Преступная гардеробщица

О книге

Роман о том, как творческий театральный тандем становится любовным, и превращает мечту в шедевр – наперекор обстоятельствам, замешанным на криминале.

Часть 1. Хрустальный корабль

Полосатая зебра сказала:

— Выпить водки, что ли, – не вопросом даже. – Именно. Пь-сят грамм.

Прихватив и закуску, удалилась с добычей за столик.

Мартышка, была её очередь, помявшись, перегнулась через прилавок к буфетчице и тихонько, чуть не в самое ухо, что-то проговорила.

– Шоколадку? – тоже негромко переспросила буфетчица.

— Ну да. Вон ту, фиолетовую, с орешками и изюмом, — с досадой повторила мартышка, оглядываясь по сторонам.

— Шикуешь!!! До зарплаты-то ещё и-го-го! – зебрин голос, как из зала суда.

Мартышка чуть дрогнула, но лакомства не выпустила:

— Я сыну, и потом, в долг, – бросила она, обернувшись.

Зебре же явно не хотелось сидеть тихо и мирно, не сбавляя громкости, она переключилась уже на всех присутствующих:

— Вчера, представляете? Сняла дома колготки. И что, думаете?

Никто и не думал ничего думать.

— Нет, я вообще не поняла, ну что за… Ну просто все ноги полосатые, чёрно-белые снизу доверху.

Тишина.

— Ну с какого, спрашиваю, такого дуба?.. За-по-лос-сатили мне ноженьки мои белые – за здорово живёшь, – сменив тон, запричитала зебра Ярославной былинной, выставив в проход свои весьма стройные и впрямь, весьма полосатые ножки. – Вот вам бы, как? Понравился бы такой боди-арт?

Отклика так и не последовало.

«Однако… Разве им можно водку на работе, да ещё в таком виде?», – только что вошедшая посетительница ничего подобного и представить не могла. Не зря, прежде чем впервые отважиться заглянуть сюда, всякий раз робела перед дверью – массивной и элегантной одновременно. Но невиданная дверная рукоять, вроде органной трубы, поблескивала металлом прямо магнетически – и рука сама потянулась к ней.

То оказалась дверь в сияющий, открывающийся лишь избранным, мир. Просторные стеклянные поверхности столов сверкали, как глыбы льда под солнцем, спинки стульев, вытянутые в высоту и изогнутые, тоже испускали сияние – полированной стали. Картины на стенах щедростью красок соревновались с пёстрым буйством витрины.

А ароматы… Журчанье негромкой музычки, даже оно казалось вкусно пахнущим и определённо – не дешёвым.

«Мартышка что-то там… про долг. Правда, можно в долг? Ох, я ведь здесь всего ничего». Не женщина, и не девушка, – существо, облаченное во что-то специфически линяло-синее, заворожённо, как дитя навстречу Деду Морозу, приближалось к сказочному прилавку.

— Слушаю вас.

«Носом в стекло!»

— Я ещё… Я не выбрала.

Попробуй, выбери! По очереди попробовала глазами: сделанные детской песочной формочкой заливные, застывшие в них как в янтаре кубики мясного ассорти, заверенные печатью лимона и росчерком петрушки; дивные овалы бисквитных рулетов с бежево-кремовой начинкой и шоколадной глазурью, целый цветник кубиков канапе с розово-прозрачными ломтиками рыбы, светло-жёлтыми сырами, зелёными огурчиками и чёрными маслинами.

Н-да, существа любят глазами. В недрах их пыльных карманов, можно добыть, как сейчас, например – одну скомканную бумажку. Как сделать правильный выбор, как не ошибиться? Чай безо всего – ну не блокада же, в самом деле! Если только пирожок – куда с ним? Так хотелось бы по-настоящему, не торопясь, посидеть за прозрачным столом, на диковинном стуле с тонкой ажурной спинкой – ни в одной прежней столовке таких не бывало.

Буфетчица, сущий ангел буфетный – не думала торопить.

— Мне, пожалуйста, пирожок с этим… с капустой, один… Кхм-кхм. И ещё чаю… В долг. Можно?

«Будь что будет!»

— Почему же нельзя? Можно, конечно, – запросто, по-домашнему откликнулась просторная на вид буфетчица, улыбаясь настоящей улыбкой, как своей родственнице или подруге. – Я запишу, в получку отдадите.

И пирожок на тарелочку, чашку на блюдечко, и любезность улыбки через край.

Надя, или Евфимкина Надежда Владиславовна, как значилось на ее нагрудной «визитке» – без них им нельзя – так неожиданно проникнув на эту территорию сплошного благополучия, почувствовала себя… Чудесным образом спасшейся от всего нескладного, неразрешимого, что осталось за талантливо-уютными стенами. От необычности даже не хотелось спать – может, на всех тут нападает удвоенное какое-то бодрствование? Чтобы не упустить ни кусочка приятности, ни мгновения комфорта.

И музыка журчала, и немногочисленные гости негромко переговаривались (зебра, и та присмирела), и никто не обращал на Надю ни малейшего внимания – сиди, хоть до утра.

Хорошо бы! Только… Как ни ювелирны были надкусывания, замедленное обладание пирожком подошло к концу. Значит, и славному убежищу – конец. «Убежишь ещё в убежище? А как же! Сбегу, как только…»

— У вас тут так хорошо. И тепло, – вырвалось на прощанье.

Понимающая буфетчица разулыбалась вновь – без тени наигранности: «Приходите ещё!»

Покинув лучезарный буфет, Надежда вернулась к себе, на свой капитанский мостик – для несения службы. Крошечный, не бог весть какой надёжный, мостик посреди огромной пустой массы воздуха. Уже было пора. Скоро, скоро побегут сверху юнги, посыплются со звоном, как спелые горошины. «Маугли» – недлинный спектакль.

Так уж сложилось, и ничего с этим не поделаешь: каким бы захватывающим не было представление, стоит занавесу упасть, тут-то силе искусства и конец! Измена! Зрителей срывает с мест – не зря сиденья железно прикручивают к полу – несёт прочь, как оглашенных, назад, в обычный мир – и чего они там забыли? Затормозит кто-нибудь из маленьких, тут как тут большой взрослый – силой вытащит наружу. Неужели все из-за одёжки, оставленной в гардеробе? Чтобы побыстрей, чтобы в очереди не стоять.

И они накатывались неотвратимым кричащим потоком, окружали с двух сторон и смыкали кольцо у Надеждиного барьера.

А когда-то, давно ещё, один мальчик, сам немного похожий на кого-то сказочного из-за своих льняных кудрявых волос, всё же не захотел уходить, когда закрылся занавес. Он был уже школьник, и пришёл в театр без папы и мамы. Билетёрши не заметили, что он остался в зале. Ему показалось ошибкой то, что произошло в конце спектакля, и он решил сказать об этом «им там». Он знал, как можно исправить.

Свет в зале потух, но страшно не было. На сцене слышался шум – передвигались декорации, слышались грубые несказочные голоса. Когда и они стихли, мальчик в пятом ряду встал со своего места и направился к кулисе. С бьющимся сердцем поднялся по деревянным ступенькам и тихонько отодвинул – какой же он тяжелый! – бархатный занавес. Сделал шаг на сцену… Чья-то рука тяжело легла ему на плечо…

И всякий раз подступало волнение. Ведь требовалась невероятная, просто сверх- проворность челнока. Да и сила. Евфимкина Надежда Владиславовна не только не отличалась ни тем, ни другим, но как раз полным и непоправимым отсутствием и того и другого. Она вся была – выдающейся, редкой замедленностью реакции, речи, движения. Не только бодрствовала не спеша, но и сну умудрялась предаваться неторопливо. А по силам ей был – ну, альбом там с открытками, ну книжка или журнал – с её невеликим ростом и чахлыми ручками, смахивающими на лапки некрупной птицы.

Она ещё не научилась не изумляться, обнаруживая себя стоящей у широкого то ли барьера, то ли прилавка, в готовности номер один – справиться со стихией. Подбадривала себя: «Да ведь и мечтать не смела! Приблизиться к этой невероятной – снизу доверху бутафорщине, из-за которой зрители то и дело проливают совсем не бутафорские слёзы. Стать соучастником тонкого вдохновенного обмана – под названием театр».

Вообще, театр, самый первый в её жизни, ошеломил Надю ещё в нежно-детсадовском возрасте, когда они приходили туда с мамой. Позже, уже школьницами, их с подружкой после спектакля охватило вдруг отчаянное любопытство – что там у него внутри, у этого театра, кто там ещё остался в домиках с янтарно-леденцовыми окошками, и что они там делают? Мало им было сцены с её видениями. А откуда они там всё брались, как? Это вам не начинка внутри конфеты. После экскурсии на кондитерскую фабрику весь класс знал, как конфетное «тесто» отливалось в формы и запеленывалось в разноцветные одёжки-фантики.

Театр – не одна сцена. Это-то и будоражило, толкало на авантюру. Вместо раздевалки понеслись со свистом вверх-вниз по лестницам, по коридорам мимо остальной публики, опять по лестницам, и вот, через одну дверь, сами не зная как, проникли в другой коридор, где уже никакой публики. Только десятки дверей, которые они со страхом – не столь уж страшным, сколь озорным – приоткрывали. Рюши, перья, россыпи блёсток, гирлянды пуантов, гроздья пачек – настоящих балетных пачек, висящих пачками. И полумрак гримёрных, и их запах – запах тайны и волшебства…

Фея, обёрнутая газовым облаком, небрежно дымящая длинной-предлинной сигаретой в мундштуке, смотрит телевизор. Настоящий сказочный принц в чёрном бархатном камзоле и шелковой блузе с бантом – за фанерным журнальным столиком с телефонной трубкой в руке.

Увидев двух очумелых девочек, принц, в свою очередь не на шутку очумев, прижал трубку к бархатной груди и испуганно прошептал: «Девочки, вам кого?!»

Кого-кого! Да им же никого, да им просто… Попятились и бросились бежать, не сговариваясь, отпихивая друг друга, будто кто-то гнался за ними, катились с лестницы, чуть не переломав ноги, повизгивая от восторга: ведь каким-то чудом занесло их в самое потайное место в театре, в запретное место – в закулисье! В конце лестницы чуть не сшибли с ног какого-то мальчишку, а он-то что здесь позабыл?!

Отыскать ту заветную дверь позже, во взрослости – не тут-то было! Может, она и была на месте. Только всё портила табличка «Посторонним вход воспрещен!» Возможно, её повесили после набега двух восьмилетних девочек, а возможно, была она всегда, да её не заметили в тот раз – из-за малого роста.

«И вот теперь я здесь, тоже в особенном месте – в том самом, с которого, страшно сказать… начинается театр». Русская неблагозвучная «вешалка» переделалась в иностранный «гардероб», но суть-то осталась. И в том, куда в конце концов занесла её судьба, даже не спросив, Надежда, помимо удивления и некой неловкости, ощущала и другое: что-то определенно начинается, и происходить это «что-то» будет… немного холодело внутри – не без её участия.

Кто бы мог подумать, что такая чисто теоретическая и безобидная, в общем, вещь, как заседание театральных критиков, обернётся вдруг на Надину голову самым что ни на есть практическим результатом. К тому, что Надя была своим человеком на таких посиделках, все давно привыкли. Никто уж не помнил, что никаким критиком она в жизни не была – только зрителем. Но зрителем-то, в том-то и дело, не простым, а выдающимся среди зрителей – с таким чутьем, что иному критику не грех позаимствовать. Где подлинник, а где подделка – тут её не проведёшь.

Так с самого детства и не смогла отделаться от этой тайны: что же всё-таки там, за янтарными окошками? По всему за ними должно было жить счастье. Пришлось ходить на самые разные постановки, не обязательно с окошками, чтобы убедиться, почувствовать это счастье – пусть на расстоянии, непонятно как слетающее с деревянных подмостков, «сделанное» кем-то другим, но так – что подчас его нельзя было отличить от самого настоящего.

При общей показательной никчёмности в житейских делах, когда надо было попасть на спектакль, Надежда перевоплощалась в настоящую ловкачку, а то и в авантюристку. Особенно в условиях отчаянной нехватки денег. Уловки, знакомые большинству нормальных студентов, с годами вылились в отточенную систему: перехват спектакля на стадии сдачи или прогона – верх удачи, затрат никаких; проход по пригласительным, если перепадали. К абсолютной халяве Надя не стремилась, и то, что время от времени приходилось покупать билеты, считала справедливым. Как правило это были «самые-самые» по цене – входные.

Бывало, после очередных посиделок в кругу профессионалов Надежда натыкалась вдруг в прессе на высказывания – такие, что опешивала. «Ба! да это я уже где-то слышала»… А в следующую минуту – ба! да это ж я сама и говорила! В прошлый понедельник, на обсуждении. Ну так что? Ведь она не специалист, что ж плохого в том, что её мнение совпадало с мнением специалистов.

На последнем-то заседании всё и стряслось. Задиспутировались в пух и прах со Светой Петровой, завлитом одного уважаемого театра. До того, что не заметили, как на улице стемнело и, кроме них… да никого уже не осталось в гостиной Дома актера, где они собирались. Со Светланой они были знакомы со школы, и в те годы частенько вместе проворачивали операции по попаданию на премьеры. Но позднее их развело по разным вузам.

Разговор их, казалось, уже существовал сам по себе, едва затихая, тут же самовоспроизводился. Непонятным образом одна тема перетекала в другую, иногда же, наоборот, из-за случайного слова, река разговора круто меняла русло и текла себе вспять. Из гардероба не раз уже доносилось нервное – про вынужденную ночёвку, про то, что сверхурочных никто не платит. То ли обсуждаемый спектакль – с претензией на небывалый, но слишком уж крикливый авангард, был причиной, то ли просто давно не виделись.

Всё же Надя осторожно подталкивала приятельницу поближе к раздевалке: «Неудобно, люди ведь, и правда, не обязаны здесь из-за нас ночевать».

— Ты бы показала при случае что-нибудь из того, что пишешь, никогда не видела, — попросила Светлана.

Вопрос застал Надю врасплох. Писать что-то, кроме своих статей и отчётов по исследовательской работе, ей не приходилось.

— А что я пишу? Ты о чём?

— Здрасте, о чём! Хочешь сказать, что ничего не записываешь? Рецензии свои, соображения, может, поценнее иногда, чем у этих наших, подзамшелых профи. Они, кстати, не стесняются тырить твои же мысли, не комплексуют.

— Да ладно… Какие рецензии? Я же просто… как зритель…

— Странно. Что, в самом деле, никогда не думала стать не просто зрителем? Да ты ведь театром пропитана насквозь.

Надя задумалась, засмущалась вроде.

— Как тебе сказать… Для меня моя работа тоже значит… Да вообще всё. И не просто значит, я ее люблю. Любила… – и опустила глаза. – Сейчас просто такое настало… Торричеллева пустота вместо института. Преподавать думала, да… Голос не тот, никто толком не слышит.

— Надо же, а я думала, ты прирождённый театрал.

Света, видно, уже и не помнила, в какой институт поступала Надя, потому что после окончания школы, если они и встречались, то только в театрах.

— Ну, да, если честно, бывает со мной… – призналась Надя. – Закружит … вот бы слиться с театром – совсем. Но потом, знаешь, думаю, это что же получается? Если я буду находиться в театре, служить ему с утра до вечера, то когда же я буду служить зрителем? Тут, видишь ли, одно из двух.

Озадаченная Светлана, помолчав, нехотя изрекла что-то вроде: «Ну да, профессия – зритель?» И, застёгивая свой уютный пушной жакетик, вдруг без перехода, выстрелила собеседнице прямо в лоб:

– А кстати, а как у тебя сейчас с работой? – не скрывая повышенного интереса к Надиной курточке: похожие носили лет пятнадцать назад, еще в их студенчестве.

Надя, поглубже засунув руки в карманы куртки – последние перчатки были потеряны еще осенью – попыталась отделаться:

– Обещали в одном месте…

Но Светлана превратилась в ушлого следователя: дай ей точные факты, цифры; и в этом напоре вроде бы просматривалось даже настоящее участие. Добившись своего – чистосердечного Надиного признания, Светлана слегка нахмурилась, но тут же неожиданно расцвела:

— А знаешь что? А пойдём-ка к нам в театр!

Надя уставилась на подругу, не понимая.

— К вам? В теа-атр?

— Платят, правда, немного… Ну зато вовремя.

— Нет, послушай… Да у меня ведь и образование, ты же знаешь… Ты меня слышишь? – недоумевала Надя.

Светлана же, похоже, слышала только себя и видела перед собой только своё – не Надю, а свершившегося театрального деятеля.

«Забудет. Не она первая», – успокоила себя Надежда, распрощавшись наконец с завлитом.

Не тут-то было. Трезвые размышления не выдержали напора нахлынувших глупых надежд: «Неужели театр?» В лицо хлестнула немилосердная метель, ну и пусть! И вихрь закружил, но не снежный… И внутренне обмирая, Надежда уже не понимала, от чего она больше дрожит – от избытка чувств и мыслей или от холода. «Всё же курточку надо бы поменять. Стыд какой-то, безденежье – безодежье».

Дома она, не раздеваясь, первым делом набросилась на старый книжный шкаф, откопав в самой его глубине груду старых конспектов. Посреди физик и алгебр затесалась и ещё одна, на вид обычная – с физиком Майклом Фарадеевичем, как она его ласково именовала, на обложке, общая тетрадь, 48 листов. Но внутри – да, это она! Не по физике.

«Тетрадь

по умственному труду

ученицы 21-го кл. средней школы №_

Евфимкиной Надежды»

Полистав успевшие немного обветшать странички, Надя с удивлением поймала себя на том, что… зачиталась. Так много открылось нового. Да она впервые всё это видела. Кто это всё писал? Про один из самых известных спектаклей всех времен и народов. «А-а, а я и не знала, что про него у меня есть…»

«…да и сам Антон Павлович в своё время очень бывал недоволен артистами, которые «не делают решительно ничего из того, что у меня написано». Актёры либо свято чтят традицию, либо сговорились и, как и сто лет назад, продолжают изо всех сил делать не то. «Вышла у меня комедия, местами даже фарс… Вся пьеса весёлая, легкомысленная…»

Глас вопиющего в пустыне! Что? Ломать комедию?! Никто ничего и не думал ломать, её просто опять, в сто пятьдесят первый раз, не заметили».

«Ох! Я, что ли, и впрямь – критик?..»

… — Вот! Я вам привела замечательного человечка. Может, найдётся что-нибудь?

Светлана в эйфорийном порядке сдержала слово – прямо на следующий же день. Надежда не то что собраться с мыслями, мало-мальски привести себя в порядок не успела. Ни причёски… Впрочем, слово «причёска» давно уже стало условностью – тёмно-пепельные волосы были не настолько коротки, чтобы называться стрижкой, и не достаточно длинны, чтобы носить их распущенными – в результате неприглядный пучок. Ни наряда презентационного. К обладанию таковым она относилась уж совсем наплевательски. Только и сообразила, что тетрадку свою прихватить для прикрытия – вдруг пригодится.

«Ну и что так волноваться-то! Раз привела Света к администратору, то что? Что они могут предложить? Какого-нибудь агента 007 по распространению билетов. Ну какой из меня агент!»

Каждая папка с делом, каждая скрепка и даже дырокол и сам стол выглядели так, будто систематически посещали дорогого косметолога. Главный администратор, украшенная красивовисящими серьгами, ухоженная, как выставочный экземпляр гончей, не на шутку прониклась пониманием. Красивое лицо стало ещё красивее, щедро покрытое улыбкой в знак добрости, голос сделался мягким, как шоколад, с благотворительным привкусом.

— Вот если бы всего только двумя деньками раньше, только двумя – у нас было местечко в администрации. А сейчас осталось только… на гардеробе, – взволнованно произнесла начальница из своего высокого кожаного кресла, подавшись корпусом навстречу двум посетительницам, вяло подпирающим стол с двух сторон – стоя.

«Тогда уж на гардеробчике, – «человечку» вдруг странно занемоглось, он безнадёжно терял равновесие в широкой и бездонной реке доброты. – Ну и… а причём тут вообще гардеробчик-то этот?»

— Чисто случайно – мы держали его для племянницы нашего главбуха, но она в последний момент… передумала, по семейным обстоятельствам. Можно приступать хоть завтра.

Главный администратор, казалось, еще чуть-чуть, и не справится с избытком любезности и тихой гордости за себя – всегда ведь более сильный человек может поддержать более слабого, если захочет. От шоколада стало совсем липко, и обычная замедленная Надеждина реакция беспомощно завязла в нем.

«Это… она это серьезно?»

Надя бросила взгляд на спасительную дверь, мечтая о вежливом, но быстром отходе, но, не успев сделать и шага, услышала, как Светлана произносит слова благодарности главному администратору – торопливо, будто боясь, что та передумает, взволнованно и искренне.

— Поработаешь какое-то время, ну… пока не подвернётся что-нибудь. Платят – правда, без задержек, – подытожила подруга, когда они уже были по другую сторону двери в нарядный кабинет. Голос её звучал торжественно, и вид был вполне довольный.

Ноги, да вот, именно ноги почему-то трудно стало переставлять – будто удивление поразило и их. Захотелось прилечь… Но и присесть-то было некуда. У просторного окна в коридоре Надя всё же притормозила. Через окно был виден служебный вход в театр. «Каких-нибудь пять минут назад я вошла через него. Вошла Я – какой ни есть, но собой. А выйду теперь… Кем?» Светлана, закурив, с чувством выполненного долга, продолжала что-то горячо внушать и разъяснять:

— Расширение штатов… не стоим на месте… у нас в литчасти, может уже через месяц, да, вполне может быть… А чего мы тут стоим?

«Нет, как же это? Да не смогу я. Надо же знать, как…Там ведь люди работают… со столетним стажем. Живого Станиславского видели… и Немировича с Данченкой в придачу», — вместо того чтобы отвечать голосом на голос, беззвучно беседовала сама с собой Надежда.

… На автобусной остановке пропустила свой автобус – всё еще не распростившись с желанием броситься назад, бегом в кабинет главного, и как можно вежливее поблагодарить её и извиниться за беспокойство. «А Светлана? Ей-то я что скажу? Ведь она первая, кто действительно похлопотал, да так неожиданно… С другой стороны – сколько ещё ждать? Чего ждать? Новой лаборатории, которую открывают… вот уж третий год, и будут открывать ещё столько же? Всё этот госзаказ… Могучий лютый зверь, непознанный и непобедимый. А на переводе статей – далеко ли уедешь! И до дому не успеваешь доехать – килограмм-другой, еды – вот и весь заработок. На лекарства родителям и то не всегда хватало». Про деньги – да, приходится про них думать, хочешь не хочешь. Не купленная колбаса не огорчала. А вот книжка… Одна, особенно. «Ну почему их не хватает на книжки-то?!..»

Поначалу не знала, как встать, что сделать с руками, с выражением лица. Шутка ли: оказаться по ту сторону барьера – впервые. Все там, а она здесь. Одна, против всей армии зрителей! Ещё только вчера сама зритель с головы до ног. А теперь стой тут – будто в одежде, вывернутой наизнанку. Как-то надо было… что-то надо было придумать – самостоятельно. Среди гор перелопаченных учебников не было ни одного – по теории гардеробного дела.

Вдруг возникло чувство: она стоит на капитанском мостике, и этот огромный корабль подвластен её воле. Если она захочет… Но чего от него хотеть, она понятия не имеет. Знает только, что в этом что-то есть новое для неё: стоять вот так прямо, чуть приподняв подбородок, наискосок простреленной сильным лучом солнца, вглядываясь вдаль и плыть, рассекая… немного печально и гордо. Если получится – гордо. Несмотря ни на что.

Здание театра было вылитым кораблем – наверху даже окна-иллюминаторы. И это был стеклянный корабль. Или хрустальный.

A crystal ship is being filled

A thousand girls, a thousand thrills

«Тысячи девушек, тысячи трепетов и тревог

Заполняют хрустальный корабль…» 1

Весь из сияющих прозрачных панелей. Огромный, снизу доверху – сплошной кристалл, обрамлённый снаружи окружающим миром. Правда, миром… невзрачных коробок для массового проживания, предельно статичных, к тому же. Из-за этой-то статичности смахивало на то, что прозрачный (или призрачный) красавец во всем своем великолепии давно и прочно то ли сел на обычную мель, то ли, не дай Бог, столкнулся с фатальной подводной льдиной.

Лже-гардеробщица поняла, что на неё одну ложится ответственность за спасение. Никто другой ведь просто не подозревал об опасности. Как могла, принялась спасать корабль. Надо было подольше, понастырнее всматриваться во всё, что вокруг капитанского мостика, и картинка, послушная взгляду, менялась. Можно было увидеть что угодно – из коллекции своего потайного кинотеатра. И даже почувствовать – синусоиды волн под днищем, брызги, соль на губах… В общем, на корабле ещё ладно – можно было поработать. Его приручение – не шутка. И это — определённо что-то новое.

В союзниках ещё были сады, целых два: один вдоль стеклянной стены, на границе между внутренним и внешним миром – с тропическими пальмами, гигантскими фикусами, кактусами, олеандрами; и второй – в пространстве под высокой просторной лестницей, ведущей в зрительный зал. Роскошь и разнеженность растений удваивалась на фоне белых безжизненных пространств по другую сторону сплошного стекла. В этом вызове декабрьской стуже было что-то… дерзкое, греющее и вселяющее надежду.

Второй сад под лестницей – ещё более знойный – из-за того, может, что располагался за глухим толстым стеклом со специальной подсветкой. Искусственное солнце – то ли из-за какой-то неисправности, то ли согласно изощрённому замыслу – испускало зеленоватое излучение. Зелень, освещённая зелёным, притягивала и… настораживала. Чрезмерная пышность, тяжесть, не совсем растительная даже, а скорее, подводная, осминожья какая-то – медлительная и хищная. И совершенно безмолвная. Отравленный сад глубоководной Спящей Красавицы. Никакому принцу ни в жизнь туда не продраться.

Подойдя вплотную к стеклянной стене, Надя припадала к ней, замирая, забывая о времени. Будто не было непроницаемой преграды, и от влажно-терпкого дыхания джунглей перехватывало собственное. Один раз, рассматривая незнакомое растение, вдруг охнула в испуге и резко отпрянула от стекла. Под блестящими мясистыми листьями монстеры вроде что-то чуть пошевелилось… Уф! Всего лишь ствол бурой лианы, выгнувшей спину. Да, явно не хватало в этом пейзаже громадной ленивой анаконды или питона.

Кусок неподдельных тропиков, бронированный стеклом такой толщины, что завопи изнутри хоть сам Оззик – кто его услышит? Как же проходят внутрь? Где дверь? Ведь это растительное буйство нуждается в непрестанном уходе. И кто же этот мастер? Как-то было недосуг расспросить об этом на первых порах. На первых порах хватало и других вопросов.

Новенькую неслучайно поставили посредине, в самой выпуклой точке кривой гардероба. Очень скоро стало ясно почему. Маститые гардеробщицы, не ведающие законов физики, отлично между тем знали, каково на этом бойком местечке: зрителепоток, стекающий с двух широких лестниц с одной и с другой стороны, чуть не целиком прибивало именно к нему. Чтобы скрыть волнение, Надежда, опережая каждого нового посетителя, не давая опомниться, бросалась к нему навстречу с улыбкой нежданной радости и словами: «Здравствуйте, добрый вечер!»

Улыбаться – это самое нетрудное из всего. Так всё и горько и забавно, и не совсем реально на новом месте. И неизбежно – при данных обстоятельствах. Ведь нельзя же было подвести Свету – та хлопотала от чистого сердца. И тетрадку ей забыла тогда показать, а теперь-то, наверно, уже и ни к чему. С того памятного дня, как они вдвоем посетили сиятельный кабинет, Надя больше не видела приятельницу. Ну а какие у завлита могут быть дела в гардеробе? Как появится что-нибудь новое, тогда она и придёт.

Не работа, а отработка чистосердечных хлопот. Будто только так и надо – стоять за этим барьером-прилавком, и все! А с тем, что она была едва видна из-за своего прилавка, уж ничего не поделаешь – не вставать же на табурет!

Вообще, разоблачающихся заставало врасплох редкое для такого места, как вешалка, радушие мини-гардеробщицы, и даже если возникал затор, из него не вылетало ни искорки негодования или возмущения; ни единого обидного слова в адрес малопригодного роста или рук. А ведь бывали одежды с такого плеча!.. И надо было достойно исполнить гардеробное танго, не размыкая тесного объятия с полупудовой дубленкой или тулупом – до самой последней точки, до повешения на крюк. Не споткнуться, не рухнуть при этом вместе с ними на пол… Ох, как не хватало для этого порой если не ещё одной пары рук, то хотя бы их величины и цепкости. Вот отдавать номерок было гораздо приятнее, особенно в руки детей – они воспринимали это как нежданный подарок и чувствовали собственную важность в этот момент.

Раньше никаких претензий к собственным рукам у Надежды не было. Прежней её работе они не вредили, наоборот, вполне помогали: листать книги, журналы; держать авторучку, чтобы строчить конспекты, статьи, заполнять формуляры в библиотеках, отвечать на письма научных оппонентов.

Со школьных лет Надя, с виду девочка как девочка – когда дело доходило до физики, химии, алгебры, становилась выше сверстников на голову. «Ястребиное око», брутальнейший из отряда учителей, возвращался в человеческое состояние только в одном случае. Когда у доски отвечала Надя Евфимкина. Ни глумления, ни насмешек, ни убийственного сверкания и впрямь точь-в-точь ястребиных очей. «А кто знает? Скажи! Я его спрошу!» – от каждого из этих восклицаний с интонациями насылающего кару обмирали, окончательно теряя дар речи, и двоечники и хорошисты. Кроме одной учащейся – Евфимкиной. К ней они просто никогда не адресовались. Учитель даже не просил повторять её погромче, хотя голос у неё был тише всех в классе. Он её слышал хорошо.

Может, ученица была влюблена в своего учителя? Вовсе не обязательно. Во-первых, он был стар – лет тридцати, не меньше. Во-вторых, он и учителем-то не казался – с таким пугающе-гордым видом являлся он пред очи тридцати недостойных его прихода лоботрясов. Никто ни разу не видел его улыбки. Наде всё казалось, что то, что он забрёл к ним на урок – какая-то фатальная ошибка, что его знаниям – им просто тесно до неприличия в их средней школе, и было ясно – эта теснота и невозможность воспарения причиняли ему страдания.

Почему он не мог изменить того – кто ж знает? Скорбная гордость, загадочность, и при этом… пиджачок, который явно прижился на нём где-то с его девятого класса, и, главное – брюки… На ком-то другом они выглядели бы просто уморительно. Когда их носитель нервным циркулем мерил классные ряды от парты к парте – а он только и знал, что их мерил, – штанины вызывающе и совершенно идиотски задирались выше носков – веселя? – если бы! Пугая всех и без того запуганных учеников.

Вот где загадочность-то: почему всё-таки они были такими издевательски короткими? Как показало дальнейшее, специалисты в области точных наук совершенно не способны с точностью рассчитать длину своих штанин. Как, впрочем, и рукавов. Хотя нет, не неспособны. Им просто по барабану всякая там длина штанин.

И потом, если всё списывать на влюбленность, тогда получилось бы, что Надя была влюблена поголовно во всех учителей – судя по оценкам. Но по всем другим предметам успевать было совсем не трудно и даже немножко не интересно.

Физика – другое. Почти спорт, азарт, состязание – с кем? А с кем и ради чего состязались задумчивые суровые люди, смотревшие со страниц учебников? Чтобы доказать, прежде всего, себе… Ну заодно, и другим тоже. Истории их жизней казались Наде интереснее всяких там приключений или детективов.

Вот Майкл Фарадей, к примеру. Сначала она просто влюбилась в его лицо, в учебнике физики. Оно казалось Наде благороднее, одухотвореннее и мужественнее всяких других. А потом уже узнала, что семья его была так бедна, что он даже не смог окончить среднюю школу. Он добывал знания сам, и потом наоткрывал такого, без чего… неизвестно, где бы была сегодняшняя наука. Сам Эйнштейн так считал.

Если говорить об увлечённостях вообще, то и в более взрослом возрасте, мальчики, которые были ни бум-бум по физике – они были для Нади, вроде как без лиц. Или все на одно лицо, как игроки футбольной команды на общем групповом снимке. Чтобы обзавестись лицом, на худой конец, им надо было хотя бы по химии чуть-чуть кумекать.

Нет, всё же был случай, уже после школы – затесался однажды один нефизик и нехимик. Музыкант. На Надю обрушился новый мир, тоже захватывающий – столько он открыл ей новых имен, групп, новой музыки. Он приносил ей тексты песен, которые потом невольно запоминались сами собой. Она же, в свою очередь, со всем жаром рассказывала ему о своем – о частицах, о полях – всё самое лучшее, что она о них знала. И один раз казалось, что он прямо заслушался – такой вид у него был, слегка обалдевший. Но после… он просто посадил её в троллейбус… и больше не позвонил. Никогда.

Не все юноши потянули, отсеялись, как пустоватые зерна, прямо с первого курса того вуза, а девочка Надя, блестяще окончив сверхзаумный факультет, плавно пошла дальше – в аспирантуру. Один из признанных светил, тоже не слишком попадавший в точку с длиной штанин, сам попросился к ней в научные руководители. Надо ли говорить, что из аспирантуры Надя вышла стопроцентным, без подделки, кандидатом физико-математических наук.

Это странное, почти стыдное слово – дис-сер-тация. Диссер, короче. Сделалось таким с того самого момента, когда всё внезапно забурлило, задвигалось резко и неотесанно в общежитейском море. Беспощадно и неуправляемо, как при ледоходе. Сдуревшие льдины, подминая под себя друг дружку, не замечали того, как между тем пустели – быстрее всех те, что несли на себе нецепких пролетариев умственного труда. Учёные мужи вместе со своими бумажными диссертациями вмиг стали никому не нужными в ледовитой стране – до смешного.

Надежда была не исключением. Всего лишь одним экземпляром из целого поколения ёжиков в тумане, угодившим в реку – которая несла их куда-то в непроглядной тьме, никто не знал куда. Спасение было одно: за косогором, за бугром, за тридевять земель от дома. Надю тоже приглашали. Она тоже могла. Но… не могла. Хотя бы из-за родителей. Кроме неё некому было опекать их, когда враз разладилось их здоровье. Вот только не помогло это… Один за другим, очень уж покорно, в короткий срок, они покинули этот мир. Может, оказались не в силах наблюдать изменения в нём?

Бестолковое барахтанье затягивалось, мало-мальски твёрдого под ногами – ни-ни. Что теперь вспоминать свою лабораторию? Самое обидное, что всего-то чуть-чуть, каких-то месяцев не хватило, чтобы обставить зарубежных коллег-конкурентов в серии исследований. Да, собственно уже и обставили, надо было только оформить все бумаги, как положено. Завлаб – молодец, долго не мешкая, перемахнул к тем самым конкурентам. Позднее ещё переманил нескольких. Хвастались потом, успели – выдвинулись-таки на премию, на ту самую. Как знать… Уехали-то все лучшие.

Вот и Надежда – тоже перемахнула. Это ж надо! Через Большой Барьерный риф! Этот широкий, покрытый прохладным пластиком, непонятный и чуждый барьер. Лишний раз не очень-то и хотелось к нему прикасаться. Только со временем открылось – почему. Не страх даже, а нежелание мириться с реальностью этого барьера, этой границы, отрезающей напрочь от прежней жизни, от прежней неё самой. Надолго? Навсегда?!

По выходным, на дневных детских спектаклях, всё было ещё более пёстро, суетливо, чем на вечерних. Напротив Надиного рабочего места повисало подвижное разноцветное облако: воздушные шары, вот именно воздушные, наполненные лёгким газом – они потом плыли в воздухе, таща за собой на верёвочках детей. Если ребёнок ненароком выпускал верёвочку, шарик отправлялся в самостоятельный полёт и, как правило, безвозвратно – в потолочную высь, выше всяких фикусов и пальм. Так и жили потом улетевшие, прилепленные к потолку, пока не испускали весь воздух.

Надо ли говорить, как эти невозвращенцы огорчали неосторожных покупателей. Никто из них, конечно, не проходил ещё закона эффузии Грэма. Может, этот шотландец тоже когда-то лишился шарика, потому-то на полном серьёзе занимался исследованием истечения разных газов через отверстия. Ну и доказал экспериментально, что скорее улетучиваются менее плотные газы, т.е. те, что легче. Значит, раз шарик улетел – в нём легчайший газ и, значит, скоро он совсем испарится. И он вернётся, правда, уже сдутый.

Дрогнула ручонка у одной девочки, когда она принимала переливающееся чудо из рук матери, и оно, это чудо, жестоко устремилось ввысь. Не долетев до самого потолка, зацепилось за большой ветвистый фикус. Надя, даже не видя толком лица девочки, знала, что сейчас услышит всё фойе – отчаянный вопль утраты. Опережая его, она бросилась вглубь гардероба, крикнув на ходу другой гардеробщице, чтобы присмотрела за участком. Рядом, в кладовке уборщиц, хранились швабры. Забравшись с добытым орудием на барьерный прилавок, Надя, удивляясь своей ловкости, акробатически подпрыгнула, подцепила шарик за верёвочку – с первой попытки, нежно притянула его к себе и, не хуже настоящего иллюзиониста, вернула его в раскрытые объятия ребёнка.

Окунувшись вновь в работу, вскоре Надежда вдруг заметила, как плотное людское кольцо возле её прилавка кто-то с усилием разрывает, и в проёме возникает знакомое лицо с серьгами. Проникновенный взгляд, выражение лица на отметке «справедливость», сейчас польются звуки, от которых Надя всякий раз гипнотизировалась не на шутку, готовая даже впасть в опасный летаргический сон. Чистый профессиональный голос с нотками материнской заботливости пропел:

— Вы, Надежда Владиславовна!

Видели ли вы в своей должностной инструкции

пункт о доставании воздушных шариков с фикусов?

Богатство интонаций, а какое чувство! Немножко… как голос Багиры из старого мультика – с волнующими горделиво-благородными модуляциями. Или нет, Медной горы Хозяйки… Заслушавшись, Надежда Владиславовна застыла с чужим пальто в руках, удивленная, так как не могла припомнить, видела ли вообще что-нибудь вроде инструкции. Чтобы сформулировать ответ, ей нужно было время. Впрочем, оказалось, не так уж он был и нужен. Воспитательное бельканто зазвучало вновь:

— Мало ли какие коммерческие структуры будут у нас осуществлять торговлю. И вы что же, будете всем им оказывать услуги?

Вас приняли в театр – солидное учреждение, на работу с

МАТЕРИАЛЬНОЙ ОТВЕТСТВЕННОСТЬЮ.

Честное слово, мне даже неловко

прибегать к подобным разъяснениям.

Стоящие вокруг посторонние люди, взрослые и дети, позабыв суету и самое главное – поскорее вызволить свою одежду, замерли и молча взирали на поющего администратора.

«Нет, ответ ей и не нужен. Как же порозовело серьгоносное лицо, как заблестели глаза – будто от лёгкого хмеля. Можно опьянить себя собой, звуками своего же голоса – только нужно, конечно, знать, как».

Так постояли мгновение они друг против друга – заворожённая против опьянённой. Пока вторая не отплыла, только в самом начале, чуть заметно качнувшись. Заворожённая же, провела ладонью по щеке, почувствовав… соль морских брызг. Кое-как освободившись от чар, вернулась к работе.

…Немного погодя одна молодая, радостная лицом женщина, по ту сторону прилавка воскликнула:

— Спасибо вам большое, что помогли. Дочка, знаете, выпрашивала этот шарик уже давно. И вдруг такое… А на другой у меня уже денег не хватало, — и с особой радостью добавила, — Я даже администратора вашего разыскала, специально – поблагодарила… Она вам передала?

За наставничество Надежды принялась Анна Федоренко – родившаяся в этом гардеробе. Всё у неё так обустроено в нём по-домашнему, даже со спец-комфортом каким-то. В подсобной тумбочке хранились: чашка без ручки, небольшая миска, ложка, нож, детка-кипятильник, заварной чайничек и даже салфетка, с вышитыми гладью васильками, чтобы накрывать чайничек. Почему-то эта салфетка с этими васильками бесила больше всего – ну чего ради?! Если холодало, тут же появлялись на свет тёплый свитер и толстые носки, в добавок к уютным домашним тапкам. Не тумбочка, а цилиндр иллюзиониста: надо – являлись небольшая подушка и одеяло, мыло и зубная паста, плоскогубцы и всё для рукоделия. Ещё бы аквариум с рыбками…

Но всё-таки нет, не родилась она в окружении чужих пальто – до наступления киоскового периода работала на заводе-гиганте, которому хватило года, чтобы успешно загнуться. Смирная миловидная женщина, совсем не старая, кстати; к торговле ни грамма не приспособленная – то есть ни к чему, полезному в нынешней жизни. Гладкие светлые волосы и северные серо-голубые глаза – не Анна Федоренко, а Лив Ульман, если дать выспаться и причесать как следует. И фигура еще сохранилась, вот только узловатые вены даже под плотными чулками заметны – должно быть, не знает, что работа на ногах ей вредна.

Дом у Лив не как у всех. Дома у неё обитает призрак – не столь страшный, сколь неотвязный и надоевший хуже горькой редьки: законный, но очень бывший, супруг – тому уж уйму лет, как бывший. По причине «некуда деваться», да и беспримерных лени-инерции-раздолбайства, продолжает как ни в чём не бывало проживать под одной крышей с бывшей супругой. Занятия? Сутки напролёт зависать в области продавленного топчана – счастье, если тихо. Если нарушает, большой восемнадцатилетний сын, весом под сто килограмм, встаёт с другого топчана и объясняет родителю что к чему. А по другим надобностям младшенький нечасто покидает ложе. Невзирая на воспитательный процесс, бывает, пьют вместе с отцом, чаще – по отдельности.

Как-то там среди них живёт еще девочка-школьница, Анина дочь?

— Ань, зато твоя дочь, наверное, все спектакли уже пересмотрела?

Пауза.

— Ни одного.

— Ка-ак?!

— Ну… Просто… Во-первых, не в чем.

— Ка-ак?

— Как, как! Да так! В общем, вещичек-то таких, чтоб для театра…

Аня трудится ещё на одной работе: в больнице нянечкой или попросту уборщицей – удобно, прямо через дорогу от театра. Дочь свою если и видит, то в основном спящей. Помнит ли она её имя? Анна сманивала и Надю в свою больницу на полставки – думаешь, намного тебе хватит гардеробных-то, ну за квартиру, ну булок тридцать хлеба… в день по булке, я считала.

— Там, знаешь, ещё «молочные» дают – положено. Правда, старшая сестра всегда забывает… Но если напоминать, дают, – говорила Аня, подливая в чай молока из пол-литровой баночки.

И сманила-таки – совсем скоро. Пошла как-то Надя просто посмотреть… да решила попробовать. А что, действительно удобно – через дорогу. И молочные…

Не такая уж страшная работа – помыть коридор, иногда посуду в столовой. Результат труда, опять же, вот он: было грязное, стало чистым. Не то что в науке – жди десятилетиями. Да и лучше, чем в гардеробе. Никаких ключиков ни к кому подбирать, даже общаться ни с кем – не надо. Сделал свое дело – никакой грязи, и никому ничего…

Зато «на» гардеробе – начальства, почти как подчиненных. Есть и добрые среди них.

— Девчонки, налетайте, – праздничный призыв не главного администратора, а просто администратора.

На прилавок с размаху плюхается большая серая коробка. Надя осторожно заглянула внутрь – что ж это такое? – ворох чего-то мятого, как из размокшего картона.

— Не стесняйтесь!

— Что это?!

— Мороженые стаканчики, – с гордостью, будто всем другим следует загордиться тоже.

Так это… вафельные останки мороженого, которое кто-то выел изнутри, а кожурки оставил?

— Чего ты? Это у нас в верхнем буфете посетителям продают только начинку в вазочках – стаканчики остаются, они чистые.

И несколько гардеробщиц и две контролёрши, окружив коробку, стали выуживать из неё чистые, но раскисшие мороженые ошмётки. Набивали целые пакеты. «Зачем им?!» «Домой относят, может, собакам, может, ещё кому», – отвечала Аня, тоже отобрав себе несколько штук, покрепче.

О богатстве театра для детей и молодёжи ходили легенды. Гибкая его дирекция была вхожа в нужные кабинеты, а кроме того, водила шашни с заграницей, и получается, помогало. Другим городским театрам такое и не снилось. Роскошные декорации, как в старину, костюмы, выплата жалования, наконец. Ясно, бонанза снисходила далеко не на всех и далеко не в равных пропорциях.

— У них тут своё ККЗ – Королевство Кривых Зеркал, со своими придворными и рабами. – шёпотом комментировала Анна.

– Да ладно, рабами… – подсмеивается Надежда. – Скажи-ка лучше, а кто за садами ухаживает?

— Как кто? Садовник. На ставке.

— Да? Что-то я его ни разу не видела.

Администрация не щадила сил, чтобы работа не тяготила подчинённых однообразием. Стоило только потоку сдающих одежду иссякнуть, тут как тут гардеробному народу являлся главный администратор с несмываемой служебной улыбкой: будто одаривая ценными призами, оставлял на барьере возле Ани и Нади по довольно высокой горке.

Всезнающая Аня пояснила: это билеты, на каждом из которых надо было написать места – четко и разборчиво от руки, и проштамповать дату – тугой пружинной гильотиной. Сама она не опускалась – лишь под старательным нажимом. Надиных рук не хватало – налегала всем туловищем. И ничего, не дай бог, не перепутать! И об отдыхе забыть: готовую стопку сдать и получить следующую…

После некоторой тренировки Надежда научилась делать эту работу во сне, но как-то Аня обмолвилась, что за билеты получает доплату… административный отдел. «И ты знала?!»

Она знала ещё и не то: про существование ставки-фантома, пятой по счету в гардеробе. На ней числились ещё две гардеробщицы-подружки – по совместительству, сверх своих законных ставок. Девушками их назвать… молодые особы. Несмотря на то, что одна из них была перекисьно-белая, а другая иссиня чёрная, что-то роднило их, как сестёр. «Тот, у кого нет музыки в душе, кого не тронут стройные созвучья…» – их не тронут нипочём. Тонкий рисунок также не про них, судя по линиям их губ, бровей и век. Жаль, что были они не в курсе древней теории Гераклита, а то бы знали, что скрытая гармония лучше явной, а мера – вообще важнейшая категория эстетики.

Двойняшки дружно исчезали из гардероба на всё время спектакля, небрежно бросив Наде или Ане: «Посмотрите?». И ещё в одном их лица были неразличимы – челюсти их находились в таком энергичном движении, будто соревновались на скорость. И жвачка их была какого-то особого сорта – марки перпетуум, а может, вживлённая? Позволительно им было и опаздывать на смену, и смываться раньше, чтобы на электричку успеть.

– Так доплату свою они главному отдают, — шепчет Анна. — Да, в общем, нам-то… Ихние дела – они и есть, не наши. Платят пока вовремя…

То ещё «ККЗ»!

А вскоре девушек из гардероба и вовсе бросили на участок, весьма далекий от их родного, в самое сердце корабля, на его главную дощатую палубу – сцену. Пора уже наконец во всей полноте ощутить себя истинными её служителями.

Им было доверено отдраить священные доски до блеска – к ответственному вечеру в честь особо важных персон.

…Что-то случилось с Надеждой в разгар акции – внезапная слабость овладела ею, когда она, согнувшись, орудовала скребком. Нет, она, конечно, не против служения сцене… Но такая вдруг непререкаемая тяжесть бархатным занавесом навалилась, не сбросить её, да еще какофония сбесившегося оркестра… Пятитонный занавес окончательно рухнул, плотно накрыв собой. «На сцене… Надо же!» Оркестр стих. Глубокая тьма.

– О! Дитё! А ты что тут позабыл? Тут нельзя. Давай-ка не мешайся, бежи быстрей к маме.

Мужчина в комбинезоне легонько подтолкнул ребенка назад, к лесенке на сцену.

Но мальчик ни с места.

– Мама в командировке, а мне надо к… удаву Каа.

– Какой удав! Говорят тебе, техника безопасности, нельзя!.. Щас на гардеробе пальтишко твое запрячут, и будешь тут ночевать.

Мальчику пришлось спуститься снова в зал, но, выйдя из него, он не побежал в раздевалку. Побрёл по опустевшему уже коридору – сам не зная куда.

В конце коридора была лестница. Стоило к ней подойти, его чуть не сбили с ног катящиеся сверху девчонки. От кого они убегали? От удава?! Мальчик не испугался и пошёл дальше. И на самом верху лестницы он увидел… сияние, а внутри него – фею. С волшебной палочкой в руке. Она неторопливо стала спускаться ему навстречу, длинный шлейф прозрачного платья скользил по ступенькам лесным ручьём.

– Ну вот, ещё один. У вас что, экскурсия сегодня? А где учитель?

Фея поднесла волшебную палочку к губам и выдохнула облако дыма поверх головы мальчика.

– Нет, я сам. Мне надо удава… Каа.

– Удава тебе? – фея разулыбалась накрашенными губами, отставив палочку подальше от своей прозрачной юбки…

…Чей-то голос пробивался сквозь толщу гулкой трясины:

— Ты чего? Думаю – во, как старается Надюха. На коленках, аж, драит. Потом гляжу – лежишь, не шевелишься вроде. Ты чего, уснула, что ль опять?

Тяжесть понемногу отступила. Вынырнуть… Анино лицо – брови подняты вопросительно.

«На сцене… Вот бы весело получилось – оборвалась жизнь начинающей гардеробщицы… » Надежда шевельнула губами, думая, что улыбается:

— Да просто… Выскочила сегодня… Без чая даже.

Валяться посреди сцены становилось неприлично, да и холодно до озноба. Но встать не очень получалось. Над Надей склонилось ещё два лица, незнакомых – принца и девушки. Натуральный принц, хоть и без бархатной блузы, а даже наоборот, в джинсах и сером свитере. А его девушка…

— Лежите спокойно. Я счас, валокординчику…

Голос этот Надя слышала где-то… «В буфете. Мартышка? Симпатичная какая – без

грима. Пепельные волосы до плеч, умные глаза».

Но Мартышка уже умчалась куда-то за кулисы.

Принцу не хотелось отставать по части заботы:

— Может, скорую?

Надежда, не открывая глаз, предалась было волнующему путешествию в страну фантазии – вот она в чём-то пенно бело-кружевном до пят, почти неземная, околдованная сном, разрушить который пришёл, приехал, прискакал… ну и что, что в джинсах и кроссовках…

— Может, правда, скорую?..

Глаза открылись сами собой. Правда жизни была беспощадна и свидетельствовала о том, что вокруг уже образовалась небольшая кучка зрителей этой бездарной пьесы. Надежда поспешила встать. Тут и Мартышка подоспела – со стопкой лекарства.

Послушно проглотив отраву, морщась от горечи, пострадавшая пробормотала благодарность. И потянулась за своим скребком.

– Да вы что! Вам что, жить надоело? Вы посмотрите на себя! Вить, давай, помогай! Поддерживай с той стороны. Доведём до гримёрки, там хоть тепло, не то что здесь.

«Вот так Мартышка! Артисты. И голос совсем другой. Прямо комдив Чапаев». Спорить с ней однако совсем не хотелось, при мысли о тепле. На сцене и впрямь сквозило, как на Северном полюсе. «Послать всю администрацию туда же, на какой-нибудь полюс и не терзаться по поводу того, как она отнесётся к моей самоволке».

— Если что, прикрою, – крикнула Анна вдогонку. – Только ты недолго.

Её усадили в единственное кресло, сильно смахивающее на электрическое. Из реквизита, должно быть. Даже с очень убедительными ремешками на подлокотниках, и при этом – на удивление удобное кресло. Для электрического. Сразу всё и прошло, никакой слабости – не до глупостей с этими ремешками. Волнение. Нет, не от страха. От любопытства… Второй раз в жизни – за кулисами. Как в детстве. Ну и что? Как будто ничего особенного. Театр относительно новый – оттого, наверно, без…признаков призраков. Без каких-то наростов, наносов времени, без тяжелых драпировок, за которыми прячется невесть что. Ну зеркало, ну стол-тумба с ящичками, а вон там в углу на крючке почему-то боксёрские перчатки…

«Слишком юн для привидений…»

— Что вы сказали?

Мартышка, приподняв брови, с интересом смотрела на гостью. Лицо её с близкого расстояния уже не казалось Наде таким юным. «Ох! Видела ведь ее портрет в вестибюле! Как же, как же её имя?..»

– Да я… Знаете, в гримёрных… Они ведь всегда закрыты – для обыкновенных людей… А вы…

– Галина меня зовут. И Витя Моренов – мой муж, – с ноткой гордости в голосе. – А мне послышалось что-то про привидения.

Надежда смущена.

– Могу представить, на кого я сейчас похожа: чем не юное привидение в театре юных зрителей?

Увидев озадаченное лицо Мартышки – как приклеился этот образ! – Надя торопливо добавила:

– То есть… Нет правда, мне всегда было так интересно. Вот вы в своей

гримёрке… Что она для вас?

– А почему вы спрашиваете? – Мартышка распахнула и без того большиее серые глаза и снова стала моложе.

– Ну, это ведь не просто комната. По-моему, для артиста она… пещера Аладдина.

Такое здесь поле, и… если артист захочет, ему откроются сокровища…

Галина приоткрыла рот.

— Сокровища!? – как будто даже испуганно, и переглянулась с мужем. – Так. Для начала… Слушай, Вить! Принеси нам всем по кофе, будь другом. Сгоняй в буфет – у нас кончился.

– Может, чего покрепче? – уточнил Виктор, сжав кулак – так крепко, что под шерстяным свитером обозначились убедительные бицепсы. Да и вся его фигура, в добавление к мужественному лицу, была слепком, нет, не с принца, как стало ясно при дневном освещении. С кого-то из киношных супер-героев – смеси Тарзана с… наидобрейшим добрым молодцем.

— Нет, что вы! Я на работе! Да и знаете, уже всё, нормально себя чувствую…

Но Виктор всё же ушёл, а бывшая Мартышка, теперь Галина, присев верхом на стул, обняла его спинку и обратилась к гостье:

– А вас как зовут?

– Надя.

– Ах да! У вас же написано. Как придумают… А теперь скажите, Надежда Владиславовна, с какой это сосенки вы… ну, рухнули, что выбрали себе работёнку в нашем милом театре? – и Галя скорчила идиотски-приторную гримаску, похожую на администраторшину.

Надя удивилась тоже.

– Так нет… Подождите… Почему сразу… с сосенки?

– Потому что, судя по всему, человек вы… Ну в общем, я ещё тогда посмотрела, в буфете, удивилась. Не отсюда, думаю, персонаж. Я, конечно, ничего не знаю о вас. А вы, судя по всему, мало чего знаете об этом театре.

– Что ж такого надо знать? Для моей работы, собственно, достаточно знать, в котором часу начинается и оканчивается спектакль, ну… может, еще цифры до тысячи.

Галя глянула с лёгким недоверием на собеседницу, ничего не говоря в ответ. Появился Виктор, со своей спортивной выправкой вполне убедительный в роли официанта с подносом. Пришёл как раз вовремя – чтобы заполнить паузу тремя чашечками настоящего, судя по аромату, кофе.

— Правильно, конечно, – весело заявила Галина, протягивая чашечку Наде. – Каждому достаточно заниматься своим делом. Только простите, ради бога! Что-то не очень похоже, что ваша теперешняя работа – это призвание всей вашей жизни.

Из чашки с кофе выплеснулась капля на обслуживающий халат. Уставившись на эту бурую каплю, не поднимая глаз, Надя сказала:

— Да. Не призвание это… Конечно… Вообще, работа по призванию – очень редкое… «Редкая вещь и редчайшее потому счастье», — подумала она про себя, но говорить уже расхотелось.

Отвернулась куда-то в окно. И смутно увидела просторную комнату, заставленную столами с компьютерами, стеллажами до потолка, приборами, слегка запыленными… Научная лаборатория, она же дом родной добрый десяток лет – таким запахом встречала, неповторимым – сухих бумажных листов, таящих в себе бездну сведений – тайных сведений, известных лишь горстке людей, работающих в одной комнате. И он, запах этот, был настоян на запахе озона и настоящего кофе. Что-что, а кофе у них было заведено пить только настоящий. С растворимым открытия не получались.

Добывать золото – золото идей и решений – вот зачем все они ходили на работу. Стоило переступить порог, сразу тянуло зарыться в эти листы, наполнять их новыми сведениями, которые принадлежат пока только ей одной… Где это теперь всё? Растворилось без осадка, беззвучно прекратило свое существование в теле большого института, безо всякой борьбы. Надежда поискала, куда поставить чашку, чтобы ухватить рукой, помешать ему – влажному потоку, хлынувшему из глаз с таким напором, будто давно собирался… Не успела.

Галина забрала чашку из её рук, Виктор хотел было дать Наде салфетку с гримёрного стола, но потом сдёрнул со спинки стула вафельное полотенце и сунул его ей в руки. С укором глянул на жену.

– Ох! Да я просто… Ясно же, человек здесь не от хорошей жизни. Что-то тут не то…

– Ну хватит тебе! – возмутился Виктор.

– Да нет. Это даже хорошо. Правильно, – сквозь слезы гундосила Надежда. – Честно, я наоборот благодарна… Вы здесь первый человек, который хоть как-то… Напомнил…

Кое-как высморкавшись, Надя твёрдо проговорила:

– Не стоит забывать, кто ты, даже если за квартиру платить нечем. Вот.

И немного помолчав:

– А то платить придётся по гораздо более другим счетам, как говорил Роберт Гук, — чуть улыбнувшись, закончила Надежда.

– Ну девчонки, вы чего-то… И кофе не допили. Ну ладно, а мне уже надо бежать, — сказал Виктор, дохлёбывая свой кофе. – А по утрам надо завтракать, а то, видите, что делается.

И был таков.

– Занят безумно, — сказала Галя, — это просто невозможно, сколько он работает, иногда и по ночам. Ну а вы-то! Ну и зверьё же наше начальство. С какой стати вас-то заставили скрести сцену? Что, доплатят? Сейчас! Зачем вы соглашались?

– Сказали – надо. Ждут каких-то персон. Все пошли… Немножко параноидально, конечно. Да ладно. Здесь ещё и не такое… Вон Аня рассказывала, весной их газон вскапывать заставляли.

– Нет, только представь! А эти деньги получали! И все молчат!

– Ну ответ-то, известен: не нравится, никто не держит, – сказала Надя.

Вдруг она заметила на подоконнике семейку кактусов в керамических кашпо.

– Там у нас в фойе тоже – заросли… Всё думаю, что за человек ухаживает за всем этим великолепием? Вот бы поговорить с ним. Кто он?

– Не знаю… Вроде на директорском этаже есть садовник. А здесь, внизу, уборщицы поливают.

— Сад без садовника, значит. Как и в «Вишнёвом саду». Кто угодно, только не садовник, – пробормотала Надя.

Хозяйка гримёрки поймала взгляд гостьи – он был прикован к боксёрским перчаткам – великолепным ярко-красным, натуральной кожи.

– Витька – чемпионом области был. Талант во всём, – пояснила Галина, которая вдруг стремительно поднялась с места и начала переодеваться в театральный костюм. – Это он у нас прима. А я так… при нём.

– А вот, Галя… Тогда в буфете была еще зебра, помните. А с какого, э… баобаба?..

Галя не понимая, улыбнулась, пожав плечами.

– В первоисточнике ведь нет, да и не может быть никакой зебры в помине.

– Как это?..

– Действие где происходит? Ну, Маугли-то, индийский мальчик. В Индии. А зебры где живут?

– Зебры? В Африке, кажется, – неуверенно протянула Галя.

– То-то и оно. В саванне, к тому же, ну или в степях, но никак не в джунглях.

Галина, перестав переодеваться, разразилась вдруг неестественным по силе, злорадным смехом:

– Ну ты даёшь! Никому и в голову не пришло. Это что ж получается? Специально для нее накатали? Представь! Чтоб она могла в полосатых колготках покрасоваться? – сорвавшись с места, воскликнула Галя.

Надя помалкивала, не понимая.

– Ну и Марго! Нет, такое только у нас может быть: зебра в джунглях! Крокодилы в Аляске. И всё из-за…

Галину сразил новый приступ смеха, состоящего, впрочем, больше из горечи.

– Из-за чего? – тихо спросила Надя.

Галя перестала смеяться и проронила уже без смеха:

– Из-за любви… К искусству.

– Ну вообще, заметно, что зебра ваша ведёт себя как-то… не как все. И почему-то все молчат.

– Так это у неё, у самой зебры и надо спросить, чего это она на себя так много берёт? – вдруг отрезала Галина.

А Надежда тут же вспомнила, что ей пора и высвободилась из своего электрического кресла.

– А в гримёрках-то… Страшновато порой, как на войне, – Галина смотрела без тени улыбки. – Одно спасение, что мы здесь вдвоём – с Витькой.

Уже в дверях Надя, сама себе удивляясь, насмелилась:

– Галь! У меня теперь такая работа, знаешь, руки нужны… Иногда такие шубы… Мне бы потренировать мышцы. Можно?.. – она кивнула на боксёрские перчатки.

– Ого! Вот это я понимаю! Они всё равно просто так висят, – Галя быстро сдёрнула с крючка две пухлых, настоящих перчатки, запихала их в небольшой рюкзак и тогда уже протянула гостье. – Скажу Витьке, чтоб дал тебе урок. В этом заведении никому не лишнее.

Надя скользнула прощальным взглядом по этой необычной комнате. Ничего-то она не рассмотрела. Какие-то спортивные кубки, парики на безглазых болванках, множество фотографий на стенах и на гримёрном столе. Галя в сценах из разных спектаклей. Виктор тоже. Он же на фоне символов Европейских столиц. И вдруг споткнулась о фото: две девушки на пляже в обнимку: тёмненькая и светленькая – Галя и… опять – Марго-зебра!

— Ну да. Школьные подруги, не разлей вода, – ответила Галина на вопрос удивлённых глаз. – Да. Вода. Ох и много же её утекло с тех пор. И всё мутной какой-то водицы… Теперь у неё другие подруги. Директриса там, и всё больше из начальства…

– Мы ждём ТОЛЬКО вас. Поторопитесь, пожалуйста. Третий звоночек, – висячие серьги на слове «только» всякий раз раскачивались с особой силой и, растревоженные, потом долго не могли остановиться.

Первый раз Наде даже понравилось. Вот ведь, главный администратор собственной персоной запросто нисходит в фойе, к народу, и оповещает от всей души. День на третий вкрались сомнения: «Под фанеру?», – невозможно ведь в нормальном состоянии произносить, нет – пропевать – одну и ту же фразу дважды в день. Каждым утром и каждым вечером одним и тем же желеобразно дребезжащим меццо-сопрано.

«Точно, из бывших актрис или певиц». Тут мастерство без халтуры, подлинное. И без осечки: ни разу воззвание не оставалось гласом вопиющего в пустыне – опаздывающие взрослые и дети, заслышав его, на бегу срывали одежду, как нетерпеливые влюбленные, и наперегонки мчались в зрительный зал.

Отсутствие Надино замечено не было. А если бы и было! Права Мартышка, хоть что! После её прямых вопросов поневоле задумаешься: похоронил свою профессию, и все проблемы решены?

«С меня теперь начинается театр», – научилась с вызовом отвечать Надежда тем, кто спрашивал, чем она теперь занимается. Разве не остроумно? Но получалось – больше самой себе говорила. Со старичком Станиславским, как выяснилось, далеко не все даже театралы были в ладах.

Как-то заметила Надежда знакомое лицо в очереди к ней – ученого секретаря их бывшего института, ныне замдиректора какого-то ООО. Новоиспечённая гардеробщица уже открыла рот для приветствия, но старая знакомая вдруг застыла, а затем изменившимся лицом резко дёрнулась в сторону и в обнимку со своими шиншиллями устремилась к другому сектору.

…Контрольный, ставший ритуальным звонок – примерно раз в месяц. Хоть очередной еще и не прошёл, сил ждать больше нет: Надя набрала номер, который помнила и во сне. Глубокий вдох. Ответ помнила тоже – ставший ритуальным: без изменений, смету не подписали.

–  Да вы просто… Вы, что ли, совсем ничего не понимаете?! Ну хоть бы маленькую какую-нибудь сметку, на маленькую лабораторийку… – впервые за много месяцев возмутилась Надя. И бурный солёный поток, по обыкновению, не замедлил хлынуть из глаз.

Всё без изменений, надо продолжать работу, и выполнять её хорошо. И Надежда старалась слушаться советов Анны. Номерки принимала, изо всех сил впиваясь в них глазами, переворачивая и одной и другой стороной, чуть не пробуя на зуб – не поддельные ли?

«А ты думала, почему их иногда так пристально рассматривают? Были случаи сразу в нескольких театрах – вот так, по поддельным номеркам, утащили норковые шубы, представляешь, сколько лет за них рассчитываться!» Дорогие вещи вешала подальше, поглубже, стараясь запоминать их владельцев в лицо. Да вообще, без бдительности гардеробщица, что разведчик – пропадёт.

Такими полными благоразумия мыслями Надя готовила себя к предстоящей смене. Как вдруг всё благоразумие было опрокинуто вверх дном и потонуло в оглушительных воплях, которыми, должно быть, обычно сопровождается начало кораблекрушения.

Очаги чего-то бедственного возникли, кажется, сразу со всех сторон – справа бежала главная, чуть не теряя свои серьги, слева гладильщицы из костюмерной, вперемешку с монтировщиками. Сначала лишь слышались неясные истеричные выкрики испуганных людей, потом можно было разобрать: «Уйдёт! Скорей! Да где же?! Куда? Хватайте, хватайте! ВОР!!!», – вопил персонал.

Гардеробщицы, перестав развешивать номерки (по инструкции их вечером снимали и развешивали вновь перед каждой сменой), готовы были уже отправиться в коллективный обморок, думая, раз ВОР – значит, конечно, из гардероба что-то спёрли, а откуда же ещё. Но пылающая сверх-багряными пятнами главная, задыхаясь, успела только выкрикнуть на бегу: «В КАБИНЕТЕ ДИРЕКТОРА был застигнут вор!»

Уф!… В кабинете директора, слава тебе… — коллективно выдохнули гардеробщицы, с полпути возвращаясь из обморока. Однако расслабляться никому не пришлось: драматическим меццо-сопрано «на гардеробе» было объявлено чрезвычайное положение – на случай пробегания по нему преступника. Надо было не пропустить момент его вторжения и громко звать на помощь. Хотели выдать свистки, да не хватило на всех. Две близняшки, не желая отсиживаться в тылу, рвались на передовую – на второй этаж, в расположение администрации.

Аня, «стреляный воробей», выглядела скорее удивленной, чем испуганной.

— Ну да, счас он тут побежит. Что он совсем, что ли, бежать туда, где больше всего народу? – здраво рассудила Анна, когда главная умчалась куда-то с гладильщицами и прочими активистами.

Надя, глядя на коллегу, тоже, лишь недоумевала, как это занесло какого-то вора среди бела дня, да ещё и в кабинет к директору? В общем, они честно выполняли распоряжение – находились в дозоре на своих рабочих местах. Но надо было видеть, какое небывалое оживление охватило работников всех остальных специальностей, возрастных категорий и полов – это было похоже на грандиозное необычное развлечение. Каждому хотелось поймать хоть кого-нибудь, тем более опасного злодея.

И как такое получилось, что его ловили всем миром – то бишь всем театром? Так просто, рассудили – пока вызовут милицию, его и след простыл. Потом всё равно, конечно, вызвали – сдать его, готового, пойманного преступника. Ибо да, его схватили, арестовали и всё как положено. Подробности этого подвига простого народа передавались затем из уст в уста другим поколениям гардеробщиц.

То ли совсем уж он нерадивый был вор, то ли невезучий, но, оказывается, лично сама директриса и застукала его прямо в своём кабинете! Он, однако, говорят, грубо отпихнув её, сбежал.

За ним гонялись, пока он не заперся в одной из комнат, бедолага. Затравили, как какого-нибудь косого, чтобы за ужином под белым соусом его слопать. Наде и в самом деле, вопреки коллективному воинственному настрою, было его чуть ли не жаль. Вообще, было во всей этой истории что-то… то ли гротеск, то ли неувязка, Надежда даже подумала, что если бы вдруг пересеклась с этим «косым», то вряд ли стала бы разбиваться в лепёшку для его отлова.

Так ведь нашёлся один безрассудно храбрый электрик – возглавил группу захвата из двух билетёрш с большим стажем и одной гладильщицы, из самых активных. Задержание проводил собственноручно – не иначе, с самой большой отвёрткой наперевес, не дожидаясь милиции.

Надя только видела, как уже связанного вора волокли из здания театра к машине с синей мигалкой – вроде по-настоящему волокли, к настоящей машине. Но всё равно – лживая какая-то сцена выходила, еще больше отталкивающая из-за своей неубедительности. Уж не постановка ли? Ведь театр.

И за вора было как-то страшно неловко – что он так позорно попался и покорился. Он был растерзанно-потный, как какой-нибудь молодой революционер-подпольщик – с такими бунтарскими ранне-комсомольскими вихрами; в выбившейся из брюк, почему-то белой, рубахе, – в одной рубахе почти зимой – с багрово-красным лицом, низко опущенным долу – от стыда?! И рост, на самом деле нешуточный, от скрученности потерялся. Его пленители, казалось, тащили его без особого рвения, даже немного спустя рукава – с чего бы? Какой-то, говорят, безработный оказался. А почему в белой рубашке? На чьё имущество додумался покуситься! Уважаемого в городе человека, приближённого к сильным мира сего. Да и не туда сунулся – домик-то у ней, сказывали, то ли во Флориде, то ли на Кипре.

Чистая умора, а не вор.

Чуть было не обворованную директрису Надя видела всего раз: когда оформлялась на работу, столкнулась с ней неожиданно в коридоре. Такую обворовать… Вся в шкурках мёртвых зверьков с головы до пят, смерила новенькую равнодушным взглядом, не ответив на «здрасте». Упади перед ней ниц, побелев или позеленев, со стрелой индейца в спине – перешагнет, не глядя, приподняв полы необъятного манто, и дальше пойдёт.

Хороший организатор, говорят, и хозяйственник. Только вот с главрежами – чего-то всё не поделит, скольких уж поменяла.

Да и с теперешним тоже. Надя слышала от Светланы, ещё до поступления, какие баталии происходили у режиссёра с директором, когда та влезала в репетиции с указаниями: «Что за облезлость! Сиротский приют. Все позолотить!», – это у Чехова-то, в погибающей усадьбе! Забраковала костюмы. Выписала самолично художника из столицы. И главреж, как ни восставал, ничего доказать не смог. На стороне директора весь цвет городской администрации да и видные представители деловых кругов. Они ничего против позолоты не имеют. Эта идиллия, этот созвучный подход к процессу функционирования искусства, вознесли директрису на недосягаемую ни для одного другого руководителя высоту. Она могла всё и за любые средства. Другим не давали, ей – давали. Впрочем, она любила повторять, что умеет зарабатывать денежки сама, то бишь, её театр.

Светлана, впрочем, поясняла, что, если честно, не так театр, как детско-юношеская хореографическая студия при нём. Да, есть такая студия, многие знали – из газет или теленовостей. Знали про её успехи где-нибудь за пределами города, а чаще страны – кажется, в Таиланде или в Турции. На родной город, видно, не хватало времени.

Судя по одёжке – гастроли действительно проходили успешно. Своим довольно претенциозным гардеробом, которому позавидует любой директор вещевого рынка, главный администратор была обязана родной дочке. Если бы не Аня, Надежда и не знала бы, какая у их начальницы необыкновенная дочь – и красивая, и талантливая. Лет в тринадцать стала солисткой молодёжного танцевального ансамбля, того самого, при театре – местная звезда.

Один раз Наде даже посчастливилось узреть эту звезду «чисто случайно»: занося в кабинет администратора проштампованные билеты, застала в начальничьем кресле такой же ухоженный, как мать, экземпляр, только моложе раза в два. Сама мать, правда, явно была не в себе, и что самое невероятное – не в голосе даже. Не она, а с ней разговаривали покровительственным тоном. А она лишь робко-влюблённо смотрела на тонкую стильную девушку, сидящую подле её стола, без малейшего нажима подавая реплики, начинающиеся со слов «Ирочка, ласточка!»

В ней и правда, было что-то от ласточки: тёмная головка с гладко зачёсанными волосами, тонкие длинные руки, талия… Тонкие нервные пальцы вертели что-то блестящее – большущий степлер. Вдруг после очередной неразборчивой реплики, «ласточка» взвилась в воздух, отшвырнув тяжелую железяку так, что та, проехав по гладкому столу, угодила в дверцу шкафа, чудом не разбив её. «С тобой вообще бес-по-лез-но… Всё! Больше сюда ни ногой!», — выпалив это, дочка, обставила Надежду на линии отхода и успела выскочить из кабинета первой.

«При посторонних. Не взирая…»

…Как на войне, сказала Мартышка, где ни дня, ни ночи, точнее, они сливаются в одно, в такое, что не даёт думать о себе, о том, что от разноцветной мозаики жизни осталось… Рожки да ножки от неё остались. Как огорчалась маленькая Надя, когда в любимой детской игре растерялись мелкие детали, из которых складывались картинки. Ничего не складывалось. А тут – что там детали, сам составитель… не знал, где же он теперь: ни среди дня, ни среди ночи – ни с каким радаром его не обнаружить. Где он, подлинник Надежды Ефимкиной? Неужели вот – за прилавком, в халате когда-то синего цвета?

Как не потеряться, когда столько уже растеряно. Семья… Не только родители её покинули. Видно, действительно, молодая учёная была больше замужем за своей работой, чем за своим мужем. Он не захотел конкурировать: не произнося монологов, особо не тратя сил и на диалоги, незаметно перестал появляться на территории их совместного проживания. Не мог смириться с тем, что порядок вещей на ней был одним вопиющим беспорядком. Потом рассказывали, кто знал, что на новую кухню, где его теперь потчуют, даже страшно заходить без бахил – как в операционную, такая чистота.

После был человек, тоже из их научной компании, отчаянный, признанный экспериментатор. Настоящий образец деятеля науки, до которого хотелось дотянуться. С ним у них было столько общего, и не только в науке, что даже внешне они стали походить друг на друга. Все кому не лень их спрашивали – вы брат и сестра? Да только… и он уехал тоже. Потом как-то пришла по почте открытка с видом города Бостона. И всё. Одно обнищание накладывалось на другое, в результате – вакуум во всём. А подруги? Ну что подруги. У них у каждой своё – мужья, дети, своих забот…

Дневной отрезок часов в театре, ночной – в больнице. Дом Надежды, то бишь подёрнутая пыльной завесой однокомнатная, в прошлом жилая, клеть, существовал где-то сам по себе, почти не видя ее. Кухонное полотенце зачем-то висело на крючке в кухне. На какое-то «восьмомарто» его простодушно преподнесли коллеги, закрепляя тем самым за Надей статус нормального, как все, человека, которому без кухонного полотенца – никак. «А вот живу ведь. А оно там. Обманутое, не по своей воле отлучённое от своего предназначения».

Между утренними и вечерними спектаклями были интервалы. Можно было побыть дома часа два – это если сгонять на метро плюс автобусе. Метро построили для того, чтобы обрубить все прежние длинные маршруты по земле, так что без пересадки – никак. Грубый подсчет говорил, что если каждый день столько выкладывать на дорогу – вряд ли имело смысл суетиться с устройством на эту работу.

На утренних спектаклях особенно мучительно брал в свои оковы сон – не сбросишь. Анюта посвятила коллегу в таинства засыпания буквально на ходу, да так, чтобы ни один из ястребов администрации не просёк. Пока шёл спектакль, разрешалось сидеть – нацепи на нос очки – и спи себе.

Впрочем, не знала Надя, только ли хронический недосып был причиной валящего с ног, как слон, сна во время смены. Раньше она, бывало, любила после напряжённой работы вечерами окунаться в сон. И он не был отключкой на все сто. Скорее, переходом, путешествием, погружением. В нём без всяких специальных ухищрений, как бы нечаянно, можно было нащупать подсказку к решению задачи, которая мучительно не разрешалась во время несна. Теперь же хотелось отключиться, так отключиться – напрочь. Исчезнуть, выпасть из действительности, в которой было теперь так мало того… ради чего стоило в неё возвращаться. Не спать – пыточный эксперимент над собой.

Так или иначе, поначалу фокус с очками удавался. Пока не заложили подружки, приближенные к административно-хозяйственной элите.

Главная наставница тоже не всегда была на высоте по части приспособленности к жизни настолько, что подопечная терялась. Пришла как-то Анна на работу совсем больная на вид, явно с температурой. Хрипло-простуженно доложила:

— Вчера днём вырвалась в кои-то веки домой на часок, кх-кх-кхе…

— Ты что-то совсем… Я как раз собиралась чайку поставить. Ну, и?!

— Что ну и? Нет там никого, вот тебе и ну…

«Домой? Она? Да ведь нет у нее никакого дома! Есть только этот кусок гардероба с чужими шубами и пальто, да списанная тумбочка со списанным барахлом».

— Ну, нет никого. И что?

– Что, что? Так и не попала никуда. Ключа-то у меня нет.

– Как нет ключа?

– И ведь всегда кто-то торчит дома, куда им ходить-то? Один потерял работу, другой ещё не нашёл. А тут – как сговорились. Не раньше, не позже. И холод, как нарочно.

— Забыла ты, что ли, ключ?

— Да нету у меня его, ключа этого, я ж говорю, вообще! – будто бы ключ, это «Мерседес» какой, которого у неё быть не может.

— Когда мне его заказывать? Времени-то нет. Да и денег лишних.

Надежда забыла, что собиралась пойти включить чайник и стояла с ним, слегка прижав его к себе.

— Вот и просидела целый час перед подъездом на скамейке, застыла вся, в снегурку.

Надя увидела покрытую инеем скамейку с такой же заиндевелой, поблескивающей голубым в холодном лунном свете, Аней на ней. «Господи! Думала, я – тихая. А сколько же в ней тишины!», – чуть не вскрикнула Надежда, желая, чтобы от этого крика очнулась и пришла в себя заледеневшая фигурка. Нет, не очнётся. Надеждина рука, вместе с тем, что в ней было, вдруг взметнулась вверх, а потом с размаху бросила этот дурацкий железный чайник на каменный пол гардероба. Чуть не оглохла от грохота. Пригнулась, как от взрыва снаряда, зажав уши.

— Ты чего? – еле слышно спросила Анна.

— Извини… Вырвалось. То есть… выскользнуло.

Нет, не очнётся. В голосе её наставницы не было ни раздражения, ни потрясения. Прозрачные голубые глаза излучали обычное ровное сияние.

Как же не наблюдательны мы в массе своей. Город наш, оказывается, и впрямь портовый и стоит на берегу моря. А иначе откуда же такое… Детям, собравшимся в тот день в театр, вернули билеты, подумаешь, кто-то поплакал – дети ведь. А мельпоменский корабль был отдан на откуп вполне взрослым дядям и тётям из… таможни. Нет, не из заезжей какой-нибудь, гастролирующей, таможни, а из самой что ни на есть местной, преспокойно народившейся в типичном сердцевинном пункте, от которого до ближайшей хоть сухопутной, хоть морской границы тысяча вёрст, не меньше. Это когда-то там: таможня, значит, граница неподалеку. Теперь таможня – оказывается, повсюду, и народу в ней трудится не меньше, чем в былые времена в разных НИИ. Если только одна из них целиком откупила огромный театр – «чисто» погулять.

И таможенники в синих одинаковых мундирах – абсолютная реальность. Причём их синий – с приторно-слащавым оттенком в сторону детсадовски-голубенького. Видеть сотни взрослых дядек в такого цвета мундирах было испытанием. С оглушительным гомоном и режущим нюх престижным запахом они в тот вечер так жадно засинили все фойе, заслонив даже сады – оба сада, что казалось, будто те взяли и засохли на корню от внезапной печали. Чувствовалось, еще немного, и от необычной нагрузки: пассажиры-то роста недетского, да еще в мундирах – корабль того и гляди… даст крен и зачерпнёт бортом. Банкет – что шторм. От пьяной гульбы качка становилась угрожающей.

Так вот для кого драили палубу сцены! Да еще, вместо халатов, служителям гардероба выдали новенькие костюмчики, достойные банковских работников: строгие жакеты с прямыми юбками благородного мышиного цвета. Аня стала так просто сногсшибательна – в её родной нордической гамме. Надя, правда, слегка утонула в своём пиджаке, но даже с подогнутыми рукавами он смотрелся – приличным.

Необычные, взрослые гвалт и суматоха, подействовали на Надежду хуже некуда – в знак протеста она образцово отключилась от происходящего, сидя перед своим прилавком, нацепив очки. Очки были такими чудесными, что сквозь них она не видела ничего, в том числе и нетрезвый синий мундир, застрявший напротив неё по другую сторону барьера. Не видела нацеленную на неё видеокамеру. Не слышала присуждения себе звания чемпиона среди гардеробщиц: «Лучшая по улыбке», и не видела преподнесённую изрядно помятую, будто отнятую у кого-то силой, розочку.

— Да что цветок! Вот… Берите! Мне не жалко!

Мундир попытался сунуть в Надины сонные руки видеокамеру. Но та, не зацепившись, соскользнула и с грохотом рухнула на пол. Надя проснулась, с ужасом уставившись на непонятно откуда взявшуюся вещь.

— Да не переживайте! У нас этих камер… Пойдёмте к нам, потанцуем, чего вы тут? Тут у вас как на полюсе – дует…

Надя подняла с пола вещицу и молча протянула мундиру.

— Ну я же на память…

Надежда не успела даже удивиться такой благорасположенности, как к доброму таможеннику подошли два других синих мундира с двух сторон и попытались забрать его с собой. Но тот успел вцепиться обеими руками в прилавок, от усилия выпростав рубаху из штанов: «Я приглашаю… На танец! Девушку… Танцы – это можно, это всем разрешено…» Но двое шутя отцепили его от барьера, взяли под руки, и весело поругивая товарища, унесли прочь.

Можно было еще подремать. Устраиваясь в кресле поудобнее, насколько это было возможно в отжившем свой век кресле, Надя вдруг задела ногой что-то на полу. Она подняла это что-то и, сняв очки, поднесла к носу – это была видеокассета. Вывалилась из камеры. Странно, но по окончании таможенной вакханалии она так и не дождалась видео-оператора – видно кто-то другой получал за него одежду. Сунула кассету в углубление, под прилавок – может, проветрится, да объявится как-нибудь хозяин.

Когда высокие гости разъехались, был приказ всем сдать форму. Ему почему-то не подчинились только две подружки-близняшки.

Часть 2. Двойное дно

Ждать каких-то радостей от повседневности? Никто и не ждал. Впрочем, она не была такой уж в конец беспросветной. Театр давно жил особенной жизнью – в ожидании премьеры. Вызревал «Вишнёвый сад». Кроме большого зала, где шли детские спектакли, был ещё и камерный зал – для взрослых. Он нравился Надежде гораздо больше – именно своей камерностью, какой-то внутренней глубиной, без всякой помпы.

Но если на детские пьесы люди шли гурьбой – билеты там были подешевле, спектакли повеселее, то второй зал был каким-то тяжёлым, но бесполезным довеском к первому – в смысле сборов. Надю такое положение дел… не устраивало. Было обидно за него. Раньше ей приходилось видеть там и неплохие постановки. В общем, она верила в этот зал и в то, что его тоже должны полюбить. Как знать – быть может, как раз с этим новым спектаклем все начнёт меняться.

И ничего не могла с собой поделать – тоже ждала премьеры в волнении, тихо отчаиваясь от мысли, что не сможет не только на премьере побывать, но и вообще посмотреть хоть один спектакль, пока состоит на службе у театра.

Но в день прогона – посетителей было меньше обычного, значит, и работы поменьше, она не выдержала. Заручившись Аниной поддержкой – «Конечно! Этим так можно каждый день», – покинула свой пост и где-то после пятого звонка, если б был такой, вошла в тёмный уже зал.

…Выдержала в муках недоумения и, почему-то, смущения, будто в чём-то и её вина, минут десять. Ну как же можно?! Ну зачем?! Весь тонкий и сложный театральный механизм был запущен только ради того, чтобы несколько мужчин и женщин в окружении пышных декораций продемонстрировали пышные, до нелепости навороченные наряды? Взгляд утопал в шелковых воланах и рюшах, эмоции и мысли там же. Разве что одна, малоутешительная, посетила напоследок: «Какое счастье, что Антон Павлович не дожил!»

— Надька-то наша, театралка, оказывается. Чё ты сразу на классику? Всяко, тяжело, поглядела бы «Конёк-Горбунёк» для начала, – пожевывая непережёвываемое, похихикивая, встретили коллегу бывалые театралки-близняшки.

«Мы ждём только вас», чуточку истеричнее обычного, подкатило к Надиному сектору и оставило на барьере рядом с ней, как бы между прочим, горку билетов.

Надя без особой поспешности поднялась во весь свой небольшой рост и произнесла без выражения:

— У меня с прошлого раза мозоль, – и протянула свою тощенькую ладошку.

– Прямо белая кость, голубая кровь, – совсем не желейно процедили артистичные губы. И, будто, спохватившись, снова мелодично. – А это что? Что это у вас за книжечка?

Администраторша вцепилась в книгу, которую Надя по недосмотру не успела сунуть под прилавок. Там уже успела собраться целая библиотечка.

– Да это… одно произведение, очень старое, вряд ли интересное…

Но начальница не захотела выпускать книжечку из рук и с некоторым недоверием, смерив Надежду взглядом, вопросила:

– Это? Ваша?

– Да. Если хотите, можете взять почитать, – и, явно веселясь, добавила, – только верните!

Начальница широко распахнула глаза, а рот – закрыла. Лишь серьги не выдержали и в возмущении качнулись. Все же, сделав над собой усилие, она смогла пропеть, правда, чуть тише обычного, и слегка фальшивя:

— Стремление к самообразованию – это, конечно, похвальное стремление. К сожалению, ваша зарплата платится вам за другое. Зарплата – это ЗАРАБОТАННАЯ плата, которую вы заработали в ваше РАБОЧЕЕ время, когда вы находитесь на работе. Пока вы работаете на нас – это НАШЕ время, и мы не позволим красть его на ваши личные нужды. А ваше личное время начинается за пределами…

Тут Надя засунула руку под прилавок, желая как бы оградить своих «пособников» от столь тяжких обвинений, но задев книгу на вершине книжной пирамиды, она привела эту пирамиду в движение, и всё, включая толстые научные журналы, посыпалось на пол, грохоча почти что горным камнепадом. Поющая, однако, была настолько в образе, что, по-видимому, и не заметила обвала и продолжала своё. Надя же, переживая за книжки, нырнула вниз, чтобы собрать их и полностью исчезла из поля зрения певицы.

— …и впредь постарайтесь не путать эти два времени.

Но книгу-то, между тем, взяла! А может, просто изъяла? Хорошо еще, не попался ей под руку УФН – «Успехи физических наук», премилый такой и претолстенький специальный журнальчик. Говорила ли Светлана что-нибудь администраторше про её, Надеждино, прошлое, она не знала. Вряд ли. Надину трудовую книжку та не видела, поскольку договорились без неё. И все же что-то чуяла опытный администратор в этой новенькой – несоответствие занимаемой должности. В чём точно дело, она, однако, не могла понять, и это ее побуждало применять самые рискованные способы руководства.

На прощанье главный администратор задумчиво провела по прилавку наманикюренным пальчиком и спокойно, но строго напутствовала уже вполне окрепшим голосом:

— Вот лучше бы протирали как следует! Это ведь наше лицо. Знаете ли, что, э-э, Станиславскэй говорил?

У Нади даже коленки подкосились, и она опять стала почти не видна из-за прилавка.

— Что-о?! – только и нашлась она.

Вот именно не Станиславский, а «СтаниславскЭй» — сложно-модулированно, между «о», «ы» и «э» в окончании. Откуда же ей знать, что сказал – этот, тем более про лицо?!

Так и не узнала. Главный администратор даже отпрянула слегка от прилавка от этого «Что-о?!» Осознала, видно, всю тщетность своих усилий. Сказав напоследок самое весомое, что могла: «Это еще и часть вашей зарплаты, между прочим», с видом уязвленного превосходства царственно отплыла.

«Вот ведь, за всю свою жизнь не была в отстающих, – печалилась Надя, – а тут, что ни день, то пара. Невозможно к этому привыкнуть. И что делать? Знаний физики явно не достаточно, чтобы справляться с гардеробными обязанностями. Не путать два времени – это ж переворот! Эйнштейн не потянул, лопухнулся, не в курсе был, что времени-то, оказывается, два – абсолютно разных по составу… Это ж уже не четыре, а целых пять измерений!»

Тут же Анна оказалась на границе между их участками и зашелестела фирменным своим паническим шёпотом первой степени:

— Не видишь, она и так сегодня не в себе! Охота нарываться, да?

— А если она от рождения не в себе, так что теперь? – таким же шёпотом отвечала Надя.

Она присела было на прилавок, так как ноги по-прежнему не слишком надежно ее держали. Однако тут же в страхе и спрыгнула с него – ведь лицо!

— У нее, кажется, с директрисой не всё ладно, – ещё более шипуче зашептала Аня.

— Неужели? Подали на развод? И все должны теперь петь печальную песню размолвки и ходить, опустив голову долу, в неброских одеждах?

— Шути, шути. Мало ты чего понимаешь. С актрисами этими ходишь… Чего тогда, после обморока пошла? Что ей от тебя надо? Что-то вызнать хочет?

— Ну ты насмешила… Да, наверно, вызнать хочет… что-нибудь про номерки. Про тайную личную жизнь пластмассовых номерков и их стражей стальных крючков…

Из жизни номерка. Как-то жил-был один театральный номерок. То есть, их жила там целая куча, пластмассовых номерков, в гардеробе одного старого театра – каждый на своем крючке. Но этот, наш номерок – он был новеньким – его приняли на службу взамен одного очень старого, прослужившего в этом театре всю свою жизнь. Цвет ветерана потускнел, края его замахрились – оттого, что юные зрители (театр был детским) в минуты сильных переживаний от представления то и дело вонзались зубами в этот бедный номерок, сами того не замечая. Цифры на нём совсем истерлись, что вносило опасную путаницу.

Абсолютно новенький номерок был, наверно, самым красивым и ярким среди собратьев – без единой царапинки на своем округло-овальном личике, выдавленные его цифры 531 были выкрашены яркой белой краской и не могли быть незамеченными даже слепыми. Ну и этот «531-й» прекрасно сознавал свое отличие, и ему наивно хотелось сделать что-нибудь такое, чтобы другие тоже его оценили.

Но с самого начала ему не повезло – он попался в руки старой усталой гардеробщице, которой давно надоела её работа, и вид этого глупого сияющего новичка только раздражал ее, заставляя вспоминать, насколько сама она уже далеко «не новенькая». Она как будто старалась, чтобы его молодость тоже поскорее стёрлась с его лица, и он стал таким же, как все. Старая гардеробщица резко сдёргивала его с крючка, с силой бросала его на барьер зрителю – так, что номерок ударялся о твёрдую поверхность с громким стоном. А после спектакля он с размаху вешался на стальной крюк так, что ухо потом ныло до следующего дня. Один раз ему даже показалось, что оно треснуло.

Ну что за жизнь – быть подвешенным за ушко целыми днями! Но как бы плохо ему не было, он почему-то верил, что так не может быть всегда. Ведь должно было и что-то хорошее случиться.

Помогало верить то, что бывали все же и другие моменты – когда его снимали и передавали в другие руки. Это сулило приключение. Впрочем, если его брали дети – всегда было почти одно и то же: он укладывался в карман. Там было тепло, темно, но не страшно. Можно было слышать разговоры, смех, музыку – гораздо лучше, чем висеть на крючке.

Один раз мальчик не стал класть его в карман, может, у него не было кармана, и весь спектакль он продержал его просто в руке. Представление было таким весёлым, про Конька-Горбунка, что мальчик даже ни разу не впился в него зубами, и счастливый 531-й смог увидеть спектакль, расположившись лучше всякой ложи – в тёплой мягкой ладошке. Это было незабываемо! Красочно разрисованная сцена, яркая, как радуга, одежда – он никогда не видел такой в своём гардеробе; музыка, песни, танцы…

Что-то досадно мешало течению правдивой жизненной истории номерка в Надиной голове.

— …А с нашим директором вообще связываться, – Анна, оказывается, продолжала вести разъяснительную работу среди несознательных коллег. — Это… если своей головы не жалко. А до её все равно не достать.

— Это где ж у неё голова? На Луне, что ли? Или у неё их несколько? Одна голова здесь, другая там?

— Правда что! Не одна. Так она сама всё устроила, чтобы запасные были. А где? Где нам и не снилось.

— Ну ты, Анна, тоже… Сказанула. Это уж и не Горыныч даже получается… Прямо Люцифер.

«Подожди, ещё не конец…»

Ну а чаще всего приходилось отлёживаться в карманах или в сумочке у мамы юного зрителя. Там было хоть и темновато, но интереснее, чем в кармане. Особенно в одной сумочке – в ней царил необыкновенно приятный, даже волнующий запах, рядом лежала масса интересных незнакомых вещей – маленькие футлярчики с позолоченными крышками, изящные карандашики, но королевой над всем была роскошная тонкая коробочка, усыпанная мелкими блестящими камешками, утопленными в разноцветную эмаль. Это от нее исходил томительно-прекрасный запах. Лёжа, плотно притиснутый к прекрасной незнакомой коробочке, 531-й с тоской думал, что вот окончится спектакль, его вынут из этого благоухающего полумрака, и снова повесят на холодный стальной крюк. И вдруг он почувствовал, что коробочка будто бы вздрогнула и… приоткрылась. У неё были створки, как у морской раковины. Она не могла открыться совсем, потому что в сумке было тесно, но успела сказать только одно слово: «Прячься»! И он, обезумев от счастья, даже не успел понять, как оказался на мягкой атласной подушечке, пахнущей весенним садом.