Тайна тибетских свитков
© Гурьев К.М., 2023
© Художественное оформление серии «Центрполиграф», 2023
© «Центрполиграф», 2023
1. Питер. 1 января
Корсаков сидел, уставившись в окно, плотно занавешенное снегопадом, и сам себя убеждал, что по нынешним временам поездка в Питер на несколько дней – отличная замена всяким там Куршевелям.
Последние метры пути поезд преодолевал неспешно, почти вкрадчиво, но ощущалась в этом непоколебимая уверенность, что все произойдет именно так, как задумано, и состав замрет возле перрона в тот самый момент, когда на табло возникнут цифры 07:55, и на мгновение воцарится величественная пауза.
Все-таки «Красная стрела», она и есть «Красная стрела». Это вам не «Сапсан», поездка на котором напоминала Корсакову секс во время обеденного перерыва: вроде все правильно, а настоящего удовольствия нет, потому что быстро и суетно, и это потом никуда не денешь. Хотя, конечно, за ваши деньги – все, что угодно!
Корсаков не торопясь шел к зданию вокзала, когда ему в спину уткнулось что-то твердое и прозвучало хриплое:
– Руки вверх и без глупостей!
– Шутник, блин, – отказался от игры Корсаков.
– А что, прикольно, – улыбнулся, протягивая руку, Глеб Маслов. – Здорово, Корсаков!
– Здорово, Маслов, – ответил Корсаков, пожимая руку в ответ. – Ну, какие планы?
– Планы у нас громадные! Но сначала, раз уж тебе работа важнее всего, встречаемся с Лесей!
– С какой Лесей?
– Здрасте, – остановился Маслов. – А кто мне звонил, просил?
– Ах, вот ты о чем, – понял Корсаков. – Так ты уже нашел?
– Абжаишь, нашальника, – сокрушенно покачал головой Маслов. – Конечно, нашел.
– Ну, молодец, – похвалил Корсаков и сразу же поправился: – Ну, я, конечно, не только для этого приехал, но ты молодец!
Дело, из-за которого он побеспокоил Маслова, в самом деле было пустячным.
О своем намерении провести зимние каникулы в Питере Корсаков говорил давно и не удивился, когда в последние дни декабря к нему обратился Леша Горошников, который совсем недавно стал работать в редакции и занимался неизвестно чем. Леша остановился в коридоре шагах в трех-четырех от Корсакова, перегородил ему дорогу и молчал.
– Тебе чего? – помог Корсаков.
– Тут вот какое дело… – смущенно начал Леша. – Вы же в Питер собрались?
– Точно.
– Можно к вам с просьбой обратиться? Вы не очень заняты будете?
– Леша, я туда еду в новогодние каникулы, еду погулять, поглазеть, чем же я буду занят? Что тебе привезти?
Горошников протянул Корсакову пластиковую папочку:
– Да ничего не надо, мне бы… вы бы только справочку навели, а?
– Какую еще справочку? – насторожился Корсаков.
– А, вот, – с облегчением затараторил Горошников. – У меня уже был готов план очень интересной статьи, но на прошлой неделе в Питере в какой-то интернет-газетке появился материал, в котором затронуто многое из того, что я исследовал, но там взгляд совсем с другой стороны, понимаете?..
– И ты хочешь, чтобы я вместо отдыха мотался по редакциям, разыскивая материалы для тебя? – Корсаков от неожиданности даже не разозлился, а просто недоумевал.
– Ну что вы! Я дурак, что ли? – так же недоуменно уставился на него Горошников и снова ткнул пальцем в папку, которую протягивал Корсакову. – Тут все написано, все мои вопросы, все, что мне нужно! А вас я просто просил… ну… вы же человек известный, вам никто не откажет, если вы просто спросите, что это за газетка, кто автор, а?
Корсаков продолжал молчать, и Леша Горошников решил, что ему разрешено продолжать. И продолжил:
– В этой статье упоминается профессор Росохватский, который занимался вопросами психологической войны, а я о нем не знаю ничего, кроме фамилии, и нигде ничего не могу найти. Прямо фантом какой-то… – Горошников вздохнул, собираясь с духом, и выпалил: – Так вы могли бы поинтересоваться этой газеткой и попросить у них материалы по Росохватскому, а?
Это «а» прозвучало так по-детски, что Корсаков улыбнулся и, не выдержав, кивнул и пообещал:
– А еще я тебе конфету привезу. Вкусную.
– Нет, серьезно, – Леша стал напирать более решительно, – Игорь Викторович, у меня информации много, а хребта нет. По всему получается, что таким хребтом был этот самый Росохватский, значит, и восстанавливать все надо только вокруг него, правильно?
– Правильно, – согласился мэтр Игорь. – Только ты учти, я совершенно не в теме, так что пользы от меня будет мало…
Корсаков об этом разговоре почти сразу же забыл и вспомнил совершенно случайно, когда разговаривал с Глебом Масловым, которого попросил «встретить и устроить». Именно тогда из глубин подсознания Корсакова всплыла просьба Горошникова, которую он тотчас озвучил, уверенный в том, что Маслов воспримет эту просьбу без энтузиазма, и был удивлен, когда тот, едва выслушав, пообещал «поузнавать», обрадовавшись скорой встрече, и сейчас, когда они выходили на площадь Восстания, скороговоркой отчитывался:
– Паренек твой прав: газета какая-то мутная, пишут о всякой галиматье типа Дракулы или инопланетян, но все это связывают, конечно, с КГБ, ЦРУ и секретными лабораториями, – без энтузиазма проговорил Маслов. – Впрочем, я сделал все, о чем ты просил, а уж остальное делай сам.
– Конечно, – согласился Корсаков и уточнил: – А вообще что о газете известно?
– Да, газета какая-то, как бы сказать, невнятная, – ответил Маслов, – а вот об авторе я кое-что узнал. Автор публикации – Леся Нымме, украинка, вышла замуж за эстонца, работала в Таллине, потом приехала в Питер. Темой мистики и всем, что с ней связано, владеет хорошо, умело выстраивает свои статьи, понимая, что читателям не требуются ни доказательства, ни логика, а нужны им все новые и новые загадки, которые странным образом преобразуют вопросы в ответы, а хаос в знания.
Маслов усмехнулся:
– В общем, я вас сведу, а ты уж сам разбирайся!
Леся Нымме оказалась девицей высокой, стройной, симпатичной и выглядела самоуверенной, но, стоило Корсакову задать вопрос о той самой публикации, она заметно напряглась и обратилась к Маслову:
– Вы ни о чем таком не говорили!
– Мы ведь договаривались о встрече и только, – возразил Маслов.
Леся перевела взгляд на Корсакова:
– Конечно, я вас видела и по телику, и на фото на разных сайтах, но… Вы какой-то начальник?
– С чего вы взяли? – удивился Корсаков.
– Ну а почему я вам должна отвечать? – ответила вопросом на вопрос Леся.
Корсаков старался сохранять спокойствие:
– Да я же просто прошу поделиться информацией о материале, который вы сами написали и разместили. Или тут какие-то особые обстоятельства?
– Какие еще особые обстоятельства? – Леся помолчала, потом сказала: – Спрашивайте, чего уж… – Она отхлебнула кофе и сказала раздраженно: – Ну вот, остыл, пока вы тут…
Корсаков принес новую чашку с горячим кофе.
– Дело-то простое, – продолжил он. – Что вас пугает?
Леся демонстративно наслаждалась кофе и молчала.
Маслову это, кажется, надоело.
– Ну, давай так: ты продолжаешь пить кофе и безмолвствовать, а мы с Игорем Викторовичем уходим, а? Но учти, если я так легко нашел тебя, значит, у меня есть кое-какие возможности. А ты меня выставила дураком.
– Никем я вас не выставляла, – скороговоркой парировала Леся. – С чего вы взяли?
– Ну, как же! Сама посуди, – степенно начал рассуждать Маслов, – ты согласилась на эту встречу, я Игоря Викторовича вытащил из Москвы! Он приехал сюда, бросив все дела, и что? Сидим тут и слушаем твое молчание?
Пауза, повисшая после этой вспышки, видимо, напугала Лесю Нымме сильнее, чем все слова, произнесенные ранее. Она опустошила чашку и сказала:
– Спрашивайте!
– Да вопрос-то у меня один, – сказал Корсаков. – Мой коллега заинтересовался вашей публикацией, потому что занят той же самой темой…
– И что ему нужно? – перебила Леся.
– В идеале он предлагает сотрудничество, – сказал Корсаков. – Все-таки у нас в Москве возможностей побольше…
– Да с чего бы это? – снова перебила Леся. – Вам сейчас никуда ни вылететь, ни поехать, а я вот Рождество провела в Бремене, а через неделю поеду в Испанию, а вы?
– При чем тут Бремен и Испания? – удивился Маслов. – Тебе там деньги платят, что ли? – Он демонстративно осмотрел ее и сказал: – Ну, так-то ты дама приятная, конечно…
– Дурак, – улыбнулась Леся и повернулась к Корсакову: – И этот ваш коллега гарантирует, что у вас меня будут печатать?
– Зависит от ваших ответов, – ответил Корсаков.
Леся огляделась вокруг:
– Здесь, наверное, не курят?
– Ты не увиливай, – попросил Маслов.
Она снова помолчала и сказала огорченно:
– Дело все в том, что никаких материалов у меня нет…
– Как это «нет материалов»? – искренне удивился Корсаков. – Вашу статью я читал, и читал, честно сказать, с удовольствием. Язык у вас хороший, излагаете хорошо, интригуете читателя, да и примеры у вас все такие… жизненные, я бы сказал, завлекающие, а вы…
Леся перебила с досадой:
– В общем, слушайте… Я, когда вышла замуж, приехала в Таллин к мужу и стала работать в газете. Так получилось, что место нашлось только в одной русскоязычной газете, и писать для них надо было на темы всякой эзотерики, астрологии, ну и тому подобное. А я этим давно интересовалась и многое знала. В общем, мои статьи стали печатать довольно часто, и тут как раз устраивают в Таллине какое-то сборище всех подобных специалистов, и меня, естественно, редактор туда отправляет.
И я, конечно, хочу набрать материалов как можно больше, чтобы на них потом долго и с толком сидеть, пришла пораньше, чтобы осмотреться, хожу там, знакомлюсь, беру интервью… Вдруг меня вежливо приглашают к организатору всей этой бодяги, которого я знать не знаю. Подхожу. Он так любезно со мной здоровается и знакомит с каким-то старичком лет шестидесяти. Ну, я возражать не стала, хотя не понимала, на кой он мне сдался. Но если самый главный эстонский спец его так ценит, значит, и мне что-нибудь перепадет. Ну а когда все началось, у меня буквально глаза на лоб: этот старичок там вроде самого главного авторитета оказался. Все его слушают, спрашивают, хотят поговорить, в общем, он в центре внимания. После банкета поехали к нему в гостиницу.
Леся ухмыльнулась:
– Ну а мне жалко, что ли? Пощекотались немного, а потом он, как все вы, мужики, стал рассказывать, какая у него жизнь трудная была, как его не признавали, ну, все как всегда. В общем, я решила, что больше с ним ни-ни. Но через пару недель он звонит, хотя я ему номер телефона не давала. Я, мол, в Таллине, давай пообедаем. После обеда снова к нему… Потом он и говорит: хочу дать тебе материал для публикации, а то ты вроде как выдыхаешься. А я, честно говоря, уже еле-еле темы находила и, конечно, согласилась и уже сама стала к нему ездить за информацией. Верите – нет, но библиотека у него оказалась офигенная, это уж точно. Я у него иногда на ночь оставалась только для того, чтобы почитать, не смейтесь! Ну а потом он предложил работать с этой газеткой и денег дал, и инфой продолжал снабжать… А потом он умер, и почти все закончилось. Вот так.
– Почему после его смерти все разом рухнуло? – спросил Корсаков.
Леся снова помолчала и заговорила уже как-то по-другому, осторожно:
– В общем, мне после его смерти досталась его квартира. Он женат не был, детей нет, так что все оформил на меня и говорил, что главное тут не квадратные метры в центре Питера, а его библиотека, а особенно старинные рукописи. Все время, что мы были знакомы, он сам ими занимался, меня не подпускал, но в последние два-три месяца стал мне кое-что рассказывать, говорил, что это рукописи из Тибета. Однажды он заявил, что на «тибетской теме» я смогу жить припеваючи лет десять, не меньше, а если буду умело использовать разработки и заготовки, которые он мне отдаст, то и в научное сообщество смогу войти, как его наследница.
Леся вздохнула:
– Честно говоря, я над его словами только смеялась, а оно вон как получилось. Мне вдруг звонят в Таллин, говорят, что он в больнице, доставлен в тяжелом состоянии и все время меня зовет! Я сразу в Питер, бегу в больницу, а он уже… все… И мне передают все бумаги, которые он там у них оставил. Поехала к нему в квартиру, там все закрыто, опечатано, я – в полицию, а там говорят, мол, наследники уже в квартире побывали, все осмотрели и протокол подписали…
– Какие наследники? – вмешался Маслов. – Или ты выдумала?
– Ничего я не выдумала, – сердито ответила Леся. – Все бумаги были у его адвоката, я ему позвонила, он приехал в полицию, все им показал, все доказал, они согласились, но, говорят, те, кто называл себя наследниками, тоже какие-то бумаги показывали, так что…
– И дальше что? – спросил Корсаков.
– А дальше что… Пришли мы в квартиру с адвокатом и полицейским, а по квартире ветер гуляет и книги многие пропали, а тех самых рукописей вовсе нет…
– Как это нет? – сердито спросил Маслов.
– Да никак, – устало ответила Леся.
– Ты хотя бы заявление написала?
– Адвокат написал, а толку-то? Как я их могла описать, если видела несколько раз и то издалека…
– И все закончилось? – спросил Корсаков.
– Ну, раз все пропало, газета тоже зависла, – кивнула Леся. – Пришлось собирать, как говорится, с миру по нитке.
– Так, ну а та статья, из-за которой я вас искать стал? С той-то статьей что? – спросил Корсаков.
Леся снова помолчала, потом легко отмахнулась:
– Ну, можно сказать, тот материал заказной.
– Как понимать? – удивился Корсаков.
– Так и понимать, что статья эта от немца какого-то.
– Что значит «какого-то»? Вы его не знаете?
– Нет.
– А где же текст взяли?
– Друг дал.
– Друг твой?
– Ну да. Друг в смысле… – замялась Леся.
– Понятно, понятно, – поторопил ее Маслов, – а он кто, твой друг?
– Аспирант.
– Ну а конкретно – чем занимается?
– Астрофизик… кажется.
– Как с ним повидаться?
– Он сейчас в экспедиции.
– Где?
Леся задумалась.
– Не знаю. Сказал: приеду – позвоню.
– А что за экспедиция?
– Что-то связанное с Белым морем, – наморщила лоб Леся.
– Изучают северное сияние? – саркастически предположил Маслов.
– Может.
Корсаков кивнул и продолжил:
– Так. Ну, значит, статью написал ваш друг?
– Нет, – возразила Леся. – Статью написал его друг, а Саша – мой друг – перед отъездом сказал, что статью друга, которую он пришлет, надо опубликовать. Сказал еще, что мне это будет не трудно, а тому приятно будет.
– А как платил за редактирование?
– О деньгах речи не было. Саша сказал, что тот друг пригласит его потом на стажировку в свой институт, вроде как на полный пансион.
– Прислал статью и все? – не отступал Корсаков. Что-то в этой истории ему не нравилось, что-то было не так. Понять бы еще – что?
– А чего хотели-то от публикации? – выпытывал он.
– Ну, мол, если будут отклики, то просил ему отправлять, – с готовностью отвечала Леся.
– Куда?
– Так на его же мыло.
– И что, были отклики?
– Было немного, но какая-то фигня неинтересная.
– Ты ему отправила?
– Просто переадресовывала, – ответила Леся и спохватилась: – Да, вот какое-то письмо еще пришло пару дней назад, не успела пока отправить.
– Ну а черновики, материалы, в общем, все, что немец присылал, у вас сохранились? – поинтересовался Корсаков.
– Нет. Он сразу предупредил, что это только для меня. Чтобы я прочитала и уничтожила.
– И вы уничтожили?
Леся снова замялась:
– Ерунда какая-то с ними приключилась. Я их не могу найти.
– Это как?
– Ну, вот так: не могу и все. Вроде их никогда и не было.
– Они у тебя на компе были? – вмешался Маслов и после кивка Леси уточнил: – А какие-нибудь чудачества у твоего компьютера появились с той поры?
– Нет. Хотя в нашей локальной сети какой-то вирус нашли. Потом долго все восстанавливали и перенастраивали.
– Давно?
– Неделю назад.
Маслов хотел еще о чем-то спросить, но Корсаков видел, что толку от Леси больше не будет. Оставалось узнать последнее.
– Насколько я помню, в статье упоминается некто Росохватский и его исследования, связанные с восточными свитками, не так ли?
– Ну да, но это уж мое творчество, – сказала Леся. – В том варианте, который прислали, было всего несколько общих фраз, остальное я уж сама добавила…
– То есть этот немец о Росохватском ничего не писал?
– Ни слова, – согласилась Леся.
– Где брала материалы? – спросил Маслов.
Леся посмотрела с удивлением:
– Я же говорила, что мы с моим старичком все это разбирали, изучали. Я многое помню.
– Кстати, – вдруг сообразил Корсаков, – ты ведь так и не назвала имени своего старичка.
– Правда? – удивилась Леся. – Звали его Зацепин. Зацепин Савва Никифорович.
2. Питер. 1 января
Встреча с Лесей Нымме, конечно, не имела для Корсакова никакого значения, но все эти увиливания, ее нежелание ответить на самые простые вопросы произвели на него неприятное впечатление, а вот Маслов был откровенно недоволен, и впечатления своего не скрывал.
– Вот стерва тупая! – вынес он свое суждение и продолжил его обосновывать: – Я ведь ее не миллионами на встречу-то звал, а просто спросил, может ли что-то рассказать, а она…
– Да ладно тебе нервничать, – усмехнулся Корсаков, для которого в данный момент гораздо важнее была проблема питания в ее самом простом виде. – Где тут можно хорошо… – Он посмотрел на часы, решая, подходит ли слово «пообедать», но Маслов сформулировал проще:
– Похавать! – И улыбнулся широко, гостеприимно: – В нынешнем Питере акт приема пищи уже не требует изысканных точных формулировок!
По мере того как на смену раздражению приходило чувство сытости, Маслов успокоился и, казалось, вовсе забыл о недавней встрече. Выходя из кафе, он предложил:
– Ты ведь говорил, что приехал по Питеру погулять, так давай погуляем.
Корсаков, честно говоря, знал Питер поверхностно, поэтому слушал Маслова и водил головой, рассматривая места, о которых шла речь.
Они уже почти миновали проспект, который оба, не сговариваясь, называли Кировским, когда Маслов остановился и указал на балкон:
– Тебе-то не надо рассказывать, что с этого балкона Ленин выступал?
Корсаков посмотрел на балкон, потом – на Маслова и согласился:
– Не надо.
– И ты знаешь, конечно, что особняк этот был построен именно для Кшесинской и вокруг него носились самые разные слухи? – продолжил Маслов.
– Ну, что-то слышал, – подтвердил Корсаков.
– А ты знаешь, что в особняке этом весной семнадцатого разместились сперва просто солдаты, а потом и вовсе революционеры, включая Ленина?
Корсаков не успел ответить, а Маслов продолжал все ожесточеннее:
– А ты знаешь, что эта сука, которая Николая еще цесаревичем развлекала в постели, стала бегать по кабинетам тех, кто был у власти, и требовать, чтобы всех из ее особняка выгнали. И бегала к тем, кто знал ее как Николашкину утеху, хотя делала она это уже после того, как Николашка написал заявление по собственному! А они все равно старались ей угодить, а?
– Глеб, ты вообще о чем? – перебил Корсаков.
Маслов закурил, сделал несколько шагов молча, потом уже спокойным тоном продолжил:
– Вообще я о том, что в России власть и человека связывают странные отношения. Вроде мы эту власть сами создаем и должны бы укреплять ее мощь, ожидая от нее защиты, но мы сами все время ею же и недовольны. А она, эта власть, будто бы нами избранная и нам служащая, делает все, чтобы нас же и ослабить. Для чего? Чтобы мы молчали? Чтобы проще было управлять? Чтобы мы не трепыхались и не мешали ей жить по своим законам?
– Ты чего разошелся? Власть, как и любимая женщина, иногда вызывает раздражение, – улыбнулся Корсаков. – Это неизбежно. А управлять «всем вместе» – это бред. Как, к слову, ты можешь себе представить коллективное управление, например, рейсовым автобусом?
Маслов ответил с деланой улыбкой:
– У рейсового автобуса есть маршрут, по которому водитель обязан следовать. А мы часто и не знаем, чего ждать от власти!
Сделав еще несколько шагов, Глеб повернулся к Игорю и улыбнулся, кажется, без сарказма:
– Моя страна все-таки!
Они уже шли по мосту, когда Маслов проговорил, глядя на реку:
– Между прочим, я знал этого Зацепина.
– А что же молчал? – замер Корсаков.
Маслов пожал плечами:
– Не хотел при этой девице говорить. Мало ли что!
– Ну, правильно, – согласился Корсаков. – Знание лишним не бывает.
Маслов будто и не услышал этого, продолжил:
– И вообще, судя по всему, она мало знала о его работе…
– Почему ты так думаешь? – спросил Корсаков.
– Да тут и думать нечего, – поморщился Маслов. – По ее словам, Зацепин только и знал, что по бабам шастать, а он, между прочим, в своей сфере был авторитетом мирового уровня, его всюду приглашали! У него год был расписан по неделям, если не по дням…
– Но она ведь сама сказала, что он с ней стал делиться только в последнее время, – попытался защитить Лесю Корсаков.
– Ну, сказала, – согласился Маслов, – но она же видела, что он постоянно куда-то уезжает, не бывает дома.
– Так мы ее и не опрашивали на предмет сексуальной верности, – усмехнулся Корсаков. – Молодая баба не хотела заморачиваться на пожилого благодетеля и не обращала внимания на его отлучки…
– А возможно, и сама мало времени проводила вблизи любимого, – усмехнулся в ответ Маслов. – Ну, скорее, ты прав, а точнее, я куда-то не в ту сторону веду. Кстати, насчет того, куда веду, вот тут хорошо готовят, так что нам пора поесть!
Однако обстановка, в которой они расположились, – уютная, доброжелательная – не помешала Маслову, и он продолжил:
– Зацепин, видимо, занимался самыми разными делами, но я сталкивался с ним, с его мнениями только в одной сфере: он являлся крупнейшим специалистом в области прикладной психологии.
– Ну, и что это значит? – поинтересовался Корсаков.
Маслов пожал плечами:
– Могу сказать только о том, что знаю точно: его считали весьма результативным разработчиком методик самых разных и, я бы сказал, необычных…
– Например? – заинтересовался Корсаков.
– Например, методики переговоров с террористами… Там ведь иногда складываются самые разные ситуации. Ты слышал про «стокгольмский синдром»?
– Ну, вроде…
– Напомню в общих чертах: летом 1973 года в Стокгольме преступник захватил банк, взял в заложники его сотрудников, угрожал им смертью. Но полиции удалось банк захватить и всех спасти! Ну, вроде ясно, кто по какую сторону баррикад оказался? Ан нет! После того как заложников освободили, они стали говорить, будто, оказавшись в этой ситуации, они больше опасались полиции, чем того, кто их захватил, понимаешь?
– Не совсем, – признался Корсаков. – Проблема-то в чем?
– Проблема в том, что в середине семидесятых о том, что говорят недавние заложники, простой читатель мог бы узнать только из полицейского отчета, а в наши дни твои коллеги-журналисты, а то и обыкновенные прохожие, зафиксируют такие вот высказывания своими гаджетами и тотчас выложат их на всеобщее обозрение. А наши простые граждане, увидев такие картинки, вполне могут согласиться с такими высказываниями…
– Ну и что? – перебил Корсаков.
– А ты вспомни, как до сих пор вспоминают, например, о Дубровке, когда были захвачены сотни человек! Террористы к этому серьезно и долго готовились, и без жертв такое прекратить невозможно, и это очевидно, а у нас до сих пор чуть что – упрек властям! – Маслов помолчал, потом продолжил уже голосом спокойным: – Это ведь я просто привел один из примеров того, чем занимался Зацепин…
– И ты уверен, что это до сих пор осталось бы актуальным?
Маслов посмотрел удивленно:
– А сам ты этого не видишь? Сегодня каждое событие, даже самое пустяковое, может стать поводом для атаки…
– Атаки? На кого?
– Да хоть на кого, Игорь! Неужели ты сам не помнишь, какая шумиха поднялась после твоего расследования о тех самых таинственных бумажках, которые остались от заговора Ягоды? В твоих публикациях названы только самые заметные имена, а в соцсетевых трактовках – десятки, сотни имен и ни одного доказательства, и шум долго продолжался и при каждом удобном случае возобновится! Так что… – Маслов махнул рукой и продолжил: – Ну, в принципе, это ответ на твой вопрос о занятиях Зацепина, но повторюсь, что сейчас уже невозможно установить подробности.
– Почему?
– Во-первых, потому, что он умер, во-вторых, потому, что это – тайна за семью печатями. Ну, а в-третьих, потому, что легенд о подобном примерно столько же, сколько и правды, и разобраться что где – невозможно.
– Ну, вот ты, как выясняется, знал…
– Нет, Игорь, – возразил Маслов. – Я обо всем узнал только после его смерти, а контактировал я с ним по поводу парапсихологических штучек, которыми тогда интересовался. Познакомил нас кто-то из моих университетских однокашников. Какое-никакое занятие, о котором все могли бы узнать, для видимости у Зацепина должно же было быть, вот он и увлекся парапсихологией. А этой ерундой во времена социализма занимались не только «там», но и у нас. В общем, непростой человек был Савва Никифорович Зацепин, это даже по биографии его ясно…
– А что с биографией? – насторожился Корсаков.
Маслов с готовностью продолжил:
– Говорили, будто отец его из дворян, из России он уехал с родителями еще до Первой мировой в Европу, учился там, получил блестящее образование, а в начале двадцатых вернулся в Советскую Россию. Стал преподавать в университете. Принес, так сказать, на алтарь советской науки свои знания и знакомства. Подробностей не знает никто, но, видимо, власть оказалась им довольна. Вернули ему их квартиру из девяти комнат на Большой Морской. А родовой дворец где-то в районе Гатчины отдали как бы под лабораторию, хотя на самом-то деле лабораторию разместили в одной половине здания, а во второй жила семья из трех человек. Кстати, и с Росохватским, о котором ты говорил, отец Зацепина, видимо, тоже был знаком на ниве, так сказать, науки. Ну и Савва пошел по стопам отца. Его в конце тридцатых отправили в Европу учиться, но, сам понимаешь, времена для обучения наступили не лучшие. Тем не менее, тот успел знакомствами обзавестись и в науке слегка проявиться. Отец его, между прочим, погиб в годы войны тут, в Ленинграде. Обстоятельства смерти какие-то загадочные, хотя, повторюсь, время само по себе было непростое. В общем, в шестидесятых пришло-таки его, Зацепина, время. – Маслов помолчал, продолжил: – Ты ведь слышал о майских событиях шестьдесят восьмого в Париже?
– Это ты про студенческие бунты?
– Ну, это мягко сказано. Между прочим, этим студентам удалось отправить в отставку не абы кого, а самого де Голля, освободителя Парижа от нацистов и создателя Пятой республики! Это тебе не фунт изюма.
– А Зацепин тут с какого боку?
Маслов пожал плечами:
– Тут уж придется верить мне на слово, но я сам слышал от него рассказы, что он все, происходившее там, видел собственными глазами, сам во всем этом участвовал, и участвовал ежедневно, ни на миг не отвлекаясь! – Маслов снова пожал плечами. – Может, он там был в это время, может, позднее узнал подробности – не знаю. Но стал он изучать с того времени восточную философию и всякие… фокусы.
– Какие?
– Вот этого я и не знаю. Говорю же, засекреченный был мужик. Но одно я тебе могу сказать точно: насчет свитков и старинных рукописей эта Леся что-то выдумывает.
– Почему ты так решил?
– Я у него был в гостях несколько раз и никаких свитков не видел. Книг – море, а рукописей – нет. – Маслов помолчал, потом спросил: – А тебе-то зачем все это нужно?
Корсаков смущенно пожал плечами:
– Да, в общем-то, конечно, фигня… Так, коллега попросил…
Маслов помолчал, потом поднялся:
– Извини, я сейчас вернусь.
Вернувшись, сел, активно занялся обедом и уже его завершал, когда зазвенел его мобильный. Маслов, глянув на экран, ответил, выслушал собеседника, улыбнулся и радостно сообщил:
– Нас готовы принять!
– Кто готов?
– Человек, к которому много лет обращался с вопросами Зацепин, человек, который нас просветит насчет этих самых «тибетских свитков» и всего, что может к ним относиться, и тогда станет ясно, врала эта Нымме или не врала. Вообще-то человек этот всю свою жизнь был библиографом в Салтыковке…
– Салтыковка? Это что? – перебил Корсаков.
– Салтыковка – это библиотека имени Салтыкова-Щедрина…
– Это та, которая возле Катькиного садика?
– Именно! Ну, это не важно, важен этот человек. Всю свою жизнь он работал в этой Салтыковке, составлял каталоги, заполнял карточки и тому подобное. Но это – внешнее. Как говорится, не место красит человека, а человек – место. По сути же, человек этот – гений систематизации. Много рассказывать о нем не буду, сам увидишь. Но один штрих тебе многое скажет, поможет оценить его вес в обществе. Дело в том, что курит этот библиограф «Беломор» фабрики Урицкого. Курит всю жизнь, с пятнадцати лет. Когда все в стране уже захирело и распродавалось направо и налево, пропал и его любимый «Беломор», конечно. Тогда этот человек выглянул на несколько минут из скорлупки, в которой живет всю жизнь, сообщил о своей беде, и разные люди привезли ему четыре ящика этих самых папирос. Откопали на каких-то сверхсекретных складах и привезли, спросили, достаточно ли. Он помолчал пару минут, считая, и ответил, что этого ему хватит лет на двадцать, а проживет он меньше. Значит, больше беспокоиться не о чем. – Маслов улыбнулся и продолжил: – К нему обращаются самые разные организации и частные лица, уголовники, олигархи, чиновники из аппарата губернаторов и Администрации Президента. Утверждают, будто все они договорились и гарантируют ему полную неприкосновенность. Авторитет непререкаемый! Ты у него поинтересуйся «тибетскими рукописями» Зацепина, как договорились. Просто задай вопрос и потом сиди молча. Он сам все расскажет. Все, что сочтет нужным. Вопросы задавай любые, но лучше, если повторять не станешь. Не дави на него, он легко может рассердиться. Если не захочет отвечать – не ответит, а то и пожалуется кому-нибудь, а мне потом с ним еще работать и работать.
3. Питер. 1 января
Хозяин квартиры, Леонид Иович Ветров, выглядел скромно: клетчатая рубашка, знавшая лучшие времена, жилет, подбитый кроликом. Скромной была и квартира, состоявшая, казалось, из одних книжных шкафов и стеллажей. Встретив гостей в прихожей, хозяин сразу же пригласил их в кабинет и попросил Юленьку, милую девушку, сразу же поспешившую на его зов, приготовить кофе, предложил гостям курить и сам тотчас перекусил «беломорину», глубоко и с видимым удовольствием затянувшись едким дымом, после чего попросил Корсакова раскрыть причины его интереса.
– Интерес простой, можно сказать, случайный, но вызывает все больший интерес, – ответил Корсаков. – Мой молодой коллега заинтересовался публикацией, которая появилась в питерской газете, выйти на контакт с которой из Москвы он не смог. Узнал, что еду в Питер, попросил помочь. Глеб нашел автора статьи, но она от ответов уворачивалась и вообще ничего конкретного не сказала, но назвала одно имя, которое вам известно…
– Вы про Зацепина говорите? – перебил Ветров, посмотрев, для убедительности, на Маслова.
Потом он положил папиросу в пепельницу и сказал:
– Савва Никифорович – фигура интересная. Можно сказать – заметная, а можно сказать – лезущая в глаза, постоянно демонстрирующая свою значимость.
– Простите? – перебил Корсаков.
На лице Маслова, который совсем недавно предупредил, что перебивать Ветрова нельзя, застыл ужас, но тот ответил вполне спокойно:
– Как вам сказать… Вы пришли, чтобы поговорить с человеком, который, по вашей информации, хорошо знал Савву, потому я и хочу сразу, как говорится, расставить акценты, потому и уточняю. Интересы у него были самые разносторонние, и он многих мог удивить своими знаниями, но люди, компетентные в какой-то определенной сфере и беседовавшие с ним именно об этом, чаще говорили о его верхоглядстве, чем о знании предмета, о котором он высказывался…
– Но я слышал, что он был весьма популярен не только у нас в стране… – снова перебил Корсаков.
– Так ведь людей, готовых верить первому встречному, много не только у нас, – усмехнулся Ветров. – Впрочем, спорить о Зацепине с человеком, который его никогда не видел, я не стану, давайте лучше о чем-то конкретном. Что, связанное с Зацепиным, вас интересует в первую очередь? – Он неспешно оглядел обоих гостей, потом, не скрывая усмешки, спросил: – Вы тоже историей спецслужб занялись, что ли?
– Почему вы так решили? – удивился Маслов.
А Корсаков подумал, что Ветров, видимо, успел навести о нем хоть какие-то справки и знал о его предыдущих поисках.
– Не решил, а предположил, – снял его подозрения хозяин квартиры, – потому что чаще всего эти самые тибетские свитки мелькают во всех этих историях о кровожадных революционерах, которые вели «беспощадную борьбу».
– Честно говоря, – сказал Корсаков, – про эти свитки я впервые услышал пару часов назад, так что концепцию поиска еще не выстроил, а к вам и обратился за консультацией.
– Ну и правильно, – согласился Ветров. – Свитки – тема вкусная, можно даже сказать, сочная, но до нее всерьез никто еще не смог дотянуться, поэтому и я могу только высказать версию, не более, – и неожиданно попросил: – Вы могли бы показать мне статейку, с которой все началось?
Корсаков достал из кармана куртки и протянул Ветрову ту самую статью.
Он развернул листки, пронесся по ним взглядом, посмотрел на собеседников и громко попросил:
– Юленька, милая, приготовь гостям к кофе еще и по паре бутербродов! – и пояснил: – Мне подумать надо, а вы перекусите тем временем.
Минут пятнадцать он читал, перекладывал листки, несколько раз подходил к стеллажам, что-то оттуда брал и возвращал обратно, потом сказал:
– Поскольку вы одновременно вели речь и о свитках, и о Зацепине, то и ответ мой будет таким, чтобы увязывать эти два обстоятельства. Это – первое. Второе. Чтобы ответ мой был более-менее полным, так сказать, подталкивающим к продолжению, включу в него и факты, и слухи, которыми полон Питер, а уж как этим пользоваться – сами решайте.
Закурив, продолжил:
– Савва в первый раз обратился ко мне с вопросами о тибетских свитках еще в девяностые, правда, поначалу он о них заговорил вроде бы просто так, мимоходом, но интерес был очевиден. Да и я, честно сказать, тоже хотел извлечь пользу из нашего общения, потому что такие свитки в некоторых библиотеках хранились еще с девятнадцатого века, особенно в библиотеках частных, и мне часто приходилось по их поводу давать советы, консультировать. Стал я Зацепину об этом рассказывать, а он сразу перебивает и обозначает свой интерес уже веком двадцатым. Правда, на мой вопрос о причинах такого интереса поначалу отвечать не хотел. Ну и я не стал усердствовать, сказал, что с темой сталкивался редко, поэтому надо покопаться в литературе. Он согласился, а через несколько дней снова приходит и уже спрашивает, как понять, настоящая это рукопись или подделка?
Ветров улыбнулся:
– В общем, признался наш Савва, что какой-то знакомый рассказал ему, будто советская власть собрала в азиатских странах огромное количество рукописей, возраст которых измеряется веками, а то и тысячелетиями, и изложены в этих рукописях все тайны мира, включая и тайны власти, тайны управления. И свитков таких якобы – тысячи, но среди них очень много копий, а то и вовсе подделок, которые изготавливали для продажи мошенники. Вот, мол, и надо провести экспертизу этих рукописей. Спрашиваю Савву: ты меня приглашаешь экспертизу провести? Он аж побледнел, залепетал, мол, ты же сам сказал, что в этом не разбираешься, как же я тебя рекомендовать могу? Ну в тот раз мы, таким образом, обсуждение темы и завершили.
– А возобновили вскоре? – сразу же спросил Маслов.
Ветров снова улыбнулся:
– Не так чтобы вскоре, но до нашей с ним новой встречи я заинтересовался этими самыми свитками всерьез, хотя поначалу и хотел только так, что называется, просмотреть по диагонали. Начал и втянулся…
– Так интересно? – спросил Корсаков.
– Скорее дело в том, что эти свитки – совершенно особая тема, в которой переплетаются известные факты и недоказуемые дополнения, порождающие совершенно неожиданные трактовки. Об этом можно говорить бесконечно долго, но я ограничусь тем, что считаю самым важным.
Он взял крохотную паузу и продолжил:
– Да и потом… Двадцатые – тридцатые годы… время совершенно необычное, и сравнения его с бурей или штормом вполне уместны! Все менялось молниеносно, но в то же время не отменяло того, что формировалось веками. Ни революция, ни Гражданская война не отменили, да и не могли отменить давнюю борьбу по поводу территорий Центральной Азии, которую вели между собой Россия и Англия. И хоть новые власти России говорили о равенстве, братстве и миролюбии, но позволять Англии хозяйничать на своих границах не намеревались. Ведь если вспомнить историю, то в первую очередь нормальные отношения с соседними странами были установлены как раз в Азии.
Ветров повертелся на стуле, устраиваясь удобнее.
– Разного рода легенд, слухов и выдумок на эти темы – океаны! Многие вы наверняка слышали, правда, в последние лет тридцать их число стало сокращаться…
– Сокращаться? – вмешался Маслов.
– Да, да, сокращаться, – кивнул Ветров. – Вот, например, совершенно спокойно говорили о том, что семья Рерихов оказалась в Индии, выполняя прямое поручение товарища Сталина! В советское время это было поводом для гордости, а в постсоветское? Понимаете, да? Так вот, мне больше довелось услышать разного рода версий из сферы разведки и секретной дипломатической деятельности. Правда, есть еще одна сфера, но о ней – позже. Итак, с двадцатых годов то, что мы сейчас называем тибетскими рукописями, поступали в Советскую Россию по каналам НКВД, но каналы эти были разными. Принято считать, что каналы эти курировали, сражаясь друг с другом, Яков Блюмкин и Глеб Бокий…
– Глеб? Бокий – Глеб? – перебил Глеб Маслов.
Ветров посмотрел на него, видимо, не сразу поняв суть вопроса, потом улыбнулся и пожал плечами:
– Ну вот, такое популярное имя – Глеб. В семнадцатом году сразу Бокий выбрал ленинское крыло в дни революции и довольно быстро в нем выделился своим поведением и заслужил доверие Ленина. Ну а Блюмкин, как вы знаете, выступал против линии большевиков и даже участвовал в левоэсеровском мятеже шестого июля восемнадцатого года. И не просто участвовал, а своей рукой убил германского посла Мирбаха, чуть не возобновив германское наступление! Ну и кому будет больше доверия?
– Хорошо, – согласился Маслов, – с Лениным, с большевиками, с доверием все ясно, но откуда у Бокия, как вы говорите, такое превосходство в Азии-то? Там ведь навытяжку перед Лениным, перед большевиками не тянулись! А Бокий, если верить пересказам, всех опережает.
– Хороший вопрос, – согласился Ветров. – Но ответ на него у меня есть. Может быть, вас он не вполне устроит, но ответ есть. Дело в том, что уже в конце девятнадцатого века и в начале двадцатого, когда до революции еще было далеко, в России, особенно в Петербурге, становилась модной всякая мистика, включая то, что связано с Востоком вообще и с Тибетом в частности. Сюда буквально валом валили всякие «целители», «шаманы», «монахи» и «странники». Они наводнили Россию, предлагая разные снадобья, амулеты, заклинания и все такое, что приносит деньги и уважение. Постепенно эти люди стали приобретать некоторое влияние, которое не всегда было публичным. А у Бокия был старший брат Бокий Борис Иванович, профессор Горного института. Он был связан с социал-демократами, но не так открыто и прочно, как его младший брат, зато в ученых кругах имел большое число знакомых и приятелей. Среди его знакомцев числился известнейший по всему дореволюционному Петербургу Тумэн Цыбикжапов – «целитель» и соперник знаменитому в ту пору на весь Питер и всю, пожалуй, Россию Петру Бадмаеву. На самом-то деле имя у Бадмаева было бурятское – Жамсаран, но отчего-то он всюду представлялся Петром Александровичем. Бадмаев, доложу я вам, человек самого туманного значения. Многое, что о нем рассказывали в те времена, истине не соответствовало. До сих пор так и не понятно, как он сумел добиться такого положения в столице Российской империи. До революции к Бадмаеву на прием рвались все, а попадали немногие: только по рекомендации, платя большие деньги. Зато уж и помощь от него получали такую, что нигде больше не сыскать. Сам Бадмаев никакой рекламы себе не делал, зато пациенты разносили славу о нем повсюду! И опять-таки никакой таинственностью он сам себя вроде и не окружал. Напротив, всегда и всюду открыто заявлял, что использует методы лечения и рецепты, которые будто бы в Тибете понемногу знает всякий. Его же, Бадмаева, дескать, заслуга в том только, что он это все собрал, систематизировал и обратил на пользу людям. Ну и себе, конечно. Был он вхож в высшие сферы, даже родственники императора у него то ли лечились, то ли… что другое.
– Что «другое»? – насторожился Корсаков.
– Да разное говорили. Например, что «доктор» Бадмаев, диплома которого никто не видывал, среди разных трав и настоев держит и такие, которые вводят человека в некое состояние чудесной душевной легкости. Соблазнительно, конечно, считать, что это были какие-то наркотические вещества, но доказательств нет, а впечатления людей… Сами понимаете. Впрочем, я отвлекся. Так вот Бадмаев свои приемы и рецепты держал в секрете и всякой конкуренции боялся пуще огня! И, узнав о появлении в столице Российской империи своего земляка, этого самого Цыбикжапова, испугался. В чем там было дело – неизвестно, но только обратился Бадмаев прямо к министру внутренних дел. А министр в ту пору как раз очень нуждался в дружбе Бадмаева. Дело в том, что среди пациентов «доктора» был и «старец» Григорий Распутин. А министр, как верный слуга престола, прилагал все силы, чтобы Гришку из столицы убрать, потому как «истинно русские» считали: он царскую семью компрометирует. Ну и, кажется, министр с Бадмаевым договорились: министр «убирает» из Питера Цыбикжапова, а Бадмаев что-то такое делает с Распутиным, от чего тот становится не опасен, понимаете? Ну, между собой они-то договорились, а дело все равно не вышло: не смогли этого самого Цыбикжапова найти и выслать. Сказывали, будто помогали ему многие люди, но пуще других большевики. Уж непонятно почему. И оказался, дескать, этот самый Цыбикжапов с тех пор крепко связан с красными. Так что, возможно, это знакомство сыграло свою роль в том, как успешно работал Бокий в Азии. Но и карьера Бокия в России тоже, возможно, была связана с Цыбикжаповым, потому что его имя упоминали в свое время, говоря о том, что февральские события семнадцатого года проходили и под воздействием каких-то таинственных ритуалов, заклинаний и всего такого…
– Бокий в партии большевиков играл какую-то особую роль? – спросил Корсаков.
– Формально – нет, но Бокий был руководителем совершенно особого отдела ВЧК, который подчинялся непосредственно Ленину, – ответил Ветров, – и сотрудничество с «тибетцами», возможно, велось для того, чтобы успешнее развивалась мировая революция. И уже после этого в силу своих полномочий Бокий получил возможность беспрепятственного доступа ко всем местам, где могло бы быть обнаружено хоть что-то, имеющее отношение к тайнам Тибета. Видимо, Бокий, собрав всех, кто хоть что-то в этом понимал, проворно составил такой план, который сделал его незаменимой фигурой! Фигурой, которую нельзя исключить ни при каких условиях, понимаете? Собственно, так и получилось. Его убрали только в тридцать седьмом, но – сразу!
Ветров снова закурил, помолчал, размышляя о чем-то. А может, и не размышлял, а просто молчал.
– Во всяком случае, насколько известно мне, вопрос о «тибетцах» и экспедициях во время допросов ему ни разу не задали. Да его, собственно, и не допрашивали. Глеба очень боялись. Наверное, арестованного Бокия боялись даже больше, чем Бокия на свободе и во главе НКВД.
– Почему? – удивился Корсаков.
– Потому что всех пугала его «Черная книга», о которой уже тогда ходили легенды!
– Что это за «Черная книга»?
– Повторяю, была она чем-то вроде легенды, хотя… Составлял ее будто бы товарищ Бокий по указанию лично товарища Ленина. Глеб Иванович фиксировал собственноручно там все, что могло бы пригодиться в борьбе за власть. Слова, фразы, оценки, неосторожно оброненные не в том месте, не в том окружении. Ведь иная фраза, вовремя переданная, страшнее тюрьмы или лагеря. И будто бы Глеб собрал такие досье, что всякого мог от политической жизни отставить. Говорили даже, кое-кого ему и удалось отстранить. Так что Бокия стали побаиваться, раз он самому Ленину докладывает о разных «нарушениях». Ну а Бокий сумел выстроить такую систему сдержек и противовесов, что тронуть его казалось немыслимым. Каждый старался его поддерживать, чтобы эта книга была только у Бокия и никому другому достаться не могла. А с другой стороны, ясно: любой хотел бы эту книгу заполучить в полное свое распоряжение и с ее помощью взять в руки всю полноту власти. Ленин, как известно, вскоре после Гражданской войны заболел и от всех дел отошел, а Глеб Иванович остался и работу эту продолжал. О том, какие сведения содержатся в книге, никто толком не знал. Все боялись, что эта книга появится на свет божий. Тут ведь главным было то, кто и как ее прочитает. Вспомните скандалы эпохи перестройки, когда обнародование каких-нибудь документов тридцатых годов откликалось грандиозными последствиями! Так это – спустя десятилетия! А если бы тогда, в конце тридцатых, началась новая война всех против всех? Никто бы и не поручился, что все эти НКВД или Рабоче-крестьянская Красная армия останутся едины и поддержат Сталина. Короче говоря, «Черной книги» боялись все, поэтому, видимо, и скорейший расстрел Бокия всех устраивал, ну а тибетские его дела были совершенно неактуальны. Вот так!
Ветров не спеша вытащил новую папиросу, размял ее, закурил.
– Вот и получалось, что, с одной стороны, тибетские рукописи собирал Бокий – враг народа, с другой – Блюмкин, троцкист, значит, тоже враг народа. Но, когда с ними обоими вопрос был решен, выяснилось, что этих самых свитков и след пропал.
– И найти их было невозможно? – спросил Корсаков.
– Перед тем как искать, надо бы точно знать, а были ли они хоть когда-нибудь собраны все вместе, – заметил Ветров.
– Вы о чем?
– У Бокия и Блюмкина подходы в отыскании рукописей резко различались. Люди Бокия отыскивали и отбирали те из них, на которые их, так сказать, ориентировали. Не забывайте о Цыбикжапове! Людям Бокия называли возможное местонахождение, описывали примерный внешний вид, ну и иную, так сказать, атрибутику. Чтобы человек мог, найдя свиток, точно знать, тот это или не тот. Забирать или не надо. А люди Блюмкина собирали все подряд, без разбору.
– И что?
– Рукопись рукописи рознь. И свои секреты монахи держали в тайне даже от собратьев низшего уровня, не говоря уже о чужестранцах вроде тех, кого туда посылали чекисты. Значит, не все бумаги могли содержать важную информацию, понимаете? Кроме того, нет никакой уверенности, что в самом учении, изложенном в этих манускриптах, не было противоречий. И наконец, рукописи надо было прочесть, то есть расшифровать, перевести с тибетского на русский, и понять специфические термины и понятия. Значит, скорее всего, и рукописи, и, что важнее, переводы вообще могли находиться у самых разных людей.
– Их приходилось разыскивать как бы заново?
– Пришлось бы. Именно в сослагательном наклонении. Во всяком случае, достоверной информации о том, что такие поиски велись, у меня нет.
– Ну а тому, кто захотел бы этим заняться сегодня, что бы вы посоветовали? – подал голос и Маслов, молчавший до того.
– Посоветовал поискать бы, как говорится, «широкой сетью», но в первую очередь в Ярославле.
– Почему именно там? – спросил Корсаков, сделав все, чтобы не проявилось охватившее его волнение. Уж он-то прекрасно помнил, какие тайны можно открыть в Ярославле и сколько жизней может быть потеряно за время поисков[1].
– В Ярославле исчезли следы того самого Цыбикжапова, о котором я рассказывал. Исчезли как-то странно. Говорили, будто и его, и его «тибетцев» ликвидировали по заданию Бокия, но за это я уже поручиться никак не могу. Между прочим – если уж мы все о слухах да о сплетнях, – то ли Цыбикжапов, то ли «тибетцы» каким-то образом были связаны с убийством Кирова.
– Кирова?
– Да-да, именно. Да вы и сами слышали, как там много непонятного и необъяснимого.
Корсаков не знал, что и сказать, а тут еще влез Маслов:
– Вы сказали, Леонид Иович, что пациенты Бадмаева употребляли наркотики…
– Нет, – перебил Ветров. – Такого я не говорил. Я повторял слухи. А утверждать на самом деле – увольте. Меня потом его потомки и последователи по судам затаскают.
– Хорошо, принимаем уточнение. Так вот, скажите, а не могло ли это быть какое-то воздействие иного типа?
– Это еще какого? – удивился Ветров.
– Что-то вроде гипноза, например.
– Хм… Ну, исключать, наверное, нельзя. Может, и такое он практиковал. Это ведь все тогда модно было.
– И последнее, – пообещал Корсаков. – Вы сказали, что документы могут оказаться у самых разных людей. А какая-нибудь связующая нить есть? Как бы можно их объединить?
– Объединяющая идея? Вряд ли, вряд ли…
Ветров потянулся к папиросе и недовольно заворчал:
– Вечно она не следит. Глеб, голубчик, позовите-ка эту бандитку.
Маслов поднялся, пересек комнату и выглянул за дверь.
За эти секунды Ветров успел произнести фамилию и номер телефона.
Вернувшийся Маслов внимательно посмотрел на обоих, но не сказал ни слова, а Ветров запричитал:
– Ну, задержал я вас, молодые люди! Вы уж меня, старика, извините. Нечасто интересные собеседники-то встречаются.
В прихожей, прощаясь, он задержал руку Корсакова, посмотрел на Маслова:
– Вы-то меня и так найдете, а для вас – вот.
И он протянул Корсакову небольшой кусочек плотной бумаги, который при наличии фантазии можно было бы называть визитной карточкой.
На том и расстались.
4. Питер. 1 января
Телефон зазвонил в кабинете в половине шестого вечера.
Весь вид кабинета показывал и заверял, что бывать тут могут только очень серьезные люди. И хотя порой движимые карьерой некоторые из них тут не задерживаются надолго, серьезности кабинета это не нарушает.
Прозвучали три телефонных звонка, прежде чем нынешний хозяин кабинета поднял трубку, сказал «Алло» и услышал в ответ:
– Алло, это я.
Хозяин кабинета выдержал небольшую паузу и сказал:
– Да, я понял, кто это. Что случилось?
Ответ звучал немного встревоженно:
– Помните, я называл Ветрова?
– Этого «неприкасаемого»? – ответил хозяин кабинета. – Помню, и что?
Собеседник помолчал, видимо еще раз оценивая то, что намерен сказать, но все-таки сказал:
– Надо его потрошить всерьез. Он темнит.
Хозяин кабинета, выслушав, помолчал, потом напомнил:
– Вы же сами говорили, что…
Звонящий ответил с досадой:
– Говорил, говорил, что теперь поминать? Все мы много чего говорили, а практика эти слова отменяла. В общем, чем скорее, тем лучше.
Хозяин кабинета не возражал, скорее, просил уточнить:
– Думаете, заговорит?
Собеседник ответил после небольшой паузы:
– Не уверен.
– Тогда какой смысл? – настаивал хозяин кабинета.
Но собеседник не склонен был менять свою позицию:
– Зачем мне вас пугать? У него сегодня был этот… Помните, летом влез по следам «заговора Ягоды»? Тот, который Решетникову морду набил… – Он невольно всхохотнул.
Голос хозяина кабинета после паузы звучал тревожно:
– Корсаков?!
– Да! Корсаков!
– Ему-то там чего надо? – недоумевал хозяин кабинета.
– Сами не догадываетесь?
– Нашел источник?
– Еще какой! Такое впечатление, что он даже адреса и пароли знает…
И все-таки в голосе хозяина кабинета сохранялось сомнение.
– Достоверная информация?
– У меня там свой человек есть. – Собеседник отвечал тоном, в котором не звучало и нотки сомнения. – Информация точная и в проверке не нуждается.
– Ну, и вы уверены, что надо… решать? – уточнил хозяин кабинета. – А если…
– А если не с нами, то ни с кем.
– Так серьезно?
– Не то слово, поверьте! Если они от него узнают что-либо, то мы их уже никак не опередим.
– Ну, это мы еще посмотрим, – ответил хозяин кабинета, но вся бодрость его выражалась только в интонациях.
Собеседник молчал несколько секунд, потом сказал голосом ровным, уверенным, в чем-то даже обреченным:
– Если они успеют раньше, то у нас будет так много свободного времени, что мы с ума сойдем. Правда, в это время делать мы все будем только с разрешения конвоя. И это в лучшем случае! Вы меня поняли?
– А вы меня не пугайте, – пытался сохранять лицо хозяин кабинета.
– Не говорите глупостей… Я слишком умен, чтобы пугать… Вы меня поняли. Действуйте!
5. Питер. 2 января
Проснулся Корсаков будто от толчка и быстро сел на кровати. Не сразу понял, где находится, осмотрелся. В темноте все было неразличимо и зыбко, но, ощутив под рукой упругий женский зад, он вспомнил, что рядом спит та самая Марина, с которой его вчера познакомил Маслов. Вспомнил, как вчера они «зажигали», но, не ощутив никаких признаков бодуна, успокоился. В конце концов, смена занятий – тоже отдых.
Потянувшись, подумал, что, конечно, пора вставать, и сразу же полезли неприятные мысли типа, чем заниматься весь день, да и вообще… Корсаков не любил ночевать в чужих постелях и редко делал исключения, а в Питере получилось именно так.
«Ладно, уймись», – посоветовал он самому себе и, натянув джинсы и рубашку, отправился на кухню курить. Не успел он сделать пару затяжек, как зазвонил мобильный, на дисплее высветилось «Маслов».
– Привет, – поздоровался Корсаков.
– Привет, ты как? – спросил Маслов каким-то напряженным голосом.
– Вроде живой, – попытался пошутить Корсаков и сам себе поставил двойку.
– Собирайся, я минут через двадцать буду возле дома, но во двор заезжать не стану, перезвоню – выйдешь прямо на улицу, – распорядился Маслов.
– Так сурово?
– Давай-давай, – окончательно аргументировал Маслов, и в трубке зазвучали короткие гудки.
В машине он молчал, сосредоточенно глядя на дорогу. Проехав несколько кварталов, припарковался, повернулся к Корсакову:
– У тебя все нормально?
– В каком смысле?
– Ну, вообще…
И тон, и вид Маслова, а особенно его поведение были настораживающими, и Корсаков не стал затягивать:
– Глеб, не тяни. Что случилось?
Видимо, Маслов только и ждал какого-то толчка, без которого и слова сказать не мог. А сейчас смог:
– Сегодня ночью убит Ветров.
– Что?! – не поверил своим ушам Корсаков.
– Говорят, просто истерзан, будто его пытали. – Голос у Маслова был все такой же тихий, даже боязливый. – Под вечер ему кто-то позвонил. Юля считает, знакомый.
– Какой знакомый, какая Юля?
Маслов удивленно посмотрел на него, потом сильно растер лицо ладонями, помолчал, закурил и пояснил:
– Утром мне позвонил мой старый товарищ, следователь городской прокуратуры. Его подняли еще раньше, почти ночью. Районка выехала на убийство, и ему руководство велело прибыть туда. Ну а там… Я уже там побывал. В квартиру, конечно, не пустили, но поговорить удалось.
– Почему он тебе-то позвонил? – не понимал Корсаков.
Маслов посмотрел на него все такими же невидящими глазами, помолчал, соображая. Потом продолжил:
– Ты спросил, кто такая Юля? Юля – это девушка, которую мы вчера у Ветрова видели, помнишь? Она у него вроде помощницы по хозяйству и по всем делам тоже. Так вот, она рассказала следователю, что перед самым ее уходом раздался звонок, и Ветров сам взял трубку, потому что Юля уже стояла в дверях. Кто звонил и о чем они говорили, она не знает: Ветров ее проводил и дверь за ней закрыл, но вроде речь шла о встрече, и встрече немедленной, понимаешь? Кто этот «знакомый», который позвонил Ветрову вечером, – неизвестно. Как его разыскать? Стали изучать на телефоне Ветрова все входящие и исходящие. Ну, этот товарищ, увидев мой номер, решил позвонить, так что после обеда ждет меня в прокуратуре.
Маслов передавал этот рассказ, а глаза его все время изучающе скользили по лицу Корсакова, будто Маслов обыскивал его, стараясь уловить реакции.
– Хочешь поехать со мной?
Корсаков подумал, что хорошего во всем этом мало.
Если Ветров был под такой опекой, как говорил Маслов, то все его «опекуны» будут контролировать расследование, а значит, расследование будет очень и очень тщательное, все, кто будет к нему привлечен, будут чрезвычайно внимательными, сосредоточиваясь на всяких там мелочах. Конечно, они навещали Ветрова вдвоем, конечно, Юля видела, как они уходили, и их показания следствие может счесть важными, подлежащими тщательному изучению, но тогда он, москвич Корсаков, вполне мог попасть под подписку о невыезде, а это ему никак не улыбалось. Значит, надо как-то аккуратно выпутываться из этой непонятной ситуации, и он, помолчав, заявил:
– Жаль, конечно. Хороший дед, знающий. Но тут уж ничего не поделать. Может быть, и надо встретиться с этим твоим товарищем из прокуратуры, дать показания. В конце концов, мы ведь были в числе последних, кто видел Ветрова…
Маслов перебил нарочито лениво:
– Да я уже все ему рассказал: и что были вдвоем, и что ушли вместе, и что Юля там оставалась, и что с девицами вечер провели в таких местах, где видео работает, а еще я ему обещал после обеда заехать, подписать протокол. – И так же лениво повернулся, посмотрел на Корсакова и повторил: – Значит, поедем вместе?
Корсаков снова задумался. Сейчас в нем проснулось то, что казалось давно и прочно забытым, придавленным толщей лет. Все происходящее он воспринимал не умом, а интуитивно. Когда-то его интуиции завидовали многие. В те времена он ее искренне благодарил: если бы не она, благоверная, кто знает, был бы он сейчас жив! А в данный момент интуиция нашептывала ему, что надо как можно быстрее отдаляться от всего происходящего, потому что все это переполнено беспокойством, неопределенностью. Ведь если все сложить вместе, то получается, что пустячная просьба найти автора статейки в какой-то газетенке получила серьезное продолжение. Подсознание и само еще не разобралось, что происходит – дурное или хорошее, – но сидеть и ждать сейчас становилось опасным.
И Корсаков решился, сказав задумчиво:
– Ты говоришь, что все ему рассказал, а он что?
Маслов пожал плечами:
– Да сказал, что все надо на бумагу с моей подписью…
– Ты ему сказал, что мы там были вдвоем, а он что?
– В каком смысле?
– Ну, он расспрашивал обо мне, требовал, чтобы я тоже явился?
Маслов помолчал, будто воспроизводя весь разговор мысленно, потом сказал:
– Вроде не требовал.
Корсаков пожал плечами, демонстрируя полное непонимание, и спросил:
– А что мне тут делать, собственно говоря?
Маслов вздохнул, пытаясь изобразить сомнение, но это ему плохо удавалось.
– Ну, если что, тебя могут и в Москве вызвать на допрос, верно?
– Конечно, – подтвердил Корсаков. – И потом, я же не обязан перед тобой отчитываться, где я ночую, верно?
Маслов несколько секунд смотрел в окно, потом спросил:
– Так что, на вокзал?
Им повезло: поезд отправлялся через полтора часа. Взяв билет, они пошли перекусить и вернулись за несколько минут до отправления.
Корсаков, отдав билет проводнице, протянул руку Маслову, и тот, подойдя вплотную, негромко проговорил:
– Помнишь, я говорил, что Ветрову как человеку, знания которого нужны всем, безопасность гарантировали на самом высоком уровне?
– Помню. Я и сам голову ломаю, кто же мог такие гарантии нарушить? Его ведь сейчас точно так же, все вместе, и искать будут? – сказал Корсаков.
– «Его»? Или «их»? – Маслов явно нервничал. – Видимо, от Ветрова хотели получить ответы на такие вопросы, которые сделали бы тех, кто их задавал, неуязвимыми! И кому теперь придет в голову с этими людьми связываться? Я таких не знаю и тебе советую подумать.
Он помолчал немного и, когда проводница слегка подтолкнула Корсакова – входите, уже вот-вот отправление, – спросил:
– Игорь, он не сообщил тебе чего-либо особенного?
– Что «особенного»? – ответил Корсаков. – Мы же вместе были!
– Ну, мало ли что. – Маслов слегка смутился, а тут и проводница грозно встала в дверях вагона.
– С начальством спорить опасно, – усмехнулся Корсаков, помахал рукой и, не отрывая глаз от лица товарища, шагнул в тамбур.
Теперь он быстро шел по вагону, думая только об одном: успеть!
Вытащил из бокового кармана сумки давно приготовленный универсальный ключ, каким пользуются проводники, пробежал в тамбур следующего вагона и открыл дверь, выходящую на другую сторону поезда.
Ему повезло: на соседнем пути стояла электричка, и он успел проскользнуть в нее до того, как поезд отошел, открывая обзор. Теперь Маслов его не увидит (конечно, если он остался наблюдать).
Вскочив в электричку, Корсаков, стараясь не прижиматься к стеклу, осмотрел перрон, с которого только что вошел в вагон. Маслов по-прежнему стоял на месте и глядел вслед ушедшему составу. Потом зашагал в направлении здания вокзала, вытащил из кармана телефон и заговорил резко, помогая себе взмахами руки.
Двигаясь по перрону, Глеб оказался около крепкого парня лет двадцати пяти, наголо бритого, но сохранившего усы и бородку. Маслов, продолжая разговор, остановился. Было ясно, что парень ждет его.
«Отсюда, с расстояния, разговор не услышать», – безнадежно констатировал Корсаков и уже хотел было отойти от окна, когда увидел, как к этой паре подошла… Юля! Та самая милая девушка Юля, которая вчера помогала в квартире Ветрова и от которой полиция и прокуратура получили информацию обо всем, что предшествовало убийству. Вот те раз!
Дождавшись, пока все трое уйдут, Корсаков выскочил из электрички. Посидев возле здания вокзала полчаса, он двинулся на привокзальную площадь. Дойдя до ближайшего таксофона, набрал номер, который получил от Ветрова, и тотчас был приглашен на встречу с подробными инструкциями о том, где и как все произойдет.
Встретились они возле Финляндского вокзала, где Корсакову пришлось несколько минут простоять в неизбежной толкотне, пока не зазвонил его мобильник и не прозвучал вопрос:
– Вы не меня ждете, молодой человек?
Новый знакомый, пожалуй, ровесник Ветрова, представился:
– Владимир Евгеньевич Льгов.
Пожимая руку, внимательно посмотрел на Корсакова и спросил:
– Вы и есть тот московский журналист, охотник за сенсациями, о котором говорил Леня?
Льгов постоял неподвижно еще несколько секунд, а потом, демонстративно вскинув голову, посмотрел на небо и сказал:
– Когда вы позвонили, я решил, что нашу беседу следует начать с прогулки! Больно уж день хороший, а? Самое время прогуляться!
Они шли в сторону от оживленного проспекта и молчали, пока рев машин заглушал все звуки, потом Льгов сказал:
– Леня сказал, что вас интересуют тибетские свитки, это так?
Корсаков предпочел пересказать то, о чем говорили вчера, и Льгов слушал, не перебивая, потом сказал:
– Вся эта возня с Тибетом, чакрами и тому подобной ерундой вносит такую сумятицу в мозги, что страшно становится. Поэтому помогу, чем смогу. Вас я выслушал, пафос понял… – сам себя оборвал: – А как у нас со временем?
– Время есть, – успокоил его Корсаков.
– Так вот, – удовлетворенно кивнул Льгов, – о рукописях, свитках и тому подобном. Начну с того, что точного учета подобных вещей у нас нет. Даже если вам предъявят какую-нибудь картотеку – она ничего не значит! Это относится и к вопросу о тибетских манускриптах в официальных хранилищах. Теперь – о частных. Начну издалека, раз есть время. Рукописи, свитки, копии и все прочее, что может вас вдохновить, стали поступать в Россию давно, хотя в большинстве случаев были, скорее, такими же атрибутами, как магниты для холодильников, которые сегодня привозят все туристы.
– Меня интересуют не свитки вообще, а… – вмешался Корсаков и был остановлен одним только жестом.
– Ваш интерес я уловил уже по рассказу о событиях семнадцатого года, поэтому не бойтесь отклонений. Скорее всего, как вы и сказали, Бокий заинтересовался Востоком с подачи «тибетцев». Сам я с ним знаком не был, но рассказы людей, которые с ним работали, помогают создать довольно целостный портрет. Он был человеком своеобразным, жадным в жизни, в чувствах, в ощущениях, в знаниях, во всем. Самой сильной его страстью была все-таки власть. Но власть не та, которая всем видна, власть простая, открытая, а власть особая, тайная, управляющая той, которая видна всем, понимаете?
– И для достижения ее Бокию требовались сокровенные знания, заключенные в тибетских рукописях?
Льгов помолчал, взвешивая что-то, потом, тщательно подбирая слова, ответил:
– Если бы такая власть открывалась всем, кто умеет читать, то мир давно рухнул бы от избытка властителей. То, что изложено в рукописи, пусть даже самой древней, самой редкой, уже известно людям. Не одному человеку, а многим. Известно и перестает быть сокровенным знанием, превращаясь в знание обыденное.
– Погодите, Владимир Евгеньевич, погодите. Мы говорили о тибетских свитках, – напомнил Корсаков, – за них боролись, не выбирая средств в этой борьбе, чекисты! Чекисты, а не школьники или студенты! А вы мне сейчас хотите сказать, что все, имевшие отношение к свиткам, получили знания, позволяющие управлять людьми? Да ведь это просто смешно! Если бы хоть кто-то смог получить эти знания, то их давно бы уже применили.
– А вы невнимательны и торопливы, Игорь: получив достаточно информации, спешите сделать вывод, основанный только на поверхностных, самых заметных фактах, не стараясь заглянуть внутрь!
– И что бы я увидел там, внутри?
– Так вот, говорили, будто Бокий в конце двадцатых серьезно поругался со своим учителем и наставником – Цыбикжаповым. Что-то между ними произошло такое, что позднее они друг друга возненавидели. Цыбикжапов якобы скрывался, опасаясь мести Бокия, но в то же время часто появлялся в обществе с рассказами о Тибете и его медицине, то есть жил нормальной жизнью. А потом спустя несколько лет исчез. И теперь уже на самом деле внезапно и навсегда.
– Извините, откуда у вас эта информация? – перебил Корсаков. – Не то что я вам не доверяю, но эти вещи явно не публиковались в газете «Ленинградская правда».
– Странно, – ответил Льгов. – Мне показалось, вы умеете слушать.
– Еще раз прошу простить, но и меня поймите.
– Да понимаю я, понимаю, – с досадой проговорил Льгов. – Если вы ждете, что я выложу сейчас заверенные у нотариуса записи моих бесед или что-то в этом роде, то вы ошибаетесь. Нет их у меня. Я готов рассказывать, а уж искать подтверждения – ваша забота. Договорились?
– Хорошо, – согласился Корсаков, понимая, что другого выхода у него сейчас нет.
– А информацией я располагаю по одной простой причине: много лет назад ко мне обращались почти с такими же вопросами, и я провел свое небольшое расследование. Тогда еще были живы многие, кто знал об этом не понаслышке. И «Ленинградскую правду», как вы пошутили, мне читать не надо было.
– Вы встречались с теми, кто в двадцатые годы имел отношение ко всей этой истории?
– Не только в двадцатые. И в тридцатые, и особенно в пятидесятые.
– А в пятидесятые-то чего? Ни Бокия, ни Блюмкина уже не было, документы – неизвестно где. Кто и за что мог бороться?
– Конечно, главных участников уже не было в живых. Но работали-то они не в пустоте, рядом с ними всегда были люди, которые видели, помнили, понимали. Кое-кого из них расстреляли вместе с Блюмкиным и Бокием. А кое-кто угодил в лагеря. Вот они, выйдя на свободу, и могли заняться поисками.
Именно в тот момент Игорю вдруг пришло в голову, что Льгов по возрасту вполне мог бы оказаться одним из коллег Зиновия Абрамовича Зеленина, с которым судьба его столкнула в деле о «внуке последнего российского императора». Впрочем, Льгов мог быть близок Зеленину не только по возрасту, но и по роду занятий. Игорь хотел спросить об этом, но не решился: обидится еще и замолчит.
А Льгов продолжал:
– Впрочем, эти люди и их поиски для вас, видимо, важны только одним. Все, что найдено Бокием и Блюмкиным, и все, что обрабатывали в лабораториях, – все распалось не менее чем на четыре части. Даже много лет спустя участники тех событий, не ведая подробностей, знали, что всегда кто-нибудь успевал изъять и перепрятать документы, пока их руководителя не успели выпотрошить.
– И не искали?
– Искали, ищут и будут искать, – сказал Льгов. – Я это знаю потому, что моя первая жена – внучка профессора Росохватского.
– Росохватского? – невольно переспросил Корсаков, услышав фамилию, о которой недавно шла речь.
– Гордей Андреянович Росохватский возглавил все исследования после ареста Варченко!
Уточнить, кто такой Варченко, Корсаков не решился, а Льгов продолжал:
– Профессор был еще жив, когда мы с его внучкой начали встречаться. По субботам на ужин в их хлебосольной семье собирались дружные компании, а по воскресеньям на обед – только свои. Вот и меня стали приглашать. Росохватскому, видимо, было со мной интересно, потому что часто к себе в кабинет приглашал и угощал кофе с ликером, ну и, конечно, нескончаемыми разговорами. Так мы с ним и вышли на мою уже тогда любимую тему об аномальных явлениях, и он открылся мне во всей красе. То есть это я тогда так думал, что он мне весь раскрылся. Потом-то понял, что, по существу, я ничего от него и не узнал. Но общее направление, имена, представление о важнейших событиях получил. Архива, как такового, у Росохватского не имелось. Это я знаю точно. Все бумаги у него изымали много раз и по линии Академии наук, и по линии спецпроектов КГБ, и просто так. Придут серьезные дядьки, поговорят с ним и уносят документы – боялись, что сболтнет лишнее, видимо. Да он и сам мне признавался, что иногда опасается что-нибудь ляпнуть. Такие вот дела.
– Так, значит, не все закончилось в тридцатые? – спросил Корсаков.
Льгов помолчал, потом ответил:
– Думаю, такие дела никогда не заканчиваются, потому что у них нет окончания, как у жизни. Уходят одни, приходят другие, и все продолжается.
Они стояли возле арки, указав рукой в которую, Льгов сказал:
– Приглашаю на чашку кофе, молодой человек!
6. Питер. 2 января
Войдя в квартиру, Льгов сказал:
– Кофе я, конечно, вас угощу, но в гости вас позвал не за тем. Судя по тому, как вы реагировали на мои слова, сами-то вы еще так и не ознакомились с темой, следовательно, не сможете наметить проблемы, а тем более пути их решения. Поэтому…
Последние слова он произносил, уходя в комнату, а вернувшись, протянул Корсакову обычный почтовый конверт и предложил:
– Вот, почитайте, пока я кофе приготовлю да пару сэндвичей. Это письмо в каком-то смысле музейный экспонат, как-никак – автограф самого профессора Росохватского. Это его письмо мне. Он уже был в больнице, знал, что умирает, а от нас скрывал. Как-то мы с женой пришли, я хотел его поддержать, взбодрить и для этого буквально засыпал вопросами, а он уже говорил с трудом, вот и написал для меня «отчет всей своей жизни».
На пожелтевшей от времени плотной «настоящей» бумаге убористым, четким почерком было написано нечто невероятное:
«К работам профессора Варченко я был привлечен в начале двадцатых годов, но поначалу не представлял всего размаха и глубины исследований. В ту пору я был студентом филологического факультета и увлекался историей Древнего Востока.
Мои способности, очевидно, выделили меня из общей массы студентов. И мой педагог, доцент Рубинин Моисей Авенирович, однажды попросил меня помочь ему в составлении комментариев к переводу тибетских текстов и, видимо, остался доволен результатами. Аналогичные поручения он стал давать мне довольно часто, намекая время от времени, что эта работа открывает мне двери в высшее преподавательское сообщество. Впрочем, в конце концов именно так и случилось.
Однажды, кажется в 1925 году, Рубинин пригласил меня на симпозиум. Уверен, вы помните: слово это в переводе с древнегреческого означает «совместное винопитие». В традициях лаборатории Варченко это было именно „винопитие“, а не пьянка, ибо пили весьма воздержанно и только изысканные вина.
Начинался же симпозиум с докладов, которые потом мы и обсуждали.
Вот на самом первом симпозиуме, который мне довелось посетить, все и началось. Докладывали комментарии к тибетским текстам, подобные тем, которые составлял и я. Поначалу я слушал с трепетом, но вскоре заметил несколько досадных неточностей. Делать замечания в первый же раз я опасался и промолчал. Молчание мое, однако, вскоре прервалось. Вы догадываетесь, что стало причиной тому?
Да, выпив стакан настоящего грузинского вина, я слегка захмелел и, оказавшись рядом с ученым, делавшим тот злополучный доклад, не сдержался. Мой сосед, значительно старше меня и уважаемый в научных кругах, вспылил, назвал меня „невеждой“.
Я уже готов был извиниться или вообще бежать куда глаза глядят, если бы другой сосед, сидевший напротив нас, не заинтересовался: что я конкретно имею в виду? Мой ответ затянулся минут на двадцать, и почти сразу же я оказался в центре внимания. Потом я узнал, что аргументы, приведенные мной, для многих стали подлинным открытием и, пожалуй, даже шоком, учитывая мой юный возраст.
Спустя три дня Рубинин сообщил, что сам профессор Варченко приглашает нас с ним для беседы. Именно с того времени я стал фактически сотрудником „лаборатории Варченко“. Пишу именно так, чтобы вы поняли: никакого формального присовокупления моего к научной группе не состоялось.
Формально „группы Варченко“ и не существовало. Не было никаких списков, кабинетов с табличками, как не было и ведомостей по выдаче нам денежных средств.
Сам Варченко располагался и проводил опыты в помещениях, находившихся в глубине дворов на Рождественской улице, что отходят от Суворовского проспекта в Ленинграде. Там мы собирались время от времени именно на наши симпозиумы.
В остальном же, а это была львиная доля всего времени, мы работали у себя дома, навещая друг друга и обсуждая наши работы, если была нужда. К тому же я в скором времени стал преподавателем одного из институтов.
Надо сказать, что обстановка в „группе“ была довольно напряженной, но открылось мне это не сразу. Лишь спустя два года я начал разбираться в тех хитросплетениях, которые уже существовали и без знания которых выжить там не представлялось возможным.
Дело в том, что научные проблемы были не главными во всей системе отношений. Оплата труда каждого члена коллектива являлась делом его отношений с Варченко. Только он определял, сколько стоит каждый сотрудник и как необходимо вознаградить его труд. Естественно, насколько высоко оплачивался труд самого профессора, никто не знал.
Судя по тому, как росла моя „премия“, выдаваемая ежемесячно, равно как и оплата труда еще двух моих ровесников, я догадывался, что Варченко намеревается существенно изменить состав группы, избавляясь от некоторых работников, которые уже ничего не могли дать.
Вскоре состоялась встреча, которая оказала важное воздействие на всю мою последующую жизнь. Надо сказать, что иногда в беседах с единственным человеком, который всегда оставался рядом с Варченко, профессором Кёнигом, проскальзывали слова „наш армянин“ или „Геворк“. Кто такой этот „армянин Геворк“, я не знал, а спрашивать у других опасался. Как оказалось впоследствии, не зря!
Летом 1928 года я готовился к свадьбе, был переполнен любовью, когда мне позвонил человек, представившийся Владимировым, и предложил встретиться. Я увидел перед собой довольно высокого человека, лицо которого показалось мне знакомым, однако вспомнить, где мы прежде виделись, я не смог.
Он вежливо поздоровался, предложил прогуляться и начал расспрашивать о моих преподавательских делах, интересуясь время от времени то одним, то другим студентом. Мне расспросы эти показались неуместными и назойливыми, о чем я не преминул сообщить собеседнику.
В ответ он рассмеялся, дружески похлопал меня по плечу и порадовался моей скрытности. Потом извинился, что и сам скрытен, и представился еще раз, признавшись, что он и есть тот самый „армянин Геворк“, о котором я, наверное, наслышан. Видимо, моя реакция, а вернее, ее отсутствие его не удивили, и он пообещал, что в ближайшее время мое „материальное вознаграждение“ возрастет, подчеркнув, что отныне я буду получать „не меньше“.
Как же я удивился, когда утром следующего дня мне позвонил Варченко, предложивший „заглянуть“ к нему. Там он, радостно улыбаясь, сообщил, что о моих способностях сообщил „наверх“ и получил разрешение увеличить мое вознаграждение ровно в два раза. Он особо подчеркнул свою роль в этом и заявил о высокой оценке товарища Геворка.
Вечером того же дня вновь раздался звонок „Геворка“, и тот со смехом предложил отметить в мужской компании два радостных события: повышение жалованья и мою женитьбу. Во время этой второй встречи он снова больше говорил сам, но уже иначе, как со своим другом.
На прощание он предложил мне „дополнительную работу“: просто перевести еще один свиток с тибетским текстом. Я согласился, конечно, поскольку это было напрямую связано с моими научными интересами.
За переводом „Геворк“ пришел через два-три месяца ко мне домой, и я, отдавая и свиток, и перевод, отметил, что, на мой взгляд, свиток этот является подделкой. Гость заинтересовался причинами такой оценки, и неожиданно завязался разговор о самих принципах подхода к текстам.
Именно „Геворк“ тогда посоветовал мне пристальнее всмотреться в психологический пласт текстов, извлекая из них, как он выразился, «практические соображения». Напомню, по образованию я все-таки филолог, поэтому психологический аспект мне был малоинтересен. И тем не менее благодаря подсказке „Геворка“ я занялся именно этим, в чем неожиданно и преуспел.
Могу признать сейчас, что многие его идеи я потом реализовал, придав им, конечно, научный характер. Хотя практическая сметка этого человека меня поразила.
Потом „Геворк“ достал бутылку коньяка из „старорежимных запасов“ и предложил отметить успешное окончание моей работы над текстом и начало „длительного и плодотворного сотрудничества“.
После этого он рассчитался со мной за выполненную работу, вручив неожиданно большую сумму денег, и попросил сообщать ему о тех конфликтах, которые происходят в нашей группе. Он и сам был хорошо осведомлен о сложной обстановке в группе, рассказал об отношениях и соперничестве, которые мне, конечно, не были известны. Говорил о том, что эти „акадэмические битвы“ мешают делу, тормозя получение результата.
Потом, взяв с меня слово, что все останется между нами, сообщил: мой возраст предполагает наличие огромных ресурсов и сил для работы, а потому в скором времени решится вопрос о разделении группы. Видимо, „акадэмики“ как балласт будут оставлены в подчинении Варченко, а „перспективную молодежь“ объединят в другой коллектив – скорее всего с официальным статусом государственного научного учреждения.
После этого „Геворк“ наполнил рюмки, предложил выпить за мою победу в этом соревновании и намекнул, что пока еще не решен вопрос о том, кто возглавит это новое учреждение. На прощание он посоветовал вести некоторые записи обо всем происходящем в нашей группе, чтобы он смог, когда понадобится, ссылаясь на них, представить меня как наилучшего кандидата в руководители!
Значительно позднее я осознал, что его просьба, если называть вещи своими именами, являлась, по существу, предложением заняться доносительством. Однако в тот момент я искренне согласился с „Геворком“: распри мешают нормальной работе и, следовательно, должны быть прекращены.
Кроме того, я полагал, что от меня он хочет получить подтверждение уже рассказанного моими коллегами. И наконец, я был уверен, что, пристальнее вглядываясь в наши распри, я буду способен лучше организовать работу, когда окажусь во главе обещанного „Геворком“ исследовательского коллектива. Заблуждение мое долгое время оставалось самым искренним.
Вновь „Геворк“ появился примерно через полгода, пригласил меня, как и в прошлый раз, на ужин и попросил взять сделанные мной записи. Изучив их внимательно, стал расспрашивать. Больше всего вопросов поступало о том, как формулирует задания профессор Варченко и от кого, по моему мнению, он их получает. Тогда же мне было рекомендовано войти в ближайшее окружение Варченко. Однако больше с „Геворком“ я не встречался и долгое время был в неведении относительно его судьбы.
Работы наши продолжались, и, погрузившись в сферу психологических тонкостей, содержащихся в тибетских текстах, я невольно стал интересоваться и тем, что вообще происходит в этой области.
В ту пору велось еще несколько исследований в том же направлении, однако они основывались на иных принципах и предполагали использование мощных аппаратов, способных концентрировать некие физические волны, воздействующие на человека.
Я же выдвинул концепцию по психологическому воздействию путем применения звуков, рассчитанных на определенный эффект. Поскольку моя методика не предусматривала какого-либо оборудования, она была названа в числе приоритетных. Однако в связи с тем, что всей информацией о нашей работе располагал профессор Варченко, он организовал дальнейшие исследования по своему усмотрению, являвшемуся уже устаревшим. Тем не менее мне удавалось все-таки получать хорошие результаты.