Наследство последнего императора. Том 3

© Николай Волынский, 2023

ISBN 978-5-0060-9564-9 (т. 3)

ISBN 978-5-4496-7713-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Волынский Н. Г.

Наследство последнего императора, 3 том. (Изд. 3-е, исправленное и дополненное. 2023 г.)

25 июля 1918 года белые войска захватили Екатеринбург и обнаружили в подвале ипатьевского дома следы расстрела, очевидно, семьи Николая II. Однако следователи Наметкин и Сергеев утверждают: это инсценировка. Чуть позже капитан военного угрозыска Кирста нашёл свидетелей, видевших в Перми бывшую императрицу и её дочерей. В Пермь срочно отправляется следователь Соколов…

Но ещё до прихода белых в Екатеринбурге появляется красный комиссар Яковлев, командующий Самаро-Оренбургским фронтом. В апреле 1918 года он, по личному поручению Ленина и Свердлова, должен был вывезти Романовых из Тобольска в Москву. Но Семью перехватили уральские большевики. Они решили, что большевицкие вожди, в первую очередь, Ленин, предали революцию.

Что теперь нужно Василию Яковлеву в Екатеринбурге?

Текст второй книги, как и первой, основан на новейших исторических материалах, уликах и свидетельствах – с художественной реконструкцией тёмных и загадочных эпизодов.

Важнейшими источниками стали, прежде всего, работы академика В. В. Алексеева.

1. Социалистическое Отечество в опасности!

В. И. Ленин на Красной площади. 1918 г.

ЧТОБЫ спасти изнурённую, истерзанную страну от новых военных испытаний, мы пошли на величайшую жертву и объявили немцам о нашем согласии подписать их условия мира. Наши парламентёры 20 (7) февраля вечером выехали из Режицы в Двинск, и до сих пор нет ответа. Немецкое правительство, очевидно, медлит с ответом. Оно явно не хочет мира.

Выполняя поручение капиталистов всех стран, германский милитаризм хочет задушить русских и украинских рабочих и крестьян, вернуть земли помещикам, фабрики и заводы – банкирам, власть – монархии. Германские генералы хотят установить свой «порядок» в Петрограде и в Киеве. Социалистическая республика Советов находится в величайшей опасности. До того момента, как поднимется и победит пролетариат Германии, священным долгом рабочих и крестьян России является беззаветная защита республики Советов против полчищ буржуазно-империалистской Германии. Совет Народных Комиссаров постановляет:

1) Все силы и средства страны целиком предоставляются на дело Революционной обороны

2) Всем Советам и революционным организациям вменяется в обязанность защищать каждую позицию до последней капли крови.

3) Железнодорожные организации и связанные с ними Советы обязаны всеми силами воспрепятствовать врагу воспользоваться аппаратом путей сообщения; при отступлении уничтожать пути, взрывать и сжигать железнодорожные здания; весь подвижной состав – вагоны и паровозы – немедленно направлять на восток в глубь страны.

4) Все хлебные и вообще продовольственные запасы, а равно всякое ценное имущество, которым грозит опасность попасть в руки врага, должны подвергаться безусловному уничтожению; наблюдение за этим возлагается на местные Советы под личной ответственностью их председателей.

5) Рабочие и крестьяне Петрограда, Киева, всех городов, местечек, сел и деревень по линии нового фронта должны мобилизовать батальоны для рытья окопов под руководством военных специалистов.

6) В эти батальоны должны быть включены все работоспособные члены буржуазного класса, мужчины и женщины, под надзором красногвардейцев; сопротивляющихся – расстреливать.

7) Все издания, противодействующие делу революционной обороны и становящиеся на сторону немецкой буржуазии, а также стремящиеся использовать нашествие империалистических полчищ в целях свержения Советской власти, закрываются; работоспособные редакторы и сотрудники этих изданий мобилизуются для рытья окопов и других оборонительных работ.

8) Неприятельские агенты, спекулянты, громилы, хулиганы, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы расстреливаются на месте преступления.

Социалистическое отечество в опасности!

Да здравствует социалистическое отечество!

Да здравствует международная социалистическая революция!

Совет Народных Комиссаров

Председатель СНК В. Ульянов (Ленин)

21 февраля 1918 г.

Петроград

Слева направо: Л. Троцкий, В. Ленин, Л. Каменев

2. Терентий Чемодуров, камердинер императора

КОГДА за стариком Чемодуровым с лязгом закрылась железная дверь, он долго, остолбенев, стоял посреди камеры, пытаясь понять, что же все-таки с ним произошло. В голове, словно в шарманке с испорченным барабаном, скрипела одна и та же фраза: «Мне бы в Тамбовскую, по выслуге. Еду помирать…» Её он повторял вполголоса, тоже скрипя, пока конвоир не прикрикнул: «Да замолчишь ты, старый!» Но только после двух ударов прикладом в спину, перешёл на шёпот, а потом и затих.

Т. И. Чемодуров, бывший камердинер Николая II

Он простоял посреди камеры часа полтора, но так и не рассудил, зачем его перевели в одиночку. Ведь и расстрел уже пообещали и вели на смерть. Потом пошаркал к железной кровати, ножками замурованной в бетонный пол. Кряхтя, забрался на матрас, засаленный и тощий, словно блин. Глубоко вздохнул, закрыл глаза и стал ждать. В голове продолжала бег по манежу та же фраза: «Мне бы в Тамбовскую, по выслуге, помирать…»

Тем временем в камере потемнело. Настала быстрая, ещё светлая, почти, как в Петрограде, ночь, потом стремительно пришло утро, за ним – яркий до слепоты день: окошко, забранное ржавыми толстыми прутьями, выходило на юг. День тянулся мучительно, к вечеру так потемнело в глазах, что Чемодуров даже рук не мог разглядеть. Он ждал спасительной ночи, но когда бело-жестяное солнце скрылось, облегчение не наступило: теперь старика охватила невыносимая жажда. Тогда-то до него дошло: происходит что-то неладное. Даже непременной параши в камере не было.

С утра он попробовал сначала слабым кулаком стучать в стальную дверь. Потом попытался подать голос. Никто не отозвался.

Скоро Чемодуров почувствовал, что не может пошевелить жёстким, шершавым до боли языком. Он попробовал заплакать. Опять ничего не получилось: слез не оказалось. «Значит, я уже на том свете, – решил старик. – Как, однако, здесь всё похоже на тюрьму… Так, стало быть, мне за грехи отвечать. Без огня. Но и без воды. Лучше огонь, скорее всё прошло бы».

Он забрался на койку и через полчаса погрузился в сумеречное состояние, и только слабо наблюдал за бегом слов на потолке по кругу: «В Тамбовскую, на выслугу… Помереть бы скорей… Совсем хворый». Для него круглые сутки была одна полутьма, как в вечернем тумане, но именно состояние сумерек сознания помогло ему протянуть ещё трое суток без воды, а на четвертые старик услышал за окном чей-то неясный шёпот, прерываемый ветром, потом шёпот усилился, голос окреп и заговорил – звонко, ровно, уверенно, порой недовольно, а иногда с порывами, гремя металлом старой тюремной крыши и зашвыривая холодные капли через пустое, без стекла, окошко.

Почувствовав на лице холодные свежие брызги, Чемодуров стащил исподнее и вытолкал сквозь решётку наружу. Через несколько минут кальсоны страшно отяжелели, и старик едва успел втащить их обратно. Он жадно бросился высасывать из ветхой ткани сначала отвратительно горькую, потом восхитительно чистую и сладкую влагу. Снова вывесил кальсоны за окошко и снова едва не выпустил их из рук – так быстро они набрали воды.

Дождь щедро лил до утра и прекратился внезапно, как и начинался. Старик успел вывесить и исподнюю фуфайку, несколько раз выжимал воду из белья в грязную ржавую миску, которую нашёл под кроватью. Питья хватило на трое суток, а на четвертые снова пошёл дождь – теперь холодный, грозовой, и хлестал ливнем до рассвета. Но почему-то и после того, как прекратился дождь, взошло солнце и ярко осветило камеру, гроза продолжалась. Гром гремел по всему горизонту с юго-востока, переходя в частый треск залпов. И только к середине жаркого дня все затихло, хотя время от времени звучали отдельные выстрелы: в Екатеринбург вошли передовые части добровольческой Сибирской армии, состоявшей из казачьих и чехословацких соединений под общим командованием полковника Войцеховского.

Белые захватили город, почти не встречая сопротивления: красные эвакуировались вовремя. Недолго вели огонь только отдельные мелкие группы, которые прикрывали своих сапёров. Но и они очень быстро скрылись на последнем поезде из нескольких железнодорожных платформ.

Проснулся Чемодуров от громкого лязга дверного засова. Тяжёлая дверь со скрипом отворилась. На пороге стояли казачий подхорунжий, при шашке, с нагайкой в руке, и пехотный унтер, который держал в руках раскрытый тяжёлый гроссбух.

Старик скользнул по ним пустым взглядом, решив, что они ему снятся.

– Ну и вонь! – поморщился казак. – Свиней здесь большевики, что ль держали? Кто таков? – громко и резко спросил он Чемодурова.

Старик медленно, с трудом, встал и молча качал головой, беззвучно шевеля потрескавшимися губами.

Унтер нашёл в книге пальцем нужную строчку и медленно и старательно прочёл:

– «Камера нумер 14. Чемодуров Терентий Иванов, шестьдесят девять лет от рождения, холуй бывшего императора Николая Романова Кровавого…

– Что брешешь, пехота? – возмутился казак. – «Холуй… Кровавого…» Думай, Парфёнов!..

– Виноват: так здесь вписано, – пожал плечами унтер. – Дальше читать?

– Читай, да с умом, – проворчал подхорунжий.

– Слушаюсь… Так… «Помещён мая 24-го 1918 года распоряжением военного комиссара товарища Голощёкина, расстрелян 18 июля 1918 года. Похоронен в общей могиле для неизвестных лиц».

– Расстрелян? Как это? – перепросил казак, таращась глядя то на унтера, то на Чемодурова. – Кто? Он расстрелян?

– Так точно-с. Они, Терентий Иванов, холуй… значит, дворовый человек Государя-императора, и есть расстреляны, – подтвердил унтер-офицер. – И захоронены.

Казак разглядывал старика тяжело и молча. Наконец, спросил с подозрением:

– Как же есть ваше имя, настоящее, сударь? И фамилия, если имеется?

– Ась? – не понял Чемодуров.

– Имя, фамилия! – нетерпеливо повторил подхорунжий.

– Фамилия… – прошелестел Чемодуров. – Разве у меня есть фамилия? – он помолчал, вздыхая. Пожевал губами, поскрёб бороду – холёную, когда служил в Зимнем дворце, блестящую, как шерсть жирного чёрного кота, – а теперь поредевшую и в паршивых пятнах неровной седины. – У меня нет фамилии… давно уже. В загробной жизни не бывает фамилий. Меня расстреляли, я давно умер. И не спрашивайте… не мучьте меня больше… Подайте воды. Хоть кружку. Или половину…

Казак подошёл ближе.

– Хорошо, сударь, хорошо. Все ж как вас раньше-то звали?..

– Эх, – вздохнул старик. – Ежели пить дадите… хоть полкружки, я скажу, что звали меня на том, на белом свете, Чемодуров Терентий сын Иванов. А водворили меня сюда, в преддверие ада, бесы с красными звёздами, потом не стали давать пить и есть, а потом и расстреляли начисто. Там, в книге той, правильно написано, да?

– Не все в книгах бывает правильно, – глубокомысленно заметил казак.

– Так может, там про меня записана ошибка? – с надеждой спросил Чемодуров.

– Ошибка, конечно, ошибка! – заверил казак. – Никто тебя, старик, не расстреливал. И красных здесь нет – бежали, как зайцы. А ты живой и сейчас уйдёшь отседова на свободу.

Старик озирался вокруг, словно только сейчас обнаружил, что находится в тюремной камере.

– Вы и вправду прислуживали Государю-императору? – осторожно усомнился казак.

Чемодуров помолчал, потом мелко закивал и зашептал:

– Да, я был всю жизнь, до самой моей смерти камердинер Государя Николая Александровича… а потом Государя арестовали, в Сибирь увезли, и я с ним, а он меня отпустил домой в Тамбовскую век доживать – стар я стал и хворый, и меня арестовали бесы… Только никому не говорите, – спохватился он. – А то снова арестуют.

– Не бойтесь, таперича никто не обидит! – заверил его казак. – А ваши-то господа? Что-нибудь знаете? Где Государь? И Государыня где? Наследник цесаревич? Великие княжны?

– Дайте хотя бы полкружки, – жалобно всхлипнул старик. – Сейчас помру.

Казак бросил взгляд на унтера:

– Парфёнов!..

Тот козырнул и исчез.

Подхорунжий взял Чемодурова за локоть, усадил на койку, помог надеть ветхие кальсоны и брюки. Появился унтер Парфёнов. Принёс кружку воды, которую Чемодуров с неожиданной силой выхватил у него и осушил в несколько глотков. Потом замер, словно задохнулся, выронил кружку, она со звоном покатилась по каменному полу. Выпучив глаза, старик несколько секунд глядел на казака. В животе Чемодурова ёкнуло, и его вырвало одной струёй. Казак едва успел посторониться.

– Эге, бедняга, – сочувственно сказал унтер. – Исстрадался-то как…

– Пулю, сволочи, пожалели, – кивнул казак. – Оставили подыхать, как бездомного пса.

– Надо бы ему молока – глотка два сначала, не боле, – заметил унтер-офицер.

– Да! Позаботься, братец! – приказал подхорунжий.

– Слушаюсь! Сейчас или погодя?

– Сейчас. Потом продолжим – в комендантской. Парфёнов, приведёшь его.

Через полчаса унтер явился. Он отвёл старика в соседнюю камеру и дал ему полкружки сильно разбавленного козьего молока. Но разрешил только глоток, через четверть часа два, через час позволил допить остальное. Приказав старику лежать, унтер кружку унёс. Через час снова принёс, но уже с коровьим молоком, неразбавленным, а подмышкой держал свежую краюху ситного.

– Вот, ваша милость, – сказал унтер. – Половину сейчас можете выпить, а потом часика два вздремните и допьёте. Я за вами приду.

Проснулся Чемодуров не через два часа, а к вечеру. Не тронув хлеб, допил молоко, застегнулся на все пуговицы, навалился телом на железную дверь, с трудом отворил её и медленно пошаркал во двор тюрьмы.

Во дворе, поймав взглядом последний луч вечернего солнца, бывший царский камердинер – совсем недавно осанистый, с важным ощущением собственной значимости для империи, а теперь сухой сгорбленный полуспятивший старик – долго смотрел, как оно скрывается за тюремной кирпичной стеной, и широко улыбался беззубыми дёснами – вставные челюсти у него отобрали при аресте. Потом вздохнул, медленно перекрестился и пошаркал в комендантскую.

Здесь его провели в кабинет начальника тюрьмы. Самого начальника не оказалось. На его месте сидел офицер, назвавшийся капитаном Горшеневским. Рядом, за другим столом, поменьше, но полностью заваленном учётными делами заключённых, сидел пожилой одноногий чиновник в вицмундире. Обернувшись к двери, он спросил:

– Это вы Чемодуров?

– Я есть, сударь, – ответил старик.

– Присядьте. Тут все про вас говорят… – инвалид указал кивком на стул около начальника, взял со стола тонкую папку, протянул её Горшеневскому.

– Вот, Сергей Феофилактович, извольте. Чемодуров Терентий Иванович, камердинер бывшего царя. Заключён 24 мая 1918 года. Записано «расстрелян 18 июля». Такие у них, у большевичков, нынче порядки. Мир насилья они разрушают! Расстрелять не могут по-человечески…

Горшеневский открыл папку, но тут же захлопнул её и предложил Чемодурову чаю.

– Душевно вам признателен, – проговорил старик. – Я бы, с вашего позволения, съел бы чего. Ложку-две каши. Кружку молока, ежели дадите.

– Да-да. Непременно, но чуть позже, – пообещал капитан сочувственно. – А сейчас извольте ответить на несколько вопросов. Не возражаете?

– Не возражаю, – голосом бесцветным, как ростки картошки в погребе, подтвердил старик.

– Как вы сюда попали?

Чемодуров словно не услышал. Он уставился немигающим взглядом на верхнюю пуговицу капитанского мундира. Зрачки его расширились, челюсть отвисла.

– Как попали сюда? – громче повторил Горшеневский. – При каких обстоятельствах?

Старик по-прежнему рассматривал орлёную пуговицу и слегка раскачивался. Капитан понял, что царский камердинер заснул с открытыми глазами.

– Господин Чемодуров! Терентий Иванович! – ещё громче сказал Горшеневский.

Тот продолжал раскачиваться и вдруг всхрапнул. Капитан переглянулся с помощником, встал из-за стола, подошёл к старику и слегка тряхнул его за плечо.

– Ась? – встрепенулся Чемодуров.

– Как вы попали в тюрьму? Арестовали за что?

– Да-да… попал… – проговорил старик. – Арестовали меня, арестовали… Поначалу обещали отпустить в Тамбовскую, на родину…

Медленно и тихо, иногда замолкая на несколько минут, после чего капитан снова тряс его за плечо и будил, Чемодуров рассказал, что он приехал в Екатеринбург из Тобольска 28 апреля вместе с императором, императрицей и великой княжной Марией. Привёз их сюда какой-то московский комиссар, кажется, Яков его звали… А может, Василий. Ужасная дорога до Тюмени совершенно разбила старика, и он заболел.

– Сей красный Иаков хотел Государя и Государыню и всю Семью у красных бесов похитить и увезти. Но ему не дали тутошние.

Капитан и чиновник удивлённо переглянулись.

– Красный комиссар хотел вас похитить? – переспросил Горшеневский.

– Государя с семьёй.

– Вы уверены? Не ошибаетесь? Зачем ему?

– Чего тут ошибаться? – слегка оживился Чемодуров. – Государь мне сам говорил. И Государыня. Да и так видел, что Иаков спасал их от большевиков.

– Вам так доверяли ваши господа? – скептически покачал головой одноногий чиновник. – И своими секретными планами делились?

– А чего ж тут не доверять? – обиделся старик. – Много ли мало – тридцать лет служу при троне… то бишь служил. И десять лет при Государе Николае Александровиче. А до того – два десятка при великом князе… при Алексее Александровиче. Доверяли, потому как служба у меня такая – молчать надо уметь. Была служба… – со вздохом добавил старик.

– И куда же хотел этот красный… как его? Яков? Василий? – продолжил Горшеневский.

– Да!.. – обрадовался Чемодуров. – Яковлев – да, Василий Васильев!.. С ним ещё барышня была… интересная такая. Комиссарка. Только никакая она не комиссарка… Очень интересная. Даром что стриженая.

– И куда же все-таки красный комиссар Яковлев намеревался отвезти царскую семью? – вернул его к делу Горшеневский.

– Отвезти? Кого? А, – Государя… Сначала в Москву… а потом… не ведаю, куда, – тихо и медленно ответил старик.

– Может, в Германию?

Чемодуров подумал, потом отрицательно качнул головой.

– Нет, не в Германию. Государыню могли, а Государя – нет.

– Не ошибаетесь? – усомнился чиновник. – Вам же просто могли не сказать.

– Не могли, – с неожиданной твёрдостью возразил Чемодуров. – Я бы знал. Государь меня предупредил бы непременно.

Теперь недоверчиво усмехнулся Горшеневский.

– Стало быть, император во всем вам доверял?

– Нет, не во всем, конечно. В военных или в других государственных делах я ему был не советчик. А про Германию – доверил бы. Я всё про то знаю.

– Враньё! – с нетерпеливой брезгливостью хмыкнул чиновник. – Большевики с немцами давно сговорились германскую шпионку и бывшую царицу Александру со всей семейкой выпустить к родственникам. А вы тут нам сказку про белого бычка…

– Господин Модестов! Алексей Автономович… – укоризненно наклонил голову Горшеневский, и тот недовольно замолчал.

– Может, куда сначала и собирался красный Иаков, может, кто и договаривался, да только их величества никогда не согласились бы у Вильгельма искать пристанища, – возразил Чемодуров. – Они хотели в Англию или в Крым, и больше никуда. И Государь, и её величество много раз мне говорили: «Лучше помрём в России, а к кайзеру не поедем!»

Одноногий Алексей Автономович злобно расхохотался.

– Положительно, не сатрап самодержавный Романов-кровосос, а спартанец Леонид какой-то! Врал он вам. И не только вам! Кайзер Вильгельм брат Николаю Кровавому – вот в чем всё дело!

– Не родной. Двоюродный, – уточнил старик. – И Государыне кузен и только.

– Всё равно, у них там давно было слажено. Большевики перед кайзером на задних лапах пляшут. К нему и увезли всю семейку. А Государь ваш про вас и не вспомнил, оставил у большевиков на расстрел.

Чемодуров обиженно замолчал и закрыл глаза. Горшеневский обеспокоился, как бы старик снова не заснул.

– Что ещё важного можете нам сказать? – громко спросил капитан. – Извольте продолжать.

– А что там продолжать. Господин… господин… – показал взглядом на чиновника. – Господин…

– Модестов, – подсказал капитан.

– Да, Дестов… Он, чай, знает поболе моего. Я ему и говорить не буду. А вам, господин капитан, скажу: перед моим уходом из острога доктор Деревенко передал Государыне письмо с воли. От её родного брата, герцога Гессенского Эрнеста… Дай Бог памяти… – он погладил себя по лбу. – Его светлость писали Государыне, что кайзер зовёт её в гости, то бишь не в гости, а на жительство, но только её и дочерей с цесаревичем. Вот тогда Государыня мне и сказала: «Лучше казнь в России, чем приют у кайзера». Так брату и отписала1.

– Она что же, вам читала письмо герцогу прежде отправки? – едко усмехнулся Модестов.

Старик бросил на него презрительный взгляд и отвернулся.

– Так-так, – вздохнул Горшеневский. – Но всё-таки продолжайте.

– Что продолжать – про кайзера?

– И про кайзера тоже.

– Про кайзера мне боле ничего не ведомо. Ещё что хотите?

– Про ваш арест. И где на самом деле ваши хозяева?

Чемодуров поразмыслил.

– Здесь где-то они.

– Да их след простыл давно, лакейская твоя морда! – возмутился Модестов и стукнул костылём об пол.

– Алексей Автономыч, ещё раз прошу, – недовольно проговорил капитан. – Видите – он едва жив, забывает, о чём его спрашивают.

– Не забуду! – возразил Чемодуров. – Я всё хорошо помню. Только пусть господин Дестов молчит.

– Он помолчит, – пообещал Горшеневский.

– Сильно я расхворался, как сюда приехали, – продолжил старик. – Совсем расслабленный стал. Работу работать не мог. Попросил у Государя отставку – домой поехать в Тамбовскую, доживать до смерти. Государь сначала огорчился, потом обнял меня, расцеловал, благословил и выдал рубль золотой со своим портретом за верную службу.

– Ха-ха! – не выдержал Модестов. – Какова щедрость, а? За тридцать лет службы – рублёвик. Крез, поистине Крез! Ещё щедрее!..

– Красные бесы у нас у всех деньги отобрали, – угрюмо возразил старик. – До рубля золотого не добрались. Государь в сапоге спрятал. Я вот давеча, когда ещё в остроге ипатьевском жил, у шельмеца Авдеева, главного тюремщика, спрашивал, выпустят меня из-под ареста иль нет. Два дня Авдеев думал, потом сказал, дескать, советская ихняя власть меня выпускает за старостию лет, и я могу идти. Только вышел за ворота, так они меня снова заарестовали и теперь пригнали сюда, в тюрьму, то есть.

– Такие у них порядки! И обещания, – качнул головой капитан. – И так у них во всем. Нельзя им верить ни на грош.

– У нас другие порядки? – хмыкнул Модестов.

– А дальше что? – спросил Горшеневский, не отвечая Модестову.

– Сначала вроде ничего было, – затуманился старик. – Два раза в день есть и пить давали. Отхожее ведро опять-таки же было – порядок. Прогулки опять же…

– Вас сразу посадили в одиночку?

– Да, только не в эту, в другую. На прогулках я многих видел.

– Кого же?

– Да вот… господин Татищев, его превосходительство… Илья Леонидович, генерал-адъютант, тут содержался… С ним Василий Александрович Долгоруков, гофмаршал. Потом привезли матроса Нагорного и повара Седнева. Их всех расстреляли. Так стража говорила. Не знаю…

– И больше никого не видели?

– Настеньку, – ответил Чемодуров.

Горшеневский и Модестов терпеливо ждали. Наконец, Модестов спросил:

– Кто же эта Настенька?

– Настенька… – вздохнул старик, – Настенька – это Гендрикова. Графиня Гендрикова Анастасия Васильевна. Все её очень любили, особенно, Государыня. Ещё потом Шнейдер привезли, Екатерину Адольфовну, гофлектриссу – учительшу при дворе, значит. Потом схватили Волкова – он камердинером при Государыне состоял. А ещё была великая княгиня Елена Петровна.

– А фамилия княгини? Она что – тоже из Романовых?

– Как замуж вышла – да, стала из Романовых, – пояснил старик. – Когда вышла за великого князя Иоанна Константиновича. А до того – принцесса Сербская. Сам великий князь, супруг ейный, Иоанн – в Алапаевске, под замком у красных, а она здесь.

– В Алапаевске были под стражей пятеро или шестеро Романовых и граф Палей. И родная сестра бывшей царицы Лизавета с монашенкой Варварой, прислугой, – вставил Модестов. – Красные сообщали, что их наши похитили. Вы слышали что-нибудь?

– Нет, – сказал Горшеневский. – Ничего не известно наверняка. Не думаю, что похитили. Иначе бы вы не спрашивали.

– А Михаил? – спросил Модестов старика. – Брат царя, ну – тот, кто отказался принять престол? Что он? Где?

– Ничего не знаю, – виновато вздохнул Чемодуров.

– Я знаю! – торжественно заявил Модестов. – Бежал Михаил Романов! Благополучно бежал. Теперь великий князь то ли в Японии, то ли в Китае, то ли в Сиаме2.

– Вы уверены? – все-таки усомнился Горшеневский.

Графиня А. В. Гендрикова

Модестов откинулся на спинку стула и некоторое время, снисходительно улыбаясь, смотрел на капитана.

– Дорогой вы наш Сергей Феофилактович! – наконец, с сожалением улыбаясь, произнес он. – Пока вы там с немцами воевали, мы здесь были более информированы – не в обиду вам будь сказано. Одно дело – фронт, куда не поступают новости. Другое – здесь, в лапах большевиков и, что ещё хуже, эсеров. Когда каждый день и каждый час ждёшь, что тебя схватят как заложника и без суда отправят в Могилёвскую губернию.

– В ссылку? – спросил Чемодуров. – Так ведь это далеко же отсюда…

Модестов приложил указательный палец к виску и сказал, все так же улыбаясь:

– Пиф-паф – voila tout!3 И ты в Могилёвской.

Горшеневский покачал головой и ничего не сказал.

– Тем не менее, в нашем здешнем положении было одно преимущество – сведения. Самые разные. От прессы, от иностранных дипломатов и представительств, от слушателей Академии Генштаба4, да и от большевистских источников тоже. Про красные газеты распространяться не буду, однако же, телеграммы иностранных агентств приходили. Кстати, и царь выписывал несколько местных большевистских газет и даже совдеповские «Известия». Так что совершенно точно: великий князь Михаил живёт и здравствует. А касательно остальных Романовых, великих князей, коих содержали в Алапаевске, двести вёрст отсюда… Те, в самом деле, неделю назад бежали. Это было не трудно: не в застенках их держали, а в обычной земской школе, почти без охраны.

– Да, слышал, – подтвердил Горшеневский. – Был циркуляр на этот счёт. Но подробностей не знаю.

– Ничего особенного. Была перестрелка, на месте остались трупы красного солдата и одного из похитителей – нашего офицера. Личность его, насколько мне известно, не установлена. Полагаю, что капитан Кирста5 может рассказать про это похищение подробнее. И про царскую семейку тоже. Да что Кирста! Вот начальник штаба у красных, у самого Берзиня служил, – полковник Симонов, честный русский офицер, герой. Многих пленных и заложников из-под расстрела спас. Он теперь здесь. Вот у него самая точная информация, прямо от стола, так сказать: большевики театр с расстрелом устроили, чтоб народ успокоить. Уж очень люди требовали, рабочие особенно, чтоб Николашку-стервеца расстреляли прилюдно, на Вознесенской площади. Иначе обещали самих большевиков на клочки разорвать, причём, вместе с совдепами и чекистами. А что большевикам оставалось делать? У них немцы в командирах. Ульянова-Ленина на коротком поводке водят. Договор у них, Брест-Литовский. Его же выполнять надо! Так что воленс-ноленс пришлось большевикам Романовых охранять.

Капитан и Чемодуров слушали Модестова с напряжённым интересом.

– Как-то все же неправдоподобно выходит… – словно извиняясь, произнес капитан. – Чистый Луи Буссенар.

– Полагаете, большевики сами себе врут? Серьёзные люди недавно Романовых в Перми видели.

Чемодуров часто задышал, на глазах у него выступили слезы, и он разрыдался.

– Слава Богу! Слава Богу! Они живы! Господь спас…

– Все-таки в Перми? – переспросил Горшеневский.

Модестов немного помедлил.

– Есть, правда, дополнительная информация. Но пока не проверенная.

– О чём же?

Модестов снова помолчал немного.

– Ответственные чины из военного контроля – назвать не могу, как вы понимаете, – убеждены, что Романовых и в Перми уже нет. Матери и дочерей – точно. Немцы их вывезли на двух аэропланах, несколько дней назад. Ночью. Все дочери царские были в костюмах авиаторов.

– Вот как! – удивился Горшеневский.

А Чемодуров жадно смотрел то на чиновника, то на капитана, переживая каждое слово. Модестов выдержал ещё паузу.

– Так-то вот! – произнес он внушительно.

– Да-а, – протянул Горшеневский. – Очень интересно. И обнадёживающе. Хорошо бы к сему сюжету хоть какие-нибудь доказательства.

Модестов развёл руками:

– Ничем не могу возразить, – согласился он. – Но вот сегодня с утра я был в доме на Вознесенском – в том самом доме, который брал внаём инженер Ипатьев… И кое-что там увидел.

– Там мы все содержались, – тихо вставил Чемодуров. – В тюрьме, красные стражники болтали, что там, в доме, они будто бы и расправились со всей семьёй. И радовались, на наше горе глядючи.

– Вот видите? – воскликнул Модестов. – Издевались над вами, звери, а сами приказ кайзера Вильгельма выполняли. А нашим монархистам и всем, кто хотел бы снова посадить Николашку на трон, германцы и большевики тем самым дали знак: можете не стараться, господа монархисты, теперь уж некого восстанавливать. Для этого они и расстреляли в подвале каких-то лиц, а объявили всенародно, что Николай расстрелян. И в газете пропечатали. Следы, в общем, заметали. Молодцы, хорошо замели!

– Так что там, в особняке? – напомнил Горшеневский.

– Бедлам, форменный кавардак. Толпа! Бездельников понабилось, зевак, как тараканов на помойке. И я был вынужден обратить внимание чехословацкого генерала особняка, самого Гайду, что дом следует взять под охрану. Если не возьмёт, всё растащат праздношатающиеся. Да-с, разворуют на сувениры, вплоть до крыши.

– Они, чехословаки, сами не прочь украсть, что под руку попадёт, – фыркнул капитан. – Их уже «чехособаками» в народе прозвали. Неужели охрана не выставлена? А Гайда – он соображает?

– Не знаю. Сами понимаете, дом может понадобиться органам дознания – тому же Александру Фёдоровичу Кирсте и его ведомству. Определённо, там остались следы, улики, доказательства – ну, хотя бы того, что дочери царские на германских аэропланах улетели. Есть там кое-что. Многое есть… – таинственно добавил он.

– И что же? Интригуете вы нас, Алексей Автономович. Охотно свидетельствую: хорошо у вас получается.

– Уф, Сергей Феофилактович, – отмахнулся Модестов. – Какие мои интриги! Не до них. А доказательства, что княжны на германских аэропланах улетели, в самом деле, есть, и серьёзные. Сам видел.

– Что же видели?

– Они перед вылетом переоделись и загримировались, чтоб походить на мужчин, точнее, на своих же спасителей. На немецких авиаторов.

– Вот как? А отчего же вы так уверены?

– Там, понимаете ли, в комнате великих княжон найдены их волосы, в косы заплетённые и отрезанные. Четыре косы, волосы разного цвета от четырёх разных барышень. Кроме Романовых, там никаких девиц никогда с такими косами не было.

– Волосы? – удивился Горшеневский. – Зачем же их отрезать?

– А вы попробуйте надеть на голову авиаторский шлем, если у вас длинная коса.

– И пробовать не буду! – засмеялся Горшеневский.

– Позвольте, сударь, – робко подал голос Чемодуров. – Это не то. Это не совсем те косы…

– Как так «не те»? – обернулся к нему Модестов. – Вам что-то не понравилось, любезный?

– Нет-нет… Всё нравится, – испугался старик.– Только вот… Великие княжны никаких кос не обрезали.

– Тогда чьи же? Кому принадлежат? Может, вам? – раздражённо спросил Модестов.

– Великим княжнам.

– Ничего не понимаю – чушь! – заявил Модестов. – Отрезанные косы четырёх княжон никто не отрезал!.. Совсем разум, что ли, потеряли в тюрьме?

– Видите ли, сударь, – осторожно произнес Чемодуров. – Эти косы, числом четыре, княжны привезли с собой из дому. Из Царского Села. Им там, дома, пришлось остричься – насовсем, по-солдатски под нуль, когда заболели. В Царском Селе, зимой, в прошлом году, в марте. От хвори у них волосы выпадать стали. Вот и отрезали. И с собой косы привезли.

Модестов брезгливо посмотрел на старика и повернулся к Горшеневскому.

– Деменция полная, – с раздражением кивнул он в сторону бывшего камердинера. – Неужели не видите?

– М-да, – неопределённо протянул Горшеневский.

– Или вот ещё, – продолжил Модестов. – Родственница императрицы – сестрица родная Лизавета, в девичестве Элла, которая из Алапаевска сбежала. Всем давно известно, что эта Елизавета Фёдоровна, бывшая великая княгиня, которой Бог подарил мужа-педераста, – профессиональная германская шпионка, как и её августейшая сестрица. Состояла на полном жаловании у кайзера – он ей тоже кузен. И прикрытие себе придумала для отвода глаз военной контрразведки – монахиней заделалась. Шпионь себе направо и налево, и ничего.

– Да-да, – подтвердил Горшеневский. – Я тоже слышал. Бесспорно, кто же заподозрит монахиню да к тому же игуменью Марфо-Мариинской обители? К смертной казни была приговорена за шпионаж. Но выкрутилась, сука немецкая. Сестричка Александра Фёдоровна, императрица бывшая, конечно, споспешествовала.

– Несомненно! Без императрицы не обошлось! – подхватил Модестов. – А сама императрица была агентом кайзера, и тоже на содержании. Как тут не выручить сестру, а тем более коллегу по шпионажу! Вот вам и разгадка, почему именно братец Вильгельм озаботился царской семьёй, а не братец Георг, английский король. Кто же ещё согласится приютить германских шпионок? Какая держава? Только Германия.

Чемодуров попытался что-то возразить, даже привстал, но, видно, в последний момент передумал и снова опустился на стул, совершенно огорчённый.

– Что? – спросил его капитан. – Что-то добавить хотите?

– Да, сударь, добавить, – несмело проговорил камердинер. – Кайзер Вильгельм, хотя и в родстве состоит… Однако ж императрица Александра Фёдоровна терпеть Вильгельма не могла, можно сказать, всегда ненавидела. Сильнее ненавидела она разве что Керенского.

– Да-с, – вздохнул капитан. – Керенский… Герострат проклятый, масон, хуже Ленина. Всё развалил, всё пустил по ветру. Попадись мне, проклятый адвокатишка, эсер, мизерабль! Вот первый виновник всех наших бед. На части живого мерзавца перочинным ножом разрезал бы! Ещё в прошлом июле можно было на что-то надеяться, ввести диктатуру и сохранить государство и армию. Но как только Ааронка Керенский объявил своего же брата по заговору генерала Корнилова6 изменником, все полетело в пропасть. Безвозвратно. Ленин, конечно, тоже мерзавец, но гораздо меньший – хоть не врёт о своих целях.

– Только вот насчёт Ааронки, – заметил Модестов, – вы, дорогой коллега, не совсем правы. Точнее, совсем неправы.

– Как? – даже приподнялся на стуле капитан Горшеневский. – Что вы имеете в виду? Что имеете возразить? В чем я не прав?

– В том, что именно Керенский является перед державой и перед всеми русскими людьми преступником номер один, вы абсолютно правы. Расстрела для него мало. Да и живьём разорвать на части – несправедливое наказание. Слишком гуманное. Вот только насчёт его еврейства – чушь, сказки для дураков. Или для тех, кто свою бездарность оправдывает кознями всемирного кагала. Пархатое еврейство Керенского или того же Ленина есть увёртка для нашей кретинизированной интеллигенции и тупого офицерства. Для части офицерства, для части его, конечно! – поспешил добавить чиновник, со значением глядя в глаза Горшеневскому. – Для той, которая хоть и заблуждается, но – вполне добросовестно.

– Так-так, продолжайте, пожалуйста, – невозмутимо кивнул капитан.

– Керенский родился не так далеко от наших мест, там же, где и Ленин, – в Симбирске. По отцу он из духовенства, по матери – из потомственных дворян, хотя одна из прабабок Керенского была крепостной крестьянкой. Это точно, я специально интересовался. А вот что Керенский был масоном, – правда, но все молчат. И что всё Временное правительство было масонским – опять молчат! А почему молчат? Да потому что тайна сия ещё более страшная, и мировой кагал перед масонством просто меркнет.

– Вы так убеждены? – удивился Горшеневский.

– Абсолютно! – заверил Модестов.

– Да откуда же у вас такие сведения? Такие деликатные сведения?

– Деликатные – да, – с усмешкой согласился Модестов. – Из надёжного источника, будьте уверены7.

Горшеневский встал, подошёл к окну и задумался, глядя во двор.

– И все же с волосами у вас, сударь, не то вышло-с, – подал голос Чемодуров, обращаясь к Модестову.

– У меня? С моими? – расхохотался чиновник и шлёпнул ладонью себя по лысине. – Куда уж дальше?

– Великие княжны здесь уже стрижеными были. Только шляпки надевали, когда выходили из дому, чтоб внимания лишнего не привлекать, – веско заявил Чемодуров.

Модестов только усмехнулся.

– Вам бы… Вам бы, Терентий Иванович, отдохнуть, как следует. И поспать. Чтоб не воображали себе невесть что и не сочиняли.

– Да, надо бы, – грустно согласился старик. – Уж, наверное, в Тамбовской…

Вошёл давешний унтер. Принёс тюремную миску с горячей гречневой кашей и оловянную ложку. Поискал глазами, куда бы поставить.

Модестов взял свои костыли и тяжело поднялся со стула.

– На мой стол ставь, служивый, – предложил он. – Идите сюда, Терентий Иванович, откушайте на здоровье.

Чемодуров сидел над тарелкой и все не мог приступить к еде. Плакал, роняя слезы в кашу. Горшеневский громко кашлянул.

Старик поднял на него глаза и затих. Медленно проглотил первую ложку, посидел и зачерпнул второй раз.

– Вот и хорошо, – ободряюще улыбнулся капитан. – Вот и славно.

Когда Чемодуров доел и попытался встать, комната закружилась, и он с трудом устоял.

– Благодарю покорно, – выговорил Чемодуров. – Теперь я могу к себе?

– К себе? Это куда? – спросил капитан. – Ах, да! Понял. В камеру?

– Да, в неё. Больше некуда. Соснуть бы немного…

– Проводи! – приказал Горшеневский унтеру.

Тот бережно взял старика под локоть и повёл к двери.

У порога Чемодуров остановился. Обернувшись, спросил:

– Господин капитан, а я мог бы?.. Сходить туда… в дом?

– Ипатьева?

– В его, в его…

– Боюсь, как бы вы не опоздали, – отозвался Модестов. – Не наши, так чехособаки там половину разграбили.

– А мне ничего не надо, – сказал Чемодуров. – Моего там ничего нет. Мне поглядеть.

– Наверное, можно, – сказал Горшеневский. – Только следует вам завтра, никак не сегодня – теперь поздно, с утра обратиться в штаб начальника гарнизона, а там – к полковнику Жереховскому или капитану Малиновскому. При штабе составлена дознавательская группа – особая. Упомянутые господа офицеры её возглавляют. Они-то вам и нужны. Может статься, и вы им понадобитесь.

– Так я, значит-с, того… – Чемодуров стряхнул несуществующую пыль с колен. – Того-с… э-э-э, значит, как ваша милость скажет, я могу идти-с?

– Идите, идите! – энергично закивал Горшеневский.

А Модестов хмуро пожал плечами и уставился в бумаги, всем видом своим говоря старику: надоел, без тебя дел полно.

– А потом у вас есть куда идти? – спросил Горшеневский.

Но старик не ответил и даже не обернулся. Он застыл у открытого окна и смотрел поверх цветов герани, в горшках на подоконнике, на тюремный двор.

– Терентий Иванович! – позвал капитан.

Старик вздрогнул и выговорил изумлённо:

– Спасён! Спасён, слава Господу и Царице Небесной! Чудо – чудо! – и широко перекрестился.

– Знакомого увидели? – заинтересовался Горшеневский, подходя к окну.

Прискакал и Модестов на одной ноге, оставив костыль у стола.

– Ещё один воскресший? – ядовито осведомился он.

3. АЛЕКСЕЙ ВОЛКОВ, КАМЕРДИНЕР ИМПЕРАТРИЦЫ

А. А. Волков, бывший камердинер императрицы Александры

ПОСРЕДИ тюремного двора, вымощенного мелким круглым булыжником, стоял деревенский мужик – рослый, в косую сажень, в изношенной крестьянской поддёвке, отороченной серой смушкой и собранной на талии в гармошку, в полосатых портах и разбитых лаптях с грязными онучами. Чёрная с проседью борода, нечёсаная, свалявшаяся. Грязно-серые лохмы вылезли из-под полуразваленной шляпы, которая годилась разве что на воронье гнездо или для огородного пугала. Пришелец нерешительно оглядывался, словно не понимал, куда зашёл.

К мужику шагнул тюремный надзиратель.

– Чего-сь надоть, лапоть рваный? Не в трактир припёрся. Стража, зачем пропустили?

Крестьянин вдруг выпрямился – резко, по-военному, и прямо-таки ошпарил взглядом надзирателя:

– Ты что же, Спиридонов, харю суконную свою так высоко задрал? – осведомился мужик. – Ведь сам – крестьянский сын! Как и я, между прочим. А часовой хорошо знает, кого надо пропустить. Лучше тебя знает.

Надзиратель вздрогнул, отшатнулся, выпучил по-рачьи глаза и густо побагровел.

– Ваша милость, госпо… господин Волков? Вы ли это?..

– Трудно меня узнать? Верю, – усмехнулся мужик. – Но все-таки это я.

– Прошу покорнейше извинить, – резво согнул спину надзиратель. – Радость-то какая видеть вас в добром здравии!..

– Врёшь ты всё, Спиридонов. И не рад ты вовсе, и здоровье моё не так чтобы очень доброе.

– Вы к нам по делам? Чем могу служить-с?

– Ты уже мне услужил, когда я арестантом у тебя был. Начальник тюрьмы здесь?

– Ещё с паужина8 не пришли-с. Да вот они – пришли, стало быть-с!

В железную калитку в воротах протиснулся толстяк в мундире и направился в контору. Пройдя мимо крестьянина, внезапно остановился, обернулся:

– Тебе чего надобно, любезный?

И вдруг вскричал:

– Господин Волков! Алексей Андреевич! Да вы ли это? Глазам своим не верю!..

– Тем не менее, это я, любезный Пинчуков. Резво ты мимо проскакал. А Спиридонов мне и вовсе чуть было плетей не пообещал. Совсем загордились вы тут при большевиках, вознеслись…

Начальник бросился к пришельцу, схватил обеими руками его руку и затряс так сильно, что с его круглой физиономии слетели капли пота. Потом отошёл на шаг, продолжая с изумлением разглядывать гостя с ног до головы.

– Трудно, трудно вас узнать! Как вы, однако, измучены. Значит, спаслись… А ведь мы вчера по вам панихиду отслужили!

– Благодарю за заботу, – усмехнулся Волков.

– Из Перми телеграмма приходила, что вас там в тюрьме были расстреляли!

– Значит, не до конца расстреляли… В такое, наверное, поверить нелегко.

– Нелегко! – подтвердил Пинчуков, снова хватая Волкова за руку. – А вы вон какой герой: прямо из зубов красных драконов вырвались!

– Кто сей? – спросил Модестов старика Чемодурова, но тот лишь всхлипывал и мелко крестился.

– И вы не знаете, Сергей Феофилактович?

– Теперь знаю. Не сразу догадался, – ответил Горшеневский. – Перед вами – господин Волков Алексей Андреевич, личный камердинер бывшей императрицы Александры. Натурально цепным псом при ней состоял. Никто мимо него проскочить не мог. Даже сам Распутин. Это же какие тайны царского двора он носит в себе!

– И я вспомнил, – сказал Модестов. – В списке заложников, расстрелянных в Пермской тюрьме. Из придворных там содержались генерал Татищев, матрос Нагорный… Отдельной графой – великая княгиня Елена Петровна со сворой холуёв. Ещё графиня Гендрикова, гофлектрисса Шнейдер. И Волков. Все расстреляны! Кроме княгини. Как же он объявился с того света? Воленс-ноленс подумаешь, что без колдовства не обошлось, – хмыкнул он.

– Какое колдовство, Алексей Автономович! – отмахнулся капитан Горшеневский. – Не один он такой на свете. Нужно просто хотеть жить. И, конечно, немного везения. Про Чистосердова, присяжного поверенного и члена революционной управы, до большевиков, слышали?

– А что Чистосердов?

– Прямо из-под винтовок, из расстрельного строя бежал. Совсем голым. Как праотец Адам.

Тем временем Пинчуков, увидев, как по воротнику поддёвки Волкова поползла вошь, сказал решительно:

– Знаете что, Алексей Андреевич? Пойдёмте ко мне. Баньку-с велю истопить, жена соберёт поужинать, чем Бог послал, наливочка найдётся – ещё довоенная, точнее, дореволюционная.

– Благодарю сердечно, – сказал Волков, растрогавшись. – Банька… – он мечтательно закрыл глаза. – Настоящее чудо… А вот и наш Терентий Иванович!

С крыльца конторы сошёл Чемодуров и, шаркая подгибающимися ногами, поковылял к Волкову. Они обнялись.

– Как, Терентий Иванович? Не получилось в Тамбовскую?

Чемодуров заплакал. Пинчуков и Волков переглянулись и одновременно вздохнули.

– Государь, – всхлипывал Чемодуров. – Государь, я узнал сейчас…

– Да, – сказал Волков. – И я узнал, ещё в Перми. Расстрелян, Царство ему Небесное… А что с семьёй?

– Нет, не так! – воскликнул Чемодуров. Слезы у него моментально высохли. – Жив Государь! И Государыня! И детки! Врали красные бесы про расстрел. Врали!

– Вот как! – удивился Волков и снова переглянулся с Пинчуковым. Тот закатил глаза и развёл руками.

– Ведь вы тоже всё знаете! – с упрёком сказал Чемодуров начальнику тюрьмы.

– Не могу утверждать наверное, – осторожно возразил Пинчуков. – Я только четыре дня как в городе. Как большевики заложников стали хватать, загодя выехал подальше, в деревню, к родным супруги. Тем и спасся. Иначе не быть живу.

– А теперь на старую службу? – поинтересовался Волков.

– Не знаю. Комендант чехословацкий временно назначил другое начальство. Но и мне работа найдётся, – обещали в прежней должности. Тюрьма, хоть и пустая, но скоро будет тесно. Чистку большую чехи по городу делают.

Издалека послышался сухой треск – словно сломали пучок хвороста.

– Вот! – кивнул в сторону прозвучавшего залпа Пинчуков.– Уже вовсю чистка идёт. И то верно – иначе все вражьи дети тут не уместятся. Что, Терентий Иванович? Хотите что-то сказать?

Чемодуров не ответил – он съёжился и втянул голову в плечи.

– Так! Считаю, мы всё решили, – заявил Пинчуков.– Сейчас велю запрягать. Если новое начальство позволит.

Капитан Горшеневский разрешил заложить пролётку, но кучера не дал. Пинчуков сам взял вожжи, через полчаса они были на самой большой барахолке Екатеринбурга. Здесь Волков выбросил свою страшную поддёвку со вшами, порты и лапти. Не торгуясь, купил ещё хороший макинтош на тёплой подкладке, за ним поношенный английский френч, яловые офицерские сапоги с одной уцелевшей шпорой и новенькие французские кавалерийские галифе – явно украденные со склада союзников. Белье покупать не понадобилось: Пинчуков, с разрешения Горшеневского, взял два комплекта исподнего у тюремного каптенармуса. Один для Волкова, второй чуть ли не силой сунул в руки Чемодурову: старик отказывался поверить в такое счастье.

Вечером на квартире начальника тюрьмы Чемодуров и Волков – оба красные, блаженно распаренные, в чистом белье (старое со всем населением сразу ушло в печь) – сидели за столом, где в блюде лежал поросёнок с пучком зелени в зубах – истекающий жиром, в коричневой корочке с белыми трещинами. Грибы были солёные и маринованные, к ним ещё зелёные полосатые шарики арбузиков, мочёных в бочке. Был и квашеный, по-местному, в бочке, омуль, от которого шёл такой дух, что непривычных жителей столицы Чемодурова и Волкова едва не вырвало прямо за столом. Но после первой рюмки кедровой водки, своей, не монопольной, омуль уже не показался тошнотворным.

После второй рюмки Чемодуров загрустил, глядя на ветки яблонь, которые через открытое окно протянулись прямо в горницу. Слегка оживился старик, лишь когда принесли самовар. Он выпил только два стакана, после чего Пинчуков велел прислуге отвести Чемодурова, засыпавшего на ходу, в постель.

А сам открыл ещё штоф – с другой водкой, прозрачно-зелёной, на черносмородиновых почках. Выпили ещё и ещё, после чего Волков свою рюмку отодвинул в сторону и покачал головой:

– Ещё совсем недавно думал: всё! Жизнь кончена навсегда, а Россия отныне – сплошной красный ад. Бесконечный. Ужас без конца.

– Ну что вы, родной мой! – возразил Пинчуков. – Их песенка спета. Вся Россия восстала против большевизма. Фронт на юге, другой на севере, третий на Волге, у нас уже четвёртый, свой, сибирский фронт образовался. И союзники – Антанта у нас, а у большевиков никого.

– Да, нет у них союзников, – согласился Волков. – Пока. На нынешний момент.

– И завтрашний момент им ничего не обещает, – заверил Пинчуков. – Все передовые державы на нашей стороне. Даже Северные Американские штаты. Даже Япония! С такими союзниками…

Он многозначительно двинул бровями и налил ещё по одной.

– Союзники … – с неожиданной ненавистью произнес Волков и тут же оборвал себя. – А знаете, ваш омуль – настоящий деликатес. В Европе такого не знают.

– И не скоро узнают.

– А что до союзников… Не хочется самому верить, но жизнь заставляет. Это не союзники, любезный Григорий Степанович.

Вилка с омулем застыла в руке Пинчукова.

– А кто же?

– Грабители и мародёры. Неужто вы верите, что вооружённые иностранцы пришли, исключительно чтобы устроить наше счастье, что мы для них – прямо-таки братья родные? Чтобы потом, после краха большевиков, откланяться и уйти с такими же чистыми душами и пустыми карманами, как и пришли?

– Конечно, любая помощь должна быть вознаграждена, благодарность, знаете ли… – уклончиво произнес Пинчуков.

– Им не нужна наша благодарность. Им нужно наше добро! Причём всё и сразу. Выгодно будет белых поддерживать – поддержат. Предложат большевики больше золота, нефти, угля, леса – станут Ленин и Троцкий союзничкам братья родные…

– Вы, верно, очень измучились в эти дни, – ещё дальше отвёл от темы Пинчуков.

– Скрывать не стану. Измучился. Не дни – месяцы.

– Как же вам удалось уйти?

– Долгая история… Вам, действительно, интересно?

– Очень, Алексей Андреевич.

– Хорошо…

…Мы прибыли в Екатеринбург из Тобольска в мае, второй партией, с великими княжнами и цесаревичем. Сначала большевики увезли в дом Ипатьева только членов царской семьи. Потом комиссары возвратились к поезду.

– Волков! На выход.

Беру чемодан, была у меня ещё банка варенья, но приказали банку оставить. Сказали: привезут мне её потом. Так и не привезли. Не жаль мне варенья, только зачем врать? Сказали бы честно: чаю с малиной захотелось, я бы так отдал.

Нас – гофмаршала Татищева, графиню Настеньку Гендрикову, госпожу Шнейдер Екатерину Адольфовну – отвезли в тюрьму. Меня с Татищевым к заложникам, женщин в больничную камеру, обе были хворы. Через неделю пришёл новый приказ, ночью: «На выход – на вокзал».

– Меня тогда уже не было, – удовлетворённо отметил Пинчуков. – Господь вразумил: в самое время уехали мы с Макарьевной моей.

Волков кивнул:

– Да, нужно правильно читать знаки судьбы … – он скользнул взглядом по яблоневой ветке, обронившей в комнате два жёлтых листка. Потом посмотрел вверх на синий бархат за окном, где прошуршал ветер, заглушая сонный треск цикад, а когда затих, цикады затрещали ещё дружнее. В тёмном бархате медленно возникла свежая большая звезда.

– Да, – вздохнул Волков. – До чего же мы бываем легкомысленны. Надеемся, что всё само образуется, что Бог за нас всё сделает, – опасная привычка, я бы сказал смертельная. Чисто русская. Когда нас беда выучит?..

– Ещё по одной? Хороша получилась? – спросил Пинчуков.

– Изумительна!

Прожевав кусок омуля, Волков заметил:

– Хороша ваша водка. Даже в дворцовых погребах такой не сыскать… было. И, в самом деле, своя?

– Своя, своя. Чужой не держим. Даже монопольки. А насчёт знаков… Вы их видели? Читали?

– Да. Надо сказать, что тогда уже стали доходить до нас слухи о скором наступлении белых. Комиссары засуетились. Всем служащим выдали жалованье за три месяца вперёд. Понемногу уголовников, кто помельче, выпускать стали. Самое удивительное, заложников начали освобождать. И до нас очередь скоро должна была дойти – мы часы считали.

Однажды ночью вызвали в контору меня и женщин. Заложили две пролётки. В одну меня посадили с красноармейцем. На удивление, солдат был совсем без оружия. В другую пролётку посадили Гендрикову и Шнейдер – вообще без охраны. Спрашиваю солдатика, куда везёт нас. Он отвечает – по-доброму так, вежливо:

– Или к семье царской, в Пермь, или прямо в Москву.

От такого ответа у меня сердце зашлось. Ведь мы уже знали о расстреле семьи, хотя не верили поначалу. Болтали также, что расстреляли только Государя, а семья в Перми. Но мы в эту сказку не поверили. Значит, плохо наше дело.

Приехали на вокзал. Солдатик говорит:

– Вы здесь побудьте немного, а я схожу – ваш вагон, арестантский, поищу.

Ушёл красноармеец. Ночь. Вокруг ни души. Я слезаю с извозчика – кучер молчит. Будто не видит меня. Подхожу к женщинам. Говорю шёпотом:

– Слезайте. Уходим. Нельзя нам дальше ехать.

А они… Глазам и ушам своим не поверил: руками замахали, в один голос запричитали:

– Нет-нет! Не пойдём, да и зачем? Нас же в Москву везут!

Дескать, если тебе что пригрезилось, то уходи сам. И этот кучер всё слышит, но делает вид, что ему наши разговоры неинтересны.

– На тот свет нас везут, – говорю. – Поймите, наконец! Опомнитесь. Верьте мне!

Они снова руками машут: слышать не хотим.

– Господи! – перекрестился Пинчуков. – Помяни царя Давида и всю кротость его. Ведь это был момент!

– Да, – вздохнул печально Волков. – Само провидение говорило: «Спасайтесь! Даю вам случай!» Я знак понял, а женщины… За ошибку свою, за наивность недопустимую они очень скоро заплатили. По высшей цене. И я мог заплатить. Потому что никуда не ушёл.

– Так что же вы-то?! – воскликнул Пинчуков.

– Понимаете ли… Я и сам тогда засомневался. Может, и, в самом деле, зря паникую? Ведь кто оставит смертников без охраны? А нас оставили. Значит, не на погибель везут? Но вот если я сейчас уйду, они вполне могут женщин расстрелять. Из злости на сбежавшего.

Тут и красноармеец наш вернулся. И смотрит так странно, будто удивляется, что мы ещё здесь.

Повёл нас в арестантский вагон. Там много народу уже было, тут же и великая княгиня Елена Петровна, принцесса сербская. При ней самая настоящая миссия – чуть не дипломатическая: майор армии Мичич, солдаты Милач, Божич и, представьте себе, Абрамович. И секретарь миссии – русский майор Смирнов.

– Они же подданные иностранной державы!

– Да, кроме майора… И Елены Петровны. Она – супруга великого князя Иоанна Константиновича. Значит, уже наша. Приехала мужа повидать и хлопотать об освобождении. Причём, от имени правительства Сербии. Князь содержался в Алапаевске, в ссылке. На тюремном режиме.

Большевики не пустили Елену Петровну в Алапаевск, приказали возвращаться домой. Она ни в какую: без мужа никуда не поеду. Сказала, что правительство Сербии хлопочет перед Лениным об освобождении князя. Тогда ей предложили пожить в гостинице. И поместили в тюрьму. Сказали – здесь самая лучшая в городе гостиница. Шутники!

Короче, привезли нас в Пермь и сразу в тюрьму.

– Там, я слышал, порядки потяжелее, чем у нас, – заметил Пинчуков

– Как сказать… Я не почувствовал. Смотритель тамошний благожелательным человеком оказался. Но кормили плохо.

На прогулку выходили только я и майор Смирнов. Когда хотели, тогда и гуляли: запретов не было. Сербы не ходили, боялись: во дворе иногда заключённых расстреливали. На глазах у всех охрана убила бывшего жандармского офицера Знамеровского. В тот день к нему жена с сыном из Гатчины приехали, но свидания им не давали. Знамеровский и выразил неудовольствие, сказал охране что-то резкое. Его тут же и убили. Прямо во дворе.

И вот как-то ночью приходит в камеру надзиратель:

– Кто Волков? Одевайтесь.

Привёл в контору. Там ждут трое красноармейцев. При оружии. Простые, славные русские парни.

Пришли Гендрикова и Шнейдер. Настенька Гендрикова спрашивает, куда нас теперь.