила на ноги, бросилась к ведрам, стоящим в углу, и, еще пошатываясь от сна, вышла было на крыльцо, но тотчас же вернулась, сказав: – Босиком-то холодно на дворе, позволь уж прежде обуться, – и стала обуваться.

Хозяин между тем начал будить мужиков и других женщин.

– Вставайте! Чего валяться-то! А то заняли весь пол, так что даже и не пройти… – говорил он, проходя за перегородку и доставая оттуда полотенце.

Вскоре два ведра воды были принесены Ариной, умывальник около крыльца был также наполнен водой, и хозяин принялся умываться. Когда он опять вошел в избу, все уже были на ногах. Арина, умывшаяся у колодца, стояла уже в углу перед закоптелым образом и молилась.

– Открестишься, так печь затопить надо да избу подмести, – отдал он ей приказ.

Вставшие мужики и женщины, достав полотенца, также начали выходить на крыльцо поплескаться у рукомойника. Умывшиеся становились тут же на дворе к востоку лицом и крестились. Хозяин, расчесав гребнем волосы и надев картуз, тоже вышел на двор и широким вздохом втягивал в себя холодный воздух. Было морозно. Лужи застеклянило, земля затвердела, на досках был виден белый морозный иней. Хозяин в неудовольствии покачал головой.

– Вишь, утренник-то какой! – сказал он. – К парникам теперь и приступить нельзя, не токмо чтобы их открывать и полоть в них, а я дармоедов набрал. Ближе как к девяти часам утра и рогож снять с рам невозможно, а то все зазябнет. Когда тут пропалывать!

Мужики и бабы слушали и стояли, как виноватые.

– Да уж от сорока мучеников завсегда по утрам сорок утренников, – сказал маленький, тщедушный мужик-работник с клинистой бородкой.

– «Всегда»! – передразнил его хозяин. – Так на что ж я вчера четырех новых дармоедок набрал? Зобы-то хозяйскими харчами зря набивать у меня и прежних рабочих было достаточно.

– А уж это твоя воля хозяйская.

– Когда тут парники откроешь из-за эдакого мороза!

– Не плачься, хозяин. Солнышко взойдет и живо нагреет.

– А пока оно нагреет, вы будете сидеть сложа руки? Думаешь, что это очень приятно хозяину? Как же, дожидайся! Пейте чай скорей да начинайте до парников-то старые кочерыжки из гряд выдергивать.

– Что прикажешь, то и делать будем.

В избе между тем возились уже все женщины, помогая Арине, назначенной на сегодня в стряпки. Одни мели пол швабрами, другие суетились около грязного ведерного самовара, засовывая в его трубу зажженные лучины. Сама Арина растапливала печь. По избе носился дым и, смешавшись с испорченным за ночь от ночлежников воздухом, представлял из себя убийственную атмосферу.

Вскоре печь запылала, вентилируя избу, и воздух начал очищаться. Через четверть часа самовар был поставлен на стол. Хозяин, все еще хмурый, заваривал чай, выложив на стол грудку колотого сахара на синей бумаге.

– Посуды у меня всего только шесть чашек да стакан. Чем пить чай по очереди-то, так вы купите себе каждая баба по посудине, – сказал он.

– Милый, да из каких доходов покупать-то?.. – заметила одна из женщин. – Сам знаешь наши достатки: пятиалтынный в день, да еще больничный рубль и за прописку паспорта тебе зажить надо.

– Ну, уж там как знаете, а после Фомина воскресенья я свою посуду в сундук уберу. Кто из чего хочет, тот из того чай и лакай. У меня рабочим хозяйских чашек и стаканов не полагается. Арина! Да что ж ты зря топчешься! Сними с полки каравай хлеба да накромсай его на куски. Это твое дело, стряпушье.

Громыхая по полу сапогами, курносенькая девушка сняла с полки большой хлебный каравай и, запасшись ножом, начала разрезать его на ломти.

– Пусть мужики сначала напьются чаю, а когда посуда освободится, могут и бабы с девками пить, – скомандовал хозяин и разлил в чашки и стаканы жидкий чай.

Сам он пил из стакана, молча, угрюмо, наливая чай на блюдечко и громко схлебывая его.

Женщины в это время жевали ломти хлеба, круто посыпая их солью. Один из мужиков, дабы как-нибудь вывести хозяина из мрачного настроения, выпив первую чашку чая, сказал:

– Ежели солнышко будет припекать по-вчерашнему, то в конце будущей недели можно уж будет в парниках с сотню огурцов снять.

– Да, дожидайся! – мрачно отвечал хозяин.

– Да ведь уж большие завязи есть. Ей-ей… Я вчера смотрел, так под рамами около забора – во какие огурчики.

– Ну, не мели вздору. Пей да, напившись, иди кочерыжки вытаскивать.

Наступила пауза. Слышно было только, как жевали уста и раздавались всхлебывания чая. Через минуту начал другой мужик:

– Теперича ежели такая ясная погода стоять будет, то завтра, я так предполагаю, можно и под луковое перо пяток грядок приготовить. Луковый сеянчик – он утренника не боится.

Хозяин промолчал.

Вскоре мужики кончили чаепитие и уступили свое место женщинам. Арина все еще возилась около печи, моя котел в лохани. Хозяин стаскивал с широкой полки кульки и выдавал ей провизию на хлебово для обеда. Отсыпал овсяных круп, положил несколько горстей сушеных снетков на деревянную тарелку, отделил из находившегося за перегородкой мешка картофелю в корзинку, дал соли, кислой капусты и для каши гречневой крупы. Сделав все это, он стал торопить женщин поскорей пить чай и идти на работу вытаскивать из гряд кочерыжки. Чай уж давно был спит, а потому женщины тотчас опрокинули чашки и стали выходить из избы.

На огороде начался рабочий день.

Около десятка женщин в душегрейках и три мужика в шерстяных фуфайках шли по огороду мимо парников, направляясь к прошлогодним капустным грядам, из которых торчали кочерыжки от срубленных кочней. День начинался ясный, но утренний мороз еще не ослабевал, хотя солнце уже поднялось на горизонте. От парников, прикрытых рогожами и соломенными щитами, виднелся легкий пар, выходящий в щели рам.

– Только уж чтобы сложа руки не сидеть да угодить хозяину, а совсем не по времени об эту пору кочерыжки вытаскивать, – говорил тщедушный мужичонка Панкрат, подойдя к капустным грядам. – Помилуйте, за ночь морозом землю сковало, кочерыжка сидит твердо. Чего надсаживаться-то!

– Конечно, после полудня, когда пооттает, этим заниматься – любезное дело, – отвечал второй мужик, Спиридон, с бородой лопатой, – но ведь после полудня надо к парникам переходить, у парников только при солнце и работа. Ну-ка, долгогривая команда, принимайся! – крикнул он женщинам и первый, наклонившись над грядой, стал выдирать из земли кочерыжки.

Женщины последовали его примеру. Панкрат пошел за рогожными носилками, чтобы стаскивать выдернутые кочерыжки в одно место к избе. Третий мужик, худой и длинный, рябой и черный, с еле растущей бородкой, по имени Евпл, стоял и почесывался.

– Зря и выдергивать-то будем эти кочерыжки… – бормотал он. – Помилуйте, зачем? Когда гряды копать начали бы, то кочерыжки заступами бы и выворачивали, а бабы их собирали бы и таскали, куда следовает.

– Понимаешь ты, чтобы хозяину угодить, – возразил мужик с бородой лопатой. – Очень уж обидно ему, что рабочие до солнечного пригрева должны без дела сидеть. Ну да ведь надсажаться особенно не будем. Что сделаем, то и ладно. Эй ты! Желтый платок! Ты землю-то с корней оббивай, а не бросай кочерыжку с землей. Коли ежели так, то будет неладно. Как тебя звать-то?

– Акулиной, – отвечала женщина.

– Ну, так вот оббивай землю, Акулинушка.

– Да вишь, она примерзши, голубчик. И в самом деле, не след бы в мороз-то…

– Мало ли, что примерзши. А ты все-таки оббивай. А то что ж зря землю-то с места на место на носилках перетаскивать! Тоже ведь это нудно.

– Хорошо, хорошо, милый. Тебя-то как звать? – спросила, в свою очередь, женщина.

– Спиридоном.

– Спиридоном? Ну? Да неужто? А у меня в деревне мальчик Спиридон у свекрови остался. Вот поди ж ты, как пришлось. Ладненький такой мальчик, приглядненький. Вот что ни хожу, что ни сижу, а сама все об нем думаю. Сегодня ночью даже во сне его видела. Давеча начала хлеб жевать – сейчас первые мысли об нем: что-то мой мальчик в деревне? Сыт ли он, голубчик? Всего ведь только четвертый месяц пошел ему, а я от груди отняла его и на старухины руки отдала. Кабы не бедность наша такая, так, кажется, ни в жизнь бы…

Голос Акулины дрогнул. Она перестала выдергивать кочерыжки, стояла и слезилась, отирая глаза кончиком головного платка.

– Тужить нечего, – отвечал Спиридон. – Ведь, поди, у своих оставила, а не у чужих?

– У своих, у своих. Свекровь взялась нянчить. Но каково ему, родименькому, на соске-то!

– И на соске в лучшем виде выживают. А то ведь, поди, и рожок с молоком…

– В том-то и дело, Спиридонушко, что корову-то мы еще с осени продали. Ведь нынешний год у нас не приведи бог какая бескормица. От бескормицы и пришли сюда. Молоко… Кабы было у нас молоко, то я бы и не горевала так особенно, а в том-то и дело, что у нас молока нет. Разве что уж свекровь у добрых людей раздобудется молоком-то. Авось добрые люди помогут. Уезжая, я просила старостиху: «Не дай, Митревна, погибнуть ребеночку, уделяй ему кой-когда молочка от вашей коровы». Она-то обещала, а вот муж-то ейный, староста-то наш, зол на нас из-за податей.

– Неисправны? – поинтересовался Спиридон.

– Как тут быть исправным, Спиридонушко, коли эдакая голодуха!

– Везде ноне неисправность. И у нас вот тоже в Ростовском уезде.

– А вы ростовские будете?

– А то как же… Прирожденные огородники, настоящие капустники. Мы от хозяина-то нашего всего восемнадцать верст.

– Земляки, стало быть?

– Даже одной волости.

– Так и у вас ноне трудно?

– Трудно. Я с Благовещеньева дня по Покров за сто десять рублей у него подрядившись. Тридцать пять рублей при отъезде он мне на руки дал, половину я на паспорт и на дорогу… а половину семье дал – тем и будут живы.

– А мы-то с мужем ведь семью без копеечки оставили. Муж в сторону, а я в другую. Вот теперь старикам посылать надо. Как ты думаешь, голубчик, не даст ли мне хозяин хоть трешницу, чтобы в деревню послать?

Спиридон оставил выдергивать кочерыжки, выпрямился во весь рост, покачал головой и сказал:

– Не даст. Он и своим-то землякам с попреком да с ругательствами… Я так вот даже и в сватовстве ему прихожусь, а еле-еле дал.

– Беда! – покрутила головой Акулина. – Что только наши старики там, в деревне, теперь и делать будут! Ведь на семена и то нет.

– Нониче многие плачутся, – пробормотал Спиридон в утешенье.

– У нас вся деревня как есть плачется, – откликнулась чернобровая женщина, Екатерина.

– И я тебе вот еще что скажу… – продолжал Спиридон. – Он еще добр до вас, бабы… Хозяин-то то есть. В других местах, как подрядилась – сейчас на прописку паспорта и на больницу рубль хозяину отдай, а он взялся все это справить за заживу. Нет, уж ты лучше и не проси трешницы – не даст.

– Вперед просить хочешь? – поинтересовался Панкрат, явившийся с рогожными носилками. – Ни в жизнь не даст. Я даже так думаю, что не дал бы он вам сегодня по пятиалтынному за день да не согнал бы вас. Куда ему теперь с бабами? Вишь, какие холода стоят! Какие теперь огородные работы в марте! А потеплеет, так ведь бабы этой самой будет хоть пруд пруди.

– Ой, что ты говоришь, милостивец! – испуганно проговорила Акулина. – Да куда же мы тогда пойдем?

– А это уж дело не хозяйское. Куда хочешь, туда и иди. Это твое дело.

– Не сгонит, коли паспорты взял. Ведь у нас на огороде парников много. Кто ж будет около парников-то? – перебил Панкрата Спиридон. – Ругаться по утрам, когда утренник на дворе, все-таки будет, а согнать не сгонит.

Работа по выдергиванию кочерыжек продолжалась. Часов в десять на огород пришел хозяин, уходивший куда-то, и велел стаскивать с парниковых рам рогожи и соломенные щиты, так как уж солнце стало настолько пригревать, что застеклянившиеся лужицы оттаяли и белый иней с досок исчез. Мужики и бабы бросились исполнять приказание. Хозяин и сам сдергивал вместе с ними рогожи с парниковых рам и говорил:

– Ведь вот сейчас ни за что ни про что за четырех дур отдал четыре рубля больничных. На огороде еще и конь не валялся, а уж четыре рубля подай.

– Заслужим, Ардальон Сергеич, верь совести, заслужим, – бормотали бабы и до того усердствовали в деле снимания рогож, что даже платки их съехали с голов на шею.

– Толкуй! Пока еще вы заслужите-то, каждая из вас обпить-объесть хозяина успеет. Хлеб-то нынче сунься-ка – девять гривен пуд.

Солнышко между тем светило все ласковее и ласковее и уже начало пригревать рабочим спины. Сиял ясный, солнечный день.

Ардальон Сергеев хоть и хозяйствовал, но был не ленивый рабочий мужик и в горячую пору дела всегда сам работал вместе со своими рабочими на огороде, но сегодня особой работы не предстояло, не было ничего спешного, а потому, обойдя все парники и заглянув под рамы, он приказал мужикам и женщинам полоть между огурцами сорную траву и разрыхлять землю, а сам отправился в избу присмотреть за стряпухой.

Стряпуху Арину застал он чистившею картофель для щей. Печка уже вытопилась, и котелок воды, заправленной кислой капустой, снетками и крупами, кипел, клокоча белым ключом.

– Доходишь ли до своего дела, мастерица? – спросил он ее, входя в избу и вешая картуз на гвоздь.

– Дохожу. Отчего же не доходить? – отвечала несколько застенчиво Арина. – Дело немудрое.

Ардальон Сергеев сел на лавку и стал набивать табаком коротенькую трубку. Арина стояла к нему спиной и шевелила красными голыми локтями, продолжая чистить картофель. Миткалевый печатный платок с красной каемкой и с изображением русской азбуки вместо рисунка посредине прикрывал ее голову. Арина была неладно скроенная, но крепко сшитая девушка, как говорится, с широкими плечами и бедрами, со станом почти без перехвата. Лицо ее с несколько вздернутым носом и маленькими глазами было, впрочем, симпатично. Арина вступила в девятнадцатую весну своего существования. Закурив трубку и попыхивая дымком, Ардальон Сергеевич сидел, смотря на широкую спину девушки, и наконец опять спросил:

– Дома-то графилось ли стряпушничать?

– Еще бы не графиться! – отвечала Арина, не оборачиваясь.

– Стало быть, родители приучали?

– А то как же? У нас без этого нельзя.

– Оба живы – и отец и мать?

– Оба. Они-то меня и снарядили в Питер.

– Мать-то стара?

– Да не так чтоб очень. Зачем ей старой быть?

– Дети малые у ней есть?

– По третьему году девочка да по пятому году мальчик.

– Ну, это, стало быть, не стара. Ты старшая, что ли?

– Старшая.

– Что ж замуж не вышла?

– И вышла бы, да как приданое-то справить? На какие деньги? У нас ноне голодуха. Нынешний год у нас никто из девок замуж не выйдет.

– Не берут, стало быть, без приданого-то?

– Да ведь ты сам знаешь, сам деревенский. Нешто можно без хозяйства! Надо ведь тоже, кроме того, и сватов угощать. Да и женихи-то не приведи бог как бьются. Ни хлеба, ни сена, ни овса. Не токмо что все скотину продали, а даже курей и тех не осталось. А ведь и женихам, сам знаешь, свадьбу тоже даром играть нельзя. За все про все плати.

– Да ведь в вашем Боровичском уезде хлеб-то и никогда хорошо не родится.

– Овес родится. У нас сена хороши бывают. А летось все пожгло. Остатки стали косить, скосили – дожди пошли. Ну и погнило.

– Дела! – вздохнул Ардальон Сергеев и покрутил головой.

Арина, слыша в тоне его речи как бы участие, обернулась к нему вполоборота и сказала:

– У нас в нашей деревне три бабы надели суму да в кусочки пошли, побираться.

– Что ж на заработки не пошли?

– Грудные ребята у них. С грудными ребенками. Оставить дома не на кого, а ведь с ребятами-то в работу не берут. Да и паспортов не на что взять, до того проелись.

– Да ведь у вас в своем месте, на реке на Мете работа, а там можно и без паспортов.

– Была, а ноне нет. То есть она есть, но самая малость. Ведь это на барках. А барки ноне все кругом идут, а не по нашему пути. Да и на барках с ребятами-то как же работать? А отдать ребят некому. Отдать в чужие руки – даром не возьмут, а денег нет. Вот и пошли Христовым именем побираться.

– Грехи! – снова вздохнул хозяин.

Арина помолчала и прибавила:

– Что только станется! Беда. Я так рассуждаю, что нынче в наших местах многие бабы побираться пойдут. В Питер-то или в Москву на заработки выбраться трудно, даже кто ежели и без ребят. Ведь на заработку сюда без денег тоже не выйдешь, даже ежели и ребят есть где оставить. И на паспорт нужны деньги, да и на дорогу нужно все-таки заложиться, а иным и заложиться-то нечем.

– Правильно, – согласился хозяин.

– Нам вот кабатчик помог, чтобы меня справить в дорогу, – продолжала Арина. – Лужок мы ему предоставили, чтобы сено снять. Вот теперь сами будем при умалении сена на осень. Да и какая справка! Только на паспорт да на полдороги на чугунку хватило. Полдороги шли – пить, есть надо. Беда.

– Ну, ты-то за дорогу не больно-то отощала. Вишь, спина-то!.. – улыбнулся Ардальон Сергеев. – Спина гладкая.

– Я уж такая есть.

– Да и щеки нагулявшись. Мурло круглое.

– Позавидовал! Скажите на милость!

– Я гладких люблю.

Ардальон Сергеев опять улыбнулся, встал с места и шутя треснул Арину ладонью по спине. Та взвизгнула и проговорила:

– Ой, чтой-то вы деретесь!

– Это я любя. Это я жир пробую.

– Уж и жир!

– Погоди, на наших хлебах еще круглее огуляешься. У нас ешь вволю, харчи хорошие, – сказал Ардальон Сергеев.

– Денег-то уж очень мало за работу даете, – пробормотала Арина. – Шутка ли: всего пятиалтынный!

– Такая цена, Аришенька, такая цена. А цены Бог строит. Да и немало это. Месяц проживешь у меня – четыре рубля на руки получишь.

– Дома-то у нас уж очень нудно. Отец-то с матерью теперь как бьются! У нас пять ртов дома осталось.

– Что делать, умница! Везде теперь нудно, везде теперь бьются. Это уж от Бога…

Арина, слыша ласковую речь, опять обернулась к Ардальону Сергееву и, улыбнувшись, застенчиво проговорила:

– Ты бы, господин хозяин, дал мне три рубля вперед, чтобы родителям в деревню послать. Дай, пожалуйста, будь милостивцем.

– Это ничего-то не видя, да три рубля давать! Нет, милая, не те ноне времена. Я уж и так добр, что больничные за вас вперед плачу да паспорты прописываю.

– Дай, господин хозяин. Я тебе в ножки поклонюсь. Пожалей нас.

– Нельзя. Хоть ты и гладкая, а я гладких до смерти обожаю, а нельзя, умница. Погодить надо. Ты погоди. Вот месяц прослужишь и старанье твое я увижу, тогда дам.

– Экой ты какой, господин хозяин!

– Я добрый. Я ох какой добрый, а денег сразу давать нельзя, – отвечал ласково Ардальон Сергеев, ухмыляясь, подошел к Арине, схватил ее в охапку за плечи, покачал из стороны в сторону и прибавил: – Нельзя, ангелка, подождать надо.

Арина вырвалась из его объятий, ударила его по руке и, сделав строгое лицо, стала к печке, сказав:

– А зачем же рукам волю-то даешь? Это ты оставь. Этого я не люблю. Я не затем в Питер пришла. Да… Брось.

Ардальон Сергеев взглянул на нее и скосил глаза.

– А тебя убыло, что ли? «Не люблю»… А ты будь с хозяином поласковее, хозяин может пригодиться. Сама денег вперед просит, а тут не смей и шутками с ней пошутить. Ах, дура, дура девка! Вот уж неразумная-то!

Он махнул рукой, снял с гвоздя картуз и вышел на огород.

VII

В полдень Ардальон Сергеев скликал рабочих к обеду. Мужики и бабы побросали работу около парников, прикрыли их стеклами, оттенили от солнца рогожами на кольях и пришли в избу. На двух некрашеных столах, ничем не покрытых, лежали уже накромсанные Ариной толстые ломти хлеба и по грудке деревянных ложек. Ардальон Сергеев был тут же. Как хозяин, он первый перекрестился на икону, висевшую в углу, и сел за стол. Вслед за ним, помолившись на образ, поместились за двумя столами и рабочие. Мужики и женщины живо разобрали ложки. Арина подала на каждый стол по деревянной чашке щей. Зажевали уста, началось схлебывание с ложек. Ели до того усердно, что на лицах показался пот. В особенности усердствовали женщины, пришедшие вчера из деревни.

– Четыре дня, сударушки вы мои, мы горячего-то не видали, – проговорила Акулина, облизывая ложку. – С самой деревни не видали. Да и в деревне-то последнее время до того дошли, что не каждый день горячее. Ведь крупы-то надо купить, картошки надо купить. Пожуем хлеба, тем и сыты.

– Так проси у стряпухи, чтобы еще тебе в чашку плеснула. У нас на этот счет хорошо, у нас и хлеба, и хлебова вволю. Хозяин не запрещает. Хлебай сколько хочешь, – отвечала баба, уже раньше Акулины определившаяся на огород и успевшая несколько отъесться на хозяйских харчах. – Проси, – прибавила она.

– Да одной-то мне, милая, чтой-то как будто совестно, – отвечала Акулина.

– Зачем одной? И я еще похлебаю, – отозвался работник Спиридон. – Умница! Как тебя кликать-то? Плесни-ка нам еще в чашечку щец, – обратился он к Арине.

Арина вопросительно взглянула на хозяина. Тот кивнул и сказал:

– Плескай, плескай. У нас на это запрету нет. Только бы в работе старались.

И опять захлебали уста из вновь налитой чашки.

– Картошки-то нешто у вас своей не осталось в деревне с осени, что давеча говорила, что покупать надо? – спросила Акулину баба, раньше ее определившаяся на огород.

– Какая, мать моя, картошка! Картошка у нас какая была, так после Покрова еще продали.

– Стало быть, и капустки квашеной не осталось?

– У нас капусту по деревням вовсе и не садят.

– Ну?! С чего ж это так? У нас, в нашем Новоладожском уезде, все садят.

– А у нас не заведено. Да и откуда взять рассады? Ведь на рассаду нужен парник. Только лавочник да кабатчик и садят. Те рассаду из города привозят, а нам где же!

За щами явилась гречневая каша. Хозяин сходил за перегородку, вынес оттуда четвертную постного масла и экономно налил его в две чашки с кашей.

Снова зажевали уста – и минут через десять чашки опорожнились. Хозяин громко икнул, встал из-за стола и начал креститься на образ. Его примеру последовали и рабочие.

– За хлеб за соль, хозяин, – проговорил работник Панкрат, отирая губы и бороду рукавом рубахи.

– За хлеб за соль, Ардальон Сергеич. Спасибо, – повторили остальные рабочие.

Хозяин еще раз икнул и, закурив трубку, удалился к себе за перегородку, откуда послышался скрип досок его койки, показывающий, что он заваливается для послеобеденного сна. Закурили трубки и три работника. Изба наполнилась махорочным дымом. Бабы начали чихать.

– Хоть бы вы, мужики, на дворе курили, что ли, а то от дыма не продохнешь, – говорили они.

– Дай потеплеет, будем на дворе под навесом отдыхать, на дворе тогда и курить будем, – отвечали мужики, занимая места на лавках для послеобеденного отдыха.

Женщины, вытащив из-под лавок свои котомки вместо подушек, также валились на пол, чтобы соснуть часок-полтора. От двенадцати до двух часов, по заведенному порядку, на огороде не работали. Икота раздавалась то в том, то в другом углу. Мужики и женщины так и перекликались друг с другом.

– А ты, Арина Пелагевна, теперь поешь да посуду-то вымой и прибери – вот как у нас стряпухи делают, – послышался из-за перегородки голос Ардальона Сергеева.

Кой-где раздавалось уже всхрапывание, когда Арина принялась хлебать щи и кашу. По заведенному порядку, стряпуха ела отдельно, последняя. Поевши в охотку, она принялась мыть и убирать посуду, гремя котлом и чашками, но это не мешало уснувшим уже рабочим спать крепчайшим сном. Храпение и присвистывание носом сливалось изо всех углов воедино. Убравшись с посудой, Арина присела на лавку в головах одного из мужиков и, прислонившись к стене, и сама начала дремать. Она вскоре заснула. Виделась ей родимая деревня, вконец покосившаяся их старая изба с закопченными стенами, хрюканье двух тощих поросят под лавкой, которых перед самым ее отъездом продали кабатчику за полтинник, чтоб эти деньги дать ей, Арине, на харчи в дороге. Представлялась ей плачущая ее мать, прощающаяся с ней и благословляющая ее в путь. Слышались ей слова матери: «Смотри, Арина, соблюдай себя в Питере, береги себя». А отец стоял мрачный поодаль и прибавил: «А коли ежели мы что про тебя от земляков узнаем непутевое, то ты так и знай, что я шкуру с тебя спущу, когда ты домой по осени вернешься». Виделось ей, как ее вместе с товарками по путешествию всей семьей проводили до околицы, как отец и мать опять прощались с ней, как она, Арина, и сама плакала, как она шла и оборачивалась к околице, как там стояла ее мать с грудным ребенком в пазухе армяка и долго-долго крестила ее вслед.

– Вставать, вставать, любезные! Полно вам дрыхнуть! Два часа уже… За работу пора! – раздавался хозяйский голос из-за перегородки – и Арина проснулась.

Мужики и бабы медленно поднимались с пола и скамеек и почесывались. Вскочила и Арина с лавки и стала протирать глаза. Хозяин вышел из-за перегородки и заходил по избе, стуча новыми сапогами и набивая себе трубку. Акулина распахнула дверь на двор – и в избу ворвалась струя свежего весеннего солнечного воздуха. Акулина первая поплелась на работу, за ней стали выходить и другие женщины и мужики. Ардальон Сергеев говорил:

– А стряпка пусть в избе останется. Ужотка надо будет самовар ставить, а теперь пусть-ка возьмет мои две рубахи, что вчера вымыла, да хорошенько на скалке вальком их прокатает. Ариша! Слышишь?

– Слышу, хозяин, – отвечала Арина, слегка потягиваясь.

VIII

По уходе рабочих на огород Ардальон Сергеев и сам отправился присмотреть за ними. Потолкавшись около парников, в которых уже росли овощи, отдав приказ, дабы зажечь приготовленный для новых парников и уже остывший конский навоз, путем прибавления к нему нескольких корчаг кипятку, он снова вернулся в избу. Арина, стоя около стола, катала вальком на скалке его рубахи, поминутно поплевывая на правую руку, дабы из нее не выскальзывал валек. Она разгорячилась от работы, на здоровом ее, хоть и с узенькими глазами и с сильно вздернутым носом, но все-таки миловидном молодом лице играл яркий румянец. Ардальон Сергеев остановился пред ней несколько в отдалении и стал смотреть на нее, слегка улыбаясь. Арина, видя его взгляд, направленный на нее в упор, сначала потупилась, а потом отвернулась. Ардальон Сергеев заметил это и сказал:

– А ты чего мурло-то от меня воротишь, писаная? Ведь не съем.

Арина промолчала.

– Коли хозяин к тебе ласков и улыбки на тебя строит, и ты должна к нему улыбки… – продолжал Ардальон Сергеев. – А еще денег вперед просишь! Ласковое телятко две матки сосет. Эту пословицу, кажется, должна знать.

– Да я не ворочу мурла, а вы так уж очень пронзительно смотрите… – тихо отвечала Арина.

– Пронзительно! Коли пронзительно смотрю, значит, есть у меня к тебе уважение. Брось-ка катать. Успеешь еще… Да ставь самовар. Чаю мы с тобой пока до рабочих-то напьемся. Тем еще нескоро пить по положению, а у меня инда в глотке пересохло – до того пить хочется. Пересолила ты щи-то, что ли.

– Кажется, я в меру солила.

– В меру! Влюбившись в кого, что ли, что сильно солишь?

– Ну вот… В кого ж мне влюбившись быть? Нам не до любви. – Арина слегка хихикнула.

– Ну, то-то… – сказал хозяин и прибавил: – А то ведь иные нарочно сильно солят, потому солью, коли ежели с лукавыми словами, можно приворожить. Смотри не приворожи хозяина.

– Ну вот… чтой-то вы говорите, Ардальон Сергеич!..

– Я дело говорю. Смотри у меня! Ну, ставь, ставь самовар-то!

Арина принялась наливать ведерный самовар водой, навалила в трубу его углей и зажженных лучин, загремела трубой. Ардальон Сергеев сидел на лавке близ Арины, косился на нее и покуривал трубку. Арина, очевидно, ему нравилась. Наконец он не выдержал и, когда та раздувала уголья в самоваре, потянулся к ней и тронул ее рукой. Арина стояла к нему спиной, прикосновение его руки к ней было неожиданно, а потому она взвизгнула и уронила железную трубу. Хозяин засмеялся.

– Ну чего визжишь, как поросенок! Ведь не шпарят тебя. Иди сюда, я тебя поглажу, – пробормотал он.

– Да что это вы, Ардальон Сергеич, все пристаете, право…

– А то что же? Должна быть даже благодарна, коли хозяин пристает.

– Да я вовсе этого не хочу, потому я не такая…

– Дура! Да ведь тебя не убудет от этого, коли я тебя поглажу. Ну, иди сюда.

Арина не шла и прижалась спиной к печке.

– Ну, стой. Я сам встану и подойду… – поднялся Ардальон Сергеев, подошел к Арине и стал гладить ее по спине. – Вишь, спина-то какая! Что твой стол. А еще говоришь, что из голодного места пришла. Нешто такие спины с голоду нагуливают!

– Уж такого я роду, что меня вширь тянет, – отвечала Арина, вся как-то съежившись, но все-таки дозволив погладить себя.

Ардальон Сергеев отошел от нее и сел опять на лавку. Самовар зашумел. Арина не отходила от самовара и время от времени снимала с него трубу и дула в уголья, хоть этого и не нужно было делать, потому что уголья давно уже успели разгореться. Ей нужно было только занять себя чем-нибудь, чтобы не так было трудно выносить взор хозяина, вперенный в нее в упор.

– На ледянку. Возьми. Пососи…

Ардальон Сергеев опустил руку в карман штанов, вытащил оттуда несколько леденцов в бумажках и протянул их Арине. Та не брала.

– Бери, бери, коли дают. Не отрава… – сказал он. – Я знаю, девки сладкое любят. Одну ледяночку дососешь теперь, а вот как самовар скипит, с остальными чай пить будем. Бери, бери… Чего ты, в самом деле! А то ведь рассержусь. Не раздражай хозяина.

Арина взяла и сказала:

– Спасибо, коли так.

– Ну, развертывай бумагу да ешь. Чего ж ты стала, как лошадь с норовом! – продолжал Ардальон Сергеев, улыбаясь.

Арина развернула бумажку и взяла леденец в рот. Хозяин все еще не спускал с нее глаз.

– Сладко? – спросил он ее.

– Сладко, – тихо отвечала она.

– Есть у вас такие леденцы в Боровичском уезде? Трафилось есть?

– Трафиться-то трафилось, а то у нас больше медовые да мятные пряники.

– Будешь ласкова к хозяину, да не станешь от него мурло воротить, так и пряников куплю. Любишь пряники-то? А? Очень любишь? Ох, девки, девки! Все-то вы охотницы до сладкого.

Самовар закипел. Из-под крышки его стала вылетать струя пара. Наконец вода заклокотала и вышла через край, пуская потоки по грязной меди.

– Снимай скорей трубу, снимай! Прикрой крышечкой да ставь самовар-то на стол. Экая ведь ты какая! До чего докипятила.

Мощными руками подала Арина ведерный самовар и поставила его на стол.

Ардальон Сергеев принялся заваривать чай.

– Ну, чего же ты стоишь-то, коли дело сделала? – обратился Ардальон Сергеев к Арине. – Самовар подала и садись к столу. Сейчас вместе чай пить будем. У нас чинов нет. Садись.

– Я после вас, господин хозяин, – застенчиво отвечала Арина.

– Коли сказано, что садись, значит, садись. Вместе пить будем.

Арина подвинула к столу скамейку и робко села на кончик. Ардальон Сергеев протянул к ней через стол руку, и хотя Арина отшатнулась, но все-таки потрепал ее по щеке.

– Ты просила денег вперед, говорила, что надо в деревню родителям послать, на вот три рубля, посылай… – сказал он, полез за голенище, вытащил оттуда бумажник из синей сахарной бумаги, вынул из него трехрублевую бумажку, положил ее перед Ариной и, прихлопнув ладонью, прибавил: – Видишь, я не в тебя, я не брыкаюсь. Попросила вперед денег – и дал, хотя никому не даю. А ты брыкаешься и мурло от хозяина воротишь.

– Да я бы и не воротила… А зачем вы трогаете?.. Мне стыдно.

– Трогаете! От троганья тебя не убудет. Ну, что ж надо сказать, когда для тебя благодетельство делают и деньги тебе вперед дают?

– Спасибо вам, господин хозяин.

– Спасибо! Спасибо – этого мало, а ты чувствуй.

– Я и то чувствую.

– Ну, то-то… Пей чай-то…

Хозяин налил две чашки чаю и одну из них подвинул к Арине.

Ардальон Сергеев и Арина, сидя друг против друга, пили чай, громко схлебывая его с блюдечка. Ардальон Сергеев не спускал с Арины глаз и время от времени улыбался, но молчал. Арина старалась не смотреть на него, но это было невозможно. Она должна была бы отвернуться от него, но это она считала чересчур уж дерзким против хозяина. Он все-таки отличал ее от других рабочих: поит чаем вместе с собой, а главное – дал три рубля в счет заработка для отсылки в деревню. Она ограничивалась тем, что при каждой двусмысленной улыбке его застенчиво опускала глаза. Наконец Ардальон Сергеев кивнул на нее и спросил:

– Все девки у вас в Боровичском уезде такие писаные миндалины или только ты одна?

Арина зарделась, как маков цвет, и отвечала:

– Да чтой-то, Ардальон Сергеич, вы говорите, право! Зачем такие слова?

– Затем, что прельстившись тобой. Очень уж ты гладкая миндалина у меня. Ну, отвечай же: все в Боровичском уезде такие?

– Да почем же мне-то знать!

– Дура, что так хозяину отвечаешь, своей выгоды не понимаешь. А ты отвечай: «У нас, мол, девки все корявые, а я одна такая удалась». Как тебя по отчеству-то звать?

– Да зачем вам? Хозяева батрачных девок по отчеству не величают.

– А почем ты знаешь, может статься, у меня такой состав в голове, что я из тебя хочу и не батрачную сделать? Ты не можешь видеть моего воображения. Ну, как отца-то звать?

– Гаврилой.

Ардальон Сергеев похлопал ладонью около себя по лавке и сказал:

– Ну, поди сюда, Арина Гавриловна, сядь со мной рядышком.

– Ну вот… Зачем же это?.. Вовсе это даже напрасно. Вы там сидите, а я здесь буду сидеть, – пробормотала Арина, стараясь не смотреть на хозяина.

– Иди же сюда, коли хозяин тебе приказывает! – повторил Ардальон Сергеев.

– Вовсе это даже и не хозяйское дело. Хозяин должен работу приказывать.

– А вот как ты придешь да рядышком сядешь, я тебе и работу прикажу.

– Приказывайте оттуда.

– Чудная девка! Да ежели я так не могу. Иди сюда.

Арина не шевелилась. Ардальон Сергеев продолжал:

– И что это у вас за извадка артачиться, коли хозяин хочет свою ласковость доказать.

– Да не нужно мне вашей ласковости.

– Вот как! А я еще три рубля дал для посылки в деревню!

– За это спасибо, за это я благодарна, век буду помнить и заслужу, что вы на голодуху моим тятеньке с маменькой дали, а баловать зачем же!

– Да ведь я могу и отнять, коли так.

Арина молчала и сделала серьезное лицо.

– И отниму. Как пить дать, отниму… – продолжал Ардальон Сергеев.

– Не сделаете вы это, господин хозяин; вы добренький, – сказала Арина.

– Нет, сделаю.

– Ну, ин воля ваша, хозяйская.

Арина вздохнула, хозяин помолчал и произнес:

– Садись, Арина Гавриловна, рядышком! Остальному женскому полу по пятиалтынному в день у меня расчет, а тебе по двугривенному считать буду, а потом даже еще прибавлю – вот до чего ты мне люба.

Арина сидела вся съежившись, терла левую руку выше локтя ладонью правой и не смотрела на хозяина. После некоторой паузы она проговорила:

– Да что вы так уж очень к девке-то ластитесь? Холостой, что ли, или вдовый?

– Все мы здесь в Питере холостые.

– Ну а в деревне-то жена все-таки есть?

– Еще бы не быть. В деревне хозяйство, дом. При хозяйстве без бабы невозможно. И жена есть, и дети есть, скрывать не буду.

– Ну, вот видите. А вы к чужой девке ластитесь. Как это даже неладно.

– Неладно! Что ж поделаешь, коли девка по нраву пришлась! Очень уж ты распрекрасна.

– Бросьте, нехорошо.

– Да что «нехорошо»! Зачем такая миндалина уродилась?

– Такую матушка родила.

– Вот матери-то за это три рубля и пошлешь, которые я дал. Садись ближе, рядушком.

– Да полно вам.

Чаепитие продолжалось, а Арина все еще сидела на своем месте, против хозяина. Выпито уже было чашек по пяти. Хозяин налил еще. От усердного питья горячего чая и от волнения пот с него лил градом. Разговор пресекся. Раза два, впрочем, Ардальон Сергеев произносил: «Дуры вы, девки, не можете своей выгоды понимать» – и опять умолкал. Сначала он отирал лицо рукавом рубахи, но пот на лице выступал все сильнее и сильнее.

– Ух, запарился! – проговорил он наконец. – Подай-ка мне, умница Аришенька, полотенце, чтобы утираться. Вон на гвозде висит.

Ариша поднялась с места и отправилась за полотенцем, сняла его с гвоздя и поднесла к Ардальону Сергееву. Тот взглянул на Арину, улыбнулся во всю ширину лица и вместе с полотенцем схватил и ее за руки.

– Ну, чтой-то! Оставьте, пожалуйста… Пустите, – заговорила она, вырывая свои руки.

– Пущу. Дай только в уста сахарные поцеловать.

– Нет, нет… Не желаю я этого!

Арина замотала головой. Ардальон Сергеев хотел ее поцеловать силой, но, мускулистая, мощная, она рванулась с такой силой, что вырвала свои руки, отбежала к дверям избы и стала в отдалении.

Ардальон Сергеев опустил руки и не двигался.

– Ну, девка! Да что от поцелования-то тебя убыло бы, что ли! – сказал он. – Ну, сядь хоть рядушком со мной, сядь… Потешь хозяина.

Арина молчала. На глазах ее показались слезы.

– Экая упрямая лошадь! – проговорил Ардальон Сергеев и бросился по направлению к ней.

Арина выскочила из избы на огород. Хозяин остановился на пороге избы и погрозил ей пальцем.

– Ну ладно, коли так… – проговорил он, нахмурив брови. – Коли бы ты для нас, то и я бы для тебя… А так как ты не хотела уважить хозяина, то и хозяин будет теперь с тобой на другой манер. Смотри у меня, курносая!

Арина продолжала стоять на огороде. Она плакала. Хозяин еще раз погрозил ей, на сей раз уже кулаком, и, сердито захлопнув двери, скрылся в избе.

Обратно идти в избу, где остался хозяин, Арина не решалась и тихо направилась к парникам, у которых работали другие бабы и девки. К парникам она шла медленно. Глаза ее были заплаканы. Она фыркала и утиралась мякотью голой красной руки, выглядывающей из засученного выше локтя рукава ситцевого платья. Акулина, сидя на корточках, полола салат в парнике. Арина подошла к ней, Акулина взглянула на ее заплаканные глаза и удивленно спросила:

– Что такое стряслось? О чем это ты?

– Да так, ни о чем, – отвечала Арина, стараясь улыбнуться.

– Нет, в самом деле? – продолжала Акулина. – Или о доме раздумалась, о тятеньке с маменькой взгрустнула?

– Да просто так… – упорствовала Арина, не желая сказать причину своих слез при посторонних, так как на ее слезы обратили внимание и другие бабы, работавшие у парников вместе с Акулиной, а также и работник Спиридон.

Слыша ответ Арины, он улыбнулся и сказал:

– Да ведь у девок, знамо дело, глаза на мокром месте растут – вот она и плачет.

– Нет, врешь, не на мокром месте. Меня чтобы в слезы вдарить, много надо. Я не слезливая, – отвечала Арина, присев на угол открытого парника.

– Ну, о матери взгрустнулось. Это видно. Стыдись, матка, реветь. Ведь не махонькая, – проговорила Акулина.

– Вовсе даже и не о матери. Что мне мать! Она не померла. Хозяин вон дал мне даже три рубля, чтоб в деревню ей послать.

– Да что ты! – удивился Спиридон. – Чем же это ты ему так угодила? Ведь он ни девкам, ни бабам, которые ежели в поденщине, никогда вперед не дает.

Арина помолчала и дала ответ:

– А мне дал. Сам дал. Сначала я просила, он отказал, а потом взял да и дал сам. Да дать-то дал, а теперь пристает, целоваться ко мне лезет.

– Вот как! Ну, так, так… Порядок известный. Теперича я понимаю. На это его взять. Он у нас бабник известный, – произнес Спиридон.

Акулина вспыхнула.

– Обидеть, что ли, захотел? – спросила она.

– Да не обидеть, а просто целоваться лезет и пристает, а я этого не желаю. Чаем меня сейчас с собою поил, леденцами потчевал, три рубля дал.

– Ну, так, так… Это правильно. Он у нас смазливых девок не пропускает. Это верно, – продолжал Спиридон. – Летось трем девкам уважение делал.

– Какое же тут уважение, коли за руки хватается и проходу не дает. Для чего он это? Чего он лезет? Кабы он не был хозяин, то я с ним по-свойски бы, а то ведь я хозяина по сусалам смазать не могу.

Наволадожские девки и бабы, работавшие на огороде уже с неделю, стали хихикать и перешептываться между собой. Наконец одна пожилая баба произнесла:

– Дура ты, девка-то, вот что… Своей выгоды не понимаешь. Ему потрафить, так из него можно веревки вить – вот он какой.

– Зачем? Зачем, Домнушка, такие слова? Арина у нас девушка небалованая, – встрепенулась Акулина. – Она себя соблюдает.

– И, мать! Соблюдением здесь в Питере ничего не возьмешь. Опять скажу: дура девка.

– Учи, учи еще! – вспыхнула Акулина.

– А то что же?.. – продолжала Домна. – В прошлом году он вот также на одну вашу боровичскую распалился, так та его, не будь глупа, кругом обошла. Он ей и ситцу, и сапоги, и миткалю на рубахи, да, окроме того, пропил с ней рублей двадцать. Клавдией звать. Может, знаешь.

– Мало ли у нас в Боровичском есть путаных девок, а Арина не таковская.

– Первое время все не таковские, – улыбалась Домна.

– Нет, уж ты, милая, так не разговаривай. Нехорошо так.

– О! Не за королевича ли свою землячку замуж прочишь?

– Не за королевича… Какой тут королевич! А просто нехорошо безобразные речи говорить.

– А чем они безобразные? Уж коли голь, коли в поденщину за пятиалтынный пошла…

– Ну, молчи, а то ведь я и глаза выцарапаю!

– Ого! Ну что ж, выцарапать-то мы и сами тебе сумеем.

Домна вскочила с корточек на ноги и даже подбоченилась, стоя около парника. Акулина тоже приготовилась сцепиться с товаркой.

– Брысь! Чего вы, долгогривые! – махнул на них рукой Спиридон. – Вишь, что выдумали: царапаться! У нас хозяин драки не любит.

Перебранка умолкла. Акулина отошла с Ариной в сторону и стала шушукаться.

– Я боюсь, Акулинушка, теперь в избу идти, – начала Арина. – Он там опять начнет приставать. Он там один.

– Да и не ходи. Что это, в самом деле! – отвечала Акулина.

– А вдруг он звать начнет? Ведь он хозяин.

Акулина сначала растерялась, но потом нашлась:

– Хозяин, да не на это. Не на целованье он хозяин.

– Деньги-то он дал мне на посылку в деревню, а теперь попрекает.

– Отдай, отдай ему деньги. Коли заживешь их, тогда у него и возьмешь, а теперь отдай. Не нужно брать вперед, коли он озорник такой.

– Да ведь у тятеньки-то с маменькой в деревне теперь очень нудно, Акулинушка.

– Мало ли, что нудно! Как-нибудь перебьются. Потом пошлешь.

– Очень ведь просили, Акулинушка, когда я уезжала.

– Да что ты, матка, какие слова! Нешто это можно! – крикнула на Арину Акулина. – Отдай, отдай, а то иначе нехорошо. Ведь он в этих смыслах и дал, чтобы ты вот от него… не артачилась.

– А может быть, и обойдется? Может быть, и забудет? Ведь это он потому сегодня ко мне приставать стал, что вот я в стряпках и при нем была, а завтра в стряпках другая будет, так, может быть, он и ничего…

– Ой, лучше отдать!

– Тятенька-то с маменькой… Я вот что… Ежели он спросит, то отдам. Привязываться будет опять – тоже отдам.

Пока Арина и Акулина шушукались, двери избы распахнулись, из нее вышел Ардальон Сергеев и незаметно подошел к ним.

– А вы чего же лодырничаете и пустопорожними разговорами занимаетесь! – крикнул он. – Нешто я вашу сестру для разговоров нанял, да чтоб зобы ваши харчами набивать? Нет, брат, я нанял для работы. Вишь, ведьма! Чуть хозяин отвернется – сейчас уж и от парников прочь! Арина! Иди в избу и ставь самовар для рабочих! Да согреешь воду, так принимайся стирать! – отдал он приказ и прибавил: – А вы, мужики, кому перемыться надо, отдайте ей свои рубахи и что у вас там есть в стирку. Нечего ей, сложа-то руки, с землячками язык чесать да от дела их отрывать.

Арина поплелась в избу.

И опять Арина ставит ведерный самовар, опять гремит в избе железной трубой, сует в самовар уголья и зажженные лучины. На этот раз в избе хозяина не было, но Арина все время со страхом смотрела на дверь, ожидая, что вот-вот он опять войдет… Через полчаса, однако, пришли рабочие пить чай. У баб опять зашел разговор про Арину. Новоладожские доказывали, что Арине вовсе не нужно было артачиться перед хозяином.

– Экая важность, что хозяин хотел пошутить с девкой! Другая бы за честь сочла, – говорила Домна.

Боровичские бабы и девки стояли на стороне своей землячки Арины. Мужики держались середины и не присоединялись ни к той ни к другой стороне. Наконец Акулина крикнула на новоладожских баб:

– Да вам-то какое дело до девки, как она себя повела! Как хотела, так и сделала. Что такое, в самом деле! В батрачки на огород поступила, так ведь не в крепостные к хозяину закабалилась!

– Однако деньги-то три рубля вперед взяла, леденцы грызла, чай с хозяином пила. За что он ей три рубля вперед дал и угощал? Неужто задарма? Как же, дожидайся! Таковский он. А деньги взяла, стало быть, и потрафляй хозяину, – стояли на своем новоладожские бабы.

Вскоре чай отпили, и рабочие стали уходить из избы к парникам. Уходя, мужики дали Арине свои грязные рубахи и подвертки в постирушку и просили их приготовить к завтрашней бане.

По уходе рабочих Арина снова поставила самовар, нагрела воды, вылила ее в корыто и принялась стирать рубахи работников, все еще боязливо посматривая на дверь в ожидании прихода хозяина. Ардальон Сергеев вернулся в избу только под вечер. Начинало уже смеркаться. Арина, полоскавшая уже начисто в том же корыте рубахи, пригнулась к корыту и старалась не смотреть на хозяина. Он был мрачен, сел на лавку и, закурив трубку, сказал Арине:

– Все еще с рубахами копаешься! Эка фря ленивая! Ну, брат, так на месте не много наслужишь. Здесь в людях жить, так надо работать, а не почесываться. Протопи печь-то скорей да разогрей щи. Ведь рабочие покончат на огороде, так придут ужинать.

Арина засуетилась, вылила воду из корыта, развесила выполосканные рубахи на веревке около печи и принялась топить печь.

– Чего ты дров-то валишь зря, толстопятая! Ведь тут не варить, а разогревать хлебово надо. Топи кочерыжками. Для этого и кочерыжек прошлогодних надергали! – крикнул хозяин на Арину.

– Да сыры они, кочерыжки-то, не горят… – робко пробовала оправдаться Арина. – Я давеча утром пробовала их жечь, но они не высохли еще.

– Не высохли! У вас все не высохли. Постараться лень. Не жалеете хозяйского добра, черти окаянные! Здесь ведь дрова-то не в Боровичском уезде, здесь они четыре с полтиной за сажень. Сажень-то дороже тебя самой.

Вообще, обращение хозяина с Ариной резко изменилось. Речи были уже совсем не те. Впрочем, Арину это радовало. Она уже смелее пробежала мимо него на огород за кочерыжками, вернулась оттуда с целой охапкой и стала их валить в печь. Кочерыжки, однако, только шипели. Хозяин сидел и смотрел в печь.

– Прикрой печку-то заслонкой… Сделай поддувальце – вот и разгорится тогда настоящим образом, – проговорил он и прибавил: – Эх, руки-то что крюки неумелые! Мало, должно быть, тебя родители за косу таскали. Даже поддувало сделать не умеешь. Загороди топку-то всю заслонкой, да щель и оставь – вот тебе и поддувало будет. Вот уродина-то! Ничего не понимает.

Ардальон Сергеев вырвал из рук Арины железную заслонку и приладил ее к печке, но сырые кочерыжки горели плохо.

– Нет, в людях так жить нельзя. Не того ты фасону, – продолжал он. – За такой фасон откуда угодно по шеям прогонят, даже и не в безработицу. А я еще тебя, толстопятую, леденцами баловал, три рубля дал. За что, спрашивается, я тебе три рубля дал, коли ты ни на какую работу не годна? Даже печи истопить настоящим манером не умеешь. Нет, не лафа так… Давай три рубля обратно – вот что… Не желаю я лентяйкам потакать.

Арина вздохнула и ответила:

– Что ж, возьмите, хозяин.

– И возьму! Зачем же задарма давать! Почем я знаю, может быть, завтра же тебя, неумелую дуру, придется по шеям с огорода спровадить, – проговорил Ардальон Сергеев.

Арина сняла с шеи бумажный платок, развязала узелок, сделанный в кончике платка, вынула оттуда трехрублевую бумажку и положила ее перед хозяином на стол. Хозяин достал из-за голенища бумажник из синей сахарной бумаги и спрятал туда трехрублевку.

– Кабы ты для нас, были бы и мы для вас, – злобно подмигнул он Арине. – Я вот и паспорт твой взял из прописки. Посмотрю завтрашний денек, какова ты в работе на огороде будешь, а не ладна – так и с Богом по морозцу. Нам белоручек не требуется. Да хорошо еще, что паспорт-то отдали обратно, а то пропиши тебя на свои деньги, внеси рубль больничный да и корми даром, пока рубль тридцать копеек заживешь. – Помолчав с минуту, он спросил: – Леденцы-то все сожрала, что я тебе давеча дал?

– Да ведь и сами же вы давеча чай с ними пили. Нет у меня больше леденцов.

– Вишь, утроба! Прорва…

– Чего ж вы, хозяин, лаетесь? Ведь сами же вы дали.

– Глуп был. Думал, что ты девка понимающая. Да и вообще глуп. Ну, кто об эту пору, когда еще гряды копать рано, столько баб и девок на огород нанимает?!

– Воля ваша.

– Конечно, моя. А ошибка сделана, так поправка нужна. Сгонять надо лишних.

Ардальон Сергеев подождал и через минуту произнес:

– Ты вот что… Ты мне больше не нужна. Сегодня отработаешь, переночуешь здесь, а завтра иди с Богом. Пятиалтынный за день тебе расчету, паспорт в зубы и – марш.

Услышав эти слова, Арина не выдержала и заплакала.

– Ставь котел-то в печь, ставь. Печь уж вытопилась. Нечего тут реветь! Нареветься-то и завтра на свободе успеешь, – прибавил Ардальон Сергеев и, взяв картуз, вышел из избы.

Когда работа на огороде покончилась и рабочие пришли ужинать, Арина сейчас же объявила Акулине, что ей, Арине, хозяин отказал от работы. Акулина даже изменилась в лице.

– Ну не подлец ли человек! – воскликнула она. – Не захотела девушка быть к нему склонна, так он и вон гнать. Тогда и я с тобой вместе уйду. Не хочу я тебя оставить. Ну как ты, молоденькая девушка, будешь одна? Ну куда ты пойдешь? Как одна будешь искать работу? Нет, я с тобой… Я тебя одну не оставлю. Будем вместе искать местов, по другим огородам пойдем и поспросим. Нельзя тебя оставить. Я и твоим отцу с матерью сказала, что не оставлю тебя и буду за тобой смотреть.

Когда к ужину явился в избу хозяин, Акулина объявила ему, чтобы он и ее уволил и выдал ей паспорт.

– Ну вот… С какой же стати я твой паспорт в прописку отдал! Ах, ведьма, ведьма! Вот черти-то! Спервоначалу нанимаются, а потом пятятся. Ну как уж и рублевую больничную марку налепили на паспорт? Тогда как хочешь, тогда я тебя ни за что не отпущу, пока рубля тридцати копеек ты не заживешь. Ладно, я завтра утречком схожу в участок и узнаю, можно ли паспорт без прописки взять, – закончил он и стал молиться в угол на икону, приготовляясь ужинать.

XII

Рабочие, отужинав, по обыкновению, начали укладываться спать кто под лавку, кто на лавку, подкладывая под головы мешки или котомки со своим немудрым имуществом, но четыре боровичские женщины вышли из избы на огород потолковать об Арине и Акулине.

– Чего ты-то, дура, уходишь с огорода?! Тебя ведь хозяин не отказывал, – говорили две землячки Акулине.

– Не могу я, милые, Арину одну оставить, – отвечала Акулина. – Как я ее одну по Питеру пущу слоняться, место искать, коли я выбожилась и выклялась ейным отцу с матерью, что до тех пор при ней буду, пока ее на место не предоставлю. Да и что за радость здесь за пятиалтынный служить! Авось найдем что-нибудь получше. А найдем получше, так, может быть, и вас переманим отсюда, может быть, и вам что-нибудь хорошее найдем. Ведь хлеба ищут, матери мои, хлеб хороший так, зря, не дается. Ведь мы, как пришли в Питер, то только на три огорода и сунулись, на двух нам отказали, а на третьем мы и остались. Поищем еще где-нибудь. Вы оставайтесь покуда, заживайте прописку паспорта и больничные, вам нет расчета уходить, а мы побродим.

– Да конечно же, поживем, – согласились две другие женщины. – При месте ли или без места! Здесь все-таки харчи и пятиалтынный в день, а бродить по городу, так ведь проедаться надо. Вот заживем прописку и больничные, тогда другое дело.

Порешив таким образом, землячки отправились в избу укладываться спать. Арине следовало еще до спанья убраться с посудой, ополоскать чашки, ложки и котел. Лишь только они вошли в избу, как Ардальон Сергеев, лежавший уже на койке за перегородкой, заслыша их шаги, крикнул Арине:

– А ты что ж это, красавица толстопятая, посуду зря бросила! Или уж хозяин протурил с места, так хочешь сложа руки сидеть? Протурил с завтрого, а сегодня-то ты все-таки служишь, поденную плату получаешь, хозяйские харчи до отвалу ела.

– Уберу, уберу, хозяин, – отвечала Арина. – Будь покоен.

– Ну, то-то. Барышню из себя не разыгрывай.

– Не беспокойся, хозяин. Я ей помогу, и вдвоем живо все уберем, – сказала Акулина.

– Уберем!.. Раньше следовало убрать, а уж потом идти на огород язык чесать, – продолжал Ардальон Сергеев. – Ведь керосин-то в лампе горит да ее ждет, пока она уберется. Керосин денег стоит. Зачем ему зря гореть!

Арина и Акулина начали греметь посудой, прибирая ее, смели со стола крошки и вынесли их за двери, припрятали оставшиеся объедки хлеба. Когда кончили уборку, вся изба уже спала, не исключая и хозяина, всхрапывающего за перегородкой. Только работник Спиридон сидел у стола, позевывая, и при свете жестяной лампочки читал десятикопеечные святцы московского изделия.

– Любопытная книжка, – сказал он Акулине и Арине, когда они покончили с уборкой, и хлопнул рукой по книжке. – Все имена здесь обозначены, как есть все. Также показано, на какой день тепло, на какой холод, когда дождь, снег или ветер. И как явственно. Вот на сегодня сказано, что утренник, – утренник и был. Вам огонь гасить и спать укладываться, что ли? – спросил он. – Постой, я в мешок книжку уберу, потому зря валяться ей не след, книжка правильная.

Он вынул из-под лавки свой мешок, сунул туда книжку и стал укладываться на полу около стола.

– Тушить, что ли? – спросил Спиридон.

– Туши, – отвечала Акулина.

Лампа погасла, и вся изба погрузилась в сон.

Наутро, когда встали рабочие, за стряпушество принялась уже одна из новоладожских баб, назначенная Ардальоном Сергеевым в стряпки с вечера. Она и воду таскала, и дрова принесла для печи, охапку кочерыжек притащила и начала громыхать железной трубой, ставя самовар. Рабочие принялись пить чай, но уж Арина и Акулина не присоединялись к ним. С сегодня они уже не состояли в числе рабочих огорода, стало быть, не могли пользоваться и хозяйскими харчами. У Акулины осталась еще в котомке горбушка черствого хлеба, купленного в дороге. Она поделилась им с Ариной; вдвоем они вышли из избы, подошли к колодцу и здесь, около колодца, принялись есть хлеб, размачивая его в воде и запивая водой, черпая ее из ведра ковшом, который захватили из кадки, стоявшей около крыльца избы.

– Как бы хозяин не заругался за ковш-то, – заметила Арина.

– Ну вот… Не лютый зверь. Да и что ковшу сделается?! – отвечала Акулина.

Позавтракав, Арина и Акулина пошли просить у хозяина расчет и паспорты, дабы идти странствовать по Петербургу для поисков мест. Рабочих уже не было в избе. Они работали на огороде. Хозяин один сидел за самоваром, курил трубку и приказывал стряпухе. Арина и Акулина, войдя в избу, остановились у дверей и низко поклонились хозяину. Хозяин сделал вид, что не замечает их, и продолжал разговаривать со стряпухой. Акулина поклонилась еще раз и проговорила:

– За паспортами, милостивец. Рассчитай нас, выдай паспорты и отпусти.

– Девке могу отдать паспорт, а что до тебя, то про это старуха еще надвое сказала, – отвечал Ардальон Сергеев. – Твой паспорт в участке и, может статься, уже прописан, и на него больничная марка налеплена. Коли ежели что, то я тебе паспорта не отдам, пока не заработаешь рубля с двумя пятиалтынными.

– Да как же это так, голубчик?..

– Очень просто. Чего ж ты в батрачки лезла!.. Я паспорт в прописку отдал. Может быть, мне его теперь из участка и не выдадут. Погоди до десяти часов. Я схожу в участок и справлюсь. Не прописан, так какой мне расчет тебя держать?! Вашей голодной шкуры ноне в Питере не оберешься. Из одних харчей будут работать.

– Господи Иисусе, как же это так…

– Нечего было рядиться на место, коли ты такая сума переметная. Тебя по шеям не гнали. Я только белоручку, маменькину дочку согнал.

– Да не могу же я, милый человек, девушку оставить, ежели она мне от родителей препоручена.

– Да отпущу я тебя, ежели не прописанный паспорт из участка отдадут. Вчера вон Аришкин выручил.

– А ежели мой прописан?

– Фу ты, пропасть! Вот беспонятливая-то! А прописан, так отдавай мне рубль с тремя гривенниками за прописку и больничные.

– Да откуда же у меня такие деньги, коли из голодного места мы пришли?

– Ну, заживай у меня эти деньги, вот тебе и весь сказ. Эй, Арина! На, получай твой паспорт и расчет… – обратился хозяин к Арине и подал ей паспорт и три медных пятака заработной платы.

Акулина совсем растерялась. Выйдя из избы, она в ожидании, пока хозяин сходит в участок за паспортом и решит ее участь, бродила по огороду, уныло опустя руки.

– Ежели хозяин меня не отпустит, то просись тогда у него из-за одних харчей при мне остаться, – говорила она Арине. – Ведь он теперь поворотил от тебя оглобли, приставать не будет. Ну куда ты одна по Питеру бродить пойдешь? Девушка молодая, глупая, несмышленая, ничего ты не знаешь!..

– Ох, Акулинушка, тяжко!

– На заработках, мать моя, никогда сладко не бывает. Надо ко всему притерпеться, – отвечала Акулина.

Побродив по огороду, они отправились к парникам, где работали женщины.

XIII

– Уходите? – участливо спрашивали бабы Акулину и Арину.

– Уходим, да вот не знаю, как хозяин паспорт мне выдаст, – отвечала Акулина.

– Прощайте, сударки, не поминайте лихом. Вы знаете ли, куда идти-то надо? – вмешалась одна из новоладожских бывалых баб. – Вы ступайте к Никольскому рынку. Там наймы бывают. Туда хозяева сходятся, которым ежели рабочие требуются. Там и цена на мужика и бабу ставится. Ежели цены-то на бабу поднялись выше пятиалтынного на хозяйских харчах, то и нас уведомьте, а то ведь наш хозяин нам не скажет, будь баба хоть по три гривенника.

– Да уж знамо дело, уведомим.

– Так вот, на Никольский рынок… Поспрошаете, где Никольский рынок, и пройдете. Это далече от нашего огорода, ну да язык до Киева доведет.

– Сначала-то, умница, мы думаем все-таки по огородам походить. Ведь тут поблизости огороды есть.

– Да, да, походите, – подхватила другая новоладожская баба. – На Никольский-то успеете, Никольский от вас не уйдет. Ведь тебе нужно так, чтобы с Ариной вместе к одному хозяину поступить, а на Никольском ноне наймы вразброд.

– Да, да, умница, не оставлю я покуда Аришу. Надо, чтоб она со мной вместе недельки две пожила, пока к Питеру малость попривыкнет.

Часов в десять утра явился из участка Ардальон Сергеев.

– Возьми и подавись своим паспортом, – сказал он, подавая Акулине паспорт. – Только паспорт твой прописан, хоть и без больничной марки. Прописали, что ты проездом… Только поденного пятиалтынного, что у тебя за мной есть, ты уже не получишь. Он у меня за прописку останется.

Акулина опешила.

– Да как же это так, милостивец? – проговорила она. – На что же я сегодня жевать-то буду? Ведь у меня денег-то от дороги всего только шесть копеек осталось.

– А уж это твое дело. У меня даже правило, чтобы за прописку паспорта три гривенника с души взыскивать. Ну да уж бог с тобой – иди на все четыре стороны, пускай мы будем при убытке.

Разговаривать больше уж не приходилось. Акулина печально покачала головой и отправилась в избу надевать котомку, чтобы тронуться в путь. Арина последовала за ней.

– Что ж за хлеб-то за соль хозяина не бладарите? Неотесы! – крикнул им вслед Ардальон Сергеев.

Акулина и Арина обернулись и ответили на слова хозяина низким поклоном.

– Благодарим покорно за хлеб, за соль, господин хозяин, – сказала Арина.

Акулина сказала то же самое и прибавила:

– Не поминай лихом, Ардальон Сергеич. Прощайте, землячки, прощайте, товарки! Прощайте, мужички! – крикнула она рабочим на огороде.

– Прощайте! Счастливо! С Богом! – приветствовали те от парников Акулину и Арину.

Надев душегреи, привязав на спины котомки, Акулина и Арина вышли из ворот огорода на улицу и остановились в нерешимости, куда им идти, направо или налево. Улица или, лучше сказать, переулок, на который выходил огород, был хоть и замощенный, но пустынный, ибо находился на окраине города. Кой-где только виднелись ветхие деревянные строения.

– Куда идти? – задала Акулина вопрос Арине. – Вот мы и не спросили у новоладожской-то бабы: на Никольский рынок направо иль налево?

– Да ведь мы порешили, Акулинушка, прежде по огородам походить.

– И по огородам, милая, тоже надо знать, направо или налево. Ведь вот третьего дня мы тут где-то поблизости были на огороде.

– Да пойдем направо на счастье. Вон там у ворот дома мужик стоит, у него и спросим.

– Постой… Прежде надо помолиться, – сказала Акулина, увидав вдали блестящий крест какой-то церкви.

И Акулина, и Арина начали набожно креститься на церковь. Покрестившись, они отправились направо. У покосившихся ворот ветхого дома действительно стоял мужик в полосатой шерстяной фуфайке и курил самодельную папироску, свернутую из газетной бумаги. Акулина поклонилась ему и спросила:

– Голубчик! Где тут огороды есть поблизости, окромя Ардальона Сергеева огорода?

Мужик, затянувшись папироской, сплюнул длинной слюной и отвечал:

– Да тут повсюду огороды, а только еще не везде работают, потому рано еще. Вам наниматься, что ли?

– Вот, вот… Работки ищем. День проработали вон на том огороде у Ардальона Сергеева, да не поладили малость, так ушли.

– Знаю Ардальона Сергеева. Пятый год он этот огород снимает. Мужик основательный. Мы с ним в один и тот же трактир чай пить ходим.

– Да что ж поделаешь, коли не поладили!

– Ноне с хозяевами вообще ладить надо. Заработка-то поискать да поискать. Вы ступайте все прямо и поверните направо в другой переулок. Там тоже есть огород, и навоз уж возят. Так вот и толкнитесь туда.

– Спасибо, голубчик, спасибо тебе.

Арина и Акулина поплелись по указанному направлению. Вот и ворота на огород, распахнутые настежь с приставшим к столбам их соломистым навозом. В воротах виднелись вдали три воза и три мужика, сбрасывающие с возов навоз. Арина и Акулина потоптались около ворот и вошли в них, направляяся к мужикам. Мужики, завидя их, еще издали крикнули:

– Чего вам, тетки?!

– А работки ищем, голубчики, по огородам. Понанятися бы нам!.. – в свою очередь крикнула им в ответ Акулина.

– У нас наймы только после Пасхи, а тепери пока еще не работают. После Пасхи приходите. Теперь наймы по огородам только у тех, кто парниковое дело водит.

– Да ведь вон и у вас парнички есть.

– Велики ли эти парники! Тут только под капустную рассаду. Нас трое работников есть для возки навоза – вот мы за парниками и присматриваем. А огурцового и салатного дела у нас нет в парниках. У нас толико грядное дело.

– А где ж тут парниковое дело?

– А вот тут за углом налево, у Ардальона Сергеева.

– Да у Ардальона Сергеева мы были и не поладили.

– Ну так долго придется искать. У Кокоркина были?

– Нет. А это где?

– А вот как из наших ворот выйдешь, так возьми налево, пройдешь переулок, и будет большая улица, так сверни в эту улицу налево, и тут желтый забор будет. Вы каковские будете? Из каких мест? – спросил другой мужик, опираясь на вилы.

– Боровичские, – отвечала Акулина.

– Не думаю, чтобы Кокорин взял боровичских. Он гдовских обожает. Я у него работал летось. Говорит, что гдовская баба крепче и работящее.

– Господи Иисусе! Да уж баба – все баба. Конечно, с лошадь не вынесет, а уж мы постарались бы ему.

– Поди вот, поговори с ним. Мужик нравный. Обожает гдовскую бабу, и шабаш. Впрочем, толкнитесь к нему. Летось у него и три лугские бабенки работали. Кокоркин, Иван Семенов Кокоркин. Желтый забор.

– Спасибо тебе, голубчик, спасибо. Пойдем и толкнемся. Надо искать работы. Без работы да без денег в Питере жить нельзя, а мы в дороге страсть как проелись.

Акулина и Арина поклонились мужикам и стали уходить с огорода.

Акулина шла и твердила:

– Кокоркин, Кокоркин, Иван Семенов. Как бы не забыть.

XIV

Акулина и Арина шли по указанному пути. Было уже около одиннадцати часов утра. Рабочему человеку, встающему в пять часов утра, в эту пору всегда хочется есть, так было и с Акулиной и Ариной. Маленькая горбушка черствого черного хлеба, которую они съели, встав от сна, не могла считаться настоящим завтраком, и потому, естественное дело, что им очень захотелось есть. Вопрос о еде всегда соединяется с вопросом о деньгах, и Акулина решила сообразить, сколько у них есть денег.

– Ведь вот надо будет пообедать, а капиталов-то у нас не завалило, – сказала она Арине. – У меня всего шесть копеек; как хочешь, так и расправляйся. У тебя, Ариша, сколько денег-то с тем пятиалтынным, что тебе хозяин дал?

– Тридцать семь копеек, – отвечала Арина.

– Ну, вот видишь. Надо порассчитать да и порассчитать. Здесь в Питере хлеб-то – две с половиной копейки. Не найдем работы сегодня, так нужно, чтобы и на ужин и на ночлег хватило. Ох, Мать Пресвятая Богородица, как трудно в Питере! Ежели, к примеру, на обед мы возьмем себе по два фунта хлеба – то вот уж два пятака вон… – начала рассчитывать Акулина. – А у нас у обеих сорок три копейки… Ежели теперича гривенник вычесть на обед, да потом на ужин…

Арина молчала.

Свернули в большую улицу, и показался желтый забор, виднелись распахнутые ворота.

– Вот он, желтый-то забор, Акулинушка, вот тот огород, о котором нам сказывали, – заговорила Арина.

– Да, да, да… – отвечала Акулина. – Надо сворачивать в ворота.

Они вошли на огород. На огороде было топко. Очевидно, тут зимой была свалка снега. И посейчас еще кой-где виднелись темные труды навозной земли, и в ней белелись комья снега. К разделке огорода еще и не приступали. Из прошлогодних гряд торчали черные капустные кочерыжки. Впрочем, вдали виднелись парники, около них сложенные груды соломистого навоза, и бродили два мужика и несколько баб. Один мужик был в полосатой фуфайке, другой в синем суконном кафтане нараспашку и полы кафтана держал перекинутыми через левую руку. Ярким пятном краснела кумачовая рубаха, выпущенная из-под жилетки. Мужик в кафтане, завидя Акулину и Арину, тотчас же приложил к козырьку правую ладонь зонтиком и стал смотреть на них.

– Вам кого?! – крикнул он наконец.

– Кокоркина, Ивана Семеныча, милостивец, – сказала Акулина. – Нас к нему послали.

– Я Кокоркин. Вы наниматься, что ли?

– Наниматься, наниматься, голубчик. Приехали вот из деревни…

– Рано приехали на огородную работу. На огородную работу надо после Пасхи приезжать. Вы из каких мест будете?

– Боровичские.

Кокоркин помолчал, покрутил головой и сказал:

– Из Боровичского уезда – баба неважней. Я только гдовских баб к себе беру.

– Возьми и нас, голубчик. Стараться будем, – поклонилась Акулина.

– Возьми!.. Своих гдовских у меня после Пасхи ступа непротолченная понаедет. Боровичскую бабу я вообще не люблю.

– Заслужим, кормилец.

– Работы на огороде теперь самая малость. Как тут брать-то? Я и гдовским отказывал. Положим, у меня теперь бабы только из харчей работают, которые ежели…

Хозяин замолчал. Молчали и Акулина с Ариной.

– У Ардальона Сергеева вон по пятиалтынному работают, – сказала наконец Акулина.

– А нешто уж были там? – спросил Кокоркин.

– Проработали день у него, да начал вот он к девушке приставать, так мы и ушли. Хозяин-то есть… Вот к ней…

Акулина кивнула на Арину.

– На это его взять. Он таковский. Он молодую девку не пропустит. От него редкая девка или баба увернется. Ну а вот я с женой живу. У меня своя законница на каменном фундаменте из деревни привезена. Она и хозяйство водит. У меня огород большой. Летом бабья артель до пятидесяти штук доходит.

– К тебе-то нас и послали. Положи на первых порах по двугривенному и оставь нас при себе, – кланялась Акулина.

– Как? По двугривенному?! – воскликнул Кокоркин. – Да ты хлебала ли щи-то сегодня? По двугривенному…

– По пятиалтынному мы, истинный Христос, у Ардальона Сергеева нанявшись были.

– Ардальон Сергеев мне не указ. У него свои порядки, у меня – свои. Вообще я с гдовской бабой дела делаю, ну а ежели хотите оставаться, то оставайтесь до Фомина воскресенья из харчей, а с Фомина воскресенья, которая ежели будет старательная да работящая, я по шести рублей в месяц положу. У меня работа до Покрова. Даже и после Покрова все еще капусту прибираем. Вон у меня подвалы-то понастроены… И посейчас еще в них прошлогодняя капуста висит. Так вот… До Фомина воскресенья из харчей, а там ряда будет. Ну, по субботам на баню давать буду. К Пасхе двугривенничком порадую. Хотите, что ли, из харчей-то? Тогда оставайтесь.

– Да как же это так – только из харчей, милостивец? – недоумевала Акулина.

– Очень просто. Работы теперь мало. Гряды начнем копать только с Фомина понедельника, а теперь работа только около парников, – отвечал Кокоркин.

– Положь по пятиалтынному, благодетель.

– Нельзя, тетка. По пятиалтынному я теперь только своим гдовским даю, говорю прямо, а постороннюю бабу я принимаю покуда из харчей, чтобы приглядеться к ней, какова она в работе, и потом выбрать. Которую ежели отберу, то у меня с Фомина воскресенья шесть рублей ей в месяц, как по писаному. На Троицын день платком дарю. А поденной бабы у меня летом нет. Разве в засуху когда – для поливки принанимаю. Ну что ж, думайте….

Акулина переглянулась с Ариной и сказала:

– Не расчет из одних харчей оставаться.

– Ну, как знаете. Скатертью дорога от нашего огорода. Главная статья, что мне баба-то не особенно нужна.

Кокоркин кивнул в знак прощанья. Акулина и Арина стали уходить с огорода. Минуту погодя Кокоркин крикнул им вслед:

– Хлеба-то ведь теперь по огородам наищетесь!

– В другую какую-нибудь работу пойдем, – отвечала Акулина, обернувшись.

– И другой бабьей работы повсюду умаление. Вот после Пасхи – другой разговор.

Акулина и Арина направлялись к воротам. Кокоркин еще раз крикнул им вслед:

– Слонов-то по Питеру поводите, да как брюхо с голодухи подводить начнет, то приходите ко мне! Из харчей я приму. Все-таки харчи и квартира. А там после Пасхи и жалованье. Слышите?

– Слышим, слышим, голубчик. Спасибо тебе, – проговорила Акулина, на этот раз уже не оборачиваясь.

Арина и Акулина вышли на улицу, посмотрели друг другу в глаза и остановились в раздумье.

– Ой, девушка, как плохо насчет заработков-то! – печально сказала Акулина Арине. – Чем дальше, тем хуже. Еще у Ардальона-то Сергеева был, стало быть, рай.

Арина хоть и видела неудачу, но бодрилась.

– Надо, Акулинушка, к Никольскому рынку идти. Все говорили, что к Никольскому рынку. Ведь новоладожские-то бабы знают. Они бывалые, – отвечала она. – Надо поспрошать, где этот Никольский рынок, да и идти туда.

– А вдруг как и на Никольском рынке ничего? Что тогда?

– Ну вот… В Питере работы много. Да, может быть, по дороге и еще огород попадется, так там наймут. Вон на углу солдат стоит. Пойдем и спросим его – нет ли тут еще огорода?

На углу улицы стоял городовой. Акулина и Арина подошли к нему.

– Миленький! Землячок! Не укажешь ли нам огород, где женского полу в работу требуется? – начала Акулина.

– Вам в полольщицы, что ли? – спросил городовой.

– Да, в полольщицы. Да и вообще на всякую работу. Деревенские мы. Работы ищем.

Городовой стал указывать на те огороды, на которых женщины уже побывали.

– Были мы туточка, землячок, были, да все неладно. Нет ли еще где огородов? – задала вопрос Акулина.

– Как не быть. Есть. Надо будет вам только на большую дорогу, на шоссе выйти и дальше идти. Там ягодные огороды пойдут.

– А к Никольскому рынку от тех огородов далеко?

– Никольский рынок совсем в другой стороне. Никольский рынок в городе, а ежели вы на ягодные огороды пойдете, то выйдете за город.

– За город?

– Да, за город.

– А куда лучше-то идти для найма: на Никольский рынок или на ягодные огороды?

– Никольский рынок будет отсюда далече, а ягодные огороды – версты две пройдете, так тут они и будут. Толкнитесь прежде на ягодные огороды.

Городовой указал путь. Акулина и Арина отправились к ягодным огородам, то и дело спрашивая у встречных прохожих, где тут ягодные огороды. Пришлось идти с полчаса. Наконец они пришли к одному ягодному огороду. Огород был обнесен крашеной решеткой. Сквозь решетку виднелись гряды с начинавшей уже зеленеть клубникой, но на огороде никого не было. Даже шалаш, стоявший у запертых ворот огорода, был заколочен досками.

– Поди ж ты, какая незадача! Не работают еще на ягодном-то огороде, – покачала головой Акулина. – Да и мы-то, дуры, перед Пасхой сунулись на клубничный огород. Ну какие теперь ягоды!

– Я говорила, Акулинушка, что надо было к этому самому Никольскому рынку идти, – отвечала Арина. – Пойдем назад. Спросим у кого-нибудь, как к Никольскому рынку пройти.

– Шагай… У меня, девушка, живот подвело. Хлебца поесть надо. Вот даве мимо лавочки-то шли… Разыщем эту лавочку, купим себе хлебца, поедим и пойдем на Никольский рынок.

Лавочка вскоре была найдена, хоть и не та, которую Акулина и Арина видели раньше. Она была на шоссе в деревянном расписном доме. В окна лавочки виднелись чайные чашки, расставленные на подоконниках, апельсины и лимоны, положенные на рюмки. Тут же лежали большие ситные белые хлебы.

– Эх, ситники-то важные! – слегка облизнулась Арина при виде ситных хлебов.

– До ситников ли нам, милая, теперь! – оборвала ее Акулина. – Дай бог и черным-то хлебом зобы набить.

– Да ведь я, Акулинушка, только так… Я знаю, я понимаю. Такие ли наши капиталы, чтобы ситный хлеб есть! Быть бы живу.

У крыльца лавочки стояли две крестьянские телеги, из которых торчало что-то увязанное в рогожи. Разнузданные лохматые лошаденки ели сено, положенное прямо на землю. Сами владельцы этих телег – мужик и баба – сидели на крыльце и уписывали с бумаги изрезанную на куски астраханскую селедку, заедая ее хлебом. Акулина и Арина зашли в лавку и, купив себе три фунта хлеба, уселись тут же на крыльце и стали жадно пожирать хлеб. Проезжие мужик и баба, съев селедку, принялись пить квас, который им вынес в жестяном ковше лавочный мальчишка. Арина соблазнилась квасом и спросила бабу:

– А почем здесь, тетенька, квас? Мы не здешние, так не знаем.

– Да вот на копейку-то даже не полный ковш дали. Здесь все дорого, – отвечала баба.

– Кваску-то, Акулинушка, на копейку все-таки купим, – шепнула Арина Акулине.

– Эка ты, девка, лакомка, посмотрю я на тебя, – пробормотала Акулина. – Ну, да уж ладно, купим. Вот только хлеб дожуем.

Проезжая баба, посмотрев на Акулину и Арину, спросила их, откуда они, куда идут, и, узнав всю подноготную, сказала:

– Трудно ноне в Питере насчет заработков. Да и рано вы пришли в Питер насчет заработков. Надо бы позже, так к началу мая месяца. Конечно, вы от голодухи, но все же лучше было бы до Еремея-то Запрягальника промаячить.

– Нам бы хоть какую-нибудь работу, – проговорила Арина. – Мы вот на Никольский рынок пойдем, так зарываться не станем. На огород так на огород, поломойничать так поломойничать, на фабрику так на фабрику.

– От Никольского рынка, милая, на фабрики не берут. Там либо на огород рядят, либо в прислуги.

– Ну, в прислуги.

– А ты делать-то что-либо по домашеству умеешь ли? Ведь в прислуги берут, так тоже спрашивают, чтоб все умела, что около господ требуется.

Уезжая от лавочки, мужик и баба рассказали Акулине и Арине, как пройти к Никольскому рынку. Напившись квасу, Акулина и Арина отправились в путь. По дороге им попались еще два-три огорода. Они заходили на них, но там жили только хозяева с двумя-тремя работниками, которые и исполняли первоначальные весенние огородные работы. Женщин же работниц покуда еще не требовалось.

Только часу в четвертом дня пришли Акулина и Арина к Никольскому рынку и расположились под навесом на скамейке среди десятка баб и мужиков, так же, как и они, ожидающих найма. Акулина и Арина были сильно уставши. Сегодня им пришлось пробродить более десяти верст.

XVI

Как только Акулина с Ариной появились под навесом около Никольского рынка, на них тотчас же было обращено внимание всех присутствовавших там мужчин и женщин. Все начали коситься на них и осматривать их с ног до головы.

– А бабья-то-таки подваливает, – произнес рослый старик-носильщик типа николаевских солдат с пробритым, начинающим порастать седой щетиной подбородком, – и кивнул на Акулину и Арину бродячему сапожнику, чинившему ему сапог. Так как один сапог был у сапожника, то носильщик вследствие этого был на одну ногу бос. Одет он был в рваную кожаную куртку, опоясанную в несколько раз толстою веревкой, на одном конце которой висел кожаный набитый мочалой тюфячок для ношения тяжести на голове. Сапожник, постукивавший молотком по подошве сапога, отвечал:

– Да, брат, голодуха-то – не свой брат. Из всех щелей лезут. Страсть, что этой самой бабы нынешним летом в Питер припрет. Ведь вот наши, тверские, еще не тронулись, а и наши полезут. Вы каковские, сестрицы, будете? – спросил он Акулину и Арину.

– Боровичские, Новгородской губернии, милый человек.

– Пешком в Питер-то пришли?

– Ино пешком, ино по железной дороге.

– Так. Порядок известный. Многие ноне из-за голодухи пешком придут.

Разговор пресекся. Находившаяся под навесом баба-торговка, продававшая с лотка соленую рыбу и хлеб, крикнула Акулине и Арине:

– Трески, тресочки, умницы! Рыбки с хлебцем позоблить не хотите ли?

– Обедали уж, благодарим покорно, – отвечала Акулина.

– А ты так, без обеда поешь. Ох, чтой-то у меня ноне за покупатели скупые! И десяти фунтов рыбы с утра не продала.

– Продай в долг без отдачи, так куплю, а то на какие шиши, коли вот я второй день без найма здесь сижу! – откликнулась пожилая баба с головой закутанной в серый байковый платок.

– Плохи наймы-то, милая? – спросила бабу в платке Акулина.

– Да, почитай, что никто не рядит, а вот уж я со вчерашнего сижу. За четыре рубля бы, кажись, в месяц на своем горячем куда-нибудь в кухарки пошла.

– Господи Иисусе! Да что же это так?

– Такое время. Время теперь такое плохое для найма. Всякая прислуга перед Пасхой на месте крепится и не соскакивает с места, чтобы подарок на праздник заполучить. Разве уж которую сами хозяева прогонят за пьянство. Да перед праздником-то и не пьянствуют, а все тише воды ниже травы.

– А непременно трафишь прислугой, а не на огород?

– На огород не могу. Там пропалывать, так надо либо на корточках сидеть, либо на коленках стоять, а у меня в коленках ломота и слабы они. Застудила я, милая, ноги себе нынешней зимой, на плоту белье полоскавши. Зиму-то всю поденно по стиркам проходила – ну и застудила.

– Зиму-то тутотка в Питере жила?

– В Питере. Я уж с прошлого лета из деревни: тверские мы. Вдова я, милая. Все жила в деревне, муж по летам на барках ходил, а я дома хозяйством занималась, а вот как муж два года тому назад около вешнего Николы утонул с барки – все хозяйство у нас по деревне прахом пошло. Сдала я свою девочку невестке… Девочка у меня по шестому году… Сдала я девочку невестке, а сама – в Питер на заработки… Да, плохо, очень плохо… А ведь вот придется в конце мая или деньги на паспорт в деревню посылать, или здесь отсрочку брать. А денег-то, люди говорят, надо три рубля да на больничное рубль. Откуда четыре рубля взять?

Вместо ответа Акулина только покачала головой. Через минуту она спросила бабу:

– Ну а как наймы на огород?

– Да тоже плохо. Сегодня вот я с утра здесь сижу, ни один хозяин не приходил и не спрашивал. Рано ведь еще на огород-то. Огород так, к примеру, около Николина дня.

– Спаси, Господи, и помилуй! – ужаснулась Акулина и прибавила: – А мы ведь вот с этой девушкой на огород трафим.

– Коли ежели на город трафите, то надо самим по огородам походить, да поспрашать. Ноне все сами ходят. Хозяева-огородники до Николина дня сюда редко заглядывают.

– Да уж ходили мы, умница, по огородам-то, но все неудачно.

– Работы нет? Ну вот… А здесь еще неудачнее сидеть будете. Здесь теперь место вот какое: здесь место стряпушье, кому ежели в стряпки или по поломойной части, а насчет огорода это после Пасхи.

– Ариша, слышишь? – окликнула Акулина девушку, которая сидела, грустно опустя голову и задумавшись.

– Слышу, слышу, Акулинушка… – отвечала та и прибавила, обращаясь к бабе в платке: – Да нам, милушка, покуда хоть бы и по поломойной части работки найти. Нам только бы живу быть.

– По поломойной части работа наклевывается. Теперь время передпраздничное. Все по квартирам чистятся и полы и окна моют. Даве утречком приходили, рядили. С пяток женщин ушло на работу поденно, а я не могу, не могу я, милая, по полу ползать, потому у меня ноги застужены. Еще один пол понатужиться и вымыть – туда-сюда, а так чтобы целый день с утра до вечера, согнувшись, по полам мочалкой елозить – этого не могу.

– Ну а как ряда за поломойничанье была?

– Да кто за полтину, кто за сорок копеек ушел.

– Это то есть, стало быть, харчи уж свои?

– Само собой, свои. Разве хозяева чайком попоят.

– Что ж, Ариша, пойдем поломойничать… – опять отнеслась Акулина к Арине.

– Куда хочешь, Акулинушка. Я во всякую работу готова.

– Ну, вот и пойдем. Что ж, полтину серебра в день заработать – это хорошо. Двугривенный на харчи, пятачок на ночлег, пятачок даже на чай можно, а двугривенный все-таки на руках останется.

– Так-то оно так, милая, но ведь на один день поломойничанье-то. Сегодня наймут, а завтра опять без работы останешься и должна приходить сюда, – заметила баба.

– А завтра опять наймут, на другое место наймут.

– Не так-то это легко, ангелка, делается. По два да по три дня без найма сидят. А ты также разочти, что вот Пасха будет, праздники начнутся, так и совсем здесь наймов не будет.

– Да, да, да…

Акулина вздохнула и снова покрутила головой.

– Нейдут что-то нанимать-то. Никто не идет, – прибавила она, помолчав.

– Кому же идти-то об эту пору? Об эту пору никогда наемщиков не бывает. Вот уж разве что к вечеру, чтобы с утра заказать поденщице на работу прийти. Каждый хозяин тоже рассчитывает, чтобы поденщица у него целый день отработала.

Акулина и Арина сидели под навесом уже больше часа, а наемщики все еще не являлись. Баба с головой закутанной байковым платком, соскучившись сидеть, подняла ноги на лавку, легла свернувшись калачиком и, закрыв глаза, стала похрапывать.

XVII

День клонился к вечеру, а нанимать рабочих, ожидающих заработка, никто не приходил. Только носильщика наняли за двадцать копеек отнести куда-то большую корзину с посудой из лавки Никольского рынка. Под навесом распространилось уныние. Это уныние особенно было заметно среди женщин. Некоторые, впрочем, бодрились и утешали себя, что наймы происходят главным образом утром.

– Судите сами, милые, кто ж пойдет на вечер глядя народ нанимать. Утром это дело делается, – говорила женщина городского типа, одетая чуть не в рубище, с грязным подолом ситцевого платья и с синяком под глазом.

– Ну, не скажи. Задастся день, так и утром ничего не наклюнется, – откликнулась баба с головой окутанной байковым платком. – Вот я с шести часов утра здесь сижу, а только четырех женщин в поломойки взяли. Плотников утром нанимали – это точно, а насчет женщин просто умаление. Приходила еще жидовка прислугу за три рубля в месяц нанимать, но кто же к жидовке пойдет, да к тому же и за три рубля! Конечно, это перед праздником, оттого оно так и выходит, но все-таки…

Кой-кто из ожидающих найма стал ужинать, покупая себе хлеб и астраханскую селедку, или треску, или пару соленых огурцов. Все это продавалось тут же под навесом с лотков, поставленных на разноски, и с ларьков. На некоторых ларьках задымились корчаги щей, вареный картофель, горшки каши, но горячую еду, как более дорогую, ели не ожидающие найма, разумеется, очень стесненные в денежных средствах, а заходившие под навес прохожие. Акулина и Арина, приценившись к щам и узнав, что они стоят по пяти копеек чашка, купили себе только на три копейки картофелю и стали его есть с оставшимся у них еще от обеда хлебом. Оставшегося хлеба было, впрочем, мало, и пришлось прикупить еще на три копейки. Повсюду слышались разговоры о ночлеге.

– Еще милость Божья, что у меня угол есть и за него до послезавтрого вперед заплачено, а то была бы просто беда, – продолжала баба с головой укутанной платком.

– Тоже, должно быть, издержалися, милая? – поинтересовалась Акулина.

– Да ведь, почитай, неделю без работы живу, так как же… Останусь на Пасху без места, так уж не знаю, что и делать. Есть у меня, кроме этого платка, еще один платок на квартире, этот платок можно и побоку, но за него больше полтинника никто не даст, потому платок – дыра на дыре. Разве что уж на подушку придется жить, потому, рассуждаю я так, что можно и без подушки спать, а платье под голову.

– Наймешься еще к Пасхе-то. Полно тужить, тетенька, – успокаивала ее Арина.

– Ну, не скажи. По вчерашнему и по сегодняшнему найму просто колодой заколодило. Идти в контору и там записаться на наем – сейчас деньги потребуют за записку. А где их взять? Беда, чистая беда.

– Акулинушка, где же нам сегодня переночевать-то, ежели не наймемся на места? – спрашивала свою землячку Арина.

– Да уж теперь какие наймы! – отвечала та. – Действительно, надо о ночлеге подумать. Милушка, а где же здесь, к примеру, постоялый двор, коли ежели переночевать нам? – отнеслась она к бабе с головой окутанной платком.

– Да переночевать-то можно и у нас в углах, коли ежели у вас паспорты в порядке.

– В порядке, в порядке, милая.

– Ну так хозяйка пустит. Пойдемте со мной. По пятачку она пустит.

– По пятачку с каждой?

– Ну да.

– Фу, как дорого!

– Как дорого? Да ты, умница, должно быть, цен питерских не знаешь. В ночлежном доме и то берут по пяти копеек с носа.

– В ночлежном доме за пять копеек с угощением, – откликнулась женщина с синяком. – Там вечером кружка чаю с куском сахару и с куском хлеба полагается.

– Так ведь в ночлежный-то дом, где с угощением, не всегда и попадешь, коли попозднее придешь. Там, милая, спозаранку места караулят – и всегда все места заняты, особливо на женской половине, – отвечала баба с головой окутанной платком. – Женское отделение маленькое – ну и умаление всегда. Я по зиме раза три туда совалась – и все полно да полно. Придешь – и поворотишь оглобли назад. Пять копеек за ночлег и в таких домах берут, где вовсе без всякого угощения.

– Врешь. Есть и за три копейки. Вот я три дня подряд ночевала за три копейки, да и сегодня туда пойду.

– Голубушка, нельзя ли с тобой нам идти? Проводи нас, – обратилась Акулина к женщине с подбитым глазом.

– Отчего же? Очень просто. Пойдемте.

– Да уж пожертвуйте вы по пятачку-то и идите к нам, – приглашала Акулину баба с головой укутанной платком. – У нас квартира, у нас, по крайности, спи спокойно и чувствуй, что у тебя все твои вещи целы будут. А ведь за три копейки не ведь где ночевать, так того и гляди, что или чулки у тебя украдут, или платок стащат.

– Сделай, брат, одолжение… Коли хозяину что отдашь – все цело будет, – отвечала женщина с подбитым глазом.

Баба с головой укутанной платком, продолжала звать к себе Акулину и Арину:

– Пойдемте, землячки, к нам. По пятачку отдадите, так уж, право, спокойнее будет.

– Умница, да откуда денег-то взять? Ведь нам надо тоже тот расчет держать, что ежели завтра не наймемся, так было бы на что поесть.

– Ну, Бог не без милости. Авось завтра и найметесь. Ведь вы вот со здоровыми ногами, вы на поломойство наняться можете, так вам с полгоря. Хозяйке по пятачку отдадите да ежели на копейку сахару купите, то я вас и чайком дома попоить могу. Чай у меня есть. Заваривать у хозяйки буду, так и вас попою за милую душу.

Акулина и Арина колебались, куда им идти на ночлег. Напиться чаю, не видав целый день горячей пищи, было заманчиво. Они стали шептаться друг с дружкой, рассчитывая, сколько у них останется назавтра денег, ежели они позволят себе это удовольствие.

В это время под навес зашел какой-то бакенбардист в потертом пальто и в войлочной рыжей шапке, посмотрел направо и налево, обозревая присутствующих, и сказал:

– Двух поденщиц нам на завтра с утра требуется. На Гороховую улицу. Будем рамы зимние выставлять, так чтобы все окна перемыть, двери, полы, которые ежели не паркетные, и все прочее.

Под навесом просияло. Почти все женщины поднялись со скамеек и приблизились к нему.

– Прийти к семи часам утра. Я сейчас адрес дам, – продолжал бакенбардист.

– Давай, голубчик, давай. Вот я могу, да вот и она, – послышалось со всех сторон, и несколько рук протянулось к нему.

Все протискивались, стараясь быть впереди. Подскочила к бакенбардисту и Акулина.

– Нас возьмите, барин, нас! – кричала она. – Мы вот две из одного места. Арина! Иди сюда! Чего ты, дура, там сзади-то торчишь!

– Постой! Постой! Не напирай! Чего вы лезете-то! – крикнул бакенбардист. – Цена?

– Да ведь уж положение известное: шесть гривен, – раздалось где-то.

– Врет, врет она. Положение – полтина. Чего ты запрашиваешь-то!

– Я считаю, что и полтину-то дорого.

– Как дорого? На стирку по полтине-то в поденщину ходим, так там кофеем поят и харчи дают.

– У нас и работы-то всего часов до трех-четырех дня. Ну ладно, и мы чаем попоим. А только сорок копеек. Нам двух женщин требуется.

– Хоть шесть штук, а только меньше полтины нельзя, – слышалось со всех сторон.

– Бери нас, барин, бери… Мы вот двое и за сорок копеек пойдем, – тронула Акулина бакенбардиста за рукав и указала на себя и Арину.

Бакенбардист посмотрел на них и сказал:

– Ну ладно. Приходите. Гороховая улица, № 117. К господину Крылину. Да вот я сейчас запишу. Только приходите к семи часам утра.

Бакенбардист вынул из кармана клочок оберточной бумаги и карандаш и стал писать адрес.

На Акулину и Арину со всех сторон сыпались ругательства, зачем они цену сбили. Женщины не жалели ни горла, ни отборных слов.

XVIII

– Вот плакались, что нет найма, ан оказывается, что и с заработком, – приветливо сказала Акулине с Ариной женщина с головой окутанной платком. – Это только моя такая доля несчастная, что я из-за моих проклятых ног ни на поломойство, ни на стирку идти не могу. Как наклонишься к полу – ломят, да и что ты хочешь! Не наймусь завтра или послезавтра в прислуги, так в больницу лечь, что ли, на праздник? Да не возьмут и в больницу с моей болезнью. Скажут: какая ты больная, коли ходить можешь! – рассуждала она и прибавила: – Ну что ж, милушки боровичские, пойдемте к нам в углы ночевать, прожертвуйте по пятачку-то, ведь уж завтра по два двугривенных заработаете.

– Можно, можно теперь по пятачку за ночлег прожертвовать. Пойдем к вам, коли у вас так хорошо. Веди нас, – радостно отвечала Акулина. – Сейчас пойдем или еще здесь сидеть будешь?

– Да сиди или не сиди – все равно ничего вечером не высидишь. Вон уж темнеет. Кто же на ночь глядя будет прислугу нанимать, – сказала баба с головой окутанной в платок и, кряхтя, стала вставать со скамейки. – Ох, ноженьки мои, ноженьки! Совсем вы меня обезручили! – вздохнула она.

Встав на ноги, она покачнулась. Видно было, что ноги ее действительно мучили.

– Еще разойдусь – ничего, – прибавила она. – А вот встать да на первых порах идти – так просто наказание! Пойдемте, милые.

Акулина, Арина и женщина с головой окутанной байковым платком отправились на ночлег. По дороге Акулина и Арина узнали, что женщину с головой закутанной в байковый платок зовут Фионой, и сами сказали ей свои имена.

– Ежели уж чайком нас попоишь на ночлеге, то пусть будет так, что чай твой, а сахар наш и для тебя. Из-за этого я уж на две копейки сахару-то куплю, – сказала Акулина.

Она зашла в мелочную лавочку, и на две копейки ей дали четыре кусочка сахару.

– Сложиться разве по две копейки да ситничку фунтик купить? – предложила Фиона. – Вы на завтра с заработком, а у меня хоть только пятачок на все про все остался, но завтра все равно, как ни бейся, а один платок или подушку надо будет побоку.

– Нет, нет. Что ты! Какой тут ситник! Праздник, что ли, сегодня! Вот разве черного хлебца к завтрому немножко… А то вдруг эдакие деньги за ситный платить! – отказалась Акулина.

Фиона, однако, склонила их купить фунт полу белого хлеба за три копейки. Они купили и уже отправились на ночлег.

Идти было неблизко. Квартира, где жила Фиона, была близ Калинкина моста, в одном из переулков, и помещалась на дворе в полуразвалившемся деревянном домишке.

Когда женщины вошли, их встретила хозяйка – здоровая, полная женщина в линючем ситцевом платье, с засученными по локоть рукавами. Она стояла около закоптелой русской печки и жарила на щепках, на тагане, поставленном на шестке, картофель.

– А я, Марья Тимофевна, к тебе ночлежниц привела, – начала Фиона. – Пусти их переночевать. Женщины хорошие, смирные. По пятачку с них взять тебе не мешает.

Хозяйка оглядела Акулину и Арину с ног до головы и отвечала:

– Да разве в проходном коридорчике улягутся, а то ведь больше негде. У меня, сама знаешь, все углы заняты.

– И, милая! Нам только бы где-нибудь приткнуться, – сказала Акулина.

– Смотрите, ведь ночью через вас жильцы ходить будут, так как бы не наступили.

– Ничего, голубушка, как-нибудь посторонимся. Ведь уж на живого человека нарочно ступать не будут, а только разве споткнутся.

– Ну, не скажи. У меня коридор темный, а жильцы могут быть и хмельные.

– Никто, Бог, ангелка… Все под Богом… А мы не привередливы.

– Ин оставайтесь тогда, давайте паспорты. Без паспортов чужих людей не пущу. У меня тоже добро есть, а вы кто вас знает, какие такие…

– Возьми, возьми, душечка, паспорты…

И Акулина, и Арина полезли в котомки за паспортами и передали их хозяйке.

– Только уж ты, Марья Тимофевна, пусти их в нашей комнате к столику чайку напиться, – сказала Фиона.

– Что ж, пусть пьют. Только бы жильцы не заругались, что навела чужих.

– За что же ругаться-то? Они мои гостьи. К жильцам гости же ходят.

Фиона повела Акулину и Арину в комнату, где она занимала угол. Комната была очень небольшая, и в ней стояло пять коек. На одной из коек лежала уж какая-то босая женщина и спала. На другой койке сидела старуха с седой косматой головой и в полутьме, наобум вязала чулок. У окна помещался простой некрашеный стол и около него две такие же табуретки. На столе горела маленькая жестяная керосиновая лампочка и тускло освещала комнату.

Продолжить чтение