На все случаи смерти

Она открыла глаза с новым щелчком зажигалки. За последние часы этот звук заменил ей тиканье часов. Назойливый намёк на то, что дольше разлёживаться нельзя, весь мир тебя ждёт.

Василиса почувствовала, что невидимые оковы отпустили её, и движения больше не кажутся непреодолимой задачей. Однако, несмотря на то, что она явно много часов провела в неестественной, изломанной позе, ничто в теле не отвечало болью на движения. Она села на кровати так легко, практически вспорхнула. Отсутствие боли и тяжести было просто феноменальным.

Конечно, владелец зажигалки всё ещё был здесь, ему настолько надоело сидеть, что он предпочёл «поддержать» одну из стен комнаты. Он ни капли не удивился её резкому подъёму, и сейчас, когда было бы уместнее всего что-то начать говорить, молчал. Теперь Василиса могла рассмотреть его отчётливо. Ей успели запомниться только эти резкие черты лица и ужасно проницательные глаза. В странном слабом освещении комнаты его глаза казались бесцветными.

Больше всего во внимание бросалось его длинное кашемировое пальто, из-за которого в полутёмном помещении он выглядел более чем странно. Может, он счёл, что это наиболее подходящая к его внешности одежда, и стоило сказать, он не ошибся. Они с этим бежевым пальто были просто созданы друг для друга. Все его странности в сочетании с лукавым выразительным лицом придавали ему сходство с неким героем криминального триллера.

Василису осенило: незнакомая комната в полумраке, чужак, похожий на преступника, который ждёт, пока она очнётся, ― её похитили. Несмотря на обстановку, предположение даже в голове звучало неправдоподобно, и обычного прилива тревоги она не почувствовала.

– Вы не подскажете, который час? ― опробовала она голос.

– «Был холодный ясный апрельский день, и часы пробили тринадцать»1, ― мечтательно начал он и вдруг переключился на осуждение. ― Вообще-то так здесь спрашивать не принято.

«Здесь? В секте? В другой стране?»

– Извините, ― машинально откликнулась Василиса. Буквы подчинялись ей с огромным трудом.

Интересно, насколько уникальна ситуация с просьбой о прощении у своего похитителя?

Она стала оглядываться вокруг, стараясь надолго не терять единственного собеседника из виду ― на всякий случай. Все стены комнаты были насыщенно-синего цвета. Единственным исключением оказалась та самая стена, к которой прислонялся мужчина, ― бледно-серая и неуместная. Окон здесь не было, потолок тоже оказался неестественно пуст, и при беглом осмотре Вася не смогла найти никакого источника освещения. Неподалёку от кровати, по правую сторону разместились письменный стол и кресло, в котором до недавнего времени и сидел «похититель». На полу по периметру комнаты невысокими башнями выстроились стопки книжек.

Всё здесь было органичным и даже создавало некий загадочный уют ― кроме очень странной серой стены, цветом и пустотой выделявшейся, как деталь лего, вставшая не на своё место.

– Окончательно время у нас не запрещено. Я к тому, что я уже объяснял: здесь не принято обращаться на «вы».

Ей хотелось встать, убедиться, что ноги в полном порядке, но она не чувствовала, что ей это позволено. И не очень хотелось, чтобы «надзиратель в пальто» приближался. В паре шагов от кровати она рассмотрела дверь, такую же серую, как особенная стена. До двери Васе было немного ближе, чем ему. Если ей удастся резво вскочить на ноги, самочувствие её не подведёт и недавнее тягостное бессилие к ней не вернётся…

– Извините, я же не могу говорить вам «ты». Мне кажется, мы не знакомы… Я не могу вспомнить, чтобы мы…

– Не можешь вспомнить? Ты не знаешь, кто я?

Перспектива наговорить чего-то ошибочного напугала Василису больше, чем возможное похищение. Что, если она забыла что-то очень важное? Это так похоже на неё в последнее время, когда голова ей не подчинялась. Ведь она… боже, она даже не может вспомнить, что было вчера. И пару дней назад. И неделю назад.

И что бы ни происходило, всё было беспросветно мрачно.

– Изви…

– Лимит «извините» на сегодня превышен!

Едва ли это представлялось возможным, но его взгляд стал ещё строже. Она приоткрыла рот, чтобы в очередной раз машинально извиниться, а он медленно покачал головой в знак запрета.

– Видимо, вы мой врач? Я не могу ничего вспомнить, изв… Я не помню, что случилось, но помню, что было очень плохо.

Оставив бледную стену в покое, он решил прохаживаться перед ней туда-сюда, держа руки в карманах, ― ни дать, ни взять сцена из триллера, вот-вот начнутся спецэффекты.

– Хм-хм. И что же, это похоже на больницу?

– … Ни капельки. Я вообще не понимаю, где я нахожусь.

– Какое облегчение, а то я подумал, у нас серьёзные проблемы с восприятием. А почему ты не сказала первое, о чём подумала? Это ведь точно были не врач и больница.

«Надо же, телепат! ― С неприязнью отозвались её мысли. ― В собственной голове никакого права на приватность».

– Я не могу сказать, о чём подумала, потому что не знаю, что мне думать. Вы могли бы мне хоть что-то подсказать. Очевидно, вы во всех вопросах осведомлены лучше меня. Даже знаете, за кого я вас приняла.

Он остановился перед креслом и устало опустился в него, повернув его спинкой к столу и передом к кровати. Если она хотела бежать, это был лучший момент. Теперь для Васи дверь была значительно ближе, чем для него, но ей не было известно, заперта ли эта дверь и что её ждёт за порогом.

– Подсказываю. Начнём с того, что ко всем нужно обращаться на «ты». Продолжим вот чем: хотя бы мне говори всегда именно то, что думаешь. Так мы потеряем меньше сил.

– И времени?

– О времени можно не беспокоиться. Вот тебе ещё подсказка: я страсть как не люблю повторять, так что лучше усваивай правила на ходу. Уже три подсказки за один присест. Не слишком много или пока хватит?

Похоже, чудак в пальто был из тех, кто шутит с серьёзным лицом, и от этого становится смешнее. Но неизвестность держала её в таком напряжении, что ситуация не казалась забавной.

– Могу усвоить немного больше, ― раздражённо заверила она его, не без труда складывая звуки. ― Как мне к вам обращаться?

Её чуть не сдуло от его тяжёлого вздоха. Выудив из кармана маленькую толстенькую зажигалку, он снова щёлкнул ей, и от этого словно расстроился больше. «Курите, если вам хочется» ― уже почти произнесла Вася, но ей показалось, что звучать это будет излишне снисходительно.

– Меня зовут Степан Павлов, ― сказал он так, будто это объясняет всё, что для неё непонятно.

– Степавлов… ― глупо повторила она непослушным языком. И тут же смутилась, закрыла щёки ладонями, но не осмелилась извиняться вновь.

– Можно и так. Но раз уж в одно слово, то лучше Стёпа. Не надо никакого «приятно познакомиться», я не люблю ложь в угоду вежливости и не знакомлюсь с людьми при приятных обстоятельствах.

«Что ж, это подходит и врачу, и преступнику, и сектанту».

– Вы не выглядите как Стёпа. Вы самый полноценный Степан, ещё и отчества не хватает.

– Мы здесь не пользуемся отчеством. Оно только увеличивает дистанцию. Сокращение дистанции ― лишняя растрата сил.

«А вот это подходит только сектанту».

– И почему силы важнее всего?

– Хм-хм. Это ведь твоя единственная ресурсная валюта здесь, так что экономия не повредит. Уж я знаю, о чём говорю, на выполнение моей работы уходит очень много сил.

– И что у вас за работа?

Он хитро прищурился, глядя в сторону ― делая вид, что смотрит на годы, потраченные на некую секретную службу. Если бы такой признался, что служит двойным агентом в ЦРУ и ФСБ, ему было бы легко поверить. Скажет, что он запер её здесь для тайных медицинских экспериментов, ― она и сомневаться не будет. Вероятно, только его три большие морщины немного мешали бы ей принять его признание в том, что он из клана вампиров, за истину. Кинематограф подаёт вампиров, как правило, безупречными, и было что-то совершенное в несовершенстве его лица.

– Я следователь по делам преднамеренного лишения себя жизни.

Вася ответила понимающим кивком ― чисто автоматически, как при обычном знакомстве, когда нужно просто принять информацию. А потом уже вдумалась в смысл сказанного, и глаза её округлились, как у игрушки.

– Мне кажется, я что-то не так услышала…

– А я уверен, со слухом у тебя уже всё зи-зи топ. Я ж просил говорить буквально то, что думаешь, а не косые околовежливые формулировки!

– Разве такая работа существует?

– Как видишь.

– Но выходит, вы расследуете… самоубийства?

– Топорно, но пойдёт. Да, именно так и выходит.

– Но зачем?! Разве в этих случаях не очевидно, кто убийца?

Степан откинулся к спинке кресла, продолжая так «авторитетно» щуриться, что Вася начала подозревать, не снимает ли их скрытая камера. Люди не каждый день так убеждённо дублируют Роберта де Ниро.

– «В этих случаях» очевидно, чьими руками совершено преступление. Представим, мы имеем обычное убийство. Когда мы выясняем, что оно было заказано и оплачено одним человеком, а совершено другим, мы призываем к ответу только исполнителя?

– Конечно нет. Отвечать должны все, кто напрямую причастен к убийству. Это справедливо.

– Так почему самоубийства не заслужили справедливость?

– Потому что к ним обычно не причастен никто, кроме жертвы.

– Вас всех этой ерунде в школе, что ли, учат? Вот кто тебе это сказал?

– Не знаю… Логика?..

Улыбка исказила его лицо, исправляя хищное выражение на позабавленное.

– Скоро ты поймёшь, сколь мало в мире решает такая сухая логика. Но оставь себе это удовольствие на потом. Второй раз такие радости не повторяются.

– Значит, вы ищете всех виновных в самоубийстве? Для чего?

– Ты правильно сказала, голубушка. «Отвечать должны все, это справедливо».

– И вы можете призвать всех, кто довёл человека до самоубийства, к ответу?

– Призывать к ответу ― не моя вотчина, ― немного скривился он. ― Я не выношу приговор. Я собираю доказательства, на основании которых и будет вынесен вердикт. Я пытаюсь помочь найти альтернативных виновных, чтобы смягчить наказание для того, кто уже и так лишился жизни.

Детектив! Самый классический детектив, вот на кого он и был похож больше всего, и как только это не пришло ей в голову сразу? Он выглядел, как настоящий сборник знаменитых литературных сыщиков в одном теле, разве что охотничьей кепки или аккуратных маленьких усов в этом образе не доставало. Вася невольно выдохнула, несмотря на то, что бардак в голове по большей части оставался неразобранным.

– То есть, если вы не докажете, что кто-то намеренно довёл жертву до самоубийства… жертву ещё и накажут?

– А ты не так плохо схватываешь всё, что не касается обращения на «ты». Да, Василиса, за любое преступление необходимо отвечать. За преступления против себя ― особенно.

Сочинял он сказку, бредил или шутил ― подбирал слова очень убедительно. Или убеждённо.

– Допустим, всё это правда. Вы здесь для того, чтобы поговорить со мной о чьём-то?.. Кто-то умер? Нет, подождите…

Она почувствовала, что точно знает то, что он должен ей сказать. И эта мысль не помещалась ей в голову, а он здесь и был именно для того, чтобы помочь ей усвоить.

– Нет, нет, не вздумай! ― внезапно вскрикнул он. ― Хватит так быстро догадываться. Я должен сказать это сам, это же мой любимый момент.

Ей снова стало так же дурно, как было совсем недавно, когда она не могла не произнести ни звука. Виски начали разъезжаться в противоположные стороны, и она схватилась за голову, чтобы это прекратилось.

– Говорите, ― прохрипело её горло, не подчиняясь ей.

– Да ну тебя, момент испорчен.

– Говорите! ― уже взмолилась она, ещё крепче держась за голову.

– Ладно-ладно, говорю, ― он наклонился ближе к ней и даже прочистил горло безо всякой на то необходимости. ― Я здесь для того, чтобы расследовать обстоятельства твоей смерти. Василиса, ты обвиняешься в предумышленном лишении себя жизни.

Действительность сжалась строго до размеров её тела и грозила стать ещё меньше. Она испытала первый в своей жизни приступ клаустрофобии, и он не имел отношения к стенам. Она снова не могла дышать и моргать, не могла различать предметы вокруг, синий и серый цвета смешались в суп, где она была главным ингредиентом. Она пыталась рваться из невидимой смирительной рубашки, и, конечно, ничто ей не подчинялось. В прошлый раз это закончилось спустя некоторое время, и она решилась снова ждать.

Когда очертания начали находить свои места, к ней вернулось её имя, способность двигаться и существовать, Василиса подумала, что осталась одна. Осторожно отпустив виски, которые всё это время так и оставались в её плену, она с удовольствием выдыхала: к ней вернулось полное отсутствие всех неприятных чувств. Похоже, её стало бросать только в два полярных состояния: невозможная тяжесть и «новокаиновая эйфория».

– Ничего страшного. Стабилизация требует времени.

Хриплый голос Степана так же хорошо узнавался, как диктор из рекламы известного бренда. И сам он узнавался не хуже ― теперь он притаился в углу, держа в руках книгу так небрежно, что у Васи возникло желание сделать ему замечание.

– Что это за стабилизация?

– Как бы тебе объяснить… нужно привыкнуть не существовать. Это не так уж и просто, когда ты слишком торопишься или наоборот, отчаянно отрицаешь то, что с тобой произошло.

И опять эти разговоры про смерть. Сначала было похоже на галлюцинации, потом ― на реалистичный розыгрыш, теперь же раздражало за неимением внятного объяснения происходящему. Мистический элемент Вася исключила для себя ещё лет десять назад, убедившись, что вся магия на съёмках «Гарри Поттера» была хорошими компьютерными эффектами, а роман ― прибыльным делом писательницы. Жить без надежды на стороннее чудо оказалось не так уж и скучно. Кто из нас не знает, что легче справляться с плохим без сопутствующей боли от разбитых надежд на пустое?

И всё было бы ничего, но вдруг образовался Степан Павлов, непередаваемо призрачный, пропитанный всей этой мистикой, говорит без тени сомнения и насмешки, что ей придётся «стабилизироваться» в некотором загробном мире, а потом и отвечать за самоубийство. Василиса и минуты жизни не потратила на размышления о том, как можно было бы себя убить, никогда не спрашивала об этом интернет из больного любопытства, не имеет понятия, что нужно сделать при необходимости самоустранения. Её познания в анатомии, пожалуй, постыдно низкие, по крайней мере, она до сих пор не до конца уверена, с какой стороны печень.

Можно было принять всё это за сон. Но Вася никогда не путалась в сновидениях, все они были до скуки осознанными. Обсуждать сны с друзьями ей было не по душе: пока все рассказывают про потрясения в грезах и кошмарах и облегчительное чудо пробуждения, она не может разделить ничьи эмоции. Ведь если к ней приходит кошмар, он вечно один и тот же, и справляется она с ним одинаково.

Синяя комната с тусклой стеной ― однозначно не сон. И не явь тоже.

– И что нужно для того, чтобы привыкнуть?

Степан громко захлопнул книгу и разжал руки: она приземлилась точно на верхушку одной из книжных башен.

– Мы обычно говорим про ожидание и доверие, так нам положено говорить. Но лично мне помогало смирение. Это было самым сложным для меня ― смириться с тем, где я оказался. Я спорил со всем, что видел и слышал, а когда сделал вид, что принял всё это, начал искать пожарные выходы отсюда. Долго меня ломало до тех пор, пока я не смирился. Я тогда ещё не знал одну из вспомогательных заповедей: смирение не означает поражение.

– Выходит, вы тоже лишили себя жизни?

– Хм-хм. Я тоже лишился жизни.

Он произнёс это ровно, без давления на жалость, так не говорят о самых страшных потерях, так вспоминают, с кем ужинали вчера. Обычные будничные факты: у Степана волосы пшеничного цвета, ему лет сорок на вид, у него взгляд-лезвие и нервная привычка доводить зажигалку, а однажды он умер и с тех пор занимается расследованием чужих самоубийств. Похоже, в этом пальто он и умер, потому и не расстаётся с ним даже под крышей.

– И много у вас «вспомогательных заповедей»?

– Достаточно. Одна из них ― лучше ты не залёживайся, голубушка.

Ей и самой надоело лежать, как овощу на сковороде, и она внутренне обрадовалась его призыву. На этот раз она старалась подниматься как можно медленнее, опасаясь чрезмерной лёгкости или тяжести. Тело размеренно подчинялось её командам, но было таким онемевшим, что Вася чувствовала себя тряпичной куклой. Сев на кровати и опустив ноги, она едва коснулась пола и почти ничего не почувствовала. Пару секунд на то, чтобы собраться с духом, и она перенесла на ноги вес и осторожно встала ― это не представило трудности, но всё равно пугало. Она отдалённо ощущала лишь устойчивость, а холод поверхности под стопами, движение воздуха или хотя бы температура комнаты ― всё это было ей недоступно. Пока она лежала, она не чувствовала и кровать, просто не могла это осмыслить.

– Это ненормально, ― подавленно пробормотала она, сжимая и разжимая ладони поочерёдно. Она будто управляла ими не через нервные окончания, а через пульт.

– Не придирайся к себе. По сравнению с тем, что мне приходится видеть, вообще зи-зи топ.

Он смотрел не на её вытянутые руки, он оглядывал её с ног до головы без какого-либо дурного подтекста. Не с видом врача на приёме, скорее ― патологоанатома. Это внушало беспокойство, однако Вася по-прежнему не находила в себе смелости возражать.

– Вы про то, что обычно расследуете искорёженные и изуродованные тела?

– Совсем нет, ― его явно позабавило её предположение. ― Я только про одежду. В каком виде только люди ни приходят.

Опустив голову, она рассмотрела своё платье, о котором даже не успела задуматься: изумрудный шёлк переливался так, что действительно заслуживал лесть и похвалу. Приспущенные плечи и рукава маленькими фонариками, юбка дотягивается до колена. Первая по-настоящему знакомая деталь из её жизни: это было её выпускное платье, которое она больше ни разу не надела. Ткань так ласково обтягивала её фигуру ― в восемнадцать она могла позволить себе носить это, но за прошедшее время давно потеряла такую возможность. Вася уже и забыла, какое оно прекрасное. Проводя пальцами по талии, она пыталась себе внушить, что чувствует этот шёлк.

– Вот мы уже и улыбаемся, ― заметил Степан.

Он только спугнул её прилив хороших эмоций, к ней мгновенно вернулось серьёзное выражение лица. Что ж, если он всё-таки псих и мог подстроить всё, что связано с провалами в памяти, тяжестью в теле и похищением, то на вот этот фокус с одеждой объяснения у неё не находилось.

– Как это понимать? Я перед смертью надела красивейшее платье или меня в нём похоронят?

– Это всё-таки пока очень бесит, ― пожаловался Степан, возвращаясь в кресло.

Ей так надоело просить разъяснений к его словам, что она принялась просто сверлить его непонимающим взглядом, ожидая, что он сам догадается.

– То, что ты мыслишь абсолютно по-суетному, ― обвиняющим тоном отозвался Степан. ― Или как вы иногда выражаетесь, «по-земному», хотя смысл мне не понятен. Ты ж не планету меняешь, а способ существования. Если хочешь преуспеть, надо перестать руководствоваться этими вашими суетными принципами. Ты пойми, они больше тебе не принадлежат. Очнувшись здесь, ты не носишь похоронный наряд или то, в чём ты была, когда остановилось твоё сердце. Ты носишь то, что должна, а почему должна и кому должна ― ну, может, нам удастся узнать.

Любимое платье утешало её последней соломинкой, за которую она могла уцепиться в водовороте странностей. Вася не могла перестать прикасаться к нему, хотя это ничего и не значило. Она всё боялась, что шёлк, оставленный в прошлом несколькими килограммами тому назад, исчезнет. Если верить Павлову, кто-то появлялся в одежде менее приглядной. Васе очень редко везло, по крайней мере, повезло с изумрудным платьем.

– Может, если вы докажете мне, что я нахожусь больше не там, где работают эти принципы, мне будет легче мыслить иначе?

Она тихонько опустилась на краешек кровати ― как раз напротив него. Пока он молчал, Вася поражалась тому, как клубилась повсюду тишина, такая же аномальная, как её «невесомость». Из-за двери в комнату не прорывались вообще никакие звуки, и тем более не были слышны вопли пирующих чертей или пение ангелов. Несмотря на вакуум, сидеть спиной к двери было довольно некомфортно.

Рука Степана нырнула в карман и предсказуемо вернулась с его пухленькой зажигалкой. Из другого кармана он вытащил самую настоящую сигару ― очень мятую и несимпатичную из-за халатного хранения ― и протянул ей. Вася протестующе замахала руками, но не успела она заявить, что не курит, он поймал её ладонь и вложил в неё сигару.

– Можешь рассмотреть её, чтобы понять, что никакого подвоха в ней нет.

Было это правдой или нет, но ей показалось, что кожа у детектива настолько ледяная или горячая, что на крохотную долю секунды она ощутила это прикосновение.

Что делать с сигарой, ей было неизвестно, она посмотрела на неё с разных сторон, поднесла к носу и не ощутила запаха. С одного её конца выглядывал табак, другой конец был узким, практически посередине ― опоясывающая чёрно-красная этикетка.

– Подвоха в ней нет, ― повторила Вася, возвращая её. ― Только есть впечатление, что её судьба была не очень простой.

– Ещё бы. У неё судьба самая тяжёлая из всех возможных. Её никто так и не выкурил, только держали в заточении. Я сочувствую ей не меньше, чем себе.

Прикусив её за острый конец, Степан в сотый раз щёлкнул, пламя дотянулось до сигары и сразу же погасло. По старой привычке Вася задержала дыхание, чтобы не впитывать дым, однако… никакого дыма не появилось. Сигара не просто не горела ― на её обёртке даже следов огня не осталось. Степан щёлкнул снова ― ничего не изменилось, пламя просто не могло ничего сделать и бессильно гасло.

– Может… может, это из-за её тяжёлой судьбы?..

И тогда он поднёс зажигалку к своим пальцам. Вася не успела оробеть, как увидела огонь проходящим и через его кисть, и через запястье и дальше сквозь рукав пальто. Ни-че-го. Маленькая безвредная стихия ― беззубая змея, неспособная укусить.

– Может, подвох не в сигаре?

Ещё до того, как она произнесла последнее слово, он подбросил ей зажигалку, и от неожиданности Вася едва не уронила её. Проводить эксперименты на себе ей хотелось меньше всего ― пусть и приняв на веру то, что законы физики на новый мир не распространяются. Зажигалка была обычнее обычного, если не считать того, что Вася не могла ощутить её тяжесть. Неохотно и неуверенно та поднесла её к пледу и с содроганием пустила искру на волю… И снова одно большое ничего вместо пожара.

– Она слишком легко загорается и гаснет. Простите за недоверие, но она больше похожа на муляж зажигалки, чем на подлинник.

– Потому что так оно и есть. Такие предметы здесь в некотором смысле скорее проекции, чем вещи. Отказаться от них даже в рамках своей крошечной особенной вселенной невозможно, но и принести сюда что-то тоже нельзя.

Сказал он так убеждённо, но забрал зажигалку весьма торопливо и ревностно. Вася могла предположить, что та значит для него примерно то же, что для неё это платье: спокойнее держать при себе и держаться за неё.

– А как же все эти книги?..

Присмотревшись к «башням», она смогла наконец заметить: ни на одном корешке из десятков книг не было написано название. Они были различной толщины, но в каждой стопке их обложки объединял один цвет. Не было только таких же синих, как стены, обложек. Не было на них рисунков, фотографий или хоть каких-то букв.

– Из книг с собой можно взять только те, что ты написала сама.

– То есть в моём случае ― никакие.

– Это правило не только про книги. Всё, что ты написала, можно взять с собой. Всё, что ты создала сама. Такие вещи существуют значительно шире одного суетного мира, особенно когда о них помнят другие. Можешь считать, что, создавая что-то своё, ты кладёшь туда часть материи, которая связывает это место и суетный мир. Наверное, поэтому многие стремятся «оставить след в истории» таким образом.

– А зажигалка?

– А зажигалка здесь как интерьер. Среда, в которой нам проще существовать в ожидании приговора. Практически часть комнаты. Только не твоей, а моей. Это я с ней не желаю расставаться, хоть и даже не могу поджечь сигару, с которой тоже неразлучен. Я отпустил только портсигар, и его при мне, как видишь, нет.

Васе хотелось спросить его про пальто, но не было уверенности, что здесь такие вопросы встречают дружелюбно, и не хотелось услышать что-то снова про её неправильный способ мышления. От того, как внутри копились соображения, ей снова стало казаться, что она тяжелеет и теряет себя.

Мир, где нельзя ничего сжечь. Мир, где нельзя обжечься. Мир без наполнения, без движения.

– Что ж, по крайней мере, это очень удобно, если здесь запрещено курить.

Странно, но она уже начала привыкать к чудаковатой комнате. Уже не ждала очнуться рядом с ковром и старыми обоями родной спальни вместо лазурных стен. От былого полумрака здесь не осталось и следа. И обстановка перестала быть чуждой ― здесь вообще было вполне недурно и уютно, во многом благодаря бесчисленным книгам. Разве что тоску навевала малопонятная пустота.

Но что-то здесь определённо было не так, даже в сравнении с её предыдущими пробуждениями, когда незнакомое место пассивно запугивало её. Зажигалка давно не напоминала о себе щелчками.

Пока к ней возвращалось её имя, Василиса твёрдо настроилась «работать» и «стараться», как её побуждал Павлов. Её сильно отталкивала перспектива разочаровать того, кто пытается ей помочь, а сидящая на плечах загадка исхода жизни давила на шею. Любому здравомыслящему человеку очевидно, что лучшим решением будет сотрудничать со следствием, и она заранее пыталась «размять» память, как тело перед тяжёлой нагрузкой. Успех был секундными искрами, за которые не зацепишься. Но зацепки здесь не по её части.

И где-то в том уголке сознания, где жило недоверие даже к славному и доброму Степану, тихо обитала идея. Добраться до разгадки первой и самой решить, как с ней поступать. Это были одновременно предосторожность и желание оставить то, что лежит в сейфе, на том же месте.

Ведь никто и никогда не кладёт что-то в сейф без стоящей причины.

Вася приподнялась на кровати, обращаясь сразу в сторону кресла, но оно было пустым. Неужели исчез? Быть не может.

– Сожалею, я не хотела тебя смущать, ― высоким голосом ласково заметила комната.

Вася ненадолго «встала на паузу», оробев перед неизвестностью, и не сразу догадалась оглядеться вокруг. Вместо Степана Павлова неподалёку от двери скромно стояла необычайно высокая женщина, прижимавшая к себе чёрную папку. И как она сразу не почувствовала её присутствие? Оно было таким отчётливым, даже когда та молчала, это лишало всякого уединения.

– Я рассчитывала сразу застать тебя в сознании, вот я о чём. Стёпа сказал, ты отлично справляешься, поэтому… могу я присесть?

Обратно замкнувшаяся в себе Вася закивала головой вместо отчётливого ответа и принялась приводить кровать в порядок. Незнакомка же спокойно прошествовала к креслу и положила папку на стол. В кресле она разместилась почти так же, как детектив, ― спиной к столу и стене, лицом к кровати, на которую скованно присела Вася. Однако от детектива её разительно отличала элегантность позы и то, как плавно, не торопясь, двигалась эта женщина. Её окружал не воздух, а океан, и она была в нём русалкой.

– Ведь ты не против моего визита? Тебе не стоит оставаться одной, да и мы с тобой не потратим время зря…

И по сравнению с ней детектив был бесцеремонным. Но сейчас ей ― неожиданно, невероятно! ― очень хотелось оказаться поближе к его пальто вместо одиночества или компании «русалки». Простота и прямота Степана почему-то перестали казаться невежливыми. Как же быстро он приучил её к своему необычному обществу.

– … И выглядишь просто чудесно. Это хороший знак.

– Благодарю, ― Вася погладила ткань. ― Это не знак, просто рыжим идёт зелёный.

«Рыжим» звучало от неё почти ругательно.

– Мне правда жаль, что ты не принимаешь похвалу, которую ты заслужила.

– Я не… извините меня, а где Павлов, вы не знаете?

– Занят. Не беспокойся, он знает своё дело и никогда от него не отвлекается, даже если кажется, что наоборот. А притворяться оболтусом он любит. Может, ему так легче прятать свои мрачные догадки во время дела, кто знает?

– Но ведь он вернётся?

– Обязательно. Он ещё никого не оставлял… в Постскриптариуме точно.

– А мне нельзя посмотреть Постскриптариум?

Улыбка у «русалки» неожиданно оказалась очень тёплой. С такой уникальной добротой людям умела улыбаться только мама Васи, это все и всегда отмечали. Мама располагала к себе самых угрюмых людей, просто улыбнувшись им, но не могла никому передать секрет волшебной мимики.

– Стёпа сказал, что ты любознательная. Он сам тебе всё покажет в нужное время, и всё встанет на свои места, обещаю.

– И что ещё он успел рассказать? ― буркнула девушка, долго не думая.

– Тебе не нужно обижаться на него, Василиса, ― милостиво откликнулась гостья. ― Он не предавал тебя, общаясь со мной. Я обязана знать всё, я ведь буду помогать вам добиться справедливости. Он должен был предупредить, что я приду, но, наверное, не успел.

– Майя? ― ахнула Вася.

– Верно. Майя Маковецкая. Приятно наконец познакомиться.

Она не успела толком представить женщину, о которой говорил детектив, но что бы она себе ни представила, это никак бы не сочеталось с той, кого она встретила. Вообразить Майю такой, какой она была в действительности, просто не было вероятным.

Гладкие длинные волосы платинового оттенка выглядели нереалистично густыми, как парик, и определённо притягивали к себе женскую зависть. Худое лицо украшали острые скулы и большие глаза ― золотистые вопреки всем законам внешности человека. Они отвлекали внимание от нитевидных губ ровно до тех пор, пока те не растягивались в открытой улыбке. Отдельным пунктом в её описании просто необходимо подчеркнуть её рост, который ощущался даже тогда, когда она сидела. Фигуру Майя спрятала в роскошный белый костюм, в котором Вася побоялась бы не только выйти из дома, но даже пить кофе.

Словом, эта женщина была чертовски красивой, и в большей мере из-за того, что умела выделять свои достоинства нужным образом. То ли благодаря костюму, то ли ещё каким-то неведомым таинством красоты, она была словно источником света в этой комнате. И Вася просто не могла отделаться от вопроса, выглядела ли Майя так же ослепительно при жизни. И стало понятно, отчего Павлов назвал её Марго Хемингуэй: их сходства с моделью прослеживались больше всего в её взгляде.

– Мне тоже приятно. Моё имя вы уже знаете.

– Да, но важно знать, ты предпочитаешь Василиса или Лиса?

– Не надо! ― едва ли не вскрикнула Вася и смутилась. ― В том смысле… моё имя так не сокращают.

Всё равно что проглотить горькую пилюлю ― думать о том, как детектив обсуждал с Майей Маковецкой или кем-то ещё то, что прочитал в её комнате.

– Я учту. Всегда говори всё как есть, и нам всем будет проще. Договорились?

– Это тоже одно из правил Постскриптариума? «Обращаться ко всем на «ты», «беречь силы на расследование» и «обязательно говорить прямо всю правду»?

– В тебе чувствуется подопечная Стёпы, ― снисходительно заметила Маковецкая. К счастью, она больше не улыбалась, и потому слишком приторно это не звучало. ― Настоящие правила в Постскриптариуме более серьёзные, и я не та, кому следует тебе о них говорить. Но обитатели треугольника заводят для себя некоторые обычаи и явно не просто так. Если в обычае нет необходимости, он отмирает. Сейчас у нас действительно не принято обращаться на «вы», но я могу понять, что для тебя это очень непривычно. Беречь силы для главного ― что ж, это грамотный совет любого разумного следователя. А говорить правду ― некоторые считают, что это лучший способ справиться с треугольником.

– Почему с ним нужно справиться?

– Можно стать его заложником.

– И все это делают? Говорят всю правду в лоб, будто это так просто?

– Сразу не у всех получается. Мне тоже было не по себе. Кому-то очень сложно признавать, где болит. Кому-то сложнее признать, что уже не больно. Зато наш общий друг, вот его честность для остальных просто какая-то патология.

– Он не только меня смущал? ― хмыкнула Вася.

– Мы встретились впервые перед кабинетом общего некротерапевта. О Стёпе я тогда слышала странные вещи и боялась, что придётся однажды вместе работать. Он смотрел на меня так лукаво, что я забыла представиться. И сразу огорошил: «Хм-хм, не волнуйся, ты мне тоже сразу не понравилась».

– Ха! ― Вася даже прикрыла рот ладонью на секунду, чтобы не смеяться. ― Простите, это было очень похоже. Действительно патология… Но я была уверена, что вы друзья. Он вроде тепло отзывался о вас…

Однако, ненадолго задумавшись, она поняла, что Павлов ни разу не сказал, что они дружили.

– Я знаю, что он не думает обо мне плохо. Пусть как коллеги мы и не сразу нашли взаимопонимание, я рада с ним работать. И вижу, ты тоже осознаёшь, что тебе повезло со следователем.

– Да, только… не примите это за невежливость, и вы сами просите о прямоте… я хотела узнать, какая у вас задача. Вы же не присмотреть за мной пришли.

Чёрная папка вернулась в длинные пальцы Майи, откуда они достали первые несколько бланков.

– Тебе необходимо подтвердить свою регистрацию во втором углу Постскриптариума и согласие находиться здесь.

– В другой отсек меня не переведут?

– Мы со Стёпой пока считаем, что правильнее всего тебе остаться здесь. Обычно я больше общаюсь с подозреваемыми, чтобы сделать выводы, но мнению Степана я всецело доверяю, и отчёты его выглядят очень убедительно. Если наше решение несправедливо, когда это выяснится, тебя переведут. А пока ― пожалуйста, поставь подписи. Он тоже всё подписал.

Майя подала ей четыре плотно исписанных листа, Васе казалось, что, когда она взяла их в руки, те начали подрагивать. Она узнала своё имя во главе каждого документа ― как бы снова сама с собой познакомилась ― Снегирёва Василиса Марковна. Фамилия и отчество были совсем тусклыми, едва пропечатавшимися. Просто незначительными для Постскриптариума. В глаза бросилась дата рождения, разом напомнившая и о том, как в этот день она оставалась одна или праздновала его с кем-то, ― 1.09.2000. Неужели, не увидь она это на бумаге, она бы даже не воскресила это в своей голове?

– Ведь я правильно понимаю, вы ещё не выяснили причину случившегося?

– Н-нет, ― еле слышно отозвалась Вася.

– Тогда не сомневайся. Большинство неопределённых остаётся во втором углу до тех пор, пока не получат «диагноз».

– И как мне… подтвердить это?

– Как и в суетном мире. Подписью.

На всякий случай Вася осмотрелась, проверила взглядом стол: нигде не наблюдалось ручки или хоть чего-то, чем можно писать. Майя всплеснула руками, драгоценную папку едва не выронив, ― дала понять этим жестом, что сокрушается своей несообразительностью.

– Всё очень просто. Подписать нужно здесь, ― Майя неуловимо быстро указала на правый нижний угол листа. ― Положи указательный палец, сосредоточься и медленно проведи вправо. Не надо думать, просто делай.

Вася предприняла пару неуверенных попыток прочитать документ, но слова отказывали ей в том, чтобы нормально сложиться в предложения. Ей встречались её имя и детектива вопреки её ожиданиям в официальной бумаге видеть скорее фамилии. Она искала упоминание отсека, в котором находится, но вместо этого за её внимание зацепилось только «Отдел пострадавших». Внизу действительно стоял одобрительный знак Степана ― неразборчивый, странный, зато прямо над расшифрованным полным именем. Она легко нашла место для своей подписи: точно там, где говорила Маковецкая, одиноко лежала тонкая черта, выделявшая очевидный пробел. Он ждал её вмешательства на каждой странице.

– Простите меня, Майя, но я нахожусь в каком-то посмертном мире, а меня просят о росписи, и мысли возникают о купле-продаже души, ― вымученно пошутила Вася, с тревогой сжав пальцами мочку уха. ― Могу я хотя бы дождаться консультации со своим союзником?

– Если так тебе будет спокойнее. Правда, дело не продвинется дальше, пока у нас не будет твоих подписей. Но никто не будет на тебя давить. Предрассудки ― тоже интересная часть нас.

Вася неожиданно обратила внимание на пару последних страниц, они отличались маленьким количеством текста. Только сейчас она заметила, что всюду отсутствовала дата, как в доказательство её первой теории ― времени здесь не существовало.

– Это что-то вроде расписки, ― пояснила Майя, невпопад отвечая её мыслям. ― Здесь ты уже подтверждаешь то, что получила от меня всё, что тебе полагается: памятку и СОН.

Может, когда Степан предупреждал об усталости от того, чтобы быть мёртвой, он имел в виду то, как быстро устаёшь ничего не понимать?

– Единственное, что я знаю точно: я не получала от вас ничего, кроме этого, ― Вася отложила документы в сторону, тихо надеясь, что это не выглядело слишком пренебрежительно.

– Пожалуйста.

Из папки прекрасные пальцы Маковецкой достали громадный, но тощий красно-белый конверт ― запечатанный, весьма привлекательный и интригующий. «Русалка» положила его на кровать поверх тех листов, которые Вася отложила на потом.

– Твоя уникальная памятка. Если ты кому-то не доверяешь, показывать её не следует. Кроме того, никто не может её открыть, даже я или Стёпа. Исключительно ты и исключительно в нужный момент.

В Постскриптариуме её ладони ни к чему, кроме шёлка, до этого мгновения не тянуло. Сейчас они обрели свою неожиданную волю, которую влекло к бумаге. Вася касалась конверта осторожно, а тот, по всеобщему заговору, ничем ей не отвечал.

– Как определить, нужный ли момент?

– Элементарно. Ты сможешь её открыть.

В подаче «Марго Хемингуэй» посмертие было и впрямь проще, чем у строгого детектива.

– А что насчёт снов? Я думала, в треугольнике невозможно спать.

Картины душной очереди, студии «ЛуНы», блестящей улыбки Луизы на грани оскала и всюду следующей злющей камеры ― всё так быстро замелькало в воображении Васи, что она почти начала теряться в этом. Что, если эти странные видения были подарены ей кем-то вроде «русалки»?

– Снов многим из нас не хватает. Это даже больной вопрос. Для меня особенно, я скучаю по простому регулярному отдыху в темноте. Но я вижу, ты хочешь спросить меня о том, что я тебе должна отдать, ― папка вернулась на стол, теперь Майя занималась своей маленькой сумочкой, проглотившей её руку по кисть. ― Система одностороннего наблюдения.

Из сумки она вытянула что-то, напоминавшее плеер, бегло и придирчиво осмотрела его и положила к конверту. Василиса не спешила его трогать, но заметила, что никакого экрана у него нет, только несколько кнопочек.

– Предыдущим его названием, говорят, была «ПУЛя», ― продолжала Майя. ― И это даже нравилось кому-то. Поиск улик и льгот. ПУЛя. И всё же ассоциации с оружием слишком негативны, так что нынешнее название подходит куда больше.

– Система одностороннего наблюдения… СОН!

– Верно. Хотя Стёпу и это название возмущает. «Хм-хм, как глупо, это ж не наблюдение за тем, что происходит, а просмотр того, что уже произошло» ― скрипучий голос получался у неё плохо, но интонация была довольно похожей.

– И что делать с этим всем?

– Справляться, Василиса. Треугольник скупится на вещи, но без этого подготовиться к суду почти невозможно, когда ничего не помнишь. Памятки у всех разные, так что я не подскажу, каким должно быть содержимое твоей. А СОН поможет просмотреть то, что тебе понадобится.

Обилие нового и невообразимого кружило голову, но стремление разобраться держало в тонусе. Вася настороженно взяла неведомое устройство ― будучи вдвое меньше обычного смартфона, оно свободно помещалось на ладони. Ничего, кроме размера и кнопок, не объединяло его с плеером. Скорее, это был миниатюрный пульт.

– Подскажете, как этим пользоваться? ― она вернула его Майе.

– Разумеется. Хотя, если у нас возникли трудности с подписью, СОН может оказаться ещё труднее.

– Вы ведь обещали не давить, ― уязвлённо вздохнула Вася.

– Не обижайся, Василиса, я говорю только буквально о сложности самой задачи, ― спокойно заверила её Майя, нажимая на первую кнопку. ― Это требует концентрации и уверенности. В чём? В том, что ты теперь по ту сторону и можешь всё, что нужно здесь делать. На другой стороне люди не могут «включить» воспоминания.

Пустая стена озарилась вспышкой, как включившийся телевизор, а затем вдоль неё побежали пёстрые полосы. Олицетворение своеобразных помех. Вася обернулась в поисках проектора, который пользовался белой стеной как интерактивной доской, но не обнаружила ничего подобного. И пока она крутила головой, пульт уже вернулся в её ладонь.

– Попробуй. Не надо заставлять голову смотреть во тьму, где тебе ничего не видно. Сосредоточься и смотри на светлые пятна памяти. А если… точнее, когда увидишь ― нажимай на ту круглую кнопку посередине.

На ум с неподходящим упорством лезли картинки странных видений с края фантазий, аплодисменты на «ЛуНе» и грязные стенки чашек от кофе. То, что это не считалось за воспоминания, было лишь половиной беды. Вася очень не хотела, чтобы «Марго Хемингуэй» рассматривала её мысли.

Торопя события, большой палец требовательно надавил на кнопку. Васины глаза гипнотизировали стену, пытаясь превратиться в тот самый проектор, и трижды ей успело почудиться, что всё получилось. Хаотичные полоски почти сложились в какое-то изображение, но лишь потому, что она додумывала его сама.

– Ничего. Ни у кого сразу не получается, ― заметила Майя, даже не глядя на стену. ― Не стоит себя мучить.

– А я хочу себя «мучить». Это хоть какая-то связь с реальностью, вы же наверняка понимаете.

– Хорошо, хорошо. Тогда сосредоточься.

– Почему все это вечно повторяют, но при этом молчат, как именно это сделать? Как в идиотском фэнтези: «иди сто миль на север, а потом двадцать на запад», и без всяких объяснений, где там север, как считать мили.

Майя склонила голову набок, и Вася решила, что сейчас её начнут пичкать речами сочувствия и успокоения. Для верности вцепилась в пульт, хотя никто его не отбирал.

– Найди то, что ты более-менее явственно помнишь из суетного мира, и думай только об этом. Думай про свою «связь с реальностью». Почувствуй, что ты была там и эти моменты принадлежат тебе. Ты ― плёнка, на которую они записаны. Не заставляй себя их восстанавливать, это сделает СОН. Думай об одной конкретной мелочи, которую помнишь.

Раздражение погасло ― сдули его, как тлеющую свечку. Не могла Вася признаться, что связь у неё только с какими-то очередями на прослушивание, где она читает…

И вдруг её осенило: мелочи! Перед камерой она читала «Реквием», одно из любимых стихотворений старого сборника, который остался у неё от отца. Она отлично помнит эту книгу ― стало быть, можно думать о ней. Чтобы стало легче, Вася зажмурилась: вот она, ветхая, бархатная, несколько страниц выдаются вперёд, а она всё пытается затолкать их обратно. И нащупывает крошечные следы, почти как от иголок, по краям книги…

– Открой глаза, ― тихо попросила Маковецкая. ― И держи СОН крепче.

– Что?

– Из руки пульт не выпускай.

Она не могла поверить в то, что увидела: на стене различились полосатые кошачьи лапы, а потом и мордочка с чересчур длинными усами. Кот медленно подкрадывался по мохнатому ковру, почти касаясь его носом, а потом, набравшись смелости, самозабвенно бросился на книжку и принялся грызть уголок.

– Поверить не могу, ― застыла Вася с широко раскрытыми глазами. ― Это же Мусик…

– Наш друг был прав насчёт тебя, ― одобрила её успех Майя. ― Какое прелестное создание, его зовут…

― Муслим, ты опять за старое! ― рыкнул голос Василисы, только не из этой комнаты.

На экране показалась её точная копия: сердитая, взъерошенная ― половина волос из косы выбилась ― и вместо изумрудного платья выцветшая пижама. Ей не хотелось, чтобы на это зрелище кто-то смотрел: глупая пижама, давно надо было выбросить её, и ноги открыты вниманию. Кот резко оглянулся, но книгу из лапок не выпускал до тех пор, пока та Вася, что в пижаме, не отобрала её и не села с ней на кровать.

― Она же на столе лежала, а тебе вообще-то нельзя за стол, ― ворчала та, на экране. ― Муслим, у тебя нет совести, это же стихи. Ну кто, кто так относится к поэзии?

Гонимый стыдом или любопытством, кот поторопился прыгнуть к ней на кровать и сел перед ней, делая вид, что слушает её внимательно.

― Сам посмотри. Здесь был Маяковский, а ты от его лица даже половины не оставил. Ну не Маяковский теперь, а призрак оперы.

– Мусик, ― отчаянно позвала нынешняя Вася, но никто на экране не повернулся к ней. Кот примирительно бодал её руку ― где-то там, в затуманенном прошлом, пока она искала страницы Цветаевой, чтобы почитать ему, убедить в том, как неуместен его вандализм в Серебряном веке.

Явно что-то говорила Майя ― предположительно, пыталась объяснить, что в «трансляции» её никто не услышит. Или что там ещё полагается внушать в классике этого жанра. Спазм схватил Васю за горло и крепко держал, не давая больше фокусироваться ни на чём, а она на сей раз оказалась не готова упустить равновесие. По одну сторону от неё была женщина в костюме. Красавица, которой она мечтала быть, с чёткой, вежливой речью и извечным пониманием в глазах невозможного цвета. По другую сторону ― её изношенное прошлое, тусклое и необъяснимое, без шика и лоска. И она сорвалась на эту сторону от тоски, она начала чувствовать запахи старой квартиры, слышать кошачье урчание и то, как шелестит покусанная книга. Она потерялась.

Рядом была музыка.

В обычный день такую даже не слышишь: заезженная, надоедливая, превратившаяся в несуразный фон, где смешные слова уже не удивляют, как и то, что исполнитель был когда-то пародистом. Даже неизвестно, для чего она и вовсе нужна, зато при этом она постоянно где-то играет.

Но сейчас различать её где-то рядом для Васи было восторгом. Она слышала музыку! Дикую, безобразную, сама бы ни за что её не включила. Она бы и представить не могла ещё недавно, что так может обрадоваться этим звукам.

Только знакомый плед всё ещё было рядом. В этот раз её даже накрыли заботливо под самый подбородок. Ни холода, ни его мягких ворсинок почувствовать было нельзя, а её всё равно укутывали. Симуляция комфорта. Вася теперь не лежала, а полусидела ― голова и плечо привалились к спинке кровати, подушки потерялись где-то рядом с её поясницей. Уколотая надеждой, она сразу обернулась к двери и укололась опять ― об разочарование: наглухо закрыто.

СОН по-прежнему работал, и музыка с издёвкой заявляла о себе оттуда. Теперь изображение сильно отличалось от того, которое воспроизвела Вася, как если бы канал переключили и значительно повысили качество. И воспоминание было каким-то фальшивым ― ничего родного, привычного или хотя бы знакомого, что заставило бы ещё раз провалиться в скорбь.

Почти пустой бар: симпатичный для жизни, но для экрана малоинтересный, в кино такой не покажут. Пара человек за столиками, которые видно, и одна девушка за стойкой меланхолично следит за тем, как капля стекает вниз по бокалу ― будто у этого сюжета есть перспектива. Единственное, что удивляет, так это отсутствие бармена и обилие дневного света. Поразительно: эти заведения существуют не только в вечерне-ночное время.

― Спасибо, что посторожила, ― из ниоткуда появляется молодой человек с бутылкой вина.

― Не стоит благодарности, у меня свой корыстный интерес, ― смешливо отзывается девушка, но всё же подставляет щёку для его мимолётного поцелуя.

На мгновение Васе показалось, что нечто знакомое всё-таки промелькнуло во СНЕ, но уловить ей не удалось. Такого бармена она бы явно запомнила, если бы встретила: его разноцветные татуировки на руках едва не сливались со смуглой кожей, а причёска сводилась к короткому хвосту. Девушку было рассмотреть сложнее, но её длинные морковные волосы сразу бросались во внимание.

― Неужели? ― его вскинутая бровь намекает на флирт. ― И какой же?

― Мне нравится, когда именно ты у меня в долгу.

Создаётся такое впечатление, что её меланхолию может развеять только он. Её лицо проявляет улыбку тогда, когда она ловит его взгляд. Они явно знакомы не первый день и даже не первый месяц, меж ними есть что-то долгое и постоянное, но их волнует присутствие друг друга. Особенно её. Она теперь даже сидит по-другому и зачем-то закидывает ногу на ногу, хотя ему этого и не видно.

― Ничего не получится, ― с притворной грустью он ставит перед ней принесённую бутылку вина. ― Я расплачусь этим и в долгу не останусь, крошка.

Ей не нравится такой поворот: он подыгрывает, но не играет по её правилам. И сейчас она что-то скажет об этом. По какой-то причине всё замирает…

Двадцать секунд спустя Василиса устала ждать, когда что-то произойдёт.

– Что это?

– Я не знала, что ты снова со мной, ― откликнулась Майя, едва скрывая удивление. ― Я воспользовалась твоей системой, надеюсь, ты не против?

– Я ничего подобного не помню, ― нахмурилась Вася, откидывая плед и садясь в неудобную прямую позу.

– Конечно. Это твой проигрыватель, но он может воспроизвести воспоминания любого, кто им воспользуется.

– Это ваше воспоминание? Но где же тогда?..

Вспышка озарения: стало понятно, что именно показалось ей таким знакомым. Это был её голос и её внешность, только узнать в девушке Майю Маковецкую было не слишком просто. Та девушка была ощутимо моложе, при этом не так роскошна, она не светилась, а вместо золотистых глаз на бармена смотрели вполне обычные серые.

– Да, ― улыбнулась Майя, не поворачиваясь к собеседнице. ― Какое-то время нас с тобой почти объединял цвет волос.

– И вы правильно сделали, что сменили его, ― машинально ответила Вася. ― Ой! Вам, конечно, идёт и так, и блондинкой, не подумайте, пожалуйста, ничего плохого. Я к тому… в общем, мне не нравятся мои волосы. По-моему, нет никого, кому бы этот цвет подошёл. Но у вас другой оттенок, и…

– Всё в порядке, не нужно извиняться.

Прикосновение к чужой истории разбудило в Васе неведомый трепет. Так ей представлялись ощущения онемевшей конечности, впервые за долгое время начавшей понемногу чувствовать тепло. СОН ― догадалась она ― не просто проекция изображения и звуков, это проекция и эмоций.

– Можно попросить вас включить ещё?

Поспешно и услужливо собиралась Майя вернуть пульт его хозяйке, но Вася запротестовала, жестикулируя обеими руками:

– Нет, я не про себя, я хотела… Здесь нормально относятся к просьбам показать чужие воспоминания или это невежливо?

– Всё индивидуально, ― не смутилась Маковецкая. ― В третьем углу память показывают очень неохотно, к примеру. Конечно, я могу показать, но какое-нибудь другое воспоминание.

– Почему не это?

Экранная «морковная» девушка застыла на полуслове, вот-вот скажет что-то поворотное для сюжета, но её беспардонно поместили в плен паузы. И это даже самую каплю беспокоило Васю.

– Не люблю ворошить то, что произошло дальше. До этой секунды день был идеальный.

Не следя за тем, как пультом распоряжаются пальцы, Майя сменила кадр с баром на другой. Возник приятный полумрак, разгоняемый только слабым янтарным светом. Но успеть что-то рассмотреть было невозможно, картинка растворилась на белой стене, как чернила, способные становиться невидимыми.

– Не повезло, ― вздохнула Майя. ― Опять реклама. Вот бы покороче.

Не будь Васе до изнеможения любопытно, она бы осыпала свою собеседницу недоумением. Так и застыла с приоткрытым ртом, не задав глупого, но вполне естественного вопроса.

В кадр буквально вошёл ― как бы спрыгнув с соседней стены ― улыбчивый лохматый мужчина, он выглядел так явственно и чётко, что не было бы чудом, шагни он прямо к ним. Больше всего поражала его странная одежда: старый замусоленный свитер с торчащими нитями. Неужели кто-то может держаться перед зрителями в таком виде уверенно?.. Что ж, ему это удавалось.

– Вступление в Эгиду ― лучшая возможность потратить своё заключение в Постскриптариуме с толком, ― объявил его звучный баритон. ― И поверь, я знаю, о чём говорю. Тебе наверняка довелось оказаться здесь, потому что ты считаешь, что твоё время в суетном мире прошло напрасно, но теперь ты можешь это исправить. Пополни ряды Эгиды, и ты принесёшь так много пользы другим заблудившимся душам, что у тебя больше не будет повода для сожалений…

– Это Дьяконов, ― перекрыла Майя его слова. Едва уловимое раздражение прозвенело в том, как она выводила его имя. ― Один из лидеров союза защитников тех, кто покинул суетный мир по своей воле. Они называют себя Эгидой. Это они предоставляют тебе следователя.

– Разве это плохо? ― осторожно поинтересовалась Вася, пытаясь услышать то, что он продолжает говорить.

– Что ты, без них в треугольнике было бы очень сложно и запутанно… ― однако тон её смутно напоминал неприязнь. ― Мы многим обязаны им.

– А почему они предлагают мне присоединиться к ним? Разве у меня есть такая возможность?

– Они предлагают всем, это же реклама. Тем, у кого в Постскриптариуме нет другого выбора после приговора, особенно. А как, ты думала, у тебя появился следователь? По приговору Стёпа оказался здесь. Вот он и не тратит свой срок и силы впустую.

– Степан не может покинуть треугольник из-за приговора?

– Ох, милая, мы не должны обсуждать его участь без него.

– И это то, что, возможно, ждёт меня? Я так и останусь в треугольнике, если суд сочтёт меня виноватой?..

Взгляд Майи выражал сочувствие, от которого могло бы стать легче, будь у Васи больше надежды.

– Мы пока не знаем ничего про твой срок. Не нужно негативных предположений.

Плечи сами поникли и разрушили осанку, которую она пыталась копировать у «русалки» ― идеального примера для подражания. Эта комната может стать её большим синим заключением в плену. И поскольку времени здесь не существует, у заключения может не быть конца.

«И, делая выбор, помни: каждая душа, спасённая от несправедливого наказания, это заслуга Эгиды», ― авторитетно подвёл итог Дьяконов. Ещё немного его изображение оставалось с ними, не спеша исчезать. Он старался проследить за тем, чтобы слова его закрепились в слушателях. И теперь, когда в последнее мгновение он наконец перестал улыбаться, это произвело куда большее впечатление, чем весь рекламный ролик с улыбкой.

– Ты всё ещё хочешь взглянуть на прежнюю меня? ― нерешительно осведомилась Маковецкая.

– Конечно! Что за вопрос? ― встряхнулась Вася, пристально следя за тем, как та нажимает заветную большую кнопку. И вернувшийся к их экрану полумрак поглотил вопросы в её рассудке.

Янтарный свет излучает маленькое цветочное бра: одна из немногих вещей в зале, находящаяся на своём месте. Когда глаза привыкают к пятнистой темноте, легко рассмотреть беспорядок помещения «незаконченного», но уже пригодного к жизни. Бра светит там, где, по очевидному замыслу, должен располагаться диван или кресло, но на этом месте пока царствует матрас, а перед ним прямо на полу молча стоит телевизор.

― Пусти, мне надо помыть посуду и позвонить папе.

По левую сторону от матраса ― дуэт испачканных тарелок в сопровождении вилок. А на самом матрасе ― влюблённая пара, мало обеспокоенная всей неразберихой, посреди которой они оказались. Поцелуи заботят их куда больше, будто с каждым прикосновением губ они получают то, чего ждали всю жизнь.

― Успеется завтра, ― отнекивается парень.

В таком свете различия меж цветами их кожи неуловимы, но в них узнаются более юные бармен и девушка. Татуировок на нём меньше, и длины волос для полноценного хвоста недостаёт. Сейчас он так заразительно счастлив и томится в соусе завидного блаженства. Но у Майи, которая обнимает его, есть силы сопротивляться:

― Я же обещала!

― Посуде? Она простит тебя, крошка.

― Камиль, я серьёзно, ― её руки упираются в его грудь. ― Не хочу, чтобы отец опять расстроился и сказал, что я о нём не забочусь.

― Всё как раз наоборот. Ты всегда слишком о нём заботишься, и он к этому привык.

Кольцо его рук размыкается, купол эйфории рушится, и хочется срочно помочь ему восстановиться. Майя огорчена, но чем ― своей строгостью или его уступчивостью? Бармен отодвигается на свою половину матраса, ни в чём ей не препятствуя, и лицо убедительно пародирует отчуждённость, в которую ей страшно верить. Она нежно берёт его лицо в ладони, вынуждает смотреть на неё и пытается вернуть любимую улыбку. Сейчас в этой безграничной близости она ведёт себя с ним увереннее, чем спустя время в баре, где они будут флиртовать. Сейчас нет никаких сомнений в том, как он жаден до неё.

― Всего десять минут. И чем раньше они начнутся, тем скорее мы будем вместе снова.

― Неужели он не разберётся сам? Он уже большой мальчик. И в своих новых отношениях самому пора участвовать, без твоей опеки.

Майя целует его, чтобы набраться упоения полные лёгкие ― ровно на те самые пресловутые десять минут «разлуки».

― А ты, большой мальчик, долго можешь без меня прожить?

Ноги неохотно поднимают её, провожаемую чёрными глазами Камиля.

― Утешает и восхищает то, что и обо мне ты будешь заботиться так же, крошка.

Остановившийся СОН резко напомнил Васе о том, что это не её квартира и не её тоска по мужчине. Она очнулась, когда Камиль пропал из кадра, а потом изображение и вовсе застыло по велению владелицы воспоминаний. Маковецкая смотрела прямо на неё, а не на экран: её, безусловно, интересовали впечатления Василисы.

Разница между двумя Майями была такой колоссальной, что оба образа с трудом складывались в одного человека. Но признаться в этом означало сказать о том, что при жизни Майя выглядела менее эффектно, ниже и без золота в глазах. А это не очень-то вежливо по отношению к тому, кто любезно согласился поделиться воспоминаниями. Особенно пока сама ты не славишься ни эффектностью, ни высоким ростом, ни хотя бы умением использовать СОН так же.

– Я будто бы чувствовала всё то же, что и вы, ― с небольшим беспокойством уронила Вася. ― Внутри такое… с тех пор, как я в Постскриптариуме, у меня плохо получается чувствовать, но когда я смотрю, я снова живу в суетном мире.

– Так устроена система наблюдения, ― понимающий кивок Майи немного успокоил её. ― Ты не просто что-то наблюдаешь, ты впитываешь контекст, даже если тебя там не было.

– Это невероятно. Выходит, у вас была безумная любовь, ― опробовав свои слова, Вася тут же захотела исправиться. ― То есть влюблённость…

– Может, именно здесь это всё ещё была влюблённость. Но это и впрямь воспиталось в безумную любовь. Такую я смогла обрести лишь раз, и я всегда точно знала, что это больше не повторится. И не сожалела об этом, ― казалось, что Майя улыбается сквозь подступающие слёзы. ― Ты хочешь увидеть ещё?

– Если мне это позволено. Я бы с радостью познакомилась с этой историей… или любой её частью.

Похоже, Маковецкую не просто устроил, но и обрадовал её ответ. Взгляд её сразу же заблудился где-то в думах, и тишина забрала себе несколько минут её размышлений. Вася следила за ней, затаив дыхание, пока та всё-таки не пошевелилась, и тёмная картинка на стене не сменилась.

Тот же самый зал теперь гораздо светлее: он обзавёлся высоким торшером, помогающим тусклому бра. Однако здесь по-прежнему слишком не хватает люстры, и не только её. Бедняга телевизор стоит на коробках вместо положенной ему тумбы, нет столика, который пригодился бы газетам и бумагам. Из бледно-коричневой палитры выбивается диван, замещающий матрас. Старый, поцарапанный и неведомого тёмного цвета, он явно не сможет прижиться в таком месте.

Ветер бесцеремонно врывается через окно, чтобы беспокоить тюль и швырять бумаги, как ему вздумается. И Майя ― всё такая же оранжевая ― встаёт с дивана и закрывает окно.

― Будет дождь, ― оповещает она, робея перед хмурым небом. ― Или целая буря. А обещали хорошую погоду. Как же не вовремя!

― Ты ведь никуда не пойдёшь теперь? ― звенит голос Камиля.

Маленькая кухня издевается над ним эхом. Майе так не нравится, когда он кричит с кухни в этой маленькой квартире, и кажется, что весь дом с первого этажа до последнего слышит изнанку их быта. Зато пристающий запах попкорна убеждает её не раздражаться.

― Дождь не отменяет ничьи проблемы, ― произносит она окну по секрету и отворачивается от него.

Но Камиль слышит её: оказывается, он уже стоит рядом, встречает своё огорчение лицом.

― Без меня они наделают глупостей. Пожалуйста, не надо расстраиваться, мы ведь вчера договорились с тобой, ― она складывает руки в молитве. Ей легче пережить его злость, чем его разочарование.

Он отставляет тарелку только что сделанного попкорна, как будто необходимость в нём резко отпала. Падает на диван демонстративно безвольно.

― Твои подруги ведь наверняка знают, что у тебя синдром Амели?

― Амели? Нет такого синдрома.

― Ещё как есть. И они этим пользуются, ― вздыхает Камиль, делая вид, что его интересуют поиски пульта от телевизора. ― Амели Пулен4 ― девушка, чей смысл жизни вмешиваться в чужие жизни. Заботиться об их благополучии. Игнорировать собственное.

― Ты сам это придумал?

― Нет у меня такого воображения. Между прочим, Амели тоже работала официанткой, вот ведь совпадение.

― Я давно никакая не официантка, ― Майя садится рядом с любимым и кладёт перед ним то, что он так «увлечённо» искал. ― Расскажешь, что с ней дальше случилось?

― В отличие от тебя, Амели жила в сказке и ей ничего не грозило.

― Так вот почему мы не знакомы!

Он приподнимается на руках и, к её неожиданности, целует её крепко, как на прощание. Она даже не успевает закрыть глаза.

― И только по ночам ты берёшь отпуск от роли Амели, потому что ночью даёшь себе право выключить телефон. Не могу отрицать, есть в этом синдроме шарм. Он делает тебя ещё прекраснее. У тебя два сердца: одно для себя, и второе для того, чтобы стучать за тех, чьи сердца не справляются. От тебя исходит солнечное тепло, и к тебе тянутся все замёрзшие. Глупо сопротивляться твоему очарованию. Но чего тебе это стоит?

― И ты… полюбил меня только из-за синдрома Амели?

― Может, я влюбился из-за него. А полюбил вопреки ему.

При виде чужих проявлений любви Васе всегда становилось неловко, но образы, которые проигрывал СОН, не были чужими. Она проживала их и за Маковецкую, и вместе с ней. Она припала к источнику, утолявшему её жажду обычных хороших эмоций и не могла оторваться.

– Вот здесь я осознала, что это действительно «тот самый человек», к мечтам о котором сводятся все женские мелодрамы, ― поделилась Майя.

– В голове не укладывается… я даже чувствовала запах попкорна, ― Вася вдруг заметила, что касается пальцами нижней губы, словно это её только что целовал Камиль.

– Со временем у тебя тоже получится проигрывать их так чётко и достоверно. Наверняка ты увидишь, что твоя дорога в суетном мире была куда ярче, чем ты привыкла думать о ней.

Но Васе абсолютно не хотелось думать о своей дороге, её тянуло к неизведанным отрывкам чужой как никогда. Если бы она задумалась об этом, точно заподозрила бы неладное и не позволила быть себе такой любопытной.

– Вы правда были официанткой?

– Совсем недолго, в качестве временной подработки. Камилю это запомнилось, потому что именно так мы и познакомились. Когда-то кафе «Капулетти» процветало, а по ночам работал его подвальный клуб, и однажды туда взяли нового бармена. Я даже не смотрела на него, хотя все девочки только о нём и шептались первые две недели. Он был мил со всеми, но без откровенного флирта. По какой-то причине он выбрал меня.

– Потом вы ушли из кафе, а он остался барменом?

– Я всегда считала, что ему нужно было поступить так же. «Капулетти» медленно выдыхалось. Они даже закрыли подвал и перенесли бар на первый этаж ― ты видела это в первом воспоминании. Тогда туда приходили только те, кто уже просто был привязан к кафе, как мы. Но Камиль упорно не желал покидать тонущее судно. Он говорил, что не хочет стоять за стойкой в другом месте.

– Он видел себя только барменом?

– Он всеми силами пытался задержать молодость. Даже остановить её. Вечная музыка. Вечное любимое кафе. Вечная съёмная квартира.

– Должно быть, вам хотелось другого…

По теням на её лице Вася поняла, что невольно задела нужную струну. И золото в глазах Майи стало тусклее, она ненадолго погасла, но не стала от этого менее эффектной.

– У нас были разные цели и желания, но после двенадцати лет вместе я никого другого не могла бы увидеть на его месте. Ты сама уже знаешь, мне не был нужен кто-то другой. Я не утягивала его в ЗАГС. Я просто хотела, чтобы у меня ― у нас был ребёнок. А он боялся.

– Боялся стать отцом? Потому что это не вписывается в вечную молодость?

– Из-за меня. Он боялся того, что я стану матерью.

– Я знаю, что это не моё дело, но я не понимаю… ― возмущение поднималось в Васе, как волна цунами. ― Он ведь знал вас, он сам сказал: в вас бьётся два сердца. При вашей способности заботиться вы не могли бы стать матерью, заслуживающей упрёки.

– Спасибо тебе за доброту, ― смягчилась Майя и согрела её грустной улыбкой. ― Но он боялся не за ребёнка, а за себя.

Ни одна из тех фраз, что приходили в голову Васе, не могла бы передать вежливо то, что хотелось ей сказать. И, вероятно, в присутствии Степана это могло вырваться из неё, ведь она знала, что её не осудят. А Майя ― полюс противоположный, сама корректность. Не поэтому ли ей не импонирует Эгида, к которой она отчего-то не присоединилась?

– Знаешь, я молчу точно не из-за того, что всё поняла, ― объяснила она, не заметив, как спрыгнула с дистанции «вы».

– Знаю. Не уверена, что я и сейчас до конца понимаю.

Если у неба бывает истерика, выглядит она именно так. Дождь с ветром уже который час в конфликте, и капли барабанят по стеклу закодированные сигналы тревоги.

Но если бы светило солнце, было бы ещё тяжелее. Хорошая погода в тот момент, когда твой мир рушится, это пощёчина ― намёк на то, что в остальных уголках вселенной и без тебя мир и покой.

― Что же будет теперь?

В выплаканном хрипе гордую Майю Маковецкую не узнать. Кажется, она вот-вот потеряет равновесие, и держит её только спинка дивана, за которую она держится. Наконец-то у неё длинные белые волосы, достойные восхищения, но это не утешает. У неё болит голова: с ней это часто бывает во время дождя, только теперь она считает виновным не его.

Диван тоже не узнаваем, он сменил цвет на коричневый и теперь органичен. Стены обросли рамками с фотографиями, вокруг окна величественно разместились шторы. И по-прежнему не хватает люстры: так и чувствуется, что пустой потолок уже завидует стенам. За одну из них теперь цепляется телевизор. Хотя бы есть причина не покупать несчастную тумбу.

― Я не могу в этом участвовать, ― выдаёт Камиль приговор.

Майя закрывает глаза. Как могла, она оттягивала приход этой минуты. Вся радость, что она знала в последнее время, осыпается с неё старой засохшей краской.

Больше всех изменился Камиль: ему очень идут дреды, так красиво подчёркивающие и без того экзотичную внешность. И борода ― надо думать, дико модная ― даже скрывает то, что он поправился. Как сложно представить его будущим отцом.

― Я так и знала.

Он отрывается от выписок, на которые невидящим взглядом смотрел битый час. Поворачивается к ней, и ярость маской закрывает его привычное милое лицо. Лучше бы она и дальше держала глаза закрытыми и не видела этого.

― Вижу, к чему ты клонишь, Майя, но нельзя сводить всё к тому, что это я инфантильный и беспечный. В твоём решении так поступить инфантильности не меньше, чем во мне.

― Что?!

Сперва он хочет найти какой-то конкретный документ из тех, что в его руках, но быстро путается и просто бросает их все ― непосильный груз, чтобы держать. Он от него отказывается, несмотря на то, что тем самым отказывается от неё. Анализы, снимки УЗИ и выписные эпикризы, всё стелется на пол, пока небо «моргает» молнией и на секунду гаснет торшер.

― Инфантильно ― подумать только о своём желании и не учесть ничего и никого больше. Я не намерен спокойно наблюдать за тем, как ты убиваешь себя, ― режет Камиль по живому, холодно и методично. ― Я. В этом. Не участвую.

― Ты же сам повторяешь всё время, что я думаю о других, а не о своём желании. Ты же всё время вспоминаешь этот синдром, который придумал.

Ожесточённые черты в нём превращаются в жалость, когда он смахивает с её щеки новорождённую слезу. Не разрешает ей плакать при нём. Хочет, чтобы она отложила это до той минуты, когда за ним дверь закроется. Это произойдёт очень скоро.

― И я был прав. Ты не хочешь думать о том, чего тебе будет стоить синдром Амели, крошка.

― Ты в порядке? Ты ещё со мной? ― «новая» Майя, совсем не разбитая, держала её за плечи, но встряхивать не решалась.

С позабытой тяжестью в груди Вася часто глотала воздух, даже не думая, что в этом нет потребности, моргала, проверяя лишний раз, есть ли слёзы. Она искала рядом с собой неугомонную грозу, разбросанные документы, которые требовалось срочно собрать, и смуглую руку Камиля, в которую нужно было вцепиться.

– Я не потерялась, ― с большим сомнением отозвалась она, и её отпустили. ― Я с тобой. То есть с вами…

– Ну же, милая, после такой дозы откровений странно быть на «вы».

– И он ушёл навсегда?

Майя присела на кровать рядом с ней в знак того, что, пока у той такое смятение, она не может оставить её. И её присутствие и близость даже без тактильного контакта были похожи на согревающий камин.

– Мы не переставали видеться, но расстались. Он ушёл даже из «Капулетти» наконец-то. Хотя я бы и не подумала там его преследовать.

– Но как он вообще посмел назвать это убийством?

Взгляд золотых глаз, только что таких внимательных к ней, вдруг скрылся от Васи. Маковецкая смотрела на стену безо всякого смысла: СОН был отключен и ничего не показывал.

– У меня был диабет. Я себя без него в суетном мире и не помню. До сих пор иногда тянет уколоть палец, чтобы проверить, как я, ― она любовалась своими пальцами ― безупречными, никаких следов от уколов. ― Прямо Спящая красавица, так и страдающая по своему веретену.

– Ребёнка заводить было нельзя?

– Все врачи настаивали на отказе. Просили меня спасать свою жизнь. Пересмотреть приоритеты.

– Но женщина с синдромом Амели всегда будет спасать другую жизнь… ― зачарованно заключила Вася. ― … Прерываясь разве что на ночной отдых.

– Не все врачи давали жуткие прогнозы, но все просили подумать. Я хотела верить тем, которые допускали положительный исход.

– И?..

К Майе вернулась фирменная улыбка, благодаря которой она снова начала светиться.

– Я назвала малышку Алёной. Что бы сейчас с ней ни происходило, через что бы она ни прошла, я знаю ― она прекрасна.

Выдох Василисы подарил ей недолгое облечение. Она поглощала эту историю с таким напряжением, оно почти превосходило состояние, когда Степан пичкал её вопросами. Она бежала информационный марафон и боялась не успеть к нужной отметке, даже если ничего не значила для людей, о которых шла речь.

– Но ты здесь, а не с ней…

– Я застала полгода её жизни, ― убеждённо утешала их обеих Майя. ― Я наслаждалась каждым днём, потому что уже знала, что врачи не ошибались. Точнее, не ошибался Камиль. Все силы я отдала Алёне, у меня не осталось на борьбу с болезнью ничего.

– Но если это был диабет, почему ты здесь, в треугольнике?

Маковецкая поднялась и отошла к столу. Вася успела испугаться, что она уйдёт от ответа, а ей было так важно его получить.

– Потому что к моей гибели привело моё собственное решение. И суд ждал меня так же, как и любого в Постскриптариуме. Расследование во многом меня оправдало, и наказание было минимальным. Я вольна покинуть треугольник, если захочу. Да, ты спросишь, почему я всё ещё здесь: потому что и здесь я хочу помогать. Пойти дальше я успею всегда.

– Наверное, здесь все восхищаются вами, как я. То есть тобой.

– Многие здесь заслуживают восхищения, ― спокойно отметила Майя, и в её интонациях звучал опыт.

Из ниоткуда выглянула маленькая надежда и попыталась привлечь к себе внимание. Если сюда попадают даже с такой благородной участью, как у Майи, и получают свои оправдания, не такие уж и плохие шансы у Васи… возможно.

– А твоя дочь ― что с ней произошло потом?

– Я никак не могла это узнать. У меня было только обещание моего отца заботиться о ней.

– Разве ты не можешь увидеть, как она живёт?

– СОН включает только наши воспоминания, Василиса. Он не шпионит за суетным миром. Последствия мы можем увидеть только благодаря положенным нам свиданиям, но Алёна была слишком маленькой для того, чтобы навестить меня в Постскриптариуме. Я даже… ― голос её почти сорвался. ― Я не знаю даже, как она выглядит. Вот что стало моим настоящим наказанием.

– А Камиль?

– Не пришёл на наше свидание здесь. Либо он избавился даже от скорби и сжёг все мосты. Либо с ним случилось что-то, что я боюсь даже представить. Иначе мы бы встретились. Он просто не пришёл.

– Прости, что я спрашиваю тебя об этом. Мне очень жаль, что всё сложилось так. Ты точно не заслуживаешь этого.

Майя махнула рукой в качестве успокаивающего «ничего», но говорить не торопилась, как будто боролась с подступающими слезами. Её нынешнюю не представить плачущей, скорее синие стены действительно начнут двигаться навстречу друг другу. И Вася не ждала от неё ничего подобного, но вина изнутри глодала её за то, что она в угоду своему любопытству заставила эту добрую и славную женщину-русалку пережить всё заново.

– Правда, Майя, прости.

– Не беспокойся, всё в полном порядке, ― искренне заверила Маковецкая. ― Я просто теперь всё чаще забываю, как это ощущается.

– Не надо мне было пытать тебя. Я сама не знаю, почему так вцепилась, но это всё не давало мне покоя, ― Вася нервно теребила прядь волос. ― Что я могу для тебя сделать?

Майя покачала головой, не спеша давать определённый ответ. Подойти к ней и обнять её? Вася всегда испытывала от таких жестов больше дискомфорта, чем удовольствия, но её новая знакомая такая тёплая, да и тактильные ощущения в Постскриптариуме оставили её…

И почему в школе никто не учит нас грамотно утешать людей? На всей Земле нет никого, кому бы эта наука не пригодилась!

Ёрзая на кровати, Вася оглядывалась в поисках намёков на подсказки, когда наткнулась на конверт. Уникальная памятка, которая должна помогать ей справляться, ― может, там есть что-то, что выручило бы её? Но открыть её можно только в подходящий момент и лучше всего без посторонних…

– Придумала! ― она отбросила прядь за плечи. ― Это точно утешит тебя. Давай я подпишу… всё, что я там должна. Тем более, ты сказала, Степан уже тоже всё подписал, а я только задерживаю дело.

– А как же недоверие? ― усмехнулась Майя. ― Я, конечно, ещё раз могу тебя попробовать убедить, что это не договор купли-продажи души, но поможет ли?

– Ты доверила мне свою жизнь. Пожалуй, я могу доверить тебе пару подписей и не пострадать от этого. Детектив, которого мы дожидаемся, ничего подобного не делал для меня.

– Если ты сама этого хочешь… ― она подхватила все четыре листа, которые так и лежали там, куда их определила Вася, и положила перед ней. ― Нижний угол. Указательный палец. Сосредоточиться и не сомневаться.

Надпись «Отдел пострадавших» осуждающе корила её за то, как долго она с этим тянула. Пробел над чертой давно заждался, пока она возьмёт себя в руки, а Василиса без оглядки путешествовала по маршруту чужих трагедий, даже не вспоминая о нём. Она положила на него палец, сделала глубокий вдох, мимолётно зажмурилась ― в прошлый раз этот ритуал ей помог. И вывела пальцем подпись.

Ничего не произошло.

– Нет, милая, не надо буквально писать пальцем имя. Просто веди палец по прямой и не думай ни о чём постороннем.

– Может, мне пока не дано?

– Ерунда. СОН ты почти одолела, с этим справишься и подавно.

Надавив посильнее, она чуть не смяла листы и испугалась, что её осудят. Но Майя только продолжала подбадривать. Слишком добрая, чтобы потерять в неё веру или ругаться на неё.

Василиса подумала о том, как ей хочется снова запустить СОН. Как важно, чтобы Эгида спасла её от того, что она могла с собой сделать. Как притягивает её к себе конверт с секретами. Как необходимо, чтобы суд оправдал её. Она потянула палец слева направо, и вдруг ей показалось, что подушечку пальца оцарапали. «Я же испачкаю всё в крови» ― едва не вскрикнула она, когда увидела: вместо пятна на бумаге проявилась её подпись. Красивая, непохожая на ту, что была в её паспорте, но определённо ей подходящая. И о царапине больше ничего не напоминало, рука, как и прежде, была онемевшей.

– Смотри, получилось! ― Вася передала первый лист Майе, искрясь от гордости.

– И впрямь получилось, ― подтвердила Майя, щуря глаза. ― Молодчина!

На волне радости повторить то же самое трижды не составило ей труда. Последней подписью Вася любовалась особенно долго: хотела запомнить её получше, сравнивала со странным росчерком Степана. Когда она отдала бумаги Майе, те быстро спрятались в её драгоценной чёрной папке.

– Ты ведь в самом деле их не дьяволу отнесёшь? ― не удержалась Вася от шутки.

– Даже будь у меня злобный замысел, не вышло бы. Многие надеются встретить в треугольнике дьявола, но его здесь точно нет. Если он где и обитает, то либо среди пороков суетного мира, либо там, дальше, где я ещё не была. Я склоняюсь к первому варианту.

– А ты знаешь, что «там, дальше»?

Майя не смотрела на неё, её заботили предметы в комнате: всё ли она оставила, что обязалась ей принести, ничего ли не забыла здесь сама. Она явно собиралась исчезнуть за дверью вместо нового откровенного разговора.

– Ох, я забыла, что во втором углу у вас нет зеркал, ― внезапно пожаловалась она, поправляя костюм свободной рукой. ― Нет, милая, не знаю. Стёпа наверняка скоро вернётся, вы сможете с ним это обсудить, если ты хочешь. А мне лучше идти. Тебе должны ещё назначить свидания и некротерапевта, сама понимаешь, дел невпроворот.

– Если честно, мне приятно, ― скрывая разочарование, ответила Вася, ― что такой человек, как ты, Майя, будет меня спасать вместе с нашим детективом. Я тобой правда восхищаюсь.

Она поднялась, чтобы проводить гостью, хотя этого точно не требовалось, и тут же наткнулась на её непонимание.

– Как это? Нет, Василиса, о спасении не было речи. Стёпа, конечно, станет искать аргументы именно в твою пользу, а моя задача в другом.

Призраки шума из-за двери напомнили о себе, как всегда, не вовремя. «Ты думала, никто не узнает, что ты натворила?»

– Но… ты же…

– Возникло недопонимание, ― промурлыкала Майя. ― Я говорила, что я обязательно буду добиваться справедливости в твоём деле. Как и всегда. Если ты не заслуживаешь спасения, я не могу тебе помочь.

Зря Вася вставала: догадка сбила её с ног и вернула обратно на кровать.

– Это ты. Ты сторона обвинения в моём деле.

Изумрудное платье было создано для времён более приятных и счастливых. Пусть не пышное, но в этом минимализме свой шарм. Оно заслуживало отражать вспышки фотоаппаратов, облегать тело, позирующее как модель, и встречать вопросы, где же продаются такие. В нём нужно беспечно кружиться, танцевать под любимую песню и кричать на того, кто чуть не облил его вином. Кто бы ни создал его, он знал, что подарил миру нечто восхитительное. И не мог представить для него участь тюремного наряда, пусть и даже в самой необыкновенной тюрьме.

Любую жизнь можно было бы превратить в кино, и изумрудное платье должно было появиться в той самой сцене, где героиня доказывает зрителю, что он не зря это смотрел. Вдохновляющий момент и апогей сценария: вечер в честь признания успеха или бал, на котором она наконец-то встречает принца.

Наверное, Вася думает о фильмах слишком много, но одна мысль ей не даёт покоя. Самая важная информация об этом сюжете и этих героях после апогея и концовки растворяется в финальной музыке. В лучшем случае фильм выдаёт короткий текст о том, сколько жили они долго и счастливо. Никто не рассказывает, как им жилось после того, в какую историю они впутались. Кому от следующих за ними по пятам снов понадобился психотерапевт и сколько он стоил. Как они, знакомясь с новыми людьми, представлялись и говорили, что участвовали в этих событиях. Чего им стоило строить отношения, на которые целым фильмом возложено столько ответственности. Отчего-то титры важнее, и они маячат перед глазами, пока вопросы внутри размножаются почкованием.

Несколько раз Вася пыталась вскрыть заветный конверт. Само его существование не давало ей покоя не меньше, чем загадки следствия. Ей казалось, что там лежит билет на экспресс до развязки ребуса, в то время как остальные предлагают ей рейс со всеми остановками. Но распечатать его было невозможно хотя бы по той причине, что клапан конверта отсутствовал, а ножниц поблизости не предвиделось. Рвать бумагу было варварством, и что-то подсказывало Васе, что это не тот способ, которым «в нужный момент» открывают памятку.

Не меньше её притягивала и дверь, выделяющаяся белизной в лазурной комнате. И, признаться откровенно, Вася попыталась толкать её и тянуть на себя после того, как та закрылась за Маковецкой. Она ушла, и тепло, и спокойствие потянулись за ней. И Вася дёрнула за ручку до того, как осмыслила, что делает. Она решила, что правильнее будет держать это в секрете под грифом незначительной ошибки.

Думая о фильмах из биографий, об участи платья и о маленькой Алёне, у которой наверняка красивая смуглая кожа, как у её отца, Вася лежала на кровати, чертила пальцами фигуры на непростительно пустом потолке. Она ждала, пока беспомощность утянет её на дно, и сейчас не собиралась оказывать ей сопротивление. Она чувствовала себя усталой и вместе с тем бесполезно накопившей потенциал, который запечатан от достойных трат.

Но пропасть никуда не тянула её, даже когда она пыталась коснуться тех мыслей, которые прежде заставляли её теряться. Вероятно, нежданное равновесие пришло к ней теперь, когда она не возражала против бессилия.

Вот такой Степан и застал её ― не сводящей глаз с потолка ― и принял её состояние за потерянное. Вася сдержала порыв подпрыгнуть на кровати и выразить ему радость от его возвращения, но интерес победил её восторг. Чем он вообще занимается, когда она теряется? Настала, может быть, единственная возможность выяснить это.

В первую очередь Вася приняла на свой счёт обиду: детектив даже не удосужился подойти к ней и проверить, не в сознании ли она. Степан быстро заметил, что в комнате появились памятка и СОН, и положил их на стол (ну прямо отец, собирающий за дочерью игрушки). Подхватив из очередной башни книгу, он сам устроился за столом, отодвинув то, что принадлежит (по документам!) Васе, демонстративно подальше. Она видела только его спину, но не могла не догадываться по жестам, что он то и дело вновь принимается потирать грудь. Что-то не давало ему покоя вопреки представлениям Васи о том, что в Постскриптариуме нет боли и других нервирующих телесных особенностей. А спустя пару перевёрнутых страниц ― надо сказать, листал он их очень быстро ― вдруг начал насвистывать какой-то мотив, показавшийся ей хорошо знакомым.

Выждав немного и догадавшись, что ничего особенного застать ей больше не предвидится, она потянулась ленивой кошкой, насколько позволило платье, села, опустила ноги и раздумывала, как дальше себя вести.

– Рад, что ты делаешь успехи, ― не отрываясь от чтения, оповестил детектив.

– Ты! ― испугалась она. ― Где тебя носило, чем ты занят и почему молчал всё это время?

– В-третьих, очень невежливо мешать людям притворяться спящими, ты разве не знаешь? Чему в ваше время учили в школах?

– Неужели были времена, когда в школах учили общению? ― зашептала Вася сама себе. ― Вот бы мне туда.

– Во-вторых, голубушка, до суда я по большей части занят тобой, об этом могла и не спрашивать. Из этого вытекает и во-первых. Я обязан отчитываться и о твоём состоянии, и о проделанной работе.

– Отчитываться Эгиде?

Она ожидала, что именно на этом слове он отложит книгу и повернётся. Степан же только поднял голову ненадолго, переваривая выводы о новых познаниях подсудимой.

– Хм-хм. А ты, несомненно, под впечатлением от нашей Марго Хемингуэй.

– Наверное, это неизбежно для любого человека, который её встречает. Почему ты так её зовёшь?

– Только не говори, что не замечаешь их сходства. Такие высокие, такие красивые и в итоге обе пришли в наш добрый треугольник. Думаю, многие в Эгиде завидовали её защитнику, который мог смотреть любые из её воспоминаний.

– То, что ты говорил, стало мне немного понятнее, конечно. Особенно о том, что обвинение у вас такое мягкое…

– Вот опять ты всё коверкаешь, Васёк. Я не говорил, что у нас мягкое обвинение. Я сказал, что люди, которые этим занимаются, как правило, мягкосердечные. Эту профессию доверяют только особенным душам, в суетном мире они прошли через испытание, которого не стыдятся, в отличие от остальных. Просыпаясь в треугольнике, они помнят всё гораздо лучше, чем мы. Быстро перестают теряться, потому что не отрицают свою участь. И никакой страшный приговор им не грозит. Среди нас они ― избранные.

– Почему? Кто это такие?

– Отчего бы тебе не выяснить это, познакомившись с Постскриптариумом?

– Я думала, что ты поможешь мне приручить СОН. Покажешь что-то своё и поможешь найти моё. Я как раз думала о дне, когда купила это платье. Вот бы ещё раз его увидеть.

Наконец-то он повернулся, избавляя её от диалога с его светловолосым затылком ― знакомые проницательные глаза, пытающиеся отследить всё, о чём она думает. Эти глаза вычислят все загадки. То, что нужно ей больше всего, и то, что больше всего её пугает.

– Что я наделал, оставил ребёнка наедине с Майей! Немного побыли в одном месте, и ты уже подсела на СОН?

– Что за глупости? ― раздражённо Вася схватилась за многострадальное ухо. ― Ни на что я не подсела…

Слово, которое он обронил, всё это время было у неё на уме, потому что подходило для её привязанности к проекции воспоминаний как нельзя лучше. «Подсела» отсылает к иглам и таблеткам и против одного этого глагола сами собой просыпаются возражения. Даже если он справедлив.

– Василиса, ― снисходительный вздох взрослого человека. ― СОН нужен исключительно для того, чтобы искать ценные зацепки, до которых иначе просто не добраться. А не для того, чтобы смотреть его, как телевизор. Чувства из суетного мира вызывают зависимость здесь, где ничего подобного тебя не тревожит. Не нужно развивать её в себе, это вредно. К тому же… не все так охотно открывают своё наследие, как Майя и её друзья.

– Если ты не будешь учить меня использовать СОН, то замечательно, что хотя бы Майя что-то мне показала.

– Пойми ты наконец, ― Степан склонил голову набок. ― Никто не может научить другого использовать СОН, показывая свои воспоминания. Тебе могут подсказывать, а научиться ты сможешь только сама. Ты ведь смогла поставить подпись, и для этого ей не пришлось делать то же самое, подумай.

– Тогда… зачем Майя делилась со мной?

Он сощурил глаза и хмыкнул так, будто ему очень хотелось от души посмеяться, а обстановка была неподходящей.

– Вот что нравится мне в диалоге больше всего ― то мгновение, когда человек приходит к правильному вопросу. И важнее всего, чтобы ответ он нашёл сам. Когда к таким вопросам приходишь ты, твоё выражение лица ― просто поэзия.

Вася постаралась его расстроить: закатила глаза, недовольно цокнула и постаралась взглядом послать сигнал: «хватит заговаривать мне зубы». Он проницательный, должен всё уловить.

– Тебе следует самой составить мнение о Майе, без моих подсказок, ― уклонился Степан. ― И тебе не составит труда понять, что люди её круга любят смаковать события своей жизни.

Второй раз Маковецкая отчётливо напомнила Васе её мать. У той была привычка ― во многих случаях она казалась милой ― вновь и вновь пересказывать самой себе хронику прошлого, довольно избирательно, с осторожностью обходя белые пятна и докрашивая цветные. Для этого она раньше брала с полки альбом, а в последние годы заходила в галерею на телефоне, и её подхватывало течение её биографии. Многократно Вася вместе с ней прожила их первую встречу с отцом. И некоторые эпизоды их разрыва тоже.

То, что Майя принялась при ней ворошить память, можно было понять, не будь они едва знакомы. И не будь она обвинением, внушавшим нешуточную тревогу.

– Она тоже говорила подчёркнуто правильно о тебе, но лично я чувствую, что у вас какие-то проблемы друг с другом, ― положилась Вася на свою прозорливость. ― Точнее, у неё с Эгидой, а у вас ― с её кругом.

– Так почему бы тебе не прогуляться по треугольнику и не разобраться во всём этом как следует? ― то ли детектив подмигнул ей, то ли ей померещилось.

– Ты же говорил, что для этого мне нужно сначала как следует стабилизироваться. Так быстро передумал?

– Голубушка, если ты уже достаточно ловкая, чтобы притворяться спящей, я считаю, ты в отличном состоянии для новых подвигов.

– А если ошибаешься? ― она поймала себя на том, что снова накручивает прядь на палец, о чём-то переживая. ― Ты ведь иногда ошибаешься?

– Всё можно проверить.

Он подал ей руку, и она, приручённая доверием, пожала её, но вместо ответа он потянул Васю и заставил подняться. А потом торжественно подвёл к двери и легко выпустил ладонь. И если в ней ещё было сердце, оно сжалось, как испуганный ёжик наружу иголками.

– Не забывай ещё одну вспомогательную заповедь: как можно быстрее привыкнуть к тому, что в посмертии всё противоположно обычному миру. Если там что-то и случается несвоевременно, то здесь ― в нужный момент.

Вероятно, она должна была признаться, что уже пыталась поторопить этот момент, и поэтому знает, что у неё не получится уйти. Но сознательно поставить пятно на его чистом мнении о ней казалось преступлением. Она положила руку на дверную ручку, приготовилась к огорчению, и неожиданно случилось нечто, что напомнило ей то, как она ставила подпись.

Кожу несильно обожгло, всё равно, что коснуться раскалённой батареи, и боль обрадовала её напоминанием о полноценной жизни. Но, разумеется, не продлилась долго. Или Василиса просто не обращала на неё внимания, потому что не отвлечься на то, что последовало дальше, было невозможно. По двери, скучно-белой, начал медленно разливаться синий цвет от ручки и по всей её поверхности до каждого угла. Когда дверь целиком слилась с другими синими стенами, ручка легко послушалась её пальцев, и Вася поняла, что без труда может потянуть дверь на себя.

Одно движение отделяло её от статуса пленницы. Ёж в грудной клетке из любопытства начал выпрямляться.

– Добро пожаловать в последний приют неприкаянных и отвергнутых жизнью. Старый добрый Постскриптариум.

Любознательность Василисы Снегирёвой была создана для времён более приятных и счастливых. Её просто необходимо было растратить на путешествия, историю и иностранные языки, под её руководством заполняя память новыми фактами. Без них её голова ― книга без иллюстраций. И если бы только дали второй шанс, Вася уверена, что расходовала бы его именно на это.

В обмен на экзотические страны за океаном и красочные главы загадок человечества ей предоставлен тур по тому месту, увидеть которое мечтал бы каждый, если бы не высокая стоимость входа. За свой билет она рассчиталась сполна ― пришло время наслаждаться экскурсией.

Слушая о Постскриптариуме, она поначалу представляла себе открытое пространство, немного сказочное и туманное, по периметру огороженное огромной каменной стеной, за которой туман уже совсем непроглядный. И, разумеется, треугольное. Эта картина больше всего в её понимании походила на точку между мирами. Лёжа на кровати и сопоставляя все имеющиеся знания, она поняла, насколько это нелепо с учётом того, что сама она в лазурной комнате, которой до настоящего уюта не хватает немногого. Тогда треугольник в её голове стал мрачным старинным зданием, по которому иногда бродят заключённые, пытающиеся рассмотреть в полумраке друг друга или встающие в очередь к страшному залу суда.

Конечно, в этом всём не оказалось ни грамма истины.

Шагнув за порог, Вася словно оказалась в подростковой антиутопии. Прежде всего они с детективом довольно быстро миновали белые коридоры, складывающиеся в настоящий лабиринт. Догадаться было легко, что это были комнаты для других душ, и половина дверей была такой же белой, как и Васина ещё недавно. Но в глаза бросались, как кляксы, те яркие двери, которые были других цветов. Она успела заметить красные, зелёные, жёлтые, даже одну розовую ― все они явно принадлежали тем, кто тоже мог покидать комнату. Без сопровождения Вася заблудилась бы мгновенно, но Степан уверенно вёл её, даже не задумываясь о том, куда идёт.

А потом лабиринт коридоров вывел их в то, что и напомнило антиутопию: сердцевину невероятно светлого и чистого здания. Попроси кто-нибудь Васю описать впечатления от Постскриптариума, она не нашла бы других слов, кроме как «волшебный торговый центр бесконечных размеров». Обстановка здесь была явно скорее футуристической, чем волшебной, и если у посмертия были архитекторы и дизайнеры интерьера, они были очарованы фантазиями о постройках будущего, матовыми поверхностями и стеклом.

– Это наша «гостиная». Мы зовём её атриумом. Знаю, на первый взгляд выглядит чуднó, ― пока Вася жадно осматривалась, Степан внимательно наблюдал за ней. ― Но ни от кого и никогда не слышал, чтобы Постскриптариум назвали некрасивым.

У треугольника был всего один этаж, при этом до умопомрачения огромный, как в ширину, так и в высоту. Потолок атриума было невозможно рассмотреть ― он словно сплошь был затянут кучевыми облаками.

– Я не думала, что здесь будет глазам больно от света, ― призналась она. ― Точнее, было бы больно, если бы я что-то чувствовала.

– Наш родимый треугольник не всегда был таким. Если верить его долгожителям, он успел побывать даже замком и довольно долгое время. Эпохи меняются, и Постскриптариум тоже постепенно эволюционирует. Неизменны две вещи: он всегда удивляет, и да, здесь всегда так светло.

– Он меняется под человечество.

– Хм-хм. Кто знает. Может, совсем наоборот. Но мало кто задумывается, насколько треугольник адаптирован для душ. СОН, например, тоже не вечно был таким удобным проектором, раньше у него были другие формы, понятные людям своего времени. И дальше будут другие. Однажды он может стать планшетом или ещё чем-то вроде того.

Слушала Вася его вполуха: сосредоточиться на его хриплой речи было тяжело, когда она впервые с момента пробуждения увидела множество людей. Именно они, безумно различные, приносили несколько красок в почти монохромный Постскриптариум. Не слишком часто держались они поодиночке и не имели обыкновения куда-либо спешить. Первым делом у Васи просто зарябило в глазах от обилия разноцветных силуэтов и лиц, и моргала она очень часто, рассчитывая, что это ей чем-то поможет. По счастью, Степан ни в чём не торопил её и не запрещал озираться ей, как ребёнку, попавшему в мегаполис.

И только когда она самую малость привыкла, ей удалось рассмотреть своё необыкновенное окружение. Довольно большую долю составляли молодые люди, и некоторые выглядели гораздо страннее, чем её детектив. Потрёпанные одежды с пятнами или дырами напоминали ей того, кто рекламировал Эгиду, и его жуткий свитер с распущенными нитками. Но никто, казалось, не придавал значения нарядам, и другие вечерние платья, строгие костюмы, а то и шубы, спокойно ходили среди халатов, рваных брюк и грязных футболок. Настало время для полного осознания того, как же Васе повезло с тем, в чём она очнулась.

Присмотревшись ещё лучше, она стала замечать и выделять тех, кто напоминал её последнюю знакомую. Их было очень мало, но, едва зацепив её взгляд, они уже не отпускали от себя внимание. Их общими приметами были всё тот же чрезвычайно высокий рост, отделявший их чуть ли не на две головы от Васи, безупречный внешний вид, благодаря которому они сияли, и золотистые глаза. По сравнению с этими избранными все выглядели серо и жалко. Всё, что занимало при взгляде на них, ― как же оказаться одним из них или хотя бы своим для этого загадочного круга?

– Кого я наконец-то вижу! ― отвлёк её незнакомый голос, прозвучавший так близко, что она решила, это было обращением к ней. ― Неуловимый Стёпа Павлов. Ну что, как твои дела?

Степан обернулся к человеку, которому и принадлежал этот тягучий голос, ― очень худому юноше в медицинском халате. Для того, у кого не было золотых глаз, он выглядел высоким, но в противовес избранным от него веяло не теплом, а крайне болезненной тоской. Эта тоска смотрела его большими глазами, скрипела его голосом и проглядывалась в кривой полоске рта. Даже выдающийся нос с горбинкой, кажущийся сломанным, был органичен с вселенской печалью. Сложно было понять, сколько ему лет ― длинные тёмные волосы, зачёсанные назад, омолаживали лицо, а небрежная щетина делала старше.

– Как мои дела? Да будто заново скончался, ― Степан пожал его тощую руку, и тот едва не оставил ему свою кисть, такой она выглядела хрупкой. ― Мы с тобой не одни, а в компании новенькой, так что необходимо блистать запылившимся остроумием. Она же ещё не слышала такие шутки. Как сам?

До столкновения с ними юноша куда-то уверенно шёл, и после рукопожатия не собирался задерживаться. А самое занятное, что Степан без лишних вопросов двинулся вместе с ним, и Васе тоже не оставалось выбора. Они направлялись всё дальше от выхода из лабиринтов, через который выпустил их в открытую и светлую сердцевину. И, как и все вокруг, шли они медленно ― можно сказать, гуляли.

– Я? Всё так же увлекательно мёртв. Это и есть твоё новое дело, о котором Вадик говорит? ― незнакомец одарил её взглядом и улыбкой, и улыбался он словно через невыносимую боль. ― Добро пожаловать в пристанище заблудших. Поздравляю с модным платьем. Вижу, тебя приняли во второй угол.

– Разве это понятно по моему лицу? ― озадачилась она. Похоже, обоих это насмешило.

– Снегирёва Василиса, ― поспешно принялся представлять их Степан. ― Это Константин Каренин. Он возглавляет Эгиду примерно столько же, сколько я нахожусь в Постскриптариуме.

– И для меня это большая честь, ― меланхолично отметил тот с неочевидным сарказмом.

– Но в рекламе показывали лидера, он вроде выглядел иначе… ― еле слышно недоумевала Василиса.

– Судя по всему, это был Вадик Дьяконова, ― терпеливо ответил Степан. ― Эгида ― это непосильный небосвод, чтобы держать его одному. Поэтому они делают это вдвоём.

– Каждый держит свою область, ― добавил Каренин. ― Вадим ― одарённый следователь, руководит следователями. А я отвечаю за некротерапию. Как типичный не реализовавшийся врач. Все мы в треугольнике ищем то, что в жизни само в руки не пришло.

– Блистать остроумием на уровне шуток! ― потребовал Степан. ― Вот для такой философии ей ещё рано.

Они говорили слишком быстро ― она не успевала впитывать и улавливать. Для неё они изъяснялись на языке, который она изучила поверхностно. Она бы попросила их вообще ничем не блистать, но в присутствии одного из главных в Эгиде она растеряла ту раскрепощённость, которой добился следователь.

– Кстати, там ничего не прояснилось насчёт нашего случая и терапевта? ― поинтересовался Степан.

В вопросе не звучало ничего подозрительного, но почему-то Каренин нахмурился, а потом взглянул на Васю так, будто она сама бесцеремонно вмешалась в их разговор, и ей стало не по себе.

– Я имею в виду наш случай, дружище, ― детектив положил девушке на плечо, но почти сразу убрал, и только это немного прояснило лицо Каренина.

– Не могу ничего сказать. Успехи не настолько определённые, как ты о них отзываешься. Пока неизвестно, кто будет всё-таки проводить ваш осмотр. Не исключено, что это буду я сам. Или Куртка. Переживать не стоит, для тебя, Стёпа, всё самое лучшее.

– Ты хотел сказать, что плохих некротерапевтов в Эгиде нет, но перепутал все слова, ― весело исправил Степан.

– Куртка?.. ― неловко вклинилась Вася.

– Не переживай, он обычный человек, которому просто сильно повезло с прозвищем.

– И толково выполняет свою работу, на которой прозвище не сказывается, ― твёрдо поддержал Каренин. ― Но вам для начала следует дальше продвинуться в вашем расследовании, так что не грузитесь.

– Ты никогда не критиковал мои методы, так и начинать не стоит, ― в своей типичной манере прищурился детектив.

«Если рассмотреть, как все тут одеты, не так уж и удивительно, что встречаются такие прозвища» ― отозвались мысли Васи. ― «Скорее, странно то, что никто не зовёт детектива Пальто». Несколькими секундами ранее она заметила, как мимо неё прошли две женщины, одна из которых была «избранной» в миниатюрном чёрном платье, а другая ― в одной только огромной мужской рубашке и босиком.

– И сам знаешь, что я не это имел в виду, ― шумно вздохнул Каренин.

Они подошли к ступеням, так круто ведущим вниз, что конца им не было видно. Вася сразу заметила, что точно такие же лестницы спускались на неведомый нижний этаж ещё с двух сторон, и, вероятнее всего, они вели в одно и то же место. Никаких указаний рядом с лестницами не наблюдалось.

– Мы мило проводили тебя до самого центра, ― констатировал Степан. ― Ты не опаздываешь на заседание?

– Нет, я кое-кого встречаю здесь, если не возражаете, ― тем же тоном отозвался терапевт. ― В последнее время с этим кое-кем нет других способов поговорить, кроме как поймать после суда. Такая же неуловимая душа, как ты, Стёпа.

Вася взглянула на ступени с большим потрясением и обеспокоенностью. Казалось, оттуда, как из жуткого сырого подвала, веет холодом.

– Так это там судья?.. ― поёжилась она.

– Там только зал суда, ― Каренин отвечал резко, с куда меньшим терпением, чем её друг. ― Слушаются обе стороны, выносится приговор.

– Ядро треугольника, в которое ведут все его дороги, ― подхватил Степан. ― Самое важное место, куда стекаются наши участи, замыслы и волнения, и где такие разные души вместе выполняют одну и ту же миссию.

– Видимо, он про Эгиду и Фемиду, ― объяснил ей Каренин. ― Мы с высокомерными идолами слишком разные и впрямь.

– Ух, как. Очень пылко для того, кто ждёт главного «идола», ― восхитился Степан.

– Да погодите вы, ― терпение Васи стало давать трещины. ― Фемида ― это такие, с золотыми глазами? Такие как Майя?

– Очень точно сказано, «такие, с золотыми глазами».

– Голубушка, не принимай этого сатирика близко к сердцу, некротерапевты не привыкли близко общаться с другими душами и считают, что каждый обитатель Постскриптариума должен сам доподлинно знать его устройство, ― растолковал детектив. ― Эгида ― союзники подсудимых, а Фемида ― прославленные деятели, добивающиеся объективности и законности по каждому приговору. Те, кто прошёл испытание и заслужил золото в своих глазах. Ты назвала бы их прокурорами.

– «Мягкосердечное обвинение»…

– Оно самое. А Константин как раз здесь дожидается их бессменного руководителя. Вот только мы не будем спрашивать, для чего.

– И даже очень бессменного. Я бы сказал, вечного, ― уныло скрипнул Каренин. ― Огнецвет возглавляет Фемиду целую эру, и треугольник себя без неё не помнит.

– Зато эта эра известна как самая толерантная к любым подсудимым, ― убеждённо вымолвил Степан. ― И не всё ли равно, причиной тому Огнецвет или другой лидер?

Васю не увлекала их дискуссия, ей больше хотелось узнать, какое именно испытание и как прошли люди для того, чтобы их приняли в Фемиду. А выяснив это, она непременно бы выведала, почему Степан, несмотря на заметную пропасть между Эгидой и Фемидой, так заступается за этот таинственный Огнецвет. Это одновременно очевидно и непостижимо для неё: с одной стороны нежелание потакать величию «избранных», и с другой ― на гнусавую тоску Каренина ничем, кроме возражений, отвечать не хочется. Как ослик Иа, он нуждался то ли во встряске, то ли в воздушном шарике на день рождения.

– И много ли пользы дала тебе всепоглощающая, терминальная толерантность нашего времени? ― с неистребимым ехидством Константин поднял бровь.

Она всё оглядывалась на ступени и из-за этого не увидела, что лицо детектива сменило беспечность на серьёзность. Её тянуло подальше от разговора, где спорят о терпимости, которая всегда казалась ей необходимым щитом против копий оскорблений. Правда, и заступаться за этот щит она никогда не спешила.

– Не со мной ты бы хотел поговорить об этом, доктор. Тебе известно, что я за здоровую честность готов воевать и нести флаг. И парадокс толерантности устал обсуждать на каждом собрании. Но между уничижением и безграничной толерантностью я всё равно выберу вторую. Она оставит после себя меньше пострадавших.

Отвернувшись от Степана и его твёрдых убеждений, Каренин процедил:

– Да, пусть не забывают, указывая нам наше место, улыбаться и быть вежливыми.

– Нет, Костя, пусть забывают про лишние слова, не решающие никакие вопросы и разжигающие конфликты.

Каренину было нечего ответить, и потому он был рад переключиться на что-то другое: сначала Вася решила, что смотрит он на неё, но он следил за тем, что происходило за её спиной, там, где была лестница. Он не переменился, не поправил нервно пальто, но выпрямил сутулую спину, вряд ли отдавая в этом себе отчёт.

По ступеням по направлению к ним поднимались четверо. Старик с длинной бородой и две женщины выводили ребёнка, маленькую черноволосую девочку, старик крепко держал её за руку. При мысли о суде над ребёнком Василисе сделалось совершенно погано, но похоже, девочку не оставляли без поддержки. Сколько Вася ни наблюдала за треугольником ― пока здесь за руки никто не держался.

Детектив вдруг куда-то заторопился.

– Мешать вам не будем, нам на нижний этаж ещё время не пришло, ― Степан похлопал по спине некротерапевта, и тот был в очевидном недовольстве от такого панибратства. ― Мы с Васей пойдём и ещё осмотримся. А тебе ― хорошо провести…

– Здравствуй, Степан, ― сладко пропела девочка с широкой, образцовой улыбкой, опередив детектива. ― Так приятно видеть, что ты, мой свет, в трудах, как и прежде. И снова здравствуй, Константин.

Эгида в лице двух мужчин хором поздоровалась с девочкой в ответ, и когда четверо приблизились к ним, Вася смогла различить её золотые глаза ― два лучистых солнца, озарявших её лицо. Издалека её можно было принять за десятилетнюю, вблизи же она выглядела зрелым человеком, угодившим в крошечное тело. Крохотные завитушки короткого каре при любом повороте головы закрывали её щёчки. И бежевый костюм, напоминавший об «избранных», был для девочки слишком взрослым.

Вася ошиблась: не девочку вели из зала суда. Это она поддерживала старика, боявшегося остаться без её руки, дающей ему какую-то надежду.

– Я как раз говорил, что нам с Василисой пора, и поэтому мы не станем вас отвлекать, ― Степан подошёл к своей подопечной, и ей почудилось, что сейчас он уведёт её отсюда насильно.

Девочка обратила на неё внимание, пристально рассмотрела за беглые секунды, не снимая улыбку. Затем поделилась с ней своим благосклонным и мелодичным: «Добро пожаловать, милочка», от которого той не стало легче. Вася чувствовала потребность поскорее выйти из ступора и убраться подальше от лестниц, Каренина и вот этих властных глаз, ради чего-то её оценивающих.

– Но пока выдалась возможность, Василиса, познакомься, ― произнёс детектив. ― Наталья Огнецвет. Первое лицо Фемиды и справедливости посмертия.

Впечатлительная память Василисы Снегирёвой была создана для времён более приятных и счастливых. Она фиксирует информацию в два столбика: первый ― то, что её волнует, второй ― то, где нельзя допустить ошибку. Первый ― для предпочтений, второй ― для порядков, в которые необходимо вписываться и не вызывать осуждение, начиная с норм речи и заканчивая особенностями поведения.

Вася помнит не умом, а сердцем. И то, что ей не нравится, не остаётся с ней и после тысячного повторения. Так и копится первый столбик, готовый удержать немыслимо много цепляющих вещей. Но сердце это боится просчётов, и вот так копится столбик второй.

Вот какие порядки Постскриптариума она успела усвоить.

1. На одежде нельзя акцентировать внимание вслух за исключением случаев, когда наряд удался. С везением стоит поздравлять, а на невезение не обращать внимание.

2. Улыбающиеся друг другу Эгида и Фемида не озвучивают в лицо все свои мысли. Поэтому, как бы детектив ни клянчил свою любимую откровенность, она не везде приветствуется.

3. Спрашивать о принадлежности к конкретному углу и о том, как человек вообще очутился здесь, неуместно. А лучше вообще учиться читать историю по внешнему виду. Но в комментариях стоит соблюдать осторожность. Тот, у кого есть желание поделиться, сделает это по своей воле. Всё сомнительное можно сказать разве что детективу, который не склонен осуждать.

4. И обсуждать особенности чьей-то участи у него за спиной тоже не совсем приемлемо.

5. Несмотря на правило обращения ко всем на «ты», не стоит верить во всеобщее равенство.

Логика этих принципов вполне доступна и понятна, но третий и четвёртый пункты огорчали. Выпытать у кого-нибудь, как в треугольнике оказался ребёнок, а потом и возглавил элитное общество борцов за справедливость, выглядело для Васи такой же важной миссией, как знакомство с самим треугольником. Но собраться с хилой храбростью и задать вопрос Степану у неё не выходило.

Похоже, он не планировал показать ей в Постскриптариуме что-то конкретное, а просто приучал её дышать его воздухом. Они слонялись безо всякой логики мимо других душ, периодически он с кем-то здоровался и обменивался парой слов, но больше не останавливался. Здесь почти никто не сидел, в чём просто не было необходимости, и редкие серебристые скамьи в основном попросту пустовали. На одной из них Вася заметила лежащую девушку, рядом с которой сидела пожилая женщина, с ней поздоровался Степан. А после он объяснил, что девушка потеряла сознание вдали от своего угла, и Васе стало понятно, как бы это выглядело, если бы дверь выпустила её в самом начале.

Они гуляли между странных прозрачных кабинетов, напоминающих магазины настоящего торгового центра. Почти за каждой стеклянной стеной обязательно кто-нибудь был. Потихоньку, по мере привыкания Василисе удалось рассмотреть и выходы из светлого атриума в лабиринты. Их тоже было три, даже издали они отчётливо виднелись благодаря большим аркам и образовывали тот самый треугольник. Из какого именно они вышли сюда, она не была уверена, и об этом переживать с таким проводником ей явно не стоило.

Он тем временем принялся опять насвистывать до боли знакомый мотив какой-то мелодии и теребил любимую сигару в руке, ведя себя гораздо спокойнее, чем Вася, постоянно оглядывающаяся. Мотив получался у него до того удачно, что она вот-вот вспомнила бы слова этой песни, она определённо слышала её много раз. Сосредоточиться ей мешало очень странное ощущение.

Она могла бы поклясться, что за ними кто-то следил. Рядом чувствовалось не чьё-то призрачное присутствие, но загадочное пристальное внимание, как будто между ними шла ещё одна тень, никому из них не принадлежавшая. На кого бы ни посмотрела Вася, ничьи глаза не смотрели на неё в ответ, а если взгляды пересекались, то это было совершенно незначительно. А Степан со своей мелодией либо не замечал вмешательство в их компанию, либо считал его уместным. Вариант, согласно которому по пятам за ними следовала её новорождённая паранойя, рассматривать не хотелось.

– У самоубийц здесь сохраняются их черты из суетного мира? ― осведомилась Вася, стараясь не звучать напряжённо. ― Привычки, психологические особенности вроде расстройств или навязчивых мыслей?

Свист оборвался, не дотянувшись до последней ноты. Она мгновенно поняла, что сказала что-то не так, ― несколько человек обернулось посмотреть на автора этого вопроса, и она от смущения опустила голову.

– Это слово не произноси, ― сдержанно предупредил детектив. ― В приличия оно сейчас не вписывается. Когда-то мы говорили «покинувшие жизнь» или «ушедшие из жизни». Но потом началась эта новая политика принятия нового витка существования после суетного мира, и никаких «УЖей» не осталось.

– Что это за политика такая?

– Пропаганда того, что на суетном мире судьба твоя не заканчивается, ведь ты всё ещё мыслишь и помнишь. И подчёркивать обратное не порядочно.

– И это и есть толерантность, которая так не нравится Каренину? Но почему?

Степан словно думал о чём-то постороннем, хмурился, смотрел себе под ноги, к ней не поворачивался. Возможно, он не хотел говорить об этом вдали от лазурных стен, которые спокойно хранили любые секреты. Но при этом он не следил в тревоге за каждым, кто мог их подслушать.

– Да, это часть вклада Огнецвет в наш устав. И да, это одна из тех сторон устава, которые не очень импонируют многим в Эгиде, не только Косте. Я это понимаю. И где-то даже разделяю.

– У вас не найдётся немного воспоминаний? ― вдруг дёрнула Васю незнакомка в устрашающе грязной одежде и со спутанными волосами.

Она не успела испугаться, как Павлов обернулся с таким грозным видом, что неизвестная попятилась прочь, бормоча невнятные извинения и больше не поднимая на них глаза. Вася сбилась с дыхания, но её собеседник излучал такое неодобрение к той подозрительной женщине, что она решила не отвлекаться на неё от интересной темы.

– Ты меня совсем запутал, ― встряхнула она головой, как собака, которой в уши вода попала, и волосы немного растрепались. ― Сначала ты защищаешь Огнецвет. Теперь разделяешь неприязнь к её вкладу в устав. Ты готов воевать за толерантность и спорить с Карениным, но и с Огнецвет не согласен.

– Я говорил, что тебе самой нужно составить мнение, но ты постоянно хочешь, чтобы я на него влиял.

– Мне не нужно влияние на моё мнение. Я хочу знать, о чём ты думаешь, детектив. Это значит, что в первую очередь мне интересен ты, а не политика Постскриптариума.

Она сама поразилась убедительности, которую в себе прежде отыскать не могла. Искренность взяла её речь в оборот, не дожидаясь позволения. Но главное, это сработало.

– Василиса, я не одобряю никакие из крайностей. Не вижу смысла ни в жестокости, ни в чрезмерной мягкости. И то и другое мешает принять действительность такой, какая она есть, а успехи мы совершаем лишь после этого принятия. Вспомни сама, треугольник подчиняется тебе и не теряет тебя тогда, когда ты твёрже осознаёшь, что с тобой произошло. Сегодня мы можем запретить некоторые из честных слов, но боль от того, что они означают, тем самым запретить мы не можем.

Она следила за всеми тенями и бликами, разграничивающими белизну. Вася хотела сказать ему, что кто-то шпионит за ними и, может, слышит всё, что он произносит. Но перебивать его было настоящей грубостью, и поэтому она просто продолжала озираться, рассчитывая самостоятельно выяснить, кто напал на их след.

– Эгиде такая политкорректность не нравится потому, что это мешает работе, ― продолжал Степан. ― Говорить о самом важном, избегая многих слов, не самая простая задача. Но как Фемида узнает об этом, если это не их работа?

«Всё как всегда, ― подумала Вася. ― Законы обычного быта принимаются теми, кто этот быт не ведёт». Она увидела старика, которого Огнецвет медленно выводила из зала суда. Теперь он остался совсем один, за неимением того, за кого он мог бы держаться, он сцепил пальцы рук. Он не валился с ног, но выглядел ещё более потерянным, чем те, кто падает без сознания. Не брёл к лабиринтам, топтался на одном месте, а потом привалился к одной из стеклянных стен.

Ей внушали, что Постскриптариум это полная противоположность миру, который она знала, но она видела это немного иначе. Треугольник представлял собой зеркальное продолжение привычного мира. Пропаганда и реклама, зависимость и неравенство, одиночество и навязчивые мысли.

Посмертие ― это те самые титры после жизненного пути. Момент кино, который должен был рассекретить ответы на важнейшие вопросы. Бегущие надписи и помехи, размывающие настоящее послесловие. Треугольник ― титры её биографии с несколькими комментариями. Её и тысячи других биографий.

– Тогда как называть местное население, если именно то слово неполиткорректно? ― она насильно вытягивала себя из раздумий.

– Согласно их статусу. По профессии или по отсеку, к которому они принадлежат.

– Но ты так и не рассказал мне про все эти отсеки.

Степан развернулся и посмотрел на неё, искривил один уголок рта в подобии улыбки ― напомнил о том, что он всё ещё тот самый «мрачный харизматичный персонаж», которого она первым встретила здесь.

– Хм-хм. А я уж думал, никогда об этом не спросишь. Это ещё одна самая любимая моя часть рассказа о Постскриптариуме.

Наверное, это был самый обычный «день» в жизни после смерти.

Кто-то очнулся здесь впервые, и все его эмоции полагались на тактичность и чувство юмора того, кто обязался следить за ним. Почти наверняка кто-то в лабиринтах оплакивал исход собственной истории, любуясь отрывками через СОН, а кто-то в соседней комнате только расписывался за его получение. Кто-то среди прохожих треугольника шёл к лестницам, обязанным спустить его прямо к вердикту его судьбы. Рядом с ними были и те, для кого всё это было лишь примитивной рабочей рутиной. Все они восхищали своей непринуждённостью и неторопливостью, абсолютно противоположной атмосфере работы и судебных тревог.

А Вася застряла между ними, опираясь на все правила, которые перед ней обнажали. И титул ей достался досадный ― «неопределённая». Он передавал, скорее, не загадку её преступления, а её неприкаянность. То и дело она чувствовала себя здесь незваной гостьей, а ещё чаще ― заблудившейся туристкой. Она отделяла себя от всех прочих душ, ей здесь не было места.

– Моя дорогая Лиса, что мне нравится в любой, даже миниатюрной вселенной, ― у неё своя идеология, ― Степан вёл её по атриуму впервые так целенаправленно, даже торопливо в сравнении с остальными. ― И самый интересный момент ― когда ты с этой идеологией знакомишься.

Пока они виляли меж стеклянными отсеками, Вася гадала, у какого из них они остановятся. Не сразу ей удалось догадаться, что они возвращаются к центру. Ему дали совершенно справедливое описание: он притягивал, как магнит, стремления и мысли. Чем ближе к ядру треугольника находились они с детективом, тем больше их окружало людей.

– Попадаешь в новый рабочий коллектив, и узнаёшь, на какие типы делятся его трудяги, как их отличать, и на каком этаже работают привилегированные, ― с весьма звучным удовольствием размышлял Степан. ― Открываешь книгу про воображаемую школу и скучаешь ровно до той главы, где рассказывают, как устроены её факультеты и какими чертами нужно обладать, чтобы в них поступить.

– … Включаешь фантастику, и увлекательно становится, когда говорят, что всех людей в будущем поделили на фракции, ― подхватила Вася. ― Думаю, принцип я уловила.

Он кинул ей свой тот самый фирменный, хищный взгляд, словно она подбросила ему важную улику, сама того не заметив.

– Идеология Постскриптариума ― отделы, ― продолжил он, когда им обоим уже стали видны лестницы. ― То есть углы треугольника ― это наши «этажи». Наши «факультеты» или «фракции».

– Сословия душ.

Степан мягко остановил её метрах в пяти от ступеней, манящих взгляд. Но смотрел он гораздо выше, туда, где виднелись только большие арки над выходами из лабиринтов, равноудалённые друг от друга. Вася заметила, что каждая из трёх лестниц вела на нижний этаж чётко по направлению от каждого из этих выходов: как будто, появляясь из конкретного отсека, ты должен был идти по соответствующей его стороне лестнице.

– Названия у них довольно примитивные и скучные и нужны они скорее для документов и любого другого поддержания официальности. Отдел пожертвовавших. Отдел пострадавших. И, конечно, Отдел подавлявших.

– И в Отдел пострадавших попадают такие «неопределённые», как я? ― оглядываясь между арками выходов, Вася пыталась угадать, из которого они пришли в атриум.

– Ты перебиваешь, потому что не интересно или потому что у тебя есть идея, как рассказать об этом лучше?

С виноватым видом она провела пальцами по губам ― «рот на замок». Он даже не обратил внимания на этот жест, ему было достаточно собственного предупреждения, чтобы верить, что больше она не прервёт его. Детектив вдруг встал у неё за спиной и аккуратно повернул её за плечи так, что теперь она смотрела на конкретный выход.

– Познакомься с первым углом посмертия, голубушка, ― хриплый голос вкрадчиво зазвучал у неё над ухом. ― Отдел пожертвовавших ― тех, кто обрёк себя на страдания и гибель, чтобы спасти других. Всех нас в треугольнике объединяет выбор поступить против себя, но только в их случае этот выбор благороден и безоговорочно уважаем. То, как они расстались с жизнью, не подвергается нашему сомнению. И спрашивать обитателей первого угла о том, почему они ушли из суетного мира, не является чем-то плохим и невежливым. Я уже рассказывал тебе об этих людях, они никогда не прочь поговорить и поделиться.

– Я подумала, что это касается конкретно Фемиды, ― пробормотала Вася.

– Так и есть. Приговор тех, кто принадлежит к первому углу, всегда самый мягкий, потому что их лишение жизни оправдано судом. Они отбывают здесь недолгий срок, работая на Фемиду.

– Выходит, в Фемиду принимают именно первый угол, пожертвовавших собой ради чьего-то блага. «Избранных».

– Хм-хм, в просторечии вместо того-самого-слова мы зовём их героями. Думаю, даже тебе очень просто отделить героев в толпе от всех остальных.

– Золотые глаза и исключительный рост… ― полушёпотом догадалась она, думая о Майе.

– И вместе с тем всячески привлекательный вид. Герои ― единственные среди нас, кто может распоряжаться своим внешним обликом, элементарно выбирать одежду. А их отсек отличается невероятным удобством. Для них Постскриптариум ― это отель высшего класса или дорогостоящий санаторий после обычной человеческой жизни. И так как он в основном заселён спасателями и другими смельчаками, это никому не кажется несправедливым.

Ей сразу вспомнилось, как Майя сетовала на то, что в её комнате Василисы не было зеркала. Похоже, в их отсеке не было такой же пустоты, лишающей убежище уюта.

– Извини, что я опять перебиваю, детектив. Но мне показалось, что Маковецкая ― довольно опытный обвинитель, который здесь уже давно. А ты сказал, у героев приговор в треугольнике короткий.

– И я не обманул. Многим из них показано задержаться здесь всего на три-пять дел. То есть три-пять раз исполнить роль обвинителя, и они свободны. Но в Фемиде очень многие задерживаются на добровольной основе. Условия для них комфортные, почему бы не остаться и помогать дальше, когда есть такое желание? На то они и герои, не так ли?

Почти каждое новое его утверждение порождало в Васе не меньше пары вопросов, вот как быстро размножались они от её любопытства. Степан же, похоже, не очень хотел задерживаться на пройденном и повернул её по часовой стрелке ― к следующей арке.

– Второй угол, уже хорошо известный тебе как Отдел пострадавших, это приют для большего количества душ в треугольнике. Именно здесь, приходит в сознание большинство душ, потому что почти каждый из нас ощущает себя пострадавшим. И поэтому, как ты уже любезно напомнила, здесь останавливается большинство тех, кому ещё не присвоен полноценный статус. В основном второй угол посвящён обычным случаям лишения себя жизни: одиночество, несчастья и всё, чего не может выдержать здравый рассудок. Спрашивать о случившемся их не стоит, но если они хотят поделиться, их следует выслушать. Прежде этих людей звали заложниками, сейчас всё чаще ― жертвами. Им тяжелее, чем героям, вспоминать, что с ними было. Они как коренное население Постскриптариума. Их большинство. Они приходят и уходят каждый день.

– А как же их приговоры? ― робко и осторожно справилась Вася.

– Они гораздо серьёзнее, чем у героев. Жертвы обязаны оставаться здесь значительно дольше. Десять дел ― кажется, самый лёгкий их приговор. Тяжесть приговора зависит от того, насколько подробно расследование опишет несчастья, которые привели их сюда. Если положение в жизни действительно было невыносимым и имели место психические расстройства, подсудимого можно частично оправдать и тем самым смягчить приговор.

– И именно в этом заключается твоя работа, ― пока Степан не видел, она грустно улыбнулась. ― «Единственный союзник». Ты помогаешь оправдать подсудимых.

Он замолчал, и вместо ответов Вася некоторое время слушала обрывки долетавших до неё чужих фраз. На то, как они с детективом странно стояли, никто не смотрел косо. Он по-прежнему придерживал её за плечи с некоторой бережностью.

– Жертв не принимают в Фемиду? ― воспользовалась она его паузой.

– Зато им очень рады у нас в Эгиде. И конечно, в треугольнике на дополнительное время они почти не задерживаются, но всё же случается и такое. Условия во втором углу ощутимо беднее, в их распоряжении только самое необходимое, но комнаты этого отсека красивые и удобные. Пока герои живут в «отеле», жертвы ― в «реабилитационном центре». Ну, или очень необычной больнице. Они не могут переодеваться, но одеты, как правило, неплохо, и выглядят преимущественно неприметно.

Вася посчитала это отличным поводом лишний раз незаметно погладить любимое платье. Степан же снова повернул её по часовой стрелке к последней оставшейся арке, и девушка подняла голову, возвращая внимательность на максимум. Ничего упустить ей не хотелось.

– А теперь познакомься с третьим углом, самым неоднозначным, и всё же, не таким уж и малочисленным. Отдел подавлявших. Для этих людей у нас ярчайшие слова. Деспоты, угнетатели, тираны. Контролёры. К ним тоже приставляют следователей, но оправдать их в итоге почти невозможно. Не нужно спрашивать об их истории, и даже если они сами хотят поделиться, вряд ли ты захочешь это услышать. Они расстаются с жизнью, чтобы не нести ответственность за то плохое, что сделали в ней. Или чтобы причинить этим поступком кому-то намеренный вред. По сравнению с героями считаются трусливыми беглецами из суетного мира.

– Но при этом их приговор наверняка самый строгий?

– Принцип ты действительно уловила. Контролёры в треугольнике принудительно дольше всех. Одежда у них не слишком комфортная, нередко они вообще перепачканы, их выделяют шрамы, а то и открытые раны, и они больше всех нуждаются в помощи некротерапевтов. Вспомнить то, что случилось, им сложнее всех. Их приговор не имеет ограничений, они могут остаться здесь на немыслимо долгий срок. Я слышал не раз, будто один немец приговорён на миллиард судебных дел, и уж точно никогда не закончит свою работу. Третий угол ― уже не отель и не госпиталь, удобства в нём сведены к минимуму, а об уюте там не слышали.

Руки Степана выпустили её, и она неожиданно почувствовала себя беззащитной. Теперь весь треугольник был перед ней как на ладони, множество секретов просто растворилось для неё. Она казалась себе такой тяжёлой от новых знаний, как если бы залпом прочла книгу. Не очень сложную, зато толстую.

– Третий угол ― тюрьма, ― сообразила Вася, опасливо поёжившись.

Она развернулась к нему, хотела заглянуть в его глаза. Но детектив был задумчив и немного мрачен, один в своих серых грозовых тучах, из которых её он и не видел.

– Посмертие ― тот ещё сатирик. Тех, кто стреляет себе в висок, не желая за все преступления садиться в тюрьму, всё равно в итоге сажает в тюрьму.

За такой скромный срок утопическое белое здание заметно изменилось. Из мистического и непостижимого оно превратилось во вполне понятное, при этом не утратило своей таинственности. Даже арки над выходами в лабиринты, пусть и всё ещё друг от друга ничем не отличались, производили теперь новое впечатление.

Но в первую очередь преобразилась толпа, прежде казавшаяся обычным населением преисподней, а теперь ― теми, кто держится подальше от отсеков и собственных комнат. Только что они были просто пёстрой публикой, сейчас каждый из них обрёл историю, которую можно прочесть по его внешности. И когда каждого захотелось рассматривать и изучать, они словно начали двигаться быстрее, сбегая от преследующего их внимания. Разве что улыбчивые герои торопились меньше всех, и движения их были самими неспешными. После знакомства с Постскриптариумом они только прибавили в привлекательности, хотя это казалось невероятным.

Вася была всецело поглощена тем, чтобы определять всякого встречного к углу, из которого он пришёл в атриум. На прочие размышления или увлечения её сейчас совершенно не хватало. Она не проверяла свои догадки у Степана, посчитав это за бестактность. И без его пояснений ей было ясно, что временами отличить души из второго угла от душ из третьего сложно. По крайней мере, на это нужно куда больше опыта, чем имеется в её скромном запасе.

Она додумывала всё, что бросалось её вниманию на растерзание, и когда какой-то мужчина скромно предложил ей листовку Эгиды, она, занятая своими исследованиями, растерялась и не взяла её. По счастью, мужчина не стал настаивать и, поздоровавшись со Степаном, очень скоро исчез и из поля зрения, и из её мыслей. Вася, вспомнив ролик, который докучливо крутит СОН, искренне поразилась:

– Неужели вашей организации защиты ещё нужна какая-то реклама?

Может, она выглядела такой уставшей, а может, детектив сам утомился: он бессловесным жестом предложил посидеть на одной из серебристых скамей. Без лишней грации Вася почти рухнула на неё, в то время как Степан устроился очень аккуратно, поправив попутно пальто.