Черный ящик
© А. Ива, 2013
© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2013
Последний сон Веры Павловны
Под веками было уютно и спокойно. Акимову не хотелось открывать глаза и выходить наружу. И какое-то время он так и лежал, выброшенный из омута сна – без мыслей, образов и потребностей, требующих немедленного удовлетворения.
Он просто лежал на спине. И даже этого пока не осознавал.
Но вот уютное пространство безмятежности сморщилось под натиском чего-то тяжелого. Это был обрывок песни, заигравшей в начавшем бодрствовать уме. Пел Киркоров.
«Просто подари мне один только взгляд…»
Почему так происходило, Акимов вначале не понял, но когда включилась память, это стало понятно – Акимов вчера напился. В ресторане с Черновым. После того, как застал жену с другим мужчиной у себя дома. Напился до потери сознания. Как свинья.
Под веселый мотив и сладко-бархатный голос перед Акимовым поплыли рваные, без всякой системы кадры: танцы в дымной ресторанной пестроте … салфетка, которой он вытирает слезы … Чернов … вынутая из вазочки со столика гвоздика, преподнесенная какой-то бабе … опрокинутый стул …
Вчера это казалось нормальным, а сейчас было невыносимо. Особенно неотвязная гнусная песня.
«Просто подари…»
Акимов поморщился и, чтобы остановить противное кино про самого себя, открыл глаза.
Над ним висела разлапистая загогулина, ставшая через какое-то время трехрожковой люстрой, свисающей с серого, низкого потолка.
«Где это я?»
Мутное освещение усиливало загадочность положения.
Акимов осторожно пошевелился. Он лежал по самую шею укрытый тяжелым одеялом. Справа чувствовалось чье-то присутствие. Рядом кто-то лежал. Неподвижно, но ощутимо объемно. Акимов снова закрыл глаза, чтобы взять паузу на обдумывание ситуации.
«Где я? У женщины?»
По логике давешних событий, заключавшейся в потере всякой логики, Акимов мог оказаться у Чернова. Это в лучшем случае. Его могло занести и к женщине. Это не фонтан, но тоже нормально. А могло и угораздить куда угодно. Акимов обратился к памяти и, испытывая горячий стыд, стал перебирать события вчерашнего вечера.
Снова запел Киркоров, заплясало и замелькало: смеющийся Чернов, шампанское на столике, мигающие лампы, черный пиджак… А дальше ничего. Хоть умри.
Акимов двинул правой рукой и коснулся пальцами упругости. Упругость не дышала. Тогда он открыл глаза и повернул голову. На стене висело пестро-вишневое полотно ковра, перед которым колбасой (их цвет напоминал кожуру) лежали валики, которые Акимов принял за чье-то тело.
В том месте, где он лежал, больше никого не было. Это подтверждала стоящая кругом бледно-серая тишина.
«Да где же это я?»
Акимов повернул голову.
Слева, в двух шагах громоздился буфет. Допотопный советский буфет деревянного цвета. Такой был у тетки Акимова в деревне. За стеклами белела посуда, наверху что-то стояло – то ли вазочки, то ли фарфоровые статуэтки, Акимов не разглядел.
К буфету пристроился стул, заваленный тряпьем, и еще было трюмо. Оно стояло в углу, вполоборота к Акимову и отражало некие цветовые нагромождения на противоположной стене.
Потом начиналось окно, занавешенное тюлем, скрадывающим половину поступающего света. День (или иное время суток), как показалось Акимову, был пасмурным.
Дальше взгляд перегораживала спинка кровати. За ней находилось что-то высокое. Должно быть кресло. И начиналась стенка с ковром, перед которым выстроился ряд подушек или валиков. Принятых вначале за лежащую рядом женщину.
«Господи, да где же это я?»
Скользящий осмотр Акимову ничего не дал. Кроме убеждения, что он не в больнице и не в вытрезвителе. О вытрезвителе Акимов судить не мог – в нем он никогда не был, но был уверен, что там не так. Хотя и это полутемное помещение было довольно странным со своей давно вышедшей из употребления мебелью. Акимов начал волноваться.
Чтобы успокоить себя и найти ниточку, за которую можно было бы ухватиться, он еще раз напряг свою память.
«Просто подари мне один только взгляд, и волшебный свой поцелуй подари!»
Акимову захотелось завыть. Кроме этой, смачно исполняемой песни, память ничего не выдавала. Снова какая-то каша, от которой Акимову становилось очень стыдно за себя, но из которой нельзя было извлечь ничего конструктивного и определенного. Круговерть эпизодов обрывалась в шумном зале ресторана.
А дальше следовал провал.
И это было самым страшным. Потому что в этот провал могло поместиться все, что угодно. Любая глупость. Любая дикость.
Кроме беспамятства, являющимся очень опасным показателем степени опьянения, обнаружилась одна странность. Вроде как, с этим тяжелым опьянением никак не сочетающаяся. А именно – полное отсутствие следов сильного алкогольного отравления, от которых Акимов всегда долго мучился. Голова не болела, тело не дрожало мелкой дрожью, не потело. Жажда не мучила, и не мутило. Единственное, что можно было бы приписать похмельному синдрому, так это общую вялость и расстройство зрения. Предметы виделись нечетко и слегка размыто. Особенно те, что вдали. И Акимову было непонятно – то ли действительно так темно, то ли это в глазах.
Акимов лежал, парализованный неопределенностью, и с каждой минутой тревога его росла. Несмотря на то, что обстановка пока была мирно-стоячей, как на дне пруда. Это и настораживало.
Акимову вдруг показалось, что сейчас кто-нибудь появится и скажет, что-то вроде такого: «А знаешь, брат, что ты вчера наделал? Ты…» После чего у Акимова будет инфаркт или не останется ничего другого, как только броситься в окно.
Эти мысли ничем пока не опровергались, и от них сердце Акимова, как бы разминаясь, начало подрагивать. Не очень сильно, но достаточно часто. Это хорошо чувствовалось в плотной тишине тесного пространства странной комнаты.
За окнами расплывчато прошумел автомобиль. Этот звук словно прочистил Акимову слух, и он уловил не замечаемое до этого мерное тиканье. Оно исходило из-за головы Акимова.
«Кстати, сколько сейчас? Неужели и на работу проспал? Этого ко всему не хватало»
Акимов вынул из-под одеяла руку и посмотрел на свои часы…
И тут произошло такое, от чего Акимов, действительно, чуть не получил инфаркт.
Часов на руке не оказалось. Но это было мелочью, о которой Акимов мгновенно забыл.
Самым же невероятным, невообразимым и пугающим до обморока… до ледяной жути… до спазмов… было то, что из-под одеяла, где, как чувствовал Акимов, он лежал совершенно один, высунулась и приблизилась к его лицу чужая рука…
Совершенно чужая.
Абсолютно отличная от его крепкой волосатой конечности с пухлыми пальцами и широкой ладонью. Страшная своей темной кожей и кривыми пальцами с выпирающими суставами. Страшная всем – неожиданностью появления, размером, цветом… Всем!
Несколько мгновений Акимов её разглядывал. Как совершенно посторонний, не имеющий к нему никакого отношения предмет – обглоданная жуткая рука…
Но когда Акимов соотнес её послушное появление со своим намерением узнать время, и пошевелил кривыми куриными пальцами, ему стало настолько жутко, что еще больше почернело в глазах, которые, хотя и оставались без четкости изображения, но все же позволили определить главное – рука, исполняющая мысленные приказы Акимова, принадлежит очень старому человеку. Или мумии, или трупу… Это внешне. А по нераздельности ощущений рука принадлежит ему. Это его рука!!!
Пробыв несколько мгновений в параличе, Акимов выдернул вторую руку…
Сердце его бухнуло, затряслось и, подпрыгивая на невидимых ухабах, понеслось куда-то вниз – вторая рука была такой же страшной. Такой же старчески усохшей. И так же послушно исполняла мысленные команды. На одном из ее пальцев чернел камушек колечка.
«Что со мной? Что со мной такое произошло? Что они сделали с моими руками? … Нет, это сон, как тогда. Это просто сон»
Акимов ущипнул одной безобразной рукой другую безобразную руку. И почувствовал, как оттянулась дряблая кожа, и стало больно. Но ничего не изменилось – он не проснулся. А так и оставался лежать с выставленными перед лицом руками. Отвратительными тонкими стариковскими руками.
«Что со мной, Боже…»
Акимов бы с радостью вскочил и заорал, зовя кого угодно на помощь. Но на это у него не было сил. Они мгновенно были съедены навалившимся на него страхом.
Руки упали Акимову на грудь, и какое-то время он лежал на грани обморока, разъедаемый страхом. Тяжело втягивая в себя спертый воздух комнаты.
Мысль его металась в поисках объяснения.
«Это я еще сплю. Это еще просто сон. Кошмарный сон. Не хочу! Возьмите меня отсюда, хоть кто-нибудь, возьмите меня! Как выйти из сна? Понять, что это сон? Нет. Не получается. Я где-то застрял. В каком-то кошмаре. И что бы ни делал, все буду делать изнутри. А надо, чтобы кто-нибудь снаружи, Чернов, позвонил и разбудил, или с работы. Как им сообщить? Что за бред! Я сошел с ума…. Господи! Я сошел с ума! Я просто рехнулся! Вот и все…»
В груди у Акимова стучало, в голове в такт частому пульсу колыхалось, и во рту пересохло. Он провел языком по губам и заодно проверил зубы…
Половины зубов недоставало. Спереди еще оставались, а дальше торчали вразнобой развалившиеся, сломанные, торчащие обломками из десен.
«Неужели выбили? Меня что, били? Да что происходит? Нет. Нет, слишком много всего. Это кошмар. Это просто кошмар на фоне пьянки. Такого не бывает. Скоро проснусь. Сам собой. Надо просто это перетерпеть. Расслабиться. Барахтаешься и тонешь. Чем сильнее молотишь по воде, тем быстрее идешь ко дну. Здесь то же самое. Сейчас успокоюсь и всплыву. И сон закончится. Никогда, никогда! Что бы ни было, Господи! Клянусь Тебе, чтобы ни было! В рот не возьму ни глотка! Только выпусти меня отсюда! Бежать!!! Немедленно и куда угодно! Бежать!»
До этого момента Акимов два раза в своей жизни испытал страх, от которого внутри у него все слипалось, и по коже шел мороз. Когда ни вздохнуть, ни вскрикнуть.
Первый раз страх имел реальные, трехмерные основания.
Это случилось в детстве, когда Акимова засыпало песком в пещере. Завалив вход и придавив ему ноги. Вначале к нему в яму поступал свет – там снаружи блестел и шевелился солнечный мир. Но стоило ему двинуть ногами, как новая песчаная глыба откололась от свода, рассыпалась и придавила маленького Акимова так, что он не мог пошевелиться. Руки и ноги сковала тяжелая сырая масса. А потом что-то зашуршало, и наступила темнота. В которой расплющенный песком Акимов лежал, изнемогая от страха и растущего удушья, пока его откапывали. А второй раз он испугался во сне. И боялся собственной фантазии, зная или чувствуя, ее зыбкую относительность. Но от этого легче не было.
Акимову приснилось, что он оказался в странном музее с причудливыми экспонатами, представляющими собой соединение различных частей человеческого тела и лебедей. Именно лебедей, Акимов это выделил сразу. Была в этом музее одна комната. Она находилась в самом центре спирали, по которой закручивалась анфилада залов, и продвижение по ним неизбежно приводило к ней. Контекст сна исключал остановку и поворот к выходу. Выхода не было. Так что Акимов, минуя страшные штучки, выставленные на столиках и подставках, неизбежно оказался у закрытой двери этой комнаты. За дверью находилось нечто, содержащее в себе такою концентрацию жути, что Акимов потерял сознание, когда эта дверь начала медленно приоткрываться. То есть проснулся весь мокрый от пота, с чувством радостного облегчения от того, что кошмар оказался сном.
Сейчас, увидев свои руки и пройдясь языком по обломкам зубов во рту, Акимов испытывал нечто среднее – леденящий ужас от реальности того, что никак не могло быть реальным. То же чувство, что тебя завалило, и тот же вкус неотвязного бреда, в котором застрял настолько, что на него никак нельзя повлиять.
Акимов рванулся, чтобы вырваться из лап ужаса, и сел на постели. С кряхтеньем и надрывом, борясь ногами с тяжелым одеялом, помогая руками, которыми не хотелось пользоваться, отрывать от горизонтали верхнюю часть дрожащего туловища.
Сев, он увидел, что одет в длинную ночную рубашку. Или нечто ей подобное.
«Ага! Я действительно чокнулся, и меня замотали в смирительную рубаху. Белая горячка… Господи помилуй!»
Из-под тонкой ткани на животе у Акимова что-то выступало. Он ощупал себя и почувствовал, что это висит грудь. Плоская, оттянувшаяся книзу грудь.
Бабья грудь…
В ушах Акимова зазвенело. По телу прошла судорога и …
Напор впечатлений превысил способность Акимова их воспринимать, и его сознание взялось сохранять самое себя. Внутри Акимова вдруг что-то лопнуло и, замедляя сердцебиение, начало разливаться тупым безразличием, смешанным с легкой сонливостью. И скоро ему стало все равно, что с ним происходит. А потом к равнодушию присоединился некий кураж отчаяния, когда «чем хуже, тем лучше».
«Ну, чем вы меня еще попугаете?»
«Вы» обозначало неких коварных существ, учинивших над Акимовым надругательство, невидимо притаившихся где-то рядом и с наслаждением за ним наблюдающих.
Акимов откинул одеяло и спустил ноги.
Он, или кто-то неведомый, но имеющий с ним, Акимовым, общие переживания, сидел на кровати.
В изголовье стояла табуретка, покрытая полосатой тряпкой на которой лежали очки, и стояла кружка.
Спинка кровати смыкалась с плоскостью обеденного стола. Среди мелких предметов, недоступных беглому опознанию, сразу выделились настольная лампа, будильник, довольно отчетливо показывающий крупными стрелками половину двенадцатого, и высокая стопка газет.
Кроме стола оставшуюся часть комнатки занимал массив платяного шкафа. На нем темнели бурые массы, оживляемые точками отраженного оконного света.
Часть общей со шкафом стены была занавешена плотной темно-зеленой шторой. Делающей угол совсем темным. Что за занавесью оставалось тайной, и это добавляло Акимову страха.
У занавески, слева от комода, уже бегло осмотренного Акимовым в лежачем положении, под блёклой накидкой пряталось еще одно нагромождение предметов, пирамидой высившихся почти вровень с посудным гробом.
Изобилие вещей и их общий беспорядок произвел на Акимова гнетущее впечатление – мрачный, начиненный угрозой хаос.
Перестав озираться, Акимов почувствовал, что ноги опустились на что-то мягкое. Им оказался лежащий перед кроватью коврик. Коврик был самый обыкновенный, а вот ноги Акимова приняли вид отвратительных деформированных стоп, увенчанных темными лепестками ногтей. Рядом с этими стопами стояли шлепанцы. На полу кое-где валялись клочки белых бумажек.
«Не хочу! Спасибо, ребята, но такого я больше не хочу! Пошутили и хватит – разбудите меня. Отличный прикол, но я хочу домой, я хочу проснуться… Мне это надоело»
Акимов сжал на правой руке пальцы и получившимся костлявым кулачком стукнул себя по голове. Костяшки толкнулись в некую мягкость, оказавшейся при ощупывании, длинными, скрепленными на затылке волосами.
«Да что же это? Имитация или действие лекарства? Главное, Андрюша, не волноваться и побольше юмора. Скоро проснёмся, или рехнёмся окончательно и бесповоротно. Пошли…»
Акимов встал и, стуча по паркету чужими пятками, подошел к трюмо. Отчаянно решившись в него заглянуть.
Сумасшествие продолжалось. Из зеркала на него, слегка подавшись навстречу, смотрела старуха. Точнее, слегка подавшись вперед, она смотрела на саму себя. В присутствии и непосредственном переживании этого Акимовым. Способного управлять каждым ее движением, но будучи не в состоянии освободиться от этой власти.
Акимов смотрел на себя и видел, что вместо него у зеркала оказалась седая, длинноносая ведьма. Бледная от оконного света. С контрастными, темными ещё бровями, под навесом которых прятались круглые окошечки небольших глазок, с набрякшими мешками под ними. Тонкогубый, приоткрытый от удивления рот вдавился между складок повисших щек. В крупных бетховенских ушах висели крючки золотых сережек.
Сколько времени понадобилось Акимову на изучение отражения, он не зафиксировал. Но все детали и черты жуткого лица отлично запечатлел. Слабое зрение Акимова не позволяло ему оценить такие мелочи, как состояние кожи, цвет роговиц и иные особенности фактуры. Но и этого было более, чем достаточно.
«Какая жуть!»
Куцая, и за счет этого длинная, шея торчала из ключиц, как черепаха из панциря. Ночная рубаха, висевшая на лямках, декольтировала грудные кости и оставляла неприкрытым все безобразие высохших рук. Сейчас была особенно видна их дряблость и морщинистость.
«Акимов, пей больше, и не такое увидишь. Так … А что у нас там? А вдруг мужик? Что вы ещё придумали?»
Акимов задрал ночную рубашку. Старуха в зеркале обнажилась.
Он увидел лишенные жира, вяленые кривые ноги; между ними серый мох оставшихся на лобке волос, из которых проглядывала длинная висячая щель; сдувшийся пузырь глянцевого живота, поддерживаемый выпирающими тазовыми костями и нижние края раздавленных грудей с бледно-коричневыми пятнами сосков.
«Какая мерзкая жуть!»
Акимов раньше никогда так близко не видел голых старух. Да и не только близко – он их вообще не видел. И теперь был изумлен тем, насколько гадко и безобразно может быть то, что призвано привлекать, возбуждать и дразнить. Резкий отталкивающий эффект усиливался нашатырным запахом мочи, идущим от задранного подола.
Акимова стало тошнить.
Эта естественная реакция прекратила действие шоковой анестезии. Охранительное торможение закончилось, и на Акимова вновь снизошел пробирающий до костей ужас. Он тихо заплакал. От этого вернувшегося страха, от полного непонимания того, что с ним происходит и ощущения дикости того положения, в которое угодил неизвестно каким образом.
Одновременно с ним в зеркале в беззвучных конвульсиях затряслась старуха, всё еще показывающая ему своё отвратительное тело. Акимов плакал и ждал, когда она опустит свою рубашку и перестанет его пугать. А потом он вдруг вспомнил, что вонючую тряпку держит он сам. Акимов опустил руки с подолом, и старуха прикрылась.
«Я свихнулся! Всё … полный крандец! … Я сошел с ума, и никто мне не сможет помочь, потому что я никого не вижу. Я внутри себя, а там всё поломалось. Вот это погулял … вот это погулял … Зачем я поехал домой? Ничего бы этого не было. Ничего! Не знал бы и жил себе спокойно. Главное – лишнего не знать. А теперь? Как это страшно, и как это плохо. Очень плохо … И очень страшно … Что же делать?! Что же делать?! Что делать? Срочно вызвать скорую! Надо срочно вызвать скорую …»
Акимову опять стало дурно. Мурашки колючими ножками забегали у него под волосами. Сердце принялось прыгать в своей тесной глубине. Ноги его налились тяжестью и стали подгибаться. Акимов заметил, что старуха в отражении начала постепенно приседать. И получалось, что слабость навалилась не только на него, но и на ту, что в отражении. Которая не только в отражении, но и отражается.
А где же тогда он, Акимов? Если он чувствует, как ему плохо, и он сейчас упадет.
Чтобы не рухнуть на пол, Акимов, шатаясь, сделал несколько шагов до кровати и ничком упал на неё.
Сердце опять трепыхалось так, что отдавалось дрожью в груди и руках. Во рту пересохло, начало давить в висках, и в голове зашумел водопровод.
Но плохо было не только от физического самочувствия. В голове крутились, изгибались и выворачивались наизнанку мысли. Чье сердце сжимает так, что темнеет в глазах? И чьих глазах? Если старухино, то почему Акимову так больно? Если его, то где он сам? Если внутри он, Акимов, то почему снаружи его нет? Если Акимову хочется пить, то почему пересохло в беззубом рту, который чувствуется, как свой, а не посторонний?
Ум Акимова, запутавшийся в себе самом, отказывался регистрировать и принимать происходящее.
«Как? Как это получилось? Что за кошмар! Это она меня околдовала и залезла в меня. Но этого не может быть. Никогда и нигде. Что происходит? Кто мне скажет, что со мной происходит? Господи, Господи, Господи-и-и…»
Он лежал, свесив правую ногу, не успевшую подняться на скомканное одеяло. И тщетно тужился выскочить из гадкой оболочки, давящей и жмущей Акимова толчками в груди и спазмами в затылке. Акимов по-детски выдавливал себя, набирая в легкие воздух и задерживая дыхание. Избавиться от наваждения не удалось, но зато каким-то образом эта бессознательная кумбхака улучшила его самочувствие и остановила начавшуюся истерику.
«А может это такой сон. Всё-таки сон, иначе никаких объяснений. Абсолютно не отличимый от реальности. Есть какой-то признак, но я его не вижу. Как только увижу, то пойму и успокоюсь. А успокоясь, всплыву на поверхность. Сколько я вчера выпил? Вот, именно… Нажрался, в мозгу что-то повредилось или он отравился, и вот, пожалуйста, смотри, пока не выветрится. Какая-нибудь прошлая жизнь проступила. Господи, помоги! Когда же я последний раз напивался?»
Акимов пил очень редко. С горя, перешагивая запретную черту. Когда на душе было так погано, что хоть вешайся. А ничего другое не помогало.
Алкоголь действовал на Акимова непредсказуемо, но в основном пагубно. Независимо от алкогольной крепости употребляемого напитка, после первой дозы Акимов быстро пьянел. Но пьянел «слегка», впадая в затяжную стадию чрезвычайной активности. В которой он обязательно совершал что-нибудь такое, о чем потом сильно жалел и за что ему было стыдно. Это могла быть поездка в гости к человеку, с которым Акимов был знаком крайне поверхностно или совершенно случайно (знакомый знакомого, торговый агент, оставивший свой телефон, автоэлектрик и прочее). Или покупка очень дорогой, никому ненужной вещи. Или объяснение в любви какой-нибудь кондукторше. Или просто бесконечные телефонные разговоры со всеми, до кого Акимов добирался, пролистывая старую записную книжку. Все определялось местом и временем страта.
А дальше уже, как получалось (обязательно с периодическим добавлением спиртного). Пока ворочается язык, и держат ноги.
Но не зависимо от сделанного, сказанного, сломанного и потерянного, на следующий день после алкоголизации Акимов жестоко страдал от похмельного синдрома и депрессии. Плющило его нещадно – мучила жажда, раскалывалась голова, томила жажда, терзал понос, из всех пор проступал липкий пот. И хотелось умереть.
Последний раз Акимов напился, примерно, полтора года назад, после того, как выезжая из подворотни, слегка толкнул бампером мужика. И заодно, запоздало шарахнувшись, сильно помял машину.
Причина вчерашнего ухода в алкоголь была серьезнее. Акимову изменила жена (один раз или нет, уже не важно), и он об этом узнал. Застав ее чуть ли не сразу после соответствующего акта у себя в квартире. Вернувшись с работы себе на горе раньше обычного на два часа.
Акимов сжился с некоторым естественным после семи брачных лет охлаждением в отношениях с женой и допускал с ее стороны возможные контакты с «не общими» знакомыми. В том числе и мужчинами. Но в рамках семейного приличия – чашка кофе после работы, может быть, телефонный разговор. Или цветы. Как проявление личностной свободы. Но чтобы до такой степени, и так?!
Вчера безобразная сцена его неурочного возвращения домой и столкновение там с полуголым высоким субъектом, как вспышка взрыва стояла у Акимова перед глазами. И целый вечер, вплоть до полной потери им соображения, вызывала душевные корчи – крах семейной жизни был крахом жизни вообще.
А теперь Акимов был настолько перегружен случившимся с ним после пробуждения в незнакомом месте, что ситуация с женой при всей ее драматичности утратила актуальность и остроту. И воспринималась только, как пусковой момент, после которого началось и все еще продолжалось неизвестно что. То ли безумие, то ли сон, то ли гипноз.
Уход в себя, в свои мысли, в новый виток воспоминаний слегка абстрагировал Акимова от тела. Оно тихо вжалось животом в мягкие ребра откинутого одеяла, и благодаря закрытым глазам ощущалось неким монолитом. Лишенным качественной окраски и конкретных форм.
Усталость от нервного и умственного напряжения вызвала у лежащего Акимова желание уснуть. И на какое то время полностью выйти из ситуации.
«А вдруг проснусь нормальным? Сейчас бы поглубже заснуть, как следует погрузиться в сон… И, может быть, получится вынырнуть в другом месте. Главное сейчас – как следует расслабиться»
Он повернулся на бок и уже настроился на дальнейшее погружение, как где-то там, за шторой, закрывающей стену рядом со шкафом, раздался хруст замка. Хлопнула какая-то дверь, и кто-то куда-то вошел.
А через несколько секунд, потопав ногами, прошел к Акимову, и встал рядом с кроватью. Акимов, с которого мгновенно слетела сонная вуаль, весь сжался.
– Здорово, бабулька! С праздничком! Опять валяешься днем? – Акимов услышал бодрый мужской голос.
Акимов сжался еще больше.
– Что молчишь? А?
Жесткая рука коснулась плеча Акимова:
– Ты меня слышишь? Эй! Просыпайся. Тебе мать что говорила? Днём не спать. Утром будильник зазвенел, и подъём! И больше не ложись. А ты? Что ночью-то будешь делать? По квартире из угла в угол слоняться?
Акимов, не шевелясь, лежал с плотно закрытыми глазами и ртом. Он не знал, как реагировать, и пока молчал.
– Или тебе опять плохо стало? Ба! Ты меня слышишь? Алё!
Кто-то снова потряс Акимова и легко перевернул на спину. Он зажмурился сильнее.
– Да ты чего? Вся красная. Не задохнулась там? Э-эй!
Акимов решил открыть глаза. Над ним стоял молодой мужик в кожаной куртке. Коротковолосый, чернобровый и с круглой рожей. Нет, такому ничего не объяснишь.
– Ну вот. Давай вставай. Хватит лежать, уже вечер скоро.
– Оставьте меня, – выдавил Акимов и впервые услышал голос, которым теперь был вынужден пользоваться. Изнутри он казался Акимову гнусным и тихим.
– Ты что? Не узнала меня? Или действительно поплохело? Подожди, я сейчас.
Мужик оставил Акимова и подошел к окну:
– Ну и вонища здесь у тебя! Неужели не чувствуешь? – он отдернул занавеску и открыл форточку. Потом вынул мобильник.
– Алё, мам? Тут с нашей бабенцией, похода, плохо. Что делать?
В мобильнике быстро зажурчало.
– Так … так … Понял … спрошу … сколько? … ладно. О кей, потом позвоню.
Мужик вышел, и Акимов услышал, как за стенкой, должно быть на кухне, началось движение, связанное с бряцаньем посуды. Через пару минут он вернулся.
– Убрала бы свою пыльную занавеску. Чуть было не пролил, дьявол. На, выпей – к носу Акимова приблизилась стопка, – мать велела «Корвалола» тебе дать и вызвать врача. Врача будем вызывать?
– Преждевременно, – ответил Акимов и снова подивился тембру производимых им звуков. Получалось, что подумал он, а сказала старуха. А может он и есть старуха, а не Акимов?!
– Вот и я так думаю. Преждевременно. Это ты здорово сказала. Здесь я с тобой согласен. Сейчас «Корвалольчиком» тебя поправим, и будет порядок. На!
Мужик, не церемонясь, приподнял Акимова, подложив ему, как лопату свою ладонь под спину и сунул в руку стопку. Акимов покорно выпил пряную горечь.
– Ну вот. Отлично. А теперь лежи, так и быть. Сегодня можно, – ладонь убралась, и Акимов откинулся на подушку. И чтобы не видеть круглой рожи старухиного внука, отвернулся к стене.
– Я, это, тебе гостинец привёз. Мать передала. Там, на кухне оставил в пакете. Потом посмотришь. Там и записка от нее. Ладно, сама разберешься. А я пошел. У меня еще дел полно. Я с тобой посидеть не могу. Мне к трем к инспектору надо. Тебе как, полегчало? Все нормально?
– Нормально.
– Ну вот и отлично. Какая-то ты, всё-таки, не такая. Ну, всё – я полетел. Если будет плохо – звони матери. Тьфу ты, мля, опять по лицу этой тряпкой! Сорву я тебе когда-нибудь твой этот плющ! Ну, всё… Пока!
Лязгнув зубом замка, хлопнула дверь, и наступила тишина.
Неожиданное вторжение в камерную реальность Акимова живого незнакомого человека подействовало на него благоприятно – грубый мужик внес в нее некий здравый элемент. И это вместе с проглоченным корвалолом подействовало успокаивающе, хотя ничего по существу не изменилось.
Акимов посмотрел на руки и потрогал ими разъехавшиеся на костлявой груди сиськи.
Теперь ему было понятно, что происходящее с ним не сон. Слишком все правдоподобно, и естественно, и материально. И, скорее всего, не бред. Для бреда тоже все слишком естественно и закономерно. А что?
Акимов задумался.
Гипотетически возможны два варианта.
Первый вариант не имеет никаких внешних подтверждений. Он целиком базируется на внутреннем ощущении и памяти. И заключается в том, что «я» Акимова каким-то образом оказалось в чужом теле. В теле неизвестной ему старухи. Полностью сохранив самосознание. Я – Акимов Андрей Николаевич, тридцати восьми лет. Вчера был на работе и отправил письмо по электронной почте в фирму «Сфинкс». Еще помню, как в детстве сломал себе ногу, впервые съезжая на горных лыжах. Помню, как учился в институте и математичку звали Тамара Сергеевна. Помню номер своего домашнего телефона. Помню, что вчера напился.
Как я попал в чужое тело? Непонятно. Могло ли такое произойти? Неизвестно. Но раз я сейчас щупаю этот дряблый живот этими кривыми пальцами, значит, каким-то образом возможно. Может быть, полетав в тонких мирах сна, вернулся в чужое тело. Так сказать, по пьяной ошибке. Может, что еще.
Будучи человеком, черпающим основные виды жизненных удовольствий из конкретики материального окружения, Акимов никогда специально не интересовался ни психиатрией, ни психологией, ни эзотерикой. Но в какой-то книжке он прочел, что сон – есть выход из грубой тканевой оболочки в некие «тонкие миры». Имеющие тенденцию еще более утончаться по мере удаления от базовой площадки «грубой» материи. Была в этой книжке глава, рассказывающая про «астральные» ловушки или что-то в этом роде, где перечислялись возможные накладки, в случае проникновения в эти «тонкие миры» неестественным способом. Упоминался алкоголь, наркотики и голодание.
Акимов попытался вспомнить, в чем же заключалась суть, но из этого ничего не получилось – на ум приходил только один рисунок из этой книги – из макушки сидящего со скрещенными ногами человека, как пробка из бутылки с шампанским вылетает нечто, похожее на язычок огня. Окруженное штришками, символизирующими свечение.
Вариант второй. Вполне логичный. И, поэтому, самый жуткий.
Он, Акимов – и есть старуха. Самая настоящая и единственная. Сошедшая с ума и решившая, что она – не она, а Акимов. За эту версию вся окружающая Акимова обстановка, старухины тряпки, ее жуткое изношенное тело. Еще и внук, приехавший навестить бабушку, которая легла вчера спать нормальной, а сегодня проснулась с идеей, что она другой человек, сошедший с ума от перепоя. Могут ли быть ложные воспоминания? Подтверждающие то, чего нет и не было?
Но… Если старуха свихнулась, то почему стала мужчиной? Проще спроецировать себя в тот же пол. Единственная нестыковка.
А с номером телефона, который помнит порожденный сломавшимся от старости мозгом «Акимов» можно проверить. Если номер действительно существует, то и Акимов не мнимый, а вполне реальный. Правда, той же степени реальности, что и телефонный звонок. Стоп! А кто сейчас рассуждает? Он о самом себе? Или старуха, которая, как старуха себя никак не проявляющая, рассуждает о нем?
Дальше шли такие непроходимые дебри, что Акимов решил в них не залезать.
Есть еще один вариант. Запасной и сомнительный. Но самый желанный. Он заключается в том, что это, все-таки сон. Или подобная ему греза. Акимову все это снится. И тогда все не так страшно. Главное – дожить до пробуждения.
Но и здесь имеются несостыковки. Если он спит, то почему видит то, с чем никогда до этого не сталкивался? Почему последовательность сна имеет ту же размеренность, что и бодрствование? Нет скачков, нелепостей, несоответствий. Нет близких Акимову людей, которых его подсознание соткало бы в первую очередь? Например, жены или Чернова? Движения нормальны, ничем не стеснены. Ноги не вязнут… И если это сон, то, что он делал до того, как в нем оказался? Тоже спал? С чего вся фигня началась? С того, что он проснулся. Кто? Он или старуха?
Акимов снова вышел на скользкое место. Его реальность для самого себя не вызывала никаких сомнений. Но снаружи никак не обнаруживалась и ничем не подтверждалась. Может он, на самом деле, старуха, и никакого Андрея Акимова нет? При всей нелепости предположения, на корню отрицающего того, кто предполагает, оно было очень ядовито. И тогда Акимов решил позвонить себе на работу. Немедленно. Найти телефон и позвонить. Просто чтобы утвердиться и заявить о себе в этом бредовом мире. А может быть и что-нибудь узнать. А вдруг они там, на работе, что-нибудь знают?
Он сел и, чтобы не ходить босиком по грязному, в колючих крошках, полу, вставил ноги в тапки.
И тут же отметил легкую брезгливость, возникшую у него от прикосновения подошв со стоптанным войлоком домашней обуви старухи. А потом понял, что это смешно, потому что эти тапки чужды ему не более, чем ноги, которые он вынужденно чувствует своими. И что в его положении лучше на личные реакции внимания не обращать. Иначе остается только одно – полная неподвижность. Которая ничем не лучше шевеления чужим телом.
После тапок Акимов надел очки.
Глаза, получив поддержку, сразу прыгнули вперёд. Комната стала четкой, и в ней прибавилось деталей. В частности, на комоде действительно выстроился ряд фарфоровых фигурок. Со всех сторон проступили бумажки, тряпочки и заколки для волос. На шкафу громоздились чемоданы.
На стуле, поверх наваленного тряпья была брошена вязаная кофта. Увидев ее, Акимов почувствовал, что голым рукам и шее прохладно – из форточки успело надуть свежего весеннего воздуха. Он надел и кофту и вышел из комнаты, немного запутавшись в тяжелом пологе, заменявшем дверь.
Акимов оказался в небольшой прихожей, освещенной свисающей на шнуре печальной лампочкой.
По правую сторону от входной двери, с вешалки, заваленной шапками, беретами и платками, свисали пальто и балахоны. В таком количестве, как будто разом разделось десятка два человек. Под вешалкой стояла батарея ботинок, сапог и туфель, находящихся на разной стадии износа. За вешалкой Акимов увидел узкие створки кладовки. Ими начиналась смежная стена, уходящая в область света.
Слева от двери находилась неглубокая ниша, в которой стояли лыжи, низенький пуфик и костлявая бамбуковая этажерка с телефоном на верхнем ярусе. Еще в нише висело линялое зеркало, под ним вместо крючка был вбит гвоздь, а на гвозде были нанизаны мешки, пакеты и сумка.
Над телефоном висела пыльная гипсовая, под «красное» дерево маска плосконосого африканского урода. К ней была прилеплена картонка:
Надя (дом) – 8 гудок 812 гудок 315–37–59. (моб) – 8911–764–96–33
Стасик (моб) – 8960 743–22–20
Поликлиника – 2–25–64
Собес – 2–20–99
Почта (пенсия) – 2–17–73
Татьяна Александровна – 2–67–39
Акимов бегло и без интереса скользнул по картонке взглядом и стал звонить себе на работу. Но там было занято. После нескольких попыток дозвониться Акимов свое занятие прервал и пошел посмотреть старухино жилье. Собственно, особо смотреть было нечего – коридорчик из прихожей вывел на кухню.
Кухня оказалась под стать комнате, то есть, до отказа набитым мебелью тесным пространством. Холодильник, подоконник, столы были заставлены банками, кастрюльками, мисками и чашками.
Газовая плита была закрыта крышкой. На ней помещалась плитка электрическая, на два залитых бурой пригоревшей пеной блина. На одном из них стоял ковшик с остатками посиневшей манной каши.
Столик перед холодильником был завален. Среди пузырьков, бумажек, таблеток, блюдец с огрызками и недоеденными кусками стоял набитый пакет «Лента». Отличающийся новизной и свежестью вида. Все остальное, включая когда-то крашеные мутно-голубые стены, шкафчики, почерневшие пенопластовые плитки потолка было затаскано и грязно.
Темные от паутины верхние углы помещения показались Акимову густыми волосатыми подмышками. Он поспешил уйти.
В ванную и туалет он заглянул, не включая света. В ванной на веревке что-то сохло. В туалете посвистывал бачок.
Он снова позвонил на работу. Там снова было занято. Тогда Акимов решил позвонить себе на мобильный.
Был момент, когда Акимова уколола иголочка страха – а вдруг он сам же сейчас и ответит? И что тогда? Но Акимов такую вздорную мысль отогнал и набрал свой номер. Абонент был отключен.
А вот Чернов откликнулся сразу. Но, судя по шуму, он был на улице.
– Я вас слушаю!
Акимов разволновался. От того, что обрадовался, услышав Чернова, существование которого подтверждало существование Акимова. И от того, что не знал, что делать. Рассказать Чернову о себе или нет? И если говорить, то с чего начать?
– Алло, говорите громче, я не слышу.
– Это я.
– Простите, с кем я говорю?
– Это я, Андрей.
– Кто? Какой Андрей? Я ничего не понимаю. Женщина, вы, наверное, ошиблись номером. С кем я говорю?
Акимов только сейчас сообразил, что Чернов не узнает его голос.
– Алло! Вы меня задерживаете. Извините.
Чернов повесил трубку.
Акимову снова захотелось плакать – настолько остро он почувствовал близость и недосягаемость своей прежней, нормальной жизни. Но он постарался не расслабляться. Поскольку успел заметить, что стоило ему начать волноваться, как сразу реагировало сердце. После чего зашкаливало так, что Акимов вынужден был лежать, и какое-то время уже ничего не мог делать. А что он мог делать? Он мог думать.
Акимов вернулся в комнату, подошёл к окну и отдернул занавеску. На подоконнике в заплесневелом горшке чах сплющенный «декабрист», и рядом с ним пускала стрелы утопленная в банке луковица.
Внизу за окном, на глубине второго или третьего этажа, он увидел скамейку у подъезда, черный перекопанный садик в щетине пробившейся травы и закрывавший дома напротив двойной ряд деревьев вдоль дороги, ведущей, неизвестно куда. Банальный вид на фоне бесцветного неба ничего Акимову не сказал. Постояв у окошка, он сел в кресло.
Оказалось, что напротив Акимова уселась в кресло и старуха. Ставшая в очках и кофте еще старше и страшней. Пришлось Акимову снова подниматься и закрывать створки трюмо.
Будильник показывал десять минут третьего.
«Господи прошло только три часа, а кажется, что целая вечность. Я не выдержу. Надо что-то придумать»
Акимов мог и любил «что-нибудь придумывать». Он был человеком сообразительным. И это считалось его основным и главным качеством. Остальные достоинства, начиная с внешности и заканчивая умением добывать деньги, оценивались по-разному. Но сильный, склонный к анализу ум признавался всеми, кто Акимова знал.
Способность логически мыслить помогала Акимову в жизни всегда. Начиная с далеких школьных лет, когда он пользовался правами и привилегиями призера всевозможных олимпиад и, заканчивая последним местом работы, куда он устроился несколько лет назад. Быстро поднявшись по ступенькам карьерной лестницы от рядового программиста до должности «Инженера безопасности компьютерных систем» в гостиничном комплексе «Посейдон». Должности, дававшей Акимову достаточно средств для содержания себя, автомобиля и обустройства быта. А также предоставляющей ему возможность заниматься саморазвитием и самосовершенствованием. Саморазвитие заключалось в том, что он в свободное от исполнения прямых обязанностей время читал, сидя в своем кабинете, умные книги, скаченные из интернета. А для самосовершенствования два раза в неделю по настоянию жены ходил в тренажерный зал и бассейн «Посейдона» бороться с полнотой. Совершенно бесплатно.
Самосовершенствование ни к чему не привело. Это показал вчерашний день. Но до вчерашнего дня все в жизни Акимова было нормально. Или таким казалось.
У Акимова была двухкомнатная квартира у метро «Лесная». Была привлекательная жена, младше Акимова на четыре года, с которой они жили по программе «Фричайлд». Был шустрый «Опель»
2003 года. Была дача в Токсово. Были деньги, отложенные на поездку с женой в Испанию.
И вот это все за один вечер исчезло. Оставшись при этом на своих прежних местах. Исчез он сам.
Акимов сидел в кресле и смотрел на фарфоровую балерину, стоящую на буфете с задранной ножкой. И размышлял об этом переломном моменте в своей просчитанной жизни. Взяв за исходный тезис ужасный, ничем пока не опровергаемый факт – его «душа», или единица самосознания, именуемая «Я», оказалась в чужом теле…
И, именно, оказался, а не превратился. Поскольку оставались бы следы такого превращения. Например, одежда Акимова. Или его мобильник. Или ключи.
Итак, он неизвестным образом перенесся в чужое тело.
Подобные истории были Акимову хорошо знакомы по фильмам. В основном по комедиям, подающим этот выпадающий из физических законов феномен, как забавное приключение, единственное назначение которого быть развлекухой. Акимов вспомнил, как в детстве смотрел какую-то американскую комедию, в которой фигурировала древняя шкатулка, прикосновение к которой было чревато мгновенным перекрёстным обменом телесных оболочек. Он тогда очень смеялся и ему хотелось такую шкатулочку иметь. Потом он еще смотрел пресловутую «Любовь-морковь» и тоже весело хмыкал над заезженным сюжетом.
Теперь он понял, что лёгкость, с какой снимают и смотрят подобную чушь, обусловлена искренне несерьёзным отношением к теме. Совершенно несерьезным. Она изначально воспринималась, как невозможное в действительности. Так считал и он. До сегодняшнего рокового утра, доказавшего, что в действительности такое возможно. В чём весь ужас и заключается.
Теперь об ужасе. Из страшилок с мистической, черной подкладкой Акимову был знаком только один фильм – «Ключ от всех дверей». Где выпячивается другая крайность, исключающая возможность попадания в чужие недра в обычной городской повседневности. Для срабатывания неизвестного механизма нужны особые условия, знание ритуалов, долгая подготовка и четкие цели.
Если предположить, что случившееся с Акимовым развивалось по этому сценарию, внешне вполне правдоподобному, и его относительно крепкое и молодое тело захватила старуха, которой он стал, то встает вопрос – где был совершен ритуал? И каким образом Акимов мог попасть в лапы ведьмы? Еще необходимо учесть и то, что никаких признаков колдовской жизни в ее жилище Акимов не обнаружил. Ни куриных лап на миниалтаре, ни потертых книг с заклинаниями, ни свечей, ни амулетов. Разве что толстогубая гипсовая маска на стене.
Следовательно, можно допустить, что старуха не имеет прямого отношения к случившемуся. Можно допустить, но полностью исключать не следует.
Если то, что с ним случилось – не результат магического ритуала, и старуха здесь не при чем, тогда что? Неизвестно. И с этого конца таким и будет. То есть тупиком. Остается вторая половина. Он сам.
Где оно? Его родное собственное тело? Что с ним теперь, когда Акимов здесь? Биомасса, труп или что-то еще? Или оно осталось Акимовым, который сейчас сидит на работе с больной головой, вспоминает, как вчера напился и проклинает свою жену? Вот кого нужно искать – себя!
Акимов уже в который раз стал вспоминать свои действия, начиная с того момента, когда он с грохотом захлопнул дверь своей квартиры.
Он ясно помнил, как выскочил на улицу. Потом сидел в садике и остывал. Потом ему захотелось кричать и плакать и, чтобы успокоиться, он купил пива. С него всё и началось. После пива стало полегче, захотелось с кем-нибудь поговорить, и он позвонил Чернову. Затем он купил еще одну бутылку. И там же в магазине пытался познакомиться с продавщицей и пригласить её после работы в ресторан.
Вторую порцию пива он начал пить сразу, как вышел из магазина…
Акимов отвлёкся. Ему что-то мешало. Мешало сосредотачиваться. Вначале он не понял что, но потом определил – помехой являлись настойчивые позывы в животе. Там нечто настойчиво стремилось наружу.
Так Акимов оказался в тесном туалете. И просидел в нем не менее двадцати минут, удерживаемый в согнутом положении ложными сигналами «вот-вот», поступающими из прямой кишки. Являясь свидетелем и участником растянувшегося до бесконечности отвратительного акта дефекации. Со спазмами, на которые помимо воли он отвечал кряхтеньем, громким отделением газов и выпусканием небольших порций мочи. С противным щекотанием в той точке, из которой она с журчаньем изливалась.
Все это было настолько отвратительно, что когда из живота все-таки выжалось и, булькнув, плюхнулось в унитаз, Акимова вытошнило. От самого себя. И на самого себя.
Акимову повезло только в том отношении, что внезапный рвотный спазм, передавивший горло, завершился однократным выплеском небольшого количества дробленой массы, перепачкавшей край кофты и подол ночной рубашки.
После недолгого столбняка Акимов, проклиная все на свете, пошел в ванную. Где, пачкая пальцы, стащил с себя измазанные тряпки, затолкал их под ванную и полез под душ.
Тело продолжало мучить Акимова. И не только тем, что в ванную Акимов забрался с большим трудом. Его опять начало тошнить, когда он принялся намыливать и тереть себя мочалкой. Груди болтались, мокрые волосы лезли в глаза, живот отвратительно ускользал из-под руки. А еще ягодицы и все остальное между ними… Бррр…
А потом Акимов вытирался. Маленьким ветхим полотенцем и снятой с веревки высохшей блузкой. Продолжая изнемогать от отвращения и отвратительного самочувствия – от духоты и мышечного напряжения все в Акимове тряслось.
Кое-как обтершись и натянув на себя халат, висевший, на счастье, здесь же, Акимов пошел в комнату. Ему требовался отдых. И Акимов в который раз за эти часы прилег.
Но тело по-прежнему над ним издевалось. Насколько в ванной ему было душно, настолько же в комнате стало холодно. От легкого сквозняка и оставшейся в складках кожи влаги Акимов быстро остыл, покрылся гусиной кожей и окоченел. Пришлось забираться под одеяло.
Он лежал, чувствуя, как мерзлая скованность и усталость медленно уходят в кровать, и пытался определить границы своей территории. И не мог из-за ее текучести. В силу шизофренической двойственности состояния, когда «ты» и «не ты» слиты воедино. Когда «не ты», все равно «ты»!
Ощущение «Я, Акимов, в чистом виде» максимально проявлялось при закрытых глазах, заполняя изнутри весь телесный объём. Если их не открывать и пошевелить рукой, оно сохранялось. Но стоило эту шевелящуюся руку увидеть, как «Я», отчуждаясь, сжималось до размера точки, а потом эта точка терялась в том, что «мной» явно не являлось. Но все равно с этим «мной» было неразделимо слито.
Акимову пришло в голову сравнение своего состояния с улиткой. Он – мякоть, тело старухи – раковина. Раковина не воспринимается тогда, когда улитка залезает в нее полностью. Или когда она раковину не задействует и не видит – ползет, например. Ползание означает процесс мышления или любое действие, не связанное с телом.
Здесь Акимов сделал элементарный вывод – тело необходимо максимально прикрыть, спрятать его под одеждой, чтобы оно как можно меньше напоминало о себе. И не доводить его до такого состояния, когда оно в своих недомоганиях и потребностях полностью вытесняет Акимова с оставшейся ему территории. То есть, с территории мысли.
Отлежавшись, Акимов стал рыться у старухи в шкафу и после долгого поиска нашёл в нем завернутые в бумагу абсолютно новые трусы, колготки, чем-то похожие на те, что зимой носила его жена, сорочку и закрытое платье с длинными рукавами. Платье, скорее всего, было парадно-выходным – его кительная чернота оживлялась перламутровым пятном брошки.
«Бред! Боже мой, какой бред! До чего я дожил»
Одевался Акимов очень долго. От того, что не умел, от того, что тело плохо гнулось, и от того, что он делал это с закрытыми глазами. Потом Акимов снова сел в кресло и углубился в себя.
… Итак, после магазина он встретил у гаражей мужика, ковыряющегося под капотом, с которым очень скоро начал спорить. Предметом спора был сорт пива, которое пил Акимов. Потом звонила жена, и он сбрасывал вызовы. И так матерился, что на него начали оглядываться. Это он помнит хорошо.
Потом… потом он поехал на Петроградскую на троллейбусе. И сидел у окна и, чтобы отвлечься, считал проезжающие мимо машины красного цвета. Это тоже, оказывается, осталось в памяти. Затем он встретил Чернова у его офиса, и они по Карповке пошли к Ботаническому саду. И по пути Акимов начал рассказывать о своей драме. Пока без подробностей. Так, эта часть вспомнилась…
Ресторан назывался «Париж», нет, «Окно в Париж», потому что Акимов, когда поднакачался, всё время спрашивал у официанта:
– Принесите мне, пожалуйста, окно, покрупнее и с мытыми стёклами.
– Какое окно?
– В Париж, разумеется.
И они с Черновым каждый раз ржали … Потом … после шампанского заказали обыкновенной водки и после первой рюмки Акимов начал плакать …
Здесь начались провалы, и дальше всё пошло очень смазано. Он приставал к женщинам, плясал под Киркорова на танцплощадке и постоянно пытался дозвониться до жены. Акимов помнил, как мобильник всё время выскальзывал на пол. Но что было потом? Кто-то к ним подсел, или ему уже кажется…
Вдруг зазвонил телефон. Напугав Акимова так, что он вздрогнул. Вначале он хотел переждать, но звонок своей громкой пронзительностью не позволял долго терпеть. Акимову пришлось пойти и снять трубку.
– Да? – чтобы и здесь не видеть себя в зеркале, он сел на пуфик.
– Вера Павловна? Здравствуйте, дорогая. Это Татьяна Александровна. Не разбудила? Что-то вы долго не подходили, – дребезжащий из трубки голос, как показалось Акимову, мало чем отличался от его собственного. Та же гнусность. – Я и сама неважно слышу звонки, и поэтому всех прошу, чтобы звонили подольше. Ну, как вам понравился вчерашний концерт? По-моему, замечательно. Особенно тот мальчик, что пел про детей Ленинграда. Вы были сегодня на улице? Если соберётесь – одевайтесь потеплее. Холод ужасный. Я посмотрела в окно, вроде люди без головных уборов, а вышла, промёрзла насквозь. Очень холодное начало мая. А вы чем занимались?
– Я мылся, – ответил Акимов.
– А у нас вчера горячую воду отключали. Но батареи еще топят. А у вас?
– Что?
– У вас топят?
– Топят.
– А в пятнадцатом доме уже отключили.
Односложные ответы Акимова не мешали Татьяне Александровне делиться мыслями и новостями. Подмены она пока не замечала.
– Вы знаете, Вера Павловна, в угловом сегодня замечательные окорока продавали. Совсем нежирные. Очень вам рекомендую. Как, кстати, ваш желудок? Заработал?
– Заработал.
– Ну и слава Богу. А у меня проблемы противоположные. Вы понимаете? Не держится ничего. Я уж и молочное почти исключила и фруктов поменьше ем, а всё равно – слабит, и всё тут. Как вы считаете, стоит попробовать «Димеколин»?
– Не могу вам сказать. Не знаю.
– А у вас что, случилось что-то?
– Почему вы так решили?
– Как то вы очень … Со Стасиком что-нибудь опять?
– С кем?
Голос стал громче:
– Со Стасиком.
– С ним всё в порядке, надеюсь.
– Нет, я чувствую, вы чем-то очень расстроены, Вера Павловна. Из вас слова не вытянешь. А может, вы на меня обиделись?
– За что?
– Ну, когда я свои конфеты Харитоновой предложила. Так ведь ей ничего вообще не дали. И у неё внук очень сильно пьёт. Молодой еще парень.
С той стороны к Татьяне Александровне примешалась посторонняя бессвязная речь. Она ненадолго отвлеклась, а потом стала извиняться:
– Уж вы меня простите, Вера Павловна, не могу больше разговаривать. Позвоню вам завтра. Или увидимся в садике. Не грустите, дорогая, все наладится. Всего хорошего…
Когда Акимов вешал трубку, он взглянул на себя в зеркало. Лицо старухи обрамлялось торчащими в стороны лучами вздыбленных волос, ротик холодно сжат, глаза, увеличенные очками, зло поблескивали.
Ведьму звали Верой Павловной.
Акимов взял висевшую под зеркалом сумку. В ней ничего особенного не оказалось. Ключи, кошелек с четырьмястами тридцатью рублями, носовой платок, полиэтиленовый пакет, пустая упаковка «Валидола» и в застегнутом на булавку кармане паспорт с пенсионным удостоверением.
На паспортной фотографии черно-белая Вера Павловна была не так страшна. Своим крючковатым носом и неподвижным лицом-маской она чем-то напоминала Лени Рифеншталь или отлетавшего своё орла. И фамилия у неё оказалась птичья – Снегирёва. Родилась она семьдесят шесть лет назад в Череповце. А теперь числилась зарегистрированной на Интернатской улице в доме номер девять и двадцать четвёртой его квартире, в … (Акимов пригляделся к мелким буквам штампа, и холодок шевельнулся в его женской груди) гор. Волосово Волосовского района.
Начиная волноваться, Акимов открыл входную дверь, вышел на лестничную площадку и увидел на двери крупные золотые цифры «24».
Акимов вернулся в квартиру, прошел в комнату и выглянул в окно. Газон, скамейка с курящим на ней человеком, рукастые деревца, разбитое русло дороги между ними, серый кирпичный дом напротив были покрыты теперь густым захолустным налётом. Бледное второсортное солнце не желало пробиваться сквозь муть размазанных повсюду туч и, лишь намекнув о своем существовании, светило где-то в другом месте. Из форточки на Акимова тянуло прохладой и унылой безнадёгой.
«Вот это меня занесло. Вот это меня угораздило… Полный…»
Чем в его фантастическом положении Волосово отличалось от Петербурга, Акимов конкретно определить не мог, но это была последняя капля, после которой Акимов потерял самообладание.
Ему захотелось повеситься. Разбить, разломать всё вдребезги, а потом в петлю! Чтоб ничего уже больше не было. И никогда! Никогда! Плюнуть на все и прекратить. Тем более, что терять было абсолютно нечего! Нет ни его самого, ни семьи, ни будущего, ни настоящего. А только вот это балансирование на грани безумия. И этот многослойный плен.
Акимов нашел в шкафу кушак. Потом пододвинул под люстру табуретку, сбросив стоящую на ней кружку на пол. Кружка с грохотом упала, плеснув водой.
Он уже кое-как забрался на кровать, намереваясь перебраться на табурет, чтобы пристроить кушак к крюку, на котором висела люстра, как … снова зазвонил телефон.
Опять Акимова испугав и сбив своими громкими звуками почти накрывшую его суицидальную волну.
И снова всё повторилось. Акимов долго не хотел подходить, а там терпеливо долго ждали. И дождались:
– Да? – тихо и осторожно, как из-за угла спросил Акимов.
– Здравствуй, мама, – начал низкий хрипловатый голос, сопровождаемый некими технологическими шумами – Это я. Как ты там?
Акимов понял, что это звонит мать приходившего к нему мужика и, следовательно, его «дочь». Он пытался представить, как могла бы вести себя в этом случае старуха.
– Ты что не отвечаешь? Тебе всё еще нехорошо?
– Да, доченька. Мне нехорошо.
– Опять сердце?
– Да. И ещё голова. Говорить трудно.
– Врач приходил? Что он сказал?
– Он ничего не сказал.
– Как это? – хриплый голос начал твердеть, – Просто пришёл, помолчал и ушёл?
– Нет. Врача не было.
– Так вы что, его не вызывали? Я же просила Стаса.
– Мы решили, что не надо.
– Мама! Сколько раз я говорила тебе – если будет плохо, вызывай врача. Опять ты за старое. Или ты хочешь снова попасть в больницу? А? Если тебе наплевать на себя, то подумай обо мне. Я к тебе больше бегать не буду. Мне и без тебя забот хватает. Вначале доведет себя до инфаркта, потому что врача не удосужится позвать, а потом жалуется, что в больнице плохо кормят и не дают сока. А? А я потом разрывайся на куски. Бегай за вами горшки меняй! «Наденька, принеси мне яблок…» Да что вы, в самом деле! Сколько можно надо мной издеваться! Здесь вкалываешь, как лошадь от зари до зари, а они… Один на диване у телевизора валяется, мусор не допросишься вынести. Другой болтается без дела и только на пиво клянчит. Третья не лечится, как врач предписал. То приняла, то забыла, то не помню, куда положила. А потом лежит пластом и ждет. А что ты ждешь, мама? Когда отпустит? Так в твои годочки уже не отпускает. Я русским языком сказала Стасу вызвать врача, он это не сделал, ему плевать на то, что я говорю. Тебе вдалбливалось миллион раз: будет плохо – немедленно звони в поликлинику или в неотложку. А ты игнорируешь. Так что вы от меня все хотите? Тогда оставьте меня в покое! Хочешь болеть, бол …
Надя распалялась. Акимов, чтобы не слушать ругань, убрал трубку от уха и опустил руку. Поток потерявших громкость и четкость слов полился в продавленное сиденье пуфика.
Акимов послал бы эту Надю подальше, а потом просто отключил телефон, чтобы его уже больше никто не доставал, но не зная, как это может на нем отразиться, этого не сделал.
Там внизу уже отшумело и теперь алёкало:
– Ты меня слышишь?
– Да.
– Так вот, я тебя очень прошу, если тебе становится плохо, не жди, когда ноги перестанут держать – сразу вызывай врача. Они за это деньги получают. А ты капли принимаешь? Обязательно принимай. По тридцать капель до еды. Три раза в день. У Светы тетка только ими себя и подняла. Теперь и в магазин сама ходит, и гуляет, и стирает.
Надя входила в берега, и её голос уже почти сливался с гулом непонятного назначения агрегатов.
– Ну ладно, мне работать надо. На этой неделе я к тебе не заеду. Теперь после праздников. Ты уж там сама справляйся. А на следующей, во вторник или среду я загляну. Там я тебе конфеты передала. Дима из Киева привёз. Говорит, настоящий шоколад. Ну всё, я побежала, если что – звони. Целую.
– До свиданья.
Акимов повесил трубку.
А потом понял, почему у него на работе было все время занято. Набрав рабочий номер через 812, Акимов сразу попал, куда хотел.
Трубку снял Слава Митрофанов.
– Здравствуйте. Вы не могли бы позвать Акимова Андрея Николаевича?
– Здравствуйте. Его нет на месте. А что передать?
– Скажите, пожалуйста, а он сегодня был на работе?
– А что, собственно, вас интересует?
– Дома мне сказали, что он на работе. Я могу с ним поговорить?
– Видите ли, Андрея Николаевича сегодня не было. Если он подойдет, что ему передать?
– Передайте, чтобы срочно позвонил господину Чернову.
– Чернову?
– Да. Всего хорошего.
Короткий разговор со Славой Акимова воодушевил. То ли Славин знакомый голос, то ли сообщение о том, что его самого на работе нет и не было, то ли все вместе. Во всяком случае, порыв залезть в петлю у Акимова прошел. И сменился противоположным прозаическим позывом – Акимову захотелось попить и что-нибудь съесть.
В холодильнике среди свертков и мисок мерзла нарезанная колбаса, выложенная на блюдце, корчился жухлый соленый огурец, и широко раскрыл рот пакет кефира. Всё это отпадало сразу.
В пакете «Лента», который принес внучок, кроме простыней и таблеток, оказались коробка конфет «Волшебница», крем для рук, виноградный сок, кусок финского сыра и две груши.
От вида груш во рту Акимова стала выделяться слюна. Он вымыл груши и сел на заскрипевший под ним рассохшийся табурет.
Основным критерием реальности можно считать закономерность. Чтобы поставить на стол сок и положить коробку конфет, потребовалось расчистить место. Это закономерно. Чтобы разжевать грушу, ее необходимо откусить и иметь хотя бы два зуба. Это тоже закономерно. Закономерность – не что иное, как чёткая последовательность событий, определяемая соотнесенностью во времени причинно-следственных рядов. Это принцип и способ её, реальности, проявления. Сон и безумие тем от неё и отличаются, что никакой закономерности не имеют.
Он, Акимов, из реальности не выпал, поскольку на лицо все её общие признаки. И, следовательно, всё случившееся и продолжающее происходить – реально. Как бы ни хотелось считать это сном. Это печальный и страшный факт.
Но раз так, значит, обязательно имеется причина того, что он оказался в таком положении. И, значит, эту причину, реальную причину, можно найти. А найдя и поняв её, может быть (очень может быть!) можно всё изменить. А даже если это уже невозможно, то всё равно искать эту причину надо. Потому что ничего другого не остаётся. Только искать. Не лежать же, закрыв глаза, или поить соком старое чужое тело? Или мыть ему жопу, а потом разговаривать по телефону с идиотками и неврастеничками?
Причины можно условно разделить на две принципиально различные категории – прямые и косвенные. Прямые причины есть механизмы изменения реальности и, как таковые, выступают всегда в единственном числе, образуя событийный ряд. Косвенные на событийный ряд не влияют и его не образуют. Они лишь способствуют образованию причины прямой, и то, в своей совокупности.
Алкогольное опьянение в случае с ним причина косвенная. Во-первых, потому что по-пьяни еще никому не удавалось перелететь в чужие потроха, сколько бы ни было выпито. Во-вторых, он не умер (это, кстати, нужно еще обдумать) и не сошёл с ума. Вот в этих случаях пьянство выступает причиной прямой. Но сейчас это к делу отношения не имеет. И если так, то … имеются иные косвенные причины. И как имеющиеся, они подлежат определению. Что-то должно быть ещё, кроме пьянки. Обязательно должно быть!
Акимов еще раз напрягся.
Какофония последних часов в ресторане на составляющие не разлагалась. Ему удалось выудить из себя только два незначительных эпизода. Вот он танцует с какой-то женщиной, лицо которой заменяли исполинские слипшиеся черные ресницы и яркий вампирский рот. Акимов норовил поцеловать её в шею.
И ещё галстук. Полосатый расклешенный язык, который Акимов держал в кулаке и иногда за него дергал. Кому принадлежал этот галстук, он определить не мог – он галстуки не носил.
Всё, память отжата досуха. Конкретного материала больше нет. Что остается?
Остаётся связаться с Черновым. Каким образом? Даже если бы Акимов позвонил ему сейчас, то разговор не состоялся. Потому, что Чернов никогда не поверит старухе, утверждающей, что она Акимов. Как он сам не поверил бы старухе, начавшей убеждать его, что она Чернов. Значит …
Акимов начал зевать. Нить провисла.
Он встал, чтобы сполоснуть липкие от груши руки и заодно дать небольшой отдых старухиному мозговому веществу.
Когда он прополаскивал пальцы, его взгляд упал на перстенек с черным камушком, исподтишка царапнувший ладонь. И вот тут случился странный эпизод.
На миг перед его глазами возник четкий образ мужчины средних лет. Мужчина был в пиджаке и кепке, хорошо сочетающейся с пролетарскими усами на его узком лице. Он запирал ящик стола и вполоборота смотрел на Акимова. Хитро и загадочно улыбаясь.
Что-то до боли родное и близкое мелькнуло во взгляде усача…, но не успел Акимов ухватиться за картинку, как она исчезла.
«Непонятно»
Акимов стал пить сок и есть конфеты. И продолжать думать.
… Телефонные разговоры от его имени исключены. И с этим ему придётся смириться. Что остается? Остается связаться с Черновым через интернет. Чтобы был интернет, необходим мобильный телефон. А где его взять? У старухи точно нет. Значит, надо купить. Вопрос – где взять деньги.
Акимов гонял во рту твердые конфеты и запивал их соком.
А где их взять? Найти у старухи. Тем более, что в силу обстоятельств, все что в этой квартире, вроде как, его. Доставшееся ему в придачу к телу.
Акимов отставил сок и пошел делать обыск.
Начал он почему-то с кровати. И не ошибся. Под матрасом Акимов нашел вдавленный в нижний тюфяк полиэтиленовый пакет. В пакете лежали поздравительные открытки, посланные старухе на Новые года и Восьмые марта, газетная вырезка и маленький ключ. В одну из открыток, соединенные скрепкой были вложены шесть тысячных купюр.
«Есть!»
Найденные деньги и радовали и сильно смущали. Акимов чувствовал себя воришкой, успевшим в отсутствие владельца ловко завладеть его тайником. И это чувство неприятно Акимова сковывало.
Тем не менее, после постели Акимов стал рыться в ящичках трюмо. Ожидая (и понимая глупость такого ожидания) за своей спиной окрика: «А кто тебе разрешил это делать?!».
В одном из них среди пудрениц, черенков помады и прочих косметических остатков оказалась жестянка с пуговицами. Она подарила Акимову еще пять тысяч.
«Есть! Мать твою!»
Акимов входил в азарт, который делал сигналы совести все тише. На очереди был комод. Акимов неудобно сел на пол и открыл его дверцы…
Но поиски пришлось остановить. В поисковой лихорадке Акимова стало принимать участие старухино сердце. Оно потопталось в груди и от возбуждения, совершенных резких движений, неестественной позы или чего-то еще, пошло плясать. Да так, что в глазах Акимова запрыгали темные пятна, и закружилась голова.
Акимов кое-как успел подняться и сесть на кровать. Он стал ждать, когда его отпустит. Но его не отпускало – голову всё сильнее стискивало и сжимало.
Тогда он лег. А как лег, так уже и не поднимался до следующего утра.
Из питоновых старухиных объятий, от которых в глазах пульсировали синие круги, Акимов выскользнул в глубокий сон. И без перерывов проспал до утра. Как был – в платье и шлепанцах, свернувшись рогаликом на раскуроченной кровати.
Когда он очнулся, было рано. Помещение едва обозначалось в черно-белых рассветных сумерках.
Тело затекло и замерзло.
Как только Акимов пошевелился и почувствовал тесноту и неудобство платья, передавившего ему шею, то сразу все вспомнил.
Ничего не кончилось, ничего не изменилось. Он, как был, так и оставался в старухе и ее мире. Опутанный ее нервами и сосудами. Запертый в ее костях и коже. Холодной и шершавой.
Но прежней паники уже не было. Было тоска, сразу сжавшая грудь и горло, было еще не обозначившееся желание плакать и жалеть себя. Но судорог и ужаса больше не было. Акимов стал спокойнее. И это чувствовал.
Вынув из-под спины тапок и бросив его на пол, Акимов некоторое время лежал, глядя на светлый оконный контур. Его удивляло, что всего за сутки он вроде как свыкся с этой новой ненормальной формой существования. Не согласился, не принял, но все равно, как-то подмялся.
Когда Акимов учился в школе, был у них такой Лёня Лукин. Ставший районной знаменитостью после того, как неудачно перебегая улицу, угодил под трамвай. И в борьбе с ним потерял половину левой руки. Акимова тогда изумляла скорость, с какой Лёня свыкся со своей инвалидностью. Через месяц после ампутации изжеванного колесами предплечья Лукин мог смеяться, шутить и ничем не отличался от себя прежнего, если бы не болтающийся пустой рукав, заколотый булавкой. Акимову тогда казалось, что после подобной потери человек до конца своей жизни не сможет не только что засмеяться во весь голос, но даже улыбнуться будет не в состоянии.
«Неужели человек может привыкнуть к любой беде? А что со мной будет через неделю? Нет уж, хрен! Не расслабляться!»
Еще одним положительным качеством Акимова была его целеустремленность. Если он что-то для себя решал, то рано или поздно этого добивался. С терпением и настойчивостью, граничащей с упрямством.
Вчерашняя дилемма «быть или не быть», была разрешена им в сторону «быть». И быть активно. Хотя бы временно. Для того чтобы разобраться и выяснить, что с ним произошло, можно ли это исправить, и возможно ли, вообще, какое-то выяснение.
Акимов медленно, в два захода поднялся. Все оставалось на своих местах – брошенные на табурет найденные деньги, очки, лежащие вверх дужками на самом краю матраса, вскрытое трюмо.
Сколько сейчас времени, Акимов не знал (будильник остановился на одиннадцати пятнадцати), но утро набирало силы: на улице проехал автомобиль и что-то грохнуло.
Акимов пошел в туалет. Пока он писал (Акимову опять пришлось адаптироваться к непривычному способу отправлять нужду), а потом мылся, то определил для себя принципы действий. И даже не действий, а существования. Первый он назвал «Принципом скольжения». Он формулировался так – ЧТО БЫ НИ ПРОИСХОДИЛО, НЕ ПОЗВОЛЯТЬ СЕБЕ ПОГРУЖАТЬСЯ В РЕФЛЕКСИЮ. Без эмоций и нервных реакций скользить по поверхности событий.
Второй был назван «Принципом рациональной точки». Это означало – ПРАВИЛЬНО ИСПОЛЬЗОВАТЬ РЕСУРСЫ И ВОЗМОЖНОСТИ ТЕЛА. Как бы ничтожны они ни были. Для чего относиться к слабым рукам, мозгам, ногам и ленивым кишкам максимально отстраненно. «Я» – маленькая живая точка в пространстве чужого тела. Наблюдающая, анализирующая и управляющая. Жемчужное зерно в навозной куче.
Акимов решил попробовать. Стараясь сохранять внутреннюю найденную дистанцию, он узнал который час и завел будильник. Запустив новый день в семь часов сорок три минуты. Фиксировать внутреннее «Я» пока удавалось.
Акимов продолжил поиски денег. С помощью старухиных глаз и рук.
Вчера, когда он перебирал содержимое ящиков трюмо, его немного сковывала моральная оценка собственных действий – он рылся в «чужом». Для его присвоения. Сейчас же в этом отношении Акимов чувствовал себя значительно свободнее. Вдруг осознав, что над ним нет и не будет никакого контролера, и единственным хозяином, новым, но единственным хозяином и квартиры, и всего барахла, находящегося в ней, является он сам. Никакой другой, отличной от него старухи-владелицы нет. Это ему только так кажется, что она где-то отсутствует. Парадокс в том, что она никуда не делась. Но ее нет. И поэтому можно не церемониться.
Все ценности Веры Павловны сосредоточились в среднем ящике комода. Запертом тем самым ключиком, что лежал с открытками. Ящик был забит папками, в которые были разложены квитанции за квартиру и телефон, медицинские справки, удостоверения, почетные грамоты Комбикормового завода и иная макулатура. Пересмотрев все это, под самой последней папкой Акимов обнаружил два конверта, с тремя и девятью тысячами. На том, в котором лежали девять тысяч, было написано «Стасику».
Больше денег в комнате не обнаружилось. В шкафу, на полке с полотенцами, тоже нашлась папка. Но в ней находились документы на квартиру. Может быть, деньги где-то еще и были, но Акимов для экономии сил и времени больше искать не стал.
Все вместе, включая кошелек, составило двадцать три тысячи четыреста тридцать рублей. Этого пока было достаточно.
Потом Акимов «завтракал». Основательно расчистив для этого место на столе и выкинув все, что своим видом отрицательно влияет на аппетит. В мусорное ведро отправился ковшик с синим манным суфле, огрызки и объедки вместе с блюдцами, на которых они пылились, бумажки и грязные вилки и ложки.
Акимов поставил вариться взятые из холодильника яйца. И пока они вместе с чайником медленно закипали на чуть живой электроплитке, он нашел несколько разовых пакетиков чая, сахар и подходящую чистую кружку.
В хлебнице неожиданно обнаружились треть батона и пряники, еще не успевшие как следует зачерстветь.
Точечное «Я» Акимова во время этих действий наблюдало, как оно управляет медлительным телом и почти не кривится от вида кухонной грязи и прикосновений к ней.
Когда чайник соизволил закипеть, Акимов пил – тут он немного сбился – поил проголодавшуюся Веру Павловну чаем.
На еду, поиски денег и иные манипуляции, значительно замедленные постоянным отслеживанием внутреннего «Я», ушло более двух часов.
Еще с полчаса заняла подготовка к выходу на улицу. Акимов долго примерял балахоны и выбирал подходящую пару башмаков.
С обувью оказалось сложнее, чем с пальто и плащами. Потому что Акимов не знал, чему отдать предпочтение – внешнему виду старухи или относительному удобству ее кривых стоп.
Так или иначе, в начале двенадцатого Вера Павловна в сером плаще, и рыжих перекошенных полуботинках вышла из квартиры. Сумку Акимов брать не стал, засунув деньги и ключи в карманы. Также он не стал обматывать Веру Павловну шарфом и надевать шапку. По-привычке делать это в отношении себя.
Акимов пошел на разведку.
Выйдя из подъезда, он повернул налево.
Пятиэтажная хрущевка, где жила Вера Павловна, стояла в шеренге одинаковых домов, образующей вместе с такой же шеренгой напротив, длинную улицу-аллею, упирающуюся в нечто, напоминающее издали котельную (труба и багряно-синюшный кирпич стен). Пока он, сильно шаркая в непривычной обуви, приближался к этому зданию, ему встретилось только два человека – тетка, развешивающая белье на растянутых между стволами веревках, и колхозного вида парень. Улица поражала своим безлюдьем, как будто все разом куда-то уехали.
Свежий воздух и эта странная уличная тишина усилили в Акимове созерцательное настроение, в котором ясно-спокойному наблюдению за происходящим не мешает ничто. Наблюдалось поголубевшее небо, балконы, темная, будто мокрая, кора деревьев. Без труда наблюдалось движение старухиных рук и каждый шаг ее тяжелых ног.
Но растождествление с телом Веры Павловны закончилось довольно быстро. Акимов начал замерзать. И сколько он не убеждал себя, что мерзнет не он, а старуха, теплее не становилось. До костей холодно было именно ему. Он поднял воротник.
За кочегаркой был выезд на проезжую часть, за которой цивилизации заканчивалась, и начиналось необозримое, покрытое ковылем и мелкими кустами пространство. По бывшим полям шагали скелеты ЛЭП. Хотя панорама щедро освещалась солнцем, с волосовских просторов ветер нес такие увесистые порции холодной сырости, что Акимов окончательно окоченел. У него начали слезиться глаза (очки от натиска ветра не спасали) и потекло из носа.
По дороге, на краю которой Акимов застыл, проезжали грузовики, фуры и, как он отметил, маршрутки.
Акимов повернул назад.
Пройдя мимо дома № 9 (Акимов решил не подниматься для утепления), и следуя легкому изгибу улицы, он оказался в зарешеченном чугунной оградой сквере. Со скамейками, детскими качелями и чашей разломанного фонтана в центре. Сквер также был безлюден.
Оживление началось, когда Акимов вышел на новую улицу, где были магазины. Улица носила название «Вокзальной». По этой улице Акимов кружил до тех пор, пока ноги не начали заплетаться от усталости. Он искал салон мобильной связи или иное место, где можно было бы купить телефон и ноутбук. Но в районе Вокзальной таких мест не оказалось.
Были аптека и вещевой рынок «Удача». Имелись почта и гастроном. Окруженный обрубками тополей во дворах прятался «Сбербанк». Электроникой не торговали.
Уставший Акимов вернулся в садик, где хотел посидеть и отдохнуть.
За то время, пока он ходил, в сквере произошли изменения. Появилась мамаша с коляской, а на одной из скамеек сидела группа старух. Увидев Акимова, одна из них поднялась и бросилась ему навстречу.
– Вера Павловна! Здравствуйте, моя родная! Вот вы где! – маленькая бойкая бабулька в платке и похожей на ватник куртке схватила Акимова и потащила к скамейкам.
Старухи растянули в улыбках рты и закивали ему своими жеваными лицами.
Акимов кивнул в ответ.
– А я вам названиваю, названиваю, а вот вы где. Куда ходили? – быстро заговорила старушонка, когда они сели. – Просто гуляли?
– Кхм, Да.
– А вы не замерзли? Я смотрю, вы по-летнему щеголяете – без головного убора. Как вам не холодно?! А мы здесь последние новости обсуждали. Елена Николаевна говорит, что будут бесплатно газовые плиты менять. Раньше только участникам войны, а теперь и нам, ветеранам труда. Ко Дню Победы.
– И стиральные машины выдавать, – встряла похожая на коня Елена Николаевна.
– А я считаю, что это слухи. Кто ж тебе сейчас что-нибудь выдавать будет? Да еще бесплатно? – не согласилась с ней неестественно щекастая чернобровая баба с накрашенными губами.
– А я точно слышала, Тамара Петровна. Фролов распорядился. Всем ветеранам труда в течение года поменять газовую плиту. В честь Дня Победы. А стиральные машины …
Они продолжили свой маразматический разговор, приглашая взглядами принять Акимова в нем участие. Но он молчал и, чтобы к нему не приставали с вопросами, иногда кивал или коротко без интонаций говорил «да». Не вникая, с чем соглашается.
Минут через пять Акимов почувствовал, что ноги Веры Павловны (он опять попробовал разделиться) немного отдохнули. Кашлянув, он поднялся.
– Мне пора.
– И я с вами, – воскликнула та, что встретила Акимова и тоже оторвалась от скамьи. – Вы домой? Я вас провожу. Нам по пути. До свиданья, девочки.
«Девочки» вновь закивали, прощаясь.
Акимов был взят под руку, и они направились к выходу.
– Нет, я вижу, у вас что-то случилось. Вы молчите, сидите хмурая, мрачная. Что, опять что-то со Стасиком? – обратилась к Акимову Татьяна Александровна, когда они вышли за ограду. Акимов понял, что эта назойливая болтливая бабка звонила ему вчера.
Он раздражался. И чувствовал, как от раздражения учащается его сердцебиение. И от этого раздражался еще больше. Быть созерцающей точкой никак не получалось.
Когда Акимов злился, он начинал шутить. Была у него такая манера. Позволяющая ему держать себя в руках и не переходить на крик и иные агрессивные действия.
– Или с Надей? С Надей? Я угадала? – придвинулась к нему совсем близко Татьяна Александровна.
– Да, – зашептал он, еле шевеля замерзшими губами. Надя … беременна. От своего начальника. Но прошу вас, дорогая моя, никому ни слова. Никому. Даже Елене Николаевне.
– Не … может быть! Господи! Но ведь ей же …
– А сейчас такие таблетки делают, что зачатие может произойти в любом возрасте. Принимаешь перед этим самым – и готово.
– Ужас. – Татьяна Александровна остановилась и выпучила глаза.
– Да, ужас. Это моё горе. Она хочет ребенка отдать мне.
– Господи! Не может быть … А вы?
– А я ищу теперь детскую кроватку. У вас случайно нет?
– Вы шутите?
– Я не шучу. Я всю ночь … проплакала, дорогая моя. Всю ночь.
Акимов первый раз в жизни позиционировал себя в женском роде, сказав «проплакала». Это вырвалось невольно, в тон игре. Но все равно привкус был отвратительный. Подлый.
Они шли вдоль пятиэтажек. Какое-то время изумленная Татьяна Александровна молчала. Но когда они добрались до подъезда Веры Павловны, она открыла рот:
– А если … А я сейчас в магазин иду. В больницу собираюсь. Мне ведь направление дали. На пятое число. Сколько я порогов обила и упрашивала! И вот, слава Богу, добилась. Послезавтра ложусь. Туда же, где были вы. В тот же стационар. Помню, как вы его хвалили. Мне и Мигунова еще туда советовала. Говорит, очень хорошая больница. Сейчас хочу новый халат купить. Вера Павловна?
– Что, Татьяна Александровна?
– А туалетную бумагу стоит с собой взять?
– Возьмите, туалетная бумага никогда и нигде не помешает.
– Вот и я так думаю. Возьму с собой рулончик. А чашку?
– А чашку вам выдадут.
– А знаете, что я подумала по поводу Нади?
– Что?
– Вы на счет Нади не переживайте. Не переживайте, дорогая Вера Павловна. Это она шутит, чтобы вас расстроить. За то, что вы на Стасика квартиру не оформляете.
– Вы так считаете?
– Да. Я это поняла. Зачем ей в таком возрасте ребенок, сами посудите? И потом, если уж приспичило с начальником своим, то могла бы таблетку и не принимать… Ну, я пошла. Ой! Какие у вас руки холодные, Господи!
Татьяна Александровна пожала Акимову руку и быстрыми шажками пошла дальше.
Придя в квартиру, Акимов на мгновенье испытал что-то похожее на проблеск радости – он вернулся в тепло. Но в остальном ничего хорошего не было: старуха (главное – помнить о точке) сильно устала, замерзла в сосульку, в мочевом пузыре у нее снова сильно сверлило, а он не нашел нужного магазина.
Акимов разделся. Когда увидел в зеркале прихожей вишневый нос и синие губы Веры Павловны, самообладание его оставило. Захотелось кричать и выть. И биться головой о стенку до тех пор, пока очкастое горбоносое лицо не разобьется всмятку.
Эмоциональный всплеск, от которого Акимову не удалось уберечься, колыхнул его внутренности. По телу побежала дрожь, удесятерились сердечные сокращения, и на глаза стала опускаться красная занавеска.
– Уморю тебя, старая сука! – Акимов, не обращая внимания на ухудшающееся состояние, пошел на кухню. Там он открыл холодильник и принялся вываливать из него банки, свертки, пакеты и кастрюли.
Что-то с грохотом падало на пол, что-то шмякалось и что-то стало растекаться.
А он, топча просроченный пищевой запас, в остервенении повторял:
– Уморю тебя, гадина, уморю! Не хочу больше жить!
Внешне все это выглядело не особенно бодро и экспрессивно, желаемых напора и скорости не доставало. Но внутри у Акимова все бушевало. Там клокотал вулкан.
Когда его извержение закончилось, и на пол было брошено всё, что попадалось на глаза, Акимов стал успокаиваться и приходить в себя.
Произошла странная вещь – вместе с приступом ярости прошёл и сердечный приступ. В голове прояснилось, сердце, отстучав своё в бешеном ритме, опять спряталось. Наступил штиль.
К Акимову снова вернулось самообладание. Он, оставляя липкие яичные следы, пошел в прихожую, где накрутил на себя шарф и натянул на голову старый берет. Потом Акимов взял сумку, деньги и снова вышел на улицу.
За кочегаркой он сел в маршрутку.
Путешествие оказалось недолгим – минут через пять шустрый микроавтобус, пропетляв по одинаковым в своей невзрачности улицам и высоко подпрыгнув на рельсах железнодорожного переезда, подвез его к низкому бетонному зданию, облагороженному крупной вывеской «Родник». Дальше маршрутка не поехала.
Акимов оказался на «Пр. Вингиссара», главной улице Волосово, как он скоро понял.
У прохожего Акимов выяснил, что компьютеры и мобильные телефоны можно купить в магазине под названием «Мегаполис», и отправился в указанном направлении. Анализируя по пути свои ощущения.
«Я» не имеет цвета и вкуса. И если не циклиться на теле, к которому привыкаешь с раннего детства и которое перестаешь замечать, как только научишься им пользоваться, «Я» лишено индивидуальных признаков – это просто «Я». Не обременяющее себя ничем. Пока нет повода фиксировать внимание на своих нынешних внешних признаках, ты чувствуешь себя самим собой, целостным и совершенным. Но стоит себя опознать, соединив внутренние импульсы и их внешнее проявление посредством тела – Акимов увидел в прозрачном отражении витрины шаркающую старуху с сумкой – как начинаются терзания. Порожденные сравнением. Сравнение – главная причина страданий. А почему? А потому, что оно мера возможностей. Возможностей «Я» обрести цвет и вкус. Чем ярче и сочней, тем лучше. Для кого? Для лишенного свойств «Я»? Нет, для процесса сравнения, приносящего муки или удовольствие. Парадокс. Как парадокс и то, что «Я» эксклюзивная единица. И сколько бы он, Акимов не пребывал в старческом женском теле, его «Я» никогда не станет «Я» этой Веры Павловны. Никогда. А если станет?
И здесь опять случилось кратковременное нечто. Акимов увидел вдруг картинку. Человек с усами, как у Якубовича, выкатывал из дощатого сарая велосипед. Высокий, как породистый конь и с большими колесами. Мужчина был в коричневом костюме. Солнце прыгнувшее на него, как только он полностью оказался на свету, блеснуло на руле и блямбе звонка. Волна радостного восторга поднялась в Акимове, но не успев окатить, исчезла. Вместе с велосипедом, сараем и усатым человеком.
Видение промелькнуло бесследно, не успев вызвать у Акимова даже легкого удивления – занятый мыслями он пришел в пункт назначения и чуть не столкнулся с выходящей из «Мегаполиса» женщиной.
На покупки у Акимова ушло полтора часа. И этому немало способствовала его внешность. Старуху, пришедшую купить мобильный телефон с выходом в интернет и ноутбук, продавцы всерьез не воспринимали. Разговаривали с ним, пряча улыбки, заставляли чего-то ждать и лениво демонстрировали товар. Когда же Акимов удивил мальчишку, который с ним занимался, знанием некоторых специфических тонкостей в работе выбираемого им товара, получился обратный эффект. Скорость обслуживания резко упала от легкого столбняка, нашедшего на удивленного продавца. Когда Акимов оплачивал товар, на «продвинутую бабку» (Акимов слышал громкий шепот за своей спиной) сошелся поглядеть весь отдел.
Так или иначе, но Акимов купил то, что наметил: недорогой, но мозговитый ноутбук, недорогой, готовый к немедленному употреблению телефон, недорогая к ним гарнитура и дорогой сетевой фильтр.
Потом Акимов отдыхал в кафе и с наслаждением пил кофе с пирожками. А потом пошел искать маршрутку. Светило солнце и нежно лизало Акимову спину, теплый ветер подметал асфальт и помогал нести тяжелый пакет. Небо над Волосово было таким же чистым и голубым, как в ясную безоблачную погоду над Питером.
Акимов смотрел по сторонам, отмечал малочисленность населения и автомобилей этого полупосёлка, в провинциальной тишине которого поселялась весна. Пребывая в своем чистом, лишенном качеств «Я».
Но очень скоро от выпитого кофе у Акимова разболелась голова. Ему казалось, что она распухла, и берет все сильнее и сильнее давит её по диаметру. Акимов даже снял его. Но голова не прошла, а только вдобавок замерзла. И начало давить в отяжелевшей печени. «Я» Акимова исчезло, и снова проступила старуха, с трудом переставляющая ноги, обутые в стоптанные рыжие боты.
Вернулся Акимов в пятом часу. Насколько он устал, определить было сложно, потому что этому мешала непреходящая головная боль. Акимов кое-как разделся и сел в кресло. И не заметил, как уснул. Ему снилось мерцание воды и весла, опускающиеся бесконечное количество раз в блестящую рябь, являющуюся его глазами. Это продолжалось два часа. В шесть двадцать Акимов проснулся – над головой невидимые соседи чем-то бухнули об пол.
Открыв глаза, Акимов произвел сканирование: голова и печень не болели, поесть и наоборот не хотелось, холодно не было – ветхое хозяйство Веры Павловны пребывало в условной норме. И Акимов занялся делом.
Со стола им было выкинуто всё, кроме лампы и будильника. Вся мелочь, включая вазочку, пару блюдец с подозрительными засохшими кусочками и газеты, полетела в расстеленную на полу простынь. Связав набросанное в узел, Акимов вынес его в коридор и на освободившийся простор поставил купленный ноутбук. И стал налаживать компьютер.
Пока грузились установочные программы, Акимов ликвидировал на кухне разгром. Поступив аналогичным образом с комнатным мусором и набив второй тюк содержимым холодильника, используя для этой цели старухино одеяло вместе с пододеяльником. Очистка кухни давалась труднее – что-то еще не высохло, что-то уже накрепко прилипло к полу, что-то расползалось в руках.
Но, тем не менее, относительный порядок в кухне Акимов навел. С небольшими перерывами на отдых, проводимые Акимовым у загружающегося ноутбука. Он даже вытер разноцветную лужу с пола, пустив на тряпку халат. Тюки с мусором Акимов забросил в кладовку, где плесневел отработавший свое инвентарь и части старухиного гардероба.
После уборки Акимов тщательно вымыл руки – он был готов. Чтобы унять легкую нервозность, он съел конфетку и глотнул воды.
И, чувствуя, как начинает волноваться всё больше и больше, пошел в комнату к компьютеру.
Связываться с Черновым.
Миша Чернов был старым школьным приятелем Акимова, отношения с которым колебались около золотой середины – они никогда не переходили в дружбу, и никогда окончательно не прерывались. С ним Акимову было легко. И без него Акимову было легко. Рефлекс общения требовал их встреч не реже раза в месяц. Или по особым случаям.
Чернов не был женат и вследствие этого имел кучу свободного времени, которое проводил за работой. Он занимался оптовой торговлей сварочным оборудованием и постоянно сидел в интернете. Как у себя в офисе, так и у себя дома. Поэтому у Акимова были шансы сегодня с Черновым пообщаться. Акимов даже не исключал возможной встречи с ним, чтобы вместе разобраться в случившемся. И вместе поискать Акимову выход. Все зависело от поворотов в диалоге. Если, конечно, он состоится.
Не просматривая полученных сообщений, Акимов сразу зашел на “Facebook”. Чернова на сайте не было. Написав Чернову: «Сегодня в 21.00 жду!», Акимов вернулся в свою почту.
Пришло четырнадцать новых писем. Прежде, чем заняться ими, Акимов послал Чернову дубликат: «Сегодня в “F.b” от 21.00 и до бесконечности. Андрей».
Полученная почта состояла из пяти рекламных предложений, шести безлично деловых справок и трёх, имеющих к нему прямое отношение, писем. Одно от главного инженера «Посейдона» и два от жены. Первое она отправила вчера вечером, второе сегодня днем.
Чтобы не расстраиваться и не доводить себя до сердечной свистопляски, письма жены Акимов решил не читать. Просто игнорировать. Её нет…
А главный инженер в вежливой форме намекал на сложности, могущие возникнуть у Акимова, если он тем или иным образом не даст объяснений по поводу своего отсутствия на рабочем месте. И полной невозможности каким-либо образом связаться с ним. Письмо про «сложности» вызвало у Акимова улыбку. Но он все же ответил:
«Алексей Анатольевич, простите. Я второй день лежу с высокой температурой. Страшно простужен. Врач сказал, что возможна фолликулярная ангина. Не могу ни разговаривать, ни писать, ни читать. По всем вопросам обращайтесь к Григорьеву Вячеславу Дмитриевичу. Бортовой журнал у меня в столе во втором ящике. Еще раз извините. А. Акимов»
А потом Акимов взял и прочел письма жены. Но не нашел в них ничего, что подсознательно хотел бы найти. Они, как фотографии на пропуске, были маленькие и не имели никакого выражения.
Первое: «Андрей, почему не отвечаешь? Нужно поговорить. Лена».
Второе не лучше: «Ты даже отключил телефон. Прошу, позвони. Всё не так, как ты думаешь».
Ни буквы, ни тени раскаяния! Ничего. Сухо, без эмоций, конкретно. Как будто виноват он, а не она.
Акимов пожалел, что поддался слабости. Но пожалел запоздало – короткие сообщеньица от неверной жены стали нажатыми, открывающими механизмы шлюзов кнопками. Снова нахлынуло водопадом: незнакомый мужчина в трусах, выходящий из ванной, жена, выскочившая из спальни в накинутом наизнанку халате, расшнурованные ботинки в прихожей, странный запах… Все молчат, не зная, что говорить. Всем до тошноты противно. Он даже не запомнил, как выглядел ее любовник, только эти крапчатые красные трусы, которые заслонили собой всю его прошлую жизнь, где помимо жены остались его книги, работа, спортзал, машина под окном. И он сам. «Все не так, как ты думаешь…» А как надо думать? И что надо было делать? И что делать теперь?
Акимов не мог с собой совладать – он зарыдал.
Акимов не видел клавиш. Глаза источали слезы, которые просачиваясь под оправой очков, разделялись морщинами на множество щекочущих струй, капающих с подбородка на ноутбук и полировку стола.
Сердце тоже стало принимать участие в плаче. Сдавленное тоской, оно не трепыхалось, а набухало болью, постепенно распирая в ребрах и под лопатками.
Чтобы не доводить себя до паралича, Акимов, всхлипывая и вздрагивая всем телом, пошел на кухню. Искать корвалол.
Тяжелый плюшевый полог, заменяющий дверь в комнату, больно мазнул Акимова по лицу и набросал ему на шею слезной влаги. Эта механическая подлость усилила обиду Акимова и вызвала у него новые спазмы. Содрогаясь от плача, он рванул занавес и сорвал его вместе с карнизом. А потом топтал, представляя вместо тряпки жену и этого, в красных трусах.
Остановился Акимов, когда закололо в сердце.
Корвалол стоял в кухонном шкафчике. Рядом с бутылочкой наготове стояла липкая на ощупь стопка. Наплескав бурых капель, Акимов выпил жгущую губы неразбавленную горечь и отправился в ванну мыть соленое лицо.
Медикамент помог, и довольно быстро. Когда Акимов вытирал вымытые заодно очки, на сердце отлегло. В нем исчезла колющая боль и оно, остывая, лишь немного ныло. Также Акимову больше не хотелось плакать. Он даже не всхлипывал – горе стало превращаться в грусть.
Тяжеленная занавеска вместе с погнутой штангой, на которой была подвешена, также нашла свое место в кладовке. После возни с ней Акимову пришлось снова идти в ванную чистить забитый пылью нос и мыть потемневшие ладони. Когда Акимов сел отдохнуть в кресло, на будильнике было без восемнадцати девять. Небольшой запас времени позволил ему составить несколько вариантов возможного диалога.
Ровно в 21.00 Акимов зашел на “Facebook”. Он был вполне адекватен и почти бодр, если не считать некой сонливости на горизонте ощущений. И даже, благодаря корвалолу, каменно спокоен.
Чернов был на сайте.
«– Ау? Привет, Мишель!»
И сразу возникла проблема, о которой Акимов не подозревал. Первую фразу он выстукивал несколько раз. Кривые пальцы, в жизни не ведавшие клавиатуры, тыкались мимо нужных букв. Навык Акимова с пальцами пока не соединялся – скорость печатания была ничтожной.
«– Дрон! Наконец! Ты где?
– А как ты думаешь?
– Я ничего не думаю. Ищу тебя второй день. Сл. Б. ты жив. Где ты?
– Это пока личная тайна. Как ты?
– Не увиливай, колись.
– Решил взять у жизни паузу.
– И поэтому отключил мобильник и не звонишь лучшему собутыльнику? А я ведь переживаю. Как ответственное за тебя лицо. Почему через инет? Просто позвонить нельзя?
– Я свой мобильник потерял.
– Не мудрено в таком состоянии. А других телефонов вокруг тебя нет? Что-то ты темнишь. Колись, что с тобой?
– Всему свое время.
– Ты случайно не в плену, дружок? Заложником. И под диктовку пишешь? Глядишь – бабки у меня начнешь требовать. А?
У Акимова мелькнула вдруг мысль все рассказать Чернову. Но он ей не поддался: и не сформулируешь, и не напечатаешь. Да и Чернов не поверит.
– Нет, можешь быть спокоен. Причем здесь плен?
– Да кто тебя знает, во что ты влип. Так нажраться. Традиционный вопрос – ты помнишь свое поведение?
Важный для Акимова момент наступил очень быстро.
– А есть что вспоминать? Убил официанта?
– Нет, браток, размечтался. Тебя самого, кто угодно мог завалить. Дунешь на тебя, и ты готов. Все!!! Давай по телефону. Не могу я выражаться письменно больше минуты. Позвони сейчас и поговорим. Хватит валять дурака. Дронн-н-ннннннннннннннннн!
– Не могу. Все объясню позже. Так что я вытворял?
– Собств. ни хера. Шатался пьяный, к бабам приставал, а потом с Витей уехал. Не помнишь?
– С каким Витей? – сердце Акимова навострило уши.
– Да с этим мужиком, кот. к нам подсел. Ты его еще за галстук доил и плакался про Лену.
– Так.
– Что так?
– Дальше.
– Ты что, действительно не помнишь?
– Это смутно. Ну и?
– Закусывать надо. А что продолжать? Вы уехали, я попил кофейку, расплатился твоей пятеркой, которую ты с барского плеча швырнул мимо стола. И все. Если не считать Маришку, поехавшую ко мне в берлогу. Но здесь у меня получился облом. Не все же такие спортсмены. Я тебе полторы штуки должен вернуть. Цени мою честность.
– Твои обломы мне известны. Ты про мои расскажи.
– С какого момента? Комичным было всё. Я даже сделал пару фоток на мобильник. Без ведома модели. Прикольно. Такие посмотришь, и бросишь пить. Хочешь бросить пить?
– Уже бросил. Какие фотки? – Акимов напрягся.
– Да сделал я несколько снимочков. Нам на память. Компромат на тебя. Хочешь, купи у меня. 500 у. е. одно фото.
– Спасибо, брат. Ты настоящий брат. Скинь мне на почту, я гляну сам, а там и о цене договоримся. А кто этот Витя?
– Это я у тебя спросить должен. Ты же с ним уехал.
– Куда? – у Акимова бухнуло в ребрах.
– К бабам. Это Витя предложил. К его знакомым бабам. Что, не доехали?
– Доехали, вроде. И даже немного переехали. А этот Витя, он откуда?
– Х. з. Ты с ним болтал. Я не обращал особого внимания. Я Маришкой занимался. О чем ты тогда мог разговаривать, если можно назвать разговором твое мычанье? Все об одном, сам понимаешь. А он сидел, слушал, а ты ему галстук дрочил.
– А он тоже бухой был?
– Не сказал бы. Вроде, трезвый.
– Миша, мне надо с тобой встретиться. И срочно.
– Рад бы, Дрон. Но не могу. Я в Твери. Здесь дельце на пару дней. Ты сам где?
– А почему ты меня отпустил?
– Тебя остановишь. Брат, ты уверял, что в состоянии управлять «своей судьбой». Твои слова. И Витя меня уверил, что место приличное. Место приличное?
– Да. Я сейчас за городом. На одной даче. Подробности при встрече. Вчера утром проснулся – рядом женщина. Она и сейчас рядом. TV. смотрит, а я, чтобы ей не мешать, по инету. Здесь связь плохая.
– Странно, брат. А баба как?
– Все потом. Поговорим после. Женщина шикарная, но с одним недостатком.
– Ну?
– Старовата. А так всё полный…
– Понял. Но все равно, не врубаюсь.
– Во что?
На несколько минут в переписке наступила пауза.
– Дроник, я больше писать не могу. Очень жаль. Ты меня заинтриговал по полной. Я бы тебя раскрутил. Сейчас мне надо поговорить по телефону. Давай продолжим завтра?
– Ok.
– Позвонишь?
– Нет. Давай здесь.
– Ну не врубаюсь!!!
– Фотки скинь мне сейчас на почту, я полюбуюсь.
– Это можно. А у твоей НОВОЙ подружки есть?
– Полно.
– Сведешь?
– Без проблем.
– Это вдохновляет. Ну тогда всё.
– Фотки!
– Будут».
У Акимова дрожали руки. От напряжения в указательных пальцах и от сильнейшего волнения. Он встал и вышел в прихожую. Потом, чтобы успокоиться, пошел на кухню. И заглянув в зеркальную темноту окна, поставил чайник.
Витя…
Кто он? Загадочная, неясная, но реальная фигура.
Витя…
Акимов чувствовал, что с ним связано что-то очень важное. Имеющее непосредственное отношение к нынешнему положению Акимова. Появился Витя, и увез Акимова. Пьяного и расслабленного. Встает вопрос – а было бы с ним то же самое, если бы этого Вити не было? Категорично отрицать нельзя. Как и утверждать. Но именно после того, как Акимов вместе с этим Витей оставил ресторан, с ним случилось то, что случилось. Началась страшная сказка. И началась после того, как он уехал неизвестно с кем и неизвестно куда. Что было бы при ином раскладе, непонятно. Другого расклада не было. Значит, Витя является частью тех обстоятельств, которые, объединяя, можно называть косвенной причиной. Даже если они с Витей расстались через пять минут после того, как оказались на улице. Еще одной косвенной причиной. Сколько их, еще неясно, но он одна из них. Итак, опьянение, Витя и что еще? Чтобы выяснить, каким может быть следующее звено цепи, необходимо как следует изучить предыдущее. Чернов привел к Вите. К чему приведет Витя? Значит, нужен он.
Мощный насосный шум закипающего чайника мешал Акимову сосредоточиться.
Как найти этого человека? Может быть, в этом поможет кто-нибудь из ресторана. Официант, гардеробщик, швейцар или администратор. Кто-нибудь их точно видел. Тем более, что на Акимова нельзя было не обратить внимания. Следующий шаг – поездка в город. В «Окно в Париж». И, чем скорее, тем лучше. Вот уж, точно – «Окно». Только неизвестно во что…
Акимов заварил чаю. Пакет «Лента» выкинут не был. Он так и стоял на табуретке, оказавшейся вне зоны разгрома. Акимов достал размякший сыр, кое-как расчленил его и стал, запивая, жевать.
Предположим, что будет та же смена. Вероятность этого пятьдесят процентов. Вероятность того, что его вспомнят, процентов тридцать от этих пятидесяти. Это если Акимов не заявил о себе какой-нибудь новой выходкой уже на улице. Вероятность того, что вспомнят машину, на которой Акимов с Витей укатили – процентов десять от этих тридцати. Опять же, если вообще была какая-то машина. Но, скорее всего, была, куда денешь пьяного? Вероятность того, что вспомнят марку машины – пять процентов от десяти. Вероятность, что запомнился ее номер, практически равна нулю. Но не ноль. А значит, надо попробовать. А может у них ведется видеонаблюдение. Это обязательно нужно выяснить. Это шанс.
Пока Акимов сидел на кухне, пришло сообщение от Чернова. Короткое слово «Любуйся!». С четырьмя прикрепленными файлами.
На первом снимке Акимов изгибался на танцплощадке. Разведя руки и подняв согнутую ногу. Лица его не было видно, так как он отплясывал спиной к Чернову.
На втором Акимов, морщась, высасывал из рюмки водку. Эта фотография уже давала в общих чертах представление о том, насколько Акимов был невменяем. Расстегнутый ворот, рука с куском мяса в пальцах, опрокинутый на столике фужер.
Третье фото крупным планом подавало улыбающееся лицо Акимова. Точнее, гримасу блаженствующего идиота, с безумными глазами и блестящими от жира или слюны губами. Со всклокоченными волосами. Бьющего себя в грудь кулаком.
Тяжелое опьянение до неузнаваемости исказило его черты. Казалось, что в лицо плеснули кислотой, и оно начало оползать, расплываясь от её разъедающего действия.
«Боже! Какой кошмар! Неужели, это я?»
На последней фотографии был пойман момент, когда Акимов стоял у двери и взмахивал рукой. Рядом с Акимовым стоял мужчина в очках и держал его за локоть. Еще в кадр влезли чьи-то спины и бока, в самый угол маленький официант с подносом и отражение светильника на темной поверхности колонны.
Акимов увеличил изображение и сместился на мужчину.
Внешность его ничем примечательным не выделялась. Разве что, самой этой обыкновенностью: серый свитер, темные брюки. Стандартной комплекции – ни особо худой, ни слишком полный. Нормальный. Немного старше Акимова.
Лицо, потерявшее четкость при увеличении, тоже можно было назвать заурядным. Если бы не тяжелая оправа его «профессорских» очков. Делающая лицо добрым и располагающим. Взгляд был смазан отблеском стекол, и его выражение Акимов определить не мог. Но одно угадывалось сразу – этот человек был трезв. В отличие от стоящего рядом Акимова. Темные волосы и брови придавали некую «чернявость» облику Вити, и казалось, что он плохо выбрит. Или хорошо загорел. Витя застыл вполоборота к Акимову и камере, и не замечал, что их снимают. Он слегка улыбался, не мешая Акимову махать рукой и что-то выкрикивать. Как будто ждал окончания представления.
И всё же Акимов уловил что-то знакомое. Витя походил на одного мужичка из тренажерного зала, который приходил туда одновременно с Акимовым. И старательно, но безуспешно качал себе бицепсы и грудь. Звали мужичка Геной. Вот эту похожесть на Гену, помимо ретро-очков можно было бы считать единственной яркой приметой Вити…
У Акимова сильно устали глаза – в них двоилось. Он снял очки. На сегодня было достаточно. Всего: и мыслей, и чувств, и упражнений в самонаблюдении. Акимов невероятно устал и отупел. Отупел настолько, что даже видел, наполняющий голову тяжелый густой туман. Он медленно клубился внутри и приглашал прыгнуть в его вязкую инертную субстанцию.
Единственным желанием Акимова было желание как можно скорее лечь отдыхать.
Зевая и ошибаясь в движениях, Акимов устроил себе кровать. Стащив и затолкав под стол неподъемные валики непонятного назначения, он застелил увеличившийся спальный периметр чистыми Надиными простынями. И заодно поменял наволочку. Здесь его ждал сюрприз – при переодевании подушки выпала еще тысяча рублей.
В качестве одеяла Акимовым было задействовано еще плотное покрывало «Олимпиада 80», обнаруженное свернутым вместе с утюгом и прожженной марлей в шкафу.
Теперь всё было готово для сна. Но тотчас завалиться не удалось – Акимову захотелось в туалет. По малой, но настоятельной нужде.
А когда он лег, сняв с себя тесный чехол платья и раскинувшись без стеснения по диагонали кровати, на него мягко опустилось блаженство. Это был подарок уставшего, измученного от непривычных нагрузок тела. В темноте, сгущаемой светившим за окном фонарем, оно не было видно. И в лежачем положении почти не ощущалось. Оно чувствовало чистоту белья и свободу от мышечного напряжения, усугубляемого стеснявшей одеждой, впитывало негу покоя и передавало ее Акимову.
«Вот и еще один день прошел… Как странно… Если завтра я …»
Мысль Акимовым додумана не была. Он уснул, запутавшись в построении. Не заметив того, что улыбается.
Акимов проснулся в восемь утра.
Всю ночь он гонялся за своей женой и носился над пропастями на своей машине. Бил о кирпичную стену бутылки с пивом и показывал Чернову крупный граненый кристалл, говоря: «Вот это я изнутри».
Но это оказалось сном.
Третье пробуждение хомутом насадило на Акимова полутемную комнату, кровать и лежащую на боку старуху. Он и смотрел на минорный орнамент ковра. Там, под простыней, сорочка Акимова задралась, и груди отдельной, самостоятельной массой из-под нее выползли. Одну из них он придавил рукой. От этого ущемления самого себя было немного больно. Ещё сильно хотелось писать. И не было никакой возможности отстраниться от этих ощущений – от пришедшей тоски наблюдающее «Я» не находилось.
Акимов слез с кровати и посмотрел на свои ноги. Даже без очков были видны синие сплетения выступивших вен, подобравшиеся к кривым пересохшим ступням, которым тесна любая обувь. Коричневые когти на пальцах…
«Во что превращается человек… И, вообще, зачем он живет?»
Акимов пошел в туалет. Устраиваясь на унитазе, он вспомнил, как бойко приседал со штангой на своих крепких, умеренно волосатых и мускулистых ножищах. Где они ходят?
От упражнений на тренажерах грустная мысль Акимова перешла к Гене. А от него к Вите.
Как его найти? Для удобства поисков и опроса в «Окне Парижа» неплохо было бы иметь с собой фотографию, которую прислал Чернов. Значит, надо ее распечатать. Не обязательно это делать в Волосово, можно и в Питере. А, может, у них в ресторане ведется видеонаблюдение? И имеются записи? Это вариант! Это необходимо выяснить в первую очередь. А если будут идти в отказ, нужно придумать какую-нибудь историю или…
Акимов взбодрился. Предстоящее задание и подготовка к нему захватили его. Серая душевная вялость ушла и появилась мобилизующая силы и способности жажда деятельности.
Акимов помылся и стал одеваться. Совершив небольшую тактическую ошибку, натянув вначале платье, а потом взявшись за колготки. Их рифленая ткань ежесекундно цеплялась за панцирь торчащих ногтей. Акимов кряхтел и чертыхался от неудобства и никак не мог понять, почему старуха носила такое неудобное узкое платье и не стригла свои когти, доведя их да такого жуткого состояния.
Одевание немного сбило деловой настрой, но Акимов выправился – ему в голову пришло счастливое решение этого вопроса, изменившее первоначальное намерение Акимова немедленно ехать в город. Перенести поездку на вторую половину дня требовало и то, что есть Акимову было нечего. Из съедобного оставался кусок булки и пряник.
Поэтому, попив с черствой булкой чай (каменный пряник не откусывался), Акимов пошел в магазины. За нормальными продуктами и одеждой.
Из дома он вышел в начале десятого.
На улице было солнечно, но прохладно. Но к холоду Акимов был готов – кроме берета и шарфа он надел еще и перчатки, найденные им на вешалке. Поэтому путь на Вокзальную улицу показался Акимову короче, чем накануне. В садике ему пришлось кивнуть в ответ какой-то сторожившей коляску бабке, призывно махнувшей Акимову своей клешней. Предполагаемый разговор не состоялся – в коляске очень кстати запищал ребенок, и Акимов без задержек миновал опасный для него участок.
Вещевой павильон, к которому целенаправленно спешил Акимов, был уже открыт. И девственно пуст. Только сонные продавщицы в своих пестрых закутках хлебали кофеек и приводили в порядок свои лица и волосы. Это было и хорошо, и плохо одновременно.
Хорошо от того, что Акимов мог без суеты и судорожной спешки примерить необходимую вещь. Плохо потому, что каждая примерка (их было не менее десятка) сопровождалась советами и громкими одобрениями продавщицы, навязывающей ему свой товар. Под ухмылки, улыбочки и шутки остальных. «Это они не надо мной, – успокаивал себя Акимов, которому было стыдно – это они над старухой».
Но он вытерпел это наказание и купил себе то, что хотел. И всё это на себя надел.
Переоделся Акимов во все темно-спортивное: куртку с капюшоном, спортивные широкие штаны на резинках, свитер с воротом и кроссовки. Еще на Акимове были новые носки, футболка и трусы. Все мужское.
Также Акимов поменял старухину сумку на спортивную через плечо. В нее он положил новые шлепанцы и перчатки.
На приобретения ушла половина оставшихся после компа и мобильника денег. Но Акимова это не смущало – шопинг удался. Если не смотреть на лицо, то получилось очень неплохо. Удобно, тепло, мягко и неброско. А ногам, так вообще, сказка. И главное – никакого акцента на половую принадлежность.
Когда Акимов оставил барахолку, то с большим удовольствием бросил пакеты со старухиными вещами за углом павильона.
В новой одежде внутреннее «Я» расправилось и обозначилось. И было в состоянии вести наблюдение. За движением ног в спортивной обуви, за взмахом руки в новой перчатке, за шуршаньем куртки. Акимов и сам мог бы быть так же одетым. Да и сама одежда? Это внешняя проекция внутреннего состояния личности. Теперь Акимова стало больше. Он потеснил старуху, заявив о себе вовне. Добавив мужского и спрятав старушечье. Это своего рода маленькая победа над обстоятельствами. Малюсенькая, правда, но все равно приятно. Очень приятно.
С хорошим настроением и полноценным самоощущением Акимов посетил продовольственный магазин. Где никак не мог остановиться, покупая все «самое необходимое». Которого набралось столько, что было трудно нести: сахар, хороший чай, пельмени, сосиски, колбасу, молоко и тому подобное. И еще одноразовые тарелки, стаканы, ложки, вилки и салфетки.
Возвращение домой было не таким стремительным, как утренний марш. Всё незаметно, но сильно устало. И ноги, и руки, и спина. В скверике Акимову очень захотелось посидеть, но там на скамейках снова расположилась теплая компания – вчерашние старухи и еще парочка новых. Чтобы его не зацепили, он накинул капюшон и неузнанным прошел мимо шумной группы. Кто-то там был глух, и разговоры велись на повышенной громкости.
Так, не присаживаясь и не отдыхая, Акимов добрел до своего подъезда.
Взять лестничный марш ему помогло предвкушение полноценного скорого завтрака из чистой посуды, которую потом не надо мыть. У квартиры его ждал сюрприз. Как оказалось, приятный. К нему звонилась тетка. Невысокая толстушка с сумкой через плечо.
– Вам кого? – спросил запыхавшийся Акимов.
– Ой! Как вы меня напугали… Вера Павловна?! А я к вам. Как вы изменились! Вы ли это? Вас не узнать! Прямо королева Марго. Здравствуйте. А я уж звоню, звоню. Думаю, спите что ли? Сейчас, думаю, позвоню и пойду в одиннадцатый дом. А тут и вы. Хорошо, что успели, а то пришлось бы потом самой на почту идти за пенсией.
– За пенсией?
– А вы что, забыли? Сегодня же третье число. Забыли, наверное. То-то, я думаю, ушла. Ну как вам хорошо эта куртка!
Акимов открыл дверь, и почтальонша, войдя следом, уверенно проследовала на кухню. Она принесла Акимову четырнадцать тысяч шестьсот рублей. Когда деньги были два раза проверены, баба достала какой-то квиток и ручку:
– А вот здесь распишитесь.
Акимов немного замялся.
– Сейчас, я пойду перчатки сниму.
Он ушел в комнату, стащил перчатки и посмотрел на подпись в паспорте у Веры Петровны.
– Где? – вернулся Акимов, старясь не забыть закорючку.
– Вот здесь. Угу. Ну, все. Я побежала.
– Спасибо вам. Держите.
Акимов дал оторопевшей почтальонше стольник.
– Да, что вы, Вера Павловна, вам самой…
– Берите. Это за хлопоты.
– Ну, Вера Павловна, спасибо.
Уже в дверях она спросила:
– А как теперь ваше самочувствие? Сердце не беспокоит?
– Нет. Как отрезали. Теперь вот по утрам бегаю.
– Да?! А то я гляжу, вы как помолодели.
– И вам советую. Очень помогает в стрессовых ситуациях. До свиданья.
Акимов закрыл дверь.
День пока складывался очень удачно.
Чтобы не осквернять свои новые вещи прикосновением к старым вещам старухи, Акимов все, что находилось на вешалке, затолкал в кладовку. Она оказалась безразмерной, потому что вместила в себя не только все пальто, плащи и иные тряпки, но также обувь и головные уборы.
Теперь в прихожей, визуально ставшей значительно просторней, находились только его, Акимовские вещи. На вешалке, на плечиках оставшихся от какой-то накидки, висела лично его куртка и под ней белели шнурками лично его кроссовки. И это был еще один жест самоутверждения. И это снова было приятно.
Приятно было также поесть купленное на свое усмотрение и на свой вкус. За эти три дня, исключая кафе, Акимов первый раз с удовольствием ел.
Но после еды приятное закончилось. Когда Акимов лежал, подремывая и набираясь сил для поездки, щелкнул замок входной двери. Потом кто-то начал топать ногами.
Акимов сел на кровати и увидел стоящего в прихожей «Стасика».
– Привет старшему поколению! – бодро начал он, зайдя к Акимову – Ого! Это куда же мы собрались в таком виде? И куртка, что ли, твоя? А я-то думаю, кто это к тебе в гости пришел? Что за спортсмен такой, блин горелый. Ты даешь! Чего это ты разошлась? С пенсии загуляла? Зачем тебе это? Своего не хватает? И свитер… и тапки новые, во блин, нынешняя молодежь. Ты чего? В поход по местам Боевой славы собралась?
Акимов молчал. Неожиданное появление внука Веры Павловны уничтожило его сонное умиротворение. И дальнейшее взаимодействие с ним Акимов строил, как агрессивную защиту от наглого вторжения.
– О! Это что у тебя, комп? Чудеса! – Стасик подошел к столу. – Ты где это всё взяла?
Он провел пальцем по клавишам ноутбука, а потом взял подсоединенный к нему мобильник:
– «Филипс Ксениум Икс триста двадцать пять» … Где взяла, ба?
– Купила, любопытный дружок, купила. А тебя мама учила в детстве, что чужие вещи без разрешения трогать нельзя?
– Ты что, совсем ослабла? – Стасик положил мобильник на место. Потом он ухмыльнулся и спросил, нагло глядя Акимову в глаза, – Бабушка, а можно мне твой телефончик посмотреть? Я не сломаю.
– Нет. Я тебе не разрешаю ничего на моем столе трогать. Ты понял?
– Ну, ты сегодня в ударе. Таблеток переела, что ли?
– А такой вещи, как снимать уличную обувь, когда приходишь в чужой дом, тебя мама тоже не научила?
Круглая физиономия Стасика от удивления немного вытянулась и стала еще противнее. Он посмотрел на свои ботинки:
– Так ведь я из машины, а у тебя такой пол, что грязнее уже не будет. Ты чего, ба, не с той ноги сегодня встала?
– Ты мне не ответил. Тебя мама учила элементарной вежливости?
– Блин. Ты чего?
– А ты чего? Что тебе здесь надо?
Стасик опешил.
– Так… мы же договаривались, – он улыбнулся, стараясь свести разговор к шутке. – Ба, ты что такая злая? Сегодня же третье. У нас маленький праздник. У тебя пенсия, у меня новая резина. Тебе пенсию принесли?
– Какое это имеет значение? По крайней мере для тебя?
– Так ты же мне обещала дать девять тысяч на летнюю резину и на карбюратор. Ты что?
– Не помню.
– Как не помнишь? Подожди. Мы с тобой еще в прошлый раз договорились. Ты мне даешь в долг деньги на летние шины. Скоро лето. Как я буду на зимней ездить? Ты пойми. Тем более, что мы договаривались.
– Денег нет.
– Как нет! Да ты чего, ба? Вот это отстой! Я еду к тебе из Питера, трачусь на бензин, гроблю свое время… А у нее денег нет. Да ты чего?
Стасик злился. Он сунул руки в карманы и стал кружить по комнате:
– А у нее денег нет! А это все откуда, я тебя спрашиваю? Новьё. Вон, коробок гора. Значит, купила. На это у тебя деньги нашлись, а мне нет. Так?
– Именно так.
– Ну скажи мне, старая, зачем тебе это? Ты хоть знаешь, с какой стороны к компьютеру подходить? Ты окончательно рехнулась. Блин, что за день сегодня! Зачем это тебе?
Стасик начинал орать.
– Не кричи на меня. Я хорошо слышу. – На миг Акимов осознал, что в отличие от всего остального, слух у старухи, действительно, был в полной сохранности. – Я подбираю себе миноискатель.
– Что-о? … Миноискатель?!
– Миноискатель. И на него уйдут последние мои деньги. Имей это в виду.
– Блин, да ты чего, ё… – Стасик опять заметался. – Я не врубаюсь. Какой миноискатель?
– Я с Иваном Ивановичем ухожу через десть минут искать мины. Так что не мешай мне собираться.
– Какие мины? Ты мне что голову морочишь! Какие, на хрен, мины?! Какой Иван Иваныч? Ты меня чего паришь?
– А те, что в местах Былой славы еще остались.
– Ты издеваешься! Бабка, ты надо мной в наглую издеваешься. Я приехал к тебе, чтобы ты мне дала денег на новые шины. Как мы с тобой договорились. Это ты забыть не могла. Мы к тебе с матерью на день рожденья приезжали и об этом говорили. А теперь ты идешь в отказ. Так не годится. Я на тебя рассчитывал. Понимаешь ты или нет? Или ты уже ничего не понимаешь? На зимней резине я ездить не могу. – Стасик наклонился к самому лицу Акимова и по буквам повторил, – Не могу. Машину необходимо переобуть на лето.
Акимов насколько можно отстранился от страшной рожи:
– Но ты же ходишь по моей комнате не переобутым? И ничего. С тобой ничего не случилось. Вот и поездишь также. И на будущее – учись рассчитывать только на себя. Понял, блин?
У Акимова внутри все тряслось.
Стасик открыл рот. Потом снова его закрыл и отошел к окну.
– Так не дашь?
– А ты разве не понял? Ты что, такой тупой? Всё, разговор окончен. Сейчас за мной приедут. Вали, ты меня утомил.
Стасик онемел. Он попытался было еще что-то выдавить из себя, но это не получалось. Тяжело дыша, он быстро вышел из комнаты и так саданул входной дверью, что где-то посыпалось с потолка.
После визита Стасика Акимов очень долго отходил. На этот раз его проняло конкретно. К вегетативным реакциям Веры Павловны добавилось его собственное возмущение. Периодически впрыскивающее адреналина в кровь.
В Акимове стучало так, что глаза не различали очертаний предметов. В голове пульсировало, и Акимову казалось, будто она попала между створок заевшего лифта. Немного отпустит, а потом опять зажмет. Отпустит и зажмет. Телу было душно и жарко, в животе мутило, рот пересох.
Так, будучи не в состоянии пошевелиться, Акимов лежал минут сорок.
В какой-то момент наступил просвет, и Акимов смог добраться до прихожей. Там на этажерке он бросил упаковку с горошиной валидола, извлеченной из сумки еще в первый день. Валидол помог. Но частично – сердце немного унялось, а в голове продолжался шторм…
…Акимов очнулся около четырех часов дня. Он проспал два с половиной часа. В нем уже ничего не дрожало и не билось. Буря миновала, и можно было ехать в Питер.
Но поехать Акимов не рискнул – когда он обувался, то почувствовал, что на большие броски его обессилевшие проволочные ноги и руки не способны. И это было очень досадно.
Он снова влез в тапки, снял свитер и пошел на кухню. Подкреплять старухино тело.
Кусая сосиску и запивая ее молоком, Акимов думал, что уже который раз он попадает в ловушку. Его основным упущением было пренебрежение к состоянию тела. Если о принципе отстраненного наблюдения он иногда вспоминает, то об управлении телом и правильном использовании его ресурса не может быть и речи. Он не управлял, а реагировал. И, как правило, слишком поздно. Уже несколько раз он слышал о больнице, в которой лежала старуха, но не обратил на это должного внимания. А это очень важный пункт. Которым он почему-то пренебрегает. И именно поэтому Акимова так часто вышибает, как перегруженный, не выдержавший нагрузки автомат.
Акимов вспомнил, что в холодильнике на дверце он видел коробку с таблетками, которую не выкинул, когда бушевал от ярости. Акимов её достал.
Эти таблетки и лекарства в коробке не просто так. Необходимо выяснить, почему старуха лежала в больнице, и чем себя пичкает. Это очень важно. «Анаприлин», «Биоспорол», «Атромид», «Линетол»…
Названия Акимову ничего не говорили, и он решил посмотреть в интернете их назначение.
Еще одной проблемой, не имеющей никакого отношения к главной беде Акимова, оказались родственнички. Имеющие свободный к нему доступ. Это фактор нежелательный. Видал он всех дочерей и внуков в одном месте. Особенно его тревожил Стасик. Придет, когда Акимова не будет, и, чего доброго, упрет ноутбук. Или еще что-нибудь выкинет. Вывод? Срочно поменять замок. Кто это может сделать? Раньше он сам. А теперь? Где найти слесаря? Это может знать Татьяна Александровна.
Сосиски кончились. Акимов пошел звонить Татьяне Александровне.
– Я вас слушаю, – трубку сняла она сама.
– Татьяна Александровна? Добрый день. Это Вера Павловна вас беспокоит.
– Очень рада. Вы меня совершенно не беспокоите. Я вас слушаю.
– У меня беда.
– Что случилось? Что-нибудь с Надей?
– Нет. Надеюсь, с ней пока все в порядке. У меня сломался входной замок. Вы не подскажете, к кому я могу обратиться?
– Конечно. Думаю, вам его починит Женя.
– Женя?
– А вы забыли? Женя. Который у вас кран чинил.
– И что?
– Как что? Он и замок сумеет исправить. Мне он пылесос сделал. Золотые руки у парня. Сейчас схожу к нему. Только был дома. Я скоро вам перезвоню, ждите.
Ждать пришлось недолго.
– Вам повезло. Женя дома и через полчаса к вам подойдет. У вас какой номер квартиры, я забыла?
– Двадцать четвертая.
– Я ему скажу. Он очень добросовестный. И за работу берет не очень дорого… А я уже почти готова. Представляете, вроде все самое необходимое, а целая сумка уже набралась. Как вы считаете, нужно брать с собой ночную рубашку?
– Куда?
– Как, куда? В больницу.
– Возьмите.
– И я так думаю. Свое белье лучше казенного. Но кружку я брать не буду.
– Не берите. Там посуды хватает.
– Да. Я с вами согласна. Так, значит, двадцать четвертая?
– Да, квартира номер двадцать четыре.
– Тогда всего вам хорошего.
– До свиданья.
Вот и Татьяна Александровна пригодилась.
Пока не пришел Женя, Акимов еще раз просмотрел комод. И в одном из ящиков нашел папку с рецептами, аннотациями к лекарствам и выпиской из истории болезни, данной в «Ленинградской областной клинической больнице». К выписке были приколоты анализы и кардиограмма. Эту папку он уже видел, когда искал деньги, но тогда это были просто лишенные ценности, исписанные бумажки.
Вера Павловна провела в «ГБУЗ ЛОКБе» десять февральских дней. Первая строчка диагноза начиналась предложением: «Острый приступ пароксизмальной тахикардии. ИБС: на фоне впервые возникшей стенокардии напряжения». Далее следовал целый абзац терминов, смысл которых был для Акимова закрыт. Но ему стало ясно одно – со старухиным сердцем нужно быть осторожным. И пускать на самотек происходящие в ее внутренностях процессы, нельзя.
Акимов перебрал коробку с таблетками и в интернете выяснил их назначение и способы приема. Он даже принял две штуки, чтобы было спокойнее.
В дверь позвонили.
Это пришел Женя. Еще не спившийся мужик, но с глубокими алкогольными следами на всем его обшарпанном облике. Возраст Жени, как и профессиональная принадлежность определению не поддавались.
– Ну, что у тебя, хозяйка?
– Я хочу поменять замок.
– Поменять? – Женя тряхнул сумкой с инструментами. – А Алексанна, соседка моя, говорила, что только починить. Ну, пофиг. Новый поставить даже лучше, чем ковырять старый. Это у тебя какой?
Женя бросил взгляд на замок:
– Наш, – он покрутил защелку. – Вроде нормально фунциклирует. А зачем поменять хочешь? Этот тебе еще сто лет прослужит. Сталь хорошая. Не то, что сейчас эта Турция. Полгода – и можешь выбрасывать.
– Я хочу поменять. Вы сможете?
– Ну, раз хочешь. Хозяин, как говорится, барин. Давай тогда другой замок, посмотрим.
– У меня нет замка.
– А что я тебе менять буду? У меня тоже нет замка. – Женя стал проявлять признаки раздражения.
– А вы не могли бы сами его выбрать в магазине. Как специалист? Я ваши хлопоты оплачу дополнительно.
Женя мгновенно смягчился:
– Мог бы. Это ты правильно понимаешь – за допработы отдельная плата.
– Да-да, отдельная.
Женя довольный кивнул:
– А какой хотим поставить?
– На ваше усмотрение. Простой и надежный.
– И не дорогой, – Женя подмигнул.
Он осмотрел замок на двери, померил его пальцами, что-то пошептал себе и сказал Акимову:
– Дверка хлипковата. Сюда тяжелый не навесишь.
– Я хочу, чтобы он запирался изнутри, как задвижка.
– А! Понял, что ты хочешь. Ладно, сделаю. Давай тогда, хозяйка, деньгу, и я пошел.
– Сколько надо?
– Чтоб с запасом – тысячи полторы.
Акимов вынул из кармана пенсионные деньги.
– Я же у тебя вроде был один раз? Точно, кран менял. Как, не капает с конца? – Женя улыбнулся своей шутке, оскалив прокуренные коричневые зубы.
– Нет. Все хорошо.
– И с замком все будет нормально. Ты не волнуйся – мы дело знаем. Ну, я пошел. Сумку у тебя оставлю.
Женя брякнул на пол свою грязную сумку, еще раз осмотрел замок и ушел.
Через полчаса он принес Акимову замок, а себе бутылку пива. Выпив его залпом, Женя громко рыгнул и сказал Акимову:
– А теперь, хозяйка, занимайся своими делами. И не стой над душой.
И начал долбать стамеской и лязгать металлом. А Акимов стал искать в интернете статьи про ишемическую болезнь.
Минут через двадцать Женя топал в передней ногами, сбрасывая с себя щепки:
– Принимай работу, хозяйка!
Акимов оторвался от статьи и вышел.
– Первый раз вижу старушку за этим делом, – он кивнул в сторону ноутбука. – Мда… Вот смотри.
Женя продемонстрировал, как открывать и закрывать новый замок, вставший точно на место старого, и отдал Акимову ключи:
– Все. Можешь спать спокойно.
– Сколько с меня?
– Пятьсот рублей и хлопоты двести. Итого – семьсот.
– Вот тысяча. Спасибо.
– Чего, без сдачи?
– Без сдачи. Триста за скорость.
– Вот это правильно, хозяйка. Ты все понимаешь правильно. Скорость тоже чего-нибудь стоит.
Женя сунул бумажку в карман и покидал инструмент в баул.
– Если тебе что понадобится – в любое время дня и ночи. За исключением религиозных праздников и выходных, – он опять обнажил свои темные зубы. – А ты, хозяйка, как бы тебе сказать …
Но подходящего слова Женя подобрать не смог и только снова кивнул в сторону комнаты. Потом он взял инструмент и ушел.
Было уже семь часов. К этому времени Акимов уже полностью восстановился и уже был готов поехать в «Окно в Париж». Но тут опять зазвонил телефон.
Звонила Надя.
– Мама, здравствуй.
Голос Нади был сух и официален:
– Что у вас там со Стасиком произошло? Он так ругался. Мне даже страшно стало.
– Он просил денег, а я не дала.
– Почему? Вы же с ним договаривались. Он мне так сказал. Ты что, не хочешь помочь внуку?
Акимов, досадуя на возникшую помеху, попробовал мирно и быстро закончить разговор:
– Я хочу ему помочь, но мне надо уходить.
– Мама! Неужели ты не можешь ненадолго отложить свои дела? Куда ты собралась на ночь глядя? Давай разберемся. Ты мне не ответила, почему ты отказала Стасику?
– Давай это сделаем завтра. Хорошо?
– Ты понимаешь, что ему не на чем ездить?! – голос Нади взвился. – Это ты сидишь целыми днями дома. А он постоянно мотается. Я считаю, что ты вполне можешь ему помочь. И потом, он отдаст тебе деньги!
«Вот достала!» – Акимов тоже начал понемногу раздражаться.
– Алё! Мама, почему ты молчишь.
– Я не могу дать ему деньги.
– Но почему? Ты же купила себе компьютер, телефон. А зачем они тебе? Это ведь выброшенные на ветер деньги. Ты же могла отдать их Стасу?
– Во-первых, это мои деньги. И я распоряжаюсь ими, как хочу. Во-вторых, я не обязан менять взрослому мужику колеса. Если ему нужно, пусть заработает. Если не может заработать – пусть «мотается» на том, что есть. Если его это не устраивает – пусть, черт возьми, ходит пешком. Я ему ничего не должен! В-третьих, если ты хочешь помочь своему сынку, то сама дай ему денег, я возражать не стану. И вообще, поговорим лучше завтра.
– Завтра?!
– Ну да, завтра. Или послезавтра.
– Да… – Надин голос стал пресекаться, и Акимову показалось, что она задыхается. – Да… Мама! Я тебя не узнаю. Что с тобой? Я не верю ушам. Ты такой никогда не была. Что случилось? Ты так раздражена, что запинаешься. А тебе волноваться противопоказано. Успокойся, Христа ради! – голос Нади окреп и снова начал давить. – Тебя просят помочь внуку, а тебя это приводит в ярость. Неужели ты до такой степени стала жадной. Для чего тебе деньги, скажи? От тебя и раньше особой помощи было не допроситься. Мы тебя что, часто просим? Скажи? Вымогаем под разными предлогами? Ответь мне, пожалуйста… Да, у Стаса сейчас тяжелый период, и он не работает. Но ведь можно ему помочь. На машине он хоть как-то себя кормит. Ты его обидела. Это тебе понятно? Ты стала такой грубой, я просто удивляюсь. Меня сейчас отчитала, не понятно за что. И это вместо благодарности. Тебе стираешь белье, ищешь по всему городу для тебя лекарства. Переживаешь за тебя. А ты несчастные девять тысяч жалеешь. Ладно бы, постороннему человеку. А то, родному внуку. Мама, подумай. Давай я сейчас приеду, и ты мне дашь эти деньги. Стасик так обиделся на тебя, что к тебе больше ехать не хочет.
Акимову, как и в первый раз, захотелось послать Надю на три буквы, но он уже был так разозлен, что не мог отказать себе в маленьком издевательстве.
– Не надо ко мне приезжать, – тихо сказал он. – У меня будут гости, и ты, Надюша, можешь нам помешать.
– Какие гости? Татьяна Александровна твоя, что ли?
– Я – Акимов постарался сделать старухин голос максимально доверительным и мягким, – начала новую жизнь.
– Это интересно, как?
– Я познакомилась с человеком. Необыкновенным человеком.
– С каким человеком, мама? Что ты несешь?
– С Иваном Петровичем.
– С каким еще Иваном Петровичем?
– Из третьего дома. Иван Петрович бывший полковник и еще молодой. Ему семьдесят лет. Он вдовец и также, как и я страдает от одиночества и непонимания.
– Мама…
– Да. Надюша, это любовь! – Акимов наслаждался. – Мы хотим начать совместную жизнь. Мой Иван Петрович, мой Ванечка, скоро переедет ко мне. Он уже перевез свой компьютер и телефон. И теперь мы переписываемся каждый вечер. Ты бы, Надюша, знала, как это романтично.
– Мама! Ты…
– Это настоящая весна, Наденька. Я тебя с ним потом познакомлю. Обязательно. Он тебе понравится.
– Мама, ты бредишь. Я ничего не понимаю…
– У Ивана Петровича два сына. Старший – врач-психиатр. Его Дима зовут. Тоже симпатичный – весь в отца. Он меня осматривал и сказал, что я абсолютно здорова. Никаких психических отклонений. Он мне напишет справку, что я абсолютно нормальная. И я тебе перешлю ксерокопию. А младший у него служит в гибэдэдэ. И я скажу ему, чтобы Стасика не штрафовали. Это все, что я смогу пока для него сделать. Он мне сказал, что Стасика внесут в особую базу данных, и никто его пальцем не тронет. И он сможет ездить на любой резине. Мой бедный внук! Ты ведь хочешь, чтобы нашего Стасика не останавливали менты?
– Мама, я …
– Разве это плохо, Надюша, ответь?
– Да. Но…
– Ты мне не веришь, доченька?
– Я начинаю сходить с ума. Это моя мама, Вера Павловна?
– Я, доченька. Гражданка Снегирева из двадцать четвертой квартиры. А если ты сходишь с ума, то это не страшно. Мы тебя к сыну Ивана Петровича отведем. К Дмитрию Ивановичу. Я его просто «Димочкой» зову. Но тебе лучше обращаться к нему по имени и отчеству. Дмитрий Иванович. Он тебя не только быстро вылечит, но и без очереди примет. Ты знаешь, какие там сейчас очереди? Как в аэропорту на паспорт-контроле.
Надя стихла. Не было слышно даже её дыхания.
– Что молчишь, Надюша? Всё? Разобрались? Ну тогда «гуд бай». Я не могу с тобой больше говорить. Я слышу на лестнице шаги моего Ванечки. Целую тебя и Стасика.
Акимов нажал на рычаги. Шутка вышла из-под контроля, но ему было на это наплевать.
Его опять слегка потряхивало. Чтобы себя утихомирить Акимов принял еще две таблетки, а потом стоял и смотрел в окно.
Солнце светило откуда-то слева и красило оранжевым цветом дорогу. Под окнами у куста притаился кот. На ветках деревьев, прямо напротив форточки друг на дружку покрикивали галки.
Какие странные люди. Поддерживающие друг с другом связь только для того, чтобы что-то вымогать или иметь выгоду. Неужели это удел всех семей? Или только таких, жлобских? Бедная старуха. Прожить, проработав до пенсии, вырастить детей, износиться до дыр и все равно не знать покоя. Страдая от наступившей старости и потомства? В грязи, до которой никому нет дела, и тупом одиночестве. Какой во всем этом смысл? В телевизоре, таблетках, сиденье на скамейке с себе подобными? Кто эта Надя? Чем занимается, что хочет? А этот обормот. Есть ли у него жена и дети? Приедет ли кто-нибудь из них, чтобы вытрясти из Акимова немного денег, или отстанут на время? Они же не знают, что их старушка с другой начинкой. А чтобы сделала сама старуха? Дала? Дала, раз отложила в конверте… Может, полить цветок?
Акимов потрогал усыхающие сегменты «декабриста» и поковырял пальцем каменную землю. И вдруг поймал себя на том, что сосредоточенность на мыслях сменила ракурс отношения к старухиному телу. Руки, на которые он смотрел и которыми ощупывал растение, были элементами внешней среды, такими же, как кошка за окном, или этот засыхающий цветок. По крайней мере, в этот момент. И не вызывали никакой негативной реакции. И не потому, что Акимов отнесся к ним, как к части себя. Наоборот, он их даже не чувствовал, настолько был занят мыслями. Какой вывод? А такой, что если умело совмещать сосредоточенность на чистом «Я», принявшим форму мысли, и восприятие…
Рассуждения оборвал телефон. Он снова принялся настойчиво терзать слух. Акимов подумал, что предстоит еще один раунд с Надей, но это была Татьяна Александровна.
– Вера Павловна? – спросила она полным слез и соплей голосом – Вы даже не представляете себе…
Продолжить Татьяна Александровна не смогла – она зарыдала. Прямо в мембрану. Угощая Акимова всем набором звуков, сопровождающим это действие. Минуты через три Татьяна Александровна смогла из себя выдавить:
– Вера Павловна, я не знаю … Света… – и снова начались рыдания.
Как вскоре выяснилось, племянница Татьяны Александровны не сможет проводить ее завтра в больницу. Бумажку, где было записано, как добраться до места, Татьяна Александровна куда-то засунула и никак не может найти. Города она не знает и в метро ездить боится. И теперь не знает, что ей делать.
– А может быть вам поехать в другой день?
– Что вы, только завтра. Мне врач сказал, что у них очередь на бесплатные места. Завтра или опять жди. А меня живот уже замучил. Не успеваю стирать нижнее белье. Стыдно, но это так, моя дорогая. Как мне быть, подскажите?
Акимов чувствовал себя в некотором долгу перед Татьяной Александровной и поэтому предложил:
– Я завтра собиралась в Санкт-Петербург и могу вас проводить. Дорогу я помню.
– Вы?!
– Ну да.
– Вы сможете меня довезти до больницы?
– Да. Проспект Луначарского. Я знаю, как туда ехать.
– Ой! Слава Тебе, Господи! Слава Тебе, Господи! Спасибо вам, родная вы моя! Я вам так благодарна. А вы сами? Вы сами-то не устанете? Такая дорога.
– Обо мне не беспокойтесь. Я еду в ту же сторону.
Они договорились о встрече, и счастливая Татьяна Александровна повесила трубку.
«Сегодня какой-то день психических атак. Всё, больше не могу!»
После разговора с Татьяной Александровной Акимов был совершенно пуст. Он устал. Устал объяснять, просить и отбиваться. Количество произнесенных им за день слов многократно превысило норму. Продавщицы, Стасик, Надя, Женя, Татьяна Александровна. Еще почтальонша. Явный перебор.
Его усталость быстро перешла в подавленность – всё опять стало тягостным и мрачным. Тяжелое состояние усугублялось тем, что в животе у Акимова начались рези. Чем себя обычно питала Вера Павловна, он не знал, но сочетание молока и сырых сосисок ее желудок не принял. И выталкивал из себя эту вредоносную для него смесь.
После туалета, где из Акимова выстреливало пахучей (это отловило даже его притупленное обоняние) жижей, настроение окончательно испортилось. Наступил душевный мрак. И любое действие, которое совершал или намеревался совершить Акимов, виделось ему таким, каким, должно быть, и было на самом деле. То есть, полностью лишенным смысла. Как изначально, так и конечно. Что бы Акимов не предпринимал, было обречено оставаться в рамках этой бредовой саморазвивающейся ситуации.
Чтобы не видеть раздражающей обстановки, Акимов погасил везде свет и лег. Забравшись под покрывало в штанах.
В темноте ему стало еще хуже – в голове ядовитыми змеями зашевелились мысли. Про то, что купленная свежая еда систему пищеварения старухи не улучшала.
Что спортивная одежда, скрывая уродливое тело, не делала его сильнее и выносливей.
Что борьба с, так называемой родней, ничего, кроме неизбежных будущих с ней разборок не дала. Возник только риск быть свезенным в психушку, где Акимову будет еще хуже.
Что поиски «Вити» самообман, заведомая неудача. Никто не вспомнит ни Акимова, ни Витю, даже если совать под нос их фотографию. Таких, как они, за эти дни в ресторане побывали сотни.
Что поставленный замок от сердечных приступов и расстройств живота не защитит.
Что принимаемый «Биоспорол» не избавит от Татьяны Александровны.
И что компьютер не заменит тех нормальных живых людей, с которыми Акимов хотел бы общаться.
Полный отстой. Всё полный отстой. Но даже горевать по этому поводу нельзя, потому от этого начнет колотиться сердце, сдавит голову, и перед глазами будут прыгать пятна.
Так, перебирая минусы, давимый отчаянием Акимов заснул.
Ему снился один и тот же короткий сон, повторяясь в незначительных вариациях. Он стоит на горке и толкает вниз санки, в которых сидит девочка. В светлой шубке и с коричневым пломбирным шариком меховой шапочки на голове. Санки улетают вниз, унося вцепившегося в спинку ребенка. На длинной ледяной дорожке санки начинает разворачивать, они кружатся и, споткнувшись о собственные полозья, падают на бок. Девочка выпадает на лед и продолжает скользить, подталкивая собой завалившиеся сани. Доехав до конца и ткнувшись в снежный накатанный бортик, она лежит эмбрионом на боку и, так же лежа, начинает орать. Акимову до слез становится жалко рыдающего ребенка, и он прыгает на блестящий скат. Но он не скользит, и ему приходится с невероятными усилиями спускаться.
А потом бешено работать ногами, не приближаясь к орущей девочке ни на шаг…
В десять утра Акимов встретился с Татьяной Александровной у своей парадной. По-прежнему мрачный и сожалеющий о своем альтруистическом порыве. Он никого не хотел видеть, никуда не хотел ехать и ни с кем не хотел разговаривать.
Увидев Акимова в куртке, спортивных штанах и сумке через плечо, Татьяна Александровна с восторгом воскликнула:
– Как вы преобразились, Вера Павловна. Просто чудо!
– Здравствуйте.
– Здравствуйте, здравствуйте, моя благодетельница. Любуюсь вами…
И Татьяна Александровна уже не умолкала. Она болтала, когда они минут десять ждали маршрутку и, помогая друг дружке и задевая всех сумками, влезали и усаживались в ней. Болтала, когда они, обгоняя анемичные грузовики, неслись по шоссе или с вереницей машин плелись черепашьим шагом. Болтала, хватая рукав Акимова при торможении и поворотах. Вываливая на него все, что во время пути приходило ей в голову. Когда Татьяна Александровна что-нибудь спрашивала, Акимов ей не отвечал. Оставляя заданные вопросы висеть в его демонстративном молчании, нисколько не заботясь о вежливости и приличии. Он ответил только один раз в самом начале, когда Татьяна Александровна, заметив его мрачность, спросила:
– Вы сегодня такая печальная. Что-то опять с Надей?
– Да. У нее будет мальчик. Она назовет его Стасиком. Я онемела от горя.
Светило солнце и здорово грело через стекло. На зеленых обочинах кое-где попадались желтые точки одуванчиков. В голубом, еще не испачканном небе висели совсем летние облачные пышности. На голых полях паслись галки. Но Акимову это было все равно. Он никак не мог выйти из паралича, разбившего его волю и активность.
Когда въехали в город, его охватило не принесшее радости чувство, будто он год не был в Питере. Все стало другим и ушло куда-то вперед. Улицы с блестящими на солнце стеклами домов, по-весеннему одетые люди, машины с грязными боками. Все новое и чужое.
Впечатлилась и Татьяна Александровна. Она стихла и с любопытством посматривала по сторонам. Иногда сжимая Акимову руку, заметив что-то, её поразившее.
Их довезли до станции метро Автово.
Акимов не любил метро и крайне редко на нем ездил. Обходясь поверхностным перемещением на своей машине. Голос и прикосновения Татьяны Александровны вызывали в нем дрожь, и он даже не захотел представлять себя и Татьяну Александровну с ее набитой сумкой в вагоне. Метро категорически отбрасывалось.
– Татьяна Александровна, у меня для вас сюрприз.
– Какой, Вера Павловна? Как здесь шумно! А людей-то…
– Мы с вами поедем на такси.
– На такси?!
– Да.
– Но ведь это безумно дорого.
– Не беспокойтесь, у меня деньги есть. Мне их специально дал Стасик. Говорит – бабушка, береги себя и, если будешь в городе, всегда бери машину. Такой добрый мальчик. Тем более ваша сумка…
– Мне так неудобно перед вами. Мы можем и пополам.
– Мы не будем пополам. Свои люди, когда-нибудь сочтемся. Поехали.
Татьяна Александровна хихикнула и согласилась.
Но услышав, что поездка будет стоить девятьсот рублей, пришла в ужас. Акимову пришлось убеждать ее, что назначенная плата ничтожна, и до проспекта Луначарского теперь возят, как минимум, за полторы тысячи.
– Но может быть, мы тогда поедем на метро?
– Нет, Татьяна Александровна, на метро я поехать не могу.
– Но почему? Ведь всего двадцать семь рублей…
– Я боюсь обкакаться, – шепнул ей на ухо Акимов, – вы меня понимаете?
На переднее сиденье сесть Акимову как-то не получилось. И он снова оказался в предельной близости от Татьяны Александровны, которую теперь ненавидел. Устроившись удобней, она вновь пустилась в беседы, совершенно не смущаясь тем, что Акимов закрыл глаза и делает вид, что дремлет. Тема была теперь узконаправленной – способы обследования и лечения желудочно-кишечного тракта. С каждым словом Татьяны Александровну Акимову становилось все хуже, и он уже сдерживал себя от того, чтобы не заорать: «Да замолчишь ты когда-нибудь или нет, болтливая дура?!». А потом остановить машину и выйти, хлопнув дверцей.
Но он сидел, зажмурив глаза, и из последних сил терпел. Отвлекая себя мысленным счетом остановок и поворотов автомобиля. Чего больше.
Акимов не предполагал, что эта поездка обернется такой пыткой. Но оказалось, что ему может быть ещё хуже. Когда ему надоело ехать с закрытыми глазами, он их открыл. И увидел, что проезжают они по Лесному, мимо его родных мест. Дома он увидеть не мог, но магазин, где было куплено пиво, перед Акимовым промелькнул. Снова обожгло стыдом, и ему захотелось плакать от невозможности перенестись в прошлое…
И в конце пути, когда они вылезали из такси, Акимов мечтал только об одном – прекратить свое существование. Чтобы никогда больше не видеть и не слышать Татьяну Александровну, не чувствовать, как у него в перчатках вспотели костлявые старушечьи руки и от долгого сиденья затек её плоский зад. И не мучиться от воспоминаний и досады, от сделанных ошибок. Чтобы больше не было того, кто все это чувствует.
Дальше опускаться было некуда. Акимов находился в самой нижней точке своей эмоциональной шкалы. Любое ее движение могло быть только наверх.
Пока они с Татьяной Александровной искали гастроэнтерологическое отделение, теплое солнце и свежий воздух чуть-чуть ослабили тиски депрессии. Но настоящее воскрешение произошло в гулком больничном холле.
Акимов хотел расстаться с Татьяной Александровной еще на улице, не заходя в здание, но она упросила Акимова немного подождать:
– А вдруг меня не возьмут? Дорогая моя, потерпите еще немного. Я так переживаю. Мне страшно.
И Акимов остался. С сумкой Татьяны Александровны он сел на скамейку, а она встала в очередь к справочному окошку, чтобы выяснить, что ей делать дальше.
Народу кругом было много. В пижамах и халатах проходили больные, из двери в дверь сновали отмеченные белыми колпаками сестры. Рядом с Акимовым рыжая тетка в полосатом халате громко разговаривала по мобильнику и просила привезти ей чернослива, лысый дядя в армейской пижаме и шлепанцах на босу ногу, пытался что-то получить из торгового автомата. Чуть не задев Акимова шваброй, проплыла уборщица. Потом на коляске провезли и втолкнули в лифт изломанно-скрюченного паралитика.
«Вот кому хуже, чем мне. Но мне от этого не легче».
Акимов изнывал. Перед Татьяной Александровной было еще два человека. И вот тут произошло нечто.
В эти томительные минуты случилось нечто. Нечто невероятное.
И случилось в тот момент, когда Акимов в который раз бросив свой взгляд на Татьяну Александровну, перевел его по блестящим половым плиткам к шахте лифта. Широкие двери которого расползлись и из него вышел… Витя.
Из лифта вышел Витя…
Акимов мгновенно узнал его, хотя Витя был в белом халате и без очков. Основное в его облике оставалось с ним – темные волосы, легкая смуглость или щетина, отстраненная вежливая улыбка. И что-то еще, совсем неуловимое, но дающее Акимову абсолютную уверенность в идентификации. Отсутствие очков делало Витю еще больше похожим на культуриста-Гену. Сомнений не было – это он! Это он!
У Акимова перехватило дыханье, потом бухнуло и неизвестно куда понеслось сердце. Но он уже на эти мелочи никакого внимания не обращал. Он следил за Витей.
Из лифта Витя вышел в сопровождении молоденькой сестры, и какое-то время продолжал с ней разговаривать. Сестра слушала Витю и кивала. Очевидно, он давал какие-то указания. Вежливо и без нажима. С улыбкой.
Из-под расстегнутого халата у Вити вылезал светлый ворот рубашки и полосатый узел галстука. Акимову даже показалось, что это был тот самый галстук.
«Какая чушь, это неважно»
В руке Витя держал плоский черный дипломат. Нижняя Витина часть была также аккуратна и официальна – темные брюки и отражающие коридорный мертвый свет полуботинки.
Вживую Витя оказался старше – тянул лет на сорок пять.
Закончив разговор с сестрой, Витя бросил взгляд в холл (Акимов инстинктивно пригнул лицо) и исчез в коридоре, уходящем в больничные недра.
Все происходило не более двух минут. Но их вполне хватило, чтобы наполнить смыслом и энергией изуродованную жизнь Акимова. Который, дрожа от возбуждения, шептал в унисон частому пульсу: «Вот оно, вот оно, вот оно…».
Витя ушел, а сестра осталась в холле. Она достала из халатика связку ключей и, перебирая ее, прошла мимо Акимова. Подойдя к какой-то безымянной двери, она отомкнула ее, но войти не успела. Бросившийся вслед Акимов ее остановил:
– Девушка, простите, вот тот врач, с которым вы только что говорили … Как его зовут? Виктор … я забыла отчество … Виктор …
– Владимир Викторович. А что вы хотели?
– Я здесь лежала в феврале. Мне бы хотелось узнать насчет лекарств. Понимаете, таблетки, которые он мне прописал…
– Вы, наверное, перепутали. Владимир Викторович – анестезиолог. Не думаю, что он вам что-то прописывал. Вы лежали на нашем отделении?
– Странно, а так похож на моего врача. Его же фамилия Акимов?
– Нет, бабушка, его фамилия Глинский.
– Ой, значит, я действительно все перепутала. Все перепутала. Спасибо вам … доченька.
– Не за что, – сестра белозубо улыбнулась и закрыла перед носом Акимова дверь.
Сердце его стучало. Нагнетая желание, как можно скорее все обдумать и начать действовать. Обстоятельно все обдумать и начать действовать.
– Это вы с кем говорили сейчас? – спросила у него сияющая Татьяна Александровна, когда он медленно вернулся на место.
– Я искала туалет.
– А меня берут. Сейчас сдам одежду и …
Акимов перебил ее:
– Я могу идти?
– Да, конечно! Спасибо вам, родная. Огромное спасибо! Вы мне так помогли.
– Тогда до свидания. У меня есть дела.
– Конечно, конечно. Что-то опять случилось? У вас так изменилось лицо!
– Очень болит живот, Татьяна Александровна.
– Я вас прекрасно понимаю.
– Тогда я пойду.
Татьяна Александровна принялась что-то желать на прощанье, но Акимов, не обращая на нее внимания, направился к выходу.
Острая потребность в тишине и одиночестве привела его в Сосновку.
Он сидел на скамейке и думал. Никого и ничего вокруг не замечая. Ни солнца, играющего с ватными клочками облаков, ни бегающих без намордников собак, ни красного глянца кустов, выставивших прутья из канавы с водой, ни шелестящих шинами велосипедистов. Он думал.
Случилось чудо. Спонтанное соединение обстоятельств, открывшее новую перспективу. Счастливая случайность, после которой многое вставало на свои места, и история становилась все более правдоподобной. Исключительное событие, после которого обозначились звенья некоторой цепи.
Витя, оказавшийся вовсе не Витей, а анестезиологом Владимиром Викторовичем. Старуха, лежавшая именно в этой больнице. Он сам, имевший, пусть пока неясные, но определенные отношения с этим Витей и переместившийся своим сознанием в тело этой самой старухи. Также имевшей возможность взаимодействовать с Витей. Совпадений слишком много. А когда совпадений слишком много, то они называются закономерностью. Или тенденцией. Но лучше назвать это закономерностью. А любая закономерность поддается изучению. Посредством сопоставления. Сопоставим… Витина маскировка, его ложное имя и очки, закрывающие пол-лица, говорят о том, что он знал, чего хотел, когда позволял Акимову болтать о себе и душить Витю галстуком. С пьяным в стельку Акимовым он сближался намеренно. И вовсе не для того, чтобы поехать с ним к «бабам». Какие Акимову бабы, если он едва держался на ногах? Это просто предлог, чтобы он сам, в пьяной добровольности, ушел вместе с Витей из ресторана. Не вызывая никаких подозрений. Вот такой механизм. Вполне реальный и очень простой. Позволяющий без труда, насилия и шума Акимовым завладеть. Может такое быть? Может. И как логичное допущение это можно оставить. Теперь необходимо вплотную заняться Витей. Точнее Владимиром Викторовичем Глинским. Определенное количество информации о нем уже есть. Малое, но есть. И первый шаг в этом направлении – увеличение этого малого количества.
Акимов поехал в Волосово.
Обратная дорога (маршрутка, метро, маршрутка) показалась ему быстрой и легкой. Он не чувствовал ни усталости, ни голода, ни жажды. Хотя с раннего утра ничего не ел и не пил. Акимова питала не оставляющая его несколько лихорадочная бодрость. Он ожил.
Вернувшись в квартиру, Акимов сразу сел за компьютер. И, забыв обо всем на свете, принялся искать. Через полтора часа он имел довольно длинный список Глинских. Глинских «вообще». Из него он последовательно исключил имеющих иные имена и отчества и явных стариков и младенцев. Осталось шесть Владимиров Викторовичей. От 35 до 50 лет.
Акимов засиделся. Было уже двадцать минут восьмого. От напряжения устали пальцы и спина. В комнате было темно – Акимов и не заметил, как наступили сумерки. Акимов встал, прошелся по комнате и выглянул в окно. На улице собирался дождь. Черные тучи залепили небо и ускорили наступление вечера. Акимов зажег верхний свет и снова сел за стол.
Следующий шаг был немного сложнее, так как требовал взлома защиты базы данных сотрудников Ленинградской Областной Клинической больницы. Акимов, как инженер по безопасности, кое-что в этом смыслил. Но заняться этим вопросом вплотную ему помешали.
Он услышал, как за входной дверью на лестнице возник некий фоновый шум, переросший во вполне определенное топтанье у его двери. Потом раздалось металлическое шкрябанье по замку и приглушенное дверным полотном чертыханье. Раздался звонок. Громкий, пронзающий небольшое пространство квартиры, мерзкий звонок. Акимов замер. Звонок буравил его минуты три. После чего с той стороны начали переговариваться:
– Она чего, замок поменяла? Ну даёт, старая! Я ж тебе говорил, что у нее крыша окончательно съехала.
– Когда она успела? И не попадешь теперь.
– Блин, говорил тебе, в Дом престарелых ее сдавать, а ты!
– Куда она делась?
По голосам Акимов понял, что это явились Стасик и Надя. Он перестал дышать.
– Мама! Открой – в дверь начали стучать. – Ты слышишь меня? Открой, пожалуйста.
Еще несколько минут с нарастающей силой стучали.
– Мама! Ты дома? Открой! Это я – Надя. Нет ее, что ли? Мама!
– Ты что думаешь, если она не слышала звонок, то услышит твой стук?
Снова минуту дребезжало и звенело так, что у Акимова заболели уши.
– А может, ей плохо?
– Как же! Ты бы видела, как она на меня смотрела. Волком. Такой не будет плохо. Она еще тебя переживет.
– Мама! Открывай!
– Да нет ее. Таскается где-нибудь. Хотя, вроде, свет горел. Приехали, блин. Сейчас смотаюсь, посмотрю. Подожди.
Вниз посыпались тяжелые шаги. Акимов выключил на столе лампу, на цыпочках подошел к выключателю и ткнул клавишу. Тут же раздался стук:
– Мама! Это мы, открывай. Не прячься. Что ты там затаилась? Я слышу – ты дома.
Вернулся Стасик:
– В квартире темно. А ты что?
– Да мне показалось, там что-то щелкнуло.
– Ты уверена?
– Не знаю.
– Ну что, будем ломать?
– Ты скажешь! Может, подождем на скамейке?
– Да ты чего? У меня времени нет. Поехали на фиг. И разбирайся с ней сама.
В дверь бухнул кулак, и потом все, опускаясь, стихло.
Визит гостей Акимова колыхнул, но не очень сильно – у него теперь были твердая опора и четкая цель, позволяющие снисходительно относиться ко многим вещам. Даже к самому себе, то есть к телу. Оно словно разделяло душевный подъем Акимова и не беспокоило его. И воспринималось, как некое затруднительное, но преодолимое обстоятельство. Или вынужденный тупой и слабый партнер, помогающий от самого себя избавиться.
Когда улеглось легкое волнение, вызванное визитом Нади с сынком, Акимов почувствовал, что хочет есть. И так сильно, что голод мешает ему сосредоточиться на работе с компом.
Изыскания пришлось продолжить только после того, как Акимов до отвала наелся.
После ужина он сидел еще около полутора часов. И, перебрав десяток многоступенчатых комбинаций, своего добился. Глинский Владимир Викторович, 1968 года рождения, проживает на проспекте Испытателей в доме номер 20 в 284‐й квартире. Домашний телефон номер 307–63–96, мобильный 914–47–11.
Этого пока было достаточно.
Довольный Акимов принял таблетки и лег.
За окном шумел дождь, и отдельные его капли с громким звуком бились об оконный карниз. Под этот жестяной стук Акимов очень быстро заснул.
Новый день начался бедой.
Акимов описался.
Он определил это, когда захотел почесать зудящие спину и ягодицы. Едкой мочи с избытком хватило на все, в чем он спал: футболку, трусы, и тренировочные штаны. И еще немного осталось простыне и матрацу.
Предательство тела его сокрушило – предстоящий день был полностью расфасован, и у Акимова не было лишних часов, предоставленных чему бы то ни было иному, кроме как выполнению намеченных накануне действий. Он уже с утра собирался уехать в Питер.
Теперь же предстоял дополнительный расход времени и сил, чтобы привести себя в порядок. Но Акимов нашел выход из положения, позволяющий использовать каждую минуту с пользой.
Он ограничился тем, что вымыл руки. А потом сел к ноутбуку, как был – в пропитанной мочой подсыхающей одежде. Акимов искал себе жилье.
Начинался новый этап, требующий ежедневного пребывания Акимова в Санкт-Петербурге. Вчерашняя поездка в город обошлась ему в полторы тысячи рублей и съела в общей сложности пять часов, проведенных на сиденьях маршруток и такси. А это значило, что каждый день ездить из Волосово в Питер нереально.
К тому же, вчерашнее появление Нади и Стасика, закончившееся для Акимова благополучно, ставило под угрозу все, что он затеял. Он очень не хотел, чтобы в самый неподходящий момент его скрутили и отправили в закрытое лечебное заведение.
Сейчас, пока вещевой рынок еще спал, Акимов решил подыскать себе квартиру, которую мог бы снять в самое ближайшее время. Указывая вполне определенные требования: максимальная близость к 20‐му дому на проспекте Испытателей, первый этаж или лифт и полная меблировка.
Поиск вариантов, предлагаемых бесчисленными агентствами, занял час. В итоге Акимов имел три квартиры, в которые теоретически он мог бы перебраться. Квартиры выставляло агентство «Итака».
Закончив с компьютером, Акимов глотнул чайку, принял таблетки и пошел за новым комплектом одежды.
Пошел он как был, во всем испорченном, плюс сверху какое-то пальто, вновь вытащенное из кладовки. Как он при этом выглядит, что о нем подумают, Акимова не заботило. Главное – скорее вымыться и переодеться.
В выборе нового гардероба Акимов ограничился прежним меню. Он купил себе такие же спортивные штаны, футболку и трусы. Трусы и футболку, на всякий случай, взял в двойном комплекте.
И с вещами поспешил назад.
Спешка Акимова и погубила.
В садике, где на его счастье никаких старух еще не было, от быстрой ходьбы Акимову стало жарко. А потом и вовсе плохо. Солнце, уже достаточно разогретое, весь путь до дома прожигало ему спину. Тяжелое зимнее пальто давило на плечи и не выпускало наружу накапливающееся под ним тепло. Желание поскорее забраться под душ и освежиться только усугубляло положение – оно заставляло ноги двигаться быстрее безопасной для организма скорости.
Все кончилось тем, что прямо в ванной, в которую Акимов еще смог забраться, начался сердечный приступ. Это была самая страшная и жестокая пытка из всех, какими мучило его тело Веры Павловны. Оно собралось умирать. Акимов почувствовал это по холоду, поднявшемуся от пальцев ног до живота в ответ на первый и единственный сильный сердечный удар. После которого в груди поселился еж.
Пуская из глаз синие круги, с несоображающей головой, Акимов, хватая ртом воздух, скрючился на дне ванной. Состояние было адским – сверху хлестали струи, в груди кололо, а снизу задницу и хребет давила жесткая ванна.
Но физические муки были еще не всё. Акимов впервые испытал настоящий страх смерти. Когда еще немного и конец. Действительный, а не метафорический. А ему не хотелось умирать! Особенно теперь.
Сколько это продолжалось, он не знал. Но когда полегчало, Акимов первым делом закрутил кран – от бьющих по спине капель его уже тошнило. Потом… очень медленно и осторожно… он вылез из ванной… и медленно вытерся.
Чиркнув ладонью по запотевшему зеркальцу, Акимов увидел своё лицо. И впервые ему стало не противно, а жалко. Жалко синих губ, черных точек расширенных от страха глаз и красных пятен румянца на выперших скулах.
В комнате также осторожно и медленно, стараясь не разбудить успокоившееся сердце, Акимов надел чистые майку, трусы и штаны. И осторожно опустившись в кресло, Акимов выключился…
Возвращение к прерванной жизнедеятельности произошло без пяти два.
Снова нормально сгибались и разгибались ноги, вернулась относительная ясность голове, и свободно дышали легкие. В груди не кололо. Сильно хотелось пить.
Акимов, прислушиваясь к себе, дошел до кухни. Пока все было нормально. Напившись воды, он для надежности снова принял корвалол. После него Акимову стало совсем спокойно.
В интернете он выяснил способы самопомощи при сердечных сбоях подобного масштаба. Оказалось, что их немного – необходимо сосать нитроглицерин и жевать таблетки аспирина. Аспирин у старухи был. Взяв его с собой, Акимов поехал в Питер. К себе домой.
До города он доехал быстро, потому что в маршрутке пригрелся, укачался и уснул.
В Автово Акимов купил тетрадочку и зашел в кафе, где написал короткую записку. И поддавшись влиянию среды (кругом чавкали и пили) съел пирожок с какао. А потом спустился в метро.
Уже на эскалаторе Акимов начал волноваться, представляя себе встречу с женой. Чтобы не доводить себя до криза, он сунул в рот две таблетки аспирина. Разжевывать их не получалось, и Акимов их просто сосал. И поэтому все казалось ему горьким: шумный вагон, пассажиры, которых он разглядывал, пытаясь отвлечься от мыслей о жене, и сами эти мысли назойливо лезущие в голову.
На одной из станций напротив него села очень старая дама по общей помятости, количеству морщин и подбородков, близкая по возрасту Вере Павловне. И Акимову пришла в голову мысль, а вдруг и она такая же? Он принялся всматриваться в нее и искать признаки, подтверждающие наличие в ней иного существа.
Какими они могут быть? Акимов решил, это прежде всего одежда, взгляд и манера говорить. Самым достоверным критерием является взгляд. Его не подделаешь. Он абсолютно точно выражает внутреннее состояние. И потенциал. Взгляд – это выход вовне. Речь это начальное действие. Но здесь начинается раздвоение. С помощью языка можно себя проявлять, а можно и спрятать. Не говоря уже об одежде.
Глаза сидящей благообразной бабули были уставлены в одну точку, и никакой разумности не демонстрировали. Это либо сосредоточенность на мыслях, либо полное их отсутствие. Разговор? Проверка отпадала. Одежда? Никакой половой отчужденности – юбка, платок, туфли. А если внутри женщина? Но она могла бы…
Задумавшись, Акимов перестал следить за названиями станций и чуть не проехал свою «Лесную». Но успел вскочить и оставить вагон.
Наверху он для проверки позвонил на городской телефон домой. Трубку сняли. Акимов пошел к себе. Проходя мимо аптеки, Акимов для подстраховки купил себе нитроглицерин. От аспирина у него онемел рот, и это был единственный ощутимый эффект таблеток – нервозность, как прибывала, так и продолжала прибывать. С каждым шагом и с каждым сердечным ударом.
Идя по дворам, Акимов испытывал очень сложное чувство. Все было настолько же родным и знакомым, насколько враждебным и чужим. И родную и враждебную стороны представляла и символизировала жена.
Акимов снова вспоминал свое неудачное возвращение домой, когда он чуть не столкнулся с высоким мужчиной, выходящим из ванной. Эти красные трусы. Почему он был в трусах? Мог бы оставаться и голым. И жена… Красная от того, что ее застали врасплох, смущенная до слез. А если бы он тогда не приехал? Так бы все и продолжалось? И что лучше?
Акимов чувствовал, как в нем начинает шевелиться злоба и ревность. Только бы не начать драться!
У подъезда он столкнулся с соседом по площадке и автоматически буркнул ему:
– Привет, Александров, как дела?
– А… откуда вы меня знаете?
Акимов помнился:
– Извините, мне показалось.
– Странно…
– Еще раз прошу простить, – Акимов поспешил юркнуть в подъезд.
«Этого только не хватало»
На четвертый этаж Акимов поднимался с перерывами и когда звонил к себе в дверь, все внутри у него пульсировало. От высоких лестничных маршей и крайней степени волнения. Но при виде жены Акимов успокоился – страшный момент оказался самым обыкновенным.
– Здравствуйте, – начал с улыбкой Акимов, в ответ на удивленный взгляд жены. – Вы Лена?
– Да. А что вы хотели?
– У меня к вам записка от Андрея Николаевича. Можно войти?
– От Андрея?!
– Да, от Андрея Николаевича.
– Заходите, пожалуйста.
Акимов вошел в переднюю и встал у комода при входе:
– Вот, пожалуйста.
Он достал из сумки исписанный им в кафе листок. И пока Лена читала, осматривался.
Если вчера ему казалось, что в городе он отсутствовал год, то здесь, у себя в квартире Акимов не был десять лет. Все стало совершенно другим. Потолки вместе с бра на стене поднялись выше. После волосовской тесноты прихожая казалась полигоном. Двери, комод и зеркало тоже увеличились в размерах.
И Лена стала другой. Он никогда не видел ее снизу вверх.
На подбородке появилась складка, которую раньше Акимов не замечал. Эта складка делала Лену старше. Ноздри казались шире, а нос длинней. Глаза потемнели и сидели глубже. Грудь, находящаяся на линии взгляда Акимова, стала меньше.
Но все равно Лена оставалась Леной. Красивой и … подлой.
– Вы читали это странное послание?
– Нет, Андрей Николаевич просто попросил меня передать вам записку и дождаться ответа.
– Я вам ее прочту.
– Зачем?
– Потому, что я ничего не понимаю. Может быть, вы мне поможете это сделать. Пожалуйста, послушайте. «Лена. Очень тебя прошу, передай мне с Верой Павловной мой серый костюм, голубую рубашку и книгу „Методы защиты компьютерной информации“ Шамкина. Такая синяя, в тонкой обложке на второй полке в шкафу. Вера Павловна – моя хозяйка, у которой я временно снимаю комнату. Надеюсь, что просьбу мою исполнишь. Какое-то время решил побыть в одиночестве. Если понадобится, я сам с тобой свяжусь. Когда? Не знаю сам. Андрей» Он что, позвонить мне не мог и приехать сам, а не гонять старого человека? Вы далеко живете?
– Не очень. В двух кварталах. И зайти к вам мне не трудно. Тем более, я часто гуляю.
– К чему такая официальность. Он что, запил?
– Нет. Я не замечала. Приходит с работы поздно. Абсолютно трезвый.
– А я несколько раз звонила ему на работу, мне говорили, что его нет.
– Не знаю. Каждое утро он уходил в начале девятого. В семь возвращался. Не знаю. Сегодня только проснулся позже. Но ведь сегодня суббота?
– Да.
– Ну вот. А в одиннадцать Андрей Николаевич ушел. Оставив мне эту записку.
– Вера … Павловна, почему вы на меня так странно смотрите?
– Как? Обыкновенно… – в этот момент Акимову показалось, что Лена его узнала, – Обыкновенно смотрю. Очки такие.
– Скажите, пожалуйста, а как он у вас оказался, если не секрет?
– Я повесила объявление у метро. Квартира большая, а живу я одна. До Андрея Николаевича у меня жила девочка. Студентка. В Педиатрическом училась. Такая тихая. Наташей звали.
– М-да… А на работу, если он, вообще, туда ходит, как Андрей Николаевич добирается, вы случайно не знаете? Машина, как стояла, так и стоит. У меня такое чувство, что с ним что-то случилось. Это так?
– Что вы имеете в виду?
– С Андреем что-то случилось?
– Не могу вам сказать. Когда Андрей Николаевич приходит, то сразу идет в свою комнату. Его комната в другом конце коридора, и мы почти не пересекаемся. Как я заметила, он не разговорчивый человек.
– Ну, хорошо, Вера Павловна. Если вас не затруднит, передайте, пожалуйста, Акимову, что я жду его звонка и очень хочу с ним поговорить. А еще лучше, пусть зайдет. Тем более, если он живет не далеко. Я сейчас…
Лена ушла в комнату. И когда Акимов услышал, как открылся шкаф, и началась возня с вещами, то быстро шагнул и открыл верхний ящик комода. В нем, среди записных книжек, квитанций и прочих мелочей он нашел чехольчик с запасными ключами от квартиры. Сунув ключи в куртку, Акимов снова встал у двери.
Через несколько минут Лена вышла с пакетом.
– Держите просимое. Просто, смех. А может ему еще что-нибудь надо, он не говорил?
– Нет, не говорил. Отдал мне эту записку и попросил отнести ее вам.
– Это в его стиле.
– Что вы имеете в виду?
– Рубить с плеча и кого-нибудь о чем-нибудь просить, – Лена махнула рукой, и Акимову показалось, что запахло духами. – Извините. Все?
– Наверное, все.
– Книга лежит в середине. Это, наверное, сейчас самое важное в его жизни – «Защита компьютерной информации». Смех! До свиданья.
– До свиданья. Простите за беспокойство.
Спокойствие, с которым Акимов разговаривал с женой, оказалось фальшивым. Едва он вышел на улицу, как ему стало плохо. В груди опять все зашевелилось и начало прыгать, и в глазах от этого прыганья ритмично проступали сеточки.
Акимов сел у подъезда на лавку. Его душила обида.
«Это все из-за тебя! Всё из-за тебя, сволочь! Дрянь ты… Зачем? Что тебе не хватало?»
Он долго не мог откупорить банку с нитроглицерином – неловким пальцам мешали выступившие на глаза слезы.
«Что тебе не хватало в жизни? Зачем тебе нужен был этот … с красными трусами? „Защита компьютерной информации“… Сука ты, Лена!»
Но вот банка откупорилась. В ней слиплись рубиновые икринки. Отколупнув одну и чуть не выронив мелочь из дрожащих пальцев, Акимов сунул ее в пересохший рот.
Горошина оказала волшебное действие. Очень быстро сердце успокоилось, оставив ничем неприкрытыми чувства.
Акимов сидел и думал о Лене. Её измена, любовник в квартире были не только последним эпизодом в их семейной жизни. Ладно бы скандал и развод. Для Акимова ее любовное приключение обернулось вот этим… Но он-то за что страдает? За них? Акимов представлял, как он таскает жену за волосы по квартире и лупит ее мужика ногой в пах. Так, чтоб было больно ноге. Вот что надо было сделать! Надо было выкинуть их, а не самому убегать и напиваться.
Гнев, охвативший Акимова, помог ему подняться. Пошел на помойку выбросить пакет со своими вещами и заодно посмотреть на свою машину.
С «Опелем» было все в порядке, если не обращать внимания на собачьи отметины, разводами чернеющие на переднем колесе. Как долго автомобиль будет в таком состоянии? Месяц? Полгода? Пока не догадаются, что на машине никто не ездит. Акимов представил старуху за рулем. Насколько это бросается в глаза?
Потоптавшись у «Опеля», Акимов поехал к метро «Черная речка». В гостиницу «Выборгская», где когда-то помогал устанавливать систему видеонаблюдения.
Там он снял себе номер «Двухместный стандарт». Двухместный, потому что одноместные номера оказались занятыми. «Заехал» Акимов в половину девятого вечера. Без пятнадцати девять он сидел в ресторане, а в десять уже спал, вымотанный этим тяжелым и, как ему показалось, бесконечным днем.
В теле старухи Акимов находился уже пятый день.
Это угнетало и по-прежнему вызывало протест, но острого неприятия и отвращения уже не вызывало – каждую ночь ощущения обволакивались новым слоем привычки.
Акимов адаптировался к телу. Но с телом подобного не происходило. Оно продолжало свое самостоятельное существование, тая в себе возможность любого подвоха.
В это утро у Акимова сильно болела голова. В затылок налилось нечто горячее и тяжелое. Так, что голову было трудно поворачивать и не хотелось думать. А также не хотелось есть, что было на этот раз не кстати, потому что завтрак был включен в стоимость номера. Акимов только зря спускался в ресторан – из всего предложенного он смог проглотить небольшой кусочек сыра и сделать несколько глотков чая.
Когда он вернулся в номер, то до «отъезда» оставалось больше часа, и можно было еще немного полежать.
Голова продолжала Акимову мешать. Тяжелые веки плохо моргали, в затылке пробивался наружу гейзер. Акимов снова прибегнул к нитроглицерину. И сразу об этом пожалел. Боль и жжение прошли, но вестибулярный аппарат вышел из строя – горизонтальные и вертикальные плоскости норовили поменяться местами. Вся кровь отлила в ноги, и теперь отяжелели они. Одновременно ослабнув и потеряв гибкость.
К двенадцати часам Акимов, слегка шатаясь и держась за перила, спустился в гостиничный холл. Во время спуска, помимо головокружения и слабости, обнаружилась еще одна помеха нормальному передвижению. Ею оказались волосы. Которые все время лезли Акимову в глаза, щекоча их своими концами. Откидывать их по причине занятости рук Акимов не мог и постепенно приходил в ярость. И когда он сдавал администратору ключ от номера, то был полон ненависти к старухиному телу. От былого благодушного снисхождения к нему не осталось и следа.
Поэтому попрощавшись с очень вежливой и приветливой девушкой за стойкой, Акимов, все еще неуверенно ступая, пошел в находящийся здесь же «Салон красоты». Чтобы постричь замучившие его волосы и свести Веру Павловну к минимуму. Хотя бы внешне.
Решение было принято правильное. Когда девчонка, обслуживающая Акимова, запрокинув ему голову, мылила и смывала ее горячей водой, все вдруг вошло в норму. Головокружение и слабость исчезли. То ли помогла горячая вода, то ли нужный изгиб артерии, Акимов не понял, но ему стало значительно лучше.
Постригся он максимально коротко, оголив затылок, лоб и уши. Сережки Акимов попросил вынуть. Пока парикмахерша, брезгливо морщась осторожно теребила его мочки, извлекая вросшие в них украшения, перед Акимовым на миг опять что-то промелькнуло. Вызвав горячий ностальгический прилив в груди: из открытого окна поезда высовывается усатая смеющаяся физиономия. Мужчина машет букетом и один цветок, отделившись от общей связки, падает вниз…
Что это было, Акимов опять понять не успел, так как сразу забыл о мимолетном видении, отвлекшись на зашумевший для укладки фен.
С короткими волосами, причесанный и без серег он стал похож на старика восточных кровей. Некую бескомпромиссную строгость придавали также очки Веры Павловны.
– Ну что ж, спасибо вам, девушка, – по-мужски одобрил работу Акимов, – вы совершили маленькое чудо.
– Что вы. Только зачем вам так коротко? Вы…
– На мужчину стала похожей? Да? Да не стесняйтесь. Похожа?
– М-м-м… Немного.
– Отлично, девушка, отлично. Я на кинопробы иду. Буду играть ночного сторожа в фильме «Пармская обитель два». Дублировать Джигарханяна. Спасибо вам, девушка. А сережки оставьте себе.
– Зачем?
– В качестве трофея.
Кольцо с руки Акимов также удалил. Это происходило в туалете гостиничного ресторана, лишенного опознавательных знаков «М» и «Ж». Где пришлось намыливать палец, чтобы перстенек слез. Дарить его было некому, и Акимов сунул кольцо в карман штанов.
В час дня Акимов оставил гостиницу. И снова поехал к себе домой. Зная, что Лены в это время там не будет – по воскресеньям она ходила в бассейн и сразу после него ездила к своей матери. Делая это уже несколько лет неизменно.
Автобус быстро довез Акимова к Лесной, и через двадцать минут он делал контрольный звонок в свою дверь. За ней, как Акимов и предполагал, никого не было.
Он бродил по квартире и присматривался. Следов постороннего мужчины не наблюдалось – вещи либо жены, либо его. Только на кухне рядом с недопитым чаем стояла пепельница с тонкими белыми окурками. Раньше жена не курила.
На стуле у компьютерного стола висел халат Акимова. Он потрогал его и даже для усиления чувств понюхал. Слабое старухино обоняние донесло запах Акимовского пота, перебитый ароматом дезодоранта. Фотография на стене запечатлела Акимова, вылезшего из морских волн и стоящего по колено в пене. Ремень от брюк, брошенный на тахту, свернувшись змеей, так и оставался на ней.
Всюду были его, Акимова, следы, рассыпанные бесчисленным множеством вещей и вещиц. Да и сам он сейчас находится здесь. Но, в то же время его нет. Страшный, непостижимый парадокс. Где я?
Акимов встряхнулся и сел к компьютеру. Он еще раз просмотрел варианты квартир. И заодно заглянул к себе на почту. Ему пришло два новых письма от жены и четыре послания по работе. Чернов молчал.
Жена писала:
«Андрей, хватит играть в прятки. Я так больше не могу. Очень хочу многое тебе объяснить. Обязательно ответь мне. Лена»
И:
«Сегодня приходила мужеподобная особа, назвавшаяся твоей хозяйкой. Мне она показалась довольно странной. Чем? Сказать не могу. Как будто я ее уже где-то раньше встречала. По твоей записке все ей передала. А ты случайно не запил? Прости за нескромный вопрос. Пиши – необходимо встретиться. Лена»
Акимов отвечать не стал и выключил компьютер.
Потом он позвонил в агентство недвижимости и договорился о встрече у метро «Пионерская». Смотрины были назначены ровно на 15–00.
После разговора Акимов сидел у себя в уборной и справлял «большую» нужду. Дома эта неприятная процедура прошла значительно легче. После туалета Акимов напоследок намывался душистым мылом и терся о свое родное полотенце. Из зеркала на него поглядывал грустный лопоухий старик.
Но Акимов пришел не для того, чтобы окунуться в прошлое, удобно покакать и помылиться французским мылом. Он пришел за деньгами. Они хранились у него точно так же, как и у Веры Павловны – в ящике письменного стола, в конверте. Всю сумму, чтобы не вызвать подозрений явной пропажей, он брать не стал. А ограничился сорока тысячами. Также Акимов забрал запасной комплект ключей от машины. И после недолгого раздумья взял еще и ключи от дачи.
Операция прошла успешно. Волнение Акимова, вызванное воспоминаниями и ассоциациями, не достигало того критического уровня, после которого происходил самозапуск механизма разрушения, и из дома он вышел достаточно бодрым и активным.
Ровно в три часа Акимов встретился с риэлтором агентства «Итака» – пухленькой рыжеволосой Катей. Свидание состоялось у бегущих за жеребенком, черных от бронзы пионеров, и началось с небольшого курьеза. Значительно улучшившего настроение Акимова – он был принят за мужчину.
Они с Катей просмотрели два предлагаемых агентством варианта и остановились на первом. Выигравшем в конкурсе за счет мусоропровода на лестничной клетке и «тихого» (так сказала умело рекламирующая свой товар Катя) вида из окна.
Квартира была полностью укомплектована: мебель, телевизор, посуда и прочие принадлежности, позволяющие в ней жить без особых проблем.
После темной замусоренной квартирки Веры Павловны эта показалась Акимову вылизанным светлым дворцом. С телефоном и интернетом.
Квартира находилась не на самом проспекте Испытателей, но в непосредственной близости от него, на Серебристом бульваре. Удовольствие в ней жить стоило двадцать три тысячи рублей в месяц.
Через два часа после осмотра Акимов заключил договор (в агентстве, к удовольствию Акимова, его внешность долго сличали с фотографией на паспорте Веры Павловны), заплатил за месяц и получил от снятой квартиры ключи.
Вернувшись на правах хозяина в свое жилище, Акимов несколько раз пройдясь по квартире, включил холодильник, заглянул во все шкафчики и шкафы, а потом … лег спать. Не заметив, почему и от чего на него навалилась такая усталость.
Акимова сморило на несколько часов, и когда он проснулся, в широкие окна из-за безукоризненной белизны занавески осторожно заглядывал вечер.
До наступления окончательной темноты Акимов изучал район и ходил по магазинам.
Он нашел дом, где жил Глинский, купил себе сердечных лекарств, еды, а также очередные шлепанцы и зарядку для телефона, вместо опрометчиво оставленной в Волосово. Теперь с этой дырой Акимова ничего не связывало. Разве что ноутбук, в котором острой нужды пока не было.