Избранные комментарии к русским переводам «Одиссеи» Гомера

Как ткали феакийские ткачихи? Одиссея, 7:105-107

В «Одиссее» есть одно интересное место, повествующее о домашней ткацкой мануфактуре того времени. И о качестве тканей, которые ткали феакийские ткачихи. Так, в седьмой песне рассказывается о работе ткачих-рабынь у феакийского царя. Вот это место в древнегреческом тексте:

Одиссея (7:105-107)

105 αἱ δ' ἱστοὺς ὑφόωσι καὶ ἠλάκατα στρωφω̃σιν

ἥμεναι, οἱά τε φύλλα μακεδνη̃ς αἰγείροιο:

καιρουσσέων δ' ὀθονέων ἀπολείβεται ὑγρὸν ἔλαιον.

Жуковский перевёл это место следующим образом:

Жуковский:

[105] Нити сучили другие и ткали, сидя за станками

Рядом, подобные листьям трепещущим тополя; ткани ж

Были так плотны, что в них не впивалось и тонкое масло.

В переводе Жуковского мы видим, что с листьями тополя сравниваются ткачихи, которые сидят рядом так плотно, как листья. Но в греческом тексте мы не находим слов о том, что женщины именно сидят за ткацкими станками. Однако тут мы (как и в прочих комментариях) должны напомнить, что Жуковский переводил «Одиссею» не с греческого языка, а с немецкого подстрочника, и его оплошности вполне можно списать на подстрочник. Поэтому здесь мы только отметим то, что вызывает вопросы:

1. В 105-м стихе оригинала сначала говорится о том, что женщины ткут ткани (ἱστοὺς ὑφόωσι), и только потом говорится о шерстяных нитях, о пряже (ἠλάκατα στρωφω̃σιν). У Жуковского наоборот. Почему это важно, увидим ниже.

2. В оригинале не говорится, что женщины сидят. И это тоже важно.

3. В 106 стихе оригинала не упоминается о «трепещущих» листьях, а говорится о листве высокоствольного тополя (φύλλα μακεδνη̃ς αἰγείροιο).

Итак, запомним эти три вопроса и перейдём к переводу Вересаева, потому что Вересаев переводит это место несколько иначе:

Вересаев:

105 Пряжу пряли другие и ткани прекрасные ткали,

Тесно одна близ другой, как высокого тополя листья.

С плотно сработанной ткани струилося жидкое масло.

3. Здесь начнём с третьего вопроса, который Вересаев решает правильно и переводит: «высокого тополя листья», а не «трепещущие» листья.

2. Второй вопрос Вересаев тоже решает правильно и не употребляет слово «сидят», так как его в тексте просто нет.

1. А вот первый вопрос Вересаев решает так же, как и Жуковский: сначала у него идёт пряжа, а потом ткани. Хотя, как мы знаем, в оригинале наоборот.

Почему же он вслед за Жуковским переставляет местами пряжу и ткань?

Скорее всего, обоим переводчикам так подсказала логика изготовления тканей. Ведь сначала прядут пряжу, и только потому ткут ткань. К тому же в 107-м стихе говорится именно о ткани, настолько плотной, что с неё стекает масло, не впитываясь. Видимо, поэтому оба переводчика и решили сказать сначала о пряже, а потом о тканях, которые ткут ткачихи.

Но почему же у Гомера сказано сначала о тканях, а потом о пряже? На этот вопрос мы ответим ниже, а здесь отметим, что из перевода Вересаева мы не можем с точностью определить, кого именно он сравнивает с листьями тополя: то ли ткани, то ли ткачих. Но логика нам подсказывает, что у Вересаева, как и у Жуковского, речь идёт о ткачихах, ведь нет никакого смысла располагать ткани «тесно одна близ другой», да это и невозможно, так как каждый станок всё равно располагается отдельно, их не соединить так, чтобы тканям было тесно, как листве. Следовательно, и у Вересаева речь идёт о ткачихах.

Но могут ли ткачихи со своими станками размещаться «тесно одна близ другой»? Логика повествования позволяет нам усомниться в этом, потому что выше указанных стихов в поэме мы видим, как Гомер рассказывает про обширный и прекрасный царский дворец. Это самое большое строение в стране феакийцев. На обширность дворца в поэме указывается неоднократно. И что же получается? В самом большом доме, в царском дворце ткачихи вынуждены работать в тесноте: «рядом, подобные листьям трепещущим тополя» (Ж.), «тесно одна близ другой» (В.)? Чуть ли не на головах друг у друга сидеть! Неужели у царя не нашлось просторного помещения для работы ткачих?

Но даже если бы царь был настолько прижимист, что хотел бы посадить ткачих друг на дружку (как листву на тополе), то у него всё равно ничего бы не вышло, потому что подобная теснота невозможна в принципе! Ведь каждый ткацкий станок при необходимости нужно обходить вокруг, чтобы настроить его, наладить, поправить нить. В «Илиаде» и «Одиссее» мы неоднократно встречаем описание того, как работает ткачиха, «обходя ткацкий станок». Именно «обходя». То есть, само рабочее пространство не позволяет ткачихам находиться «тесно одна близ другой».

Возможно, поняв это несоответствие переводов и самой ситуации, Шуйский переводит данное место иначе, чем Жуковский и Вересаев:

Шуйский:

105. Ткали разные ткани иль, сидя за пряжею шерсти,

Словно листья качались на тополе стройном; их ткани

Сотканы так, что течет, не впиваясь в них, жидкое масло.

1. Как ни странно, первый вопрос Шуйский решает правильно. Он переводит сначала «ткани», а потом «пряжу». Однако, как мы увидим ниже, Шуйский перевёл это механически, не задумываясь над тем, почему Гомер упоминает сначала ткань, а потом пряжу, шерстяные нити.

2. Во втором вопросе Шуйский делает ту же ошибку, что и Жуковский, употребляя слово «сидя», которого нет в тексте.

3. К третьему вопросу Шуйский подошёл оригинально. Поняв несоответствие переводов и ситуации, о котором говорилось выше, он просто ничего не говорит о том, что ткачихи сидели «рядом» (Ж.), «тесно одна близ другой» (В.). Вместо этого он перевёл так, будто при работе женщины зачем-то раскачиваются («словно листья качались»). Возможно, так он интерпретировал жуковское «подобные листьям трепещущим». Слово «трепещущие», которого тоже нет в оригинале, он преобразовал в «качающихся». А вот указание на тесноту, которое в оригинале как раз есть, он просто игнорировал.

Итак, кто же из переводчиков перевёл эти стихи правильно?

Увы, никто. Я бы сказал, что наиболее точно эти стихи перевёл Вересаев. Но, видимо под влиянием авторитета Жуковского, он пошёл у него на поводу, и не обратил должного внимания на пунктуацию в греческом тексте. Поэтому его перевод тоже не совсем корректен. Хотя, конечно, в оригиналах не могло быть никакой пунктуации, но позднее она появилась и совсем не зря. И это важно.

Все переводчики единогласны только в одном: ткачихи ткали такие ткани, что даже жидкое масло не впитывалось в них, а стекало. Но ни один переводчик не указал, почему ткани были настолько плотны, в чём был их секрет. А ведь Гомер указывает на это. Но чтобы понять, нужно было, кроме прочего, обратить внимание на пунктуацию. В греческом тексте мы видим, что все три стиха объединены в одно предложение, следовательно – они связаны по смыслу. Значит, 107-я строка является лишь дополнением и уточнением 106-й строки, в конце которой стоит не точка, а двоеточие. То есть после 106-й строки в данном случае должно идти уточнение или объяснение предыдущего текста. И мы видим, что после двоеточия в 107-й строке говорится о том, насколько плотными получались ткани: даже жидкое масло не впитывалось, а скатывалось с них. Значит, причину того, почему ткани были так плотны, нужно искать перед двоеточием, в 106-м стихе. А в 106-м стихе как раз говориться о листьях тополя.

Но ведь листья тополя все переводчики сравнивают с женщинами! Уж явно ткани были плотны не оттого, что ткачихи сидели плотно друг к другу. Конечно, нет. И мы помним, что, понимая нелепость «тесноты» ткачих, Шуйский их просто «качает», а не сажает рядом.

Так в чём же фокус?

А фокус в том, что с листьями нужно сравнивать не женщин, а шерстяные нити, пряжу. И именно поэтому 105-й стих нужно было переводить так, как у Гомера: сначала указан ткацкий станок с тканями, а потом пряжа, шерстяные нити, которые подбивались друг к другу так плотно, как листва на деревьях. Ведь когда идёт дождь, то из-за плотности листвы, вода скатывается, не попадая на ствол и на тех, кто стоит под деревом. Поэтому и у Гомера здесь следует сравнение нитей ткани с листвой, и после двоеточия поясняется, что с ткани стекает масло, как с плотной листвы стекала бы вода. Вот о чём говорит Гомер. Плотно друг к другу находятся не ткачихи, и не станки, и не ткани, а нити в каждом полотне ткутся плотно одна к другой, как листва на дереве, и в результате ткань становится труднопромокаемой.

Поэтому и в 105-м стихе речь идёт о сначала тканях, а потом о пряже (шерстяных нитях), которые ложатся (находятся) плотно, как листва:

105 αἱ δ' ἱστοὺς ὑφόωσι καὶ ἠλάκατα στρωφω̃σιν

И именно поэтому в данных стихах нет слова «сидят», так как речь идёт не о ткачихах, а о пряже, о нитях в станках. Если бы Вересаев не поменял местами слова в 105-м стихе, следуя за авторитетом Жуковского, и обратил бы внимание на смысл ситуации, на пунктуацию (если она была в том тексте, с которого он переводил), то наверняка сделал бы правильный перевод данного места, так как именно он перевёл эти стихи наиболее близко к смыслу оригинала.

О старике Лаэрте в далёком поле

В первой песне «Одиссеи» (185-189) есть строки об отце Одиссея, герое Лаэрте, который одиноко живёт вдалеке от города вместе со своей старой служанкой.

Жуковских эти строки перевёл так:

Деда героя Лаэрта… а он, говорят, уж не ходит

Более в город, но в поле далеко живет, удрученный

Горем, с старушкой служанкой, которая, старца покоя,

Пищей его подкрепляет, когда устает он, влачася

По полю взад и вперед посреди своего винограда.

Из перевода Жуковского понятно, что старик поселился за городом, «удручённый горем» от потери единственного сына, наследника. И решил доживать свои дни в одиночестве, вместе со старой служанкой.

Главное, что мы видим из этого отрывка, что старик покинул город, удручённый горем.

Шуйский сделал такой перевод:

Но далеко старик за городом скорбь утоляет 

Вместе со старой служанкой, которая пищу готовит, 

Ибо уже у него изнуряются слабые члены, 

Даже тащится если на склон виноградного сада. 

В переводе Шуйского использовано выражение «скорбь утоляет». Оно близко по смыслу к переводу Жуковского, но всё-таки имеет смысловые нюансы. Слово «утоляет» говорит о том, что его скорбь становится легче, что несколько смягчает картину и не соответствует смыслу повествования поэмы.

Вересаев делает свой перевод немного иным:

Больше он в город, но, беды терпя, обитает далеко

В поле со старой служанкой, которая кормит и поит

Старца, когда, по холмам виноградника день пробродивши,

Старые члены свои истомив, возвращается в дом он.

В данное месте Вересаев употребляет выражение «беды терпя». То есть здесь несчастья Лаэрта, как бы, не имеют истории, не отсылают читателя к прошлому. Из данного отрывка читатель не может понять, что старик поселился за городом будучи уже «удручённый горем» от потери сына, как у Жуковского, или хотя бы «утоляет скорбь» от потери сына, как у Шуйского, эта скорбь уже была до его поселения за город.

Выражение же Вересаева «беды терпя» говорит нам о настоящем. То есть читатель понимает этот отрывок так, что старик терпит беды в настоящее время от своей старости, а не от горя потери единственного сына.

Вслед за Вересаевым Амелин переводит это место по смыслу так же:

в город, беды вдали сносящий, около поля,

со старухой служанкой, еду и питье подающей

всякий раз ему, когда усталость охватит

члены его, умотав по холмам, виноградом поросшим.

У Амелина старый Лаэрт тоже «сносит беды» от старости, а не от потери сына.

Безусловно, старость удручает Лаэрта, но его горе, его главная тоска не в старости, не в немощи, а в невосполнимой утрате единственного сына. Именно поэтому он и поселился вдали от города, именно поэтому он и не может больше посещать город, где всё напоминает ему о сыне, где заправляют женихи Пенелопы. Вот в чём суть данного отрывка. Поэтому более правильный по смыслу перевод этого места поэмы всё-таки принадлежит Жуковскому.

Перевод одной прекрасной строки

(1:353)

σοὶ δ' ἐπιτολμάτω κραδίη καὶ θυμὸς ἀκούειν:

Речь тут идёт о том, что сын Пенелопы заставляет её слушать песню аэда о троянской войне и ахейских героях, следовательно, и об Одиссее, хотя для тоскующей Пенелопы это было пыткой.

Жуковский перевёл этот стих так:

Ты же сама в ней найдешь не печаль, а усладу печали…

Какая красивая строка! Какая поэтичная! Без лукавства, это просто шедевр поэзии! Подобных стихов у Жуковского немало.

Однако в древнегреческом оригинале строка имеет несколько иное значение:

σοὶ δ' ἐπιτολμάτω (наполнить терпением, мужеством?) κραδίη (сердце, душу) καὶ (и) θυμὸς (дух, душу) ἀκούειν (слушать, слушай)

Словарь Дворецкого:

ἐπι-τολμάω 1) крепиться, мужаться: σοὶ ἐπιτολμάτω κραδίη καὶ θυμὸς ἀκούειν Hom. умей спокойно выслушать (досл. пусть мужается слушать твое сердце и дух твой); ἐπετόλμησε, φρεσὶ δ᾽ ἔσχετο Hom. (Одиссей) стерпел и сдержался; 2) отваживаться, решаться (τινι Plut.).

Известно, что Жуковский переводил не с греческого, а с немецкого подстрочника, который ему сделал немецкий филолог-эллинист Карл Грасгоф. Вряд ли сам Карл Грасгоф плохо знал древнегреческий, поэтому, скорее всего, «вольность» стиха допустил сам Жуковский. В результате перевод этой строки у Жуковского получился хотя и не точный, но изумительный, а сама строка – просто гениальная!

Тем не менее, по психологизму ситуации мне больше нравится строка Жуковского. Не просто скрепи сердце и слушай, но и в этом горьком повествовании найдёшь усладу для своей тоски. Это всё-таки не просто совет терпеть и слушать.

Подобные строки настолько личностные, настолько авторские, что их нельзя заимствовать. Такая же прекрасная строка Жуковского о щитах, покрытых тонким хрусталём, которую Вересаев, не удержавшись, всё же, к сожалению, заимствовал.

Что же касается перевода данной строки, то, думается, что Вересаев перевёл её как раз более приближенно к оригиналу:

Вересаев:

Дух и сердце себе укроти и заставь себя слушать.

Шуйский:

Мужеством душу и сердце свое преисполни и слушай…

Амелин:

Сердце скрепя и с духом своим собравшись, внемли же…

Как видим, хотя они и ближе к оригиналу, но менее психологичны. У Жуковского Телемах получается тоньше и глубже, более заботящийся о матери. Впрочем, это лишь моё мнение.

Гекатомба и неувязка

Во второй песне «Одиссеи» рассказывается о том, как Афина с Телемахом прибывают в Пилос как раз в то время, когда там праздновали день Посейдона и на берегу возле пристани пилосцы приносили ему жертвы:

(«Одиссея». 2:4-8)

В Пилос Нелеев, что был пышным городом, дивнобогатым,

[5] Прибыли путники. Там возле моря народ резал в жертву

Чёрных быков для земли колебателя, для Посейдона.

Было там девять скамей, и на каждой пять сотен сидящих.

А перед каждой скамьёй было девять быков круторогих.

Сочной утробы вкусив, люди бёдра сжигали для бога.

Как видим, скамей было девять и перед каждой сжигалось по девять быков. Девятью девять – восемьдесят один. Итак, в жертву Посейдону приносился 81 бык.

А ниже в этой же песне говорится, что Посейдону принесли гекатомбу. Вот как взывает к Посейдону богиня Афина:

(«Одиссея». 2:55-59)

[55] «О, ты услышь, Посейдон земледержец! Молю, не отвергни

Нас, уповающих здесь, и желания наши исполни!

Нестору прежде даруй с сыновьями богатство и славу;

После даруй остальным здесь пилосцам достойную плату

За гекатомбу тебе, и прими ты её благосклонно.

Известно, что гекатомба – это принесение в жертву ста и более животных. Гекато́мба (др-греч. ἑκατόμβη, от ἑκᾰτόν βόες «сто быков»): в Древней Греции – это торжественное жертвоприношение из ста быков.

Мы же насчитали всего 81-го быка. Где же остальные 19 быков?

Интересно и то, что Жуковский в своём переводе этого текста называет гекатомбу «великой»:

(«Одиссея». 2:57-59) Жуковский:

Нестору славу с его сыновьями, во-первых, даруй ты;

После богатую милость яви и другим, благосклонно

Здесь от пилийцев великую ныне приняв гекатомбу;

Но в древнегреческом тексте эпитет к гекатомбе несколько иной:

(«Одиссея». 2:57-59) древнегреческий:

Νέστορι μὲν πρώτιστα καὶ υἱάσι κυ̃δος ὄπαζε,

αὐτὰρ ἔπειτ' ἄλλοισι δίδου χαρίεσσαν ἀμοιβὴν

σύμπασιν Πυλίοισιν ἀγακλειτη̃ς ἑκατόμβησ.

Значение слова ἀγακλειτη̃ς нужно переводить как «великолепную», а не «великую». От ἀγακλειτός – великолепный.

Возможно, это не вина Жуковского, так как Жуковский переовдил «Одиссею» не с древнегреческого, а с немецкого языка. Следовательно, вина за неточность может лежать на немецком подстрочнике.

Вересаев, переводя этот текст, вовсе упускает указанный эпитет гекатомбы:

(«Одиссея». 2:57-59) Вересаев:

Нестору прежде всего с сыновьями пошли процветанье;

Грусть от тебя воздаянье достойное также получат

За гекатомбу тебе и все остальные пилосцы.

Возможно, делает он это, помятуя о том, что гекатомба – это сто животных, а возможно, что он просто пропустил слово для соблюдения размера стихов перевода.

Интересно, что в «Википедии» (версия 2014 г.) говорится, будто Гомер в «Илиаде» упоминает о гекатомбе в 12 животных: «В поэмах Гомера (например, в «Илиаде») – от 12 до 100 голов скота. Этим словом обозначалось любое количество жертвенных животных, даже если оно не доходило до ста».

Но это, конечно, не так. В «Википедии» попадается очень много неточной информации, которую необходимо перепроверять.

В «Илиаде» нигде не говорится о гекатомбе в 12 животных. В поэме упоминается жертва богам в 12 животных, но это не является гекатомбой, и в поэмах не говорится о том, что это гекатомба:

(«Илиада». 6:90-95)

90 Самый прелестный из всех, что ни есть в царском доме, и самый

Ею любимый покров, величайший и пышный убранством.

Пусть на колени его дивнокудрой Афине возложит

И даст обет заколоть в честь её однолетних двенадцать

Тёлок не знавших ярма, если, просьбы услышав, богиня

95 Город помилует, жён, стариков и младенцев невинных;

Также при упоминании жертвы богам в 50 животных, в поэме не говорится о том, что это гекатомба, и упоминая об этой жертве в 50 животных рядом с гекатомбной жертвой, Гомер отделяет эти жертвы:

(«Илиада». 23:144-148)

«О, бог Сперхей! Зря тебе мой отец слал молитвы и клялся

145 В том, что когда возвращусь я в любимую землю родную,

Кудри обрежет мои, их тебе принеся с гекатомбой;

Там же заколет тебе пятьдесят плодовитых баранов

Осенью возле ключей, где дымит твой алтарь благовонный.

То есть, сначала герой совершит гекатомбу, а потом, «там же!» заколет и пятьдесят баранов, дополнительно к гекатомбе. Но сама эта жертва гекатомбой не является.

Почему же в «Одиссее» упоминается о гекатомбе в 81 быка? Потому что, действительно, кроме «строгих» гекатомб в сто быков, в Древней Греции были ещё «малые гекатомбы» (менее ста быков) и «большие гекатомбы» (более ста быков). Видимо, гекатомба из 81-го быка как раз и относилась к малой гекатомбе. Но всё-таки жертву в 12 животных гекатомбой назвать никак нельзя.

Веретено с шерстью

Сравним два отрывка из Одиссеи в переводе Жуковского и Вересаева.

130 χωρὶς δ' αὐ̃θ' 'Ελένη̨ ἄλοχος πόρε κάλλιμα δω̃ρα:

χρυση̃ν τ' ἠλακάτην (прялка) τάλαρόν (корзинка-плетёнка) θ' ὑπόκυκλον (закруглённую снизу, или на колёсиках) ὄπασσεν

ἀργύρεον, χρυσω̨̃ (золотом) δ' ἐπὶ χείλεα (по краю) κεκράαντο (отделана).

τόν ῥά οἱ ἀμφίπολος Φυλὼ παρέθηκε φέρουσα

νήματος (нить, пряжа) ἀσκητοι̃ο (искусной) βεβυσμένον (наполненную): αὐτὰρ ἐπ' αὐτω̨̃

135 ἠλακάτη (прялка, веретено) τετάνυστο (протягивать?) ἰοδνεφὲς (тёмно-лиловой) εἰ̃ρος (шерсть) ἔχουσα (имеющая?).

(Одиссея. 4:130-135)

Жуковский:

[130] Также царице Елене супруга его подарила

Прялку златую с корзиной овальной; была та корзина

Вся из сребра, но края золотые; и эту корзину

Фило, пришедши, поставила подле царицы Елены,

Полную пряжи сученой; на ней же лежала и прялка

[135] С шерстью волнистой пурпурного цвета. На креслах Елена

Вересаев:

130 Кроме того, и жена одарила богато Елену:

Веретено золотое и ларчик дала на колесах

Из серебра, с золотою каемкой. Его-то служанка

Фило несла на руках и поставила возле Елены,

Пряжею полный искусно сработанной; сверху лежало

135 Веретено золотое с фиалково-темною шерстью.

Даже не заглядывая в греческий текст, для того, чтобы сверить переводы, уже по смыслу самих переводов ясно, что Жуковский перевёл данный текст более правильно, нежели Вересаев.

1. Вересаев переводит корзинку как ларчик. Но пряжу женщины испокон веку держали в корзинках, а не в ларчиках, тем более – во время работы прядения нитей. В ларчиках держали драгоценности.

2. Вересаев переводит прялку, как веретено. А в стихе 135 он указывает, что веретено было ещё и с шерстью. Но с шерстью бывает только прялка! Само же веретено может быть только непосредственно с пряжей, то есть – с нитью, а не с шерстью. Хотя, если пряжу обобщённо назвать шерстью, то вполне можно выразиться и так, но это звучит как диссонанс.

Собаки Гефеста у дворца Алкиноя

В «Одиссее» есть интересное место, где рассказывается о том, как Одиссей подошёл ко дворцу царя Алкиноя и, рассматривая убранство дворца, видит у входа собак, сделанных Гефестом.

Одиссея (7:91-94)

χρύσειοι δ' ἑκάτερθε καὶ ἀργύρεοι κύνες ἠ̃σαν,

οὓς 'Ήφαιστος ἔτευξεν ἰδυίη̨σι πραπίδεσσι

δω̃μα φυλασσέμεναι μεγαλήτορος 'Αλκινόοιο,

ἀθανάτους ὄντας καὶ ἀγήρως ἤματα πάντα.

χρύσειοι (золотые) δ' ἑκάτερθε (с каждой стороны) καὶ ἀργύρεοι (серебряные) κύνες (собаки) ἠ̃σαν (находились),

οὓς 'Ήφαιστος ἔτευξεν ἰδυίη̨σι (искусно) πραπίδεσσι (с душою)

Из греческого текста не ясно, сколько собак стояло у дверей? Две или больше?

Если две, то одна из золота, а другая из серебра, или обе из золота и серебра?

А если более двух, то каждая ли из золота и серебра, или одни из золота, а другие из серебра?

Жуковский переводит так, что собак было две, одна серебряная, а другая золотая.

Жуковский:

Две – золотая с серебряной – справа и слева стояли,

Хитрой работы искусного бога Гефеста, собаки

Стражами дому любезного Зевсу царя Алкиноя:

Были бессмертны они и с течением лет не старели.

Жуковский правильно уловит тот нюанс, что в греческом тексте отделяются золотые собаки от серебряных, поэтому он и переводит так, что одна собака золотая, а другая – серебряная. Но в греческом тексте не указано, что собак было две. Там написано так, что можно понять, будто золотые собаки были с обеих сторон, как и серебряные: «χρύσειοι (золотые) δ' ἑκάτερθε (с каждой стороны) καὶ ἀργύρεοι (серебряные)». А если так, то собак никак не может быть две.

Почему Жуковский указывает именно две собаки? Да потому, что в той русской культуре, в которой жил и творил Жуковский, это было почти архитектурной аксиомой. Практически во всех дворянских усадьбах перед входом гостей встречали два изваяния животных (обычно львов) у лестницы с обеих сторон от дверей. Такой же принцип архитектуры сохранялся и в русских дворцах. Он вполне логичен. Есть вход и его нужно охранять. А раз так, то достаточно поставить с обеих сторон по стражнику. Ну а вечные стражники, не требующие еды и смены – это статуи. И Жуковский использовал этот принцип в своём переводе. Но!..

Но логично ли представлять перед дворцом царя разных по цвету собак: с одной стороны – золотую, а с другой – серебряную? Это как-то не вписывается в классическую эстетику и гармонию не только Древней Греции, но и России. Да и в современной жизни мы вряд ли найдём пример того, чтобы перед входом во дворцы ставились две статуи, с одной стороны из золота, а с другой из серебра. Это несомненно вносило бы дисгармонию в любой классический эстетический вкус. А речь ведь идёт именно о классической древнегреческой культуре, на которую в дальнейшем равнялись многие поколения греков.

Вересаев, видимо, почувствовал этот дискомфорт в переводе Жуковского. К тому же он прекрасно видел, что в греческом тексте не указывается количество собак. В этом плане Вересаев переводит более приближенно к греческому тексту:

Вересаев:

Возле дверей по бокам собаки стояли. Искусно

Из серебра и из золота их Гефест изготовил,

Чтобы дворец стерегли Алкиноя, высокого духом.

Были бессмертны они и бесстаростны в вечные веки.

Как видим, он не указывает количество собак, но из его перевода можно также понять, что каждая собака сделана из золота с серебром. Вересаев, видимо, понял, что не логично представлять перед дворцом царя разных по цвету собак, с одной стороны золотую, а с другой – серебряную. И в этом, думается, он был вполне прав. Возможно, именно поэтому в своём переводе он и не акцентирует внимание на то, что в греческом тексте указано отделение золотых собак от серебряных, что и отмечает Жуковский; и стоят собаки по обе стороны двери.

Как же разрешить эту дилемму?

Уже из «Илиады» мы знаем, что Древняя Греция не была изолированной страной. Она прекрасно знала экономику, политику и культуру не только соседних стран, но и Египта, о чём неоднократно упоминается в обеих поэмах Гомера. Знали древние греки и культуру прибрежной Малой Азии. И понятно, что многое из этих культур древние греки просто не могли не перенять и не адаптировать под свою культуру. Иное было бы просто странным.

Но что же в культурах Египта и Малой Азии может помочь нам в нашем вопросе? А то, что в классической архитектуре Древнего Египта и «гомеровской» Малой Азии очень часто встречаются перед входами во дворцы и храмовые комплексы не две, а четыре, шесть, и даже более статуй. Иногда целый ряд статуй (зверей, или людей, или зверолюдей) выстраивались с обеих сторон от входа. Эта культура была заимствована и древними греками. Даже в более поздний классический период в греческих храмах встречаются целые колоннады статуй.

Исходя из этой мысли можно предположить, что в данном месте «Одиссеи» речь идёт не о двух собаках из разного драгоценного металла, что не логично, а, например, о четырёх, где ближние к дверям были сделаны из золота, а дальние – из серебра. Также можно представить и шесть, или целый ряд собак, которые чередуются по золотым и серебряным.

Львы, как стража перед дверью, более страшны, чем собаки. Поэтому львов было бы достаточно и двух, а вот собак нужна целая свора, чтобы они, как охранники, внушали страх не меньше, чем львы.

Мы так и не узнаем, сколько было собак перед дверью во дворец царя Алкиноя. Но Гомер явно показывает, что были золотые и серебряные собаки с обеих сторон. А это даёт нам повод думать, что собак было никак не меньше четырёх.

Поэтому в своём переводе я, руководствуясь подобными аргументами, сделал открытый намёк на то, что собаки были из разных металлов и их было более двух с каждой стороны от входа.

Шуйский же, как и Жуковский, указывает на двух собак:

Шуйский:

90. Также из серебра над дверьми перекладина, ручка

К ним золотая; два пса, золотой и серебряный, возле:

С творческим замыслом их построил Гефест хромоногий,

Чтоб у дверей стерегли благодушного дом Алкиноя;

Однако, во-первых, в древнегреческом тексте не указывается на то, что было именно две собаки (или два пса). А во-вторых, у Шуйского не указывается, что собаки были с обеих сторон от дверей, на что указывает древнегреческий текст – ἑκάτερθε (с каждой стороны). Шуйский просто говорит, что они находились «возле».

Львы и волки с копытами

Иногда просто диву даёшься, каким образом в России получают учёные степени? Как Шуйский мог стать учёным филологом и возглавлял кафедру классической филологии в университете?

Читая его перевод Гомера, порой просто не находишь слов, чтобы выразить удивление. Вот, например, как он перевёл следующий стих:

(Одиссея. 10:218)

ὣς τοὺς ἀμφὶ λύκοι κρατερώνυχες ἠδὲ λέοντες

Шуйский:

«Крепко-копытные волки и львы к ним так приласкались…».

«Крепко-копытные волки и львы»?! Это просто какая-то новая порода животных! Разве учёный филолог Шуйский не знал, есть ли у волков (собак) копыта? Про львов я уже не говорю. Видимо Шуйский представлял, что львы забивают жертву копытами, а потом едят.

Конечно, слово «κρατερώνυχες» (κρατερῶνυξ – κρᾰτερ-ῶνυξ) в определённой ситуации можно перевести как «имеющий крепкие, могучие копыта», но в других ситуациях это переводится как «имеющий крепкие, могучие когти». И уж понятно, что львы и волки никак не могут быть с копытами. Это, кажется, и школьники знают. Наивно думать, что во времена Гомера не отличали копыта от когтей.

К сожалению, Жуковский перевёл данный стих тоже не совсем удачно, на мой взгляд.

Жуковский:

«Так остролапые львы и шершавые волки к пришельцам…».

«Остролапые львы и шершавые волки» вызывают хоть и меньшее удивление, чем «крепко-копытные», но всё-таки появляются вопросы. Почему волки «шершавые», а не «лохматые», например? И слово «остролапые» более ассоциируется с лапой, чем с когтями, а лапы у львов скорее большие, широкие, чем острые (тонкие).

Намного удачнее и точнее это стих перевёл Вересаев.

Вересаев:

«Так крепкокогтые волки и львы виляли хвостами».

Хотя слово «крепкокогтые» изобретено самим Вересаевым, всё же оно вполне понятно для читателя и более подходит как для львов, так и для волков. И соответствует смыслу оригинала. Вот только указание на то, что «львы виляли хвостави» довольно странно, так как это собаки, виляя хвостави, показывают доброе расположение, ласкаются, но львы относятся к семейству кошачьих, а кошки «виляют» хвостами, когда раздражены. Что же касается львов, то они вообще весьма редко «виляют» хвостами, поэтому такое сочетание как лев и виляние хвостом по меньшей мере неправдоподобно.

Немного о размере стиха и точности перевода

Часто греческий гекзаметр короче русского в том плане, что, переведя все слова с оригинала, остаются ещё пустые стопы русского гекзаметра. И тогда приходится добавлять союзы, частицы или эпитеты, чтобы войти в шестистопный ямб. Например, если рассмотреть стихи о Леде, то в стихе 298 Жуковский называет Леду славной, чтобы уместиться в размер гекзаметра, хотя в оригинале этого слова нет. Вслед за Жуковским так поступил и я. Вересаев и Щуйский добавляют слова: «после того». А вот как выглядит стих в оригинале:

(Одиссея, 11: 298)

καὶ Λήδην εἰ̃δον, τὴν Τυνδαρέου παράκοιτιν,

Если перевести дословно, то будет примерно следующее:

«И Леду видел, которая Тиндарею супруга»

Для русского гекзаметра тут не хватает слога. Но интересно тут уточнение «которая», или «та, что». Это говорит нам о том, что имя Леда в те времена встречалось не редко. Поэтому Одиссею пришлось уточнить, какую именно Леду он видел у Аида.

Что же касается стиха 300 в той же 11 песне, то это одна из нечастых древнегреческих строк, которая не вмещается в русский гекзаметр, так как в переводе имеет больше слогов.

(Одиссея, 11:300)

Κάστορά θ' ἱππόδαμον καὶ πὺξ ἀγαθὸν Πολυδεύκεα,

Кастор, укрощающий коней (конеборный), и хороший кулачный боец Полидевк…

Поэтому приходится жертвовать каким-либо словом. Например, Жуковский не уточняет, что Полидевк не просто боец, а именно кулачный боец.

Жуковский:

[300] Коней смиритель Кастор и боец Полидевк многосильный.

Вересаев жертвует переводом слова «ἀγαθὸν» (хороший, славный), но уточняет, что Полидевк именно кулачный боец.

Вересаев:

300      Кастор, коней укротитель, с кулачным бойцом Полидевком.

Щуйский же неточно переводит слово «ἱππόδαμον» (укрощающий коней, конеборный), так как «ἱππότης» – конник, тот, кто владеет конём, ездит на нём, сражается на коне, а «ἱπποδάμος» – укрощающий коней. Эти понятия хотя и несколько сходны, но не совсем то же самое.

Шуйский:

300.   Кастора-конника и Полидевка, бойца на кулачки;

Боец на кулачки – это что-то народно-деревенское. Кроме того, строка искажает ритм гекзаметра, если читать её правильно, то есть слово «кулачки» произносить с правильным ударением на последнем слоге, то не только гекзаметра, но и стиха вовсе не получится, выходит просто прозаическая строка. Если же слово «кулачки» произносить с неправильным ударением на втором слоге, то само слово искажается, становится не русским.

Услышать или насладиться общением?

Я уже неоднократно говорил о том, что об уровне художественного перевода нужно судить не по словестно дословной точности, что присуще более техническим переводам (переводам технических текстов), а по адекватности перевода к родному языку самого переводчика, по понятности перевода теми читателями, ради которых, собственно, перевод и был выполняется.

561-й стих 11-й песни «Одиссеи» Вересаев и Шуйский переводят более дословно и почти одинакого, но и менее понятно, а вместе с этим и менее художественно.

(Одиссея. 11:561-562)

«ἀλλ' ἄγε δευ̃ρο, ἄναξ, ἵν' ἔπος καὶ μυ̃θον ἀκούση̨ς

ἡμέτερον: δάμασον δὲ μένος καὶ ἀγήνορα θυμόν».

В этом ситхе говорится о том, что Одиссей призывает Аякса Теламонида подойти к нему поближе, чтобы поговорить с ним по-дружески. Таков смысл этого стиха. Но в древнегреческом тексте это смысл выражен другими словами. С древнегреческого «ἵν' ἔπος καὶ μυ̃θον ἀκούση̨ς ἡμέτερον» Вересаев и Шуйский перевели технически довольно верно: «чтобы слово и речи слышать наши».

Вересаев:

«Ну же, владыка, приблизься, чтоб речь нашу мог ты и слово

Слышать. Гнев непреклонный и дух обуздай свой упорный!»

Шуйский:

«Ну, сюда, властелин, чтобы слово и речи услышать

Наши: свой гнев на меня обуздай, как и гордую душу!»

Однако с точки зрения художественного русского языка более точен был всё-таки Жуковский, переведя это как «беседой с тобою дай насладиться».

Жуковский:

«Но подойди же, Аякс; на мгновенье беседой с тобою

Дай насладиться мне; гнев изгони из великого сердца».

Дело в том, что «ἵν' ἔπος καὶ μυ̃θον ἀκούση̨ς ἡμέτερον» можно отнести, как бы, к фразеологизмам, хотя это и не совсем так, но по-русски эта фраза, если её переводить дословно, вызывает только недоумение, точно так же, как вызывают недоумение у иностранцев многие русские фразеологизмы, например, «на воде вилами писано», или «валять дурака». Их никак нельзя переводить на иностранные языки дословно, потому что иностранного читателя такой перевод покоробит. Так же, как английское выражение «I will wear my heart upon my sleeve» из шекспировского «Отелло» покоробит русского читателя. В дословном переводе это значит: «носить сердце на рукаве», что оносится к истории рыцарских турниров. А в правильном русском переводе означает «не скрывать, не сдерживать чувств, эмоций».

Точно то же происходит и в данном примере из «Одиссеи». По-русски мы не говорим: «подойди, чтобы слово и речи слышать наши». Во-первых, если он не слышит, то и не подойдёт, даже если позвать, а если уже слышит, то нет необходимости подходить, чтобы слышать? То есть, ситуационно здесь дословный перевод неуместен. Во-вторых, «слово» и «речи» – это почти одно и то же, звучит, как масло масляное. Слова «ἔπος» и «μυ̃θον» во многих вариантах имеют одинаковое значение, здесь их можно отнести к синонимам. Поэтому в русском переводе употреблять их рядом в данном случае вряд ли уместно.

А в-третьих, и самое главное, смысл слов Одиссея вовсе не в том, чтобы Аякс подошёл для того, чтобы слышать или слушать, ведь из текста и так понятно, что он его прекрасно слышал. Смысл в том, что Одиссей желал примириться с Аяксом и насладиться с ним именно дружеской беседой. Вот это и должен понять читатель русского перевода. К тому же слово «ἀκούση̨ς» выражает ещё и желание, стремление услышать, слушать, то есть – желание дружеской беседы, а не просто получение информации. Одиссей хочет вовлечь его в общение, а не просто чтобы Аякс послушал разговоры.

Поэтому ситуационно точнее, да и более художественно данное место всё-таки перевёл Жуковский.

Вопрос о пещере Скиллы

(Одиссея. 12:80-81)