Эпикуреизм

Размер шрифта: 13

Переводчик Валерий Алексеевич Антонов

ISBN 978-5-0062-8841-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава I. Введение

Когда римский император Марк Аврелий в конце второго века нашей эры решил дать императорскую санкцию высшему учению римского мира путем государственного финансирования философской профессуры, он обнаружил четыре школы или секты, разделяющие общественное расположение и привлекающие в своих направлениях лучшие мысли того времени. Этими школами были школа Платона, известная как академическая; школа Аристотеля, известная как перипатетическая; школа Зенона, известная как стоическая; и школа Эпикура, известная как эпикурейская. Не без причины четвертая школа продолжала быть известной по имени своего основателя, которое она не променяла, на другие, на эпитет, взятый из какой-нибудь излюбленной местности. До самого конца своей карьеры эпикурейская секта благоговейно и любовно хранила память о своем учителе, которому его последователи единодушно приписывали свое освобождение из тисков суеверий, недостойных страхов и желаний, «член другой школы мог бы утверждать в отношении своих учителей определенную беспристрастность критического рассмотрения. Если Платон и Сократ были дороги платонисту, то истина была еще дороже. Но для эпикурейца вера в характерные для него доктрины сочеталась с привязанностью к памяти основателя его вероучения и очеловечивала его.

Из четырех школ две были более древними, чем остальные. Академики и перипатетики опередили стоиков и эпикурейцев более чем на полвека; они продолжали существовать и процветать еще долго после того, как младшие секты угасли в молчании. Но в течение четырех столетий, когда эпикурейская и стоическая доктрины получили широкое распространение, с 250 г. до н. э. по 150 г. н. э., две другие школы были оттеснены на задний план и оставлены всеми, кроме нескольких исповедующих их учеников. В римском мире стоическая и эпикурейская системы разделили между собой голоса почти всех, кто вообще хотел думать. Платон и Аристотель были почти неизвестны, так как две школы, которые исповедовали, что черпали свое первоначальное вдохновение у этих мастеров, быстро отдалились от определенной доктрины своих лидеров. Доктрина Платона и Аристотеля была такого рода, которую в наше время мы бы назвали идеализмом. Ее поддерживал энтузиазм познания, и ее несла огромная волна интеллектуальной энергии. Платон и Аристотель собрали зрелые плоды в том афинском саду, где Перикл, Фидий и Софокл наглядно продемонстрировали весеннюю пору цветения и яркости. Опираясь на накопленную за столетие афинского могущества и великолепия силу, они бесстрашно подняли глаза на мир и попытались раскрыть его замысел и смысл как дома человечества – человечества, которое они видели вокруг себя и чувствовали внутри себя. Они пытались проследить ступени длинной лестницы средств и целей, которые, по аналогии с тем, что они видели в своих типах человеческого общества, по их мнению, должны были быть найдены и в мире природы. Они смотрели на все в природе и в человечестве как на реализацию идеи, как на этап в развертывании правящего принципа.

Для Платона все было продуктом "идеи Блага"; для Аристотеля все было ступенью в развитии целей разумной Природы. Существовать для них обоих означало воплощать или выражать идею, или план. Вершиной всего сущего, принципом и центром явлений человеческого и природного мира был творческий замысел или интеллект, постоянно осуществляющий себя в деятельности, вечно продуктивный, сознательно наблюдающий и охватывающий несколько своих проявлений. Вопрос о материалах, используемых для осуществления этих планов, был замечен этими мыслителями лишь постольку, поскольку он служил иллюстрацией процесса реализации. По крайней мере, в значительной степени это относится к Платону, в меньшей – к Аристотелю.

Точкой, на которой обе школы изначально делали наибольший акцент, рядом со своим фундаментальным принципом, был анализ порядка и сплетения бытия как разумной системы. Они сосредоточили свое внимание на связи одной идеи с другой, на соотношении между одним этапом в сложной схеме актуального существования и другим. Сводить и разделять, видеть различия там, где они скрыты, и находить сходство между различными вещами, различать и связывать виды и классы – вот, по Платону, основная работа той дискуссии или беседы (диалектики), которая является истинным искусством философа. Другими словами, точка, к которой сходится его интерес, в отличие от областей, в которых этот интерес действует, – это то, что в более поздний период будет названо отчасти логикой, отчасти метафизикой. Это метафизика, когда предполагается, что рассматриваемые отношения и связи являются реальными, лежащими в основе отношений в существующих объектах мира. Это логика, когда эти отношения и связи рассматриваются как способы нашего мышления, средства или методы, с помощью которых мы как разумные существа стремимся постичь и рационально осмыслить объекты природы и искусства. Что касается Платона, то едва ли можно сказать, когда мы находимся в метафизике, а когда в логике. Идеи, которые являются обитателями логического рая, которые представляют собой образцы, воплощенные в природе, в его собственных сочинениях не совсем отделены от идей, которые возникают у разума, когда он достигает знания. Но у Аристотеля разграничение между логикой (или, как он ее называет, аналитикой) и метафизикой (или, как он ее называет, теологией или первой философией) уже проведено. Последнюю, как и первую, он отчасти наследует от Платона; но именно в логике он наиболее оригинален и наиболее существенно расширяет философское поле. С другой стороны, Аристотель также проложил свой собственный курс. Физическая вселенная привлекала его двояко. С одной стороны, она представала перед ним в виде процесса движения, отработки во времени и пространстве тех же вечных принципов и отношений бытия, которые составляли тему его метафизики. С этой точки зрения, несколько абстрактной и метафизической, он рассматривает бытие в тех книгах, которые носят, как кажется современному читателю, несколько вводящее в заблуждение название «Физические лекции». Но есть и другая сторона интереса Аристотеля к природе.

В психологии, естественной истории и политических исследованиях он не просто великий метафизик: он внимательный наблюдатель и кропотливый собиратель фактов. Он перечисляет, со всеми подробностями, действительные явления, представленные опытом, совершенно отдельно от теоретических отношений системы, под которую они должны были бы, с другой точки зрения, подходить.

Таким образом, в Платоне и Аристотеле существовали противоборствующие тенденции. В Платоне есть, с одной стороны, политический и практический инстинкт, который делает его реформатором морали или образования, и, с другой стороны, логический, или, чтобы сохранить его собственное более широкое слово, диалектический интерес, который побуждает его критиковать и анализировать, и говорить, что «жизнь, которой отказано в критике, не есть жизнь для человека.1

У Аристотеля же мы видим постоянную борьбу духа между идеальным и метафизическим настроем, которому по душе абстрактные формы бытия, и реалистическим чувством, которое замечает каждую деталь в действиях рационального ума и в явлениях живой природы, чтобы отвести всем мелочам, даже самым униженным животным, свое место в обширном собрании примеров.

Две школы, унаследовавшие Академию Платона и Перипатос Аристотеля, в обоих случаях не унесли с собой более чем фрагмент мантии своего учителя. Академическая секта все больше и больше отдавала бразды правления критическим, логическим тенденциям, которые в самом Платоне были подчинены его глубокому чувству непревзойденной ценности этических идей и нравственной жизни. В Новой Академии, как ее называют, школе Аркесилая и Карнеада, все догматические оттенки в учении побледнели перед преобладанием скептической и критической полемики против других доктрин. Новая Академия, вдохновленная влиянием своего современника Пирра, великого скептического философа древнего мира, стала главным арсеналом, где ковалось оружие универсальной разрушительной критики. Такова, в мягкой форме, была позиция, с которой, например, Цицерон относился к догмам философии. Именно дух отрицания, разум, разрывающий на куски свои собственные построения, преобладал в академической школе2.

С перипатетической школой, которая непосредственно следовала за Аристотелем, дело обстоит несколько иначе. Если Платон не был академиком или платоником, то и Аристотель не был перипатетиком. Его ближайшие последователи, Теофраст и Стратон из Лампсака, вскоре покинули метафизический идеализм своего учителя. Великий принцип космического разума, интеллектуального божества, стоящего во главе всего сущего, был оставлен и проигнорирован. Логический и физический отделы стали преобладать в традициях школы и постепенно узурпировали место метафизических вопросов. Спекулятивный, трансцендентальный элемент в Аристотеле был устранен, и не осталось ничего, кроме "позитивной" науки. Таким образом, аристотелизм уподобился бочке, у которой выбили дно: он развалился на части. Стратон из Лампсака больше не говорил о Боге, а только о природе, и практически отбросил различие, которое Аристотель проводил между разумом и чувствами. В следующем поколении аристотелианство погрузилось в еще больший застой; оно стало более позитивным и менее философским; оно перешло в схоластику и поставило обучение на место мудрости и исследования.

Наступил день, когда и платонизм, и аристотелизм вступили в новую фазу. В первые века нашей эры труды этих двух философов стали предметом филологического изучения: они были истолкованы, аннотированы, согласованы и систематизированы комментаторами первых шести веков, от Андроника до Симпликия. Но для нашей непосредственной цели достаточно вспомнить, что в поколении, сменившем Аристотеля, академическая и перипатетическая школы уже не представляли ум своих основателей. Они становились все более и более исключительно интеллектуальными, логическими и формальными r философы выродились в профессоров и школяров.

В основном они обучали логике и риторике. А неспособность последователей поддержать идеализм своих первых вождей привела к росту скептического и критического интеллекта. Философия перестала быть серьезным предприятием, каким ее сделал Сократ. Она больше не была арбитром жизни и поведения – тем, что, как говорит Платон, "не было и не будет большим благом для смертного рода по дару богов". Теперь это было лишь предварительное обучение, которое передавало искусство рассуждения и абстрактные принципы морали и законодательства. Тогда она стала тем, чем в основном стала в наши дни, – признанной частью университетской программы, и не более того.

Великие школы Платона и Аристотеля в руках их преемников объявили себя банкротами. Идеализм, очевидно, оказался несостоятельным. Один за другим были преданы великие идеальные принципы. Аристотель напал на трансцендентализм Платона, его самого вытеснила более реалистическая доктрина, и в период всеобщего скептицизма, который хлынул как поток, единственное, что казалось достойным культивирования, – это те немногие грамматические, филологические и физиологические знания, которые были собраны в тот период. На фоне общей неудовлетворенности результатами, к которым мысль, поднимающаяся в эмпиреи и прослеживающая с идеальной точки зрения план мира, привела своих приверженцев, в воздухе витало желание новой доктрины, новой моральной панацеи. На этот раз доктрина должна быть реалистической. Если старые школы были спиритуалистическими, то новая доктрина должна быть материалистической. Если старые школы делали мысль и идею единственным истинным существованием, то новая школа должна признать существование всего, что не является телесным. Вместо разума новая школа должна основывать все на ощущениях. Старые школы Платона и Аристотеля смело взялись за дело, уверенные в силе мысли. Новые школы должны были оправдать свою точку зрения и доказать свою основу в присутствии мощной враждебной силы скептиков.

Обстоятельства Греции также сильно изменились с тех пор, как Платон и Аристотель писали. Период мелких республик с более или менее аристократическим характером сменился, после завоевания центральной и южной Греции македонцами, периодом слияния и смешения. Монархический принцип, утвердившийся на вершине государства, еще не успел оформиться в детали и связать себя с конституционной жизнью. Город не был, как во времена Платона, собственным государем: его дела зависели от воли чужеземного царя, который сам неуверенно сидел на своем троне и чаще подстрекал к дурным поступкам, чем обнадеживал тех, кто поступал хорошо. Слава и очарование старой греческой политической жизни на службе у тех, кто был почти личным знакомым, ушли в прошлое. Политическая жизнь в македонскую эпоху была возможна только для тех, кто имел мужество принять и поддержать желания своих соотечественников вернуть себе свободу, или для тех, кто мог отважиться на недоверие и вражду своих сограждан, выступая в качестве министров чужеземного деспота. Первый путь был опасен и часто неразумен, второй – вообще неблагороден. Все, что оставалось тем, кто не был настроен ни на мученическую смерть в качестве патриота, ни на то, чтобы заручиться благосклонностью князя путем безропотной покорности, – это принять участие в фарсе, каким он теперь стал, – муниципальном управлении. Но занять такую должность можно было только как долг: нельзя и не нужно было стремиться к ней как к чести.

Расстояние между эпохой Платона и эпохой Зенона и Эпикура, основателей двух новых сект, вытеснивших их предшественников, можно проиллюстрировать характером комических пьес, которые пользовались популярностью у тех и других. Комедия Аристофана имеет своим местом действия главные курорты общественно-политической жизни своего времени. Это карикатура на государственных людей и государственные меры. Афины с их внешними отношениями и внутренней политикой – вот тема, которая появляется в сотне обличий и втягивает в себя даже обитательниц женских покоев, характеры и идеи общественных мыслителей. В новой комедии Менандра и Филемона общественная жизнь неизвестна. Вечная тема – семья и социальные аспекты жизни. Вместо полководцев и государственных деятелей, демагогов и революционеров новая комедия представляет собой повторяющуюся историю любовных похождений молодых людей и хозяйственных дел стариков, чванливых капитанов и лукавых камердинеров, прихлебателей за столами богачей и молодых женщин, творящих зло своими чарами. Вся комедия сосредоточена на одном из аспектов домашней жизни – она полна запутанных помолвок между влюбленными и выводит на сцену кухарку и обеденный стол.

В таких условиях возникли системы стоицизма и эпикурейства. Как и все системы, они были продуктом своей эпохи, но не просто продуктом. Они подводили итоги и делали выводы, к которым их подводило прошлое; но, формулируя результат, они придавали ему большую последовательность и силу. Они помогали людям увидеть идеалы жизни, к которым их побуждали обстоятельства, нерешительные и несовершенные.

Уже при жизни Платона другие ученики Сократа усвоили другой урок от своего общего учителя. Самодостаточный дух критики и независимость от условностей, которыми отличался Сократ, тронули их больше, чем его интерес ко всему афинскому и любовь к знаниям. Если для Платона и Аристотеля высшее знание ценилось исключительно ради него самого, а не как средство для достижения какой-либо цели, то для мыслителей, о которых мы сейчас говорим, знание казалось достойным того, чтобы им занимались лишь постольку, поскольку оно направлено на выработку ясного эгоцентрического суждения и дает некий принцип для регулирования личного поведения. Эти мыслители принадлежат к двум типам. Во главе одного стоял Антистен, основатель секты, которую стали называть кинической и самым известным членом которой был Диоген. Во главе другой стоял Аристипп из Киринеи, от которого его последователи получили название киренаиков.

Главная особенность этих школ – враждебность ко всем условностям. Они были отъявленными реалистами. Они пренебрегали и презирали глупости тех, кто позволял увлечь себя в путы мнений, обычаев, моды и условностей. Аристипп был человеком из мира, который сторонился уз политической жизни. Он сказал Сократу, что был и должен быть везде чужаком, свободным3, как птица, от всех тягот и привилегий гражданства, чувствовать себя везде как дома, не связанным никакими узами и ассоциациями, наслаждаться каждой сценой жизни по мере ее наступления, не думая о других временах, и с легкостью бабочки порхать завтра к другим сценам и новым наслаждениям. Идеалом Аристиппа была жизнь, полная приятных и разнообразных волнений, не подверженная никаким ограничениям со стороны моды, морали или религии. Он предоставлял другим вести политическую жизнь, а сам входил в нее по мере необходимости, чтобы насладиться плодами их трудов. Антистен и Диоген вряд ли могли быть более циничными, чем Аристипп, но они проявляли свой цинизм по-другому.

Они тоже требовали независимости как главного блага. Но если Аристипп был человеком состоятельным, то у них не было ни состояния, ни социального положения, на которое они могли бы опереться. Антистен был бедняком, зарабатывавшим на жизнь преподаванием риторики. О Диогене и его ванне слышали все. Эти люди искали независимости в отречении и аскетизме. Пусть человек узнает, как мало ему нужно, говорили они, и вскоре он станет хозяином своего благополучия и превзойдет капризы фортуны. То, что Аристипп с его жизнерадостностью и разнообразием получал в круговороте удовольствий, киники искали в самоотречении и практике выносливости. Как и Аристипп, они были безразличны к стране: они исповедовали себя гражданами мира.

Во времена Платона и Аристотеля подобные доктрины были лишь оппозицией, и даже как оппозиция они представляли собой лишь незначительную фигуру. В основном они были практическим протестом против господствующей тенденции приносить индивида в жертву обществу. У них не было и не могло быть ничего систематического в плане доктрины. Они живут на страницах истории философии благодаря репликам, которыми полны анекдоты о них. Как это естественно для тех, кто протестует против преувеличения какого-либо принципа, они сами заняли преувеличенную позицию. Очень скоро киники обнаружили, что круговорот удовольствий противоречит их исповедуемой цели, а один из них, Гегезий, так размахнулся, что объявил счастье невозможным и предложил желать смерти. Что касается киников, то они никак не могли понять, на чем остановиться в своем аскетизме, и им справедливо напоминали, что если они не сбросят плащ и не станут подражать нагим мудрецам Индии, то их могут обвинить в роскоши.

Все изменилось, когда появились стоицизм и эпикурейство. То, что раньше было протестом немногих, теперь, в силу обстоятельств, стало общим положением и течением мира. Страны, ради которой можно жить и умереть, которая была бы ареной и наградой самых высоких стремлений и трудов, почти ни для кого не существовало. Все больше и больше разрушалось старое разделение между городами и исчезала старая ревность. Афины принимали в своих стенах множество пришельцев. Из Сирии и Финикии, из Тарса и Берита приходили чужеземцы, которые вскоре становились как дома. Преемники Александра своими меняющимися союзами и постоянными войнами, которые велись в основном вокруг Греции, туши, над которой вились стервятники, внесли некое свободное единство среди народов на восточных берегах Средиземного моря. Начался период эллинизма.

В этих условиях Зенон и Эпикур около 300 года до н. э. основали в Афинах две новые системы философии. Почти с самого начала они находились в оппозиции друг к другу, и интенсивность их противостояния не ослабевала в течение пяти или шести веков, пока они существовали бок о бок. Но в некоторых важных моментах, противоречащих учению Платона и Аристотеля, они были едины. Оба они практически игнорировали государство и устраняли любые влияния, стоящие между отдельным человеком и конечными источниками человеческих действий.

И те, и другие рассматривали человека исключительно как индивида, который может, если сочтет нужным, договориться с обществом, но имеет приоритетное и естественное право жить и развиваться самостоятельно. Совершенствованию или счастью индивида было подчинено все. Единственной обязанностью человека, согласно их взглядам, было отношение к самому себе.

Приняв это решение, они довели до дальнейшего результата то разделение между жизнью политической или общественной деятельности и жизнью изучающего поиска истины и то решительное обесценивание первой, которое иногда предполагали, а иногда выражали Платон и Аристотель. Но когда они пошли дальше в этом направлении и сделали поиск истины лишь средством для обеспечения свободы от страхов и страстей, они представили заметный контраст со своими предшественниками. Для стоиков и эпикурейцев этика – это цель и задача, причем этика, учитывающая только интересы отдельного человека. Для Платона и Аристотеля мораль была элементарной основой разумной жизни, предпосылкой, на которой человек должен был возводить надстройку из наук и работать на благо общества и рода человеческого. Именно такая концепция, например, воплощена в "Республике" Платона. Но для стоиков и эпикурейцев главным был вопрос о том, как каждому спасти свою душу, обеспечить себе независимость и спокойствие, прожить свою жизнь хорошо и счастливо.

Стоики и эпикурейцы обращались к человеку, который, какими бы ни были его ассоциации, все равно в основе своей одинок. Они относились к нему как к самоцели, а не как к фрагменту общества. Как и христианство, они обращались к человеческой душе, лишенной большинства национальных и социальных оболочек. Они апеллировали к более широкой публике и более общим человеческим интересам, чем Платон или Аристотель. Они обращались к человеку, а не только к гражданину, к простому человеку, а не только к ученому, ко всему человеку, а не только к разуму. Именно об этих школах говорил лорд Бэкон, когда утверждал, что нравственная философия языческого мира была для него чем-то вроде теологии. На самом деле они, по крайней мере частично, покрывали ту же самую территорию, которую сейчас занимает религия.

Обе они в основном представляют собой этические системы, если под этикой понимать попытку выяснить, что является главной целью человека и как ее можно достичь. Этому было подчинено все остальное. Именно в этих школах, особенно в стоической, мы впервые сталкиваемся с разделением философии, ставшей впоследствии столь общей, на три части: этическую, логическую и физическую теории. Физическая и логическая – ради этической. И именно в этих пунктах они особенно отличаются от киренейской и кинической школ. Они действуют более систематично и закладывают более глубокие основы. Они не гнушаются, особенно стоики, брать листки из тетрадей Платона и Аристотеля. Эпикурейцы все делали на практике, и оппоненты часто высмеивали их как неграмотных и нелогичных. Стоики, напротив, были настойчивыми и несколько педантичными логиками, которым схоласты действительно обязаны многими из тех логических тонкостей, которые по ошибке обычно приписывают Аристотелю. Но как бы они ни стремились к этому, цель, которую стоики и эпикурейцы преследовали в своей логике, заключалась в достижении определенности и реальности. Вопрос критерия, или как мы можем узнать, приводят ли наши мысли к реальному существованию или нет, является для них фундаментальной проблемой. И вместе с этим – общее для обоих убеждение, что реальное – это материальное, телесное, то, что можно потрогать и увидеть.

Эти три момента – индивидуализм в морали, подчинение всей науки этической цели и материалистический реализм – пожалуй, наиболее характерны для обеих школ. Когда мы рассматриваем их различия, то обнаруживаем, что стоики в меньшей степени, чем их соперники, противостояли общему характеру философской традиции и течениям общественного мнения. На самом деле между тремя школами – Платона, Аристотеля и Зенона, с одной стороны, и эпикурейством – с другой, существовал значительный интервал. Три первые отличались большей схоластической и философской культурой и были более подходящими инструментами для обучения молодых учеников. Четвертая школа обращалась к более зрелым, но менее образованным личностям.

Стоики в целом поддерживали интересы существующего религиозного и социального порядка. Они считали, что человек должен, за исключением особых обстоятельств, принимать активное участие в общественной жизни и основывать семью в содружестве. Спасительная оговорка, разумеется, допускает очень широкое толкование. Большинство представителей этой школы также пытались дать рационализированное объяснение народной мифологии и таким образом оправдать религиозное вероучение своей страны.4 В этих вопросах они приспосабливались к обстоятельствам; но совершенный стоик, или, как его еще называли, киник, идеальный святой стоических писателей, отвергал эти модификации и всю свою жизнь отдавал проповеди и практической реализации праведности. Другие особенности стоиков заключались в концепции долга и обязанности, которая, по крайней мере у римских стоиков, занимала видное место среди их второстепенных моральных принципов; в доктрине зависимости человека от общего порядка вселенной, – доктрине, которая имела тенденцию прививать фаталистический квиетизм, если бы ей не противодействовало энергичное самосознание, поощряемое стоической доктриной с другой стороны, -в абсолютном различии между мудрыми и глупыми как двумя диаметрально противоположными категориями людей, – и, прежде всего, в обращении всех тренировок и идеалов стоика к действию, выполнению функций, исполнению обязанностей в той жизненной ситуации, в которую его поставило провидение.

Эпикурейцы стояли в стороне от практики в гораздо большей степени, чем стоики. Целью их системы была жизнь, а не бизнес: целью их мудрости было наслаждение жизнью.

Они не исповедовали, подобно стоикам, что их мудрец способен хорошо выполнять любое из бесчисленных жизненных призваний, которые он мог бы выбрать. Они утверждали, что он будет жить как бог среди людей и победит смертность, наслаждаясь в каждое мгновение бессмертным блаженством. В то время как стоик представлял человека творением и подданным божества, эпикуреец учил его, что он сам себе хозяин. "Если стоики рационализировали мифологию своей страны в грубую и фрагментарную попытку теологии, то эпикурейцы отвергали все легенды о богах и отказывали божеству в какой-либо роли в регулировании дел людей. Оба были согласны в том, что этика основывается на естественной, а не на политической основе. Но они различались в применении термина "природа". Для стоика оно означало инстинкт самосохранения – поддержание нашего бытия во всей его полноте, – действие в соответствии с нашим долгом. Для эпикурейца это означало полное владение собой, наслаждение всем, что позволяют условия человеческой жизни.

Таковы были основные школы античной философии. Но были и другие школы, или, по крайней мере, другие названия философских взглядов, бытовавших в ранние времена Римской империи. Одной из них, и самой долгоживущей, было пифагорейство. Как и эпикурейство, оно носило полурелигиозный характер; оно цеплялось за имя своего основателя и поддерживало долгую традицию. Но оно сильно отличалось от последнего поэтическим и фантастическим характером своего учения, склонностью к суевериям. Примерно в первом веке после Рождества Христова к ней вернулась слава благодаря предполагаемым чудесам и сверхчеловеческой мудрости Аполлония Тианского, и с тех пор она продолжала оказывать большое, хотя и не очень благотворное влияние на прогресс античной философии и религии. Наконец, было несколько скептиков, этих кочевников философского мира,5 которые презирают всякую упорную культуру почвы и витают вокруг сонма догматических мыслителей, стремясь перебить их эскадроны маневрами минутной и придирчивой критики.

Во всех случаях следует помнить, что для древних философия не была пустяковым, чисто интеллектуальным занятием. «Философия, – говорит Сенека, 6– это не теория для всеобщего признания и не стремление к показу. Она не в словах, а в делах. Ее призвание не в том, чтобы помогать нам приятно проводить время или избавлять нас от тоски: она формирует и формирует ум, устанавливает порядок в жизни, направляет наши действия, указывает, что следует делать и что не следует делать; она стоит у штурвала и направляет курс, когда мореплаватель озадачен опасностями, подстерегающими его по обе стороны. Без нее никто не может жить спокойно, никто не может быть в безопасности: каждый час происходит бесчисленное множество вещей, требующих совета, а совет можно найти только в философии. Кто-то скажет: „Какая мне польза от философии, если фатализм верен? Что толку от философии, если Бог управляет миром? Что толку, если во главе всего стоит случай? Ведь то, что предначертано, не может быть изменено, а против неопределенности невозможно подготовиться. Либо Бог предугадал мой замысел и решил, что мне делать, либо случайность не оставляет моему плану места“. Независимо от того, верно ли каждое из этих положений или все они вместе, философия – наш долг: независимо от того, подчиняет ли нас судьба неумолимому закону, или Бог является судьей вселенной и устанавливает ее порядок, или случай беспорядочно управляет и запутывает дела человека, философия должна быть нашей защитой. Она побудит нас с готовностью повиноваться Богу и безропотно подчиняться судьбе; она научит следовать за Богом и мириться со случайностью».

Глава II Эпикур и его эпоха.

Основатели сект стоиков и эпикурейцев были современниками. Зенон, основатель стоицизма, был уроженцем города Цитиум на Кипре и родился около 359 года до н. э. Он умер в 267 году в зрелом возрасте девяноста двух лет. Эпикур родился в 341 году до н. э., через семь лет после смерти Платона и почти за двадцать лет до смерти Аристотеля. Он умер в 270 году до нашей эры в возрасте семидесяти одного года. Более тридцати лет Зенон и Эпикур были согражданами Афин, в период их мужества и старости. И все же их пути никогда не пересекались, они двигались по разным орбитам. Основатель стоической школы был публичным и популярным человеком. Македонский царь смотрел на него как на господина и совесть, а афинский народ не только подтвердил свою веру в него, передав ключи от своего города в его ветеранские руки, но и публично воздал ему почести в виде золотой короны и национального погребения, принимая во внимание характер его жизни и учения. Совсем иначе сложилась судьба Эпикура. Он и его друзья жили в тихом, неприметном уединении. О них почти не слышала масса их современников. Короли и простолюдины принадлежали к другому порядку вещей, далекому от их интересов и симпатий.

По прохладной, уединенной долине жизни они шли бесшумным шагом.

Эпикур был сыном Неоклеса и Хтерестраты. Имя его отца, совпадающее с именем отца великого государственного деятеля Фемистокла, навело на мысль о двустишии поэта Менандра, где он противопоставляет сына Неоклеса, освободившего свою страну от рабства, тому, кто освободил ее от глупости. Точное место, где родился Эпикур, невозможно определить с полной уверенностью. Он был афинянином и принадлежал, в частности, к маленькой деревне или демосу Гаргеттос, расположенному примерно в семи милях к северо-востоку от Афин. Но наиболее вероятно, что впервые он увидел свет на острове Самос. В 365 году, за двадцать четыре года до рождения Эпикура, афинский полководец Тимофей напал на Самос, который в то время был враждебен Афинам и действовал в интересах персов. После завоевания острова несколько туземцев, принадлежавших к враждебной партии, были изгнаны полководцем, а их земли были распределены между афинскими колонистами7, которые, судя по всему, постепенно ущемляли своих соседей, пока не осталось почти никого из первоначальных землевладельцев. Среди афинян, стремившихся улучшить свое положение на Самосе, были родители Эпикура.

Афины утратили торговое и морское господство в Леванте, за которое боролись столетие назад во время Пелопоннесской войны и еще недавно, в 378 году. К середине четвертого века, до 355 года, она была вынуждена отказаться от своих притязаний на владение морями. Остров Родос на юго-востоке и город Византий на северо-востоке Эгейского моря стали главными центрами коммерческой деятельности.

В государственных и частных финансах Афин царило большое уныние, и возможность найти спасение в колонии была слишком заманчивой, чтобы перед ней устоять. Неокл, отец Эпикура, был одним из двух тысяч афинян, которые надеялись найти участок земли на острове Самос – красивом и плодородном регионе длиной около тридцати миль и средней шириной восемь миль. По профессии Неокл, как говорят, был школьным учителем: во всяком случае, он содержал начальную школу, – дело, которое тогда, как и сейчас, кажется, было одной из последних смен безденежья в новом поселении. Семья, очевидно, находилась не в блестящем положении. Согласно сплетням более позднего времени, юный Эпикур был помощником своего отца в школе и помогал готовить чернила для учеников. Но если отцу приписывалась функция учителя начальных классов, то еще менее достойным внимания было призвание, которое молва приписывала матери Эпикура. Она была служительницей чуждых суеверий, служительницей церкви или часовни, не разрешенной государственными или национальными установлениями. Рассматриваемая наполовину как ведьма или колдунья, а наполовину как дьяконица в сомнительном монастыре низких и, вероятно, суеверных верующих, она, несомненно, была едва ли достойной родительницей в глазах мира. И на этих обрядах Эпикур тоже присутствовал в детстве, помогая матери.8

Вполне вероятно, что эти истории, напоминающие студентам классических университетов картину юности афинского оратора, нарисованную соперником-современником, стремившимся подорвать его славу, являются полной выдумкой. С другой стороны, друзья Эпикура делали акцент на его происхождении от Филаидра, семьи, из которой происходил и Перикл. В обоих утверждениях, возможно, есть доля правды. Если остановиться на правильном месте в генеалогии, то всегда можно получить достоверную родословную. С другой стороны, не исключено, что уже в детстве Эпикур был поставлен в антагонизм с господствующей аристократией своего времени, причем не только в своих религиозных ассоциациях, но и в социальных условиях. Мы знаем достаточно о греческой истории этого периода, чтобы понимать, что у национальных богов были грозные соперники в лице ряда иностранных божеств, в основном восточного происхождения. О существовании религиозных обществ в афинском порту, на Родосе и в других торговых центрах нам говорят монументальные камни, сохранившие записи об их устройстве, обязанностях их членов и разрозненных событиях их истории.9

Очень вероятно, что это были притоны суеверий; но это были также гильдии и религиозные братства, имевшие не только церковный, но и бытовой и социальный характер, и с их помощью чужаки, изгнанники и бедняки находили компенсацию за свою исключенность из городских церемоний и праздников в этих маленьких часовнях и более ограниченных общинах, где у них было свое храмовое поклонение и своя литургия. Эпикур с самого своего рождения находился вне пределов, в которых национальная идиосинкразия и политическая гордость ограничивали религиозные и моральные нормы.

На восемнадцатом году жизни он отправился в Афины, чтобы занять свое место среди соотечественников. В этот период жизни каждый молодой афинянин представал перед членами своего демоса или прихода, и после экзамена, который в прежние времена предназначался для проверки квалификации кандидата, чтобы он мог сохранить свой пост в национальной армии, но теперь, вероятно, был не более чем формой, его «утверждали» в качестве претендента на гражданство. По этому случаю он приносил так называемую клятву эфеби быть верным службе и интересам своей родины.10

Когда Эпикур таким образом был зачислен в члены афинского государства и церкви – подтвержден, так сказать, как гражданин, – одним из его товарищей по обряду посвящения и почти товарищем по колледжу был великий поэт Новой комедии Менандр. В более поздние времена период послушничества между восемнадцатым и двадцатым годами был временем, когда молодой эфеб пользовался привилегиями и подчинялся ограничениям своего рода студенческой и коллежской жизни. Но, вероятно, в то время еще не было принято придавать периоду становления мужественности такую преимущественно интеллектуальную подготовку, какая появилась в первые века нашей эры.11 И, во всяком случае, времена были недобрые. В 323 году до н. э., когда в Грецию пришла весть о смерти Александра Македонского, афиняне в том же беспокойном духе, который часто приводил их к славе, взялись за оружие, чтобы восстановить свою независимость и освободить Грецию от македонского владычества. Войска, которые Александр распустил по завершении завоевания Персии, собрались в большом количестве в Таенаруме, на юге Пелопоннеса; а деньги, которые Гарпал, беглый наместник Александра, привез в Афины, позволили афинянам легко собрать из этих воинов, с нетерпением ожидавших работы, силу, достаточную на данный момент, чтобы парализовать Антипатра, который держал Македонию в интересах «царей», сыновей Александра Великого. Но вскоре Антипатр, которого бурный всплеск войны запер в городе Ламия на юге Фессалии, смог возобновить наступление с подкреплением, и в 322 году до н. э. морские высоты Мунихия и Пирей, портовые крепости Афин, были гарнизонированы македонскими войсками.

Но и это было еще не все. Регент империи и управляющий молодыми принцами, действуя по совету Антипатра, решил сломить мятежный дух афинской демократии.

Гражданское право было ограничено теми, кто имел имущество на сумму не менее двух тысяч драхм, а бедным афинянам, лишенным гражданских прав, открыто предлагалось искать счастья в городах, недавно основанных македонскими царями на побережье Фракии. По всей видимости, более половины граждан были изгнаны. Афины, восстановившие лишь общинную или муниципальную независимость, остались под властью собственников и аристократов, которые любили мир и поэтому были вполне довольны верховенством Македонии. Но Пердикка, управляющий молодыми князьями, и Антипатр пошли дальше. Они вернули Самос из владения Афин его старым владельцам, которые были изгнаны с родного острова более сорока лет назад, а афинские поселенцы были вынуждены покинуть узурпированные ими земли и искать убежища на других берегах.12

Неокл и его семья – у Эпикура было по меньшей мере три брата – отправились с Самоса на соседнее побережье Малой Азии. Дреи, по-видимому, столкнулись с некоторыми трудностями при выборе места жительства. Колофон и Теос – два места, упоминаемые как их обитель:13 первое, как говорят, было местом, где Эпикур нашел своего отца по возвращении из Афин.

Колофон незадолго до этого был домом известного лирического поэта Гермесианакса, который дал трем книгам своих од имя Леонтиона, своей возлюбленной: имя, которое впоследствии будет повторяться в истории Эпикура. Была ли дама Гермесианакса также дамой Эпикура – один из тех вопросов, которые, по-видимому, не имеют ответа, и, вероятно, по этой причине возбуждают любопытство праздного воображения и дают достаточную почву для серьезных изысканий филологов. Мы также не знаем, как долго Эпикур оставался в Колофоне или на Теосе. Во всяком случае, мы знаем, что примерно на тридцатом году жизни он временно поселился в Митилене, на острове Лесбос. Именно в Митилене он впервые заявил о себе как о признанном философе.

О его ученичестве в философии у нас есть лишь скудные сведения. Друзья рассказывали, что будущий философ выдал себя еще в школьные годы. Читая вместе с наставником «Теогонию» Гесиода, он споткнулся на строчке, где говорилось о происхождении всего сущего из хаоса. «Но что, – спросил юный Эпикур, – было источником хаоса?» Учитель, не исповедовавший ничего, кроме грамматики, естественно, отказался разрешить эту трудность и посоветовал Эпикуру, как говорят, обратиться к профессорам философии.14 Его главными учителями в этой области, как говорят, были Наусифан, демократ, из Теоса, и Памфил, платоник из Самоса.15

О Наусифане, к счастью, у нас есть небольшие сведения. Похоже, что он преподавал в Теосе, местечке, которое после краха ионического восстания (около 494 г. до н. э.) вступило в очень близкие отношения с Абдерами, родным городом философа Демокрита, основателя Атомической школы. Но Наусифан, хотя и назывался демократизатором, имел своим непосредственным учителем человека, довольно сильно отличавшегося от Демокрита.16 Это был Пирр из Элиды, известный скептик древности. Но называть его скептиком в современном понимании этого термина несколько неверно. Он был свидетелем революции в греческой философии от Платона и Аристотеля до их последователей; он сопровождал армию Александра Македонского в Индию и узнал о ложности многого в догматической философии и неопределенности многого, что кажется фиксированным в морали. Урок, преподанный Пирром, в интеллектуальном плане заключался в отстранении от суждений; в моральном – в невозмутимости. «Тот, кто желает достичь истинного счастья, должен, – говорил Пирр, – найти ответ на три следующих вопроса.17

Какова конституция вещей? Каким должно быть наше отношение к ним? И, наконец, каковы будут последствия для тех, кто примет это правильное отношение? «На первый вопрос мы не можем ответить, а потому во втором случае мы должны просто оставить свое суждение и отказаться от абсолютной фиксации чего-либо. Мы можем лишь сказать: «Возможно» и «Похоже на то». Таким образом, мы достигаем спокойствия ума. Такой скептицизм, если он и сдерживает любопытные вопросы, не мешает нашей практической жизни: мы можем продолжать действовать, хотя и действуем только в соответствии с вероятностями.

Сам Пирр ничего не писал, и те, кому было интересно узнать что-то о доктринах того, чья слава была широко распространена, должны были искать информацию у его учеников. Такими были Тимон и Наусифан, и последний впоследствии рассказывал, как Эпикур снова и снова расспрашивал его о привычках и догматах великого скептика.18 Но Эпикур вряд ли мог быть учеником Наусифана в обычном смысле слова; он должен был быть гораздо старше своего предполагаемого учителя. Однако, судя по всему, Наусифан утверждал его в качестве ученика, что очень раздражало Эпикура, который признает, что иногда заходил в аудиторию «Моллюска», как он его называет, и заставал его излагающим свои доктрины нескольким библейским парням. Из всего, что можно узнать об Эпикуре, ясно, что он не мог быть чьим-то учеником. Он утверждает, что был самоучкой; и это в самом большом смысле правда. Было бы нелепо утверждать, что современная философия не оказала на него влияния; но его знакомство с ней, очевидно, ограничивалось основными доктринами, в которых она получила всеобщее признание. Где он действительно читал, так это в ныне исчезнувших трудах философов, предшествовавших Платону и Аристотелю; последних же он, в основном, просто игнорировал.

От Демокрита он прямо или косвенно получил свои физические теории; и один авторитетный авторитет сообщает нам, что его любимыми философами были два этих досократовских спекулянта, Анаксагор и Архелай, так называемый учитель Сократа.19 Чем он восхищался в них, мы можем только догадываться: вероятно, физическим и механическим объяснением вселенной и человека, которым Анаксагор, кажется, изобиловал. В Митилене вокруг него собрались ученики, а в Лампсаке, паромном городке на Дарданеллах напротив современного города Галлиполи (город Каллиаса), где он провел еще год или два, он постепенно стал признанным главой философской школы. По словам одного древнего писателя, он стал смотреть на Лампсак почти как на свою страну.20

Лучшие из его жителей стали его друзьями: особенно Идоменей, Леонтей с женой Фемистой, Полирен и Метродор; завязавшаяся дружба сохранилась на всю жизнь. В последующие дни он поддерживал с ними переписку, как и с философами в Митилене, и дважды или трижды пересекал море, чтобы посетить места, где ученики впервые поверили в него. Если Афины были Меккой этого пророка, то Лампсак – его Мединой.

В 307 году н. э. Эпикур поселился в Афинах. С тех пор как он покинул Афины в 322 году, их судьба не была блестящей, но она дарила спокойствие. В год после смерти Антипатра, в 319 году, он на некоторое время оказался втянут в водоворот македонской политики. Соблазненные обещаниями Полисперхона, который надеялся привлечь на свою сторону демократические страсти греческих городов, Афины бросились из одной политической крайности в другую. Бурная реакция не обошлась без кровопролития. Старый Фокион и его консервативные соратники по македонским интересам стали жертвой фанатичных и патриотичных республиканцев, усомнившихся в честности его осторожной политики. Он и его друзья были казнены как предатели. Но надежды на возобновление афинского суверенитета в Греции, которые в то время питались, вскоре не оправдались. В 318 году Афины оказались во власти Кассандра, и этот принц, который вскоре после этого стал неоспоримым хозяином Македонии, убив всех родственников Александра, продолжал удерживать город в своих руках с помощью македонского гарнизона в портах. С 318 по 307 год практическим правителем Афин при македонском царе был Деметрий из Фалерума. При нем город достиг значительного материального процветания: торговля процветала, а триста шестьдесят статуй, которые, как сообщается, были воздвигнуты по всей Аттике в честь самого Деметрия, доказывают, что искусство не было обделено вниманием. Деметрий был одновременно ученым и светским человеком.21

Говорят, что в ранней жизни он проявлял простоту отшельника, питаясь островным сыром и маринованными оливками. Но процветание, очевидно, изменило его: он стал красавцем, посвящая искусство и время разработке своей внешности, и не стеснялся давать волю своим чувственным наклонностям. При таком режиме общественная мораль и дух неизбежно деградировали. Модным философом того времени был ученик Аристотеля Теофраст, друг Кассандра и Птолемея. Две тысячи учеников, как говорят, стекались послушать его лекции.22

Еще более сильным было притяжение Стильпона из Мегары, когда он посетил Афины: рабочие выбегали из своих мастерских, чтобы посмотреть на него.

Однако, несмотря на все эти недостатки, Афины могли показаться некоторым более желанным местом жительства, чем большинство греческих городов. Его старая слава все еще вызывала периодическое почтение со стороны властителей Азии и Египта. В большинстве других общин Греции революция была постоянной. Каждая партия, завоевывая господство, в свою очередь расправлялась с видными представителями оппозиции. Тираны по имени или на самом деле; иностранные авантюристы в поисках власти или удовольствий; наемные войска без национальных связей и без уважения к закону, морали или религии; изгнанники, пропитанные многолетней ненавистью: эти и подобные им горючие материалы по всей Греции делали жизнь мирного обывателя невозможной. В условиях отсутствия безопасности жизни и имущества нищета и беззаконие распространялись быстрыми темпами, а молодежь нередко вырастала равнодушной к своей стране, скептически относилась к религии, стремилась к наслаждениям и приправляла чувственность литературной и философской культурой. Такой, в своих худших проявлениях, была Греция в начале III века до н. э. Один только факт может рассказать о бедствиях того времени. В 308 году один киринейский авантюрист объявил о своем намерении повести орду через пустыни против Карфагена, который в то время зашатался под ударами другого авантюриста с большими способностями и еще большей беспринципностью, Агафокла, деспота Сиракуз. К этому предприятию присоединилось множество афинян и других греков. Ибо, говорит историк, непрекращающиеся войны и соперничество князей привели всю Грецию в упадок и сделали ее немощной, так что люди не просто смотрели на ожидаемую удачу, но были воодушевлены перспективой освобождения от нынешних бедствий.23

Приезд Эпикура в Афины в 307 году был почти одновременным с изменением положения Афин, благодаря которому город был более открыто вовлечен в войны между преемниками Александра. Каждый из них надеялся привлечь Афины на свою сторону. Материальная поддержка, которую она могла оказать, была, конечно, невелика, но интеллектуальный престиж ее имени был опорой для ее друзей. До сих пор Македония держала ее под опекой Деметрия Фалерумского. В 307 году он был вынужден оставить город и бежать в Египет перед нападением другого Деметрия, Бесигера (Полиоркета), сына Антигона. Антигон стал одним из самых могущественных полководцев, которые после смерти Александра постепенно осмелились, как на словах, так и на деле, разделить его империю между собой. Из своей резиденции во Фригии он вел непрерывную и в целом успешную систему посягательств на своих соседей: Птолемея в Египте, Селевка в Вавилоне и Лисимаха во Фракии. Его сын, Деметрий, – один из самых примечательных персонажей эпохи Эпикура. В нем сочетались интеллектуальная изобретательность грека и деспотичная чувственность восточного султана. Похоже, что он был одержим подлинным энтузиазмом по отношению к Афинам.

Афины, которым молодой Деметрий вернул номинальную свободу, впали в опьянение лестью. Деметрий и его отец были провозглашены царями, им поклонялись как «богам и спасителям» государства; ежегодно назначался жрец для служения их божествам; их изображения были вытканы на большой завесе Парфенона среди изображений других богов; были образованы два новых племени, названные в честь царей-освободителей; один из месяцев (Мунихион) был переименован в Деметрион, а последний день месяца назывался Деметриас.24

Но, пожалуй, лучшим свидетельством поклонения и празднеств, которые посещали Деметрия в Афинах, является ода или гимн, исполненный по одному случаю в его честь. «Ибо другие боги, – говорится в ней, – или далеко, или не имеют ушей, чтобы слышать, или вообще не существуют, или не имеют о нас ни ума, ни заботы, но тебя мы видим перед собой, не бога из дерева или камня, но настоящего бога и истинного.25 Этот взрыв преданности своему спасителю, хотя и показывает деградацию религиозного чувства и упадок национальной веры, и является горьким обвинением против правления Македонского, доказывает также, насколько полностью упал старый дух Афин и насколько безнадежным было их политическое возрождение.

Но облегчение от македонской оккупации было недолгим. Деметрий был отозван другими делами политики своего отца, и Афинам пришлось без посторонней помощи вступить в борьбу с македонским царем. Вероятно, именно в это время произошел любопытный случай в истории философского учения. Пришедшая к власти демократия с подозрением смотрела на философов, которые в большинстве своем придерживались консервативных взглядов и, по крайней мере, перипатетики, были приверженцами македонского правления. Поэтому был принят закон, запрещавший под страхом смерти открывать философские школы без согласия верховного совета и народа. Теофраст и, вероятно, другие философы, не желая подчиняться приказу, покинули город: но Афины были слишком зависимы от своих школ, или же македонская партия вскоре подняла голову; во всяком случае, закон был отменен в следующем году, и обиженные философы вернулись в свои школы.26

В Афинах Эпикур приобрел дом и сад. Первый, по крайней мере, находился в квартале города, известном как Аксиелит, – возвышенном юго-западном районе между Акрополем и Пиреем. Этот сад был штаб-квартирой друзей Эпикура, когда они посещали Афины, и стал очагом и домом школы, которая собралась вокруг него. Если верить одному рассказу об этом, полученному от автора27, который слишком полагался на компиляции из книг, можно представить, что Эпикур и его компания поселились в городском доме с садом вокруг него, внося в древнюю жизнь сладкий запах страны и предвосхищая наступление времени, когда города перестанут быть крепостями, а расцветут пестрыми сценами крыш, усыпанных листьями.

То, что такой обычай появился по мере того, как мир Римской империи охватывал все большую территорию, хорошо известно; и если Эпикур окружал свой дом садом, то он делал то, что, по-видимому, было принято до его времени. Однако нет уверенности в том, что дом и сад примыкали друг к другу: напротив, как мы увидим, скорее всего, наоборот. Нам говорят, что сад стоил восемьдесят мим, то есть около 320 евро; но эта информация едва ли позволяет нам определить размер владения.

В течение примерно тридцати шести лет Афины были домом Эпикура. За это время он ни разу не участвовал в общественной жизни, не добивался тех муниципальных должностей, которые были открыты для честолюбцев. Спокойная, без лишнего шума жизнь, посвященная изучению природы мира и морали, оживляемая общением с единомышленниками и перепиской с теми, кто в других местах стремился к тем же целям, – такова была жизнь Эпикура. Стоя в стороне от дел содружества, он шел вразрез с учением некоторых ранних философов, хотя, возможно, и не с практикой Платона или Аристотеля. Однако следует учитывать изменившуюся ситуацию. Афины его времени уже не были суверенным государством, властвующим над островами Архипелага, и не были простым муниципалитетом, которым они стали впоследствии под властью Римской империи. Общественная жизнь в таких двусмысленных обстоятельствах была нереальной и обманчивой. Настоящие источники политической силы находились в дипломатических интригах королевских дворов. Поэтому Эпикур, как и Сократ до него, предпочитал держаться в стороне от головокружительного водоворота политики и посвятил все свои усилия тому, чтобы придать более простой и естественный тон целям и устремлениям индивидуальной жизни. Вряд ли нужны какие-либо аргументы, чтобы показать, что в такое время он выбрал лучшую партию. В это нестабильное время действовать благотворно через посредство политики мог только король или властитель, обладающий редким желанием облагодетельствовать и очеловечить свой народ. Но люди, лишенные власти, все равно могли показать, как мало из всего, что выносят человеческие сердца, та часть, которую законы или короли могут вызвать или вылечить.

В религиозных вопросах Эпикур не был отступником от национальной веры. Он поклонялся богам своей общины и своей эпохи, участвовал в отправлении религиозных обрядов и праздничных церемониях. Кроме того, он организовал службы в память о некоторых из своих любимых умерших. Ни от мертвых, ни от богов он не ждал никакой награды. Но и к тем, и к другим он испытывал переполненное сердце, с радостью проявляя в действиях свое чувство общности и родства с величественными и далекими богами и близкими и дорогими усопшими. Современник Цицерона Филодем с гордостью рассказывает, что Эпикур никогда не подвергался нападкам комических поэтов, не был изгнан или предан смерти как атеист и неверный28 Филодем, несомненно, думал о Сократе, но он вряд ли понимал, насколько разными были Афины в эти два периода и как велик был контраст между Сократом, свободно дискутировавшим на улицах и площадях со всеми желающими на любые темы, и Эпикуром, спокойно беседовавшим со своими друзьями в саду.

Так безмятежно прошли эти тридцать шесть лет в Афинах. Положение Эпикура было совсем не похоже на положение его современников в философии. Некоторые из них, такие как стоик Зенон, главы перипатетической школы Теофраст, Стратон, Лик и Деметрий, находились в дружеских и дружеских отношениях с князьями и великими людьми того времени. Не было редкостью или удивительным событием, когда философы выступали в качестве послов родного государства в его сделках с иностранными державами.

Так, Менедему из Эретрии его сограждане доверили полномочное управление своим городом; его отправляли в посольства к иностранным царям, таким как Лисимах, Птолемей и Деметрий; а молодой царь Македонии с гордостью записал себя в его ученики. Птолемей Филадельф из Египта был учеником Стратона из Лампсака. А Аркесилай, платоник, хотя и отклонил попытки устроить ему встречу с царем Македонии, был первым другом капитанов или губернаторов, державших гарнизон в Пирее, и хорошо относился к Эвмену, сыну Филетера.29

Другой класс философов завоевал расположение преемников Александра на менее равных условиях, чем те, на которые претендовали вожди платонизма и аристотелизма. Такие люди, как остроумный киринеянин Теодор и киник Кратес со своей женой-киничкой Гиппархией, стали приобретением при царском дворе благодаря своим способностям к речам и репутации своих острот. Их насмешки над ортодоксальными верованиями и неприкрытое пренебрежение общепринятыми нормами, возможно, усиливали пикантность их компании. Так, когда Кратес спросил Стилпо, приносят ли богам удовлетворение поклонение и жертвоприношения верующих, тот лишь ответил, что этот вопрос следует задавать не на дороге, а когда они остаются наедине. Другой из этих насмешников, Бион из Бористена, приобрел немалую известность своим религиозным безразличием, хотя, когда его посещала болезнь, он искал облегчения в использовании амулетов и открещивался от всех заблуждений своего языка. Двор Лисимаха, принца Фракии, кажется, был излюбленным местом отдыха эмансипированных вольнодумцев, как мужчин, так и женщин. Там иногда встречались киник Гиппархий и киренаик и исповедующий атеизм Феодор. Теодорус был типичным представителем передовых мыслителей того времени. Он открыто презирал народное богословие, был чистым космополитом, а мораль считал одной из тех условностей, которые избранные духи общества могут рассматривать как прошлое и устаревшее для всех, кроме узколобых филистеров и буржуазии. Перед царями и народом он одинаково небрежно относился к своему языку. Афины были шокированы его открытой иррелигиозностью, а Митра, камергер царя Лисимаха, был вынужден призвать его к ответу за отсутствие уважения.30

Пока Афины оставались избранным домом Эпикура и его последователей, они пережили ряд превратностей. Деметрий Полиоркет, освободитель от македонского ига, был вынужден отозвать свою помощь, и как только он ушел, Кассандр, царь Македонии, возобновил свои попытки навязать Афинам свое господство. Но в час своей гибели афиняне громко взывали о помощи к своему бывшему спасителю, и в 303 году до н. э. Деметрий вновь появился на афинской территории и сумел оттеснить македонские войска к северу от Фермопильского прохода. Вследствие этого облегчения афиняне были безрассудно счастливы, а их благодарность нашла выход в постыдном раболепии. Парфенон, храм богини-девы, был частично предоставлен принцу в качестве жилья, и там в течение короткого времени он поддерживал череду императорских пиршеств со своими любовницами и артистами своего двора. Но за этими часами опьянения вскоре последовало ужасное пробуждение. В 301 году до н. э. Деметрий и его отец погибли под совместным натиском других «царей», как стали называть себя преемники Александра. После битвы при Ипсе, в которой погиб Антигон, Лисимах стал хозяином по обе стороны Марморского моря, и Деметрий обнаружил, что афиняне не готовы предоставить ему убежище или помощь в его несчастьях. Афины, со свойственным эпохе эгоизмом, объявили себя нейтральными и занялись устройством своих собственных дел. Но в действительности это было уже невозможно. Там, где цели тех, кто мечтал сохранить для Афин независимое существование и политику, сталкивались с интересами приверженцев македонской власти и тех, кто поддерживал планы других князей, раздор был неизбежен; и около 297 года до н. э. Афины попали в руки популярного вождя по имени Лахарес. Этот человек описывается древним писателем как самый дикий из всех известных тиранов по отношению к людям и самый беспринципный по отношению к богу.31

После смерти Кассандра Деметрий Полиоркет снова решил попытаться закрепиться в Афинах. Он захватил город на море и на суше и лишил жителей всего провианта. Вследствие этого в городе начался страшный голод; предметы первой необходимости стали выходить из строя. Бушель соли продавался за двадцать шиллингов, а за кулек пшеницы люди готовы были заплатить более десяти фунтов. В одном доме отец и сын сидели в угрюмом отчаянии: вдруг с крыши упала дохлая мышь, и оба несчастных существа вскочили и стали драться за крошечную добычу. Эпикуру и его спутникам удалось прокормиться бобами, которые в равном количестве выдавались каждому члену семьи.32 Даже тиран пострадал от всеобщего бедствия. В конце концов он бежал, не разграбив, как говорят, храм, и город перешел во власть Деметрия. Трепещущие горожане ожидали мести за то, что несколько лет назад они отступились от него; но Деметрий, который всегда был нежен к Афинам, решил не обращать внимания на их неискренность и обезопасить себя от повторения этого, укрепив и гарнизонировав Музейную скалу в городе, а также морские крепости Пирей и Мунихию (295 г. до н. э.).

Следующие семь лет, в течение которых, в результате странных превратностей, столь обычных для того времени, Деметрий занимал трон Македонии, Афины оставались спокойными под македонскими гарнизонами у своих ворот. Но в 288 году до н. э., когда Деметрий был вынужден оставить свое македонское царство, старая афинская любовь к независимости возродилась, и молодые и старые, под предводительством Олимпиодора, подняли восстание и разбили македонский гарнизон, когда он напал на них, и захватили крепость на Музейном холме, хотя гарнизоны в фортах еще оставались. Освобожденные с помощью Пирра Эпирского Афины продемонстрировали свои изменившиеся обстоятельства, установив почетные декреты как дань уважения великим ораторам, которые за поколение до этого призывали государство противостоять власти Македонии. Но дух древней независимости ушел. Именно иностранным царям Афины были обязаны как своей номинальной независимостью, так и самим существованием. Князья Крыма часто одаривали ее пшеницей. Об иностранном покровительстве свидетельствуют почетные указы царям Босфора и Псеонии, Лисимаху Фракийскому, Пирру Эпирскому и Птолемею Филадельфу Египетскому.

В последние годы жизни Эпикура Афины жили в мире с македонскими гарнизонами у своих ворот: в Пирее, в Мунихии и в Саламине. В Македонии Антигон Гонатас, сын Деметрия, в 279 году уступил царство своему отцу и поддерживал дружеские отношения с Зеноном и некоторыми другими философами. С Эпикуром, который жил вне сферы политики, и с Аркесилаем, который изгнал политику из Академии, он не имел никаких дел. Греция под властью Македонии, как и Иудея под властью римлян, была не совсем тем местом, где царь и философ могли встретиться на честных условиях.

Эпикур с младенчества отличался довольно слабым здоровьем. Говорят, что в детстве он был настолько слаб, что его приходилось поднимать со стула, и так плохо видел, что не мог смотреть ни на солнце, ни на огонь. Его кожа была настолько нежной, что любая одежда, кроме простой туники, была невыносима. Такой рассказ приводит один из лексикографов византийского периода:33 а болезни Эпикура рассматриваются как предвосхищение небесного суда над ним за его предполагаемые нечестивые поступки. Любопытно, что биограф Джереми Бентама рассказывает, что в возрасте семи лет Бентам был настолько слаб, что не мог стоять на цыпочках, и говорил о себе как о самом слабом из слабых мальчиков: 34но самый большой фанатик вряд ли пошел бы так далеко, чтобы предположить, что взгляды Бентама вполне заслуживали такой организации, как его порция. Высказывалось также предположение, что нездоровье Эпикура было вызвано его разгульной и роскошной жизнью. Один из его учеников, по-видимому, написал опровержение этих обвинений.

В 270 году до н. э. Эпикур умер в Афинах. За две недели до смерти он сильно страдал от непроходимости камней в мочевом пузыре.35 Но до последнего момента его интеллект был не ослаблен: и в беседах, и в письмах он предавался воспоминаниям о философском содружестве.

Когда каждый по очереди был проводником каждого, А фантазия ловила свет от фантазии, А мысль выпрыгивала, чтобы сочетаться с мыслью, Пока мысль не могла сочетаться с речью.

Его последней интеллектуальной заботой были его доктрины – он просил своих друзей помнить, чему он учил. Его последней личной заботой была забота о детях ученика, который умер раньше него и о котором он просил своих благосклонных друзей продолжать оказывать ему внимание и поддержку, которые они оказывали ему до сих пор.

Глава III. Эпикурейское братство

Когда странник, – говорит Сенека, – приходит в сад, на котором начертаны слова: «Друг, здесь тебе будет хорошо жить: здесь удовольствие – высшее благо», он найдет хозяина этого сада добрым, гостеприимным человеком, который поставит перед ним блюдо с ячменной кашей и воду в изобилии и скажет: «Разве тебя не хорошо развлекают? Эти сады отнюдь не утоляют голод, напротив, они не вызывают жажду самими напитками, которые они предлагают, а успокаивают ее средством, которое естественно и ничего не стоит. В таких удовольствиях я и состарился». 36«Гаргетянин Эпикур, – говорит другой автор,37 – громко воскликнул и сказал: «Кому мало, тому ничего не достаточно. Дайте мне ячменную лепешку и воду, и я готов соперничать в счастье даже с Зевсом».

В этих словах мы видим картину сада Эпикура. На первый взгляд он представляет собой идею общества аскетов, а не сладострастников, и реформаторов диетологии, то есть философов. «Мы должны, – говорит Эпикур, – быть начеку против блюд, которые, хотя мы и желаем их заранее, не оставляют чувства благодарности после того, как мы ими насладились».38 Вместо пиршества и изысканных блюд, которые мы, вероятно, должны ассоциировать с именем эпикурейца, мы видим трапезу из простого хлеба и воды, к которой иногда добавляется полпинты легкого вина. «Пришли мне, – пишет Эпикур в одном из своих писем, – пришли мне немного кифносского сыра, чтобы, когда я захочу, я мог питаться роскошно. 39Жизнь эпикурейского кружка пыталась привить простую жизнь, но не как обязанность, а как удовольствие. Возможно, если верить рассказам о нездоровье Эпикура и его друзей, в этом поведении было что-то от диетического эксперимента. Общество не было, действительно, в принципе вегетарианским; напротив, они оправдывали использование животной плоти в пищу, во многом на том же метафизическом основании, которое впоследствии использовал Спиноза, то есть на огромном родовом различии, которое, по их мнению, отделяет человека от животного. Но на практике их рацион, как и у многих других философов, был в основном вегетарианским. Их умеренные привычки, похоже, привлекли к ним шутки поэтов-комиков. «Ваше водопитие, – говорит персонаж одной из их пьес,40 делает вас бесполезным для государства, в то время как своими возлияниями я увеличиваю доход». Филемон вкладывает в уста одного из своих персонажей следующие слова: «Этот парень привносит новую философию: он проповедует голод, и ученики следуют за ним.

Они получают лишь одну булочку, сушеный инжир, чтобы полакомиться ею, и воду, чтобы смыть ее».41 Так и Ювенал, когда рисует свой набросок реальных потребностей человеческой природы, он отождествляет то, что требуется для избавления от холода, жажды и голода, с удобствами, которые Эпикур в своем маленьком саду считал достаточными.42

Выдвижение этого аспекта эпикурейства на передний план кажется оправданным всей сутью системы. Для них жизнь человека была жизнью одновременно тела и души. Эпикур заявлял, что не в состоянии понять, что означает удовольствие, когда тело и его различные чувства полностью и безраздельно игнорируются. Распространенная доктрина многих древних философов о том, что чувства и инстинкты должны быть сдержаны, подавлены или проигнорированы, что апатия, или отсутствие чувств и ощущений, является идеальным совершенством мудреца, – это доктрина, против которой он всегда выступал. Оппонентам было легко сказать, что такой протест открывает дверь чувственности и намекнуть, что ее даже просили войти. Но легко понять, что суть Эпикура заключалась в том, что философия должна постоянно учитывать тот факт, что человечество воплощено в плоти и крови и что тело, если его игнорировать в теории, так или иначе сумеет отомстить за себя на практике. Он на собственном опыте убедился в истинности утверждения, что то, кем мы являемся, во многом зависит от того, что мы едим.

И слова ученика Метродора, которые так оскорбили нежный слух, когда он сказал, что «учение, которое следует природе, имеет своим главным объектом желудок,43 вероятно, не были столь отвратительны по своему смыслу, как предполагают некоторые критики. Хорошее пищеварение – основа счастливой жизни, а диспепсия – корень всех зол. Этот афоризм, как бы парадоксален и односторонен он ни был, не обязательно порочен. Платон уже отчасти признал истинность этого наблюдения; и можно простить акцент, сделанный на этой доктрине, если предположить, что ее автор был в некоторой степени валетудинаристом. Одна из тенденций нашего времени – делать акцент, возможно, преувеличенный, на личной заботе о здоровье и придавать огромное значение разумному питанию. Моральные доктрины Платона и Аристотеля были слишком требовательны к человечеству: они вознесли добродетель, как говорит Декарт, на большую высоту, но едва ли показали, как эту высоту можно преодолеть.44 Эпикур приходит и начинает с самого начала: его идеал – простая и естественная жизнь с простыми удовольствиями. Если мы вспомним, что согласно эпикурейской теории удовольствие определяется как полное устранение болезненного состояния и что, достигнув его, удовольствие никогда не может быть усилено, а только изменено любыми последующими дополнениями, мы сможем понять, как Эпикур предлагает своим друзьям довольствоваться простыми удовольствиями.

Дорогая еда лишь придает наслаждению характер разнообразия и многообразия, который она не может увеличить.

Кто был членами этого общества: гости, которые искали гостеприимства мудреца, друзья, которые постоянно оставались с ним? Братство не было фиксированной и неподвижной группой. Они свободно приходили и уходили, чтобы услышать и увидеть своего учителя. Первым из них в привязанности мастера был Метродор. Именно в Лампсаке Метродор, которому тогда, должно быть, было около двадцати лет, впервые соприкоснулся с Эпикуром. Похоже, это был случай любви с первого взгляда, и союз между ними стал настолько тесным, что они прижались друг к другу, как старший и младший братья, и Метродор никогда не отлучался из круга, за исключением шести месяцев, когда он навещал свой родной город. Эпикур не уставал восхвалять своего друга за доброту и неутомимость. Он женился на Леонтионе, другой ученице Сада, и умер в возрасте пятидесяти трех лет, за семь лет до Эпикура, оставив после себя сына и дочь на попечение оставшегося в живых. Его брат Тимократ некоторое время был одним из членов группы, но в конце концов стал отступником и противником. Его сестра Батис была замужем за Идоменеем, другим учеником, также родом из Лампсака и известным историком; упоминается также еще один брат. Четвертым учеником из того же места был Полиен, который, как говорят, до своего обращения был выдающимся математиком. Из Митилены прибыл преемник Эпикура на посту главы, Гермарх. Он был сыном бедных родителей и начал жизнь с изучения риторики, но впоследствии отличился как философ. К Лампсаку принадлежали также Леонтей и его жена Фемиста. Их сын был назван в честь их учителя. Из Лампсака происходил и Колотес, о котором рассказывают, что когда он впервые услышал, как Эпикур излагает естественную систему, то упал к его ногам и оказал ему почтение; тогда Эпикур, не желая уступать, поклонился и сделал ему ответный комплимент. Это, говорит Плутарх в насмешливом настроении, стало бы прекрасным сюжетом для картины.45

Были и другие члены общества, такие как Пифокл, молодой человек, на которого Эпикур возлагал большие надежды на будущее совершенствование. О Леонтионе уже упоминалось. С ней и Фемистой Эпикур вел переписку, как и с другими своими друзьями. Леонтиона принадлежала к тому классу женщин, которых греки называли товарищами, – к тому же классу, к которому принадлежала Аспазия, морганатическая жена Перикла. О ее истории и характере мы почти ничего не знаем. О том, что она обладала некоторыми литературными и философскими способностями, можно судить по тому, что она написала эссе с критикой работы философа Теофраста.46 Согласно брачному законодательству старых греческих общин, она не могла создать законный союз с гражданином.

Она была исключена из модного и респектабельного женского общества, а в деми-монде, к которому принадлежала, могла завоевать в лучшем случае лишь сомнительное звание благодаря своему уму, образованности или красоте. Во время постоянных войн и революций, уничтоживших мужское население многих греческих городов того времени и бросивших на произвол судьбы множество женщин в качестве рабынь или бездомных иностранцев, женщины этого класса должны были быть многочисленны. Они обладали или приобрели квалификацию в своем интеллекте, достижениях и знаниях о мире, что делало их более способными привлечь и околдовать мужчин, чем их более уважаемые и крайне невежественные сестры, которые никогда не покидали уединения своих домов, чтобы общаться с миром, и для которых брак означал просто договоренность о ведении домашнего хозяйства. Жениться на невластной жене афинянину показалось бы чудовищной невозможностью. Читатели «Теренция» (в оригиналах которого изображены современники Эпикура) знают, что у девушки, оставшейся без гроша, не было другого выхода, кроме как стать артисткой, певицей, флейтисткой или танцовщицей, если она хотела подняться над нищетой; и таким образом обстоятельства вынуждали ее попасть в деми-монды больших городов. Но чтобы судить об этих hetcerec, или эмансипированных женщинах, мы должны смотреть на них в свете их исторического окружения, а не на основе абстрактных принципов или соображений, почерпнутых из современной европейской морали.

Леонтиона стала, насколько это было возможно, женой, то есть технически или юридически, наложницей Метродора, мать и сестра которого прислали поздравления по случаю бракосочетания.47 Но Леонтиона, согласно различным летописцам, была не единственной женщиной, которую можно было найти среди учеников Эпикура. Мармарион (или, как ее, скорее всего, называют в рукописях Геркуланума, Маммарион или Маммарон),48 Хедия (Сладкая), Эротион (Выравнивающая) и Никидион (Викторина) – вот имена, которые приводит один автор; другой добавляет Боидион; а третий ошибочно вставляет Филаэнис в число «молодых и красивых женщин», которые, как сказано, «преследовали сад». Скандал с жадностью ухватился за эти обстоятельства. Отчасти, видимо, при посредничестве стоика по имени Диотима, который питал к эпикурейцам горькую неприязнь, появился сборник из пятидесяти писем, якобы представляющих собой переписку Эпикура с его любовницами. Леонтион стал главной жертвой этих пасквилей, которые, к сожалению, человеческая природа склонна считать, что в них что-то есть, раз они были опубликованы. Каким был Леонтион, мы не знаем. Зато известно, что историку античного искусства, старцу Плинию, были известны два ее портрета. Первый из них специально не описывается. Но другой изображал Леонтиону в задумчивости.49 С Маммароном и остальными скандал был одинаково плотным, рассказывая, как каждый из них был любимцем того или иного главного ученика Эпикура.

На эти скандалы школа в древности отвечала единодушным отрицанием, и у нас нет оснований отказываться принимать их отказ. Одним из обычных последствий отхода от стандартов общественной морали является то, что неудача в одном из отделов предполагает неудачу в любом из правил этики. Ничто не может быть слишком плохим, чтобы в это поверить. И вот поздние сплетники с жадностью ухватились за эту тему. Они рисовали причудливые картины разгульного общества и развратных нравов сада, изображали Леонтиона нескрываемой дочерью греха, а Эпикура – ее особым спутником. У одного из авторов, который писал письма, выдавая их за сочинения известных личностей прошлого, и набрасывал новеллы в переписке, мы находим Эпикура, представленного в виде омерзительного грешника-валетудинария, навязывающего свою непрошеную любовь юной Леонтионе, которая отдала свое сердце и лицо другому любовнику.50 Некоторые враги системы были даже склонны приписывать нездоровье ее первых вождей их развратной жизни.

Эти клеветы неестественно росли в умах тех, кто соединял тот факт, что женщины не были исключены из сада, с открытой доктриной школы, согласно которой удовольствие является целью жизни, и особенно с изречениями Эпикура, в которых он утверждал за нашей животной природой право на свободное развитие.

Но вряд ли можно сомневаться, что это грубые преувеличения, проистекающие из той распространенной слабости, которая обвиняет интеллектуального оппонента во всех пороках и безнравственности. Эти собрания, где, как говорит один старый французский писатель51, «представительницы прекрасного пола, презирая все, что клевета и зависть могли сказать против них, желали иметь свою долю и уступали мужчинам удачу быть единственными учениками и слушателями этого философа», были, вероятно, столь же безобидными, как и другие собрания нелицензированных религиозных сект, где подозрительность недоброжелателей была готова предположить все нечестивые излишества чувственности. Если бы жизнь Плотина была написана врагом, а не другом, мы, вероятно, услышали бы совсем другую историю о даме, в доме которой он жил, ее дочери и других женщинах, которые последовали его примеру. Но в то же время было бы ошибкой полагать, что идеи, которые рыцарство сделало привычными для современного мира, присутствовали в эпикурейской складке. Подобные настроения, возводящие женское начало в религиозную силу и символ лучшей и сладостной человечности, были неизвестны античному миру. Греческий мир, в частности, никогда не поднимался выше натуралистических и практических аспектов супружеской жизни. Эстетические эмоции и этические влияния не воспринимались как часть любви к женщине. Все, что мы можем с уверенностью утверждать об эпикурейском обществе, – это то, что разнузданность в нем недоказуема.

То, что чистота женственности, достоинство леди существовали в обществе иначе, чем в окружающем мире, мы не должны утверждать.

Есть и другая сторона картины, вероятно, столь же преувеличенная, как и предыдущая. Как в том случае с развратом, так и в этом нам представляется картина больницы или лазарета. Главные философы школы, согласно этому рассказу, все являются жертвами какого-то недуга, вызванного, вероятно, их собственными проступками, и все они умирают жалкой смертью, как и положено атеистам и неверным. Более старый автор высказывается в несколько более мягких выражениях. Он рассказывает, какой радостью и утешением для Эпикура была мысль о трех его друзьях и учениках, которых он лечил во время их болезней, а теперь с любовью вспоминал, когда они «ушли»52 Его самые любимые ученики, Метродор, Полиен и Пифокл, умерли раньше него. Эпикур, нежно заботившийся о них, не тратил времени на бесполезные сожаления. Истинная дружба и чистая любовь – нетленное наследие для души, которая ими наслаждалась, а память о таких созвучных жизнях может быть источником силы и великой радости для того, кто их пережил. Эпикур говорил, что мы неблагодарны прошлому, если не вспоминаем о тех благах, которые испытали в прошлом, и не причисляем их к своим постоянным радостям.

Три брата Эпикура, Неокл, Хередем и Аристобул, также умерли до него. Пожалуй, ни одно обстоятельство, связанное с его учениками, не заслуживает большего внимания, чем то, как они привязались к нему и его учению. Велика была почтительность братьев к Эпикуру, – говорит Плутарх, – их привязанность и братские чувства сделали их восторженными учениками; и даже если они ошибались в убеждении, которое сложилось у них с самого детства, что нет никого мудрее Эпикура, все равно человек, который мог внушить такое чувство, и те, кто мог его испытывать, заслуживают нашего восхищения53.

Но реальная картина была приятной. Дружба была преобладающим духом сада и объединяла его членов во всех частях света. Общая жизнь дополняла общую доктрину. Ученики, если их можно назвать учениками, были скорее соратниками и спутниками мастера, чем слушателями его лекций. Именно общение со своим лидером сделало их великими людьми, а не только его наставления. Они проявляли глубокий интерес ко всем заботам друг друга, а их письма друг другу во время временных «отлучек» демонстрируют нежные домашние узы, которые связывали членов внутреннего круга. Можно привести один пример. Мы знаем, что Эпикур во второй половине своей жизни дважды или трижды искушал морские опасности (кажется, во время одного плавания он чуть не утонул), чтобы навестить своих друзей в Малой Азии.54 Среди обугленных рукописей, найденных в Геркулануме, есть изуродованное письмо, написанное, очевидно, Эпикуром и адресованное дочери Метродора, молодой девушке, о благополучии которой он беспокоился на своем смертном одре.

«Мы прибыли, – пишет писатель, – целыми и невредимыми в Лампсак – я, Пифокл, Гермарх и Ктесипп, и там мы нашли Фемисту и остальных наших друзей целыми и невредимыми. Надеюсь, что и ты, и мама здоровы, и что во всем ты послушна ей, папе и Матро, как и раньше. Помни, мой малыш, что все мы очень любим тебя, так будь же послушным им.55

В определенные дни община, по-видимому, соблюдала пост. В письме к Полиену, например, Эпикур игриво хвастается, что в то время как Метродор сократил свои расходы до шести пенсов, он сам смог безбедно прожить на меньшую сумму.56 Цель такого воздержания не была аскетической, а в том, чтобы определить, на какие крохи можно быть счастливым. Жизнь, проведенная в соответствии с этими правилами, вряд ли могла породить тех «жирных гладких свиней из стада Эпикура», 57о которых упоминает Гораций; и мы скорее склонны сказать вместе с Сенекой, что удовольствие Эпикура очень «трезвое и сухое «4) и «уменьшено до маленьких и тонких размеров».

В этом братстве, где рассуждения о целях жизни заменяли лекции, а простые трапезы с доброжелательной беседой сдерживали ярость споров, каждый был хранителем своего брата. Даже в те ранние времена все не были едины во мнении. Леонтион и Колотес, как утверждается, имели свои маленькие ошибки.

Когда руководители секты видели такие расхождения, они, однако, не исправляли нарушителя напрямую. Скорее они писали другому члену секты, разоблачая и исправляя эти ошибки как мнимые ошибки своего корреспондента. Так Леонтион увидела свои ошибки, указанные в письме мастера к Колотесу.58 Но в целом, хотя и оставалась некоторая свобода во второстепенных вопросах, основные доктрины общества были стереотипны. Ученикам рекомендовалось выучить наизусть основные статьи или катехизис, в которых кратко излагалась доктрина. «Кто из вас, – говорит Цицерон эпикурейцам, – не выучил наизусть этот катехизис? 59Поэтому в некоторых вопросах в школе проповедовалось слепое следование авторитету мастера: его труды и труды двух других членов эпикурейского триумвирата рассматривались как авторитетные, как вдохновенные, как своего рода Библия.

Так, в конце одного из фрагментов «Риторики», написанного Филодемом, автор говорит: «Если Эпикур, Метродор и Гермарх утверждают, что существует такое искусство (как софистическая риторика), как мы укажем в дальнейшем, то те из нашей секты, кто пишет против их мнения, недалеки от того, чтобы заслужить наказание отцеубийцы 60Но писателя не удерживало от сочинения то, что он был связан своим вероучением. «Эпикурейцы, – говорит Цицерон, – не воздерживаются от того, чтобы писать на те же темы, что и Эпикур и их старые вожди». Напротив. Когда Филодем завершает очередной трактат, ему приходит в голову мысль, что его можно порицать за то, что он взялся за работу по экономике. «Мне достаточно того, что Метродор, как и Эпикур, предписывает, советует и управляет более усердно и вплоть до мелочей, и даже практикует то, чему учит». 61Но следует добавить, что есть много моментов, в которых тот же писатель указывает на свое расхождение с лидерами и учителями своей секты.

Можно спросить, как содержалось это общество? Это не был класс учеников, подобный тем, что собирались вокруг других философов. Как говорит Сенека, не школа, а общая с Эпикуром жизнь сделала Метродора и его товарищей известными людьми.62 Некоторые из его последователей предлагали бросить все свое имущество в общий фонд; но Эпикур отверг предложение о коммунизме как недоверие и ограничение свободы волеизъявления.

Но хотя друзья не сдавали свое имущество в клуб-собственность, некоторые из них платили добровольные взносы или ставку главе школы: и у нас есть письмо, в котором он просит, чтобы один из этих жертвователей продолжал платить после его смерти в пользу двух детей-сирот Метродора, в которых он был заинтересован.63 В другом письме к своему другу Идоменею он говорит: «Итак, пришлите нам первые плоды для ухода за святым телом, как для себя, так и для детей». 64И снова он говорит другим друзьям: «Храбро и великолепно вы проявили заботу о нас в деле приобретения зерна и явили великие знаки вашей доброй воли ко мне». Но эти дары были параллельны другим дарам Эпикура – когда он посылал пшеницу или бушель ячменя,65 как саркастически выражаются, своим нуждающимся друзьям.

Сцена, представленная в истории эпикурейского сада, напоминает нам о щедрости и братской благотворительности, проявляемых различными общинами младенческой христианской церкви: письма Эпикура и его главных последователей не лишены аналогов в Посланиях святого Павла. В обоих случаях присутствует одинаковая смесь рассуждений на высокие темы со ссылками на скромные вопросы повседневной жизни. В обоих случаях мы чувствуем, что члены секты проявляют семейный человеческий интерес к мельчайшим заботам друг друга. Подобные мелочи казались высокопоставленным и аристократичным античным критикам недостойными философа.

Но на самом деле Эпикур пришел отчасти для того, чтобы учить важности таких мелочей в экономике человечества. И его язык, который в отрыве от контекста часто кажется преувеличенным и натянутым, возможно, предложил бы другой аспект, если бы мы увидели его целиком. Одна из больших потерь для наших знаний об античной общественной жизни заключается в том, что письма Эпикура к друзьям и от друзей, которые его школа хранила так же бережно, как христианская церковь – письма апостолов, исчезли, не оставив после себя ни малейшего следа. Они, очевидно, существовали во втором веке нашей эры и составляли важный элемент литературы эпикурейства.

По словам Диогена, число друзей Эпикура было так велико, что их не могли сосчитать целые города. Мы уже говорили о Метродоре и его брате Тимократе. Последний не остался верен делу: он поссорился с братом, и спор вылился в язвительные памфлеты. Эпикур попытался примириться, но его упреки не возымели желаемого эффекта, и отступник стал одним из главных обвинителей жизни и нравственности своих бывших соратников.66 Подобные обвинения со стороны друзей, ставших врагами, никогда не вызывают особого доверия, но в данном случае они особенно дискредитированы общей тенденцией античного мира использовать язык Биллингсгейта против оппонента. Митра Сирийский, управитель Лисимаха, царя Фракии, был еще одним эпикурейцем, который, похоже, регулярно вносил свой вклад.

Одно из сочинений Эпикура было посвящено ему. По какому-то случаю он попал в затруднительное положение на Пиртее, и Эпикур громко хвалит Метродора за то, как тот благородно и галантно спустился к морю, чтобы помочь ему.67 Эти и другие незначительные поступки Плутарх презрительно противопоставляет поступкам великих полководцев и государственных деятелей. Но, пожалуй, не будет лишним сказать, что эти и другие обмены благодеяниями между членами секты, среди которых было не так уж много богатых или знатных, считаются достойными благословения, которым удостаивается чаша холодной воды, поданная ученику от имени ученика.

На дела братства существенно повлияло завещание, которое Эпикур оставил после себя.68 В нем его небольшое состояние было разделено на два направления: на общие интересы его общества и учения и на особую заботу о сиротах двух его друзей. Согласно условиям завещания, хранящегося в канцелярии государственного архива, в храме Матери богов (Метроон), все его имущество передавалось двум попечителям для следующих целей. Сад с его пристройками, а также возведенная в нем школа или лекционный зал должны были служить интересам Гермарха, непосредственного преемника Эпикура, и всех, кто со временем мог бы последовать за ним на этом посту. Дом в Мелите должен был использоваться Гермархом и его коллегами-философами в качестве жилища при жизни первого.

Далее денежная сумма была передана в кредит попечителям, которые вместе с Гермархом должны были разделить ее на определенные части. Одна часть должна была пойти на поддержание празднеств, проводимых в память об ушедших родителях и братьях Эпикура. Другая часть шла на покрытие расходов на общественные собрания, проводимые ежегодно в годовщину дня рождения Эпикура (рота аттического месяца Гамелион) и в 20-й день каждого месяца в память о соединенных именах Эпикура и Метродора. Его братьям и другу Полиену также были назначены ежегодные дни памяти. Эти положения о святых днях эпикурейского календаря были общими и постоянными положениями завещания.

Особые статьи завещания обязывали попечителей быть опекунами младшего Эпикура, сына Метродора, и сына Полиэна, а также дочери Метродора. Всех троих детей нужно было содержать, а девушка, достигнув брачного возраста, должна была получить приданое из фонда и выйти замуж за одного из членов школы, выбранного Гермархом. Один из старших членов братства, оставивший все, чтобы следовать мудрости Эпикура, был особо отмечен попечителями. Книги основателя должны были перейти к Гермарху. Наконец, трем его кабалистам и одной кабалистке была дарована свобода.

Это завещание, которое можно сравнить с другими, оставленными примерно в то же время вождями перипатетической школы, во многих отношениях заслуживает внимания. Его забота о юных сиротах, в своей ласковой благопристойности, является лучшим опровержением клеветы, возводимой на Эпикура. Его освобождение рабов можно сопоставить с аналогичными действиями в завещаниях Теофраста, Стратона и Лика, трех сменявших друг друга глав аристотелевской школы. Один из этих рабов, по имени Мис (Мышь), был соратником своего господина по философии. Проведенное в завещании различие между домом в Мелите и садом создает некоторые трудности для тех, кто, подобно Плинию, полагает, что сад находился внутри города. Действительно, из замечания Цицерона следует, что сад находился на северо-западе Афин, немного в стороне от дороги, которая вела к «Академии» Платона.69 Другими словами, он находился за пределами города, обнесенного стеной, и, подобно местным резиденциям двух, по крайней мере, других школ, представлял собой открытый сад в пригороде. В то время как Эпикур наделял таким образом эпикурейскую секту, другие секты поступали аналогичным образом. Завещание Теофраста передает «сад и прогулку, и дома у сада» некоторым из его друзей для совместного занятия философией.70 Сад Платона также служил местом встреч его школы, которая в следующем поколении после его смерти начала возводить небольшие хижины рядом с обителью своих муз.71 И в обеих школах общие праздники в форме ежемесячных обедов поддерживали социальное единение обучающихся.

Таким образом, в этих сектах присутствует приятный семейный и домашний характер, который контрастирует с суровой практикой стоиков.

Таким образом, мы видим, что философия была одаренной задолго до того, как император привлек ее к покровительству государства. Действительно, можно предположить, что государственная поддержка была последним, на что мог рассчитывать Эпикур. Когда упоминаются лекции, которые посещали эфебы, или молодые афинские коллеги, среди прочих не встречается упоминания о школах эпикурейцев.72 Похоже, что они всегда были мало связаны с образовательным механизмом, признанным государством, и образовали секту отдельно от своих научных и литературных соперников, и вряд ли можно отталкиваться от последнего к первому. Молодые студенты, предназначенные стать будущими гражданами, в садах Эпикура могли почерпнуть мало полезного для общественной жизни, для адвокатуры или сената.

Наставления Эпикура, похоже, во всех пунктах добросовестно выполнялись его душеприказчиками и преемниками. На его месте сидела непрерывная череда учителей: Гермарх, Полистрат, Дионисий, Василид и Аполлодор, прозванный «принцем сада», были пятью его непосредственными последователями в руководстве школой. Как определялась преемственность главы школы, мы не можем сказать с абсолютной уверенностью, но весьма вероятно, что уходящий вождь назвал своим преемником человека, которого общественное мнение общества наметило на этот пост. Мы не слышали ни о ссорах по поводу преемственности, ни о попытках амбициозных молодых людей опередить свое время и претендовать на пост, предназначенный для зрелого опыта.

День рождения Эпикура продолжал регулярно отмечаться его последователями как ежегодный праздник, а ежемесячные собрания 20-го числа (эйка) стали настолько заметной чертой секты в глазах всего мира, что эпикурейцев прозвали эйкадистами (или людьми двадцатого числа)73 Изображения Эпикура находили в комнатах и спальнях эпикурейцев, даже на их кольцах и тарелках74.

Представители школы преданно следовали доктринам своего учителя. Он сам составлял краткие конспекты, чтобы сохранить в памяти основные контуры системы. Во второй половине II века н. э. один пифагорейский философ противопоставляет отклонение поздней Академии от учения Платона и разнообразие мнений среди стоиков непоколебимой приверженности эпикурейцев догмам своего учителя. «Новаторство, – говорит он, – осуждается ими как преступление или, скорее, нечестие. Школа Эпикура похожа на истинное содружество, свободное от гражданских войн, демонстрирующее единый разум и единое мнение». 75

1 Plato, Apologia, 31 A.

2 Aristotle, De Partibus Aiiimalium, i. 5.

3 Xenophon, Memorabilia, II. I, 13.

4 Панаэций, римский стоик, является примером «радикального» крыла стоической школы, которое придерживалось иной позиции по этим и другим вопросам.

5 The phrase is from Kant, Crit. of Pure Reason.

6 Seneca, Epist. Moral., II. 4 (Ep. 16).

7 Diodorus Siculus, xviii. 8, 7; Strabo, xiv. I, 18.

8 Diogenes Laertius, x. 2—4.

9 Foucart, Les Associations ches Ies Grecs. Paris, 1873.

10 Pollux, viii. 105.

11 Capes, University Life in Ancient Athens, Lond. 1877; Dumont (A.), Essai sur I’Ephebie Attique, 2 tomes, Paris, 1876.

12 Diodoms Siculus, xviii. 18; Plutarch, Phocion, 28.

13 Strabo, xiv. i, iS; Diogenes Laert., x, i.

14 Sextus Empiricus, Adu. Math.. x. 19.

15 Diogenes Laertius, x. 8 (14).

16 Diogenes Laertius, ix. 11, 7.

17 Eusebius, Prapar. Evangel., XIV. 18, 1.

18 Diogenes Laertius, ix. ii, 4 (64). Cf. Sext. Emp., p. 599 (ed. Bekker).

19 Diogenes Laertius, x. 7 (12).

20 Strabo, xiii. i, 19.

21 Athenaeus, xii. 542; Diogenes Laertius, v. 5; Diodorus Siculus, XVIII. 74; Strabo, IX. 398.

22 Diogenes Laertius, v. 2, 5 (37).

23 Diodorus Siculus, xx. 40.

24 Plutarch, Demetrius, c. 10.

25 Athenaus, vi. 253.

26 Diogenes Laertius, v. 38; Athennius, xiii. 610; Pollux, IX. 42.

27 Pliny, Natural Hist., xix. 51; but see Isaeus, v. ii.

28 Philodemus, De Pietate (ed. Gomperz), p. 93.

29 Diogenes Laerthis, ii. 17; v. 3; iv. 6, 39.

30 Diogenes Laertius, ii. 8, 16; vi. 7.

31 Pausanias, I. 25; Polyaenus. iii. 7; Athenaeus, ix. 405.

32 Plutarch, Demetrius, c. 34.

33 Suidas, under the word «Epicurus.»

34 Bentham’s works, vol. X., p. 31.

35 Diogenes Laertius, X. 15; cf. fragment restored byGomperz in Hermes, V., p. 391.

36 Epist. Moral., 11. 9 (21), 10.

37 Elian, l’ar. Hist., iv. 13.

38 1 Porphyry, De Abstinentia, I. 53.

39 Diogenes Laertius, X. 6, n.

40 Bato in Athenaeus, IV. 163.

41 Philemon in Clemen. Alexandr. Stromat., H. 493.

42 Juvenal, Sat, xiv. 319.

43 Athenaeus, vii. 279.

44 Descartes, Discoitrs de la Methode.

45 Plutarch, Adv. Colotem, c. xvii. 3.

46 Cicero, De NaturU Deorum, 1. 33, 93.

47 Plutarch, Non posse suaviter vivi secundum Epicurum, c. 16.

48 Volum. Herculaneus. Collect. Altera, tom. I. p. 149; cf. Oxford Tracings, Papyrus 1005; Spcngel in Philologus Suppl., vol. ii. p. 534.

49 Pliny, Nat. Hist., XXXV. 99 and 144.

50 Alciphron, Epist., ii. 2.

51 Sorbicre, Lcttres et Discours (lettre 33). Paris, 1660.

52 Plutarch, Non posse suaviter vivi sec. Epicur., c. 5 and 22.

53 Plutarch, De Fraterno Amore, c. 16.

54 Plutarch, Non posse suav. vivi see. Epieur., c. 6.

55 Ed. by Gomperz in Hermes, v. p. 388.

56 Seneca, Epist.] Mor., II. 6 (18), 9.

57 Horace, Epist., I. 4, 16; Cicero in Pisonem, xvi. 37. Seneca, Dialog., In. 12, and VII. 13.

58 Volitm. Herctilan. (Napol.), Coll. Prior, v. 2. 17.

59 Cicero, De Finibus, 11. 20.

60 Vohun. Hcrcnlan. Coll. Alter, v. 35; pap. 1,427.

61 Volinn. Herculaii. (Oxon.), 1. 104.

62 Seneca, Epist. VI. 6; cf. xx. xm. 4.

63 Edited by Gomperz in Hermes, v. 391.

64 Plutarch, Adv. Coloten., c. xviii. 3.

65 Plutarch,. Non posse suaviter vivi, c. xv. 7—8.

66 Plutarch, Nou posse suaviter viv’, 1098 B.; 1126 C.

67 Plutarch, iVon posse suaviter vivi, 1097 A.

68 Diogenes Laertius, x. 10 (17—22).

69 Cicero, De Finibus, v. i. 3.

70 Diogenes Laertius, V. 2, 14.

71 Diog. Laertius, IV. 3, 5.

72 Dur. ont, EpJubic Attiqtte, ii. 152.

73 Athenaeus, vil. 29S; cf. Cicero, De Finibus, 11. 163. Some lines of Philodemus in the Creek Anthologia (XI. 44) allude to one of these simple meals.

74 Cicero, De Finibus, v. 5; Pliny, Nat. Hist., XXXV. 5-

75 Numenius, quoted by Eusebius, Pnrpar. Evangel., xiv. v. 3.

Продолжить чтение