Узнать, хранить, не умереть

Глава I

Горина пытались убить дважды. Сейчас, когда за ним снова охотятся, у него помимо страха появился азарт. Соревнование со смертью. Кто быстрей, кто сильней, кто хитрей? Адреналин!

Как заяц, уходящий от погони, временами обнаруживает себя и, «прыгнув в сторону», исчезает, так и он последние несколько месяцев путал следы – появлялся перед «охотником» на мгновение и тут же пропадал. Такой вот анимализм, усмехнулся Горин.

Первый раз его выследили полтора года назад. Горин спрятался в месте, как он считал, где никто его не найдёт. Но его сдал старый товарищ, которому он доверился и у кого попросил помощи. Убийцы уже были на подходе и до встречи с пулей оставалось не более десяти минут, когда возник тот, кого он меньше всего ожидал здесь увидеть, – человек из прошлого. Именно он опередил убийц и позволил Горину «прыгнуть в сторону» и исчезнуть. Исчезнуть на несколько лет.

Стоя на причале у воды и заглядываясь на солнечные блики, Горин думал о превратностях своей нелёгкой судьбы, о том, что жизнь устроена каким‐то странным образом – с завидной постоянностью появляется очередной желающий его застрелить. Вот поэтому, думал Горин, никак нельзя терять навык «прыжка в сторону».

К слову сказать, полгода назад именно это умение спасло его во второй раз. Конечно, кто‐то скажет, что он сам виноват, мол, довёл до крайности, и нужно было сразу исчезнуть. Но… пусть бросит в меня камень тот, кто сам не бывал азартен и в ком никогда не было страсти!

Они появились в кабинете неожиданно – настолько, что Горин растерялся. Он не успел ни достать оружие, ни броситься наутёк, ничего! Правда, всё же попытался сунуть руку в стол, но верзила с лошадиным лицом опередил – железная хватка сжала Горину запястье. Другой рукой налётчик вытащил из стола девятизарядный Glock‐33 и сунул его в карман. Женщина, шедшая следом, больно ткнула в лоб Горина дулом пистолета Стечкина для бесшумной стрельбы.

Всё произошло молниеносно, без суматохи и сопротивления охраны. Майя! Конечно, она! Сдала его легко и непринуждённо! Настоящий профессионал, мать её! Предать – значит уметь предвидеть. Умная, сука!

Холод металла на лбу, запах дешёвых цветочных духов, весёлое чирикание за окном. Бред какой‐то, подумал Горин. Он снизу посмотрел на женщину. Спокойное, без тени переживаний молодое лицо. Лицо юной комсомольской активистки.

В этот момент в кабинете появился осторожный Бурдт.

– Ну что, – сказал он, – с формальностями покончено? Ах да, чуть не забыл!

Он быстро подошел вплотную и коротко ударил Горина в челюсть. Тот дернул головой и сполз в кресле. Бурдт уселся напротив.

– Ты что творишь? Берега попутал? – вытирая разбитые в кровь губы и срываясь на фальцет, крикнул Горин. – Я хранитель, я член президиума! Не имеешь права!

Бурдта, в отличие от сопровождавших его боевиков, он знал – виделись несколько раз на заседании Бюро. Тот всегда вёл протоколы заседания и, судя по всему, был шестеркой у Снегирёва.

– Ты, Горин, сволочь! – мягко и почти вкрадчиво начал Бурдт. – Ты, Горин, не просто предал товарищей! Ты, мразь, подставил всю организацию – засветил наши счета на спекуляциях! Ты нас подставил, гадёныш!

– Как ты мог подумать! – неискренне возмутился Горин, но, уловив недоброе в глазах Бурдта, моментально стал разыгрывать открытость и раскаяние. – Согласен с критикой. Но я никого не подставлял. Здесь ты абсолютно не прав! Да, я пустил деньги в оборот, но цель! Цель – увеличить общий капитал. Финансовое управление – моя обязанность. Не получилось, так бывает. Поверь, на бирже такое сплошь и рядом. Но деньги на месте, на счетах, можно проверить! Всё под абсолютным контролем!

– По нашим подсчетам, ты, сука, – Бурдт приподнялся и навис над ним, – заработал не меньше двухсот миллионов евро!

Горин испугался – за это могут убить. Без колебаний и разбирательств. Но не убивают. Пока не убивают. Значит, хотят денег. Его, Горина, денег! Тёмная волна злобы поднялась в нём. Злобы и решимости.

– Я понял, я всё понял. Отдам! Всё, до цента! – он залебезил, искательно заглядывая в глаза Бурдту. – А насчет того, что подставил, ты, Бурдт, не прав! Схема проверена! Несколько прокладок-прачечных, криптовалюта – и след, как дым, исчезает, как след на песке… Японцы – мастера образной речи… Мне нужен мой лэптоп.

Бурдт положил на стол бумажный лист с цифрами и банковскими реквизитами.

– Давай, прямо сейчас перегонишь всё бабло! Видишь, справа реквизиты и номера счетов, слева суммы. Понял? – он кивнул верзиле. Тот подкатил кресло с Гориным к столу. Причмокивая разбитыми губами, Горин открыл компьютер и быстро пробежал пальцами по клавиатуре. Женщина спрятала пистолет, открыла принесенный планшет и протянула его Бурдту.

Горин приступил к транзакциям. Бурдт, раскрыв планшет, контролировал переводы. По мере того, как росли цифры на счетах, черты его лица разглаживались, и в какой‐то момент по костистому лицу скользнула улыбка. Горин, улучив момент, когда трое, стоящие напротив, увлеклись мельканием цифр, осторожно протянул руку вниз, нащупал второй пистолет, приклеенный скотчем к нижней крышке стола, и рванул его на себя. Не целясь, он сделал несколько беспорядочных выстрелов.

Верзила упал навзничь, громко стукнувшись лысой башкой о пол, «комсомолка» ойкнула и повалилась на бок, держась за живот, а Бурдт с удивленным лицом опрокинулся вместе с креслом на спину и застыл, раскинув руки. Взглянув на неподвижные тела на полу, Горин набрал команду «Charge back», удостоверился, что деньги вернулись к нему на счета, и вышел из кабинета, неся под мышкой свой лэптоп.

С той самой поры он уходит от погони, заметает следы, опережая убийцу иногда на шаг, иногда на два.

Стоя на причале, Горин смотрел, как несколько горожан, бережно и ласково прижимая к груди, будто маленьких детей, несут к воде модели яхт. Они подходят к краю длинного деревянного настила у самой воды. Свесившись и лежа на животе, осторожно спускают лодки на воду, молча наблюдают их плавное скольжение по озерной глади. Остальные стоящие рядом негромко комментируют предстоящую регату.

Их тихие голоса не нарушают утреннюю тишину, и можно расслышать, как шелестит вдоль игрушечных бортов вода.

– Идиллия, – чувственно прошептал Горин, – какая идиллия!

Размеренное, нешумное утро маленького городка разительно отличалось от его жизни в предыдущие месяцы, когда утренние прогулки были больше похожи на перебежки по минному полю. Первоначально, прячась в крупных городах, он дожидался, когда утром улицы заполнят первые пешеходы, и лишь после этого выходил из гостиницы. Он считал, что в скоплении людей, да ещё и среди бела дня выстрелить в упор никто не рискнет, а спрятавшемуся снайперу среди заслоняющих обзор и снующих прохожих сложно поймать в перекрест прицела его фигуру. Подстегиваемый страхом, он шел быстро, лавируя между пешеходами и часто меняя маршрут. Вернувшись, запирался в номере, и ощущение защищенности, пусть иллюзорной, успокаивало его, но страх не отпускал.

Сегодняшний день начался совсем иначе. Он проснулся с отчетливым осознанием, что всё закончилось. Так после кризиса, после многодневной лихорадки ты просыпаешься с ощущением, что болезнь отступила, и ты вновь готов вернуться к жизни, к её прелестям и наслаждениям.

Volvo и Toyota продолжали подкатывать к деревянной пристани, их хозяева молча выгружали свои «игрушки», прилаживали к ним мачты и гики, цепляли лоскуты парусов и бережно опускали суденышки на воду. Их серьезность и молчаливая сосредоточенность передались Горину – он внимательно разглядывал лодочки, любуясь полощущимися на легком ветру стакселями, восхищался гладкостью бортов, словно сам мастерил их и клеил по вечерам.

Совсем расслабившись и отпустив своего внутреннего стража, Горин бездумно стал смотреть на другой берег, на линию горизонта. Там за озером медленно и меланхолично вращались лопасти огромного ветряка, неподвижно, словно их булавками прикололи к голубому атласу неба, белели облака. Покой и несменяемость небесной картинки необъяснимым образом тоже убеждали в безопасности. Горин оторвал взгляд от понравившихся ему облаков и не спеша направился к рыночной площади.

Началась суббота, и жители крошечного северного городка степенно выходили из своих домов под тихое осеннее солнце погреться, посидеть с чашкой кофе и бутербродами. Маленькие, словно игрушечные столики были расставлены на рыночной площади. По случаю ярмарки белели шатры парусиновых палаток. Немолодые мужчины и женщины сидели на солнце, тихо улыбались друг другу и едва слышно бормотали что‐то, понятное только им одним.

Горин купил бутерброд – черный душистый хлеб с ломтиками селедки на тонких овалах вареного яйца, – исел за пустой столик в стороне от остальных. Откусил, почувствовал сладковатый вкус соуса и, усмехнувшись, отметил про себя, что именно сейчас представляет собой идеальную мишень. Идет шестой месяц, как он скрывается, переезжая с места на место. Побег был таким стремительным, что на первых порах у него не было самого необходимого. Конечно, не считая денег, его денег, которые он заработал! Сто восемьдесят три миллиона без трехсот тысяч! Заработал благодаря своему уму, благодаря своей удаче! Не украл, а заработал! Что бы ни говорил Бурдт!

После стрельбы в кабинете он беспрепятственно прошел через весь офис, не встретив ни одного охранника, сел в машину и помчался в аэропорт. Проскочить границу оказалось делом нехитрым. Скрыться, спрятаться в чужой стране – вот что было сложно! После первых панических метаний по восточноевропейским городам Горин кинулся на запад и затаился в Шарлеруа – малопривлекательном из-за своей бедности, небезопасном из-за преступности городе угольщиков. Он выбрал Шарлеруа, потому что тот давал возможность тихо приехать и так же незаметно уехать. Аэропорт, вокзал с более чем десятью направлениями, пристань канала Брюссель – Шарлеруа для пассажирских рейсов по всей Европе – было где затеряться, было куда сбежать незамеченным.

В день его приезда лил дождь. В поздних сумерках такси остановилось у неприметного трехэтажного здания с темными и влажными от дождя потёками на квадратных колоннах. Накануне по интернету он снял здесь квартиру. Надвинув на лицо капюшон, Горин выбрался из машины, бросил взгляд на теснящиеся вдоль узкой улицы дома. Ни одно из окон не светилось – впровинции рано ложатся спать. Набрав код на входной двери парадной, он миновал просторный пустой холл, залитый холодным белым медицинским светом, и поднялся по лестнице на третий этаж. Сумрак крохотной квартирки успокоил, и Горин в изнеможении плюхнулся на диван, а через пару минут уже спал.

Почти месяц он не покидал своего укрытия. Раз в два дня смуглый, в яркой куртке и на велосипеде курьер, вероятно, мигрант, привозил пакет с едой, оставлял его у квартиры и исчезал до следующего раза. Горин осторожно приоткрывал дверь, боязливо выглядывал на лестницу и быстро забирал пакет. Остатки пиццы, несъеденные яблоки, пустые банки и бутылки из-под молока – все это было разбросано по квартире. Горин часами сидел в интернете и ел там, где устраивался с ноутом, – на диване, на полу, на постели. «Залечь на дно в Шарлеруа», – повторял про себя Горин, засыпая и кутаясь в одеяло.

Первым делом здесь, в Шарлеруа, он занялся своими деньгами. Разбросанные по разным счетам и банкам, они были уязвимы, и самое главное – по ним можно было его отыскать. Он загнал деньги в крипту, спустя какое‐то время достал часть из них уже «отмытыми», обналичил и спрятал в арендованную ячейку. Укладывая пачки евро, он ощутил материальность своего капитала и успокоился.

Беглец после этого занялся дальнейшим устройством своей скитальческой жизни. Несколько дней он потратил на поиск пластического хирурга, который был бы достаточно скромен, чтобы не задавать лишних вопросов пациенту, и одновременно чтобы клиника не привлекала к себе излишнего внимания. Это оказалось трудно, но Горин нашел такого – хирург с пакистанской, а может, индуистской фамилией в Ставангере на юге Норвегии. Затем подобрал страну, где можно, не очень афишируя, приобрести «золотую визу». Организовав свое будущее преображение, начал готовиться к новому броску. Здесь же, в Шарлеруа, он спланировал, как станет запутывать следы, чтобы его не отыскали и чтобы никакой Апполион его не настиг.

Апполион! Древнегреческий ангел смерти. В Бюро любят эту романтику – чертовщину с мистикой. Старику нравится древняя мифология – ритуалы, всякие истории, чтобы обязательно фигурировали рок, фатум и весь набор древнегреческих богов. Апполион – оттуда. Вестник смерти! Твою мать! Тоже мне вестник. Просто убийца. Убивает в качестве партийного поручения. Главное дело, это же кто‐то из своих. Старик так однажды и сказал: «Бабу-ягу со стороны брать не будем – воспитаем в своем коллективе», – изасмеялся, причмокивая, будто ел что‐то охренительно вкусное. Рассказал, словно глумясь над кем‐то, что после визита Апполиона ни один эксперт никакого криминала не найдёт – человек вроде умер сам по себе, от естественных причин, или его настиг рок.

Горина передернуло. Снова где‐то глубоко в животе пробежал холодок, и сердце гулко ударило в грудь. Он дожевал бутерброд и устроился поудобнее, повернулся к солнцу и закрыл глаза. Где‐то рядом еле слышно шелестела чужая речь, под закрытыми веками тихо пульсировал оранжевый день.

Из Шарлеруа он уехал, как только ему сообщили, что есть прогресс с получением вида на жительства. Он не был глуп, чтобы прямиком рвануть в страну и торчать там у всех на виду. Неспешно, шаг за шагом, дистанционно он готовил электронные документы и так же неспешно переезжал из одного большого города в другой, не задерживаясь более чем на неделю. Он укрывался от невидимых преследователей в густо заселенных туристами отелях. «Мариотты», «Холидей-ин», апарт-отели… Он заказывал еду в номер, быстрой тенью проскальзывал через холл или шумные гостиничные бары, когда выходил на прогулку. Редкие свои променады на свежем воздухе совершал ранним утром. Полупустые улицы, немногочисленные прохожие. При малейшей опасности – мнимой или реальной – нырял в переход или в открывающееся к этому часу метро.

Так, неделя за неделей, месяц за месяцем кружа и запутывая след, он приблизился достаточно близко к стране, где надеялся найти легальное пристанище и откуда мог быстро добраться до клиники, где его уже ждали. И вот пару недель назад он панически бежал.

Бежал, казалось бы, из заурядного, безопасного города, где жил в средней и ничем не примечательной гостинице. У него были свои отработанные правила поведения в отелях. Например, в лифт он заходил последним, внимательно разглядывая тех, кто заполнял кабину. Если кто‐то из пассажиров вызывал у него подозрение, он отходил в сторону, ждал следующий или переходил к другому лифту. В тот раз, вернувшись с прогулки и заметив у стойки ресепшн ранних гостей, он замедлил шаг, подстраиваясь под общий неспешный ритм вестибюля. Натренированным взглядом окинул холл. Вдоль дальней стены bellboy катил пустую багажную тележку; немолодой консьерж, склонившись над конторкой, щелкал по клавиатуре; ранние гости, не выспавшиеся за время переезда, переминались с ноги на ногу в ожидании. Площадка перед лифтами была пуста. Горин не торопясь пересек холл и вошел в только что спустившуюся кабину. Над головой мелодично звякнуло, и стальные двери плавно поползли, сближаясь. В последний момент в сужающуюся щель скользнула фигура женщины с каштановыми вьющимися волосами и в темно-синем брючном костюме. Горин сразу решил, что она русская. Во-первых, она не проронила ни слова, европейцы обычно приветствуют даже незнакомых и даже в лифтах; во‐вторых, лицо её было безмятежно-равнодушным, а он привык, что все вокруг улыбаются; и, наконец, она была красива. Молодое, с плавно очерченным овалом лицо без следов макияжа и нежная, с легким пушком кожа на грациозной шее. Девушка поднесла руку к панели с кнопками этажей, и её рука замерла. Ни одна из кнопок не горела. Горин, опасаясь, что может раскрыть случайным пассажирам свое местонахождение, никогда не нажимал кнопку первым. Незнакомка растерянно оглянулась, посмотрела на Горина, виновато улыбнулась, словно допустила бестактность, и нажала на одиннадцатый. Они молча доехали до её этажа. Опустив глаза, девушка вышла. Горин дождался, пока закроются двери, и нажал кнопку своего двадцатого. Его сердце учащенно билось. Страх залил ему грудь. Он был уверен, что его нашли, что все его усилия пошли прахом. Апполион! После стольких недель скитаний он почти поверил в свою безопасность! Бежать, скорее бежать! Он быстро вошел в номер. Не зажигая свет, собрал сумку и спустился на первый этаж. Вновь прибывшие гости уже разошлись, и возле ресепшн никого не было. Он торопливо расплатился, отказался от такси и заспешил к выходу. Пересекая холл, боковым зрением Горин увидел, как из открывшихся дверей лифта выходят несколько мужчин, а вместе с ними и эта «русская». Она, Горин готов был поклясться, заметила его, остановилась и проводила взглядом. Горин не допускал мысли, будто это и есть Апполион, но в том, что она могла быть наводчицей, готовой его раскрыть и навести убийцу, он не сомневался.

Горин вскочил в трамвай, доехал до порта, взял билет на паром и через четыре часа оказался на другом берегу пролива. Тут же, у причала, словно поджидая его, стоял автобус, отправлявшийся в глубь страны. Он забился в дальний угол салона и, потея от страха, едва дождался, когда автобус вывезет его из припортового поселка. Горин сошел в первом попавшемся на трассе городке. Вместе с ним из автобуса выбралась пожилая пара, которая вскоре пропала среди одинаковых двухэтажных домов. Автобус постоял минуту на безлюдной ратушной площади и, глухо урча, покатил дальше. Горин оглянулся. Пустынная площадь. По её периметру горели, готовясь к ночи, огни над витринами магазинов и нескольких аптек. На ратушной башне, дребезжа, ударили колокола. Восемь раз, машинально сосчитал Горин. На дальнем краю площади он разглядел трехэтажное, под красной черепицей здание. Вазоны с геранью под окнами, вылинявшие зеленые маркизы, невнятная вывеска на козырьке входной двери. Глубоко набрав в легкие воздух, как перед прыжком в воду, скорым шагом он пересёк площадь и вошел внутрь гостиницы.

В лихорадочном страхе он провел несколько дней за закрытыми шторами, затаившись и не включая свет. Боялся покинуть свое убежище и одновременно замирал от мысли, что, запертый в номере, он беспомощен перед Апполионом. На третий день своего затворничества он неожиданно успокоился. Вечером ему пришла мысль о деньгах, о его деньгах, о деньгах, которыми он безраздельно владел! Десятках миллионов евро! Эта мысль приглушила страх, вернула самообладание и главное – ощущение превосходства. Минуту назад, размышлял Горин, я боялся, боялся до судорог. Сейчас я спокоен. Спокоен. Во всяком случае, здесь. Оставался, конечно, страх перед одним человеком – Стариком. Но Старик был за тысячу километров от него.

Горин знал Старика с раннего детства – тот жил на одной лестничной площадке с его семьей. Пятиэтажный кирпичный дом. В центре строения возвышалась башня в семь этажей, увенчанная шпилем и гипсовой звездой. Башня предназначалась партийной и советской номенклатуре. Старик в те годы, конечно, не был стариком, а был энергичным, улыбчивым, высоким и спортивным. Он и Горин-старший работали в одном учреждении, хотя входили в него через разные подъезды. Мальчиком Горин нередко слышал имя соседа – отец иногда с почтением, иногда с неподдельным страхом что‐то рассказывал матери. Потом сосед куда‐то пропал. Он появился много лет спустя, когда сам Горин был уже молодым человеком. Вернулся седой, неулыбчивое лицо его задубело под нездешним загаром. Ещё он хромал.

Так случилось, что в мутной воде конца девяностых молодой Горин удачно совершил несколько финансовых операций. Это сослужило ему неожиданную службу – он приобрел известность среди вчерашних комсомольских и партийных начальников. К нему потянулись разные люди с наличными и безналичными деньгами, с шальными мешками акций заводов и шахт, с купленными по бросовым ценам домами и кусками земли. Обращались к нему с одним и тем же предложением – превратить имеющиеся деньги в ещё большие. Денег они хотели много и непременно сразу. Всем им Горин казался магом, который поможет «срубить бабки по-быстрому и разбежаться». Горин охотно шёл навстречу, умножая их состояния. Больше, чем пачки долларов, которые он получал за свою работу, он любил сам процесс. Ему нравилось – нет, он был просто счастлив, он прямо‐таки купался в чужих деньгах, радуясь и замирая от восторга и восхищения самим собой. Он был властителем, его воле подчинялись люди, товары, деньги. Он как медиум видел своим внутренним взором потоки денег, их движение, их метаморфозы, как одна валюта превращалась в другую; как зерно, товарные вагоны где‐нибудь на полустанках в Сибири, щебень или бензин на юге чудесным образом превращались то в одно, то в другое, разрастались, приумножались и вдруг обнаруживались в виде шестизначных цифр на счетах банков в Базеле, Дублине или в Лондоне. Ему хватило ума не ввязываться в торговлю оружием и наркотиками, но этой осторожности оказалось недостаточно. То ли в спешке, то ли из-за своей наглости, а может, его, как «жирного кота», просто развели более расчетливые собратья, он «попал на деньги». На очень большие деньги. Его предупредили, что средства нужно вернуть, причем с процентами, потому что не возвращать – нехорошо. Потом «поставили на счётчик». Дело усугублялось тем, что Горин не собирался возвращать. Вся его натура противилась этому, он не хотел расставаться с деньгами, которые считал своими. Не дожидаясь неприятностей, он исчез. Это был его первый опыт бегства и скитаний, как выяснилось, не совсем удачный. Его быстро загнали в казахстанские степи, и Горин очутился в городе, продуваемом насквозь ветрами, без знакомых, надежных связей и без помощи. Он затаился в пустой квартире нового малозаселенного дома. На пятый день своего «сидения» он собрался сходить за едой в соседний продуктовый. Открыл дверь и от неожиданности отскочил назад. На пороге стоял Старик. Он ещё больше постарел и стоял, опираясь на трость. Разговор получился непродолжительным. Суть его свелась к простой альтернативе: либо Горин работает на него, и Старик его «крышует», либо Старик не мешает славным ребятам, сидящим в машине внизу, потолковать с Гориным о каком‐то долге. Выбор был очевиден, и Горин через десять часов оказался в Москве. Спустя два дня он уже работал на Бюро. Но жизнь, как известно, развивается по спирали, и вот он снова в бегах.

Просидев несколько дней в номере за закрытыми шторами, он уехал. Взял в аренду дамский Fiat 500, с вечера заплатил за гостиницу и, решив выждать до трех часов ночи, снова затаился.

Одетый в дорожное Горин лежал на кровати, смотрел в потолок и ждал, когда за окном стемнеет. На грязном потолке темнело пятно с неровными желтыми разводами по краям. Горин смотрел и думал, как он устал от ожидания. Мелькнула мысль – как было бы хорошо, откройся сейчас дверь и появись на пороге Апполион. Конец беготне, конец страхам, конец этому бесконечному паскудству! Кстати, как появится этот вестник? Из мрака, укутанный в плащ и в маске? С громами и молниями? Или это будет бутылка с коктейлем Молотова, залетевшая в открытое окно?

Стемнело. Шаги на лестнице стихли. За стеной привычно захрапел неизвестный сосед. Горин поднялся, по привычке проверил, не оставил ли следов, похлопал себя по карману, проверяя пистолет, и вышел.

Произошло это две недели назад. Сейчас он сидел на площади, солнце приятно согревало лицо, и на языке ещё сохранялся сладковато-соленый вкус соуса. Страх действительно исчез. Горин потянулся, мышцы откликнулись легкой болью. Он как будто заново узнавал свое тело. Кровь весенними ручейками весело бежала по его обновленному телу. Он открыл глаза, огляделся, щурясь от солнца, посмотрел вверх. Синее небо в разрывах облаков. Горин словно увидел его заново, улыбнулся и счастливо вздохнул. Так неизлечимо больной чувствует возвращение к жизни накануне своей смерти.

Вечером он сидел в полупустом баре и пил текилу. Приятное опьянение, праздная болтовня на русском, без оглядки и осторожности, – всё это ему нравилось. Бармен, молчаливый, грузный и краснолицый, неодобрительно поглядывал на русского, но исправно наливал. В конце концов, мы живем в свободной стране, думал бармен, здесь и русскому позволительно надраться. Они же без этого не могут! Бармен и сам пропускал иногда стаканчик-другой, но чтобы вот так! Нет! Эти русские настоящие азиаты! Хотя нет! Вот у него партнер по гольфу – чистый кореец. Тоже азиат, но так не напивается. Получается, русские и не европейцы, и не азиаты. Хм… Варвары! Выбрались из лесов с кучей денег и лезут к нам, как свои!

– Устал… жутко устал, жутко! Слышишь, бро? – Горин сыпал соль на ладонь. – Vous compranez?[1]Ждёшь, ждёшь… а его всё нет. Understand?[2]

Бармен налил в стопку очередную порцию текилы, ловко насадил на край ломтик лайма и пододвинул выпивку Горину. Тот аккуратно слизал соль с руки, выпил, понюхал лайм и медленно стал его жевать. Бармен поглядел на Горина и решил не убирать бутылку.

– One more shot, sir?[3]

Горин застыл, глядя на бармена остекленевшим взглядом, потом сглотнул.

– Shot? Right… that’s what I’m waiting for[4]. Выстрел и кирдык! Понимаешь, он говорит, я правила нарушил! А если у меня свои правила? Тогда как?

Бармен скроил на лице подобие улыбки и налил снова:

– Hang on![5]

Горин тупо посмотрел на новую стопку.

– Hang on – Апполион… Апполион, между прочим, вестник смерти. Ты смотри… – он погрозил бармену пальцем, потом вздохнул. – Well… charge it to my room[6].

Он осторожно сполз с высокого стула и вышел в узкий холл. Девушка за стойкой администратора посмотрела на Горина пустыми глазами и снова уткнулась в гаджет. Над стойкой осталась возвышаться рыжая копна волос. Горин постоял, опираясь на металлическую дверь лифта и пьяно размышляя, стоит ли ехать одному или подождать попутчиков, и, не сумев найти ответ, поднялся по лестнице. В номере он разделся, надел махровый белый халат, переложил пистолет в карман халата и отправился в ванную комнату. Он открыл краны и уставился пьяными глазами на бьющие струи воды.

Боль в шее оказалась неожиданной, резкой и настолько сильной, что последней мыслью перед тем, как потерять сознание, была – он эту боль не перенесёт! Мама!

Очнувшись, Горин обнаружил, что лежит на кафельном полу возле ванной. Страшно болела шея. Странным образом он протрезвел. Шумела вода. С зеркального потолка в глаза ему бил свет. В потолке отражалось нечто бесформенное и белое. Это он в белом халате, лежит на полу – дошло до него. Нужно кого‐нибудь позвать. Наверное, у него инсульт. Откуда‐то сзади, со стороны его затылка появилось лицо. Он мучительно всматривался в эти черты, но всё плыло перед глазами. Горин попытался позвать на помощь, пошевелить рукой, но тело не слушалось. Потом он увидел шприц в чьей‐то руке, а рука в голубой резиновой перчатке. Такие, он вспомнил, продаются в аптеках. Потом Горин почувствовал, что невидимая сила разжимает ему рот, ухватывает за язык и тянет наружу. Мелькнул шприц, под языком что‐то мимолетно кольнуло – и через мгновение Горин умер.

Рука в резиновой перчатке выдернула шприц. Нижняя челюсть покойника медленно отвисла. Шприц очутился в пластиковом пакете, пакет в кармане куртки. Обладатель куртки подобрал с пола черный брусок электрошокера и склонился над телом. Потянув веко вверх, приоткрыл мертвый глаз. Роговица потускнела, пустой зрачок безжизненно застыл черной полыньей. Убийца оглядел ванную комнату и вышел.

Тело Горина лежало, привалившись боком к ванне. Из кранов шумно лилась вода. Вскоре она потекла через края ванны и залила пол. Халат на мертвеце быстро набух и потемнел. Вода, перевалившись через невысокий порог, хлынула в комнату.

Около двух часов ночи с потолка над спящей за стойкой администратора девушкой упали первые капли. Светлые сумерки сменили полумрак ночи, когда к гостинице подкатила машина с мигалкой. Приехавшие полицейские констатировали – смерть русского наступила от естественных причин. Или по велению рока, мог бы добавить Горин. Если бы был жив.

Глава II

Раннее летнее утро на Садовой напоминало Уварову утро из фильмов шестидесятых – праздничное, звонкое, улыбчивое. Только что прошел дождь, и солнце блестело на мокром асфальте. Приятность воспоминания портили идущие медленным потоком автомобили и в особенности застывшая на встречной полосе пробка. Он поморщился, как от зубной боли. При виде пробок он впадал в бешенство – долгое стояние в гуще машин убивало его драгоценное время, исчезающие, как вода, как песок сквозь пальцы, минуты жизни. Каждый удар сердца бесценен, каждое движение глаз неповторимо. Бессмысленно, бесцельно, унизительно сидеть неподвижным истуканом в неподвижной веренице машин! Увидел себя в зеркале заднего вида: тяжелое лицо, брезгливо опущенные углы рта, синие глаза, не утратившие пронзительности, и седой ёжик на крупной голове. Не самое лучшее выражение лица для делового разговора. Он отмахнулся от этой мысли – уже давно взял себе за правило не думать о том, какое производит впечатление на других. Не из лености или гордости, смешно даже допускать такую мысль, – а из простого практицизма. Стремлением понравиться, произвести впечатление ты заранее загоняешь себя в пассивную позицию, другими словами, отдаешь инициативу. Ясность в разговоре, демонстрация воли и главное – умение вычислить, что нужно собеседнику и в чем его слабость, – вот что определяет успех. Люди настолько эгоцентричны, что собственные проблемы формируют их мысли, их поведение. Не далее как вчера навестил городок у самой границы области. Тамошний вице-мэр – профессионал, работяга, но гложет его незаметность, непризнанность. Город поднял, порядок навел, а все лавры мэру. Павел Максимович, вскользь отдав должное заслугам вице-мэра, пригласил его на закрытое мероприятие у полпреда президента, куда не то что вице-мэры – не все мэры были приглашены. После этого то, ради чего Павел Максимович и приехал в городишко, решилось в считанные минуты.

Если быть внимательным наблюдателем, то откроется истинная причина поведения человека, станут понятны его мысли, а следом не сложно вычислить, к чему он стремится. Вот и сейчас он не сомневался в успехе предстоящего разговора – знал заранее, что ему возразит Карнаухов и что он предложит тому в ответ. И то, что он, Уваров предложит, устроит Карнаухова. Это будет означать, что «многоходовка», на подготовку которой он потратил несколько месяцев, собирая информацию, вовлекая разных людей, оценивая различные сценарии событий, заработает. О конечной цели этой «многоходовки» никто, включая Карнаухова, даже не догадывается.

Черный «Майбах» свернул в переулок, плавно прополз между панельными домами и остановился возле высотного здания.

Уваров выбрался из машины и, тяжело опираясь на трость с ручкой в виде бегущей борзой, поднялся на крыльцо.

Приняли его не сразу. Пришлось осторожно, предварительно пристроив больную ногу, опуститься в глубокое кожаное кресло в дальнем углу приемной и ждать. Его колено было раздроблено осколком, не сгибалось и мешало, но он отказывался от операции – пусть увечной, но родной кости доверял больше, чем титановой штуковине. Устроившись в кресле, Уваров неодобрительно покосился на широкое и высокое, в пол, окно. Дома, дома, дома! Дымка, восходящее малиновое солнце. Так же, как окна от пола до потолка, через которые, как ему казалось, он виден всему городу, он недолюбливал «open space» и обширные пространства мегамоллов. Ни спрятаться от чужих глаз, ни скрыться. Он нервничал, когда был у всех на виду, особенно если при этом кто‐то маячил у него за спиной. Психолог сказал, что это агорафобия. Дурачок! Не знает он, что в лесопосадке, а ещё лучше в окопе в полный рост гораздо спокойнее, чем у всех на виду!

Секретарша – милая такая деваха, не очень размалеванная – принесла кофе. Помнит, усмехнулся Уваров, принесла эспрессо, а не этот «атмосферный» и на растительном молоке «латте». Он отложил трость и маленькими глотками стал прихлебывать кофе. В этот момент его пригласили.

Карнаухов встретил его у дверей.

– Простите, Павел Максимович, с администрацией президента разговаривал, сами понимаете…

Уваров, пожав руку, кивнул и прошел следом за хозяином. Почти все пространство кабинета между панорамным окном и противоположной стеной занимал Т-образный стол с рядами стульев. Пока шел, отметил, что возле окна на приземистом столике стоит чашка с ещё дымящимся чаем, в стене за креслом хозяина рядом с государственным флагом едва видна щель: между плотно пригнанными друг к другу панелями чуть приоткрыта дверь в заднюю комнату. После приглашения сел, пристроил ногу, оперся локтем на трость – приготовился к разговору.

– Прочел вашу записку, Павел Максимович, – усаживаясь напротив, Карнаухов раскрыл небольшую папку с текстом и графиками, – прочел и, честно говоря, не очень вас понимаю.

– Что ж тут непонятного, Федор Сергеевич, – Уваров прислонил трость к соседнему стулу, – есть решение, как удвоить капитализацию корпорации, я его тебе предлагаю. Через год-полтора твоя контора будет в первой десятке или даже в пятерке. Не НОВАТЭК, конечно, но в администрации президента начнут прислушиваться.

– Ага, – Карнаухов откинулся на стуле, – адля этого нужно, чтобы вы оказались в Совете директоров!

– Верно.

– Хм, – Карнаухов встал, отошел к стене, на которой висел портрет президента, – Павел Максимович…будем откровенны. Вы ведь за собой своих силовиков приведете.

– У тебя они тоже не на последних ролях, – Уваров кивнул в сторону приоткрытой двери, – кто там, Селезнёв?

Уваров умышленно пошел на обострение. Если Селезнёв там, то без его одобрения Карнаухов не будет ничего решать. Селезнёв в негласной иерархии закулисья был выше Карнаухова. Селезнёв к тому же являлся связующим звеном между корпорацией и группой военных, частью отставных, частью действующих. Группа объединяла военспецов, которые создали частную военную компанию. ЧВК зарабатывала на заказах от негосударственных структур по охране объектов, сопровождении и прочей мелочёвке. Государственные заказы до них не доходили, перехватывались более крупными игроками со связями в верхах. Выход на администрацию президента был этим военным на руку и сулил как повышение статуса, так и получение крупных заказов.

Дверь за спиной Карнаухова приоткрылась, и в кабинет вошел Селезнёв – высокий, слегка сутулый человек лет шестидесяти. Добротный костюм сидел на нем мешковато, а треугольник узла однотонного синего галстука был распущен, короткая полная шея распирала ворот рубахи. Серые глаза навыкате равнодушно смотрели на мир. При их первом знакомстве Уваров принял взгляд почти бесцветных глаз за способность скрывать эмоции и мысли, как это делают опытные игроки в покер. Но вскоре понял, что за немногословностью и ничего не выражающими глазами скрывается ум без фантазий и рефлексий, заточенный на беспрекословное выполнение приказов. Именно этим Селезнёв хорош, был он прекрасным исполнителем, и в свое время Уваров вовсю использовал это его качество.

Они крепко пожали друг другу руки.

– Здравия желаю, Павел Максимович, ты, как всегда, молодцом, – присаживаясь, начал Селезнёв, – воинское братство – оно братство в бою, а в мирное время другие игры, и у всех разные песочницы. Ты это лучше меня знаешь. Так что извини, требуются уточнения.

– Ты, Коля, опять, – Уваров усмехнулся, – путаешься в оценках. Война не прекращалась. Идет перегруппировка сил и средств. Так что давай без метафор.

– Да, как говорится, без этих… без купидонов и аллегорий! Начистоту! – хохотнул Селезнёв и продолжил уже серьезно: —Твоё стремление в Совет директоров одобряю! Я, разумеется, за тебя свой голос отдам! Но, сам понимаешь, мы не в армии, здесь решение коллективное. План твой, как я понял, стоя́ щий и директорам понравится… – Селезнёв бросил взгляд в сторону Карнаухова. Тот утвердительно кивнул. – Но есть техническая проблемка, – закончил Селезнёв.

– Техническая, значит, решаемая, – Уваров улыбнулся.

Селезнёв доверительно понизил голос:

– Понимаешь, тут какое дело. Не в моих силах, да и не в его, – он кивнул в сторону Карнаухова, – увеличить число директоров в Совете. Нет вакансий! Понимаешь, не резиновый он!

Уваров молчал. Зная Селезнёва не первый год, он понимал, что это преамбула, и ждал, когда тот назовёт цену. Собственно, Павел Максимович, идя сюда, уже разведал, что люди из группы Карнаухова-Селезнёва предпринимали в последнее время. Несколько раз они довольно неуклюже пытались протолкнуть своего человека то на уровень вице-губернатора, то в руководство госимуществом, но делали это бестолково и всегда опаздывали к разделу пирога. Но усилий не прекращали. Он знал об этом и был готов.

– Помнишь Володьку Макеева? – Селезнёв заговорщицки наклонился, при этом глаза его по-прежнему ничего не выражали. – Такой смышленый мальчонка, в «Авангарде России», представляешь, до финала добрался, выпускник президентского призыва и прочий фарш. Мы его в директора взяли, чтобы не слонялся без дела. Засиделся он, понимаешь, в Совете. Другой масштаб нужен! Ему в губернаторы пора. Заозерный край, например.

– Край? – переспросил Уваров. От него не ускользнула перемена в лице Карнаухова. У того на мгновение брови удивленно вскинулись, но через секунду лицо снова было непроницаемым. Павел Максимович не удивился. Селезнёв хоть и не отличался игрой ума, зато амбиций у него был вагон и маленькая тележка. Значит, Заозерный край и губернаторство? Конечно, не самый жирный кусок, дотационный, и работы там невпроворот, и не сосунку из столичных смузи-баров рулить, но перспектива есть. Туда сейчас заталкивают, как хозяйствующих субъектов, одного или даже двух государственных монополистов, а это налоги, инфраструктура, связи – в общем, и деньги, и выход на высокое начальство. Да и откаты никто не отменял. Но не по Сеньке шапка!

– Краев не видишь, Николай Александрович, извини за каламбур, – снисходительно заметил Уваров, – нынешний губернатор сидит крепко, крышуют его солидно, не сдвинуть. Будь скромнее.

– Ну, ты тоже не корову покупаешь, – обиделся Селезнёв, – Совет директоров, между прочим, знаешь, требует…

Он запнулся, подбирая слова и помахивая рукой.

– Ладно, не кипятись, – Павел Максимович решил, что пора дать слабину, чтобы рыба не сорвалась с крючка, – постараюсь помочь. Расклад у нас, стало быть, такой. Ваш мальчонка едет краем рулить, я на его место в Совет.

Карнаухов и Селезнёв выжидающе молчали. Уваров тоже не торопился давать пояснения. Первым сдался Карнаухов:

– При всем к вам уважении, Павел Максимович… Как? Вы нам что, рекомендации дадите, протекцию? А нынешний губернатор? Сами сказали, что он крепко сидит. Извините, не понимаю.

Уваров всем телом развернулся к нему:

– Ты к протестам как относишься?

Карнаухов пожал плечами:

– Нормально. Клапан, выпускание пара. Походили, покричали, запостились в социальных сетях и затихли до следующего раза.

– Ну а коли протесты с мордобоем, да с обширным освещением в СМИ, может, даже в зарубежных?

Карнаухов понимающе закивал:

– Уже другое дело! Тут и некомпетентность, незнание местных проблем, потеря контроля…

– Главное – утрата доверия! – добавил Уваров.

– Отставка и замена! – заключил Карнаухов и радостно засмеялся.

В это время Селезнёв, не понимая и оттого раздражаясь, крутил головой от одного к другому.

– Вы это чего? Что за хрень?! Быстро объяснили!

Уваров и Карнаухов замолчали. Уваров молчал, не без удовольствия наблюдая, как Селезнев бесится, что не поспевает за более сообразительным Карнауховым, а Карнаухов, испугавшись, что влез в разговор не по чину, примолк.

– Коля, извини, – Павел Максимович дружески улыбнулся, – увлекся, разъясняя молодежи азы, а для тебя это очевидные вещи. Прикинь, протесты прямо под окнами администрации, силовики бьют морды, тут же автозаки. Всё это в прямом эфире, в социальных сетях и телеграм-каналах. Шум на всю страну, кровавый режим и прочая белилиберда! Гнев высочайшего, утрата доверия и отставка.

– Ах, ты в этом смысле? – спохватился Селезнёв и удовлетворенно заулыбался. – Умеешь ты, Павел Максимович, ничего не скажешь, умеешь! – иповернулся к Карнаухову. – Ведь умеет! Ты чего молчишь?

Тот радостно закивал, но тут же помрачнел и осторожно задал вопрос:

– А деньги? Это же много денег понадобится! – Он начал загибать пальцы на холеной руке. – Подготовка, координация, людской ресурс, телевидение…

Уваров добавил:

– Не забудь силовиков, блогеров…

– Откуда мы эти деньги возьмем, Николай Александрович? Мы же не Сорос какой‐нибудь!

– Погоди, это сколько ж денег? – озабоченно заволновался Селезнёв.

Уваров наблюдал за их лицами. Это было даже любопытно – видеть, как до них доходит масштаб задач и каких ресурсов это может стоить. Сам он знал, во что обойдется предлагаемое им, знал, что для Карнаухова, может, эта сумма и не проблема, и тот чисто теоретически может выдернуть их из оборота или снять со счетов корпорации, скрытых или открытых на подставные компании. Однако загвоздка даже не в количестве денег. Протесты по безналу не работают. Нужны конкретные наличные деньги. Много наличных денег. Найти банк под обналичку можно, но это уже криминал. Для этих, строящих из себя законопослушных деловых людей, – огромный риск. Обналичивание – ненужный след, по которому можно легко проследить происхождение денег. А в протестах очень важна анонимность спонсора. Тут не всегда и криптокошелек помогает. Уваров знал, что ни тот, ни другой не захотят рисковать. Он посмотрел на обоих и едва сдержал улыбку. Было видно, как это понимание медленно доходит до Селезнёва. У того на лбу даже пот выступил. Карнаухов соображал быстрее, и по сдвинутым бровям и беспокойному взгляду было ясно, что он уже все понял и испугался, настолько, что готов отказаться от самой затеи. Не боец. Да и откуда этому столичному хлыщу быть бойцом? Детство на папиной цэковской даче, молодость в комсомольской конторе типа «Спутник». Утро девяностых встретил новоявленным обладателем многомиллионного капитала. Папа, бывший функционер, постарался – итихо пропал в сени райских кущ где‐то во Флориде на берегу океана.

– Вижу, Коля, не по душе мое предложение? – Уваров перегнулся через стол и потянул к себе папку с представленным планом. Карнаухов беспомощно следил, как папка перекочевывает с одного, его, края стола на другой, к Уварову. В этот момент Селезнёв хлопнул своей огромной, как лопата, ладонью по папке.

– Слушай, Уваров, – он тяжело смотрел на Павла Максимовича, – давай, чего уж там! Командуй! Вижу, у тебя уже все готово и все расписано.

Уваров разжал пальцы и откинулся на стуле. Посмотрел сначала на одного, потом на другого.

– Я найду наличные. В обмен на дополнительные акции.

– Сколько?

– Немного, три с половиной процента. Это плюс к моим акциям.

Селезнёв и Карнаухов переглянулись.

– А ничего, что это раза в два больше, чем ты потратишь? – недовольно спросил Селезнёв.

До Карнаухова наконец дошло, и он наклонился к Селезнёву:

– В этом случае у нас у троих будет блокирующий пакет. Мы сможем на Совете директоров и план утвердить, и контролировать его выполнение, да и вообще, ещё много чего сможем!

– Сообразительный юноша, – кивнул Уваров, – это гарантия, что я не буду одиноким Дон Кихотом среди ваших мельниц. Как ты, Коля, сказал, в песочнице? Дон Кихотом в песочнице. Теперь песочница у нас у троих общая. Ну что? Договорились?

Селезнёв кивнул. Карнаухов произнес:

– Договорились.

– Прекрасно! – Уваров поднялся. – Яначинаю на следующей неделе. Не думаю, что вам нужны детали. Меньше знаешь, больше веры в людскую честность. Акции должны быть переведены на моё имя к началу протестов. Значит, недели через две. Связь держим напрямую каждые четыре дня.

– Добро, – прогудел Селезнёв.

Уваров перехватил трость покрепче и поковылял к выходу, спиной ощущая на себе их взгляды. Остановился у двери, повернулся:

– Скажи мне, Коля. Вот я буду стараться, деньги потрачу. А ресурс у тебя есть, чтобы твоего Макеева одобрили в администрации?

Расчёт был на то, что Селезнёв после получения желаемого результата расслабится и потеряет контроль над разговором. Карнаухов же с его быстрой реакцией и психологией отличника не утерпит, выскочит вперед и сболтнёт то, что Уварову нужно узнать. Так и произошло.

Карнаухов самодовольно заулыбался:

– Обижаете, Павел Максимович! Наш ресурс всем ресурсам ресурс – отдел местного самоуправления в самой администрации.

Уваров кивнул, развернулся и скрылся за дверью.

Сидя в машине, он уже думал о следующей встрече. Происходящий после его ухода разговор он более или менее представлял.

– Ему можно верить? – спросит Карнаухов.

– Да, – кивнет Селезнёв, – этот слов на ветер не бросает.

– Мы что, вот так вот возьмём и введем его в Совет директоров?

– Ты мне скажи, – Селезнёв развяжет узел, сдернет галстук, засунет его во внутренний карман и покажет на папку с бизнеспланом, – мы что, сами так не сможем?

Карнаухов откроет план, найдет главу «Слияния и поглощения», ткнет пальцем в строку и скажет:

– Без его связей в антимонопольной службе и в биржевом комитете – нет.

Селезнёв уйдет в заднюю комнату и, довольный, нальет себе виски.

На самом деле разговор не ограничился распусканием галстука и виски.

Карнаухов прошелся по кабинету, остановился у проема двери, помедлил и решительно шагнул в комнату. Селезнёв со стаканом виски развалился на диване.

– Зря ты, Сережа, сболтнул в конце, – добродушно начал он, – но слово не воробей… главное, что карта пошла! Во-первых, есть чем акционеров взбодрить, чтоб рожи кислыми не были. Собрание у нас когда? Через месяц? Вот! Да… А во‐вторых, Макеева, наконец, к делу пристроим. Губернатор – птица гордая! Гы-гы-гы!

– Николай Александрович, не нравится мне всё это! Чуйка у меня!

– Серёжа, вот ты вроде взрослый мужик, – Селезнёв после выпитого виски благодушествовал, – что ты как подросток? Чуйка! Докладывай коротко, ясно!

– Не знаю! – Карнаухов нервно тёр салфеткой внезапно вспотевшие ладони. – Не знаю! Что‐то не так! Я засёк по часам. Говорили десять минут. Десять! И все, что он хотел, он от нас получил. Как факир! По щелчку пальцев. Или гипнотизёр! Так разве бывает?

– А что такого? – Селезнёв, смакуя виски, снова отхлебнул из стакана. – Максимыч – опытный переговорщик. А у тебя это, как её… парадигма! Нет! Паранойя!

Карнаухов плеснул себе виски, выпил залпом, на мгновение задержал дыхание и коротко выдохнул. От выпитого его передёрнуло. Глядя куда‐то в сторону, сказал:

– А вот акционеры возьмут и не проголосуют за него. Тогда что?

Негромко звякнул стакан о бутылку – это Селезнёв осторожно отставил недопитый виски и тяжело посмотрел на Сергея Федоровича. Его мутный взгляд мгновенно прояснился и сосредоточился на носу Карнаухова, потом, словно потеряв фокус, замутнел снова. Он похлопал ладонью по диванной подушке:

– Ну-ка сядь! Слушай внимательно. У меня в отделении на марше у двух бойцов развалились берцы. Подошва оказалась бракованная. А берцы новенькие, только со склада. Главное, задачу мы выполнили! Возвращались. И уходить нужно быстро! Ты настоящую пустыню видел? Не пляж на Бали, а пустыню. Камни! Парни замотали подошвы скотчем и бежали. Ноги в кровь, а бежали! Потому как скорость! Иначе накроют. Максимыч тогда нашим ротным был, тащил их вместе с парнями…

Своих не бросаем! Всё равно накрыли! Двух потеряли и один трехсотый. Все из-за берцев!

– Вы это к чему? – едва улавливая смысл рассказа, спросил Карнаухов.

– Не перебивай! – рявкнул Селезнёв. Лицо его налилось кровью, и сам он был все ещё там, в североафриканской пустыне. – Максимыч после командировки зашел в управление материального обеспечения и показал берцы. Как были, в крови, с обрывками скотча, так и бросил какому‐то майору на стол. Тут выходит нелепый мудак с большими звездами и давай на него орать.

Селезнёв замолчал, допил остатки своего ирландского. Карнаухов опасливо молчал.

– Разное потом болтали, – недобро глядя куда‐то в прошлое, сказал Селезнёв, – но одно все знают точно. – Он сделал ударение на «все». – Этот майор за откат законтрактовал хренову тучу таких берцев.

Селезнёв потряс бутылку, проверяя содержимое.

– А вот то, что он не сам из окна выпал, то брехня. И будто Максимыч при этом был, тоже брехня.

Неприятная дрожь снова пробежала по телу Карнаухова, и ладони, похолодев, вспотели. Селезнёв смотрел на него осмысленно и трезво. Неизвестно откуда в мозгу Карнаухова всплыла фраза: «Черный зрачок пистолета», – изапрыгала в голове в унисон с сотрясающим его ознобом. Выпуклые, навыкате глаза Селезнёва неподвижно смотрели прямо ему в лоб.

– Даже не думай! Я скорей тебя выкину из Совета, чем кину Уварова. Не потому, что я такой благородный. Он ничего не прощает. Ты понял?

Глава III

Уваров, сидя на заднем сидении автомобиля, мыслями снова вернулся к прошедшему разговору. Он был уверен, что эти двое заглотили наживку. Даже если у них возникли какие‐то подозрения и они будут осторожничать с ним, то главное, на что подписались, включившись в борьбу, они сделают: задействуют свой ресурс в администрации президента, и этот ресурс обязательно проявится. Именно в этом состояла цель «многоходовки» – выяснить, кто стоит за группой военных, с которыми связан Селезнёв, и кто постоянно ставит палки в колеса людям, которые к нему обратились. Значит, отдел местного самоуправления. Потребуется общая информация об отделе и детальная по людям. Это первое. Попутно, и это второй приоритет, – структура, с которой отдел работает, Совет при Президенте. Там люди публичные, и вряд ли кто‐то из них станет жертвовать своим положением ради чьего‐то выдвиженца, но всё же. Необходимо проверить.

Они опять стояли в пробке, и в груди Уварова привычно заныло. Он чувствовал, как сочится время, укорачивая срок, ему отмерянный.

Водитель – Уваров припомнил, что его зовут Никита, – последние минут десять наблюдал за ним через зеркало заднего вида, принял обычное выражение лица шефа за недовольство от пробок и, вероятно, поэтому спросил:

– Павел Максимович, может, включим «мигалку»?

Уваров через зеркало встретился с ним взглядами. Водитель быстро отвел глаза и вжал голову в плечи. Дальше они ехали молча.

«Что это за порода такая? – с досадой подумал Уваров, отвлекаясь от прошедшей встречи. – Персональные водители! Дворовые люди! Дворня, только на современный лад. Этому Никите лет сорок. Сытная, безбедная жизнь. Немного подобострастия, немного унижения, много подчинения и иллюзия значимости. Жизнь обеспечена на годы вперед. Впрочем, такова природа общества. Не многие подчиняют своей воле других. Остальные лишь подчиняются. Это нормально! – Уваров с ненавистью посмотрел на стоящие в пробках машины. Он злился и по-стариковски вымещал свою бессильную злобу – ругал действительность, которая перестала его радовать. – Люди элементарно перестали чего‐то хотеть! – продолжал он мысленно брюзжать. – Какое – то сборище импотентов! Где, где пассионарии? Сплошная «дворня», ступить негде – одна «челядь»! Сытость в обмен на подчинение! Сытая подчиненность! Воля, личность стали атавизмом, умерли за невостребованностью. Мегаполисы, клонирующие рабов, – вот где вселенское зло! Именно город с его сытостью, комфортом, бессмысленностью развращает и убивает личность. Страшно подумать, что эта «дворня» будет делать, если придется воевать!»

А воевать придется. Он это точно знал. Павел Максимович непроизвольно сжал кулаки.

«Жить стоит только тем, за что стоит умереть». Слова, которые сегодняшней «дворне» будут непонятны и пугающи. Он прочел их у Ивана Ильина, и они запали в душу, расставляя всё по своим местам, придавая смыл его прошлым и настоящим поступкам, объясняя, что тяготило его все эти годы, – вина за войну, в которой он участвовал, воюя сам или посылая других убивать. И эти слова, как ни странно, открывали ему путь к искуплению.

Уезжая в командировку, он каждый раз готов был умереть. Как известно, на войне солдат не только убивает, но и умирает. И он был к этому готов. Потому что с его смертью дело, которому он служит, не заканчивается. Был он в этом тверд и старался внушить тот же принцип своим бойцам, парням и подчиненным.

Неожиданно вспомнил давний разговор со своей крестницей – девчушкой с острыми косичками по бокам теплой, пахнущей солнцем головы и с ясными глазами олененка.

– Кто такие подчиненные? Ты все время говоришь – мой подчиненный, мои подчиненные.

– Те, кто слушается меня и делает то, что я скажу.

– Я тоже твоя подчиненная?

– Нет… ты меня слушаешься, потому что я старше тебя, знаю больше… Вот ты вырастешь, выучишься, станешь самостоятельной, будешь сама думать и сама всё решать.

– Но если ты меня учишь, значит, я выучусь и стану думать, как ты. Значит, я все равно буду твоей подчиненной.

– Если только ты сама этого захочешь.

Машины за окном двинулись, «Майбах» тоже пришел в движение и, набирая скорость, устремился вместе с потоком, как будто пытался догнать упущенное время, нырнул в тоннель, выскочил на развязку и свернул на дорогу, ведущую к центру.

Движение подействовало на Уварова успокаивающе, он мысленно перестал брюзжать и даже устыдил себя за это.

В течение своей жизни он был и подчиненным, и начальником. И всегда это было противостояние. В лучшем случае противостояние соратников, в худшем – борьба двух эго. Годам к сорока он сформировал понимание, что в этой междоусобице жертвой или победителем является не «начальник» или «подчиненный», а дело, цель, которую оба на свой манер пытаются достичь. Поскольку Уваров всегда сам определял себе цель, то и способ её достижения определял тоже сам. Как следствие он не допускал, чтобы кто‐то мешал его движению к цели. Только вместе с ним! Все, кто был против, – отметались. Для этого он использовал власть. Сначала коряво, с потерей времени и побочными явлениями, как он говорил, «турбулентностями», а потом все четче, безотказнее. Власть, подчинение, цель.

Когда ему ещё не было сорока, он отнял активы у одного человека. Были они знакомы шапочно по той, предыдущей жизни – здоровались, встречаясь в коридорах с ковровыми дорожками. Актив был большой, сложный, требующий постоянного внимания, и чтобы превратить его в часть Фонда, Павел Максимович потратил много сил и времени. Именно опыт превращения актива в полноценный и исправно работающий ресурс дал ему понимание, что его власть тем эффективнее, чем лучше он знал тех, кем управлял. Знание их скрытых сторон – страстей или простых предпочтений – давало ему возможность, как он думал, использовать их лучше. Это был сложный процесс, и нередко он вспоминал Шекспира: «Что ж вы думаете, со мной это легче, чем с флейтой?»[7]– и соглашался с владельцем конторы «Слуги короля»[8], что это нелегко. Одновременно нагло воображал – будь среди его подчиненных принц Датский, он и его увлек бы и заставил трудиться на себя.

Работа с активом была скрупулезной, изматывающей. В отличие от того, как он этот актив отнимал. Там был простой принцип «кнута и пряника» – способ управлять рабами, «дворней». Бывший владелец купился на «пряник» и не боролся. Вероятно, предугадывая «кнут», но скорее всего, его устроило то малое, что он получил. Где он сейчас? В Праге или в Роттердаме? Тихо доживает в тепле и в спокойствии.

Машина съехала с шумной улицы в тенистый переулок и остановилась у церкви Живоначальной Троицы.

В правом Богородичном приделе отец Михаил отправлял таинство исповеди. Перед ним с покорно склоненной головой стояла молодая женщина. Поверх повязанного на ее голову платка покоилась епитрахиль, и отец Михаил скороговоркой заканчивал разрешительную молитву.

– …и аз недостойный иерей властию Его мне данною прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во Имя Отца и Сына, и Святаго Духа. Аминь.

В это время появился Уваров. Он широко перекрестился, поклонился на иконостас. Поискал глазами отца Михаила. Тот, увидев его, закивал, легонько потянул с головы прихожанки епитрахиль, поднес к её губам крест и, не дожидаясь, когда та ткнется губами ему в руку, проникновенно сказал: «Благословляю», – и поспешил навстречу Павлу Максимовичу.

Отец Михаил имел ту внешность, при которой трудно определить возраст человека. Ему можно было дать за сорок, но, взглянув в глаза, растеряться от детской наивности и незащищенности взгляда. Был он открыт всем своим любящим сердцем навстречу всякому, кто обращался за помощью или участием. Широко посаженные глаза источали доброту и умильность. Батюшку многое смущало в Уварове – возраст, угрюмый вид, а более всего пронзительные синие глаза. В начале их знакомства, а Уваров сам, проигнорировав свечника – крупного, вечно дремлющего за конторкой дядю Толю, – подошел к отцу Михаилу, протянул записку «Об упокоении» и голосом, не терпящим возражений, заявил:

– Индивидуальная панихида. Каждый четверг.

Позднее, когда выяснились все обстоятельства, батюшка не раз встречался с Уваровым, пытаясь направить его на верное понимание божественной службы. Однажды отец Михаил, собравшись с духом, вкрадчивым елейны голосом спросил Уварова, давно ли тот исповедовался. Уваров помолчал, изучающе глядя в лицо батюшке, и уточнил:

– Зачем это вам?

– Мы все грешны, – искренне огорчаясь, ответил священник, – грехи отягощают душу и делают её уязвимой перед кознями Дьявола. Признание, очищение и дарованное прощение делают её сильней, и Спаситель простирает длань свою над раскаявшимся грешником.

– Я спросил, зачем вам, отец Михаил, знать, когда я исповедовался.

– Мой долг – помогать, – и, заметив мелькнувшие в синих пронзительных глазах досаду и нетерпение, торопливо закончил, – да, помогать, а в вас грех гордыни, уважаемый Павел Максимович. Вот! Уж извините великодушно за откровенность.

– Мы с вами встречаемся по другому поводу, – тон Уварова смягчился, – если вы заметили, я этому делу придаю большое значение. Поэтому оставим мои грехи на время.

Отец Михаил обрадовался последней фразе, но все же вернулся к просьбе и приступил к терпеливому объяснению.

– Павел Максимович, – помолчав, он вздохнул и снова заговорил, – то, о чем вы просите, невозможно. Повторю ещё раз. Самоубийство – это и грех убийства, и грех маловерия, уныния и малодушия. Что мы с вами можем поделать, если раб божий Евгений сам отказался от Царствия Божия!

– Аффект! Понимаете? Он ничего не соображал! – еле сдерживая раздражение, свистящим шепотом объяснил ему Уваров. – Считайте это неосознанным грехом! Аффект! Вам что, справку от психиатра принести! Он даже о дочери не подумал! А вы говорите!

Несколько минут Уваров убеждал в извинительности проступка и в особом обстоятельстве совершенного, приводил довод, услышанный от судмедэксперта, что суицид происходит от помутнения рассудка, и в конце концов отец Михаил уступил его настойчивости и пообещал испросить наставления у протоиерея отца Варфоломея, а если в этом постигнет неудача, то получить его, протоиерея, благословление, чтобы обратиться в митрополичью канцелярию за… Отец Михаил и сам не мог толком себе объяснить, за каким таким лядом он обратится в канцелярию, но не поддержать, пусть тщетную, надежду Уварова был не в силах. Он сам себя подбадривал, повторяя, что уныние и маловерие в милосердие Спасителя – тоже грех. В общем, на том они тогда и расстались. А сегодня он должен сообщить неутешительную весть.

Уваров видел, что батюшка закончил исповедовать и торопится к нему. В печальных глазах иерея он прочел ответ на свою просьбу.

– Павел Максимович, – чуть задыхаясь и смущаясь пристального взгляда, заговорил отец Михаил, – нет никакой возможности! Утешительный молебен – это единственное, что возможно сделать.

Уваров молчал, смотрел в добрые, детские глаза и думал, что вот, наверное, счастливый человек. Мир для него понятен и гармоничен. Он точно знает, почему все происходит, что есть всему начало, во всем видится ему Божий промысел, верит, что смерти нет, и точно знает, что высшее благо – царствие небесное. А потому старается всех туда затащить, даже грешников. Было б в его воле – отпустил бы грехи и самоубийце. Наверняка за свои хлопоты перед начальством получил взбучку или, чего доброго, выговор в приказе, а все равно счастлив в своей неуёмной доброте и любви. Чем не завидная судьба, Уваров? Почему ты не на его месте?

– Потому что не люблю людей, – ответил он сам себе, – поп этот пусть поживет с мое и тоже разлюбит. Любить их не за что!

– Как ваша крестница? – вывел его из задумчивости отец Михаил. – Она уже, наверное, совсем большая!

Павел Максимович ничего не ответил, досадливо поморщился, повернулся и пошел к выходу. Отец Михаил проводил его взглядом и огорчился.

– Мятущаяся, неприкаянная душа! – сокрушался отец Михаил. – Носится она над ледяными водами Коцита и страждет о погубленных душах! Что ему в спасении души самоубиенного? Чужой ему человек, а вот душа его, соприкоснувшись с этим горем, видно, мучается. Принял ответственность перед Богом за дочь самоубийцы. Чтобы та, значит, росла в благочестии. Принял из сострадания, из милосердия. Оттого сострадает, что все мы братья и сестры во Христе, и любовь к Христу рождается через любовь к ближнему.

Выведя для себя такое утешительное объяснение странного поведения Уварова, отец Михаил преисполнился светлых чувств и решил, что непременно отслужит молитвенное «утешения сродников живот свой самовольно скончавшегося». Не в его, недостойного иерарха, силах нарушить канон и отпустить грех самоубийства, но в его силах и в его праве утешить близких грешника и отслужить молебен. Будет также молить он об исцелении раба божия Павла. Да, исцелении, потому что раб божий Павел давно и глубоко болен. Имя той болезни – злосчастие.

Глава IV

Тем временем Уваров уже был далеко от храма, шел по выгоревшей траве, минуя детские площадки и футбольные поля, устланные искусственным покрытием, источавшим тяжелый запах резины. Он оставил свой «Майбах» в одном из дворов спального района среди панельных многоэтажек и теперь направлялся в пустующую квартиру, адрес которой был известен только ему и Снегирёву.

Семь лет тому назад Уваров нацелился на бывшую когда‐то перспективной военную рухлядь – огромное сооружение, которое, по идее разработчиков, должно было наводить ужас на возможного противника. Ужас и трепет! По своей огневой мощи и способности к скрытному передвижению этот агрегат был одной из лучших в мире военных разработок. Эксперты, которым Павел Максимович доверил оценить разваливающегося монстра советской эпохи, доложили, что объект не подлежит восстановлению, что стоимость его распила не окупится деньгами, полученными от продажи материалов. С экономической, да и с военной точки зрения покупка представляется бессмысленной и полной несуразицей. Уваров слетал на полигон, походил вокруг чудовища, постучал тростью по брюху гигантского фюзеляжа и решил, что непременно купит эту несуразность. К его удивлению, на торгах он схлестнулся с малоизвестной компанией, которая, как он выяснил по дате регистрации, появилась в реестре всего за месяц до начала торгов. В конце концов Уварову пришлось переплатить, чем он остался крайне недоволен. Павел Максимович естественным образом заподозрил продавца – местного мелкого проходимца из девяностых – в манипуляции торгами. Он собрался было уже наказать нахала, как тут раздался звонок. Звонили из высокого кабинета и просили встретиться с неким Снегирёвым. Кабинет был настолько высок, что Павел Максимович только откозырял, соглашаясь на встречу.

Клим Андреевич Снегирёв оказался полноватым невысоким мужчиной с коротко стриженными волосами и маленькими глазками за толстыми стеклами очков. Подвижность его лица, быстрая речь, открытость и напористость несколько озадачили Павла Максимовича. Он не мог не отметить, что гость вызывает у него симпатию, что было для Павла Максимовича неожиданным, но опыт не позволял ему принимать доброжелательность и обаяние собеседника за чистую монету. Павел Максимович выискивал в словах, в интонациях и в манере говорить скрытый смысл и оттого держался настороженно.

Снегирёв в советские времена руководил конструкторским бюро в «почтовом ящике». Тяжело пережил развал страны. На его глазах останавливались проекты, цеха, секретная документация на разработанные изделия и на перспективные разработки передавалась иностранным консультантам. По их повадкам легко можно было определить людей из специальных служб. Уходили сотрудники и коллеги, «товарищи по оружию» – люди, которые верили в него и в которых верил он сам.

– Самое ужасное, – рассказывал Клим Андреевич, – утрата веры. Мне мой инженер говорит, я уже никому не верю и в первую очередь себе. Его чертежи тоже забрали. Даже тетрадки с черновыми набросками вынесли. Открыли стол и просто выгребли, что было в ящиках. Потом и на само бюро повесили замок. Такой простой амбарный замок. Инженер этот сначала на рынке торговал какими‐то турецкими свитерами и штанами, потом заболел. Жена его на дачу увезла, чтобы, значит, поправился на свежем воздухе и на чистых продуктах. А он возьми и умри. На День космонавтики. С соседом по даче выпил халявного спирта, чтоб, значит, вспомнить Юрия Алексеевича и Сергея Павловича. А спирт метиловый. Провалялся в местной больничке сутки и помер. Сначала ослеп. Потом мозги совсем отъехали. Наутро умер. Вот так!

Новый знакомый сидел в кабинете уже минут десять и всё рассказывал о себе. Потом спохватился, смущенно закашлялся.

– Вы у меня монстра перехватили, – он улыбнулся, – я, честно говоря, не ожидал, что ещё остались любители таких негабаритных раритетов.

– Понятно, – кивнул Уваров, – ностальгия по советской мощи?

– Не совсем так. – Гость снял очки, близоруко прищурился, протирая стекла. – Мое бюро участвовало в проектировании этого монстра.

Уваров молчал, ожидая продолжения. Его собеседник водрузил очки на нос и тоже замолчал. Наконец он снова заговорил:

– Мой прадед из деревни в Тамбовской губернии. Их‐то, деревень, много. Из какой он был родом, не знаю. Да я и о нем толком ничего не знаю. Могу только предполагать. Может, из крепостных, а может, нет. После 1861 года оказался в городе. То ли он рабочим был, то ли дворником. В тридцать третьем, значит, пропал. Сначала арестовали, а потом пропал. Вот и выходит, название деревни не знаю, где он родился, не знаю, да и место, где его похоронили, тоже не знаю. И что? Значит, есть огромная дыра в, как бы это вернее выразиться, моем геноме. Вот, скажем, я помню отца, деда, а дальше словно ластиком вытерта длинная строка имен моих предков! Их много! Не помню, кто сказал, – распалась связь времён! Вот… вы сейчас удивитесь и спросите – и что? Внук мой отказывается принимать всерьез, что я был конструктором и делал сложные аппараты для оборонки. Подшучивает надо мной, засранец! Говорит, ты, дед, только копировал, что гэбня тырила на Западе! Ты ещё про ракеты расскажи! Хапнули чертежи Фау‐2 – и радуетесь! Смотри, говорит, какие имена – Оппенгеймер, Резерфорд, Илон Маск, Стив Джобс! Вот это круто, а вы, говорит, что можете? Нобелевские лауреаты, говорит, все сплошь англичане или американцы, а русских нет! Просто так, что ли? Он историю России изучал по маркизу Де Кюстину и по этим альтернативщикам… Фоменко и этого… Чхартишвили. Объясняет мне – дед, вся цивилизация на Западе. Радуйтесь, что с вами дружат, разговаривают. Дружат‐то из сострадания! Это он мне про мою страну говорит. Не про свою, не про нашу, а про мою. Моя страна для него чужая. Киплинга мне прочел наизусть – «Бремя белого человека». Для него ясно и понятно, где варвары, а где воины света, и кто на правильной стороне истории. Слушайте, у вас водки нет? Я бы выпил! Нет? Что‐то я совсем расстроился! Извините!

Снегирёв снова замолчал, глядя в окно. Потом продолжил:

– Сами виноваты. Сначала революция, потом «перестройка». Сами себя разрушили. Распалась связь времен. Он не русский. Мой внук Вениамин – не русский! У вас есть дети?

Уваров отрицательно покачал головой.

– Была задумка, – гость снова заговорил, устало, как после тяжелого труда, – превратить этот аппарат в публичное пространство. Был во мне такой комсомольский задор! Для взрослых, их детей, а может, и для их внуков. Они бы узнавали, что вот жили такие советские люди, которые не были варварами, как не были варварами их предки, и что Россия – это сама по себе цивилизация!

Уваров молчал. Ситуация была, что называется, ситуацией абсолютной неопределённости. Он согласился выслушать этого человека только из-за телефонного звонка. Таким в просьбе не отказывают. Он пытался понять, что значат этот визит и сентиментальная болтовня? Сигнал, который передают ему из высокого кабинета? Если сигнал, то о чём? Или произошла утечка, и там каким‐то образом выяснили, что он, Уваров, медленно, со скрипом создает структуру, которая тайно будет бороться со всем прозападным? По примеру тайной полиции – «охранки» – поддерживать прозападные группировки, разлагая их изнутри. Внедряться в креативный класс и стравливать одну ячейку с другой. Если это так, то о чем сигнал? Выйти из тени? Занять откровенно патриотическую позицию? Глупо! Если только не настало правильное время. Или перед ним сидит рефлексирующий интеллигент, который хочет исправить ошибки своего поколения? Идеалист! Ну а ты, Павел Максимович, зачем сам хотел купить эту махарайку. Не с той ли целью?

Он молчал. Снегирёв несколько раз порывался что-спросить, потом, поерзав на стуле, поднялся и пошел к выходу. У двери он остановился, криво улыбнулся, кивнул и вышел.

Через месяц Павел Максимович, убедившись, что визит Снегирёва не был ни провокаций, ни приглашением в высокий кабинет, сам позвонил Климу Андреевичу и напросился на разговор. Они встретились в нежилой квартире в спальном районе. В той, куда он сейчас направлялся. Квартира была заново отремонтирована таким образом, что Уваров не сомневался – вней нет ни подслушивающих, ни записывающих устройств. После состоявшейся встречи они вдвоем учредили общество содействия восстановлению памятников советской эпохи. Первым их объектом стал остов летательного аппарата «Монстр». Через год они открыли на заброшенном полигоне парк просветительских технологий под названием «Рожденные в СССР» с экспозиционным пространством, дискуссионными площадками, просмотровыми, лекционными залами и мастерскими. Ещё через полгода вместе создали негласный инвестиционный Фонд.

Позже к участию в деятельности Фонда привлекли нескольких проверенных людей, как правило, из бывших работников партийной и советской номенклатуры, у которых после развала СССР в личном распоряжении оказались значительные деньги. Происхождением денег никто не интересовался. Зачем? Люди все были, как на подбор, людьми одного поколения и так или иначе знали Уварова лично или через кого‐то, кому доверяли. Конфиденциальность их участия, авторитет Павла Максимовича, а позже и эффективность финансовых операций укрепили доверие к Фонду и привлекли новых инвесторов.

Нужно сказать, что исполнительным органом Фонда стало Бюро. В него вошли несколько человек, работавших над развитием фонда. Своего рода наблюдательный совет, который выполнял экспертизу и планирование основных направлений развития. Исполнительным органом был Президиум Бюро, состоящий из трех человек: Уварова, Снегирёва, и ещё одним членом Президиума был Хранитель. Хранитель назначался Бюро из числа участников Фонда и отвечал за безопасность средств и эффективную реализацию инвестиционных проектов, которые разрабатывались Президиумом и одобрялись Бюро. Поскольку средства находились в различных банках и постоянно перетекали с одних счетов на другие, управление всем этим требовало от Хранителя профессиональных навыков финансиста и банкира. Кандидат в Хранители проверялся многократно, на него собиралось досье, инсайды и мнения третьих лиц. Несмотря на все предосторожности, это не уберегло Фонд от неприятностей. Первый Хранитель в нарушение всех правил использовал средства в спекулятивных операциях, успешных, но подвергших риску существование самого Фонда. Провинившегося хранители заменили быстро и без проволочек. Однако для Уварова и Снегирёва это стало ударом по репутации. Восстановить её было возможно только показательным наказанием виновника. Что и было сделано. Кроме того, Бюро, чтобы снять все риски, приняло решение временно большую часть денег на банковских счетах перевести в наличные. Помимо безусловной безопасности, этот шаг расширял возможности инвестиций – черный «нал» всегда котировался более высоко, чем безналичные средства. Это было огромным преимуществом, особенно в борьбе за государственные проекты, за бюджетные деньги. А деньги были огромные!

Рост доходности Фонда дал, наконец, Уварову и Снегирёву возможность приступить к выполнению их главной задачи, ради которой, собственно, все и затевалось.

Фонд имел одну, скрытую от всех, расходную статью. Размер её зависел от общей доходности, и в какой‐то момент сумма по этой статье оказалось настолько внушительной, что они решили действовать. Решения по ней принимал только Президиум Бюро. Деньги направлялись на проекты по противодействию протестным группам, прозападным мелким партиям, общественным фондам и даже против отдельных людей. Первые успехи, однако, не обманули Уварова – их ресурсы ни в какое сравнение не шли с тем, что могла себе позволить, например, USAID[9]. Уваров и Снегирёв начали активно искать поддержку в различных властных структурах, и главной их целью стала администрации Президента.

И вот сегодня Уваров запустил «многоходовку», которая позволит им завоевать доверие важных людей из администрации, а следом стать частью влиятельной группы функционеров в администрации.

Павел Максимович, не доходя метров ста до неотличимой от соседних домов «панельки», остановился в тени пожухлого куста сирени. До назначенного времени ещё минут пятнадцать. Павел Максимович издали окинул взглядом припаркованные машины, сидящих на скамейках перед подъездом старушек, детишек, прыгающих на детской площадке. Ничего такого, что походило бы на наружное наблюдение, он не обнаружил. Он видел, как во двор вошел Снегирёв, проследил, как тот скрылся в подъезде и что за ним не ведется слежка, и только после этого заковылял к подъезду сам.

Глава V

Окна в квартире были затянуты плотными серого, жемчужного цвета занавесками. Пыльные, они висят, прикрывая окна, словно креп на катафалке. Солнце пробивалось сквозь узкую щель между их краями и освещало заставленную безликой мебелью комнату. Диван, пара кресел, укрытых тканью. Пыль в складках. На круглом белом столе – тоже слой пыли. Здесь никого не было с прошлого раза, отметил про себя Клим Андреевич. Он провел пальцем по столу, прочертив у края заметную полосу. На стенах – большие черно-белые прямоугольники фотографий в белых рамах. Он чихнул несколько раз и слезящимися глазами посмотрел на часы. Должно быть, рано пришел, или Уваров где‐то застрял.

Щелкнул замок входной двери, и в комнату вошел Павел Максимович. Они поздоровались. Уваров устало опустился на стул, отодвинулся от пыльного стола, выпрямил больную ногу. Снегирёв смотрел на него, пытаясь угадать, что тот сейчас скажет. Он страшился известий, и одновременно его охватило радостное беспокойство. Неужели всё, что они задумали, сработало? Вот так расчеты, графики, трехмерная модель на экране компьютера в один прекрасный момент превращаются в механизм на стенде, который работает так, как ты его замыслил.

– Всё! – Уваров улыбнулся. – Они заглотнули наживку. Теперь главное – не торопиться. Должна быть иллюзия, что мы только начали. Думаю, недели через три засечём активность в администрации. Ты был прав – уних кто‐то в отделе местного самоуправления. Судя по их довольным рожам, фигура значительная. Мне нужна информацию о людях в отделе.

– Паша… – В голосе Снегирёва прозвучало сомнение. – Паша, я не к тому, что… я полагаю, надо ещё раз всё просчитать. Понимаешь, мы вторгаемся на территорию, где плохо ориентируемся, и значит, с нами мало тех, кто нас сумеет прикрыть. Вот ещё что! Мы не просчитали, потому что мы не в состоянии этого сделать – не хватает экспертизы, – какие процессы запустим.

Это незнание очень рискованно! Не успеем глазом моргнуть, нас просто сметут или раздавят.

Павел Максимович все‐таки оперся локтем о стол. Он хоть и не исключал того, что Снегирёв даст слабину, но всё равно его слова прозвучали неожиданно. Воодушевление, которое Уваров испытывал после успешного дебюта разыгранной партии, мгновенно растворилось в повисшей тишине. Конечно, ничего страшного не произошло – Клим за годы их сотрудничества время от времени впадал в тревожность, если не сказать, в паникерство. Но он всегда брал себя в руки, и они двигались вперед к своей цели и ни разу не отступили. Сейчас, похоже, опять наступил рецидив неуверенности.

– Выходит, ты врал про своего внука? – Уваров ударил в больное место.

Снегирёв подошел к окну и заглянул в щель между гардинами. Крыши домов, островки зеленых крон, улицы, запруженные машинами. Равнодушный, живущий сам по себе, как в летаргическом сне, город. Внук Веня – самое больное. Только вот какая беда! Есть ли шанс, что он изменится? Не поздновато ли ты спохватился, дед? Если все сломать, а ведь они собираются ломать, менять кардинально, – будет ли Венька рад этому, примет ли? Скажи себе честно! Поздно… Таких, как Венька, не спасти. Если что случится, слом или просто какая‐то буча, – поедут, побегут нафиг отсюда! Побегут туда, где, как им кажется, всё знакомо, где все свои, где можно раствориться среди таких же, стать «гражданами мира»! Моментально станут пацифистами и будут клеймить. Ради чего? Чтобы забыть эту несуразную, непонятную страну, забыть в том числе и тебя, дед-неудачник. Поколение-артефакт. Ну что ж, значит, будем воевать за тех, кого ещё можно спасти!

– Ладно, списки я найду. Думаю, смогу собрать инсайды, на некоторых досье, – он вернулся к столу, – сколько все это будет стоить? Я имею в виду всю эту байду с протестами?

– Миллионов шестьдесят – семьдесят.

– Паша, у тебя нет соды? – неожиданно спросил Клим Андреевич, – изжога совсем замучила.

– Ты бы к врачу сходил, Клим, – посочувствовал Уваров, – не ношу я с собой соды.

– Ладно, ничего… пройдёт, – махнул Снегирёв рукой, – сколько понадобится денег?

– Для начала десять, не более. Я уже позвонил Владлену. Он нас ждет.

Владлен – Владлен Сергеевич – был новым Хранителем. Его не посвящали в детали проектов. Он лишь обеспечивал денежный поток и контроль расходов. Хранителем – формально он занимал должность генерального директора инвестиционной компании – он стал два года назад, после того как предыдущего обвинили в мошенничестве и отстранили от дел. Инвесткомпания служила прикрытием для Фонда, и через неё проходила часть «видимых» операций. Главным в ее деятельности было хранение денег. Владлен Сергеевич имел доступ в хранилище и при необходимости сам выдавал требуемые суммы наличными.

– Паша, давно хотел сказать. Сейчас это особенно важно, – Клим Андреевич снова чихнул, – пыль, черт бы её побрал! Мне одному кажется, что Владлен затевает что‐то на стороне?

Владлена привел в Бюро один из его членов – Бурдт Лев Михайлович. После катастрофы с предыдущим Хранителем – креатуры Павла Максимовича – Уваров демонстративно устранился от привлечения нового кандидата. Владлен, как и несколько других претендентов, прошел стандартный процесс интеграции, включавший не только полиграф, но и несколько сеансов у профайлера, тщательный анализ всего, что он делал за последние двадцать лет, симуляционные задачи и прочие ловушки. Успешно миновав минное поле тестов, он стал Хранителем.

– У тебя есть что‐то конкретное? – насторожился Уваров.

– Нет, ничего, если не считать регулярных встреч с какой‐то девицей. Я пробил её. По образованию медсестра, но после окончания гимназии словно исчезла – никто не знает, где она была в течение восемнадцати месяцев. Потом появилась в частной клинике, в которой Владлен иногда бывает. Там с ним и познакомилась.

– Всё? – спросил Павел Максимович и поднялся из-за стола. Он подошел к стене, в которую был вмонтирован сейф, и набрал код. Послышалось тихое жужжание, и узкая стальная дверца распахнулась.

– Я понимаю, могут быть амуры, – продолжал Клим Андреевич, – можно просто переспать разок-другой, но Владлен должен сообщать обо всех новых контактах, если они становятся регулярными.

Уваров запустил руку в глубину сейфа и вытащил поочередно сначала пистолет, потом стопку денег и пластиковый пакет, внутри которого лежала упаковка влажных салфеток.

– Хорошо, – Павел Максимович, стоя вполоборота, кивнул Снегирёву и сунул пакет в карман брюк, – яего спрошу об этом. А ты покапай на девицу.

Он сложил оружие и деньги назад в сейф и захлопнул дверцу.

– Встречаемся в конторе. У меня ещё одно свидание.

Клим Андреевич встал из-за стола.

– Зачем тебе это, Паша? – спросил он и пояснил: – Я про пакет.

Уваров покачал головой:

– Тебе лучше не знать, Клим. Держись от этого подальше.

Он направился к двери.

Накануне Уваров встречался с Заикиным. Заикин попал в Бюро как представитель двух банков, которые помимо легальных операций с Фондом участвовали в запутывании следов по транзакциям. Делали это так искусно, что финмониторинг, подозревая банки в левых операциях, ни разу не смог поймать их за руку. Бытовала легенда, что даже «Колпак» – FININT – финансовая разведка США, прослеживая цепочку транзакций, наткнулась на один из этих банков, но прошла мимо, ничего не заметив.

Уваров назначил ему встречу в итальянском кафе на набережной Мойки. В столь ранний для кафе час они были единственными посетителями. Им отвели столик возле широкого окна, выходящего на набережную. От воды доносились голоса гидов, заученно восхищавшихся архитектурой северной Венеции.

Павел Максимович ел сдобренную хорошей порцией масла овсянку, а Заикин – бодрый розовощёкий подтянутый толстячок – уплетал зеленый салат с тунцом и запивал его пузырящейся шипучей минеральной водой из холодильника.

– Не боитесь холестерина, Павел Максимович? – осторожно указав кончиком вилки на растекающееся масло в тарелке Уварова, спросил Заикин.

– Мне поздно чего‐то бояться, – отозвался Уваров, – ты с Лианой договорился?

– Павел Максимович, разве я похож на человека, который что‐то обещает, а потом не делает?

Уваров поднял глаза на собеседника. Насколько он успел узнать Заикина, тот был изворотливым, расчетливым и абсолютно беспринципным. По информации, которая имелась у Уварова, Заикин был связан с маргинальными группами левого крыла протестов, а также считался своим в кругу таких же радикальных, но либеральных интеллектуалов. Вероятно, банкиры делали ставку и на тех, и на других, «не складывая все яйца в одну корзину». Такое увлечение крайностями требовало от их эмиссара редких качеств профессионального провокатора, и тот, похоже, неплохо справлялся, работая тройным агентом. Павел Максимович относился к нему с брезгливостью, но доверился в этом Снегирёву. Тот был убежден, что Заикин им пригодится в игре против прозападных структур. Сам Уваров полагал, и не без основания, что Заикин скорее их самих будет использовать в каком‐нибудь договорняке между банкирами и силовиками. В его логике, считал Уваров, – «жертвовать» партнерами ради прибыли или какого‐то размена. Он их непременно при необходимости сольёт так же, как готов слить силовикам либо левых, либо либеральных радикалов. Понимая это, Уваров держал его поближе к себе, в расчёте, что сможет вовремя перехватить удар.

– Похож, – хмуро улыбнулся Уваров.

Заикин расхохотался, закашлялся и, отдышавшись, доложил:

– Корпус Бенуа. Зал русского авангарда. В четверть двенадцатого.

– Почему авангард? – оторопел Уваров и посмотрел на часы. Они показывали начало одиннадцатого.

– Как вам сказать, – кажется, Заикин смутился, – понимаете, это концептуально!

– Ладно, посмотрим, – отозвался Павел Максимович, отправляя в рот последнюю ложку каши. Общение с креативным классом, усмехнулся он про себя, не проходит даром. Психологическая деформация. Даже у Заикина.

– Я давно говорю, Лиана тот человек, что нам нужен, – горячился Заикин, – энергичная, красивая, идейно близкая, а люди у неё – просто огонь!

– Хорошая характеристика, – равнодушно сказал Уваров, – ручаешься за неё? Головой ручаешься?

Заикин замолчал, понимая, что переборщил. Уваров заметил, что тот стушевался. Он взял в руки чайник и предложил добродушно:

– Чай на крымских травах. Не против? В смысле, крымских. Крым наш?

Этим он окончательно сбил с толку Заикина. Растерянная физиономия собеседника ненадолго развеселила Уварова. Они посидели ещё минут двадцать. После вопроса о крымских травах Заикин стал опасливо поглядывать по сторонам и утратил былую жизнерадостность. Вскоре он распрощался, сказав, что торопится на конференцию «Воля к власти как воля к знанию».

Уваров, сделав серьезное лицо и понизив голос, попросил:

– Передай привет Фуко!

Заикин вытаращил глаза, окончательно смешался и быстрым шагом покинул кафе. Уваров посмотрел на часы и тоже засобирался.

Глава VI

Корпус Бенуа выходит своим фасадом на набережную канала Грибоедова совсем рядом с храмом Воскресения Христова на Крови. Набережная между этими двумя обязательными к просмотру экскурсионными пунктами оккупирована ушлыми лотошникам, которые умудряются в жару продать армейские меховые шапки, теплые тельняшки и майки с изображениями сурового президента или пьяного Шнура. Иностранцы долго и шумно примеряют зимние шапки, по очереди фотографируются и в конце концов перекочевывают к следующей точке, так ничего и не купив и рассуждая о «загадочной русской душе». Соотечественники ограничиваются приобретением сувениров карманного размера, для которых специально приготовлена отдельная сумка. Сумка эта набивается бесполезным сувенирным хламом до самых до краев, и в день отъезда младший в семье с ненавистью тащит её на вокзал.

Смешавшись с толпой туристов, ищущих спасения от жары в прохладе музейных залов, Павел Максимович проник в заветный вестибюль и поднялся на второй этаж.

Минут десять он бродил по светлым, как больничные палаты, залам русского авангарда, всматривался в лица посетителей. До этого свидания он видел Лиану всего один раз и не был уверен, что узнает среди толпы. Временами он отвлекался, то рассматривая Родченко, то останавливаясь перед Лентуловым, потом шел дальше. Дойдя до зала супрематистов, он сел на скамью напротив «Черного квадрата».

Минут через пять появилась Лиана. Она устроилась рядом и принялась рассматривать черно-квадратное «высказывание» красного комиссара Малевича.

Лиана Саркисовна Саргсян. Фамилия отца, хотя росла в семье отчима и помнила своего родителя смутно и в путаных детских воспоминаниях никогда не называла его папой. Отчим преподает социологию в Гуманитарном университете, сторонник радикального неотроцкизма. Были сигналы, что идеи нового троцкизма цитировал на лекциях. Ведёт блог, отчаянно полемизирует со сталинистами. Лиана, выйдя замуж, взяла фамилию мужа – Смородинская. Спустя два года развелась. Брак с иноверцем послужил причиной остракизма в диаспоре, а быстрый развод окончательно испортил её имидж среди соотечественников и закрыл пути к армяно-ориентированному бизнесу. Однако Лиана Смородинская извлекла максимальную пользу из замужества – приобретенные связи среди чиновников верхнего эшелона позволили ей за несколько лет стать крупным девелопером. Сорокалетняя восточная красавица сейчас контролирует девелоперские проекты половины Северо-Запада. В последнее время активно поддерживает отчима, организуя его публичные и онлайн-лекции. Также известно, что через спонсируемое ею НКО финансирует радикальные левацкие группы. Год назад выдвигала своих соратников в муниципальные советы, но провалила выборы.

Павел Максимович, продолжая разглядывать неровный квадрат черного цвета, поинтересовался:

– Нравится?

– Мы что, будем Малевича обсуждать? – мрачно спросила Лиана.

– Вижу, вы не любитель супрематизма, – улыбнулся, поворачиваясь к ней, Уваров.

– Послушайте, авангард меня вообще не вставляет. Глупости это! У русского человека философия начинается и заканчивается понятием «справедливость», а не вот это всё… Давайте к делу!

– Лиана… могу вас так называть?

– Валяйте.

– Восхищаюсь вашей командой. Люди – огонь, вы – лидер, каких поискать! А вот во власть вас не пускают. Задумывались, почему?

Лиана холодно посмотрела на него. Помолчала, раздумывая. Решительно вскинула голову:

– Знаете… говорите, что надо. Вы же не просто так позвали.

– Нужны лидеры протестных групп. Человек пять. Только профессионалы. Пионервожатые и у меня есть.

– Какой регион?

– Заозерный край.

Лиана склонила голову и задумалась.

– Мои условия. Места в региональном заксобрании и должность в аппарате губернатора.

– И бесплатная путевка в Сибирь, – улыбнулся Павел Максимович, но увидев в её глазах непонимание, поспешил успокоить, – не обращайте внимания. Договорились.

– Ещё вот это, – Лиана достала приготовленный лист бумаги и протянула Уварову, – это для начала. Само собой, только наличные.

Павел Максимович посмотрел на цифры, кивнул, достал из кармана рекламные буклеты:

– Пятого числа координационное собрание. Должны быть все. Аванс заберете завтра из камеры хранения в «Галерее». Ключ передадут на парковке.

Лиана кивнула и углубилась в разглядывание буклетов. Реклама обещала «атмосферный, органически чистый отдых», предлагала номера люкс на дебаркадере посреди озера и незабываемое очарование фауны и флоры.

– Почему «Капитан Кук»? Его же съели… Кстати, как насчет гарантий?

– Гарантии… знаете, как у классика? «Но мне порукой ваша честь, и смело ей себя вверяю!»

– Вы ещё Остапа Бендера процитируйте, – Лиана улыбнулась, – про сто процентов.

– Не буду, – вздохнул Уваров, – втом смысле, что я мог бы такой же вопрос задать вам. Мой риск выше вашего, а я никаких гарантий не жду от вас. И вот что ещё… ваш отчим. Берегите его. Всего вам доброго, Лиана.

Он встал и не спеша направился к выходу.

Особняк, в котором располагалась инвестиционная компания «Трастинвест» – легальное прикрытие Фонда, – был небольшим, в два этажа зданием с обширным бетонированным подземным бункером. Дом в стиле старой усадьбы стоял в тихом тенистом переулке. Подъезд к нему перегораживали болларды – три выдвижных автоматических стальных столбика. Рядом примостился широкий навес с пультом контроля территории – несколько экранов, связанных с камерами слежения. Камеры располагались по периметру усадьбы, давали обзор здания снаружи, его внутренних коридоров и, конечно, улицы, с которой сворачивали машины, направляющиеся к «Трастинвесту». Рядом с навесом томились на жаре двое охранников в одинаковых серых комбинезонах. К подъехавшему «Майбаху» подошел один из них – долговязый, с неприветливым лицом. Шея и щеки были в угрях разной степени зрелости. Большой квадрат пластыря закрывал половину шеи. В руках он держал блеснувшее на солнце телескопическое зеркало. Отработанным движением охранник сунул зеркало под машину, болезненно морщась, склонил голову, присматриваясь, и медленно пошел вокруг автомобиля. Второй – совсем молодой высокий парнишка – тоже встал. В руках у него был планшет. Поглядывая на экран, он сверил номер машины с фотографией «Майбаха» в планшете. Потом подошел к водителю. Стекло опустилось. Разгоряченное жарой лицо парнишки обдало прохладой кондиционированного воздуха.

– Ты, наверное, новенький, – водитель, снисходительно улыбаясь, показал документы, – я тебя раньше не видел.

– Я тебя тоже, – бесцветным голосом ответил охранник, сверяя документы с данными в планшете.

– Ты, салага, не наглей! Давай открывай!

Охранник глянул на угреватого напарника, тот кивнул. Оба отошли, освобождая проезд. Болларды медленно утонули в шахтах, и «Майбах», тихо шелестя шинами, покатил к особняку.

Рядом с крыльцом стояла «Тесла» Снегирёва. Уваров выбрался из машины, поморщился от навалившейся жары и вошел в здание.

В кабинете Владлена было прохладно и спокойно. Владлену Сергеевичу недавно исполнилось пятьдесят. Был он подтянут, спортивен, кожа лица ухоженная и покрыта мягким средиземноморским загаром. Он играл в гольф, регулярно плавал в бассейне не столько из потребности в физических упражнениях, сколько из-за страха перед наступающим увяданием своего тела. В раздевалке спортклуба он рассматривал себя в зеркале и с огорчением находил новые складки на коже и всё ярче проявляющуюся дряблость мышц. Как же так, огорчался он, я ведь ощущаю себя на тридцать пять? Несправедливость гигантского масштаба – ощущать себя молодым в стареющем теле!

Это будет похуже страданий трансгендера, сокрушался о себе Владлен Сергеевич. Он глубоко переживал эту несправедливость и искал пути, как оттянуть ужасное время старения. Бросил курить, потому что курение грозило раком легких, ранним инфарктом, и вообще, от курения, как разъяснял ему Google, кожа на лице приобретает землистый цвет, а это его никак не устраивало.

Дважды он был женат и дважды его оставляли жены, отсуживая алименты и часть его сбережений. Расставался с деньгами он легко, потому что не был жаден и считал потерянные деньги своего рода отступными за вновь обретенную свободу от надоевших отношений и от безразличных ему детей. Близость с женщиной он ценил выше брачных уз, потому что секс поддерживал уровень его тестостерона и не обременял скандалами, сценами, фальшивыми слезами и упрёками.

Сегодня он был в прекрасном расположении духа. Во-первых, утром перед душем, сбросив с себя халат, он отметил, что мерзкие складки на ягодицах пропали и грудные мышцы игриво подрагивали под безупречной кожей. Во-вторых, утром был отличный секс, и у партнерши случилось несколько оргазмов, в чем она призналась с благодарностью в глазах.

Итак, с утра он пребывал в прекрасном расположении духа и к полудню ждал важных гостей. Время, однако, шло, а они не появлялись. Настроение стало портиться. Владлен начал нервничать. Несколько раз попытался отвлечься – принимался за чтение аналитической справки, – но спустя несколько минут захлопывал ноутбук, вставал из-за стола и делал дыхательные упражнения. Визиты сегодняшних гостей были редки, но каждый раз после того, как эти двое покидали кабинет, он оставался в тягостном ожидании чего‐то катастрофического. Несмотря на опыт и быстрый ум, ему не удавалось проникнуть в смысл действий этих стариков, и он часами ломал голову, пытаясь разгадать, о чем молчат два престарелых сфинкса. Бесплодность усилий и нарастающий страх сопровождали его первые месяцы работы в Бюро. От непонимания и плохих предчувствий он стал плохо спать, рассорился с любовницей, прогнал домработницу, пропустил несколько турниров по гольфу и однажды, увидев свое осунувшееся лицо в зеркале, решил, что с этим нужно кончать. С тех пор Владлен Сергеевич слепо и не задумываясь стал выполнять все указания Уварова и Снегирёва, но… страх остался. Гости приехали в конце дня.

Сначала, опираясь на трость, вошел Уваров, следом – Снегирёв. После дежурного приветствия и отказа от кофе-чая-воды они заговорили о делах, о скором заседании Бюро, на котором Владлен представит отчет за полугодие. Неожиданно Уваров прервал разговор и сказал, мол, очень хорошо, что они собрались втроем, потому что нужно решить один вопрос. Речь шла о небольшой сумме в двадцать миллионов наличными, которую Уваров хочет взять прямо сейчас. Недели через две ему понадобятся ещё пятьдесят или шестьдесят миллионов и тоже наличными. Чтобы им в следующий раз не собираться снова втроем, он предлагает внести необходимую запись прямо сейчас.

Владлен Сергеевич внимательно выслушал и перевел взгляд на Снегирёва. Тот кивнул, подтверждая, что решение уже принято. Хранитель спокойно, словно вся эта история с наличными деньгами была обыденной, а не неожиданностью, от которой его стало потряхивать, открыл ноутбук, нашел необходимый раздел на сервере и пробежался пальцами по клавиатуре. Уваров и Снегирёв поднялись и по очереди, каждый со своей флэшкой, подошли к компьютеру. После того как формальности были улажены и электронные подписи зафиксировали решение, они втроем отправились в хранилище.

Оно располагалось в подвальном бетонированном помещении. Сначала миновали охранника, дежурившего у стальной двери на первом этаже. Открыв дверь, Владлен Сергеевич вывел их на металлическую площадку, от которой лестница тремя маршами спускалась вдоль металлических направляющих лифта вниз до бетонного пола. Владлен Сергеевич с помощью дистанционного пульта поднял платформу. Снегирёв с опаской ступил на рифлёную поверхность открытой площадки. Спускались они, сопровождаемые мягким гулом двигателя и легкой вибрацией всей металлической конструкции. Снегирёв чертыхнулся, когда платформа резко дернулась перед тем как коснуться пола.

Владлен Сергеевич, спустившись с платформы, подошел к глухой двери. Видеокамеры, настроенные на распознавание лиц, блеснули сверху сине-фиолетовыми линзами. После минутной заминки, потребовавшейся для подтверждения их допуска, прозвучал зуммер, и автоматическая дверь плавно отъехала в сторону. Они вошли в шлюзовую камеру. Дверь за ними закрылась.

– А что если распознавание заглючит? – спросил Снегирёв, наблюдавший за всем этим волшебством с живым интересом.

– Как это? – насторожился Уваров.

Владлен Сергеевич достал из кармана токен и показал окошко, в котором с десяток цифр, выстроенных в ряд, мелькали, зависали на несколько мгновений и снова менялись, словно жили своей особенной жизнью.

– Дублирующая система, на случай если откажет софт, – пояснил он, – собственно, мы и в хранилище попадём именно по токену. Только…

– Что такое? Что опять не слава богу? – на этот раз недовольно забрюзжал Снегирёв.

– Внутрь могут пройти только двое, – пояснил Владлен Сергеевич.

– Мамаша, пойдемте в закрома! – Уваров похлопал Владлена Сергеевича по спине.

Не прошло и нескольких минут, как они вдвоем оказались внутри большой, метров в тридцать комнаты со светлыми стенами. Клим Андреевич, оставшийся в шлюзовой камере, успел, пока открывалась и закрывалась массивная дверь, увидеть комнату и деревянные паллеты, на которых громоздились пачки денег, затянутые прозрачной плёнкой. Паллеты занимали чуть ли не всю площадь комнаты, а ровные столбики из уложенных как кирпичи пачек были в пояс невысокому Владлену. Ещё он успел заметить, что пачки разных цветов – там хранились валюты европейских и азиатских государств. «Валютные резервы Родины, – подумал Снегирёв, – только без золотых слитков».

Владлен Сергеевич деловито набрал несколько пачек пятитысячных купюр и по указанию Павла Максимовича прихватил ещё пачки евро. Пока он распаковывал, пропускал через машинку, снова запаковывал и укладывал деньги в принесенный с собой кейс, Уваров присел отдохнуть на один из столбиков. Под ним, кажется, были фунты стерлингов.

– Владлен, – позвал он, стараясь перекричать шум крутящихся в машинке купюр, – Владлен!

Тот, не расслышав, что ему говорят, поднял голову и остановил машинку. После шума наступила тишина, словно уши заткнули ватой.

– Владлен, – уже спокойнее повторил Уваров, – что за девица?

Звук голоса в запертой комнате звучал безжизненно, коротко и без интонаций.

– Девица? – переспросил Владлен Сергеевич. – А! Эта… медработник из клиники.

– Сколько раз ты с ней спал?

– Ни разу, – Владлен Сергеевич казался растерянным, – мы встречаемся, но она… мы просто встречаемся.

– Того хуже! – огорчился Уваров. – То есть у вас отношения? Можешь сказать, почему ты нас не информировал? Почему нарушил инструкцию?

– Я её, Павел Максимович, проверял! Вдруг подосланная? Такое часто бывает! Ей-богу, я проверял!

– Без тебя. Проверим без тебя. Если с ней всё в порядке, женишься. Избавишь нас от хлопот. А то устали следить за всеми твоими бабами!

Владлен Сергеевич попытался было возражать, но Уваров так на него посмотрел, что тот почел за лучшее отдаться в плен Гименею и снова заключить брак, чем перечить Бюро. «Хорошее дело браком не назовут!» – хотел было он выкрикнуть, но сдержался. В конце концов, думал он, молодая, смешливая и остроумная девчонка, с живым блеском в глазах, да и все остальное притягивало Владлена так, что недавние сны его были наполнены эротическими фантазиями. То, что потенциальная избранница могла отказать, ему в голову не приходило. Жизнь его так приучила, что женщины, однажды переспав с ним, непременно стремились за него замуж. То ли это свойство всякой женщины, размышлял Владлен Сергеевич, то ли кандидатки были излишне романтичны? На этот вопрос, возникавший иногда в голове, он находил очевидное, на его взгляд, объяснение – прекрасная физическая форма в сочетании с материальной состоятельностью делали его уникальным и потому неотразимым.

«А что? – думал Владлен Сергеевич, возвращаясь к пересчету купюр. – Пора завязывать, хватит прыгать из одной постели в другую! Пора уж остепениться – обрасти домом, уютом, стабильностью, наконец! Если что не так, то, в конце концов, разводы никто ещё не отменял».

Выйдя из Хранилища, они попрощались в холле. Владлен Сергеевич передал Уварову кейс, они пожали друг другу руки, и гости вышли на залитое солнцем крыльцо.

– Без охраны? – кивнув на кейс, спросил Клим Андреевич.

– Меньше людей – меньше внимания. Да и «Майбах» бронирован. И вот что, Клим, – Павел Максимович ухмыльнулся, – Владлен – ты же понимаешь, я про девку‐то не забыл, – так вот, он на этой девке собирается жениться. Прикинь? Я сказал ему обождать, пока мы её проверяем. Так что дай парням задание, пусть покопают… Всё‐таки лето в городе не для меня!

Последняя фраза относилась к обволакивающей жаре, которая, несмотря на вечерний час, липла к лицу и словно у горячечного больного заливала щеки и лоб нездоровым румянцем, выступала испариной и превращала тело в вязкий парафин.

Клим Андреевич протер очки, потом вытер носовым платком лоб и, подумав, расстегнул ворот на рубашке.

– Моя помощь не нужна? В смысле нашего дела, – уточнил он, – если что, дай знать. Времени не так много.

Павел Максимович кивнул и осторожно спустился с крыльца. Поджидавший у машины водитель попытался было взять кейс из рук Уварова, но тот отмахнулся, положил деньги на заднее сиденье и сам примостился рядом. Когда черный Майбах тронулся и подъехал к молодому охраннику, Павел Максимович ворчливо заметил:

– Никита, мне болтуны не нужны.

Водитель, бросив взгляд на охранника, с которым перемолвился двумя словами при въезде, поспешно сказал:

– Больше не повторится, Павел Максимович!

Снегирёв, сидя за рулем «Теслы», проводил взглядом удаляющийся «Майбах».

Ну что ж, игра началась! Причём по-крупному. Так он ещё не играл. Будет ли выигрыш, стоит ли риск того, что он поставил на карту? Деньги – пустое! Да, пустое! С другой стороны, что такого он поставил на карту, чем он рискует, если уж так, по гамбургскому счету? Жизнью? Так года уже такие, что за правое дело и помереть весело. Правое? Какое такое правое дело? Ради внука, за его душу? Венька, который его и так в грош не ставит? Который смотрит на деда как на несуразного, милого, родного старичка, зомбированного «ящиком», в дополнениеи ко всему ещё и в сильном «неадеквате». Ради дочери с сыном? Они давно уже во «внутренней эмиграции». Ради них? Не знаю… Вот Паша знает, ради чего, но не говорит. Он вообще воин по натуре. Дай ему знамя, и ему этого будет достаточно! Нет, не знамя – хоругвь! Чтобы лик Спасителя или Сергия Радонежского! Чтоб сеча, удаль, смерть и… «упоение в бою и бездны мрачной на краю». И, главное дело, ему этого достаточно! За Родину, за веру, за землю русскую! Мне нет, мне бы чего попроще, поприземленнее! Эх, была бы Даша жива, она бы подсказала. Или просто уложила мою голову к себе на колени, гладила, перебирала волосы, молчала, а нужные слова и ясные ответы пришли бы сами, открылись бы среди ночи, среди тишины и покоя, под морозными звездами, среди снеговых шапок, чтобы треск в печи и чтоб искры от пламени отражались в заиндевевших окнах. Даша… Ты видишь, я один. Я чужой среди детей наших. Что делать, Даша?

Снегирёв отпустил педаль, машина бесшумно покатилась по разогретому асфальту. Длинные от закатного солнца тени легли на дорогу. Душный и безрадостный вечер накатывал на город.

«Все будет хорошо, все будет!» – убеждал себя Клим Андреевич, думая о начатом деле. Все продумано и просчитано, кроме этой нежданной девицы из медицинской клиники. Она не мелочь – очень близко подошла к нашему человеку. Да и мелочей тоже не должно быть. Пусть девица и ни при чём, пусть она деталь, незначительная мелочь, но в таком деле любая мелочь может всё испортить.

«Тесла» миновала стоящих на выезде охранников. Один из них – помоложе – помахал ему рукой и осклабился.

Осклабился? Охранник, спроси его, ты чего осклабился, даже не поймёт, о нём ли речь. Не поймет, уточнит у собеседника. Ему объяснят, что коннотация слова «осклабился» – широкая улыбка – имеет негативный и даже уничижительный оттенок. Он задумается, с чего бы это? Ведь улыбнулся старику в «Тесле» просто так – симпатичный такой старикан. Только скучный и печальный. Вот и улыбнулся. Почему остальным кажется, что он осклабился? Пожмет плечами и забудет. Охранника звали Чеботарёв, и шел ему уже двадцать шестой год.

Глава VII

У Чеботарёва, конечно, есть имя – Даня, но так повелось, он уже и не помнит, с каких пор, что все звали его по фамилии. Мама называла его Даней, но мамы нет уже два года. Да, вот так. Отца тоже нет. Он оставил маму ещё до Даниного рождения. Короче, Чеботарёв и отец не знали друг друга. Папаша, может, даже не знал о существовании сына. Во всяком случае, Чеботарёв не искал отца, подавил в себе желание его видеть, полагая, что так, вероятно, кем‐то решено за них, что у обоих – Чеботарёва и канувшего в небытие отца – есть единственное, что их роднит, – сиротство.

После смерти мамы, разбирая квитанции на оплату коммунальных счетов – она хранила их, аккуратно скрепляя на канцелярский манер по месяцам, – он обнаружил ветхий листок бумаги, испещренный строками, написанные скользящим ровным почерком. Писала, вероятно, мамина однокурсница. Сообщала, что Кирилл «совсем охренел, о Дане не вспоминает, а связался с какой‐то сектой». В конце письма, вероятно, в утешение, писала маме, что у Кирилла никого нет, что он одинок, сам себя назначил отшельником и уехал на поиски Шамбалы. Письмо было двадцатилетней давности и датировано 15 сентября. «Значит, я Кириллович, – подумал Чеботарёв. – Мама, выходит, записала меня на отчество дедушки – Васильевич. Она ведь тоже Васильевна. Ольга Васильевна». Чеботарёв аккуратно сложил письмо, упрятал его в пластиковый файл и сунул между старыми квитанциями. Между сентябрем и октябрем. «Нет, в общем, разницы, какое отчество, – подумал он, – если я Чеботарёв. Фамилия мамина и деда».

У мамы не сложилось найти другого мужчину – они так и жили вдвоем с сыном до самой её смерти. Она учительствовала, он был, как правило, предоставлен сам себе. К семи годам легко овладел всеми доступными гаджетами, рубился в resident evil с однокашниками, пробовал портированные игры на компьютере, но ценил все же игры на приставке, и в конце концов его отловил Большаков.

Как‐то осенью на уроке физкультуры всех мальчиков, как обычно, выстроили в линейку. Чеботарёв стоял на правом фланге – как все долговязые мальчишки, в строю он был крайним, а в классе сидел за последним столом.

В зал зашел высокий широкоплечий мужик. Это и был Большаков – тренер по водному поло, который ездил по школам и отбирал себе мальчишек. Чеботарёв попался ему на глаза сразу – высокий, с открытым лицом и веселым упрямством в глазах.

С тех самых пор утро перед школой Чеботарёв проводил в бассейне, возвращаясь туда вечером после занятий. Дома появлялся к десяти и тут же валился спать. Так продолжался год. Через год к маме пришел Большаков и уговорил отпустить сына вместе с ним в большой город в академию крупного клуба. Пообещал, даже показал какие‐то документы, что сын будет учиться в хорошей школе, жить в отдельной комнате и главное – ослепительное олимпийское будущее! Мама, всплакнув, согласилась.

Даня уехал. Началась его профессиональная жизнь: тренировки на пределе, турниры, поездки, сборы, короткий недельный отпуск – и снова бассейн. Маму теперь он не видел месяцами, и новой семьей для него стала команда. При этом Большаков не стремился стать отцом для всех. Он был требователен к парням не более, чем к себе, а был он трудоголик и работал на износ. К тому же очень честолюбив. Пацаны в команде были его надеждой, и одновременно они прокладывали дорогу к его мечте – подняться на олимпийский пьедестал. Он не щадил ни себя, ни мальчишек, быстро повзрослевших и возмужавших, но беспрекословно подчиняющихся его воле.

Так ранним морозным утром мать волочит за руку ещё до конца не проснувшуюся девчушку лет пяти. В остекленевших глазах у молодой женщины фанатичный огонь, сжигающий её изнутри и не щадящий никого вокруг. Железной рукой она тащит свое чадо в счастливое спортивное будущее, туда, где Винер, где блеск олимпийского золота, где слава и волшебное сияние признания. А пока ледяной ветер, стужа и сумрачное утро, в котором не разглядеть будущего.

Большаков горел таким же огнём, но был он терпеливее и более расчетлив. Спустя несколько лет он добился своего – его пацаны поехали на Олимпиаду и даже поднялись на пьедестал почета. Но среди них не было Чеботарёва.

Заканчивались дни последнего сбора перед перелетом в олимпийскую деревню. Накануне отъезда раздался звонок, и незнакомый женский голос сообщил, что Чеботарёву следует вернуться в родной город, потому что мама плоха, и что прямо сейчас звонит врач из отделения интенсивной терапии.

– Лучше, чтобы вы приехали. Как я к вам могу обращаться? Чеботарёв? Именно так? Хорошо. Послушайте, Чеботарёв, я очень рекомендую вам приехать. Да, это не терпит.

Они – они команда – улетали одновременно. Почти одновременно, с разницей в час. Его команда и тренер – за границу, а он – в заштатный дальний городок в двух тысячах километрах от Питера. В аэропорту пацаны выстроились у стойки регистрации – высокие, сильные, в одинаковых ярких костюмах, переговаривались, смеялись – обычное возбуждение перед полетом плюс эйфория от предчувствия славы и успеха. Время от времени они ненадолго отвлекались и, кто с сочувствием, кто растерянно, смотрели в его сторону. Жаль Чеботарёва, конечно, жаль. Посочувствовать? Да, конечно! Отличный парень, максимально жаль, но мы‐то летим, и на нас ответственность – мы представляем что‐то там на международной спортивной арене! Пусть без флага, но мы‐то знаем, мы – Россия! Это сто процентов! Такая вот спортивная жизнь! Олимпиада!

Чеботарёв в коричневой заношенной куртке, с дорожной сумкой в руках стоял с Большаковым поодаль, чтобы шум убывающих из страны не заглушал прощальные слова.

– Понимаю, твой выбор, – сказал Большаков, – хорошо подумал?

– Да, – кивнул Чеботарёв, – самолет через час. Терминал Д.

Большаков слегка приобнял его и, понизив голос до доверительного, заговорил:

– Слушай, Чеботарёв, документы у меня. Такого шанса больше не будет. Олимпиада! Ты пойми! Раз в жизни! А туда… ты всё равно не успеешь.

Чеботарёв посмотрел в сторону пацанов, помедлил и протянул руку для прощания:

– Успею.

– Твой выбор, – вздохнул Большаков, пожимая руку, – тогда… в общем, мы с парнями соболезнуем и… все такое.

Чеботарёв улыбнулся:

– Я знаю. Спасибо!

Он повернулся и ушел, не оборачиваясь. Большаков проводил его взглядом, подождал, пока не скроется в толпе спешащих людей, и вернулся к шумной и праздничной толпе.

Самолет Чеботарёва летел на восток. Небо в иллюминаторе быстро потускнело, солнце, блеснув на прощанье, кануло в плотное покрывало облаков, наступила ночь. Время ночного перелёта тянется долго, словно кто‐то придерживает стрелки невидимых вселенских часов, не давая им двигаться и не давая летчику лететь быстро, так быстро, чтобы… чтобы успеть! Хорошо если спасительный сон накрывает тебя, и в тяжелом мороке полетного полусна-полубреда ты надеешься, что всё будет хорошо, ты вот-вот окажешься рядом, и мама протянет тебе навстречу руку.

Месяц тому назад Чеботарёв выпросил у Большакова один день и одну ночь. Он объяснял, мама вчера вечером сказала по телефону: «Знаешь, я так рада. Ты будешь чемпионом, я знаю. Ты, главное, скорей возвращайся! Мамам олимпийских чемпионов тоже полагается награда…»

У Чеботарёва защемило в груди, и он отпросился, чтобы слетать туда и обратно. Большаков понял и отпустил.

Он летел таким же самолетом, как сейчас, так же тянулось время. Прилетел поздно вечером. Он стоял перед дверью маминой квартиры и искал ключ. Ещё подумал тогда, как символично – он так долго не был дома, не был у мамы, что даже ключ от дома не находится. Ключ спрятался, чтобы не попасть в руки чужому человеку. После недолгих поисков нашелся в боковом кармане рюкзака, с которым Чеботарёв уезжал из дома.

Мама полулежала в дальней комнате на постели. Чеботарёв аккуратно прикрыл за собой входную дверь и тихо прошел к ней. Она проверяла ученические тетради. Рядом горела лампа под абажуром с нарисованными фламинго. На стуле – кипа таких же тетрадей. Ничего здесь не изменилось.

Увидев сына в дверях, мама отложила в сторону тетрадь, легко поднялась и стремительным шагом, как молодая, подошла к нему, несмело протягивая навстречу руки.

Он пробыл только вечер и ночь. Мучился от невысказанного, а она смотрела на него, казалось, понимала его состояние, гладила его руку и говорила о каких‐то пустяках. Утром, уже в аэропорту, он нашел в сумке бутерброды. Позвонил ей ещё раз попрощаться, но мыслями был уже там, среди парней, с Большаковым.

Чеботарёв вздрогнул и проснулся. Вспыхнул сигнал «Пристегните ремни». Самолет шёл на посадку.

Такси подъехало к крыльцу больницы глубоко за полночь. Через приемный покой его провели в дальний конец пустого коридора и оставили у запертых глухих дверей. Длинные ряды металлических стульев вдоль стен. Потрескивание ламп под потолком. Неживой свет. За окном темень.

Тяжелая дверь бесшумно приоткрылась. Вышла немолодая женщина в бледно-синем костюме – блузка с коротким рукавом и брюки. Бедж на груди. Он успел разглядеть «Елена Михайловна…». Было что‐то ещё, но в мигающем свете ламп он не разобрал.

– Вы сын Ольги Васильевны? – спросила женщина будничным голосом. Подождав, когда он кивнет, пояснила: – Документы заберёте завтра. Вещи можете взять сейчас. Дать успокоительного? – Чеботарёв отрицательно помотал головой. – Хотите проститься?

– Да, – голос Чеботарёва прозвучал сипло и едва слышно.

Елена Михайловна внимательно посмотрела на него. Потом открыла дверь, взяла его за руку и повела за собой.

Последовавшие затем дни сохранились в памяти разрозненными безмолвными картинками. Низкий потолок в больничном помещении выдачи тел. На цементном полу три пустых гроба.

Трясущийся пол катафалка. Закрытый гроб с мамой внутри. Родственница с заплаканным лицом и распухшим носом. А может, это учительница из маминой школы. Он не разобрал. Её бледное лицо качалось рядом.

Короткий летний дождь, пронесшийся над открытой могилой. На коричневой крышке гроба с латунным крестом поблескивают на солнце влажные комья земли. Солнце над головой, рядом зефирное белое облако.

Длинный поминальный стол. Одинаковые своей жалостью женские лица. Какой‐то мужик, назвавшийся родственником, беззвучно шевелит губами, втолковывая, как поступить с квартирой. Звука нет, но смысл каким‐то образом доходит до Чеботарёва. Мамина фотография на столе.

Назавтра после похорон Чеботарёв собрался было уезжать, но немногочисленные то ли тетки, то ли троюродные сестры укоризненно заговорили о девяти днях, о неприкаянной маминой душе, и он остался. В квартире хозяйничали малознакомые родственники. Он стал от них сбегать, от их скорбно-деловитых взглядов. Бродил по улицам когда‐то родного города и с каждым часом понимал, что всё вокруг чужое и равнодушное к его несчастью.

Дворы, фасады домов растеряли теплоту воспоминаний – словно поблекли и вылиняли. Ни лиц, ни слов уже не разобрать. Изредка, свернув за угол, он останавливался и с замиранием сердца завороженно смотрел на удаляющуюся женскую фигуру, так похожую на маму, но быстро спохватывался, отворачивался и продолжал свои блуждания по остывающим развалинам воспоминаний. Мама, мама! Как же так?

Он уехал. Денег на самолет уже не хватало, и он поехал автобусом. Позже, отвечая на расспросы следователя о своем путешествии, он вспоминал, что первый раз проснулся от шума дождя, хлеставшего по крыше и окнам автобуса. Ночь, преодолевая стену дождя, автобус едва движется вперед. Проснулся на короткое время и снова провалился в тяжелый сон.

Его разбудил утренний свет. Ослепительный край солнца над степью. Он огляделся. Автобус катил по оживленной трассе, умытый ночным ливнем. Пассажиры спали. А пожилой мужчина, сидевший через проход, не спал. Они встретились глазами. Сосед улыбнулся и подмигнул. Чеботарёв улыбнулся в ответ и неожиданно почувствовал, что страшные дни, связанные с маминой смертью, закончились, уплыли назад, и вот именно сейчас, с этой минуты, с улыбки незнакомца, со слепящего солнца впереди, с дороги, стремительно несущейся ему навстречу, он, Чеботарёв начинает жить новой жизнью.

Потом, лежа на больничной кровати, он рассказывал следователю, что произошло дальше.

Автобус неожиданно вильнул в сторону, потом его неумолимо и страшно стало разворачивать поперёк шоссе, мелькающие и закружившиеся деревья, мгновенно налетевший на них синий большегруз… Он смотрел на мчащуюся махину и не верил, не верил, что это возможно, что все это происходит с ним. Сам удар он не помнил.

Очнулся от криков и стонов. Первый, кого увидел, был тот самый улыбнувшийся ему мужик. Только сейчас он лежал ничком на Чеботарёве, вдавливая своим тяжелым телом в сиденье. Мертвые его глаза смотрели мимо, куда‐то за спину Чеботарёва. В проходе двигались, извивались, приподнимались, пытаясь освободиться от плена неподвижных тел, и снова падали выжившие. Чеботарёв увидел чьи‐то глаза, смотревшие на него из-под нагромождения тел и сумок. Освободившись от мертвеца, Чеботарёв протянул руку навстречу, нащупал что‐то живое – маленькая теплая ладошка и пальцы, цепко схватившие его за руку, – и потащил на себя. Мальчишка лет пяти. Перепуганный, измазанный грязью, он ухватил Чеботарёв за шею и, повернувшись к куче тел, горячо зашептал: «Мама, мама!»

Автобус лежал на боку. Стекла окон над головой были целы и прочны. Чеботарёв только с четвертого удара вышиб одно из них. Стекло вылетело целиком и исчезло где‐то снаружи. Он приподнял мальчишку над головой и толкнул его вверх так, как бросал бы тяжелый мяч в баскетбольную корзину. Тут же руки невидимых ему людей подхватили ребёнка, и тот скрылся где‐то снаружи автобуса. Чеботарёв успел таким же макаром вытащить ещё двух пассажиров. На последнем – тетке с испачканной в чужой крови лицом, непрестанно вскрикивающей одно и то же слово: «Блядь, Блядь!» – автобус вдруг накренился. Тётка, уже сидевшая на краю окна, вскинув напоследок ноги в стоптанных кроссовках, вывалилась наружу. Самого Чеботарёва опрокинуло вглубь железного короба, бывшего не так давно автобусом, и он стремительно покатился куда‐то в дымящуюся пропасть, как это представилось Чеботарёву перед самой потерей сознания.

Он очнулся спустя пару часов. За это время его успели достать из упавшего в овраг автобуса, убедиться, что он жив, примотать его переломанное тело к всевозможным шинам, носилкам и прочей реанимации и доставить в местную районную больницу, где он и пришел в себя.

Потянулись долгие, бесцветные дни. Как оказалось, спицы в костях, гамак из плотной ткани, охватывающей задницу, кожный зуд под гипсом по ночам, унизительные «утки» и судна – он оправлялся только в эти чудесные посудины, – не самые тяжелые испытания. Есть более многотрудная и изматывающая жизнь – вернуть свое тело. Он вспомнил услышанную где‐то фразу, что ходьба есть контролируемое падение. Ему предстояло обрести этот контроль. Пока было бесконечное падение.

В конце месяца его поставили на ноги. Он пошатнулся, замахал руками и осел назад, на ненавистную кровать. Потом сделал усилие, рывком поднялся и вцепился в ходунки. Справившись с головокружением и выпрямившись, торжествующе посмотрел на стоящего рядом врача. Тот похлопал его по костлявому исхудавшему плечу:

– Давай-давай! Отсюда и до двери. Сегодня пять раз. Туда-сюда. Завтра – коридор. Спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Слыхал про такое?

Так Чеботарёв начал отчаянно долгий, казавшийся бесконечным сеанс воспоминаний о своем теле. Временами тело отказывалось вспоминать, и ему приходилось учить его заново.

На первых порах врач надеялся, что плавание вернет Чеботарёву координацию и уверенность в движениях. Но здесь подстерегал удар. В теле что‐то разладилось, или в голове произошел сбой, но он не мог управлять свои телом в воде. Врач был немало озадачен, но быстро нашел этому название – частичная атаксия. Частичная, потому что пациент всё же не утратил до конца способность управлять своим центром тяжести. Чеботарёв ухватился за эту соломинку и стал, превозмогая свою немощь, тренироваться.

Он начал осваивать базу – как ходить, стоять и не падать, держать равновесие без ходунков и прочих подпорок. Заставлять свои исхудавшие ноги не дрожать и подгибаться при малейшем усилии, а двигаться, двигаться, двигаться! Часами, толкая перед собой ходунки, вышагивал километры вдоль длинного коридора. По правую сторону – ряд дверей в палаты, по левую – ряд окон, выходящих на больничный парк. Он отмерял пройденное расстояние горшками с геранью на подоконниках. В одну сторону двадцать два и обратно двадцать два. Раньше, проплывая на тренировках километры, он отсчитывал их гребками рук, а теперь горшками – герань белая, герань красная.

– Герань красная, герань белая, – считал он, проползая по коридору на негнущихся ногах. Останавливаясь, чтобы унять дрожь в руках, разглядывал унылые деревья за окнами.

Черные стволы, сухие ветки стучали на ветру, на слежавшийся снег опадали мертвые листья. Вечерами жирные черно-серые галки зло галдели и тяжело перелетали с дерева на дерево.

Прошло полтора месяца. Зима заканчивалась. Подули влажные ветры. Временами налетала метель, быстро сменявшаяся ярким солнцем. Такая карусель могла за день повторяться раз пять. Наконец установились ясные дни, и Чеботарёв расширил свои маршруты. Он выползал наружу, стоял на заднем крыльце, запахнув на груди лиловый больничный халат, вдыхал холодный воздух, глядел на оживающие стволы лип, покрасневшие прутья кустарников, пытался что‐то разглядеть за деревьями, угадать, что там у него впереди. Грязная после растаявшего снега балюстрада, островки ноздреватых серых сугробов, острый запах согревающейся земли да стайки воробьев. Там, за деревьями, ничего такого он не разглядел. Не было там никакой весточки, могущей подсказать, как жить дальше. Пустота, неизвестность, другая жизнь. Вот так‐то, Чеботарёв!

В начале очередной недели он бодро зашел в канцелярию и попросил отдать его документы.

– Сколько вы у нас? – поинтересовалась полная женщина в едва сходящемся на груди белом халате.

– Два месяца уже, – браво отрапортовал Чеботарёв, украдкой смахивая со лба пот. Героический марш-бросок от палаты до канцелярии дался ему нелегко.

– Ладно, – пообещала тётенька, – вы у нас полежали столько, сколько положено полежать. Звоните родственникам. В пятницу пусть забирают.

В пятницу, уверенно вышагивая, он пересёк площадку перед административным корпусом, вышел за ворота и остановился. Бурые поля под серым небом, змейка пустынной дороги и полоска леса километрах в трёх. Где‐то среди леса дорога пересекалась с другой, и там была автобусная остановка.

– Недалеко от неё платформа. Поезд шумнет, услышишь. Не заблудишься. Электрички ходит каждый час, – объяснила санитарка, возвращая джинсы и куртку.

На ближайшие день-два Чеботарёв более или менее представлял свою жизнь. Доберется до Питера. Найдет работу – там её много. Первые ночи зависнет в хостеле – он знал места, – а дальше поглядим.

В больнице его догнала новость, что парни на олимпиаде оказались «в призах» и с триумфом вернулись домой. Букеты, фанаты в аэропорту, плакаты, плюшевые мишки, все дела. После празднеств и приема в олимпийском комитете парни стали разбредаться. Некоторые, как Олежка и Валера, решили, что жизнь удалась, и ушли из спорта. Другие нанялись в профессиональные команды зарабатывать бабло. Чтоб через пять лет – дом в Испании, банковский счёт и раз в неделю тренировка для местных пацанов. Вот такой план. Чтоб больше ни о чём не париться.

Большаков не поднялся на олимпийский пьедестал – статус в сборной позволил ему лишь сняться на общей радостной фотографии. Распрощавшись с парнями, он вернулся к тому, с чего начинал, – тренировать мальчишек. Вместе со сканом фотографии он переслал Чеботарёву свой номер телефона и адрес бассейна.

Глава VIII

В самом начале лета Большаков засобирался в отпуск. На даче лес под самым боком, озеро в десяти минутах ходьбы, жена. Перед отпуском он заканчивал всякие бумажные дела и корпел в тренерской над отчетом. Через дверь доносились плеск и детские крики, пахло хлоркой и отсыревшими полотенцами. Тыкая одним пальцем в клавиши, он вскидывал голову, проверяя, что там на экране. Excel давался с трудом. В тренерскую зашел Лёха Цыганов – тренер по плаванию, – забрал сумку и, уже стоя в дверях, сообщил:

– Михалыч, тебя там какой‐то мужик спрашивает.

– Спрашивает, значит, надо. Надо, значит, подождет, – не отрываясь от своего занятия, ответил Большаков.

Последнее время он стал замечать за собой неспешность в жестах и фразах. Типа, не говорил, а изрекал. На его взгляд, в этом было нечто от восточного мудреца, как его… от Конфуция. «Благородные мужи сдерживаются, а не соперничают». Вновь приобретенную черту он связывал с участием в Олимпиаде и расценивал её как постолимпийский синдром.

– Да ты на монитор погляди, может, родитель какой ругаться пришёл! – посоветовал Лёха на прощание и сгинул.

Большаков подошел к экрану, на котором хорошо были видны бассейн, прыжковые вышки, трибуны и сидящий на скамейке человек.

– Господи… – проговорил Михалыч и заспешил из тренерской.

На трибунах сидел Чеботарёв. Исхудавший, все в той же заношенной кожанке, но живой.

Большаков встретил его известной всем парням фразой:

– Что, симулянт, тренироваться пришёл?

Обнял, похлопал по костлявой спине.

– Ну вот, совсем как живой! Молодец!

– Ага… собрали по частям, – оправдывался Чеботарёв.

– Ты это… обожди внизу в буфете, я мигом, – в свою очередь тоже стал оправдываться Большаков, – отчёт перед отпуском, понимаешь… баланс всякий, сальдо с бруттой!

Чеботарёв понимающе закивал, сказал, что не вопрос, без проблем, мол, он и не спешит вовсе. Что в общем‐то было правдой, он не деликатничал – ему и в самом деле некуда было спешить.

Чеботарёв был без работы и уже вторые стуки ночлег снимал в долг. Найти работу оказалось не так просто для человека, который ничего не умел. А он, кроме как плавать и швырять мяч, ничему толком не научился. Попробовал пойти на стройку разнорабочим, но, подняв 50 килограммов цемента, увидел перед собой вспыхнувшие ярким пламенем звезды, электрический разряд пронзил спину, руки сами разжались, и тяжелый пакет плюхнулся на землю. От удара бумажная стенка расползлась, и мешок, словно выпотрошенный, бесформенной кучей расползся на грязном полу. Со стройки Чеботарёва вытурили. После этого он пробовал работать официантом, не вышло – «неповоротлив, не любит клиентов, отказывается от чаевых». Последнее, чем он пробовал зарабатывать на жизнь, – ночной администратор в мини-отеле. Тоже не прокатило – где‐то в чиновничьих кабинетах решили, что мини-отели являются рассадниками непорядка. Они быстро мимикрировали в нечто добропорядочное, а ночные администраторы оказались не нужны. Получив очередной отказ, Чеботарёв даже не удивился такому повороту событий – стал привыкать, что никому не нужен.

Он спустился в буфет. За пластиковыми столиками сидели бабушки с внуками. Детишки восстанавливали силы после тренировки – трескали порционное мороженое, заедая им рубленые котлеты с пюре. Чеботарёв сглотнул и отвернулся от стойки буфета. Потом все же вернулся, купил маленький пакет сока и проверил, сколько осталось денег в кармане.

Появившийся Большаков усадил его за столик и стал расспрашивать. Чеботарёв ничего не скрывал, но и не жаловался.

– Может, тебе детишек начать тренировать? – выслушав, спросил тренер. – Хотя лишних групп сейчас нет – каникулы.

Чеботарёв криво улыбнулся, сжал пустую картонку и, почти не целясь, бросил в стоящую через два стола урну. Разноцветный комок, описав дугу, рухнул в пластиковую корзину.

– Не… я после аварии того… в воде сразу тону. Доктора сказали, что‐то с вестибулярным аппаратом. Домой поеду, педагогика не моё, – он поглядел на мальчишек, которые восхищенно загудели, а потом сами с азартом принялись швырять комки бумаги, стараясь повторить его бросок. – Я в больнице от нечего делать подал документы в строительный колледж. Приняли. Обещали стипендию. Опять же, там квартира, дом.

– Ну ты загнул! Домой! Это ж через полстраны ехать. Постой, до начала учебы ещё три месяца. Деньги‐то у тебя есть?

– Заработаю, – он откинулся на стуле, – мешки с цементом, правда, не мое, но остальное – могу!

Большаков решительно хлопнул себя по колену.

– Поехали ко мне, там и обмозгуем. Заодно поужинаем.

Большаков жил в старом одноподъездном кирпичном доме. Несколько таких четырёхэтажек окружали обширный двор, заросший тополями с необъятными, потрескавшимися от старости стволами. Белая пелена пуха укрывала горбатый асфальт и колыхалась, как болотная ряска. В вечернем воздухе повисли запах разогретого асфальта и гул невидимых машин на соседней улице.

– Вот немец! – говорил с искренним восхищением Большаков, идя по лестнице. – Вот народ старательный. Хоть пленный, а строил на совесть.

Они поднялись в небольшую двухкомнатную квартиру, сиявшую чистотой и уютом. По стенам фотографии, вымпелы, на гвоздике на стене гроздью висели медали. Центральное место среди всех этих свидетельств заслуг и успехов занимала та самая фотография с Олимпиады. Сбоку примостилась фотография Большакова в костюме рядом с миловидной улыбающейся женщиной.

– Как Елена Ивановна? – разглядывая фотографию, спросил Чеботарёв.

– На даче, – ответил из кухни Большаков, – как каникулы начались, так она и помчалась за город. Я вот завтра тоже рвану к ней. Стой! – Большаков в фартуке и с разделочным ножом стоял в проеме двери. – Что ж я сразу‐то не подумал. Мы на даче недели на три зависнем, так что живи пока у нас. А там – будет день, будет пища, как говорил… не помню кто. Идём, пельмени на столе!

Пельмени, хоть и покупные, Чеботарёв готов был есть и не размороженными. Он отчаянно боролся с собой, чтобы не заглатывать обжигающие пельмени целиком. Не спеша, степенно жевал сочные, мясистые, нежные комочки. Большаков ел с аппетитом, не обращая внимания на борьбу, которую вел Чеботарёв с самим собой, выпил пару рюмок водки, посетовал на то, что нынешнее поколение вообще не пьет – на кого страну оставим? – и с увлечением рассказывал о саженцах, обильно отцветших по весне и, судя по завязи, суливших приличный урожай. Наконец, отдуваясь, Большаков откинулся на стуле.

– Та-а-а-к… – он поцыкал зубом. – Думаем дальше! Ну, отучишься, а дальше что? Стройка, вира-майна-вира помалу! Жениться? Для этого надо в кармане что‐то иметь. Значит, пока рано. Мы с Ленусиком лет пять ходили, типа дружили, и ни-ни! А вот как деньги появились, сразу штамп в паспорт! И вот живём! У тебя, помню, подружка была. Всё после тренировки встречала. Куда делась?

Чеботарёв пожал плечами. Была, была подружка. Любовь до гроба! Он даже предлагал жениться! В десятом‐то классе?! Сейчас смешно… Нет, не смешно! Наверное, любил. Не зря же сейчас не то что жалко, но как‐то не комфортно. Жаль, что потерял? Да, пустота какая‐то! Вот было же хорошо с ней, прямо ясный день – так было хорошо.

Он никак не мог разобраться в своих переживаниях, не мог подобрать слова. То ли слов этих не знал, то ли боялся их произнести… не то что вслух, самому себе как‐то… не комфортно…

Была девушка, отношения. Одно точно – вдвоем было максимально хорошо! Хотел бы он это всё вернуть? Да, сто процентов! Ну так чего? Верни! Где‐то здесь она, в этом городе! Может, прямо сейчас на соседней улице. И ты тут такой – хоп! Вот я, красавчик! Стоп, а ты ей сейчас кто? Она тебя разве ждала, когда ты уезжал на сборы, на турниры? Ждала. Короче, ждала первое время. По мессенджеру общались. Она ему голосовое сообщение. Он ей в ответ. Через час или два. Тренировка заканчивалась, и он слал ей сообщение. Сначала каждый день, потом реже, потом ещё реже, пока не наступило «ничего».

Чеботарёв очнулся от воспоминаний. Большаков его о чем‐то спрашивал.

– Варенье будешь? – повторил вопрос хозяин дома.

На столе уже были чашки, печенье. Грязная посуда громоздилась в раковине. За окном стемнело.

За чаем Большаков вернулся к разговору про дачу, грядки и парник. За его спиной висела ещё одна фотография – Большаков, Елена Ивановна и молодая женщина, спортивного вида, с красивым, но неприятным лицом. Чеботарёв никак не мог разобрать, что с лицом не так? Он уже не раз бросал взгляд на фотографию. Выражения лиц у всех разные. Обычно на фотографии все улыбаются, растягивая лица в “Che-e-e-s”, или смотрят в сторону, демонстрируя задумчивость и глубину переживаний. А тут нет, всё в разнобой. Елена Ивановна улыбается напряженно, глаза смотрят с печалью и болью, словно хотят сказать что‐то. Огромный Большаков, обнимающий обеих женщин, благодушно улыбается. У незнакомой женщины колючий взгляд, улыбка брезгливого превосходства, тонкие губы.

Большаков наконец обратил внимание, что Чеботарёв его не слушает. Он оглянулся, снял фотографию со стены.

– Я тут его развлекаю всякими пустяками, а он на чужих девушек засматривается! – шутливо стал выговаривать он Чеботарёву. Потом примолк, хитро подмигнул. – А ну, блесни талантом! Раскрой сущность девушки! Вот этой! – он ткнул пальцем в незнакомку.

Чеботарёв скользнул взглядом по фотографии.

– Ну-у… неинтересно совсем, – нехотя протянул он, – одинокая… детей нет. Типа, я сильная, сильнее любого мужика. Жесткая… очень жесткая… а сама такая приторная… в телефоне полно котиков. Стопудово!

Большаков громко захохотал. Так в цирке радуются дети, когда дрессированные собачки вдруг прыгают на круп скачущей лошади и по команде дрессировщицы крутят сальто-мортале.

– В точку! Всё в точку! Ты своим талантом можешь зарабатывать! Большие деньги! Даже про котиков в точку!

Чеботарёв заставил себя улыбнуться и спросил:

– Елена Ивановна в курсе?

Весёлость Большакова мгновенно улетучилась. Когда он ответил, голос его был скучен и устал:

– Ты о нас с Майей? Да я уж давно повинился. Знаешь, седина в голову, бес в ребро. Ленусик простила.

Какое‐то время они молчали. Только пили чай. Внезапно Большаков шлепнул себя по коленке:

– Пень старый! Как мне сразу в голову не пришло? Майя! Она начальница в какой‐то конторе! Она тебя на работу пристроит! Точно говорю, пристроит!

Глава IX

– Мы с улицы людей не берём. Ты в курсе?

Майя в строгом брючном костюме была бы привлекательной женщиной, если бы не холодный взгляд и брезгливо выпяченная нижняя губа.

– Нет, я же у вас впервые, – пожал плечами Чеботарёв. Он на голову, а то и на две был её выше.

– Теперь будешь знать, – отчеканила Майя.

– Хорошо. Спасибо, что уделили время. До свидания, – он повернулся, чтобы уйти.

– Садись, – Майя указала на стул, сама села на край стола. Раскрыла папку, которую Чеботарёв принес с собой, и стала перебирать листки бумаги. Чеботарёв послушно опустился на один из стульев возле стены и огляделся. Небольшой кабинет с минимумом мебели. Плакат со схемой пожарной эвакуации. За спиной хозяйки – в окне двор с парковкой. Кусты по периметру.

Утром он пришел к назначенному часу. Майя уже ждала на крыльце. Оценивающе оглядела, уточнила, как звать, кивнула головой, мол, пошли. Пройдя через рамку металлоискателя, они миновали широкий вестибюль, их фигуры отразились в полированном граните пола. Прошли пустынный первый этаж с картинами в золотых тяжелых рамах на стенах и в дальнем крыле здания остановились у двери с табличкой «Служба безопасности «Трастинвест». Сысоева М. К.».

Майя, сидя на столе, покачивала ногой и рассматривала соискателя.

– Ты хоть учился или только в бассейне плюхался? – спросила она. Голос её потеплел, но не стал дружелюбным.

– Школу закончил. Подал на заочный в строительный колледж, – почему‐то краснея, ответил Чеботарёв и добавил: – Водительское, категория «В».

– Невнятно и непонятно, – бросила Майя, – в смысле твоих мозгов. Идём!

Она спрыгнула со стола и вышла из кабинета. Чеботарёв поспешил за ней. Они спустились по лестнице. Майя толкнула невзрачную, выкрашенную серой краской дверь. Комната с одним узким окном, выходившим на парковку, была заставлена металлическими шкафами, выкрашенными в безликий серый цвет. Посередине на таком же сером металлическом конторском столе высился компьютер с большим экраном. Сидевший за компьютером охранник в сером с красным комбинезоне жевал бутерброд. При их появлении он поспешно встал и выскользнул из комнаты, жуя на ходу. На столе остался картонный стаканчик с остатками кофе.

Майя взяла со стола четвертинку бумаги, чиркнула что‐то и пододвинула Чеботарёву.

– Найди этого человека. Он где‐то здесь в городе, – сказала и выразительно показала экран телефона с бегущей секундной стрелкой.

Чеботарёв устроился за компьютером, предварительно выбросив грязную картонку. Мельком взглянув на урну в углу комнаты, бросил стаканчик, тот, перевернувшись в воздухе и, не пролив ни капли, юркнул точнехонько в корзину.

Спустя несколько минут Чеботарёв, щелкнув по клавиатуре в последний раз, развернул от себя экран и показал короткий список.

– В городе таких трое. Информации недостаточно, чтобы отыскать одного.

– Ладно, для первого раза сойдёт, – она спрятала мобильник и продолжила. В голосе зазвучали менторские интонации: – Безопасность – в первую очередь прогнозирование и оценка рисков. Это основа. Исходим из этого. Камеры слежения, ограничения, блокировки, меры противодействия, – это все потом. Если сотрудник безопасности тупо стоит у ворот, он бесполезен. Сотрудник должен оценивать поведение человека, прогнозировать. Мало ли придурков ходит! Как, доступно? Не сложно?

– Немного витиевато, но ничего, доходит, – кивнул Чеботарёв и озорно улыбнулся.

Сысоева помолчала, раздумывая – ей нравится в этом парне, что он дерзит, или он просто ей нравится? Совсем мальчишка, с сожалением подумала она и подошла к окну. Возле только что припаркованного «Бентли» стоял мужчина. Сысоева поманила пальцем Чеботарёва.

– Видишь человека возле машины? Что можешь о нём сказать?

Мужчина, несмотря на жару, был одет в дорогой костюм. Галстук, вероятно, тоже не из дешевых – Hermes или что‐то похожее. Лет пятьдесят. Держит себя в форме. Лицо загорелое, но загар не городской и не из солярия. Где‐то на море. Машина, как и галстук, дорогая и подобрана к костюму или к загару. Руки холеные, пара перстней. Держится свободно, но без вызова.

– Не придурок точно. Очень себя любит. Особенно свое отражение. Бабник, жён меняет… Спокоен, хотя такие обычно жуткие паникеры. Сейчас стопудово уверен в себе. Как‐то даже по-хозяйски спокоен. Погодите… – Чеботарёв повернулся к Сысоевой: – Он ваш начальник?

Сысоева неожиданно хихикнула и тут же сделала строгое лицо:

– Владлен Сергеевич Шлыков – генеральный директор! Давай, двигай за мной!

Они вернулись на этаж, снова пересекли вестибюль и поднялись по широкой мраморной лестнице. Наверху через широкие двустворчатые двери вошли в приемную генерального. Секретарь – женщина неопределённого возраста и с начальственными манерами – предложила им подождать. Тут же в кресле в ожидании аудиенции сидела красотка лет сорока с полными губами неестественного происхождения, на диване боком примостился тучный мужчина. Одной рукой он держал запотевший стакан с пузырящейся водой, а другой непрестанно обмахивался цветастым платком.

Владлен Сергеевич вошел стремительно, просматривая что‐то в телефоне. Мельком взглянул на поджидавших и обратился к Майе:

– У тебя срочно?

– Стажер, Владлен Сергеевич, – быстро, по-военному отрапортовала Сысоева.

– Рекомендации, проверка? – он чуть замедлил шаг.

– Для стажера вполне!

– Оформляй! – и скрылся за дверью.

Оформление – процесс скучный. Прочитать и подписать! Сначала соглашение о конфиденциальности. Типа, сболтнешь по пьяни что‐нибудь секретное, – три раза расстреляют и проклянут до седьмого колена. Второе – Кодекс поведения сотрудника. Точная копия Моисеевых заповедей, только под подпись. Если бы при крещении соблюдали такой порядок – крещение под подпись, – то либо грешников было бы меньше, либо крестились реже. Самое важное – договор о найме на работу.

– Пока на три месяца, – пояснила Сысоева, пододвигая Чеботарёву скрепленные листы договора, – а там посмотрим. Подойдешь, возьмем на постоянную и зарплату дадим раза в два больше. Подписывай здесь и вот здесь. Теперь служебная инструкция. Что можно, что должно и что запрещено. Читай и подписывай.

Чеботарёв углубился в чтение. Перевернув последнюю страницу, поинтересовался:

– Тут по ходу всё запрещено. А если какой‐нибудь чел невменяемый начнет агрессировать? Звонить 911?

Сысоева достала из стола и положила перед ним серого аспидного цвета палку и рядом газовый баллончик в яркой желтой раскраске.

– ПР‐73М. Палка резиновая. Модернизированная. Специально для придурков. Получишь после испытательного срока.

– А это, – Чеботарёв, который с интересом разглядывал мини-арсенал, ткнул пальцем в газовый баллончик, – перцовый, что ли?

– Нет. Газ ChDm – кемикал дрим, – она улыбнулась, – 1 5– 20 минут здорового освежающего сна. Тебе хватит позвонить 911?

Жизнь Чеботарёва изменилась к лучшему. Он радовался чудесному развороту к стабильности, покою и сытости. После выписки из больницы он реально бедствовал. Безденежье, неприкаянность казались ему бесконечными. Он терял веру в собственные силы, но хуже всего было чувство одиночества и ненужности. Это подавляло желание действовать, хотелось просто лежать и уныло таращиться в потолок. В коммуналке, где он делил комнату с тихим, молчаливым таджиком, жили фрики с пирсингом на всех выступающих частях тела. Один из них, особенно выдающийся, круглый год носил шубу на голое тело и красил бороду в цвета южноафриканского флага.

– Почему южноафриканского? – однажды спросил его Чеботарёв.

– Там тепло, – резонно заметил бородач.

По темному длинному коридору неслышно, как тени, проплывали, блестя белками глаз с красной каймой, инопланетные существа. Парень, который жил в комнате напротив – в странной треугольной, без единого окна комнате, – спросил его однажды:

– Ты чо, в завязке, что ли? Почему не куришь, не колешься?

Чеботарёв удивился, сказал, что нет, вообще не употребляет.

– Оттого у тебя и депрессуха! – безапелляционно заключил сосед и тут же объяснил: – В тебе нет врожденной энергии. – И добавил, что депрессия Чеботарёва – от провинциальности. – В провинции, – втолковывал он с убежденностью проповедника, – господствует иерархия рода, патриархальность. Вы там застряли в средневековье, время идёт мимо вас, вы зависли, как на речной отмели, в стороне от цивилизации. Замкнулись, схлопнулись, как мидии, и не прогрессируете… летаргия, чо! От вас тотальный игнор, вы ксенофобы и гомофобы! В мегаполисе всё по-другому! В мегаполисе движуха! Личность может себя проявить. Вам колхоз подавай, а тут колхоза нет. Вот тебя депрессняк и ломает!

Чеботарёв всё чаще и чаще уходил из своей клетушки на улицы города. Бесцельно бродил по гранитным плитам набережных, сидел на скамейке Михайловского сада или на ступеньках портика Росси, глядел на закатное небо, отражающееся в воде, на ранние звезды, едва различимые в светлом небе. Всё, что случилось после маминой смерти – катастрофа, мальчик в автобусе, больница, пролежни на спине, теперешнее нищенство, – всё это лишь подготовка к чему‐то важному, думал он. С ним обязательно произойдет преображение, откроется истина, объясняющая его жизнь.

Сейчас, после встречи с Большаковым, когда у него появились работа, люди, которым он интересен, крыша над головой, ему не хотелось думать, что это и есть та истина, о которой он задумывался, сидя голодным под светлым ночным небом. В то же время ему нравились перемены. Нравился старинный особняк с колоннами при входе и с тенистой подъездной дорожкой. Нравился небольшой сад позади здания и поляна с изумрудной травой перед крыльцом. Негромко журчащий посреди лужайки фонтан с мраморным дельфинёнком на постаменте. Кусты роз и ряды аккуратно подстриженных туй вдоль дороги. Канули в небытие южноафриканская борода, фрик из треугольной комнаты и молчаливый таджик.

Чеботарёву нравилось то, чем он занимался. Он приходил в приветливое здание, с ним проводили занятия приветливые люди. Все вокруг улыбались и готовы были помочь. В первые дни его удивляло отсутствие суеты в здании и на прилегающей территории. Как будто они – их организация с названием «Трастинвест» – существовали за пределами шумного и беспокойного города, как будто город и его маленький мирок принадлежали к разным реальностям.

В один из дней его инструктировал оператор автоматических систем, подробно объясняя действия в ночное время. Инструктаж проходил в комнате цокольного этажа, где находился центральный пульт. Перед ними на нескольких экранах в режиме реального времени строились разноцветные криптограммы, ползли кривые, возникали и пропадали столбики цифр.

– Днём я за всем этим слежу, – говорил парень в рыжей майке, с выбритой головой и пирсингом на нижней губе, – ночью система уходит в автоматический режим. Задача дежурного, то есть твоя, – каждые два часа проводить процедуру RPG. Английский знаешь? Random password generator[10]