Цена

Эту книгу со словами благодарности,

признательности и любви я посвящаю

двум людям, которые спасли меня в моём

одиночестве и страдании.

Я не могу назвать их имена, но я еще

Раз подтверждаю свою благодарность.

Яна вырвалась из сна и, тяжело дыша, села на постели. Пялясь пустыми глазами в точку перед собой, прокручивая увиденное только что во сне, постепенно приходила в себя… «Пошла к черту… – прошипела Янка сквозь зубы. – Чертова бабка, пошла к черту… Пошла, пошла, пошла… К черту!!!»

Она схватилась за голову, нырнула в подушку и тихо завыла…

Дикие, страшные сны преследовали ее с двенадцати лет, с того дня, когда пошла первая кровь… Точно так же проснулась она тогда от ужасного чувства безысходности, горя и тоски. Болел живот, но не это испугало ее, испугал сон.

Бабка по матери, старая ведьма, которая умерла пять лет назад, за две недели до Янкиного двенадцатого дня рождения, тогда приснилась ей в первый раз…

Часто сны повторялись, а один снился регулярно: она сидит за столом в бабкином доме, напротив – шкаф с зеркальной дверью, и Яна видит в нем свое отражение. Она не может пошевелить ни рукой ни ногой, даже голову повернуть не может. Может только смотреть за тем, как бабка, страшная, в белой покойницкой сорочке, с растрепанными седыми волосами, что-то месит в чашке. Там в чашке что-то ужасное, и Яна знает, что ей придется «это» съесть. Она отводит глаза, смотрит в зеркало, и в этот момент бабка поднимает голову и тоже впивается глазами в зеркало. Там, в отражении, их взгляды встречаются, и Янку просто сводит всю от страха, омерзения, печали… И от ненависти к бабке…

Янка с матерью и младшим братом Богданчиком приехали в деревню, когда бабка совсем слегла. Умирала она долго и мучительно, врачи ничего толком не говорили, на возраст ссылались, а что за болезнь – непонятно.

Бабка доводила мать, Янка видела, но не понимала, что бабке от матери надо, чего хочет. Мать много плакала, но не от жалости к бабке, а от обиды и страха, потому что бабка чего-то требовала от матери, а когда та отказывалась, грозила ей проклятьем и ругалась страшными словами.

Умерла бабка в жаркий полдень. Янка притащила Богданчика со двора покормить и услышала, как бабка хрипела матери:

– Дай руку, скажи, что принимаешь, дай уйти спокойно!

– Нет! – решительно сказала Марьям и спрятала руки за спиной. Яна даже удивилась: мать всегда немного суетлива была, а бабку вообще боялась, тихим голосом говорила с ней и так, словно в конце предложения всегда вопросительный знак стоит. А тут… Четко, категорично, громко. Янка бросила Богданчика и заглянула в приоткрытую дверь. Увидела лицо бабки, черное, страшное, глаза такие, будто терзает ее не боль человеческая, а ужас древний, бесконечный, дикий, мольба в них, по-другому и не скажешь. И уже молила бабка о чем-то Марьям:

– Прими, забери, отпусти…

– Нет, – снова повторила мать. И снова: – Нет… Нет. Нет! – трижды.

И словно ледяной дождь прошел и бабку заморозил.

Оцепенела она и холодным, мертвым голосом прокляла Марьям на веки вечные, до седьмого колена, пока кровью, болью и страданием не расплатятся потомки за ее, бабкин, грех.

Через сорок дней после смерти бабка впервые пришла к Янке во сне…

А еще через полгода безнадежно заболел Богданчик…

Янка посидела-посидела, прислушиваясь к себе, и поняла: сегодня на нее «найдет». А значит, надо спрятаться и отсидеться, дней пять, неделю…

Дома оставаться нельзя, мать после одного такого приступа стала считать ее оторвой, злилась на нее, кричала, с тех пор Янка убегала в такие дни из дома, сначала на дачу к подруге, там переживала весь ужас в одиночестве, и возвращалась.

А потом, потом в ее жизни появился Али, и началась совсем другая история. Теперь Янка возвращалась с пустыми глазами, изможденная, молчаливая, спящая на ходу. Мать снова орала на нее, пугала психушкой, плакала, умоляла развязаться с наркотиками. Дело было не только в наркоте, но Яна не могла ей ничего объяснить, не знала, как все рассказать. «Что-то», или «кто-то», запрещал ей это. Она знала только одно: когда-нибудь «это» закончится. И не факт, что хорошо…

Яна вздохнула, посмотрела на часы и стала быстро собирать рюкзак. В половине восьмого она позвонила Али, убедилась, что он ее ждет, и выскочила из дома.

Завернув за угол, увидела, как Тимур, ее старший брат, паркует машину, и чтобы не встретиться с ним, решила подождать за углом и присела покрепче завязать шнурок кеда. А когда подняла глаза, чтобы проследить за Тимуром, чуть не заорала от ужаса.

Брат шел к подъезду, а рядом с ним, цепляясь то за полу пиджака, то за рукав, мелко семеня, бежала бабка. Бабка, с мерзкой ухмылкой на черном лице, поглядывала на Янку и помахивала ей рукой, строила рожи, и – ужас-ужас! – показала ей длинный серый язык.

Янка набрала воздуху, чтобы заорать и позвать Тимура, но бабка воткнула в нее черный взгляд, в котором был жесткий приказ «заткнуться», и крик застрял у Янки в горле. Она закрыла глаза, а когда открыла, то увидела, как Тимур заходит в подъезд, один… Бабка исчезла…

Янка вздохнула, потерла виски, накрутила на пальцы волосы, подергала их до боли и отвернулась было, как снова наткнулась на взгляд, но другой – спокойный и внимательный.

На скамейке у качелей сидел молодой мужчина и пристально смотрел на нее. Она растерялась, смутилась и побежала на остановку…

Однако лицо, особенно глаза этого человека, отпечатались в ее памяти навсегда.

Я смотрел вслед убегающей девушке и пытался понять, что же сейчас произошло, и чему я стал свидетелем. У меня была тяжелая ночь сегодня, я не спал ни минуты и был в диком напряжении. Одному богу известно, почему не лег спать, когда все закончилось, а решил прогуляться и зашел в этот двор. Зашел, сел на скамейку и «направился к выходу» – так я называю полузабытье, особое состояние, в котором уходит напряжение. Лучшее состояние для отдыха.

Меня вырвал оттуда ужас, который вдруг появился вокруг, такой дикий страх, что захотелось закричать. Я открыл глаза и первое, что увидел, – парня, который шел к подъезду, доставая ключи из кармана пиджака. Рядом с ним что-то мельтешило, черное, злое, плело вокруг него мерзкую паутину, связывало его и подводило этого красивого, молодого, сильного человека к трагическому повороту в судьбе. Я хотел посмотреть глубже, понять, справится ли этот человек, что с ним будет дальше, но сильный страх, шедший с другой стороны, отвлек меня. И я посмотрел туда. Там стояла девушка, щуплая, бледная, но с очень яркими глазами… Готов был поклясться, что она видит черное вокруг парня, и именно этого черного так боится. «Ого, – сказал себе я. – Непростая девочка, с талантом…»

И опять хотел глянуть глубже, теперь уже в нее, но девушка резко развернулась и убежала…

«Жаль, любопытный экземпляр», – я вздохнул, посмотрел на часы и решил, что нужно идти домой, немного поспать. После одиннадцати мой день расписан по минутам.

Венера вернулась с пробежки и застряла перед зеркалом в прихожей. Она разглядывала себя, свое лицо, тело, поворачивалась то одним боком, то другим. Удовлетворенно вздохнула и пошла в душ. В час ей предстояла важная (в этом она не сомневалась) и достаточно необычная встреча. Как к ней готовиться, Венера так и не определилась, хотя записалась на прием с месяц назад.

В этом году ей исполнится сорок. Она была довольна своей жизнью, своим бизнесом, квартирой, шопингом в Лондоне и Италии, романами и внешностью. Было только одно, что беспокоило ее, некоторая странность, какая-то ерунда, которая с годами вдруг перестала быть ерундой, а стала тревожной и страшной тайной Венеры. Несколько раз в году, иногда ночью, иногда в яркий день на улице (это могло произойти где угодно) она слышала тонкий и нежный детский голосок, зовущий ее: «Мама, мама, иди ко мне… мама, обними меня». Бред, ерунда, чушь, галлюцинации. «Это тупо невроз», – твердила она себе. Но Венера после этого зова не спала, выпадала из жизни, впадала в ступор, тосковала и мучилась. Большая черная дыра появлялась у нее в животе и выворачивала ее самоё и ее мир наизнанку. Психологи, и даже психиатры (тсс, никому ни слова), не помогали, более того, раздражали и еще больше напрягали.

Обычно это длилось неделю, дней десять – и все, Венера приходила в норму. И тогда, в «нормальном» состоянии, она пыталась разобраться с этим бредом. Да, у нее был один аборт, но миллионы женщин делают аборты… Да-да, у нее был аборт на позднем сроке, но многие женщины делают аборты на позднем сроке… Да, это грех, но почему она так тяжело расплачивается за него? И это было как бег по кругу, одни и те же вопросы, на которые нет ответов.

Со временем ее претензии к кому-то, «кто наказывает за грех» ушли, и наступил момент, когда Венера поняла отчетливо, что ей нужен ребенок. Малыш, которого она будет любить бесконечно, безусловно, и который будет любить и обнимать ее маленькими ручками, чтобы показать свою любовь. Родить или усыновить – этот вопрос не давал ей покоя, она никак не могла принять решение, потому что ни с тем, ни с другим у нее проблем не было. Она могла сделать и так, и так… Но не могла остановиться на одном варианте. Сама не понимала почему, но знала одно: ребенок – это искупление.

Венера вышла из душа и услышала сигнал домофона – это пришла Марьям, ее помощница по хозяйству.

Марьям пришла расстроенная – она не успела поговорить с Тимуром, разволновалась из-за Яны, да еще и позвонили из больницы, куда в очередной раз положили Богданчика. Пришел ответ из Израиля – там могут сделать операцию, и даже внесли сыночка в очередь, но операция стоит сорок тысяч долларов. И Марьям просто обезумела от такой суммы, а еще больше оттого, что другого варианта нет и надо эти деньги найти. Поприветствовав Венеру, Марьям машинально отметила, что та как-то странно выглядит, нет, не то чтобы выглядит, но какая-то необычная сегодня: возбужденная, напряженная, и словно боится чего-то.

Марьям часто ловила эмоции других людей, чувствовала их состояние, и иногда ей даже хотелось что-то сделать для них – ну, по голове погладить или песню спеть, как будто от этого им легче будет. Впрочем, от этих желаний и позывов Марьям отмахивалась, и если бы ей кто-то сказал, что она «эмпат», да непросто, а «супер», то она бы не поняла, и уж точно не стала бы пытаться понять. Голова ее была забита другим: Богданчиком и Яной.

– Марья-я-ям, Маша-а-а, вы слышите меня? – Венера, улыбаясь, водила рукой перед глазами Марьям. – Вот список покупок, по дому ничего не делайте, вы же помните, у нас сегодня банкет, проконтролируйте, пожалуйста, кухню, а я буду после трех, у меня сегодня важная встреча.

– Да, конечно, Венера Булатовна, все будет в порядке, – машинально ответила Марьям, прикидывая: а не попросить ли денег на операцию Богданчика у Венеры? Женщина она добрая, понимающая. Но нет, сумма слишком велика, потом, может быть, частями…

Венера хлопнула дверью, Марьям вздрогнула и, когда лифт загудел, взяла себя в руки, пошла на кухню.

Марьям работала помощницей по хозяйству у Венеры уже десять лет, и столько же – поваром-кондитером в одном из ее ресторанов. Из оплаты за эти две работы складывался неплохой доход, но все-таки, до того как ее старший сын, Тимур, пошел на работу, жила Марьям трудно, считала каждую копейку. Помощи ждать ей было неоткуда. С матерью она особо не дружила, сразу после школы уехала в Алма-Ату, поступила в кулинарное училище, быстро выскочила замуж, нарожала детей и жила себе «как все»…

Муж, сначала понемногу, «по выходным», а потом все больше и чаще пил, Марьям по-плохому не трогал, но и по-хорошему тоже… А потом вообще исчез, как-то «слинял», оставив после себя троих детей, и никто о нем и не вспоминал. Будто и не было. С ролью мужчины в доме, еще при отце, успешно справлялся старший сын, Тимур. Марьям его в девятнадцать родила, сразу после училища. В шесть месяцев отдала в ясли, потом в сад, так что Тимур рано стал самостоятельным, и он точно знал, что будет делать и как будет жить.

Тимур был гордостью Марьям. За него она была спокойна.

А вот Яна ее сильно беспокоила. Дочь в детстве была славной девочкой, серьезной, ответственной, помощницей – Богданчик, родившись, сразу попал под ее опеку. Но в двенадцать лет ее словно подменили. Сначала она перестала разговаривать с матерью, только «да»-«нет», перестала интересоваться всякими девчачьими забавами, стала плохо спать и часто сидела, уставившись в стенку. Могла так часами сидеть, равнодушная, с пустыми глазами. Марьям как-то повела ее на консультацию, к неврологу, но доктор, такой же безразличный и с пустыми глазами, что-то пробурчал про «переходный возраст», прописал курс таблеток и «больше гулять».

С четырнадцати лет Яна стала регулярно сбегать из дома, но всегда находилась у кого-нибудь из подружек. Постепенно Марьям перестала этого стыдиться, сама уже обзванивала всех и узнавала, где и у кого ее дочь. Страшное началось, когда Янка, в день своего пятнадцатилетия не пришла домой, ее не было ни у одной из подружек, да и подружек у нее к тому времени не осталось практически, одна Алинка. Через день Марьям хотела уже обратиться в милицию и собралась обзванивать больницы и морги, но Яна вернулась, пришла домой.

Только вот вернулась домой совсем не Яна, не ее – пусть и странная, немного сумасшедшая, но все-таки понятная – дочь. В дом пришла совсем чужая, холодная, отрешенная девушка. Яна была очень бледная, и от нее странно пахло – как будто лекарствами, дымом и, как это ни удивительно, сыростью. Даже не сыростью, а затхлостью, как будто она провела много месяцев в погребе, под землей. А ведь ее не было всего двадцать восемь часов.

Она даже не взглянула на мать, но Марьям, со свойственной ей проницательностью, поняла, что окончательно и бесповоротно потеряла дочь. Что-то щелкнуло у нее внутри, лопнуло, растеклось-растаяло, и Марьям сразу постарела, отяжелела…

Я сидел в кабинете, смотрел на стрелки больших часов на стене и разрешал мыслям блуждать в голове бесцельно и свободно. Сегодня день не очень загружен, в час на прием записана женщина, потом должен быть еще один посетитель, а потом можно отключиться от всех дел и подумать о себе.

В последнее время я был очень напряжен, плохо спал, беспокойство ощущалось во всем – дома все ломалось и звучало: окна, двери, бытовая техника. Кошки как с ума сошли, грызли все, дрались, вопили, хотя март давно прошел… Сны, люди, голоса – иногда так все замешивалось, что я уже не понимал, в какой я реальности и где я… Нужно понять, почему это происходит? Откуда сигнал? Поднялось ли что-то из прошлого, вылез чей-то грех и начал закручивать трагедию, требуя крови и расплаты? Или будущее беспокоится, хочет исправить то, что можно исправить?

Ассистент предупредила, что женщина, которой назначено на час, пришла, я попросил проводить ее в комнату приема и сосредоточился. В кабинет решительно, но несколько напряженно, зашла очень красивая женщина. Та счастливица, кому от рождения дается и прекрасный цвет лица, и густые волосы, и формы, о которых можно не беспокоиться, поедая торты и пирожные. Этой повезло вдвойне: судя по одежде и аромату, и с деньгами у нее все в порядке, то есть свои великолепные формы она вполне может поддерживать с помощью передовых технологий.

Я, непонятно почему, испытал раздражение, даже агрессию к этой женщине. А потом удивление и интерес – все это в десятые доли секунды, пока дама располагалась в кресле напротив… «Бурное развитие эмоций, – подумал я. – С чего бы?» И тут, словно в ответ на мой вопрос, у меня невыносимо заныл живот, словно там появилась огромная черная дыра, в которую стали уходить все мои силы, весь я, вся моя жизнь… «Стоп! – заорал я про себя. – Я сказал, стоп!» И оглядел женщину очень внимательно.

Вот оно! У нее на животе, умело облепив его лапками, сидел серый мерзкий полупрозрачный карлик. Свою мордочку он прятал от меня, но все происходящее ему явно не нравилось. Он мелко дрожал и все теснее влипал в живот посетительницы.

– Вы убили ребенка?.. – полуутвердительно-полувопросительно произнес я, успокаиваясь. – Вы убили ребенка, и теперь вы страдаете и не понимаете почему. Почему вам так плохо. Вы здоровы, но иногда чувствуете себя больной и даже хотите умереть. И вам снятся плохие сны, и вы слышите голоса…

Пока я говорил, женщина растерянно смотрела на меня и вжималась в стул. От ее, хоть и испуганной, но уверенности не осталось и следа, было видно, что вот-вот расплачется. Я достал коробку с салфетками и налил в стакан воды. Отошел от стола и стал ждать. Было важно, с чего она начнет говорить, с каких слов.

– Я страдаю… – заговорила она, и голос ее, к моему разочарованию, оказался суховатым и блеклым. – Я думаю, что я схожу с ума.

И она рассказала всю свою историю.

У Венеры был абсолютно никчемный, без любви и привязанности, роман, когда ей было двадцать лет. Герой романа был старше лет на пять, оканчивал школу милиции после службы в армии и странным образом всегда был при деньгах. Почему она провела с ним целый год? Что связывало их? Ответов на эти вопросы она так и не нашла, а когда забеременела, то с плохо скрываемым облегчением услышала его слова о том, что жениться он не собирается, а ребенок ему не нужен, пусть идет на аборт. Почему-то она тянула с походом к гинекологу, а потом приняла решение рожать, и перестала даже думать об аборте. И была очень счастлива в эти дни, спокойна и радостна…

Но однажды, когда возвращалась с учебы, рядом притормозила патрульная машина, и ее бывший любовник, выскочив, схватил ее за руку и затащил в салон. Он перехватил обе ее руки и зашипел в лицо: «Что, сучка, зацепить решила меня? Урою, убью, никто не найдет, уничтожу, гадина! Привязать решила, чтобы на коротком поводке ходил?» Венера ничего не соображала, от потока грязных, злых слов у нее все дрожало внутри, сердце билось в горле. Она не могла сообразить, что нужно этому подонку. Одна мысль билась у нее в голове и никак не могла оформиться: «Этот человек – отец моего ребенка, почему он хочет убить меня?» Венера вновь и вновь прокручивала эту фразу в голове, она звенела на разные голоса, улетала и снова возвращалась. Венера потерялась в этом кошмаре, перестала вообще соображать. «Чего молчишь, проститутка, дешевка, неделю даю, чтобы аборт сделала. Не сделаешь – сдохнешь», – он сильно ударил ее кулаком в живот и вытолкнул из машины.

Девушка сидела на асфальте, обхватив живот, и плакала горько, навзрыд. Ей было так жаль себя, малыша, который тихонечко рос у нее внутри, ей было жалко весь мир, в котором так много боли и страха, так много одиночества и ненависти.

В тот день она оплакала своего ребенка, будущую одинокую жизнь свою, боль и тоску, оплакала всех убитых детей и несчастных женщин, которые идут на убийство из страха перед этим миром.

Она оплакала всех мужчин, которые сами были рождены в ненависти и лжи, и поэтому не могут любить своих детей, поэтому убивают их. Ее слезы были слезами Великой Матери, которая в боли и страдании родила этот прекрасный мир, и теперь плачет, видя, как ее дети умирают, ненавидя друг друга.

А утром она пошла в женскую консультацию и обо всем договорилась, и через три дня она, с помощью врача, убила своего ребенка, который, если бы ему повезло жить дальше, через две недели начал бы шевелиться.

Омар приехал через три дня к ней домой, довольный и спокойный, попытался обнять Венеру. Она отстранилась холодно и равнодушно. Омар привез ей деньги, довольно много. «Ты – умница, – сказал. – Купи себе что-нибудь, поезжай куда-нибудь, отдохни».

Венера взяла деньги, ей было настолько все равно, что она спокойно выдержала поцелуй Омара на прощание, только потом тщательно оттирала щеку и губы ваткой, смоченной в спирте. Долго-долго, целый час. Сумку с деньгами Венера затолкала в шкаф и забыла о ней.

Какое-то время она жила словно в анабиозе, слишком спокойная, слишком сосредоточенная, слишком в себе. Но там, внутри нее, шли свои процессы, жизнь постепенно затягивала рану, время лечило ее, а может, и не лечило, просто маскировало под видом ежедневных забот, желаний, которые возвращались, надежд, которые все чаще заявляли о себе. А чего вы хотите от молодой и очень красивой женщины?

Она замуровала все воспоминания об Омаре и всей этой истории очень тщательно, за двадцать лет ни разу не вспомнила об этом подонке, даже тогда, когда открыла на его деньги небольшое, но очень милое кафе в центре города. Как-то не вспомнила, и все. И не надо вопросов о деньгах. Так, небольшое наследство. Бизнес сразу пошел, и на сегодняшний день Венера была хозяйкой шести ресторанчиков, каждый из которых специализировался на одной из кухонь мира.

Но самое любимое ее кафе было то, первое, в стиле французской кофейни. Оно было открыто с восьми утра, всегда свежая выпечка и отличный кофе, а посетители, посетители кафе – это отдельная история. Венера обожала сидеть за самым дальним столиком и наблюдать за ними. Она могла провести в своем кафе весь день, и иногда, честное слово, у нее складывалось впечатление, что люди, приходящие сюда, все как один – инопланетяне. На улицах таких не встретишь, как они воплощались в ее кофейне? С каких планет телепортировались?

Венера улыбнулась:

– Понимаете, Жан… – в процессе беседы она все больше расслаблялась, голос ее становился мягче и глубже, напряжение уходило. – Что меня пугает больше всего: я стала слишком чувствительной, я стала сентиментальной, у меня – бессонница! Даже и представить не могла себе, что такое может быть… И этот голосок, который я слышу иногда…

Вот сейчас я могу о нем говорить, и это кажется ерундой, глупостью стареющей женщины, которая все чаще просыпается одна, даже если у нее есть любовник, потому что утро, вернее, утра становятся временем одиночества. Знаете, утром, как проснешься, все эти морщинки, мешки под глазами, грустные глаза. Наверное, такое может перенести только мужчина, который любит женщину, любит давно и окончательно. Я в такую любовь не верю, мужчины в моей жизни предпочитали и предпочитают видеть меня в форме, уверенной и жизнерадостной, что называется, «без проблем». И мне некому было рассказать все это, а вам рассказала, и… странное чувство, как будто фильм пересказала, кем-то сочиненную историю. Неужели это было со мной?

Венера замолчала, глядя в окно.

Я наблюдал за ней и ждал продолжения. Вопрос, какой у нее вопрос? Что она хочет понять?

Венера вздохнула и выдохнула:

– Хочу родить – и боюсь. – И заговорила торопливо, сбивчиво: – Я и усыновить хочу, просто не знаю, как правильно, у меня возраст, и мужа нет у меня, отец ведь тоже важен, можно усыновить, конечно, но я не знаю, может?.. – Она посмотрела на меня, а в глазах ее застыл вопрос: «А может, я еще выйду замуж? По любви? И буду счастлива?» Такой немного смешной и грустный вопрос. Вечный вопрос женщин, в сердце которых много любви, но которые не знают, что делать с этой любовью, и надеются, что замужество их спасет, что, выйдя замуж, они эту любовь воплотят. Они так хотят осчастливить мужчин и детей своей любовью, что совсем забывают о себе. И становятся несчастными.

– Знаете, Венера, вам подходит любой вариант, потому что дело не в ребенке или мужчине, дело в вас… – начал я, глядя ей в глаза. – Вы страдаете от прошлого греха не потому, что это какой-то то «особенный грех». К несчастью, грехом детоубийства отмечена почти каждая женщина «за тридцать». У вас – особенный случай, а не грех. Сейчас будет немного теории, которая может показаться вам странной, но так как идти вам уже некуда, придется ее выслушать и поверить. Или сделать вид, что поверили, и делать так, как я скажу. Хотя выбор у вас всегда есть. Можно в алкоголички податься. Замутить реальность, не просыпаться, жить в бреду, в вечном похмелье, хотите? Отличная анестезия, душевные травмы быстро превращаются в цирроз печени и – адьё… Хотите? Нет?

Я опять удивился тому, как много эмоций испытываю в контакте с этой женщиной. Злость кипела во мне, очень хотелось ругаться матом и орать на нее. Венера удивленно вскинула глаза на меня:

– Жан, я и пришла к вам потому, что мне больше некуда идти. Почему вы злитесь на меня? Мне уйти?

Я замолчал и снова посмотрел в себя: правда, странно, что-то кружит рядом с ней и задевает меня. Ловит меня. Злит. Что? Кто? Я сильно напрягся, я вслушивался, я затаил дыхание… Ну, конечно! Как же без него? Это он, мой старый знакомец, Багул. Демон, сущность, нечто, широко известное узким кругам как «пожиратель детей». Хотя нет, может и не широко известное, но чрезвычайно активное, потому что именно под его «руководством» каждую секунду в мире совершается один аборт. Это статистика, это реальные цифры про реальные аборты, и это только те аборты, информация о которых попадает в базы данных: ежегодно в мире производится сорок пять миллионов абортов. И, конечно, я не могу выйти на трибуну и рассказать о демонах, которые соблазняют людей. О демонах, что толкают людей в странные, изломанные, извращенные отношения, в которых ребенок просто не сможет выжить, зато демоны получают огромное удовольствие. Они наслаждаются болью, страданиями людей, а особенно – страданиями души, которая вечность ждала воплощения, дождалась его и через две-три, а то и шесть-десять недель, в страшных муках покидает этот мир и снова отправляется ждать своего часа. Эти мучения доставляют демонам особенное удовольствие. А уж души – способные мир изменить, сделать его более сбалансированным – о, они под особым контролем были, есть и будут всегда. Тут уж кто успеет первым: добрый, «светлый» покровитель, или представитель «темной стороны». Хотя иногда я думаю, что и здесь есть особый расчет. Тот, кто там, в вечности, держит баланс мира, вовремя подсказывает «светлым» или «темным», на какую забеременевшую девушку обратить особое внимание. Но, между нами, я больше сталкиваюсь с жертвами Багула.

Вот и Венера, она одна из них. Эта женщина должна родить, вернее, она может это сделать, и скоро она выйдет замуж – здесь все понятно. Зло не из будущего, зло из прошлого… Я опять смотрел на нее, слушал себя, дышал… Да, скорее всего, моя первая догадка верна. Тот ребенок, которого она должна была родить и не родила, был важен для Сущего. Он был из тех, кто держит баланс этого мира, шаман, если хотите. Она сразу попала под опеку «темной стороны». Ее старательно «оберегали» от рождения ребенка, потому что эта женщина – из тех, кого выбирают в матери так называемых «особенных», необычных детей, потому что матери эти сверхчувствительны и могут интуитивно понять, что лучше для ее малыша и как помочь ему проявить свой талант. Поэтому неважно, родит она или усыновит, ее ребенок будет талантливым, особенным и важным для баланса. И именно поэтому после аборта Зепар взял ее под опеку и сделал ее бесплодной, как будто бесплодной. Ей даже мысль не приходила, что может родить.

Венеру отвлекали от любви, от замужества и от рождения ребенка успешным бизнесом, деньгами и мужчинами, которые любили ее только за эффектную внешность, легкость в отношениях и равнодушие к их кошелькам, потому что у нее был свой доход.

«Говорить ей это все? Нужно ли ей это все? Нет, не нужно», – решил я про себя. Она настолько чувствительна и настолько необразованна в метафизическом смысле, что просто не поверит, или сочтет себя заранее не справившейся и откажется от миссии. Пожалуй, обойдемся без подробностей.

– Знаете, Венера, я не злюсь на вас, я злюсь на некоторое… м-м-м… напряжение, которое возникло здесь, вокруг нас, мне нужно поработать с ним. Думаю, я справлюсь. Дайте мне вашу руку, сейчас я буду говорить вам, все что вижу, вы сами переведете эти символы, сами расшифруете их.

Я взял руку Венеры и закрыл глаза. Настал момент перехода в визуальную реальность, я даже не знаю, как правильно назвать это состояние, я просто вижу, и то, что вижу, – существует. Я слышу звуки, чувствую запахи, я нахожусь там, в картинке, и одновременно – здесь, и рука моего посетителя в моей руке тому доказательство. И я заговорил:

– …Я – в пустыне, жаркой, нет, раскаленной от зноя. Огромные шары перекати-поля, серое от зноя небо, день на пике, плюс сорок как минимум. Я слышу крик, это не крик человека, это кричит верблюдица, она бежит по пустыне как безумная, в разгар зноя, когда все животные прячутся в норах или залегают в зарослях кустарников, в поймах рек. Она страдает, в ее крике – боль, она ищет свое дитя. Маленький верблюжонок, ее сын, где он?

Я задыхался от жары. Воздух плавился, размывая картинку. Мне казалось, что сейчас потеряю сознание, но уйти не мог. Я знал, что есть продолжение, эта история не закончилась. Держа руку Венеры, чувствуя ее пульс, я выплывал из обморока, марево таяло, и я увидел человека:

– …Я вижу странника, одинокого путника, он идет через пустыню, ему нравится быть одному, он уходит от людей. Он видит верблюдицу и зовет ее. Ему жаль ее, да, я вижу… Он надевает на нее веревку и ведет за собой. Он ведет ее туда, где она найдет своего верблюжонка… Да, ему можно верить… Можно верить…

Тяжело дыша, весь мокрый от пота, словно действительно вернулся из пустыни, я откинулся на спинку кресла:

– Венера, вы все запомнили? Вы все поняли? Запоминайте, важны детали!

Венера ошарашено смотрела на меня:

– Жан, верблюдица – это я? Верно?

– Уф, я не знаю, сейчас мне сложно что-то интерпретировать. Я сказал вам все, что видел. Вы получили визуальное воплощение вашей ситуации, вашего вопроса. Вы найдете своего верблюжонка, Венера, – улыбнулся я и добавил: – Найдете или родите, для Сущего все варианты подходят. – Венера вопросительно посмотрела на меня.

– А, не обращайте внимания, это я себе… Я помолюсь за вас, и вас прошу обрести привычку: начинать и заканчивать день с благодарственной молитвы. Вы придете ко мне еще три раза, я сделаю для вас амулет, мы еще о многом поговорим, но это – после. На сегодня – все. Я очень устал.

Венера кивнула, поднялась со стула, и я увидел, как тот прозрачно-серый карлик у нее на животе сжался и стал почти неразличим.

«Вот так, уродец. Кончилось твое время», – подумал я с удовлетворением.

Венера быстро шла по улице, у нее сегодня в одном из заведений (оно специализировалось на грузинской кухне) должен был состояться большой банкет, и нужно было все проверить и проконтролировать. Но как ни занята была ее голова, Венера, душой ли, интуицией ли, понимала, что жизнь ее изменилась, что она, Венера, перешла тот самый, намозоливший всем уши частым повторением, Рубикон и сожгла мосты. И что стала другой, она тоже чувствовала. В животе исчезла пустота, та самая дыра, куда уходили все ее чувства, ее жизнь и энергия. Откуда приходила тоска и печаль. Живот наполнился, стал круглый внутри… и живой, да, живой. Живой живот! Чудесно! Венера рассмеялась и прибавила шагу.

В ресторанчике, в небольшом, но все-таки банкетном зале, суетились официанты, к пяти часам должны были приехать хозяева банкета, а к шести – и первые гости. Венера забежала на кухню, убедилась, что все в полном порядке, закуски-салаты готовы, горячее в процессе и Марьям, королева тортов и повелительница пирожных, колдует над десертом. Венера положила в тарелку зелени, пару кусков брынзы и вышла в зал. Осталось дождаться заказчиков и тамаду, окончательно убедиться, что все в порядке, и можно поехать домой. А там не торопясь, во всех деталях вспомнить встречу с Жаном и насладиться ощущением рождающейся надежды на прекрасное будущее. Венера снова рассмеялась и повернулась к двери, на голоса – приехали хозяева банкета. Тарелка едва не выпала из ее рук. Прямо на нее, противно улыбаясь, шел юбиляр-полковник. Это был Омар, Валиханов Омар Рахимович, ее бывший любовник и убийца их ребенка.

– Венера, моя прекрасная Венера, как я рад встретить тебя! – он протягивал к ней свои грубые широкие руки с пальцами-сардельками, покусывал нижнюю губу, улыбаясь и разглядывая ее в упор. Венеру затошнило. Двадцать лет они жили в одном городе, и ни разу их пути не пересекались, словно они жили в разных измерениях. И вот сегодня, именно тогда, когда она вспомнила все, что с ними произошло, он возник из мрака прошлого – и стоит, и улыбается ей, и тянет свои руки навстречу.

– Я знал, что встречу тебя здесь, какая ты красивая, как живешь, расскажи-ка. Я про тебя иногда узнавал, запрещал тебя трогать, а на тебя и твои рестораны много желающих было, я охранял тебя, – он продолжал говорить.

Венера смотрела на его шевелящиеся губы и титаническим усилием сдерживала рвоту. Еще и брынза была у нее во рту, она никак не могла ее прожевать и проглотить, потому что ее ужасно тошнило! Через его плечо она поймала взгляд женщины, ее ровесницы, но выглядевшей старше из-за лишнего веса и безвкусного платья от турецких «кутюрье». Спутница Омара с отвращением смотрела на него, а когда поймала взгляд Венеры, сочувственно развела руками.

Венера поняла, что обменялась взглядами с женой юбиляра, и решила сразу воспользоваться этим. Мощным усилием она проглотила брынзу и, криво улыбнувшись, протянула руку Омару.

– Здравствуй, поздравляю тебя, давай позже поговорим, а сейчас по меню окончательно решим. С кем решаем? С тобой или… – деловито и сухо заговорила Венера.

– О, со мной меню не надо обсуждать, вот жена… Гуля, иди сюда, сюда иди быстро! – Омар брезгливо сморщил лицо, наблюдая за женой, которая, тем не менее, особо не спешила.

– Давайте присядем за столик, мне управляющий показал ваш заказ, по нему кухня сейчас все готовит, будете ли вносить коррективы в горячее? Время еще есть… – официально и несколько холодно заговорила Венера. – Количество гостей осталось прежним? Ничего не изменилось? Тамада уже пришел, вы можете обсудить с ним детали развлекательной программы.

– Нет-нет, никаких изменений и дополнений, все, как заказывали, с тамадой я поговорю, и могу сейчас же оплатить вторую половину заказа.

«Отлично!» – Венере все больше нравилась эта женщина, жена Омара. Вот любопытно, неужели она вышла за него замуж по любви? Впрочем, этого она никогда не узнает. Вряд ли они станут подругами. Венера вдруг прыснула, как девочка-подросток, представив дружбу с этой клушей, и удивилась: она сегодня много смеется. Она поняла, что ей нравится смеяться.

Положив деньги в сейф, что стоял в ее кабинете, Венера снова зашла на кухню, она решила удрать через черный вход, чтобы больше не встречаться с Омаром. Ей не терпелось подумать спокойно про все, что с ней сегодня произошло. Она была очень взволнована всеми событиями, но так как действительно была не очень сильна в метафизических дисциплинах, особо вдаваться в смыслы происходящего не собиралась, с нее хватит и того, что Жан пообещал.

Она поверила Жану безоговорочно, и именно потому была весела и легко смеялась, потому что он пообещал ей счастье.

На кухне Венера увидела, что Марьям стоит, задумавшись, перед тортом, но было видно, что думает она не о торте. Венера, сама себя не узнавая, подошла к ней и спросила: «Маша, с вами все в порядке? Вы не заболели?» Марьям вздрогнула от неожиданности, не в правилах Венеры было беседовать с работниками на посторонние темы. Венера была всегда предельно вежлива со своим персоналом, всегда корректна и улыбчива, но чтобы интересоваться здоровьем? Проявлять беспокойство?

И снова Марьям подумала о том, что у Венеры можно попросить денег на операцию Богданчика, и снова остановила себя.

– Думаю, не переборщила ли с кремом? Не слишком воздушный получился торт для сорокапятилетнего полковника? – попыталась пошутить Марьям.

– Такой торт есть нельзя, на него надо любоваться, и в этом смысле, да, Марьям, полковник этот торт не оценит. Судя по его жене, с чувством вкуса у него совсем плохо… – притворно вздохнула Венера и опять не удержалась от смеха. Марьям остолбенела. Что с Венерой? Обсуждать клиентов, гостей заведения? В присутствии подчиненных?..

Венера поняла, что хватила лишку, но это нисколько не охладило ее веселья, наоборот! И сама поражаясь себе, своему безумному порыву, спросила:

– Маша, а где можно научиться молиться?

– Научиться… что? – переспросила не менее обезумевшая Марьям.

– Ладно, Маша, закройте рот – муха залетит. Расслабьтесь, я пошутила, ерунда… До встречи завтра, – Венера выскользнула за дверь, оставив Марьям в полном раздрае.

Омар Рахимович сидел за столом, выходил встречать гостей, принимал подарки и выслушивал поздравления, но был словно в тумане.

Встреча с Венерой странно взбудоражила его, не то чтобы он снова захотел эту женщину, нет, его с возрастом стали устраивать простые, без прелюдий, отношения с такими же простыми женщинами, с которыми часто сводила его работа. То за сына придут просить, то за мужа, то сами влипнут в историю. Легко и просто они соглашались на встречи, что называется «интимного характера», на которые приглашал их Омар Рахимович, якобы для того чтобы обсудить детали.

Была у него и постоянная любовница, заводная бабенка, Клара, она ему нравилась, легкая, не брезгливая, услужливая. И благодарная, не только телом, но и долей в «деле», не очень чистом, конечно, но что делать, мир таков, жизнь такова.

Чистоплюи не выживают, Омар Рахимович был уверен в этом на все сто процентов. Чистоплюев он не любил, но придерживался мнения, что подчиненных надо набирать именно из таких, правильных. Из тех, кто жизнь свою по законам морали и этики строит. Они, даже если начальника своего не любят, все равно подсиживать и интриговать не будут, работу хорошо делают и никакими махинациями не занимаются.

«Таких все меньше в этом мире», – с сожалением подумал Омар Рахимович и достал мобильный. Он понял причину своего беспокойства: сын, его любимый единственный сын Амир до сих пор не позвонил ему, не поздравил отца с днем рождения. И наверняка не сделает этого, если не позвонить ему. Если не напомнить.

Омар Рахимович вздохнул, слушая гудки. Отключил дозвон и набрал водителя сына, Тимура. Этот, кстати, был из чистоплюев. Очень порядочный, очень честный, очень терпеливый и очень спокойный. «Не к добру все эти “очень”», – не раз думал Омар Рахимович. Вообще-то он симпатизировал Тимуру, но не мог ему простить, что такой он хороший, этот Тимур, матери своей звонит постоянно, деньги на учебу откладывает, от работы не отказывается, все к нему хорошо относятся. Не то что его сын. А его сын – разгильдяй и бездельник, грубиян и потаскун, проводящий ночи напролет во всяких сомнительных заведениях, о которых Омар Рахимович, если б не следил за сыном, и не узнал бы никогда.

Тимур ответил сразу, после третьего гудка.

– Тима, как там Амир? Проснулся? Напомни ему, что у его отца день рождения сегодня и много гостей, уважаемых людей, пришло. Должен подъехать он сюда, пусть не позорит меня. Если словами не поймет, разрешаю силу применить, – и Омар Рахимович утробно засмеялся, но быстро смех прервал. – Короче, Тимур, вези его сюда, хоть чучелом, хоть тушкой, понял?

Положил телефон в карман и направился к своему месту за столом, оттуда уже призывно махали друзья-сослуживцы. Проходя мимо оживленной кучки разнаряженных во все блестяще-вечернее «боевых подруг», услышал про «такого уникального экстрасенса», который «ну все видит, все, понимаете, у него каналы открыты, и в прошлое, и в будущее…». Покривился: «Ох уж эти наседки, ну какое у них будущее, дети вырастут, внуков нарожают, вот тебе и весь расклад, ан нет, все каких-то чудес хотят, из лягушек в царевны надеются выскочить». Подумал о сыне: может, женить его, может, семья удержит от падения, но представил надменное, равнодушное лицо Амира, его пустые глаза после загулов, его короткие, отрывистые ответы – и чуть не застонал в голос. Вот же, как все обернулось. Любил, баловал, все позволял, надеялся, что сын по мере взросления оценит такое отношение отца, ответит взаимностью, станет поддержкой, пойдет по стопам. А получилось наоборот, сколько раз Омар вытаскивал сына из разных заварушек, сколько раз приходилось ответ держать перед большими людьми, когда из разных неловких ситуаций выкручивался и просил за него.

Омар наткнулся глазами на жену и двух дочерей, оживленно болтавших с женой одного, очень «полезного в хозяйстве», банкира, и разозлился: «Вот же, толстая корова, нарожала дочерей, а еще одного сына – не смогла. Может, он был бы хорошим и продолжил род Валихановых». А может, зря он так злится иногда на сына, может, еще перебесится, перегуляет и остепенится.

Главное, пусть приедет сегодня, сейчас, сюда и роль хорошего сына сыграет, чтобы перед людьми не было стыдно.

Амир долго не мог прийти в себя, он слышал звонок телефона, чувствовал его вибрацию, злился на настойчивость звонящего, ненавидел весь мир, который ломился сейчас к нему в этом телефонном звонке. «Какого черта вы лезете ко мне? – пробормотал он. – Как я устал, как мне все надоело…»

– Кто-нибудь, возьмите трубу, ну сколько можно? – хриплый девичий голосок оказался куда более действенным. Амир приложил телефон к уху:

– Да?

– Это Тимур, отец ждет вас на банкете, много гостей, вам надо быть, – голос Тимура был почтителен, но настойчив.

– О-о-о-о… – застонал Амир. Его ломало так, что даже тихий, спокойный голос Тимура был невыносим. Он и представить не мог, как сейчас встанет и будет искать одежду, как будет шевелить руками и ногами, надевая ее, и как он куда-то поедет, и там будут люди, и громкая дурная музыка, и слегка пьяный отец, который полезет обниматься. Но выхода нет. Отец. Он, Амир, – раб своего отца, он окутан, спеленат, как младенец, иллюзия свободы – эти его тусы, девочки, выпивка и всякое другое. И когда он станет свободным по-настоящему?

Как он сюда попал, в эту квартиру? Явно вчера был перебор, и то, что он не ограничился виски, было понятно из общего состояния. Это было не только похмелье. Значит, опять соблазнился, потерял контроль и сожрал что-то… «Вот идиот», – подумал Амир. Помнил же, что у отца юбилей, что придется тащиться в кабак и давать представление – «любимый сын припадает к груди любящего отца».

В процессе этих бессмысленных обдумываний ситуации он напялил джинсы, нашел рубашку, посмотрел на девицу в кровати, увидел еще одну, на диване у огромного телевизора. Кто такие, как зовут? Как он попал в эту компанию? Он прошел по широкому коридору в кухню, поморщился от бардака и запаха, нашел в холодильнике бутылки с водой, открыл одну. И еще раз попытался вспомнить, как очутился в этой квартире. Квартира, кстати, ничего себе, интересная… Только странная немного… Вдруг Амир вспомнил про вчерашний разговор между хозяином квартиры, Али, и его девушкой. Амир еще удивился, что у такого, непростого, если можно так сказать, человека, как Али, такая замухрышка в близких подружках. Они говорили о человеческих жертвоприношениях, и Али твердил, что для того чтобы приблизиться к Хозяину – он так произносил это слово, что было ясно, что оно именно с большой буквы, – нужна жертва, обязательно человеческая. А кошки и кролики – это так, для маленьких деток, которые решили поиграть в страшную игру. Игру, не более. А он, Али, играть не хочет! Девушка – ну правда, вообще непримечательная, но с очень яркими глазами – убеждала Али не делать этого, причем говорила не про жертву, на жертву ей было наплевать, пусть хоть десять их принесет. Она убеждала Али остаться маленьким, играть в игру, но не пытаться по-настоящему ввязываться в отношения с Хозяином. Она говорила, что это так страшно, что какой бы смелый и сильный Али ни был, он может не пережить этого опыта. Она говорила это так, словно для нее встречи с Хозяином были обычным делом. Словно она была хорошо «в теме»… Почему Али убеждал эту девчонку помочь ему, Амир толком не понял и на середине этого разговора уединился в дальней комнате с одной из девиц, которая, кстати, и вытащила из сумочки пару доз фена, амфетамина…

Постепенно события восстанавливались в памяти, и он вспомнил почти все. Как в одном клубе, куда они поехали с другом покурить кальян, он случайно, да-да, случайно, столкнулся с девушкой и пролил на нее виски. В качестве извинения угостил ее, потом за их столиком появилась еще одна девица, а потом еще одна, и кто-то из них предложил поехать к Али, потому что сегодня у него была какая-то «тринадцатая ночь», можно сказать «angel’s party» наоборот.

Ладно, какого черта думать про то, что было, он, может, никогда и не увидит этих людей больше. Ему надо срочно собраться, привести себя в порядок и ехать к отцу. Амир смотрел в окно, прикидывая, что это за район и куда должен приехать Тимур, чтобы забрать его.

– Что, болит голова? – раздался за спиной девичий, приятно низкий, голос. Он обернулся, в дверях стояла та самая замухрышка с яркими глазами.

– Все болит, не только голова, – неожиданно для себя пожаловался Амир.

Девушка подошла, положила руки ему на голову и, глядя в глаза, быстро сказала:

– Ты совсем близко к Нему, ты очень черный внутри, и уже поздно. Тебе уже все поздно. Он скоро доберется до тебя, и твои жертвы уже назначены… – она говорила все быстрее, Амир уже не понимал ни слова, но головная боль проходила, он оживал! Класс! Теперь понятно, почему Али так вцепился в эту замухрышку! Он возбудился, энергия забурлила в нем, он был не прочь трахнуть ее, прямо сейчас, здесь.

Она поняла его мысли, резко толкнула в лоб, он чуть не вылетел в окно.

– Все, пошел отсюда, давай, убирайся! – ее голос стал визгливым и противным, как у торговки на базаре.

Амир пожал плечами и пошел к выходу.

– Хоть скажи, что это за район? – буркнул перед дверью. Ответа не было.

Выйдя во двор, ослеп от яркого солнца, оглох от детского крика и ора птиц. Зрение вернулось, и он увидел свою машину и Тимура в ней. Амир даже не удивился, Тимур всегда находил его, куда бы его ни занесло. Амир догадывался, что отец следит за ним, а Тимур – пешка отца, ищейка и доносчик. Вначале здорово бесился, но потом смирился и наплевал.

Амир плюхнулся на заднее сиденье и скомандовал:

– Быстро домой, потом к отцу.

Тимур тронул машину и посмотрел в зеркало на Амира. Тот сидел задумчивый, удивительно трезвый и серьезный. Тимур не видел его таким никогда, а ведь уже три года работает в семье Омара Рахимовича водителем. Свозить на рынок домработницу, в магазины – жену и дочерей, иногда всю семью – в гости, но основная работа Тимура – возить сына Омара Рахимовича по его так называемым «делам»: кабаки, клубы, закрытые вечеринки, чьи-то дачи и загородные особняки. И даже не это основная работа.

Основная работа Тимура – все замечать и запоминать: номера других машин на стоянке, внешность промелькнувших людей, адреса, – и все сообщать Омару Рахимовичу. За это Омар хорошо платил, но все равно Тимур за месяц зарабатывал столько, сколько этот говнюк иногда тратил за одну ночь. Тимур сжал челюсти. Понятно, что было бы странно требовать от него любви и уважения к сыну своего работодателя. Но сегодня злость и отвращение к Амиру зашкаливали. Полчаса назад он получил смс-ку от матери. Та написала, что на операцию Богданчику нужны сорок штук баксов, она уже дала согласие на размещение просьбы о помощи на благотворительных сайтах, но надежды на спонсоров мало, надо думать что делать. Тимур понял, что его личные жизненные планы отодвигаются на неопределенный срок, а сейчас главная задача – найти деньги на операцию. Долги, кредиты, с Омаром поговорить? Но сорок тысяч, господи боже мой… Он, конечно, понимал, что рано или поздно такая ситуация наступит, дела Богданчика были плохи. В последнее время он почти постоянно лежал в больнице. И было так жаль его, маленького, который и расти перестал, лежал тихо дома, когда его привозили после терапии домой, смотрел мудрыми глазами и словно старался увидеть что-то очень важное там, куда при жизни никто заглянуть не может.

Тимур смотрел на дорогу, но не видел ее. Он, такой уравновешенный всегда, такой спокойный и уверенный, что все делает правильно, сейчас чувствовал, как стремительно теряет контроль над собой. А все деньги, деньги, деньги… Тимур опять бесполезно разозлился на несправедливость жизни: сегодня он возил Анель, старшую сестру Амира, за подарком отцу, и та купила часы за какие-то абсолютно безумные, по мнению Тимура, деньги, пять тысяч долларов. А ведь кто-то носит часы за двадцать, а то и пятьдесят тысяч. Но как же так? Жизнь Богданчика стоит как какие-то часы, но попробуй скажи человеку с этими часами, чтобы он обменял их на операцию. Тимур аж зарычал от злости, зажмурился, открыл глаза и понял, что не успевает затормозить на пешеходном переходе. На дорогу уже ступил мужчина, и Тимур, давя на тормоз, мысленно заорал, чтобы тот остановился. И он остановился! И Тимур остановился! Они столкнулись взглядами, и Тимур выдохнул, и тот человек выдохнул. Тимур вопросительно поднял бровь и отстегнул ремень, но мужчина отрицательно покачал головой и спокойно перешел дорогу. Тимур смотрел ему вслед и никак не мог остановить дрожь в руках. «В чем дело? Долго мы будем здесь торчать?» – раздался недовольный голос Амира, он, казалось, и не заметил происходящего. Тимур пристегнул ремень и мягко тронул машину с места.

Я шел по аллее, размеренно дышал, но все не мог осознать того, что сейчас меня чуть не сбила машина. Меня чуть не сбила машина. То есть я так распустился, расслабился, растерялся, что очень быстро скатился на тот уровень реальности, где я – мишень, беззащитная и легкая добыча. Что со мной, как так быстро я ослабил все свои защиты? Почему это со мной происходит? Может быть, я вошел в очередной критический период, где все испытания, все сложности ведут меня к новому знанию? Я перехожу на новый уровень? А может, что-то очень важное упустил, где-то подставился, не отследил перекос? Но даже это не важно, а важно, почему я до сих пор так легкомысленно веду себя, не слежу за собой, не ловлю знаки, не обращаю внимания на тех, через кого приходит угроза. Этот парень за рулем, его лицо мне знакомо, почему я ушел, даже не попытавшись ближе взглянуть на него? А ведь я действительно откуда-то его знаю. Откуда?

Я начал вспоминать его лицо, «настроился на его волну», послал вопрос, и ответ пришел «обухом по голове». Знак был не для меня, знак был для того парня за рулем. Он тоже потерял контроль, он тоже позволил эмоциям захлестнуть его разум. Мы встретились «лоб в лоб» именно потому, что были в очень похожем состоянии. На разных уровнях мы проживаем похожие кризисы.

Я уверен, что я выплыву, а вот тот парень – не факт…

Я направился в сторону дома и вспомнил, как это было в первый раз. В первый раз, когда я потерял контроль и никак не мог совладать с собой. Что-то мощное словно схватило меня за шкирку и поволокло по темному тоннелю в неизвестность. Я думал, что схожу с ума, мир перекосился, я не понимал людей, хотя они говорили со мной на одном языке. Я видел прошлое и будущее каждого человека, проходившего мимо меня на улице. Все эти картинки, звуки, голоса непрерывно крутились вокруг меня словно торнадо, смерч. И я довольно долго находился под угрозой завертеться в этом урагане и сгинуть, исчезнуть. Спасение пришло неожиданно, оно пришло в четкой и оформленной картинке. Я сидел в компании друзей. Вокруг все болтали, пили пиво, смеялись над анекдотами и шутили надо мной, над моей отстраненностью.

– Ты влюбился, что ли? – наседала на меня Катька, подружка моей сестры.

Она была озадачена любовью, потому что совсем скоро должна была выйти замуж и уехать в Москву. Ее будущий муж работал водителем в крупной трансферной компании, возил всяких «випов» из аэропортов в отели и другие аэропорты и на уровень жизни не жаловался. Катя не то чтобы была влюблена в него, но и особенного отвращения он у нее не вызывал. Ей просто пора было замуж, ну, она так считала.

– Вот скажи, – зудела Катька у меня над ухом, – могу я ему верить? Вот он там, в Москве, хрен знает, чем занимается, с кем-то там встречается, звонит мне раз в два дня. А если я ему позвоню, то он вечно занят и говорить не может. Вот зачем я замуж за него пойду? А? Зачем?..

От ее зудения у меня сильно заболела голова, сдавило виски, меня даже затошнило. Я встал из-за стола и вышел на балкон. Закрыл дверь за собой, чиркнул спичкой, закуривая, и удивился тишине, которая обступила меня. Как будто я закрыл дверь, и за нею остался весь мир с его звуками. Тишина. Голова заболела еще сильнее, заболела нестерпимо, в ушах раздался звон, и сквозь этот звон я услышал скрипяще-шипящее: «Жаа-а-а-а-н! Жа-а-а-а-ан…» Кто-то звал меня, но не человек, точно. Я хотел уйти, вернуться к друзьям, но не мог сдвинуться с места. Онемевшие руки и ноги покрылись мурашками, сигарета словно приклеилась к пальцам, и глаза помимо моей воли поднялись вверх. Оттуда, сверху, словно огромная летучая мышь, вцепившись крюками пальцев в край балкона верхнего этажа, свесив уродливую голову вниз, на меня смотрела страшная, мерзкая старуха. Она слегка повернула голову и уставилась на меня немигающим взглядом. Я попятился, она, переступая руками, словно птичьими когтями, придвинулась ближе ко мне и прицепилась своими глазами к моим. Все, я больше не мог двигаться, я окаменел. Я мог только мысленно орать: «Кто-нибудь! Кто-нибудь, помогите!» Я беззвучно орал, а старуха понемногу, вкрадчиво, переступая когтями, придвигалась все ближе и ближе. Я уже не верил в спасение, начал сдаваться. Эта тварь могла спокойно забрать у меня всю мою силу, выпить всю мою жизненную энергию, и я не стал бы сопротивляться – страх сковал, парализовал меня.

Я много потом думал про страх, как легко он может из человека сделать червя, бессловесное «убогое», которое любой, уж не будем про демонов, любой другой червь легко может сожрать. Но это я потом думал. А тогда я стоял, онемев от ужаса, и понимал: баста, доигрался. Даже если эта хрень не сожрет меня, я тупо сойду с ума, потому что невозможно смотреть, как эта уродина приближается к тебе, и не сойти с ума. И вдруг:

– Жан?! Куда ты запропастился? Ты где? Тебя к телефону! – дверь балкона распахнулась, и сестра, моя сестра Майя, обладающая удивительным талантом появляться в нужном месте в нужный час, протянула мне телефонную трубку, откуда неслось дикое, несомненно, пьяное: «Але, Жаа-а-а-а-ан!» Все, морок улетучился, я смотрел на Майю и боялся поднять глаза. Аккуратно сделал шаг, другой, третий – и зашел в комнату. Там я выдохнул в телефон что-то вроде: «Конечно, приезжай», – и четким строевым шагом пошел на кухню. Майя как-то нервно хихикнула мне вслед, однако я даже не смог повернуться на этот смешок. Я боялся балкона!

По-прежнему аккуратно я зашел на кухню и сел на свое место, моя шея словно окаменела, я не мог повернуть голову в сторону и смотрел четко перед собой. Катька, довольно пьяненькая, бросилась меня обнимать так, словно мы не виделись десять лет. Мое напряжение достигло пика, звуки, свет, запахи, чувствительность усилились в десятки тысяч раз, я не мог этого переносить, этот вал сбивал меня с ног. Я сходил с ума, и вдруг, в невыносимом буйстве и смешении всех пяти чувств, возник островок тишины, и оттуда, именно оттуда, из центра урагана, пришла четкая и яркая картинка. Я стал разглядывать ее, и наступила тишина. Наступило спокойствие, которое нарушалось только одним – необходимостью эту картинку немедленно рассказать тому, кому она предназначалась. Это послание было адресовано Кате. Я отцепил Катины руки, развернул ее лицом к себе и, строго глядя, сказал:

– Внимание, сейчас ты звонишь своему Валерке и категорически запрещаешь ему ехать девятнадцатого мая в Шереметьево и везти того, кого он уже подписался везти, понятно? Звони!

Катька сфокусировала свой взгляд на моей переносице. Видимо, моя переносица была убедительна, потому что Катя достала телефон и набрала номер своего жениха. Который, конечно же, послал ее и меня с моими пророчествами куда подальше, сказал, что это хороший клиент и он отлично платит, и если Катерина хочет классную свадьбу, то пусть немедленно заткнется, едет домой и ведет себя как приличная невеста. Приличные невесты не пьют пиво в компании с шарлатанами и гадалками. Они вообще на пяльцах вышивают.

Пяльцы добили всех. Не только Катька укатила домой, вся компания как-то тихо рассосалась по домам, я ушел к себе и, достав особую тетрадь, записал картинку, которую получил в центре «смерча». На мой взгляд, послание было чрезвычайно убедительно. Я видел аэропорт, электронное табло с указанием даты и времени: 19.05.12 и 21:00. Видел Валеркину машину, которая подъезжала к стоянке аэропорта, самого Валеру, который вышел и открыл багажник. Я видел страшную старуху, которая сидела на переднем сиденье, рядом с водителем. Ту самую старуху, что цеплялась сегодня на балконе за мои глаза и хотела выпить мою силу. Я видел, что старуха мерзко настроена, она словно предвкушала нечто приятное, и ей не терпелось это приятное получить. И было абсолютно понятно, что «приятное» для старухи не значит «приятное» для Валеры. Я записал свое видение, принял решение не суетиться, потому что было понятно, что ничего сделать не могу. Я решил ждать. Девятнадцатое мая наступало через двенадцать дней.

Девятнадцатое мая прошло спокойно. Двадцатого, в семь утра, зазвонил телефон. Сестра влетела ко мне в комнату с телефоном и без стука, чего в этой жизни не случалось никогда. Катька минут десять ревела в трубку, а потом рассказала, что побитого и изрезанного Валеру привезли в «склиф» в четыре утра. Его клиента отвезли в морг, потому что четыре пули в живот и «контрольная» в голову. Машина в крови, и короче, это полный беспредел, и Валера, скотина, мог бы поверить, и вообще, как же дальше жить, и еще непонятно, как там его порезали, и что с ним дальше будет – тоже непонятно. И что она летит в Москву, и что я гений, а Валера – урод и тупой баран, что мне не поверил.

Я положил трубку. Мне, конечно, было жаль Катьку и Валеру, но сейчас, честно говоря, они меня совсем не интересовали. В этот момент я понял, как я могу выходить из этого сумасшедшего состояния, очень похожего на паническую атаку. Мне не надо бояться, мне нужно идти в центр напряжения, там меня ждет откровение, видение, прогноз, пока не знаю, как это назвать. Меня ждет информация, получив которую, я могу что-то изменить, кому-то помочь, что-то понять. Я понял главное: если я вижу что-то, а также знаю, кому это рассказать, значит, событие поддается корректировке, значит, адресат может избежать неприятностей и проблем. То есть эти «картинки» – своеобразное разрешение для меня. Я могу менять мир. А это очень круто! Я слегка задрал нос.

Позже я вспомнил, что самый первый раз, когда я справился с навалившимся меня напряжением, случился, когда мне было лет шесть. Я точно знал, что наш сосед, дядя Гриша из соседнего дома, умрет, умрет совсем скоро, и я никак не мог сохранить это знание в себе. Каждый раз, встречая его на улице, я кричал:

– Дядя Гриша, а ты скоро умрешь!..

Сначала дядя Гриша пытался перевести все в шутку, потом начал обходить меня стороной, потом жена дяди Гриши громко ругалась с моей матерью, а мать ругалась с отцом и наказывала меня. Но я не мог ничего с собой поделать, мне нужно было это говорить. Я и сам уже не хотел встречаться с дядей Гришей, но однажды он пришел к нам домой и сказал, что хочет узнать, почему я так настойчиво говорю ему, что он скоро умрет.

– Не знаю, – сказал я. – Но, может быть, вам надо это знать?..

Дядя Гриша ушел задумчивый, а через месяц у него случился инфаркт, «скорая» приехала, когда он был еще жив, но в реанимации он умер. То, что он правильно распорядился своим оставшимся временем, я узнал много позже. Об этом мне в один из приездов рассказала мать, вспомнив ту историю. Когда через три месяца после смерти дяди Гриши приехала его беспутная, бестолковая сестра и стала претендовать на дом, выяснилось, что за месяц до смерти дядя Гриша сделал дарственную на дом своей жене, с которой прожил сорок лет душа в душу. И жена дяди Гриши смогла спокойно доживать свой век в своем доме, а не тратить последние деньги на суды и нотариусов. Она даже приходила поблагодарить меня и моих родителей, но к тому моменту наша семья была так измучена этой историей, что ей даже не открыли дверь.

Потому что после того как мое предсказание сбылось, в нашем маленьком городке началась настоящая «охота на ведьм». Меня называли чудовищем и уродом, говорили, что мои родители мстили дяде Грише и отравили его. Говорили, что я обладаю мощным гипнозом и внушил дяде Грише, что он должен умереть. Говорили, что… Впрочем, зачем все это пересказывать? Родители ссорились, для них это испытание оказалось очень сложным, особенно для отца. Для него быть чужим в «стае» оказалось невыносимым. Он орал на мать, обвиняя в том, что она родила урода, из-за которого они стали изгоями. В конце концов, он довел мать до решения отправить меня куда подальше, и мать отвезла меня к своей сестре, в Алма-Ату. Перед расставанием она много-много раз говорила мне о том, чтобы я никому ничего не говорил про будущее, как бы мне ни хотелось. Она говорила мне, чтобы я прошептал это дереву или рассказал арыку, но только не человеку. Я обещал ей, несчастный оттого, что меня бросают. От осознания того, что я чужой и непонятный даже для родных, даже для матери, которую я очень сильно любил.

У детей, уж если они родились на этот свет, есть одна задача – выжить. Выжить любой ценой, даже ценой предательства самого себя, своей сокровенной сути. Я забыл, какой я на самом деле, я так заблокировал свой дар, что долгие годы жил почти как все. Смешно, но я не был «как все», как бы я ни старался. Я не был принят своими сверстниками, я был другим, отличным от них, особым нюхом они чуяли во мне чужого, особенного и оттого – опасного. Мои друзья были или намного старше меня, и тогда они учили меня и делились опытом жизни, или совсем малыши, доверчивые и радостные, они дарили мне свое умение играть и наслаждаться жизнью в игре. Но, по сути, я был очень одинок, и в этом одиночестве тщательно и качественно развивался мой дар, который одновременно был моим проклятьем – тогда, в детстве. Ребенку очень трудно быть одиноким и никому не нужным. Идти домой и знать, что никто не будет рад твоему приходу, ложиться спать без ласкового объятия и знать, даже нет – чувствовать, свою ненужность и равнодушие других.

С тех пор прошло четверть века, и ничего не изменилось… Я такой же… Чужой… Изменилось только то, что люди сами ищут встречи со мной и готовы платить деньги за то, чтобы я объяснил им, что происходит с ними же. Они готовы верить в чудеса, выполнять любые рекомендации, чтобы изменить ход событий, который их не устраивает. Но по-прежнему они не слышат, когда я говорю им о том, что каждое страдание и каждая болезнь важны и нужны им для жизни. Что чудес не бывает, что есть важные законы, законы, не людьми придуманные, не имеющие лазеек. Законы Бытия написаны так, что обойти их невозможно. От людей требуется только одно – познавать эти законы и помогать своим детям в их изучении. Но нет, людей это не интересует.

«Жан, а сделайте то, а сделайте так, а решите, а помогите, а измените», – только и слышу. Ну да, ну да, люди слабы, люди легкомысленны, словно дети, – они ищут удовольствий и ставят себя в центр вселенной. Я могу помочь им. И поэтому помогаю. Часто и очень часто они страдают не оттого, что злы в сердце своем, а оттого, что не знают, где их место и какова их роль.

Я сам не заметил, как дошел до дома, открыл дверь и даже засмеялся от того, как радостно рванули ко мне навстречу мои чудесные кошки. Что ж, у меня есть отличная компания на этот вечер, мои Мими и Лоло.

Я не делаю особой разницы между людьми и животными, что иногда чрезвычайно выгодно для моих оппонентов. Они начинают твердить на всех углах о моем цинизме и о моем пренебрежительном отношении к людям. Ставя людей и животных на один уровень, я якобы обесцениваю бессмертную душу, которой наделены люди. Я не вступаю в публичные дискуссии на эту тему и не пытаюсь ничего объяснить и доказать. У меня есть определенные и четкие знания об этом. Каждый человек при рождении получает в поддержку животное, именно в поддержку своей жизненной силы, той самой «животной», которая направлена на выживание и продолжение рода. Животное – как тотем, как священный знак, как символ того типа энергии, которая будет являться определяющей для жизни этого человека. Ну, например, «поддерживаемый змеей» добьется огромных успехов, если будет пластичен, гибок, будет чаще «менять свою кожу» и с помощью взгляда выстраивать основной способ контакта. Человек с тотемом кабана должен «рыть носом землю» в поисках еды, «отращивать клыки» и драться до последнего, только тогда он будет успешен. Но, к сожалению, люди не знают об этом, в жизни используют только два вида энергии: наступательную и оборонительную, энергию тирана или энергию жертвы, энергию «волка» или энергию «овцы». Люди не чувствуют, не понимают нюансов, не видят и не используют свои огромные возможности, так и умирают, не потратив ни грамма из своего «животного» потенциала, прожив жизнь на человеческой «разумной» энергии, очень слабой и примитивной для нашего сложного мира. Именно поэтому так много страхов в человеке, именно поэтому он строит техногенную цивилизацию, все дальше уходя от природы, от живого и животного. В этом есть великая трагедия человека. Я вижу животное каждого, кто приходит ко мне, и в животных я вижу людей, тех, кто по тем или иным причинам переродился в свое животное в этой жизни.

Да-да, об этом у меня тоже есть знание. Не справившись с задачами в человеческом теле, душа воплощается в тотемном животном человека и старается нарастить ту энергию, которой так не хватает в человеческом мире. И тут есть немного меркантильный момент. Качество жизни животного напрямую зависит от того, какую жизнь вел человек. Тут тоже тонкий расчет, работающий на баланс. Не слишком грешил, чтобы списать себя окончательно, но и не реализовал себя по максимуму? Добро пожаловать в комфортные и уютные домашние условия, будь кошечкой или собачкой редкой породы, подчеркивай на выставках свои достоинства, будь первым и лучшим и, главное, тренируй своих «хозяев» на то, чтобы они видели в тебе практически человека. Был агрессивен и активен в человеческой жизни, а другие качества не использовал? При этом ничего дурного не совершил? Тогда посиди в зоопарке, за решеткой, контактируй с людьми и наблюдай, как бессмысленно и тупо они проводят свою жизнь без «животной» энергии, ну точно как ты без человеческой души. На эти темы я часто беседую со своими кошками, они много рассказывают мне о своем взгляде на реинкарнацию и принципы цикла перерождений. Я не шучу. Каждый, у кого дома есть животное – кошка, собака, рыбки, каждый, кто знаком с уличной кошкой или собакой, с птицей или лошадью, – может вести с ними такие беседы. Стоит только начать, потом не оторвешься, настолько это интересно. Мои Мими и Лоло рассказывают мне много чудесных историй, понимают меня с полуслова, лечат меня, когда я болею или тоскую, поют мне свои чудесные песни и любят меня просто так. Я тоже люблю их, но понимаю, что не просто так они попали ко мне. Я уважаю их поступки и решения в прошлой жизни, хотя и не знаю ничего о них, я ухаживаю за ними почтительно и тщательно, и очень надеюсь, что в следующей жизни…

Тут я понял, что очень проголодался, и отправился на кухню исследовать недра холодильника. Мими и Лоло, симпатяги и кокетки, побежали за мной, зная, что самые лакомые кусочки, конечно же, достанутся им.

Марьям поставила овощную лазанью в духовку, завела таймер и подошла к окну. Из гостиной доносился голос Венеры Булатовны, она болтала по телефону со своей лучшей подругой, Зариной. Женщины договаривались о встрече в клубе аргентинского танго, куда ходили два раза в неделю, обсуждали последнюю милонгу, сплетничали о какой-то Марине, которая совсем не умеет одеваться, да и страсти в ней для танго ну совершенно нет никакой. Марьям не то чтобы подслушивала, но невольно прислушивалась. У них с Венерой была совсем небольшая разница, каких-то пять лет, но иногда, разговаривая с Венерой или вот так невольно становясь свидетельницей ее жизни, каких-то необычных и интересных событий, Марьям чувствовала себя совсем древней старухой. Старухой, чьи жизненные соки уже давно перебродили, и в жилах не горячая кровь течет, а уксус. Почему так? Что так состарило ее? Неужто дети? Неужто дети, выносить и родить которых для женщины ничего важнее нет, могут быть причиной преждевременной старости, тоски и равнодушия к жизни? Нет-нет, подумала Марьям, это у нее так, потому что Богданчик болен и Янка на глазах гибнет. А вообще, дети – это счастье, и жалко Венеру Булатовну – и красивая, и богатая, и здоровая, а не родила.

– Так слушай, Заринка, он мне говорит, что и родить могу, и усыновить могу, нет разницы, все хорошо будет, – донесся до Марьям голос Венеры, и Марьям удивилась, что они об одном и том же.

– Слушай, ну я понимаю, ты не веришь, но вот посмотрим, я и сама скептик, однако тут… Я поверила, и не от отчаяния, а оттого, что совсем по-другому стала чувствовать себя… И знаешь, – Венера чуть понизила голос, – я теперь молюсь и утром, и вечером, перед сном.

Марьям, уже не стесняясь, прислушивалась, это совпадение ее мыслей и откровений Венеры ее заинтриговало. Почему-то ей стало очень важно узнать, о ком же говорит Венера.

– Так вот, я бы рекомендовала тебе сходить к нему. Ведь ты мучаешься и страдаешь, и ответов на свои вопросы найти не можешь. Поговори с ним, у него точно дар, тут не поспоришь, он уже стольким помог, – Венера, горячо убеждая подругу, заговорила уже во весь голос и вдруг, подняв глаза, увидела в дверном проеме Марьям. Та пристально смотрела на нее. Венера подумала, что что-то случилось, и распрощалась с Зариной, пообещав перезвонить позже.

– Маша, дорогая, что стряслось? – обеспокоенно спросила Венера. – На вас лица нет. Проходите, садитесь, что такое?

Марьям не сдвинулась с места и глухим голосом, не глядя в глаза Венере, спросила:

– А вы о ком сейчас говорили? Кто может помочь? Кто уже помог многим?

Венера даже растерялась, она вдруг поняла, что Марьям уже давно ходит сама не своя, что не поет больше на кухне, когда готовит большой ужин для гостей Венеры, что почти не улыбается по утрам, когда Венера встречает ее у дверей.

– Марьям, да что с вами такое? Что происходит, рассказывайте, рассказывайте немедленно! – Венера усадила Марьям на диван и присела рядом.

И опять Марьям не смогла рассказать о Богданчике, не смогла – и все тут.

А рассказала – про Янку, про то, как дочь, по всей видимости, связалась с дурной компанией, и что пропадет девка почем зря. На Марьям она вообще внимания не обращает, словно и не мать она ей, а так, невесть кто. А Марьям не может спокойно смотреть на то, как пропадает ее дочь, только не знает, что делать и к кому пойти. И она случайно услышала разговор Венеры, и как зацепило ее: а вдруг этот человек и ей поможет?

– Дайте телефон, прошу вас, – она чуть не заплакала.

– Конечно, Марьям, конечно, – Венера вдруг поняла, что Марьям для нее не просто домработница и кондитер в ее кафе, Марьям для нее очень родной человек. Только вот не знает Венера, как Марьям к ней относится. «Господи, о чем я думаю», – спохватилась Венера, нашла визитку в сумке и дала Марьям.

– Видите, там телефон подчеркнут? Это телефон его ассистентки, позвоните ей, она обсудит с Жаном день и время встречи и вам сообщит.

Венера помолчала и продолжила:

– Марьям, я понимаю, что могу задеть вас, только прошу, поймите меня правильно и не сердитесь. Я очень хочу вам помочь, но не знаю как. У меня есть только один реальный способ – деньги. Прошу вас, не отказывайтесь, я не буду предлагать много, чтобы вы не считали себя обязанной мне, но прошу вас, в случае экстренных расходов или денежных проблем обращайтесь ко мне без сомнений, договорились?

Марьям внимательно посмотрела на Венеру, словно пытаясь убедиться в ее искренности, и согласно кивнула. Визитку с контактами она крепко зажала в руке.

Яна внимательно разглядывала спящего Али. Она хотела разбудить его, однако медлила.

Их странная дружба, именно дружба, без всяких интимностей, была очень важна для нее, и Али был важен. Именно поэтому не могла она спокойно наблюдать, как этот очень умный и очень талантливый человек старательно и планомерно пробивал себе путь на «темную сторону». Какая-то сидела в нем убежденность, что на «светлой стороне» богатым и знаменитым не станешь, наоборот, в страданиях и бедности будешь свой талант воплощать и знаменитым только после смерти станешь, а вот тот, кто на «темную сторону» перейдет, у того все как надо будет. И примеры всякие приводил, доказывая Янке, что только те, кто «продал душу дьяволу», смогли в этой жизни обрести и славу, и деньги. Янка очень пожалела, что у нее нет высшего образования, какого-нибудь философского, чтобы объяснить этому славному дурачку, что нет ни темной, ни светлой стороны. Что добро и зло – суть две стороны одной медали, и что не надо совершать специально какие-то обряды, чтобы стать святым или адептом зла. Все это игрища смешные, нелепые, и ведут только к одному: заигравшись, забываешь о балансе и валишься, неважно куда, в рай или ад, только ты уже списан со счетов. Ты не интересен более.

Жарься на сковороде, блаженствуй в вечном «ничто», наслаждайся поцелуями гурий – ты не интересен, ты остановился в развитии. Важен тот, кто балансирует на грани, канатоходец над бездной, идущий медленно и осознанно во тьму. Он не знает, куда идет, впереди – тьма, и под ним – тьма… И позади – тоже тьма. Его задача – сохранять баланс, равновесие, чувствовать жесткий канат под босыми ступнями, ощущать капли пота на усталой спине, контролировать дрожь в руках, следить за дыханием и радоваться тому, что сделан еще шаг.

Янка не то чтобы так ясно все это понимала, но понимала, а пересказать не могла. Это знание было в ней, но не для передачи, даже для нее самой оно было уже бесполезно, потому что у нее-то перевес уже был. Пусть не ее, пусть бабкин, но был. Она уже летела в бездну, она уже была в ней, ее нельзя было спасти, ее списали.

Иногда она вскипала от злости, потому что бабка взяла и вот так распорядилась ими всеми, взяла и решила за нее, за Богданчика, за мать и Тимура. И за тех, кто должен был родиться у нее, у Богданчика, у Тимура…

А теперь все. Кончено. Если только не случится чудо.

Янка решила не будить Али, пусть спит, она перезвонит ему позже. Собрала свои вещи и поехала домой.

Я сидел в кафе, у окна с видом на улицу, и смотрел на людей. Сюда, в кафе, меня пригласила любопытная журналистка, которой недостаточными показались мои ответы на ее вопросы в электронном письме. Вопросы были вечные, и от этого особенно скучные. Я не сомневался, что и беседа «вживую» меня вряд ли развеселит. Но я сижу в этом кафе, и, значит, это правильно. Жить, подчиняясь импульсу, повинуясь «велению сердца», с точки зрения людей разумных, глупо. «Идти туда, куда левая нога захочет, ну, знаете, куда мы так зайдем?» – вот обычные резоны на мой призыв отключить мозг и включить нечто другое, что принято называть интуицией или душой. В ответ на эти резоны я спрашиваю: «А где вы оказались сейчас? Ведь вы шли под чутким руководством мозга? Куда он вас привел? Ко мне? Нет, ко мне вы пришли потому, что оказались в жопе. И хотите из нее выбраться. Так вот, выбраться из нее с помощью мозгов у вас не получится. Попадете в еще большую жопу. Так что, хотите не хотите, а руководителя менять придется». Но ирония в том, что людям, чтобы поменяться, поменять образ жизни и мыслей, разобраться с чувствами и желаниями, нужно действительно попасть в очень большие неприятности. Нужно так влипнуть, чтобы элементарно вспомнить о Боге, например, и начать молиться. В качестве профилактики неприятностей люди готовы пить лекарства или копить деньги, но чтобы утром и вечером поблагодарить Бога за еще один день жизни – сразу нет времени: «Что вы?.. Так устаю, что сразу засыпаю, а утром так тороплюсь – не до молитв, извините».

Журналистка опаздывала. Я разглядывал людей, идущих по улице, и пытался угадать, сколько раз тот или иной человек размышлял о смысле своей жизни. Не вообще жизни, а именно своей. И что он думал, как переживал кризис столкновения с непознаваемым? Ведь человек не уйдет в этом дальше догадок и предположений, как бы ни топорщился и ни хорохорился, на какие бы ухищрения ни шел.

Вдруг меня как молнией ударило: настолько бессмысленно все, вот с точки зрения каждого из этих людей, каждого человека! Настолько бессмысленно, что челюсти свело от напряжения – так хотелось бы верить в то, что смысл есть. И не какой-то там эволюционный, господь с вами, какая там эволюция. Нет. Хотелось бы смысла не предполагаемого, а смысла реального. Такого, чтобы быть уверенным, что каждый из этих людей очень важен, и не зря идет по этой земле. Земле, которая четыре с половиной миллиарда лет назад возникла из газа и пыли, окружила себя воздухом, украсила деревьями и цветами, придумала прекрасные рассветы и печальные закаты, чтобы вручить все это человеку, как венцу творения…

Прискакала раскрасневшаяся и смущенная журналистка. Именно прискакала. Она была такая вся несуразная в своих туфлях-«копытцах» с явно неудобной колодкой, в обтягивающих широкий круп брючках, с яркой помадой на пухлых губах. Она до такой степени была не на своем месте, что я мог с точностью до девяноста восьми процентов предсказать, что в скором будущем у нее начнутся проблемы по всем фронтам. Это еще одно мое «точное знание», про смысл я и вправду не знал, а вот про то, что каждый человек будет счастлив и здоров только на предназначенном ему месте в этом мире – это точно. Это как «дважды два». Сложность в том, что понять и узнать, где его место, не каждый может.

Дети свое предназначение знают четко, но им очень быстро это знание затирают и заставляют выбирать себе место в жизни по правилам того общества, где они живут. А потом родители сходят с ума от того, какой у них ребенок бестолковый, глупый, больной, непокорный, со сложным характером, неуправляемый, наркоман, лжец и т.д. А они просто столкнули своего ребенка с его места, лишили его базы, основы. Усомнились в его сути, велели забыть о ней. И вот результат. Но родители – не монстры, просто с ними поступили точно так же. Ко мне, в основном, приходят люди, всю жизнь живущие «не на своем месте», они могут быть успешны и процветать, но почему-то «места себе не находят». И даже когда я вижу их суть, вижу их предназначение, я не всегда говорю об этом, потому что многие настолько уже ослабли, что любая перемена в жизни, даже самая маленькая, их просто убьет.

А эта «лошадка» выдержит, у нее ресурсов много, она и держится пока за счет своей жизненной силы.

– Знаете, – сказал я ей, даже не обратив внимания на ее смущенные извинения, – вам надо уехать работать на лошадиную ферму.

Она покраснела еще больше, видимо, слышала о своей внешней схожести с молодой крепенькой лошадкой.

– Нет-нет, – отмел я ее смущение. – Я не пытаюсь шутить или оскорблять вас. Я увидел, что вы можете серьезно заболеть и потерять семью, если будете продолжать работать в журналистике, вообще в этой сфере, понимаете? Это абсолютно не для вас. – Я подозвал официанта. – Что будете? Кофе, десерт? Здесь очень вкусная выпечка…

Журналистка посмотрела в окно, потом на меня:

– Знаете, я не буду просить, чтобы вы рассказали мне про мою жизнь, потому что получится, что я вас раскрутила на прием, а ведь вы очень дорогой специалист. Поэтому скажу спасибо за вашу рекомендацию, и давайте начнем. Я буду кофе, круассан и мороженое, один шарик ванильного. – Мне понравилось, как она выдержала мою атаку. И мне очень понравилось, что она не собирается раскручивать меня дальше на прогноз и бомбить вопросами типа: «А когда я выйду замуж?». Я не преминул выразить свою симпатию тем, что заказал для нее три шарика ванильного с лимонным сиропом.

Девушка улыбнулась и спросила:

– Вы готовы экспериментировать?

Я пожал плечами:

– Аида, поймите, мне это незачем, реклама мне не нужна. Предлагаете устроить шоу для вас, а потом прочитать о себе что-то типа: «Этот человек производит впечатление, он легко сыплет словами, но что там кроется за его даром, и есть ли вообще этот дар – это большой вопрос»?

– О-о, у вас прекрасный слог, вам бы в журналисты… Кстати, почему вы уверены, что вы на своем месте? И что это за теория такая про «свое место»?

– Это не теория, это как раз то, в чем я абсолютно уверен. Мир – это огромный пазл, и каждая вещь, человек, животное – все это детали пазла. Найти свое место – это встать именно там, где ты сцеплен с окружающим тебя, там, где ты элемент гармонии. К сожалению, сейчас все детали настолько перемешаны, что говорить о гармонии отдельного человека невозможно. И вместо того чтобы посвятить себя, свою жизнь поиску собственного места в огромной мозаике мира, люди пытаются сцепиться с тем, что кто-то назвал привлекательным, статусным или важным. Сцепляются не с теми людьми, а потом страдают оттого, что не подходят друг к другу, сцепляются с городом или работой вообще из другой части пазла – и не могут понять, почему у них потом детальки отламываются и теряются. Знаете такие выступающие части пазла, как их правильно назвать?

– Я поняла, о чем вы, это очень интересно, но для меня все, что не доказано, то теория, извините. Я не хочу писать о вас обычную статью. Вы модны сейчас, вы в тренде, о вас говорят, вас рекомендуют близким подругам, вы – элемент тусовки. Как вам это? Не боитесь превратиться в медиа-персонажа, ведь тогда доверие к вам пропадет? Удивитесь, но этот парадокс существует: люди смотрят телевизор, казалось бы, на полном серьезе все воспринимают, но на самом деле для обычных людей все эти, «из телевизора», – клоуны, фигляры. Заметьте, серьезные люди, люди, которые реально что-то делают в этом мире, на экранах телевизоров практически не появляются.

«Совсем неглупая девочка, и все-таки не на своем месте», – подумал я, и продолжил вслух:

– Парадокс, говорите? Однако предложили мне интервью вы, я вас не искал. Разница в том, что я не стремлюсь «в телевизор», и даже когда я там появляюсь, будьте уверены, люди это чувствуют. Это во-первых, а во-вторых, люди, которые реально что-то делают в этом мире, телевизор не смотрят, а меня, по большому счету, интересуют именно эти люди. У меня встречный вопрос. Зачем вам интервью со мной? Хотите жареных фактов и трагических историй? А также счастливых финалов и мистических пробуждений?

На лице Аиды отразилось сомнение. Она хотела что-то сказать и думала, стоит ли продолжать. Потом лицо ее разгладилось, успокоилось, словно она приняла решение.

– Знаете, Жан, давайте в открытую. Меня вообще не интересуют экстрасенсы, я думаю, что все это вранье и чушь. Я предпочитаю писать о более приземленных вещах: о банках, инвестиционных фондах, даже о тенденциях в моде или о творческих муках какой-нибудь «звезды» шоу-бизнеса. О том, что готовится материал о вас, я узнала на планерке, главный редактор выяснял, кто готов взяться за эту работу. И когда он уточнял детали, он назвал вашу фамилию и имя. И у меня что-то щелкнуло внутри, я подняла руку и вызвалась взять у вас интервью. Потом, когда мы пошли пить кофе с коллегами, я все пыталась понять: почему, почему я вызвалась? Я думать больше ни о чем не могла, и только вечером, когда ложилась спать, у меня что-то щелкнуло внутри снова, и я вспомнила: Жанна, моя подруга и сокурсница, года три назад вышла очень удачно замуж за владельца нескольких центров талассотерапии и живет с мужем в Биаррице. Это во Франции, кстати.

Я рассмеялся.

– Аида, я знаю, где находится Биарриц, более того, я бывал там пару раз, чудесный город. Бискайский залив – лучшее место для серфинга… после Австралии. Скажите мне, о девушка, у которой все время что-то щелкает внутри, каким боком Жанна связана с вашим решением делать статью обо мне?

– Не торопите меня, – сдвинула брови Аида. – И у меня не все время щелкает внутри, а только тогда, когда я должна на что-то обратить внимание.

Так вот, рассказываю: с Жанной мы учились вместе, у нас были отличные отношения. Такие мы были подружки, знаете, ходили по клубам и кафешкам, встречались с мальчиками и все друг другу рассказывали. Она приехала из Павлодара, жила в общежитии, а я с родителями, я – алматинка. То, что я жила с родителями, конечно, ограничивало меня, потому что мне надо было вовремя быть дома, отчитываться, искать телефоны – откуда позвонить, потому что свой первый мобильник я купила себе сама, с первой зарплаты, мои родители всю жизнь были стеснены в средствах. Жанна жила в общежитии при университете, была сама себе хозяйка, и у нее всегда были деньги. У нас, ее друзей-однокурсников, сложилось впечатление, что ее родители довольно богатые люди, потому что одета Жаннка была лучше всех, и ароматы у нее были дорогие, и телефоны-плейеры, и она легко могла заплатить за наши коктейли в клубе.

Так вот, у нее была одна странность, одна особенность – иногда она впадала в такое состояние, как будто эпилептический припадок, только не билась в судорогах, с пеной на губах, а замирала в очень неудобной позе. Как будто выгнула ее судорога, и кто-то крикнул «замри!», понимаете? Это редко бывало в людных местах, это случалось как-то по расписанию, что ли, два-три раза в месяц, по вечерам. Мы договаривались куда-нибудь пойти, обычно встречались у Жанны в комнате, знаете, чтобы накраситься и нарядиться, ведь в квартире с родителями такой свободы нет. Боже, как я завидовала девчонкам из общежития!

И вот, я могла постучать, зайти в комнату и увидеть, что Жанна в жутко напряженной позе лежит на кровати, словно мертвая. Глаза открыты, но жизни в них нет. Ничего делать не надо было, надо было просто ждать. Через какое-то время она приходила в себя, мы выпивали по чашке чая с печеньем, и дальше все было как обычно. Мы обсуждали эту странность с ней, Жанна прошла обследование головного мозга, физически она была здорова. Отклонений и аномалий в ее нервной системе не было. Эти странные припадки начались у нее в переходном возрасте, лет в четырнадцать, и с возрастом стали учащаться. Сначала это было раз или два в год, потом все чаще, и вот, к двадцати пяти годам, почти каждую неделю. «Надо что-то делать, – сказала мне Жанна, когда я дождалась в очередной раз ее выхода из приступа. – Но я не знаю, что!» Она схватилась за голову и так посмотрела на меня, что у меня сердце зашлось от жалости. «Тебе нужен психиатр, – нерешительно сказала я. – Если нет физиологических предпосылок для этих приступов, значит, дело в психике». Жаннка остро глянула на меня и вдруг заплакала: «Я бы все отдала на свете, чтобы понять, что со мной, чтобы как-то изменить это, мне кажется, что скоро я не смогу выйти из этой комы, так и останусь скрюченная лежать!» – и она завыла, раскачиваясь из стороны в сторону. «Слушай, ну давай поищем психиатра, нет, давай сначала психолога, а?» – я говорила уже решительней.

Потому что, реально вариантов других не было, понимаете? Моя мама двадцать лет проработала операционной медсестрой в глазном институте, потом, после пятидесяти, когда у нее усилилась дальнозоркость, перешла на должность сестры-хозяйки. Контактов в медицинском мире у нее было предостаточно, так что я могла бы попросить ее о помощи. Осталось убедить Жаннку. В тот раз она промолчала.

А потом случилось вот что. После вечеринки по случаю дня рождения одной из наших сокурсниц мы решили отправиться в клуб, потанцевать, повеселиться. И там к Жанне, как всегда эффектной и лучше всех одетой, подошел молодой мужчина. Казалось, они были давно знакомы, он наклонился к уху Жаннки, что-то сказал, показал в сторону бара и постучал по циферблату часов. Жанна очень напряглась. Потом, когда мужчина ушел, она потащила меня в туалет, там, ничего не объясняя, быстро написала на бумажке номер телефона и номер машины, сунула мне и сказала: «Если не позвоню, если завтра не приду на занятия – иди в полицию… Хотя все бесполезно, все бесполезно, все бесполезно». Она была словно зомби, понимаете, как будто под гипнозом. Я пыталась ее удержать и расспросить, но она вырвала руку и ушла.

Она не пришла на занятия, но позвонила вечером, и когда я приехала к ней в общагу, то опять нашла ее в припадке. Пока ждала ее выхода, я смотрела на нее и увидела синяки на ее руках, ожоги, порезы… И на ногах…

Я была уверена, что и на всем теле они есть. Я была уверена. Когда она вышла из приступа, я прямо спросила ее, хочет ли она, чтобы я помогла ей, и если да, то пусть расскажет все. «Обещаю, что сохраню все в тайне, клянусь», – твердо сказала я, и Жаннка заплакала. «Аида, я боюсь, что, узнав правду обо мне, ты осудишь меня. Я боюсь тебя потерять, ты у меня одна подруга!» – «Жанна, и ты у меня одна подруга, но так больше продолжаться не может, ты идешь по краю, дураку понятно, что у тебя крупные неприятности. Невозможно больше закрывать глаза на них, делать вид, что ничего не происходит. Рассказывай!» – я практически приказала ей. «Тогда давай выпьем, иначе не смогу, слишком страшно», – Жаннка достала из стола ром, из холодильника – бутылку колы. Она не смотрела на меня, избегала моего взгляда, было понятно, что ей страшно, поэтому я смело бухнула ей и себе по полстакана рома, сверху залила колой: «Поехали!»

Через час мы уже были в хорошей кондиции, даже язык слегка заплетался. Мы смеялись, вспоминая всякие дурацкие ситуации, смешные свидания, и мне, честно говоря, было уже все равно, что там за проблемы у Жаннки, потому что было хорошо, весело и легко. И тут Жанна, резко развернувшись ко мне, но не глядя в глаза, вдруг севшим голосом спросила:

– Аида, вот сейчас я скажу тебе, что я сплю с мужчинами за деньги, а я действительно сплю с мужчинами за деньги, то есть я проститутка, что ты на это скажешь?

Я опешила на секунду, но тут же рассмеялась. Жаннка была так же похожа на проститутку, как я – на Антонио Бандераса.

– Жанна, моя дорогая, наверное, слишком много рома, что за ерунда? Какая же ты проститутка? Проститутки совсем другие, ты не похожа нисколько… Ты же учишься, и вообще, за тобой ухаживает тот симпатичный француз, Анри, богатые родители тебе помогают, зачем тебе спать с мужчинами за деньги?

Жанна хмыкнула, глядя на меня уже с некоторым раздражением:

– Стоп, Аида, а кто тебе сказал, что у меня богатые родители?

– Как же? – начала я и поняла, что точно, никто не говорил, это просто фантазия, объяснение себе Жанниного благополучия.

– Так вот, прими к сведению, мои родители бедны, как церковные крысы, мой отец толком никогда не работал, моя мать любит выпить, она несчастная и от этого жестокая женщина, которой глубоко наплевать и на меня, и на моего младшего брата.

И началось у меня все очень просто. В пятнадцать лет, там, в родном Павлодаре, как-то раз я возвращалась из школы домой. Еле ноги волочила, потому что домой мне не хотелось. Компании сверстников уже давно осточертели мне своим тупым однообразным времяпровождением. К алкоголю у меня было устойчивое отвращение, папа-алкоголик – это хорошая гарантия от алкоголизма в пятидесяти процентах случаев. В других пятидесяти – с точностью до «наоборот».

Жанна повертела в руках стакан с ромом, потом включила чайник и достала чайные чашки. Я протрезвела очень быстро, так же быстро, как менялся мир вокруг, он становился другим, совсем не таким веселым, как было еще полчаса назад. Жаннка – дочь алкоголика, и она…

– Да, – как будто услышала мои мысли Жанна и продолжила: – Началось все в Павлодаре. Я была красивой девочкой, хоть и неухоженной, плохо одетой. Мне оказывали знаки внимания и парни чуть старше меня, и взрослые мужики, а тогда, в тот день, когда я тащилась из надоевшей школы в унылую квартирку моих родителей, рядом со мной притормозила классная тачка, молодой парень на переднем сиденье открыл окно и предложил прокатиться. Я взяла и села. Просто, от нечего делать. Мне уже было наплевать на все. Надоело! Самое интересное началось потом. Эти веселые молодые ребята были водитель и охранник одного крутого дядьки, уже очень немолодого, который ничего не мог поделать со своей любовью к молоденьким девственницам. И хорошо платил им, если они соглашались ответить ему взаимностью. Там не было насилия, не было никаких извращений, кроме одного: как только девице исполнялось семнадцать, она автоматом шла в отставку. Если не была дурочкой, за два-три года успевала поднакопить деньжат, понимаешь? – Жанна внимательно посмотрела на меня.

Я сидела – не дыша. Я смотрела на Жанну и представить себе не могла, что все это происходило с ней, что все это она рассказывает о себе.

– Так вот, оттуда у меня и образовались деньги на переезд в Алматы. А на учебу я начала «зарабатывать» здесь. Я не сплю за копейки со всякими гопниками, у меня как-то изначально задался высокий уровень, и как-то я удивительно удачлива на клиентов.

Жанна поймала мой взгляд на синяк на ее руке и поправилась:

– Ну, была удачлива, до последнего времени. А полгода назад познакомилась в клубе с одним, даже не с ним, со мной познакомился его охранник. Вывел на парковку, усадил в машину, а там этот… Ну, понимаешь, он садист… Он хорошо платит, очень, но ужасный, ужасный человек, у него столько тараканов в голове, и все это в сексе проявляется. Жутким образом. Я после первого раза не хотела больше с ним встречаться, но он пасет меня, находит и снова тащит к себе. Я не могу от него отвязаться. Он убьет меня, точно. Я для него очень подходящий объект, идеальная жертва. Я ведь и про себя многое поняла, когда с болью и унижением столкнулась. А вчера я решила: все, надо валить отсюда, – и решила за Анри замуж выйти. Анри, правда, пока ничего не знает, – хихикнула Жанна. – Но думаю, что женить его на себе у меня получится легко. Проблема в моих приступах. Не думаю, что он обрадуется, узнав о моей странной «болезни». Эти европейцы – страшные зануды во всем, что касается наследственности, Анри ведь мечтает о продолжении рода. Мне надо разобраться с этими приступами, мне надо выйти замуж за Анри и уехать во Францию. Все, иначе я убью себя или этого придурка-садиста.

Жанна помолчала, а потом шумно выдохнула и спросила:

– Аида, можно, я тебя обниму, а? Странно, мне так легко стало, петь хочется.

Мы обнялись. Помолчали. Потом я сказала, что помогу с психологом. Попрошу маму помочь найти толкового. Жаннка кивнула и проводила меня на такси.

Она не ходила на занятия, я не видела ее больше десяти дней, а потом мама дала мне телефон врача-психотерапевта, я созвонилась с Жанной, и мы договорились о встрече. Встретились вечером в кофейне, Жанна была удивительно спокойна, и болтали мы с ней так, словно и не было того тяжелого и грустного откровенного разговора о прошлом. Я отдала ей контакты врача, она поблагодарила и сказала, что обязательно пойдет к нему, но прежде сходит к одному необычному человеку. Она назвала ваши имя и фамилию – я вспомнила потом – и сказала, что раз ее приступы не поддаются объяснению, то и причины их надо искать особыми способами. Я думаю, Жаннка просто не хотела идти к психиатру, она ведь собиралась замуж за Анри, очень выгодная партия, зачем ей такой шлейф…

И она пошла к вам. Изменения, которые произошли с ней после вашей встречи, были поразительными. Она превратилась в снежную королеву, в ледяную статую по отношению ко всем, кто был в ее жизни до встречи с вами. Она отменила все, что было в прошлом, и меня в том числе. Она быстро вышла замуж за Анри, очень быстро оформила все документы и уехала во Францию. Меня эта резкая перемена в наших отношениях очень смутила, расстроила, обидела, задела, что ли, мне было очень плохо, я, правда, считала ее своей подругой, очень беспокоилась о ней и искренно хотела помочь. Поэтому я вызвалась писать материал о вас, смутно отреагировав на фамилию, а чуть позже вспомнила эту историю своей бывшей подруги и захотела узнать ее до конца. Расскажете? – Аида вопросительно посмотрела на меня.

Повисла длинная пауза. С одной стороны, я не имею права раскрывать чужие тайны. Профессиональная этика. С другой стороны, эта славная девушка здорово «впряглась» за подругу и потратилась эмоционально в той ситуации – будь здоров. Я продолжал молчать, а сам вспоминал, как тогда, чуть больше трех лет назад, ко мне пришла очень красивая девушка. Реально красивая, удивительно красивая. Даже странно было видеть ее рядом, а не в рекламном ролике какого-нибудь парфюма или модного дома. Однако через некоторое время, в процессе беседы, я начал принимать от нее странный и очень неприятный сигнал. Она оказалась не способной существовать в нормальном контакте. Чтобы контакт состоялся, мне нужно было давить на нее, быть больше нее, важнее, сильнее, и, главное, мне нужно было ее унижать. Она неосознанно вела себя и говорила так, что действительно хотелось издеваться над ней, обесценивать и мучить. Она не понимала абсолютно, что она делает с мужчинами, в ней было то самое притягательное для садистов и маньяков сочетание сексуальности, невинности и жертвенности.

Эта девушка была стопроцентной жертвой, роскошной, красивой, безропотной, одним словом, идеальной. Пока я занимался составлением ее психологического портрета, она рассказывала мне о своей проблеме: приступах, припадках, непонятно даже как это состояние называть. Она хотела понять, откуда это взялось, почему это с ней происходит и можно ли это исправить. Я решил узнать, чем она занимается в жизни.

– Студентка, – сказала она и, помявшись, продолжила: – Знаете, еще я встречаюсь с мужчинами… за деньги…

Тривиально. Я, конечно, мог и не спрашивать, проституция – самое подходящее занятие для людей с комплексом жертвы.

– Прошу Вас, не осуждайте меня, это все как-то так сложилось, само собой, – продолжала оправдываться девушка. – Мужчины сами вычисляют меня. Я не знаю, каким образом. Мне очень сложно сказать «нет» мужчинам, я сразу попадаю в зависимость от них, более того, мне просто везет, что они дают мне деньги, я сама не смогла бы попросить, понимаете?

Я все с большим удивлением смотрел на нее, честно, я уже ничего не понимал. Поэтому предложил остановиться в этой исповеди и начать работу – в конце концов, у нее был конкретный запрос. Я взял ее за руку, закрыл глаза и стал настраиваться на нее. Такого мерзкого состояния я не испытывал в контакте давно. Смесь страха, боли, гнева, тоски, одиночества и безысходности сковали меня сразу, да так сильно, что я открыл глаза и отпустил руку девушки.

– Да, тяжелый случай, – пробормотал я, не поднимая глаз на девушку.

– Вы не можете мне помочь?.. Я прошу вас, я могу хорошо заплатить, у меня достаточно денег, пожалуйста, мне нужно знать, – в ее голосе было столько мольбы, что мне стало еще хуже. Я не знал пока, что с ней, но уже понял, что лучше бы ей не знать правды.

– Для вас это может оказаться очень большим ударом. Я обязан предупредить вас. Прошу, подумайте еще раз, может, отложим, и вы придете через неделю, еще раз все взвесив? – я тоже почти умолял ее, мне надо было приготовиться, мне нужно было время, чтобы настроиться на погружение в ее кошмар. Я посмотрел на девушку, ее лицо окаменело, в нем появилась почти звериная жестокость. Точно, обратная сторона жертвы – жестокий тиран, мучитель.

– Нет! – жестко и зло сказала она. – Я. Хочу. Сейчас.

Она вбила эти слова в воздух между нами, и время остановилось. Завороженный холодным блеском ее глаз, я снова взял ее за руку и не сделал даже робкой попытки сопротивляться навалившемуся на меня кошмару. Я пошел, вернее, полетел в глубину ее воспоминаний, ощущение было, словно на скоростном лифте проваливаешься в бесконечность, при этом на секунду застреваешь на каждом этаже. Я ловил лица окружающих людей, тех, кто был важен для нее, там был и ее последний кошмар, мужчина, лицо и повадки которого выдавали в нем крупного функционера. Мне показалось, я узнал его и даже не удивился, он действительно производил впечатление человека с глубокими патологиями. В его случае можно предположить, что во власть и большой бизнес он пришел благодаря им, своим отклонениям. В частной жизни это были извращения, но медаль поворачивалась другой стороной, когда дело касалось политики и бизнеса.

Я видел многое из прошлого своей посетительницы, но ничего такого, что было бы причиной этого напряжения, приводящего к непонятным и тяжелым приступам отключения от реальности.

Я летел все ниже, дав себе одно указание: остановиться там, где надо, там, где важно, в самом начале. Я перестал вглядываться в пролетающие мимо меня подробности, иногда достаточно интересные для анализа, но все-таки с каждым «этажом» мне становилось ясно, что все проблемы этой девушки идут из далекого «далека». «Лифт» остановился, двери открылись, но выйти я не мог. Я держал ее руку и слышал, как медленно, но сильно, разрывая грудину, бухает мое сердце и как быстро и испуганно колотится в ребра – ее. Тишина. Все голоса умолкли. Я стоял и смотрел. Я видел женщину, одетую как попало, с тупым и жестким лицом. В грязной кухне, уперев руки в толстые бока, она стояла над мужчиной и орала ему в лицо: «Ты, чертова скотина, козел и тварь, ты ни на что не способен, сидишь без работы, жрать нечего дома, мне все надоело уже, чтоб ты сдох, дай денег!» Было понятно, что орет она от страха и что мужчина просто позволяет ей проораться, но строго следит, чтобы женщина не перешла границы. На словах «чтоб ты сдох» мужчина медленно поднял глаза на женщину, которая тут же заткнулась от жестокого и холодного взгляда. Он достал несколько купюр, швырнул ей и подбородком показал на дверь. Женщина, странно притихшая, развернулась к двери и уже оттуда, открыв дверь, тихо сказала: «Сделай что-нибудь, чтобы она не орала, соседи уже спрашивали, что мы с дочкой делаем, так она вопит». Мужчина скривил рот, и женщина вылетела, хлопнув дверью.

Мужчина посидел несколько минут, потом поднялся и медленно пошел в другую комнату. Там, на замызганном половичке сидела девочка, лет шести, и играла какими-то странными фигурками из дерева. У них не было лиц, вместо рук какие-то культи, но зато чрезвычайно старательно были выделены мужские гениталии. Девочка подняла глаза на мужчину, и от того ужаса, который появился у нее в глазах, меня чуть не стошнило. Я вылетел в реальность, словно пробка, задыхаясь, кашляя, заливаясь потом и слезами, стал бить кулаками по столу, стараясь вернуться в себя, в свое тело, и выгнать из себя тот ужас, который настиг меня там, в прошлом.

Девушка, побледневшая и встревоженная, внимательно смотрела на меня, словно пытаясь прочитать мои мысли и одновременно боясь того, что она сейчас услышит. Но я покачал головой:

– Я не могу вам это рассказать. Не могу. Это слишком… сложно будет вам узнать. Послушайте, ваша мать, она жива?

– Да. Живет там же, я помогаю ей деньгами, она любит выпить, всегда любила, выпивка для нее была важнее всего. Сейчас, с возрастом, она как-то успокоилась, почти не пьет, но за прошедшие десятилетия пьянки деградировала так, что ее сегодняшнее состояние и жизнью-то назвать нельзя, так, растительное существование. Зачем вам моя мать?

– Ваша мать должна рассказать вам все, что с вами было. Только тогда вы сможете справиться, если расскажу я, вы можете уйти в свой приступ и не вернуться. Это дело вашей семьи, я же помогу вам потом, когда главное произойдет, когда ваш огромный семейный скелет вывалится из шкафа, я помогу вам. Когда вы сможете привезти мать?

– Да я завтра же поеду за ней, или попрошу брата посадить ее на поезд и встречу здесь. Тогда назначим следующую встречу на конец недели?

Прошло несколько дней, и мой ассистент сообщила мне, что звонит Жанна с просьбой принять ее и просит также сообщить, что ее мать уже в Алматы. Я назначил время, и через день, на десять минут раньше назначенного времени, Жанна и ее мать сидели у меня в приемной. Несмотря на то что мать Жанны увлекалась алкоголем и продолжала выпивать, выглядела она очень хорошо.

– Это у нас наследственное, – словно прочитала мои мысли женщина. – У нас в роду все женщины красивы и долго сохраняют молодость. Жаннке вот тоже повезло.

– Да? А я не уверен, что Жанне повезло… Я пригласил вас сюда, чтобы вы помогли своей дочери. Для того чтобы жизнь ее настроилась и Жанна смогла бы стать счастливой, вы должны рассказать ей всю правду, всю правду о том, что творилось у вас в семье, когда Жанна была маленькой.

Женщина закаменела лицом и пробормотала, глядя в угол:

– Глупости какие, что было, ничего не было, что надо от меня? Жили себе как все, ну не богато, денег не хватало, муж мало зарабатывал, я дома сидела, за детьми-то надо смотреть…

И тут я взорвался:

– Хватит, ты, старая корова, давай быстро говори своей дочери всю правду. Расскажи-ка, как ты смотрела за детьми, особенно за ней, за своей дочерью!

Женщина не сдавалась, она уперто смотрела поверх наших голов и молчала, сжав челюсти так, что скулы побелели. Жанна подошла к ней и положила руку на плечо:

– Мама, я прошу, у меня совсем плохи дела, мне кажется, я с ума схожу… У меня приступы участились, я уже боюсь на улицу выходить, в университет не хожу. Мне очень плохо, врачи не могут понять, что со мной, диагноза нет, и если так дальше будет, меня в психушку упрячут. А я хочу замуж выйти и во Францию уехать. Жан говорит, что если ты мне все расскажешь, то я выдержу, если он – то нет, сорвусь, а мне надо выдержать, я уже столько всего выдержала, что было бы обидно сдаваться сейчас. Прошу, скажи, что было такого ужасного в моем детстве?

Мать посмотрела на нее и закрыла глаза, еще немного – и она упала бы в обморок, я это понял по изменившемуся дыханию и закатившимся глазным яблокам.

Я быстро подошел и брызнул ей в лицо холодной водой. Я бы с удовольствием залепил ей пощечину, но этого не понадобилось.

Словно грязный поток, смывающий все на своем пути, не оставляющий шанса ни травинке, ни цветку, пошел ее рассказ о прошлом. Она не стеснялась в выражениях, описывала подробности, подсчитывала дни и разы, и странным образом приходила в себя. У нее порозовели щеки, заблестели глаза, ожило тело и руки. Она начала жестикулировать, от жесткой куклы, сидевшей здесь еще минут пятнадцать назад, не осталось и следа. Зато Жанна, Жанна с каждым новым словом, с каждой новой подробностью теряла каплю жизни, из нее уходили силы, она даже не плакала. У нее заострился нос, проявились скулы, впали щеки, казалось, она постарела на тридцать лет.

Не отрывая глаз, она смотрела на мать, и только иногда слегка мотала головой из стороны в сторону, словно не веря, что слушает свою мать и та рассказывает ей про ее детство, про ее отца-извращенца. Жанна словно смотрела внутрь себя, находила все те болевые точки, которые раньше были необъяснимы для нее, а теперь так страшно и просто получили объяснение.

Все встало на свои места, и эта женщина, которая называла себя ее матерью, которая должна была по материнскому долгу защищать и оберегать свое дитя, мать, предавшая свою дочь и несущая по жизни проклятие предательства, наконец-то исполнила свой материнский долг. Пусть в такой, страшной, форме, но, открыв свое предательство, убивавшее ее дочь столько лет, она, наконец, открыла той путь в собственную жизнь. Она, наконец, отделилась от дочери, отрезалась, оторвалась. Она сделала свою дочь свободной. Жанна встала и, пошатываясь от напряжения, пошла к двери. Я подумал, что сейчас начнется приступ, но нет, она ушла, я слышал, как хлопнула дверь. На женщину, что сидела напротив меня, я даже смотреть не хотел, она была уже бесполезна, она была отвратительна, она была несчастна.

– Я не могу вам заплатить, – испуганно сказала она. – У меня нет денег, Жаннка притащила меня сюда.

– Пошла вон! – я был очень груб, но у меня не было сил изображать благовоспитанность и всепрощение.

Эта женщина настолько жестоко и хладнокровно нарушила Великий жизненный баланс, что церемониться с ней уже ни на этом свете, ни на другом никто не будет.

Ее вина доказана, ее признание получено, о раскаянии она, похоже, и не задумывается, так что случай безнадежный, пусть катится в свой собственный ад. Отрабатывать это преступление она будет бесконечно долго. Такие нарушения одним-двумя перерождениями в крысу или навозного жука – не исправить.

Так что, аллилуйя, и привет твоим персональным демонам, безумная.

Женщина продолжала сидеть. Она недоуменно смотрела на меня и не шевелилась, словно ждала чего-то.

– Чё сидим? – я откровенно демонстрировал свое отвращение. – Пошла отсюда, давай, шевели своей жирной задницей.

Я плюнул ей вслед, еще и книжкой запустил в закрывающуюся дверь. Мне надо было выпустить пар, я беспокоился о том, чтобы в порыве ярости не проклясть ее. Какой бы мерзкой она ни была, она остается матерью Жанны, их связь сакральна, как любая родовая связь. Мое проклятие распространилось бы и на Жанну. Поэтому здесь нужно быть очень осторожным.

Я вышел на балкон и начал восстанавливать дыхание, «заземляться» и возвращаться в «здесь и сейчас». Есть очень простой способ выйти из стресса, из любого негативного состояния, вернуться к себе, вернуться в реальность. Нужно поочередно проверить все пять органов чувств: услышать окружающий мир, выбрать один звук и вслушаться в него. Увидеть окружающий мир, найти один объект и всмотреться в него. Понюхать окружающий мир, найти один запах и «внюхаться» в него. Потрогать окружающий мир и оставить след своей руки на каком-нибудь одном объекте. И наконец, попробовать окружающий мир на вкус, что-то лизнуть, откусить, пожевать. Это одна из рекомендаций далай-ламы по «возвращению в осознанность», а уж далай-ламе можно доверять. Именно эти процедуры я проделал на балконе, пришел в себя и услышал, как звонит телефон, оставленный на столе. Звонила Жанна. Ассистентка дала ей мой прямой номер, и я подумал, что непременно выпишу ей премию. За чувствительность и точное реагирование. Ведь мой прямой телефон знают несколько самых близких людей, давать его посторонним запрещено.

– Жан… Я звоню сказать спасибо, деньги за прием вам завезут сегодня, – голос Жанны был тихим, но очень сильным. Я понял: она в порядке. Она выживет. Я все сделал правильно.

– Жанна, бог с ними, с деньгами, скажите, как вы сейчас? Нам было бы хорошо встретиться еще два раза, чтобы завершить обряд, «собрать» вас, что вы думаете?

– Жан, спасибо, но сейчас – нет, я оставлю эти две встречи с вами в резерве, сейчас я словно родилась заново, и все в этом мире мне «чересчур». Слишком много звуков, света, красок, чувств. Я хочу сама настроиться на жизнь в новом, и таком ярком, мире. Я буду держать вас в курсе своей жизни и буду всегда рада вас видеть. Видимо, скоро уеду с мужем в Европу, подальше отсюда. Очень хочу ребенка, дочку. Получится? – я услышал, как она улыбнулась.

– Жанна, конечно, у вас получится, и самое главное – ваши потомки будут счастливыми. Вы вскрыли страшную тайну, которая могла бы поколениями висеть над всеми девочками вашего рода. Каждая несла бы на себе крест «безропотной» жертвы. Вы изменили это, и жизнь ответила вам благодарностью. Поэтому мир стал ярким!

Жанна помолчала в трубку, потом тихо сказала:

– До свидания, Жан.

Я не успел ответить, она отключилась.

…И вот теперь я смотрел на Аиду и понимал, что не могу, не имею права рассказывать ей эту историю. Но что-то объяснить надо.

– Послушайте, Аида, – начал я. – Тайну Жанны вы не узнаете, разве что она сама вам расскажет ее. Я хочу уверить вас в том, что вы с ней еще увидитесь. Ваша связь с ней сложная, но долгая, это я вижу точно. Я могу вам объяснить, почему она стала такой «ледяной». Объясню именно для того, чтобы, когда Жанна вновь появится в вашей жизни, вы из-за своей обиды не отказали ей в дружбе, понимаете?

Аида заинтересованно кивнула.

– У Жанны действительно была большая трагедия в раннем детстве, она пережила страшные и ужасные события. Для того чтобы выжить, ей пришлось «закаменеть» внутри, заморозить чувствительность. При этом у нее сформировалась внутренняя убежденность в том, что она ничего не может изменить, ее возможности заключаются только в том, чтобы терпеть, а чтобы все терпеть, нужно постоянно и непрерывно все чувства, особенно гнев, ярость, ненависть, злость, держать под контролем, понимаете? Это очень сильное напряжение, с годами оно росло, ее организм, ее тело уже не могло справляться с таким напряжением, поэтому появились ее странные припадки. Она как бы «замораживалась» окончательно, замирала, отключались все функции тела и контроль, организм отдыхал. Набирался сил. Если бы Жанна не разобралась со своей драмой, она в один день просто не вышла бы из этого состояния. Она стала бы «еще одним удивительным случаем» в чьей-то медицинской практике, кто-нибудь написал бы диссертацию на эту тему. Пока писалась бы диссертация, она лежала бы в клинике с висящими на ней датчиками и системами. Потом главврач принял бы решение отключить ее от жизнеобеспечивающих приборов, и Жанна умерла бы, не приходя в сознание.

Но ее желание жить оказалось высоким и сильным, и она начала разбираться, понимаете? И нашла причину и приняла ее, осознала, пережила. И тогда случилось интересное, но правильное. Ее чувства взорвались, мир и жизнь набросились на нее, и, чтобы не взорвать всех вокруг силой своих чувств, Жанна теперь уже сознательно «заморозила» сама себя. Ей нужно было время, чтобы научиться жить с чувствами, научиться их принимать и проявлять, понимаете? Она была как трехлетний ребенок, которого обычно учат родители, объясняя, какие чувства он сейчас испытывает и как нужно их проявить. Например, ты зол? Стукни кулаком по кровати, закричи, заплачь, топни ногой, подыши – вариантов много. Но Жанну никто не учил. И поэтому она отстранилась от всех, кого она любила и кем дорожила, именно потому, что боялась обидеть неправильной реакцией, неверным проявлением чувств. Вы понимаете, о чем я? Она беспокоилась о вас, потому что очень любит вас. Я думаю, что трех лет достаточно для постепенного «оттаивания», так что, не удивлюсь, если совсем скоро Жанна выйдет на связь с нами.

Аида плакала, она вытирала покрасневший нос салфеткой, сморкалась в нее, снова комкала ее, и опять терла нос.

– Аида, чудесно, что вы расплакались, значит, Жанна не потеряла вас как подругу. Хотите еще кофе? И чего-нибудь сладкого, а? Шоколадный торт, да? – я был доволен тем, что удовлетворил Аидино любопытство, сохранив тайну Жанны.

– Да, хорошо, мне многое стало понятно… – Аида постепенно успокаивалась. И дождавшись, когда официант, записав заказ, отошел, продолжила: – А теперь давайте все-таки небольшой эксперимент, а?

Аида стала гораздо мягче, она расслабилась, ее природное живое любопытство взяло верх над ее грустью. Все-таки она очень славная. Я подарил бы ей конную ферму.

– Давайте, Аида, давайте эксперимент, – смирился я, мне и самому стало любопытно, что она предложит в качестве эксперимента, тем более про себя она ничего узнавать не собиралась.

– Смотрите, Жан, я сейчас выйду на улице и одному из прохожих предложу короткое интервью, участие в опросе «Верите ли вы в экстрасенсов?». Разумеется, возьму контакты. Разговор будет идти минут десять. Обзор из окна хороший, но вы можете выйти на улицу и понаблюдать за человеком. Потом Вы мне расскажете все, что вы увидели. А я, под предлогом продолжения беседы или уточнения данных, позже позвоню этому человеку и между делом задам несколько вопросов о том, что вы скажете. Идет? Конечно, об этом эксперименте честно расскажу в статье. Я даже думаю, что это будет серия статей. Потому что после нашей беседы мне кажется, мое отношение к экстрасенсам несколько изменилось. Появилось любопытство и желание разобраться… Вы смотрели «Красные огни» с Де Ниро?

– Да, смотрел, и знаете, я не очень люблю фильмы с подобными сюжетами, и про людей с особенными возможностями. Уж очень все просто.

– А на самом деле? Не просто? – Аида выжигала во мне дыру своим пристальным взглядом.

– Нет, конечно, ни один экстрасенс не сделает ничего в одиночку. На сцене действительно большей частью выступают шарлатаны, есть действительно талантливые люди, которые устали жить в тени, им захотелось славы и денег. Или идеалисты, те, кто хочет помочь этому миру и думает, что вот таким массовым воздействием он это сделает. Когда ко мне приходит человек со сложной ситуацией в жизни, с трагедией, с болезнью – мы работаем в паре. Без его желания дать мне информацию, реальную, о состоянии его дел, здоровья, я не смогу многое узнать, не смогу увидеть. Поэтому подготовительные процедуры, типа рассказов тех, кто у меня побывал, рекомендаций лучших подруг или статей и фильмов про реальную помощь экстрасенса в сложной ситуации – нужны и важны. Человек должен придти подготовленным. В таком случае контакт есть, и я действительно могу помочь.

Аида задумчиво ковыряла ложкой шоколадный торт.

– Пожалуй, я не буду спрашивать, к какой категории вы себя относите. Получается, наш эксперимент не удастся? Человек же не будет знать о нем и не сможет сотрудничать с вами?

– Ну, что-то я могу узнать и без предварительного согласия на контакт, – успокоил я ее.

– Давайте, если вы готовы – начнем.

Аида допила кофе, проверила диктофон и пошла на улицу. Я развернул кресло и стал наблюдать за ней. Мне давно не было так интересно наблюдать за человеком. Я редко встречаю таких азартных и любопытных людей. Ведь ко мне в основном приходят люди уже достаточно измотанные выживанием, сопротивлением, игнорированием собственных желаний и необходимостью исполнять желания других. Запущенные случаи, одним словом. А здесь пока все хорошо, искривления, правда, есть, но незначительные, и если мне удастся убедить эту славную девушку прислушаться к себе и пойти по своему пути, то она проживет долгую, насыщенную и интересную жизнь. В противном случае сопьется, да, точно сопьется к сорока пяти годам. Я задумался о том, как же убедить Аиду поверить мне, и пропустил момент, когда она успела разговорить маленькую, худенькую девушку в черных джинсах и майке. Я собрался, посмотрел на девушку, которую Аида развернула так, что она оказалась лицом ко мне, и сразу ее вспомнил. Это была та самая девушка, которую несколько дней назад я увидел во дворе дома, куда случайно забрел, прогуливаясь после бессонной ночи. Она зацепила меня тогда, но слишком быстро убежала. Я не успел всмотреться в нее, хотя очень хотел. В ней было что-то, да, что-то особенное. И сейчас я опять это понял. Я это почувствовал. Она почувствовала меня и стала смотреть поверх плеча Аиды в мою сторону. Мне захотелось отодвинуться и надеть темные очки. Не она смотрела на меня, а что-то мрачное и очень одинокое, что использует ее для реализации.

Что «ему» нужно? Не могу уловить, нет, так не получится, мне бы за руку девушку подержать и послушать внимательно. Хорошо бы у себя, в тишине приемного кабинета. Послушать, что будет у меня внутри, какие голоса, какие звуки. Посмотреть, что начнется вокруг, когда я возьму ее за руку. Впрочем, что я так уцепился за нее, мало ли вокруг ходит «контейнеров для перевозки темных сил»? У нас эксперимент, и то, что я почувствовал сейчас, вполне Аиду удовлетворит. Она уже записывала телефон девушки, отдавала ей свою визитку, улыбалась, прощалась, что-то говорила вслед. Девушка, не оглядываясь, уходила, а Аида смотрела ей вслед и не спешила возвращаться к столику.

Когда она вернулась и уселась в свое кресло, лицо ее было мрачным, и на меня она не смотрела.

– Аида? Что случилось? – я постарался, чтобы мой голос был спокойным, хотя я странным образом разволновался.

– Что-то у меня пропала всякая охота изучать и проверять ваши способности. Эта девушка, она очень странная, такая молодая, но говорит словно древняя старуха. Сказала, что ей жаль экстрасенсов, они словно маленькие дети, не понимают, куда влезают своими любопытными носами и, точно как дети, верят, что могут что-то изменить. А изменить ничего нельзя. На вопросы мои ответила односложно, у меня было такое чувство, что она все знает про меня, про вас, и вообще – про все. Я катастрофически устала за эти десять минут. Послушайте, у меня сейчас мозг разорвется, вот есть мир, обычный, типа понятный, разложенный до атома, нет, уже кварка, или чего там еще. И все равно, постоянно натыкаешься на что-то, что не укладывается в этот расклад. Я поняла, почему существует этот призыв от всяких гуру и мессий: «Проснись!». Невозможно мозгу человеческому, который с детства настраивают на обычный, очень примитивный режим выживания, осознать и принять все эти странные, необычные явления, мозг впадает в стресс и от стресса засыпает. И спит себе спокойно до смерти. А если сквозь сон услышит призыв, совершит усилие, проснется, то потом еще столько времени напрягаться будет, чтобы снова не уснуть от всего непонятного, страшного, мистического и вообще, просто нечеловеческого! Господи, надо было соглашаться про завод металлоконструкций статью писать, нет же, захотелось чудес, даешь статью про экстрасенсов!

Ничего себе, какая девочка, как она Аиду встряхнула! Хотя и моя заслуга в этом тоже есть. Историей о Жанне я ее здорово растормошил.

– Теперь вы меня, Аида, послушайте, на самом деле все не так страшно, тысячи лет тысячи людей жили без всякого просветления, кто-то лучше, кто-то хуже. Выполняли свои примитивные задачи выживания, как вы говорите, продолжали род человеческий, даже не задумываясь, есть ли смысл в этом продолжении. И так может быть еще тысячи лет. Мы не знаем, какова задача человечества, у нас есть только предположения. С этим надо смириться. Но есть нечто, что зависит от каждого человека в отдельности. Есть одна задача, которая, может быть, не решает задачи всего человечества, хотя, бог его знает, может, и решает… Задача эта в том, чтобы реализовать себя.

Каждому человеку, такому, каков он есть, со всем своим набором личностных качеств, необходимо посвятить свою жизнь тому, чтобы реализовать все эти качества, все свои способности и дарования. По крайней мере попробовать это сделать. Не бояться, не прятаться, а делать! Искать, страдать, учиться, обламываться и снова искать. Да, можно не заморачиваться, можно реально проспать всю жизнь, можно писать статьи о заводах и металлоконструкциях, получать за это деньги, пропивать их и снова писать какую-нибудь лабуду. К концу жизни окончательно одеревенеть, потерять чувства и разум, скончаться от тяжелой и продолжительной болезни… Этот выбор делают тысячи людей. И пусть. Наверное, невозможно требовать от каждого человека, чтобы он все бросил и начал искать себя, свое место, и стал счастливым оттого, что может всего себя раскрыть и существовать в этом мире гармонично. Потому что поиск дело долгое, трудное, особенно если ты от своего пути ушел очень далеко, понимаете?

– Да, – Аида вздохнула. – Понимаю. И получается, что среди тысяч людей находятся люди, которые вдруг в момент несчастья просыпаются и начинают поиск? И, например, приходят к вам, и вы можете их направить дальше? Так?

– Да, ко мне, или к священнику, или еще куда, главное, пусть идут и пусть ищут. Другое дело, что к экстрасенсам люди чаще всего приходят для того, чтобы он помог, вот так, сиюминутно, развел проблему, заговорил, пошептал, поколдовал – терминов много. И в этом есть большая опасность и для людей, и для самих экстрасенсов. Потому что всякая беда, как и болезнь, начинается задолго до того, как проявится во всей красе, понимаете? Не в один момент что-то случается, даже автокатастрофа. Вернее, сама автокатастрофа случается в один момент, а участники ее свой маршрут в точку столкновения задолго до катастрофы начинают прокладывать.

– Получается, каждый шаг важен, каждое слово? – Аида была воплощение внимания.

– По идее, да.

– Но ведь это невозможно, Жан, чего вы хотите от людей? Как это может быть? Отдавать себе отчет в каждой мысли, может быть?!

– А вот это, Аида, в самую точку! Именно, каждой мысли, – я недоверчиво посмотрел на нее. – Аида, ведь об этом пишут столько книг, и все об этом говорят, и столько тренингов и направлений психологических про это. Разве не привычным стало за чашкой кофе об осознанности поговорить? Вы же так возмущаетесь, словно слышите об этом в первый раз.

Аида пожала плечами:

– Я не хожу на тренинги и к психологам, у меня есть один приятель, который медитирует и хочет просветлиться, но как-то его путь у меня доверия не вызывает, да и он особо счастливым человеком не выглядит. Более того, мне кажется, он сейчас гораздо дальше от себя настоящего, чем десять лет назад, когда пытался понять смысл жизнь.

Я ведь на самом деле та самая примитивная самка, которой надо плодиться и размножаться, а для этого найти подходящего партнера. Хочу быть успешной, известной и обеспеченной. За статью о вас взялась по заказу редакции и еще потому, что была та история с Жанной, мне важно было разобраться. Но теперь, после разговора с вами, и еще с этой девушкой, а она ведь младше меня, во мне что-то изменилось. Словно я заглянула куда-то и теперь не могу остановиться, надо не просто смотреть, надо идти…

– Вы, наверное, бросите в меня сейчас тарелкой, но я скажу вам, Аида, что вы неслучайно променяли свои металлоконструкции на меня и мои способности.

Аида посмотрела на меня, и вдруг улыбнулась:

– Вполне может быть. Да, давайте вашу версию про девушку, все-таки эксперимент я доведу до конца, я должна сдать статью.

– С девушкой все просто и все очень сложно одновременно. Она не по своей воле стала своеобразной шкатулкой, хранилищем для сущности, которой непременно нужно в этом мире воплощаться и действовать… М-м-м, не знаю, как вам сказать, боюсь, что вы точно бросите в меня тарелкой. Ну, это что-то из серии ведьм, бабок с дурным глазом, понимаете, о чем я?

Смотрите, она себе не хозяйка, и помочь ей уже нельзя. Тем или иным способом, но она уйдет из этого мира совсем скоро, или умрет трагически, или сойдет с ума, или заболеет тяжелой неизлечимой болезнью. Дар, который в ней, он ее личность подавляет, будете с ней говорить, расспросите о настроении, про желания, про цели. В ответ услышите такие слова, как равнодушие, бесцельность, бессмысленность и пустота. И это будет говорить очень молодая девушка. Точно на сто процентов в ее семье есть большие проблемы, не поддающиеся объяснению болезни, расставания, разрушенные надежды. Прежде чем она умрет, та сущность, что командует ею, хорошенько напитается страданиями этой девушки и окружающих ее людей, поэтому не становитесь ее подругой, чтобы не попасть под раздачу. В момент смерти этой девушки, так как она неосознанно носит в себе этот дар и передать его по согласию она не сможет, сущность перейдет в того, кого уже присмотрела, с кем у девушки есть тесная связь. Наверняка, интуитивно девушка почти перестала общаться со своими родными, от подруг тоже отдалилась, но в ее жизни точно есть кто-то, кто ей дорог. Вот этот человек под угрозой.

Мы расстались вполне дружелюбно и договорились о следующей встрече, на которую Аида должна была принести статью на проверку.

Яна открыла дверь квартиры, тихо зашла в прихожую и прислушалась. Тишина, кажется, дома никого нет. Она собиралась прошмыгнуть в их с матерью комнату, но в дверях кухни появилась Марьям. Она пусто посмотрела на Яну, и это было в первый раз, когда она так отреагировала на ее возвращение. Янка насторожилась, пусть ее уже давно не интересовали семейные дела, ее любовь к родным атрофировалась так же, как и интерес к их жизни, но беспокойство матери о ней было ей важно. Это была единственная веревочка, которая привязывала Янку к этой реальности и не давала ей упорхнуть, улететь, раствориться, растаять во мраке. И вот мать стоит, словно снежная баба, на лице ноль эмоций, и она смотрит на Янку как на кошку, которая пришла, но с тем же успехом могла и не приходить, невелика потеря.

– Мам, ты в порядке? – Янка даже не успела сообразить, что первая начала диалог с матерью. Марьям посмотрела на Янку равнодушно и спросила:

– Есть хочешь?

Они зашли на кухню, мать поставила перед дочерью тарелку с пловом и села напротив.

– Мам, что случилось? Богданчику хуже стало? Или на работе что? – Яна сама себя не узнавала.

– Устала я очень, Яна, все думаю, зачем я живу, зачем я жила, и что будет дальше. Сорок тысяч надо найти Богдану на операцию, Тимур сам не свой ходит, он же в лепешку разобьется, чтобы деньги найти, а врачи пятьдесят процентов дают на успех операции. А потом тащить эти долги и кредиты сколько лет придется? Мне надо решение принять, выбор сделать, а я не могу, страшно. Откажусь от операции, а вдруг она помогла бы Богданчику? И ты вот, сердце о тебе болит, куда ты идешь, как ты живешь, я не знаю, но о тебе даже больше чем о Богдане беспокоюсь, – Марьям заплакала.

Янка положила вилку:

– Мам, ты обо мне не думай, ты обо мне вообще забудь, я уйду от вас. За все, что происходит, бабке надо спасибо сказать, да и тебе тоже. Ты прости, но не может человек всегда жертвой быть, иногда и подраться надо.

Янка вышла из кухни, даже не взглянув на мать. Все, пора, надо уходить навсегда: «А бабка, черт бы с ней, оптимисткой была, до седьмого колена прокляла. Какое тут седьмое, на первом все кончится». Она зашла в комнату Богданчика и Тимура, погладила подушку на кровати Богдана, Тимуру положила на стол брелок с ключами от дома. Брелок ей привезла из Лондона мать Алинки, когда-то лучшей подружки, и Тиме очень он нравился. Это был кельтский крест, довольно крупный, тяжелый и Янка подумала про то, что «каждому свой крест нести».

В свою комнату и заходить не стала, подхватила рюкзак и вышла.

Марьям услышала, как хлопнула дверь, загудел лифт, утерла слезы и набрала номер, который в визитке был подчеркнут синими чернилами.

Я смотрел на женщину напротив меня. Странное чувство. Она словно не живая, а ведь живая.

– Вы знаете, у меня последние пять лет просто черные. И главное, с детьми какой-то кошмар происходит, а я словно во сне живу, как будто у меня тело ватой набито и сверху еще ватой обернуто. Как-то все мне вяло, трудно, скучно, сонно. Я все время жаловаться хочу и плакать. А на то, чтобы действовать, сил нет. Сын младший больной совсем, нужны деньги на операцию, много денег, дочь – наркоманка, связалась с дурной компанией, вот, совсем из дома ушла. Старший мой, с ним-то все в порядке, но ему приходится все решать, обо всем думать. А я что-то совсем разваливаюсь. Думаю, может, я больна? Сорок шесть лет опять же, не шутка, может, климакс. Сил нет у меня, не могу ни за что отвечать. Но самое что плохое – дочь мне покоя не дает, как будто в ней все дело, понимаете? Я к вам пришла про нее спросить. Как мне ее вернуть, что мне сделать? Мне сны снятся про нее, все страшные…

Я смотрел на Марьям, слушал ее внимательно и так же внимательно разглядывал нечто похожее на серую паутину, которая окутала ее по рукам и ногам. Плотно и вязко. Я видел, что любой жест, даже самый незначительный, давался Марьям с трудом, ей приходилось преодолевать сопротивление паутины, и она тратила на это много сил. Понятно, куда ее энергия уходит. Еще удивительно, как она продержалась столько лет. Паутина-то явно не первый год на ней висит. Судя по тому, как плотно были закутаны ноги, процесс шел годами. Сколько она сказала? Пять лет? Да, точно не меньше. И примерно столько же ей осталось, если не остановить процесс. Интересно, как он начался, что это было? Кто ее так? Впрочем, судя по ее рассказу, это не ее одной касается, а всей семьи. Значит, по логике, родовое проклятье. Поэтому детей надо смотреть, тетку эту вытащить можно, вопрос только зачем, если с детьми проблемы большие, ей какой смысл жить…

Мои мысли уже скакали резво в разные стороны, я стремительно погружался в голос Марьям, в ее запах, в ее воспоминания… Дети… Так. Младший, да, дело плохо, но шанс есть, и деньги… С деньгами вопрос тоже больной… Старший сын – самый чистый и защищенный, однако ему придется хуже всех, именно потому, что самый защищенный. Он меньше всех подготовлен, и значит, открыт, доступен, и значит, может сломаться… Ему надо дополнительную защиту ставить… Дочь – ой, так она ж ведьма, чистопородная. Не, я в этой лиге не играю, это без меня. У нее свой путь, сама выбрала, нет – однозначно. Она без меня разберется…

– Слушайте, Марьям, вы дочь свою оставьте, все, поздно, там ничего не исправить, вы ее уже и не увидите никогда, младший сын, как и врачи, скажу – пятьдесят на пятьдесят. Много от него самого зависит, куда дольше глядит, в какую сторону его потянет. Деньги вы найдете, только придут они к вам очень непросто. И самое сложное время у вашего старшего сына. У него большие проблемы. Ему защиту ставить надо.

Марьям фыркнула:

– Какие у Тимы могут быть проблемы, от чего защищать, только от семьи нашей, от наших проблем. Так он нас не бросит. Что-то не знаю, не верится мне. А мне что делать, скажете?

– Вам сейчас и делать-то ничего не надо, сейчас у вас время такое, что вы не сможете ничего, у вас ни сил, ни возможностей. Вам надо о сыне своем позаботиться, о старшем. Защиту будем ставить?

У Марьям на лице отразилась вся гамма чувств, которые она испытала по отношению ко мне за последние три минуты: интерес, страх, недоверие, раздражение и, в конце концов, злость и разочарование.

– Послушайте, я пришла к вам с такой надеждой на помощь, а вы мне ни слова о том, что мне делать, и только про Тиму моего говорите. А он у меня самый нормальный и правильный из всех. Получается, мне, хоть гори все синим пламенем, надо сидеть сложа руки и не дергаться. Дочь пусть совсем пропадает. Младший пусть потихоньку умирает. Так получается?

– Марьям, уж простите за резкость, но дергаться раньше надо было, а сейчас время сидеть тихо и ждать. Вам такое время пришло. Вы упустили свой момент. В жизни каждого человека есть такое время, когда он – хозяин своей судьбы, это может миг такой, когда важно понимать, что от твоего «да» или «нет» зависит и твое будущее, и будущее детей твоих. Если человек неправильный ответ выберет, то станет игрушкой в руках судьбы, и сам уже даже пальцем не пошевелит, все за него будут делать. А он будет ватой закутанный сидеть и беспомощно наблюдать, как все рушится, понимаете? Так вот это все про вас. Вы дали неправильный ответ. И теперь, сидите, Марьям, и смотрите, вы теперь зритель. Еще раз спрашиваю, старшему сыну защиту будем ставить?

Марьям вспыхнула, вскочила и вышла, хлопнув дверью.

Тимур сидел в машине и ждал. Он ждал уже три часа, хотя Амир сказал, что выйдет через десять минут, и они поедут за город, в казино. Впрочем, такое случается не в первый раз. А значит, завис этот придурок здесь надолго. Тимур и не знал, что в нем живет столько ярости и ненависти. Всегда спокойный и уверенный в себе, всегда знающий, чего хочет от этой жизни, он сильно изменился в последнее время. После того как мать сказала ему о стоимости операции, они ни разу не говорили больше об этом. И Тимур решил, что мать хочет, чтобы он сам все продумал, решил и сделал. И вроде бы понятно, он главный в доме, он мужчина, но что-то сопротивлялось внутри. Все чаще он говорил себе: «Ты не обязан это решать, решение об операции – быть ей или не быть, должна принимать мать, ты не можешь, не имеешь права. Богдан – брат тебе, не сын». Но потом Тимур вспоминал мать, ее неуверенное выражение лица, ее вопросы по любому поводу. Ведь она без Тимура ничего сама решить не может, а уж тут она вообще растерялась, в кому впала, по-другому и не скажешь. И всем своим видом, всем своим поведением она словно говорит Тимуру: «Я знаю, ты все решишь». А Тимур очень хотел бы жить своей жизнью.

Ему уже двадцать пять, и ему очень нравится одна девушка. Он хотел бы жениться на Сабине. И если сейчас он начнет искать деньги на операцию, если влезет в долги, заложит машину, квартиру, то все, он в кабале лет на десять. Понятно, что Сабине ждать его десять лет – смысла нет никакого. Да, хоть они и не говорили пока о женитьбе, главное между ними было понятно: они любят друг друга, они хотели бы быть вместе. Но Тимур не имеет права впрягать в эту историю Сабину. Даже если они поженятся, пусть скромно, без всяких банкетов-лимузинов, семья – это дети, а какие дети, если глава семьи по рукам и ногам будет связан долговыми обязательствами и процентами по кредитам. Сколько Сабина выдержит? Ей-то с чего свою жизнь ломать? Как трудно, как сложно принимать решение. Хотя чего там принимать, уже с первой минуты было ясно, что решение принято, и он пойдет к Омару, и будет просить у него денег. И прощайте мечты о собственной, своей жизни, мечты о любимой женщине и детях, об учебе и собственном деле. «Все. Баста! Буду действовать, а там посмотрим», – Тимур опустил сиденье, заблокировал двери и решил подремать. В половине пятого его разбудил стук по стеклу. Пьяный в стельку Амир тарабанил что есть мочи в стекло и орал:

– Рота, подъем! Становись!..

Рядом с ним вилась не менее пьяная девица, ее длиннющие ногти ярко-лилового цвета царапали по стеклу, и Тимуру от вида этих ногтей стало немного не по себе. Он вышел из машины и открыл заднюю дверь.

– Нет, я сам поведу машину! – еще громче заорал Амир. – Мы едем к Софе, она пригласила меня на кофе, – тут Амир дико заржал и стал моститься на кресло водителя. Тимур спокойно, но достаточно крепко взял его за локоть:

– Амир Омарович, к сожалению, вы не можете вести машину. А я не могу допустить, чтобы у вас отобрали права, позвольте я довезу вас и вашу даму.

– Да пошел ты! Я поведу! – Амир нажал на газ, машина громко взвизгнула и сорвалась с места. Еще громче взвизгнула пьяная девица на заднем сиденье. Амир нажал на тормоз, крутанул руль, машину повело, и она с размаху въехала в бордюр. Лицо Тимура перекосила гримаса отвращения. Он подошел к машине, открыл переднюю дверь. Амир вывалился из салона и как ни в чем не бывало полез на заднее сиденье, к этой, с лиловыми ногтями. Тимур с перекошенным лицом сел за руль, сдал назад, вышел, присел посмотреть и увидел, что картер пробит и течет масло.

«Вот скотина! Пристрелил бы гада!» – Тимур раздраженно вызвал такси и эвакуатор. Потом отправил сообщение второму водителю Омара, в котором предупредил, что в ближайшие несколько дней он, Тимур, будет занят ремонтом и тому, скорее всего, придется справляться самому. И посмотрел на часы. Половина шестого. Омару звонить рано, хотя тот и говорил, что звонить ему можно в любой момент, но понятно, что это касалось каких-то экстраординарных случаев. Тимур решил позвонить позже, даже нет, лучше он сдаст машину, поедет к Омару и поговорит с ним. Расскажет о случившемся и попросит совета насчет денег на операцию. Не будет сразу просить в долг. «Посмотрю на его реакцию, а там решу, что дальше», – думал Тимур, загружая Амира и его подружку в такси. Хлопнул дверью, уточнил адрес, посмотрел вслед отъезжающему такси и обреченно повернулся к подъезжающему эвакуатору.

Омар Рахимович проснулся от сильной головной боли. Да, что-то они вчера перебрали на дне рождения у Исы Абдрашитовича. Веселый был банкет, и плясали, и пели, и еда хорошая была, и одна бабочка там была, ах, как хороша. Визитку дала, пиар-директор фармацевтической компании, не шутки. Омар рассмеялся довольно и закряхтел, поднимаясь с кровати. Живот отрастил, да, ничего не скажешь. Иса Абдрашитович на пять лет старше, а подтянут, живота нет, в хорошей форме. Надо тоже заняться собой, что там про тестостерон Малышева говорила? Если у мужчины талия больше девяноста сантиметров, тестостерон падает, а там и до импотенции недалеко. А у Омара Рахимовича талия толще гораздо, за сто перевалила точно. Жене надо сказать, чтобы поменьше жирного готовила, а то сама толстая, и его раскармливает. Омар прошел через гостиную в кухню, включил телевизор, потом чайник, и сел на диван. На кухне материализовалась домработница, Нина:

– Омар Рахимович, доброе утро, завтракать будете сейчас или позже? Сок апельсиновый? Что-то вы сегодня рано?

– Да, Ниночка, что-то не спится, видно, старею, – пококетничал Омар. Ему нравилась Нина, он не раз пытался затащить ее в постель, когда жена с дочерьми уезжала в отпуск, но Нина очень мягко, но так решительно и технично отшила его, что Омар не разозлился, а наоборот, стал еще больше симпатизировать Нине. Отношения их застряли в фазе милого легкого флирта, что вполне устраивало и Нину, и Омара, и жену Омара тоже.

– Боже мой, Омар Рахимович, вы такой гусар, одни усы чего стоят, о какой старости говорите? – улыбнулась ободряюще Нина.

– Нина, не вводите в искушение, смотрите, не удержусь. Мы, гусары, народ горячий, – Омар довольно покручивал-поглаживал свои действительно густые усы. Нина звонко рассмеялась и поставила перед Омаром высокий стакан с апельсиновым соком и чашку зеленого чая. Раздался сигнал домофона, и Нина взяла трубку:

– Да, Тима, доброе утро, да, проснулся, здесь уже.

Нина повернулась к Омару и сказала:

– Тимур хочет поговорить с вами, там какие-то проблемы с машиной Амира, и он спрашивает: поговорите ли вы с ним сейчас, или ему позже зайти?

Омар недовольно посмотрел на часы на стене:

– Ладно, пусть зайдет, что там еще с машиной?

Тимур зашел на кухню и встал около двери, ожидая приглашения, но Омар сам поднялся, стоя допил сок и поманил Тимура за собой, в кабинет. Зачем Омару Рахимовичу был нужен кабинет, никто не знал, все свои дела по работе он решал за пределами дома, с домашними и обслуживающим персоналом особо не церемонился, где получалось, там и давал нагоняй, книг он не читал, в уединении не размышлял о судьбах родины и человечества в целом. Но кабинет у него был. И там был стол, полки с книгами, которые подобрал дизайнер по интерьеру, был большой телевизор и компьютер. Кресло, в которое уселся Омар Рахимович, было обито кожей и специально доставлено из Италии, ну по крайней мере, так было заявлено в престижном салоне мебели, откуда это кресло привезли. Омар взмахом руки приказал Тимуру сесть и взглядом показал, что готов выслушать его. Тимур кашлянул, не зная с чего начать:

– Омар Рахимович, сегодня опять были проблемы с Амиром Омаровичем. Он хотел сесть, вернее сел, за руль, а сам был в очень… Э-э-э-э… Ну, понимаете, он был сильно пьян, это то, о чем мы говорили с вами, в общем, недопустимое состояние. Я пытался остановить его, но вы же понимаете, я не могу применять силу. Что потом будет, даже представить невозможно. Сегодня обошлось малой кровью, картер пробит, сдал машину в сервис, после обеда поеду туда. Ваш сын с девушкой на такси уехал, вот адрес. Что дальше будем делать? – Тимур положил бумажку с адресом на стол.

Омар даже не посмотрел на нее. Он и на Тимура не посмотрел. Он смотрел в окно, постукивал по столу, и только слегка поддергивающийся ус говорил о том, что он очень напряжен. Даже нет, не напряжен, Омар был испуган, он, и в самом деле не знал, что ему делать со своим сыном. Он, его отец, не мог применить силу, что говорить о Тимуре. А как запретить ему лезть за руль в пьяном состоянии? А как запретить ему пить? А как запретить ему шляться неизвестно где по ночам и спать днями? Интуитивно – ведь даже у самых плохих и неумелых родителей, когда дело касается их любимых детей, работает интуиция – интуитивно Омар чувствовал, что дело плохо. Рано или поздно его сын вляпается в такое дерьмо, что деньги и связи не помогут. И любовь его отцовская не поможет. И что сказать Тимуру сейчас, что ответить, и какие дать инструкции на будущее – он тоже не знал. И от этого разозлился, разозлился на Тимура. Какого черта он портит ему настроение с утра, не тупой же, сам видит, что не знает Омар, что делать ему с сыном, зачем еще уточняет и переспрашивает? Омар поглядел исподлобья на Тимура и холодно сказал:

– Я подумаю, что делать. В сервисе скажи, пусть не торопятся машину ремонтировать, пока на такси…

Он не договорил, потому что знал, и Тимур знал, что сложно будет найти таксиста, который согласится возить Амира. Вернее, желающие найдутся, деньги-то хорошие, но после первой же его выходки развернутся и уедут. Такое уже было. И не раз. Только Тимур худо-бедно справлялся с Амиром. И именно поэтому Омар сдержался и не стал орать на него, сливая всю свою злость и раздражение, все то, что он не мог вылить на сына.

– Ладно, Тимур, иди, я понял, я подумаю. Деньги получишь сегодня, вечером заезжай, после сервиса, я распоряжусь.

Тимур, нутром понимая, что не надо сейчас про деньги на операцию говорить, не время, почему-то не смог остановиться и заговорил:

– Омар Рахимович, у меня к вам еще один вопрос, может, сможете помочь? – и, не дожидаясь ответа, как будто черт его за язык тянул, сразу продолжил: – Вы же знаете. У меня младший брат совсем больной, и ему операция нужна, сложная, у нас таких не делают. Без операции он умрет, ему двенадцать уже, организм растет, нагрузка на сердце… – Тимур не мог остановиться, говорил и говорил. Он боялся, что Омар выгонит его, не дослушав, потому что видел, какое лицо было у того – жесткое и холодное.

Ах, какой неудачный момент выбрал Тимур. Но почему-то именно сейчас ему было важно все рассказать, более того, Тимур, сам того не ожидая от себя, в порыве выпалил:

– Омар Рахимович, займите сорок тысяч долларов, операция столько стоит, в Израиле, прошу, возьмите в залог машину, я до конца жизни на Вас работать буду, только помогите, мать с ума сходит, – и еще договаривая последние слова, Тимур понял, как все бесполезно. Омар приподнял бровь, наклонил голову и разглядывал Тимура с недоумением и даже каким-то отвращением, как экзотическое, но очень неприятное насекомое. Помолчал, словно размышляя: раздавить его сразу или просто смахнуть в кусты, пусть себе живет дальше. Тимур понял все, опустил голову, собрал плечи и сцепил руки:

– Я пойду, Омар Рахимович?

И не дожидаясь ответа, вышел.

Омар сидел, тупо смотрел в окно, и что-то скрипело у него в голове, какая-то мысль с трудом пробиралась на свободу, что-то про то, что за сорок тысяч долларов он, может быть, купил бы себе хорошего сына. За сорок тысяч долларов Тимур стал бы ему хорошим сыном до конца жизни. Полный бред.

«Чушь, надо же в голову лезет всякая дрянь», – подумал Омар и оглянулся в поисках мобильного. Он вспомнил, что оставил его в столовой и направился туда. Там уже пила чай Гуля и его старшая дочь с кем-то болтала по телефону. Омар скривился, он уже не мог следить за своими реакциями, сколько лет они вместе? Он довольно долго держался, но теперь точно, после двадцати лет совместной жизни, увольте, он не может.

Омар женился на Гуле по необходимости, Гуля – дочь прокурора, до сих пор занимающего ответственный пост и имеющего большое влияние в их, номенклатурных, кругах. Омар попал в сети прокурора и его дочери по молодости: влип с несколькими своими коллегами, такими же молодыми милиционерами в историю о «милицейском рэкете». Они крышевали несколько небольших частных фирм, магазинов, транспортных компаний – все такое, мелкокалиберное. Но как раз на такой вот мелкоте и любили устраивать показательные процессы те, кто работал по-крупному. В общем, слили их компанию и открыли уголовное дело.

На допрос Омар попал к отцу Гули, тогда помощнику прокурора, который в процессе беседы к нему присмотрелся и стал ему симпатизировать. Омар и вправду обладал неким врожденным обаянием, умением произвести впечатление, а главное, что помощник прокурора увидел в нем перспективного партнера. Времена уже менялись, совок разваливался на глазах, и было ясно, что тот, кто успеет сейчас, тот и молодец. Не стал он разводить турусы с Омаром, просто предложил ему стать мужем его дочери, войти в семью, а что будет дальше, Омару точно понравится. Омар хоть и производил впечатление недальновидного любителя быстрой наживы, таковым на самом деле не был, перспективы оценил и с благодарностью предложение принял.

Так что через полгода Омар не в колонии для ментов сидел, а за свадебным столом. Принимал подарки, слушал поздравительные речи и на свою жену, флегматичную пышку, особого внимания не обращал. Однако из уважения к тестю вел себя первые годы очень прилично, троих детей – двух дочек и сына, родил, дом отличный выстроил, а потом как с цепи сорвался. Не скрываясь, демонстрировал свое сначала равнодушие, а потом и раздражение по отношению к жене и двум дочерям. Но болезненно, до какого-то отчаяния, любил сына. Обожал его, одновременно злясь за то, что тот не собирался, не хотел, а может быть, и не мог соответствовать требованиям отца.

С раннего детства Амир избегал компании отца, стремился к матери, а та, чтобы в очередной раз не вызвать злость Омара, отталкивала мальчика от себя, была холодна с ним, игнорировала его любовь. Что там произошло в душе у ребенка, какая психологическая травма, Фрейд его знает, но вырос сын Омара холодным, равнодушным эгоистом, умеющим добиваться своего и получать все, что ему нужно. С матерью и сестрами Амир почти не разговаривал, а безумную любовь отца, иногда очень похожую на ненависть, терпел, пока терпел. С другими людьми ему очень сложно было даже просто поговорить, поэтому напряжение Амир снимал наркотиками и алкоголем и очень любил ночь. Ночью мир был другим, более доброжелательным, что ли. Омар все реже видел своего сына, все реже говорил с ним, да и разговорами то, что происходило между ними, назвать было сложно. Амир даже не смотрел на отца, а если смотрел, то так, словно он был прозрачный, стеклянный. Омар понимал разумом, что сын ровным и четким шагом идет навстречу гибели, но был странно пассивен, просто наблюдал за происходящим и только говорил себе постоянно, твердил как молитву, как заклинание: «Молодой еще, вырастет – поумнеет, перебесится, все мы по молодости дураками были». И понимал, что в сыне не просто молодость бесится, нет, это что-то страшное, как смертельная болезнь, как медленное самоубийство, но не к психиатру же его вести? Что люди скажут?