Опаленные

Серафим 2074

Я сижу в какой-то яме… Что-то изнутри возмущенно подсказывает – это «стрелковая ячейка». Передо мной река, рядом тоже кто-то есть, а в руках у меня какое-то оружие. Я точно знаю, что это оружие, но вот какое? Вдруг с противоположной стороны реки что-то начинает громко стучать… «Пулемет», – все тот же голос где-то внутри. В реке слышатся какие-то хлюпающие звуки.

– Поликарпов, на месте, Яцковский, за мной! – неожиданно раздается тихий голос рядом. Я понимаю: Поликарпов – это я, поэтому просто киваю, зачем-то вглядываясь в реку. – На провокации не поддаваться!

Не могу понять, мне ли это сказано. Две тени скользят мимо меня, и вскоре я слышу задыхающийся голос кого-то третьего. С противоположного берега «стреляют» все сильнее, внезапно что-то дергает меня за рукав, и рука начинает неметь. Что это? Что со мной?

– Тоуварисч, не стреляй! – слышу я. – Их бин дойче коммунист 1 ! Предупредить!

Подпрыгнув на своей кровати, пытаюсь отдышаться. Какой-то слишком реалистичный сон, но как он может касаться меня? Я – Фим, то есть Серафим 2074, восемнадцати циклов от роду, стажер группы управления космического корабля «Минотавр», находящегося очень далеко от Земли.

Странный сон. Я бы понял, если бы конвертер приснился.

Вчера нам показывали утилизацию брака. Закрываю глаза и словно наяву вижу. Совсем еще ребенок, девчонка циклов восьми, полулежит в железной камере, с ужасом глядя прямо на меня. Ну, мне кажется, что прямо на меня, как и всем вокруг – всему нашему курсу. Она, конечно же, знает, что сейчас будет. Девчонка, скорей всего, с нарушениями работы каких-то органов или, может быть, даже мозга. Кусаю губу до боли, но так, чтобы куратор не заметил. Жалость к браку – преступление.

Как она смотрит на нас на всех, с каким ужасом в глазах. Приходиться держать себя в руках изо всех сил. С шипением вырывается пламя из форсунок, последний крик и… все. Ощущение неправильности, ведь такого быть не должно. Ощущение, с которым ничего не поделаешь, потому что мы находимся на космическом корабле.

Когда-то очень давно люди Земли запустили к звездам корабль, на котором было несколько взрослых и довольно много детей. С тех пор мы рождаемся и умираем на «Минотавре». Лететь кораблю еще очень долго – сменится не менее трех поколений, пока звездолет дойдет до конечной точки. Мы – авангард стремящегося к звездам человечества. Это великая честь – быть представителем всей Земли.

По крайней мере, нас так учат. Интересно, а как учат самок? Хотя самки почти неразумны, их интеллект дальше десяти-двенадцатициклового возраста не развивается, так что вряд ли их учат чему-то сверх деторождения.

Мне восемнадцать циклов2, это означает, что очень скоро искусственный интеллект корабля определит мне пару. Самка, за которой надо будет ухаживать, ибо самки нашего вида – существа слабые и очень ранимые. Нас с двенадцати циклов учат правильному уходу за ними: от кормления до наказания. С восемнадцати циклов самец несет ответственность за самку и за все ее поступки, поэтому их требуется своевременно наказывать.

Начиная с восемнадцати циклов мне требуется оплодотворить самку, чтобы она дала потомство. На это нам отводится шесть циклов, не справимся – обоих будет ждать конвертер. Это потомство поведет корабль дальше, когда меня сожгут в конвертере. Мы живем около тридцати циклов, больше – только доказавшие свою чрезвычайную полезность особи, остальных же сжигают в конвертере, чтобы не тратить ресурсы на отработанный материал.

Настенный хронометр выдает предупреждающий звук, от которого я вскакиваю, чтобы уложить постель и быстро выбежать на зарядку. Мы не должны бояться ни холода, ни жары, ни боли, поэтому зарядка содержит тренировочные элементы, от которых в детстве я только орал, как и все дети, наверное, а теперь уже могу терпеть. Кто знает, с чем мы можем столкнуться на своем пути.

Сегодня особый день – десятый сегмента3 временного цикла. Значимость его в том, что завтракать нельзя, нужно оставить всю одежду в каюте и явиться в медицинский отсек уровня. На каждом уровне есть такой. Обычно врачи занимаются оплодотворенными, но раз в сегмент цикла контролируют самцов. Скорее всего, самок тоже, но до шестнадцати лет мы их видим только на практических занятиях, где нас учат ухаживать, оплодотворять и наказывать.

Сегодня отбраковка. Всех самцов уровня осмотрят, кому-то будет грозить наказание, а кому-то и конвертер. Я спокойно отношусь к этому, привык уже, хотя жить, конечно, хочется. Но меня не спросят, и я к этому притерпелся. Все, я думаю, привыкли, да и если бы нет… Мы находимся в космосе, за много тысяч километров от Земли, и выбор у нас простой – или подчиняйся, или… Второго «или», как и шлюза, у нас нет. Он, может, и есть, но точно не для нас, поэтому все, шагнувшие в шлюз, внезапно оказываются в конвертере.

Вот и зарядке конец, теперь нужно принять душ из восстановленной воды, раздеться и идти. Говорят, самки не любят ходить голыми, а у самцов это заложено природой. Вот, кстати, интересно – мой сегодняшний сон. В нем я узнавал и реку, и траву, и много чего сверх того, но как я мог это сделать, если живой природы не видел никогда?

Все-таки двигаюсь я после сегодняшней зарядки не очень хорошо. Болевая стимуляция, конечно, уступала наказанию, но впервые за многие годы захотелось заорать от боли. Наверное, куратор не в духе, или же я лично его чем-то прогневил. Не дай звезды! Куратор может отыграться так, что я полсегмента ползать буду.

В душе надо экономить воду, но мыться тщательно, ибо камеры наблюдения стоят везде, и, если нарушить хоть одно из пяти десятков строгих правил, – пожалею, что не попал в конвертер по малолетству. И до болевого шока может дойти, были уже примеры. Но самое неприятное, что наказание в таком случае публичное. А при публичных нельзя давать волю эмоциям – затравят.

Иду на отбраковку, встречаю в коридоре Лье. Не помню его полного имени, честно говоря. Положа руку на сердце, могу сказать, что он неприятный тип, – скользкий такой… Глазки эти бегающие, как будто задумал чего-то нехорошее. Надо держаться от него подальше.

Коридоры у нас светлые, широкие, но, к сожалению, иллюминаторов они не имеют, потому что находятся внутри корабля. Иллюминаторы только на обзорке, но туда попасть – привилегия, мне еще не удавалось. Даже и не знаю, что нужно сделать, чтобы попасть на экскурсию. Известно только одно: эти экскурсии есть.

Отбраковка… Как она проходит, точно никто не знает. За полукруглой откатывающейся в сторону дверью – белое помещение, лежанка, какие-то приборы. Какие именно, нам знать не положено, вот если смогу стать врачом или лекарем, тогда узнаю, наверное, а пока…

Дальше все зависит от решения Диониса – так зовется искусственный интеллект корабля «Минотавр» – он может назначить стимуляцию для выяснения глубинных пороков, а может и сразу перейти к обследованию. Причем заранее неизвестно, что будет – стимуляция или осмотр. Подготовиться невозможно.

– Ложитесь, стажер, – показывает мне на лежанку врач уровня.

Он всегда спокоен и вежлив, как интерфейс Диониса. Правда, сам не здоровается и не позволяет здороваться мне. В общем-то, понятно почему. Если я отсюда прямо в конвертер, о каком здоровье можно говорить?

Я ложусь на холодную поверхность, старательно держа себя в руках, хотя, конечно, страшно. Даже слишком страшно, честно говоря. Но в этот момент что-то звонко щелкает, резко гася свет.

Виктория 5013

Сегодня мне исполняется восемнадцать циклов. Я самка вида хомо, рожденная на космическом корабле «Минотавр». Моя основная задача – родить ребенка, который продолжит путешествие. Я хорошо учусь, полностью здорова и умею все, что должна уметь самка нашего вида.

Мое предназначение – делать самца довольным и рожать детей. Я должна быть собранной, чистоплотной и даже не думать возражать моему господину. Поэтому утро начинается с гимнастики. Нас тренируют, учат правильной растяжке и гибкости, контролируя положение рук и ног, а затем следует утренняя стимуляция. Если я не успею нарушить хоть одно из правил, то стимуляция будет в моей каюте, а иначе – в общем зале.

Лучше всего, когда в каюте, потому что наказующий – самец, а с господином всегда можно договориться. Почти с каждым можно, заменив боль чем-нибудь другим. Только один недоговороспособный, ему нравятся визжащие от боли самки, главное, ему не попасться.

Сегодня я узнаю имя своего господина до конца жизни. Интересно, с ним можно будет договориться? Несмотря на то, что стимуляция приучает к боли, напоминая о себе затем долгое время, но мне становится страшно, когда она начинается, – с первого жгучего удара. Несмотря на привычку, страшно каждый раз.

У меня есть большая тайна, но ее я не открою никому, потому что не хочу оказаться в конвертере. Я не считаю самцов пупом земли, не хочу быть молчаливой игрушкой, не хочу, чтобы он относился ко мне, как к домашнему животному. Но это от меня не зависит.

Странно, почему сегодня нет стимуляции?

– Сегодня номера с седьмого по шестнадцатый не проходят стимуляцию, – объявляет куратор. – Вам надлежит явиться в Комнату Выбора.

У меня тринадцатый номер… Нас так зовут – номерами. О том, что кроме номера есть имя, мы узнаем в пятнадцать. А до тех пор только номер, и никак иначе. Имя у нас для общения с господином, хотя он может это имя изменить как ему будет угодно.

– Там будет наш господин? – это, слава звездам, не я сказала. Седьмая не утерпела.

Я обреченно закрываю глаза, чтобы не видеть того, что сейчас произойдет. Не могу смотреть на то, как бьют, просто совсем не могу. Седьмая уже и сама все поняла, но поздно, и отчаянный девичий визг бьет меня по нервам, заставляя сжиматься. Стимуляция – это когда профилактика, а когда нет, то «наказание», хотя разницы между ними никакой, только названия разные.

Кого и за что могут… простимулировать, чаще всего неизвестно. Бывает так, особенно у тех, кто не достиг двенадцати циклов, что и наказующий не знает, за что, но Дионис все видит, от него не спрячешься.

Судя по объявлению, Выбор будет вместо завтрака, что, конечно же, очень грустно. Возможно, это из-за ритуала представления господину, в ходе которого он должен накормить меня собой, фиксируя тем самым факт моей принадлежности ему. В этом нет ничего странного или необычного, я так с наказующим десятки раз договаривалась, но иногда может стошнить, когда вкус непривычный.

Для процедуры выбора существует специальная одежда, которую я сейчас надену. Теперь понятно, почему стимуляции не было, – наверное, мой господин захочет меня простимулировать, чтобы послушать, как я кричу. Интересно, ему нравится, когда кричат, или нет?

Впрочем, мысли прочь, мне нужно идти. Интересно, каким он будет, мой самец?

На мне надет облегающий комбинезон, подчеркивающий все изгибы моего тела. Кроме того, внутри него очень много различных датчиков, чтобы Дионису было комфортнее оценивать мое состояние. Из Комнаты Выбора есть только два выхода – или в каюту господина, или в конвертер. Третьего просто не может быть, поэтому мне надо успокоиться и ничем не выдать своего страха.

Дверь откатывается в стену, я вхожу в темное, расцвеченное зелеными огоньками помещение. Здесь мне нужно замереть и слушать команды Диониса.

Как происходит Выбор, я знаю только теоретически. Об этом рассказывают, но никакой другой информации обычно не дают. Наш искусственный интеллект подбирает пары по психологической совместимости, что-то еще связано с генетикой и отсутствием общих предков. Если же для меня не найдется пары, то… Даже думать об этом не хочу, чтобы не увидеть будто наяву железную камеру конвертера.

Я стою в ожидании решения своей судьбы. Спустя минуту или две звучит зуммер и загорается свет. Напротив себя я обнаруживаю самку в золотом ошейнике. Она одета в серый комбинезон, показывающий принадлежность к персоналу обеспечения работы Диониса.

– Поздравляю вас, – произносит самка. – Вы назначены парой к самцу 2074, третий уровень.

– Благодарю, – я низко уважительно склоняюсь перед ней, принимая ошейник и листок прозрачного пластика с назначением.

Не удерживаюсь, разглядываю ошейник. Надевать его нельзя, потому что это знак принадлежности. Его наденет мне мой господин, самец 2074, с которым я останусь до конца моей жизни. Ошейник серый с серебряными вставками, что означает лояльного самца. То есть 2074 не нарушает законы, что уже хорошо. Есть шанс, что будет не очень сильно стимулировать.

Бывают самцы, которые могут делать очень странные вещи, хотя мне теперь уже все равно, наверное. Выйдя из Комнаты Выбора, я иду по коридору до лестницы на третий уровень. Почему-то хочется идти медленнее, оттягивая момент обретения господина, но нельзя – даже за временем подхода следят, а самцов лучше не провоцировать. Ведь они управляют всем нашим миром.

Вот наконец и дверь. Самая обыкновенная дверь, за которой меня ждет судьба. Какой она будет? Может ли господин оказаться… добрым, как в сказке, которую мне рассказала мама? Странно, я маму не видела тринадцать циклов, а сказку помню…

Шагнув вперед, я замираю на мгновение, но быстро прихожу в себя. Теперь нужно все сделать четко, потому что иначе будет очень больно. Поэтому я одним движением сбрасываю комбинезон, опускаясь затем на колени, протянув вперед ошейник. Страшно до дрожи, хочется закрыть глаза – но нельзя, просто нельзя.

Мой самец встает со стула и делает мучительно долгий шаг ко мне, заставляя сердце биться, кажется, под самым горлом. Отчего-то очень хочется убежать и не ждать возможного удара. Звезды, будьте милосердны!

Серафим 2074

Взрывы встали стеной. Я смотрю во что-то… «панорама» – слово пришло откуда-то из глубины сознания. Нужно попасть в самолеты с крестами, «бомбящие» большой белый корабль. Очень нужно попасть, я понимаю это всем сердцем, будто становясь продолжением своего взгляда… А над белым судном с большими красными крестами заходит в пикирование очередной завывающий сиреной «лаптежник». Откуда приходят все эти слова, я не знаю, зато знаю, что там, на судне, оказавшемся под бомбами «гитлеровских нелюдей», дети. Это очень страшно – знать, что сейчас гибнут дети, в том числе и из-за меня, из-за того, что я никак не могу попасть. Когда судно как-то нехотя перевернулось, мне захотелось закричать, просто завыть от отчаяния, но я просто замер… плыли по воде белые панамки…

Вскинувшись, я едва подавляю крик, все еще находясь в этом страшном, просто жутком сне. Белые панамки на воде, и каждая – детская жизнь. Что со мной? Почему мне снится это? Откуда оно вообще?

Едва взяв себя в руки, я вспоминаю – сегодня день Выбора, а я лег подремать на несколько минут, что не просто позволено, но еще и рекомендовано. Сегодня ко мне придет моя самка. Ощущать себя полноправным хозяином кого-то… Мне противно, честно говоря. Может быть, это сны так повлияли, может, по другой причине, но я не хочу быть именно хозяином. Кто меня спрашивает…

Проснулся я, кстати, вовремя. Ожил экран, стоящий на столе, на нем Дионис выводит параметры моей самки. Рост, вес, показатели пластичности, переносимости боли, рекомендации по воспитанию. Слава звездам, это действительно только рекомендации, потому что теперь только мое личное дело, что будет с самкой. Она должна дать потомство – это обязательно, а все остальное – никого не волнует.

Пересаживаюсь на стул, чтобы внимательнее рассмотреть параметры, при этом раздумываю о приснившемся. Что это за «гитлеровские нелюди»? Что там за самолеты и откуда я знаю все эти названия? Но что-то сон во мне явно изменил – хочется уничтожить тех, кто убивает детей. Как… как ту бракованную в конвертере?

Открывается дверь, в нее входит кто-то незнакомый. А! Это самка дошла до моей каюты. Она сбрасывает одежду и опускается на колени, протягивая мне ошейник. Ошейник – символ принадлежности, самку с чужим ошейником никто не тронет. Поднявшись со стула, рассматриваю ее: светлые волосы, глаз пока не вижу, круглое лицо, совсем детское, сложена правильно. Хрупковата, конечно, но это и нормально – самка же.

Она меня, кажется, боится. Вся сжалась, наверное, думает, что буду ее бить, но я не хочу. Я же не зверь. Подхожу поближе, осторожно, стараясь не напугать, беру из руки ошейник, наклоняюсь застегнуть его. Внимательно слежу, чтобы не передавить, потому что делать ей больно совсем не хочу. С экрана звучит звонок. От меня реакции не требуется – это просто подтверждение пары. С данного момента Виктория, так ее зовут, – моя собственность.

С колен не встает, почему? Тянется ко мне руками, и тут я понимаю: ритуал не завершен. По правилам, я должен «накормить ее собой», так поэтично называются оральные ласки, точнее, их результат. При первом контакте самка показывает свое умение, демонстрируя, чему ее обучили. Надо ей помочь.

Обучили ее действительно хорошо – я едва стою на ногах. Хочется расспросить, но у нас будет еще время. Закончив со мной, она убегает в ванную комнату, а я задумываюсь. Несмотря на то, что к этому ритуалу нас готовили, произошедшее мне показалось каким-то неправильным, как будто все должно было произойти не так, да и покорность эта…

– Как тебя зовут? – начинаю я ритуал приветствия сразу же, как Виктория покидает ванную. Имя-то я ее знаю, Дионис просветил, но сам ритуал очень важен, нам так на лекциях объясняли.

– Трина… Виктория, – говорит она мне, давая пищу для размышлений. – Можно сократить до Вики, наверное.

– Меня зовут Серафим, – представляюсь я. – Можно Фим, меня так все зовут.

– Здравствуй, Фим, господин мой, – тихим голосом произносит самка моего вида. Отчего-то мне неприятно такое обращение, но я молчу – оно традиционное.

– Ты кушать хочешь? – спрашиваю ее, чтобы хоть что-то спросить.

Вика поднимает голову, с неверием вглядываясь мне в лицо. Глаза у нее зеленющие, очень красивые, на мой взгляд. В них хочется вглядываться бесконечно долго. Но почему она смотрит так, будто думает, что я издеваюсь?

– Очень… – шепчет самка, по-прежнему не отводя взгляда от моего лица.

Вот не верю я в то, что они почти животные. Дети – да, но не животные, правда, показывать мою веру и неверие нельзя. Протестовать против очевидных истин – это конвертер, причем уже для обоих. Значит, будем подчиняться.

– Пойдем, – показываю я ей на выход, но самка не трогается с места. – Что такое?

– Поводок… – напоминает она мне. Своих самок вне личных помещений положено водить с поводком, указывающим на того, кому принадлежит жи… существо.

– С целью предупреждения травм прошу тебя одеться, – проговариваю я принятую фразу. Она не для Вики, а для следящего за всеми Диониса.

Самка опять смотрит на меня с неверием, но быстро натягивает комбинезон, принеся мне затем и поводок. Нравится, не нравится… Приходится мне пристегнуть тонкую полоску искусственной кожи к ее ошейнику, надеть петлю на руку и теперь уже направиться в сторону столовой.

С одной стороны, считается, что животным одежда не нужна, а с другой, она же потомство дать должна, а женские органы хрупкие, поэтому моя фраза о травмах вполне говорит не о нежелании следовать традициям, а как раз наоборот – о заботе о потомстве. Это у нас приветствуется.

Мы двигаемся в сторону столовой. Я не вижу того, склизкого, с которым мы шли на отбраковку, что меня скорее радует. Знакомые по курсу ведут своих самок по тому же маршруту, правда, в основе своей, неодетых. Ну да это их дело. Точно уж не мое, значит, не повезло с самцом, или он думать не умеет. Случается и такое.

Больше всего меня беспокоят, конечно, мои сны. Очень уж они логичны и слишком, на мой взгляд, реальны. Спросить мне некого, ибо стоит только кому заподозрить ненормальность, и сразу же будет конвертер – пискнуть не успеешь. Самый страшный хомо на корабле – это психиатр. Его, по-моему, и наказующие боятся.

Виктория 5013

Крупный мне достался самец, но я справилась. Как-то он реагирует, по-моему, необычно. Даже поводок забыл, а поводок – это очень важно, это знак отличия самки, потому что ошейник тонкий и издали не виден, а поводок виден всем. Поэтому он очень нужен вне личных помещений.

Нам говорили, что на принятие нового самца нужно время, но я его, кажется, уже приняла. Совсем его не боюсь, только чувствую себя не очень хорошо оттого, что все меня разглядывать будут. Ой!

Приказал надеть одежду. Даже не приказал, попросил, как будто считает меня… равной. Не просто самкой, а хомо. Если действительно так, то это почти невозможное везение. Может, и наказывать будет нечасто… Я не люблю, когда больно. По-моему, никто не любит, но стимуляция необходима, ведь надо быть послушной. Я согласна быть послушной и без того, чтобы получать боль…

Самца зовут Фим. Он выше меня, волосы у него темно-коричневые, глаза синие-синие. Очень красивый мне самец достался. Наверное, не буду его бояться, хотя это, понятно, от меня не зависит. Конечно, по внешности мало что можно сказать, но у меня откуда-то появляется ощущение того, что он какой-то особенный.

Столовая уровня – это длинное узкое помещение, в котором стоят общие столы и отдельные столики для тех самцов, которым уже назначены самки. Мой самец и тут поступает для меня неожиданно – ведет к раздаче блюд. Странно, но кормушка предоставляет выбор блюд. Ограниченный, но, тем не менее не то, что у нас.

– Чего бы тебе хотелось? – ровным голосом спрашивает Фим.

– А сосисок можно? – замирая от собственной смелости, спрашиваю я. Утром положена каша, но они такие красивые, румяные, просто притягивают взгляд.

– Можно, – кивает Фим, беря порцию на тарелку. Еще он взял поджаренные ломтики хлеба и нечто бурого цвета. Что это такое, я не знаю.

– Спасибо, – чуть не забываю поблагодарить самца. Об этом лучше помнить, потому что за неблагодарность он может меня наказать.

За столиком Фим не стал пристегивать поводок к стойке, вместо этого положил передо мной тарелку с двумя сосисками и хлебом. Рядом устроилась белая масса с кусочками чего-то, наверное, это йогурт. Обычно он безвкусный, но очень полезный, поэтому я опять благодарю. А самец берет кусок хлеба и намазывает на него бурую массу.

– Съешь после завтрака, – отвечает он на мой явно непонимающий взгляд.

Интересно, что это? Никогда такого не видела.

Размышления надо оставить на потом, а сейчас быстро принимать пищу – времени на завтрак не вагон. Сосиски совсем не безвкусные, и йогурт даже имеет запах! Самцов, получается, кормят намного лучше, чем самок. Это можно понять, ведь они ведут корабль и занимаются различными работами в нем, а самки предназначены только для того, чтобы дать потомство.

Поев, я робко тянусь к намазанному чем-то хлебу. Увидев мой взгляд, Фим кивает, значит, можно. Откусив небольшой кусочек, я чувствую просто невозможную сладость. От этих вкусовых ощущений хочется заплакать, но плакать нельзя, за слезы без причины может появиться причина, а я этого не хочу.

За одну такую сладость я согласна на что угодно, она просто необыкновенная! За что мне такая награда? Надо будет спросить, может быть, удастся получать такое хотя бы раз в цикл? Я наслаждаюсь своей наградой, при этом размышляя о том, что будет дальше. Фим запрет меня в каюте или придумает что-то иное?

– Сейчас мы пойдем на занятия, – сообщает мне он. – Держишься рядом со мной, вопросы записываешь, все обсудим дома.

– Да, мой господин, – отвечаю я ему ритуальной фразой.

– Все непонятное обсуждаем только наедине, – говорит мой самец.

– Да, мой господин, – повторяю я ритуальную фразу, хотя хочется завизжать от радости.

Кажется, он меня считает хомо! Очень боюсь обмануться, но надежда огнем сверхновой горит во мне, заставляя замирать от предвкушения. Самец же ведет себя так, как будто все им произнесенное совершенно обычно. Он, кажется, действительно… Необыкновенный. Как будто я попала в сказку. Правда, надо дождаться воспитательной стимуляции, чтобы полностью сделать выводы, – на словах Фим может быть необыкновенным, а потом, когда я расслаблюсь… Не хочу об этом думать.

Убедившись, что я доела, мой самец интересуется, не нуждаюсь ли я в посещении туалетной комнаты, а потом ведет меня по наполненным самцами коридорам. Я держу голову низко опущенной, дабы никого не спровоцировать, потому что еще не привыкла, что я чья-то.

Класс, куда меня привел самец, раза в два крупнее наших. В конце его стоят стойки с пристежками для самок, но Фим усаживает меня за стол рядом с собой. Он, наверное, что-то придумал, вряд ли будет добровольно так сильно рисковать. И тут мой самец… он гладит меня по руке, как будто хочет успокоить. Я едва удерживаюсь, чтобы не выдать своих чувств.

– Объяснитесь, – требует вошедший самец…

По-моему, это преподаватель. Он выглядит иначе, чем те, к кому я привыкла, но стек в его руке указывает на статус. Мой самец встает, глядя прямо в глаза вошедшему.

– Выбор только сделан, – сообщает Фим. – Нужно время на адаптацию.

А затем мой самец начинает ссылаться на какие-то мне незнакомые работы и инструкции. Преподаватель благосклонно кивает, значит, объяснение принято и стимуляции не будет.

Это очень хорошо, на мой взгляд. Уроки я, правда, большей частью не понимаю, наверное, потому что я самка. Но тщательно записываю все услышанное, ведь Фим приказал. За уроками следует обед, вот тут за меня выбирает мой самец. Не знаю почему, но я же послушная?

– Сейчас нам нужно немного отдохнуть, – говорит Фим. – После обеда положено час поспать, а потом будем разбирать тобой не понятое.

– Да, мой господин, – ритуально отвечаю ему, хотя внутри все сжимается от страха.

Вот оно… Он будет разбирать со мной, а потом накажет за непонимание. Видимо, Фим из тех самцов, которым нужен повод. Что же… выхода у меня все равно нет, остается надеяться, что это будет хотя бы не очень долго и я смогу ходить после наказания. Он же знает, что я самка, значит, просто хочет послушать, как я плачу…

Грустно обманываться в самце, но чего может ждать самка? Ведь я его собственность…

Серафим 2074

– «Кондоры»! Много! – на этот раз голос говорит на совсем другом языке. Он слышен очень плохо, сквозь какие-то шумы, треск, шипение. «Помехи». Это слово не имеет для меня никакого смысла, но я почему-то понимаю его. Оглядываюсь по сторонам, чтобы определить, куда на этот раз занес меня сон.

Я сижу в тесной кабине… самолета? «Спитфайр» – подсказывает память. – «Нацисты рвутся к Лондону, чтобы убивать, надо остановить их любой ценой!»

Какие «нацисты»? Как остановить? Я не понимаю этого, но руки, кажется, действуют сами по себе. Мой самолет переворачивается, заставив дыхание замереть, потом дергается из стороны в сторону. Я понимаю, что это фигуры пилотажа: «бочка», «вираж», «переворот Иммельмана»… Моя машина рвется навстречу черной туче. Врагов, кажется, множество, они летят на крупных самолетах, чтобы… убить? Как тех детей в белых панамках? Нет! Я не хочу этого допускать! Теперь-то я могу что-то сделать!

Они несут смерть женщинам, старикам, детям… Дети! Детские сады, приюты, школы… Больницы… Ведь твари бьют по красным крестам, это знают все. Теперь знаю и я. Если бы я мог, я бы закрыл «Лондон» собой, своим телом! Жаль, что это невозможно, поэтому мой «Спитфайр» сейчас постарается защитить людей, сбив хоть десяток огромных черных теней, вырастающих в прицеле.

В горячке боя я забываю о ведомом, а вот «Кондоры» не забывают обо мне. Горячая сильная боль пронизывает тело, и я…

Я давлю желание вскинуться – рядом со мной самка, она не должна ничего заподозрить. Понимание того, что меня убили и теперь город беззащитен, затопляет меня, поэтому лежу, замерев. С трудом давя в себе слезы, я переживаю свое поражение. Пусть это поражение было только во сне, но я чувствую его так, как будто все произошло в реальности.

Моя самка спит… Ну, или притворяется. В любом случае у меня есть время, чтобы подумать о произошедшем. Что-то меня смущает в ушедшем сне, кроме его общей необычности. Пытаюсь вспомнить – было же нечто особенное, оно буквально проехалось по нервам… Кроме самоназвания врага, было же что-то еще, вот только что.

Бросив взгляд на самку, отмечаю, что Вика явно боится, и тут до меня доходит: я во сне думал о стариках, женщинах и детях. Дети – термин знакомый, «старики» – только теоретически, но «женщины»… Не самки – женщины! Это слово значит что-то важное для того меня, который во сне. Надо подумать об этом, а еще – почему боится Вика? Я же ей не угрожал ничем, а она явно испугана, даже побледнела вся.

– Что с тобой? – спрашиваю ее. – Почему ты боишься?

– Мой господин ищет повод для наказания, – отвечает она мне.

Еще вчера такой ответ воспринялся бы нормой, а сейчас… Сейчас он мне неприятен, не могу понять почему. Уже хочу сказать что-то, но в последний момент ловлю себя за язык – Дионис есть везде. Нужно позаниматься с самкой, может быть, это ее отвлечет? Все же что-то меняют мои сны во мне. Я просто чувствую это.

– Мне не нужно искать повода, чтобы наказать тебя, – судорожно пытаюсь сформулировать. – Наказание важно, лишь когда ты действительно провинишься. Иначе оно не имеет смысла.

Кажется, успокоилась. Вика не выглядит ребенком, поведение у нее, правда… Я не знаю, как охарактеризовать такое поведение, но мне хочется защитить ее от всех напастей. Почему-то нет подобного желания, о котором предупреждают учебники – оплодотворить на месте. Скорее согреть ее, хотя в личном помещении не холодно – здесь не тренировочный зал. Спрятаться бы от Диониса и успокоить Вику, но это просто технически невозможно.

– Давай разберемся, что ты не поняла на уроке, – предлагаю ей. Опять задрожала. Что же с ними такое делают? – Наказания не будет, будет разговор.

– Почему? – удивляется она. Ох, сейчас я буду манипулировать словами…

– Ты будущая мать, – объясняю я ей. – На свете существует такая наука: «генетика». Несмотря на то, что возможности твоего мозга невелики, повышая твой интеллект, мы можем получить более умных детей, что хорошо скажется на экспедиции.

– Спасибо… – едва слышно шепчет самка.

Верит ли она мне? Кажется, верит – дрожать перестала. Главное, конечно, чтобы мне Дионис верил, потому что у самки выхода нет, в отличие от искусственного интеллекта. Заниматься я с ней буду совсем не для того, чтобы сделать ее умнее, или ради заботы о потомстве. Только лишь потому, что мне это кажется правильным. Но вот для Диониса объяснение должно быть жестким.

– Показывай, что не поняла, – прошу я самку.

Она достает тетрадь, в которой записывала. Тетрадь эта моя, но Дионис в наши брачные игры не вмешивается, поэтому давать ей тетрадь безопасно. Красивый почерк, аккуратный. Кладет передо мной и встает напротив, сжимаясь. Явно рефлекторное действие, значит, ожидает боли. Почему-то этот факт вызывает возмущение. Почему?

Так я и думал. Вике непонятна терминология, то есть самок просто ей не учат. На мой взгляд, выглядит как разбазаривание ресурсов. Но раз там делают, значит, есть объяснение.

– Садись рядом, – предлагаю ей. – Если хочешь, можешь одеться.

Вот не думаю, что Вике комфортно ходить голой. Несмотря на то, что она должна быть готовой к спариванию по первому моему желанию, я считаю, что для этого время еще не наступило. В конце концов, до начала периода оплодотворения есть еще время, зачем же лишать самку комфорта?

Кажется, я ее очень удивил, – по крайней мере, с эмоциями она явно не справляется. Что же с ними делают? У меня просто не хватает знаний, а запрашивать библиотеку на эту тему может оказаться чревато. В конвертер я не хочу.

Буду сейчас ей объяснять, вот и увижу сразу, действительно ли она полуживотное или же дело в чем-то другом. Сдается мне, что не все так просто у нас с самками. Не хочу я о ней как о самке думать, хотя что такого в этом названии? Но кажется оно мне неправильным.

– Смотри, вот этот термин означает… – в быстром темпе рассказываю, даже готов объяснить более подробно, но этого явно не нужно.

– Тогда получается, что тут требуется несколько уравнений? – интересуется Вика.

– Правильно, – улыбаюсь я ей. Самка с удивлением смотрит на меня. – Ты хорошая, – информирую ее.

Какая улыбка у нее красивая… Просто как будто зажгли прожектор – теплая очень. Вика, получается, с ходу поняла, хоть и многого не знает. Выходит, их просто не учат, и совсем не потому, что интеллект не позволяет. Почему могут не учить, а вместо этого явно стимулируют на послушание болью? Не хватает информации, а взять ее неоткуда, но что-то подобное я уже когда-то читал. Правда, не помню, что и когда.

Пробую осторожно обнять самку, как рекомендует учебник. Она сначала напрягается, затем расслабляется, прижимаясь ко мне. Не знаю, действительно ли Вика чувствует мое тепло или же действует как выдрессировали… Хочется верить, что чувствует.

Виктория 5013

Моему самцу снятся сны. Очень активные, но при этом он может что-то шептать на незнакомом языке. Я никому ничего не скажу, потому что он относится ко мне как к хомо. Обещал не бить и все-все объяснил так, что даже я поняла. Фим очень хорошо объясняет, а ведь я не очень умная. Да и зачем нужен ум той, чья основная задача – давать потомство?

Неужели мне с моим несчастливым номером наконец повезло? Номер «тринадцать» несчастливый, я это хорошо помню. Мне об этом всегда говорили наказующие, когда я не знала, за что. Оказывалось, даже номера достаточно. Но самец относится ко мне как-то очень мягко, даже появляется надежда на жизнь без боли. Но это, по-моему, еще большая сказка, чем то, что происходит сейчас.

Мы идем на ужин, при этом Фим не дергает поводок, не заставляет идти на четвереньках, как другие, я же вижу… Стоит мне на что-то засмотреться, он останавливается рядом и ждет, делая вид, что о чем-то задумался. Кажется, я действительно попала в мамину сказку, где нет боли, а только тепло.

Я не спрашиваю, может ли так быть, просто принимая его отношение. Хотя, конечно, страшно становится от мысли… Вдруг это окажется просто игрой? Не хочу об этом думать! Не хочу!

– Выбери что тебе хочется, – говорит мне Фим, и я снова застываю. Как же выбрать, если возле кормушки столько незнакомых блюд?

– Позволено ли мне будет попросить моего господина… – не помню, как правильно формулировать эту просьбу, надеюсь, я его не сильно рассержу.

– Не можешь выбрать? – спрашивает он, отчего я виновато опускаю голову. Есть шанс, что пронесет?

Но Фим пока не хочет меня наказывать вроде бы. Он как-то очень мягко улыбается и набирает мне в тарелку… Наверное, все здесь еда, но половину продуктов я просто не знаю. Вот это красненькое, что такое, интересно? А вот эта зеленая веточка? Ее едят?

Мой самец отводит меня к столу, усадив перед тарелкой. Лежащее на ней мне знакомо, но не полностью, поэтому остается только надеяться: Фим не придаст значения тому, что я ем что-то неправильно. Конечно, хочется узнать, что это такое хрустящее с каким-то очень свежим вкусом попало мне сейчас в рот, но я просто боюсь открывать рот за едой. Разговаривать за едой может только самец, а самка имеет право отвечать на вопросы – и все. Пусть Фим кажется другим, но я его еще почти не знаю. А вдруг?

Ужин удивительно вкусный, наверное, это сделано для контраста, чтобы плач потом был более искренним. Самцам нравится, когда самки плачут, так говорит воспитатель. Точнее, уже не говорит, потому что нашу воспитательницу отправили в конвертер по возрасту. Тридцать пять циклов – предел. Но я запомнила, что она говорила, значит, мне нужно приготовиться.

Даже интересно, как мой самец будет меня наказывать. Провиниться я вроде бы не успела, но самец вину всегда найдет. Фим молчит, от этого, конечно, пугает, но тут ничего не поделаешь. Потом-то я, конечно, привыкну, а сейчас страшно от этой неизвестности.

– Пошли в душ, – говорит он мне, когда мы возвращаемся в личные помещения.

Самка должна вместе с самцом принимать душ утром и вечером, это обязательное правило и для него, и для меня. Поэтому я киваю и снимаю всю одежду. Он отстегивает поводок, тоже раздевается и ведет меня в ванную комнату. Тут я должна слушать его команды, ничего самостоятельно без приказа не делая.

Фим, конечно же, знает, что и как нужно делать. Я уже жду, что он прикажет открыть рот, чтобы накормить меня собой, но мой самец этого почему-то не делает, а включает воду и начинает меня мыть, как маленькую. Его движения очень мягкие, какие-то ласковые… От этого я чувствую, как у меня тяжелеет внизу и еще становится горячо. Дышать почему-то не очень легко, но самец на это не реагирует – он меня просто моет.

Ощущения странные, я таких никогда не испытывала. Фим меня только помыл, а потом вымылся сам и, вытерев нас обоих, отвел к кровати. Наверное, сейчас будет наказание. Не желая испытывать его терпение, я ложусь на живот, крепко зажмурившись затем.

– Я не буду тебя бить, – сообщает мне Фим. – Тебя не за что наказывать.

– Совсем не за что? – удивляюсь я, ведь такое может быть только в сказках.

– Совсем, – вздыхает он, проведя рукой по спине и ниже, отчего мне хочется потянуться навстречу его руке. – Полежи спокойно, – просит меня мой самец.

Кажется, это называется «гладить». Так делала воспитательница, когда я была хорошей. От этого «гладить» внизу опять тяжелеет, и ноги почему-то раздвигаются, но я лежу спокойно, потому что Фим приказал… или попросил? Он продолжает делать что-то своими руками, отчего меня будто накрывает горячей волной, и я против воли… издаю звуки.

– Вот и умница, – говорит мой самец, когда я снова могу нормально дышать. – А теперь будем спать.

– Доброй ночи, – шепчу я.

Что это только что было? Что он со мной сделал и почему мои ноги сами собой подрагивают? Больно тем не менее не было, хотя я не могу описать, как именно мне было. Фим улыбается своей необычной улыбкой и закрывает глаза. А я долго не могу заснуть рядом с ним. Вовсе не потому, что в меня упирается его пещеристое тело, как оно называется в учебнике, а просто… Просто как-то очень сильно изменилась жизнь всего за один день.

Надо закрыть глаза и поспать. Странно – ночь, а у меня ничего не болит. Я точно попала в сказку, потому что в жизни такого не бывает. В жизни перед сном раздается свист, и я выгибаюсь от сильной раздирающей боли, стараясь не кричать слишком громко. А вот сейчас… Первый день Выбора, а мой господин меня не наказал. Может быть, я ему безразлична? Или ему противно меня наказывать? Надо потом спросить, потому что если это так, то будет очень плохо…

Серафим 2074

Этот сон длился так долго, что я уже даже поверил в его реальность. Здесь я не помню ни имени своего, ни корабля – ничего, только номер, вытатуированный на моей руке. Серая полосатая одежда, к которой пришит такой же номер. Он шестизначный, что значит… Похоже, я в будущем, потому что мой обычный номер четырехзначный, но мы точно находимся на планете. Я знаю, что являюсь не человеком, а кем-то, кто намного хуже, чем наши самки.

Мой номер нужно знать наизусть, показывать и никогда не смотреть в лицо смерти. Каждый одетый в черное и есть олицетворение этой смерти. Она может быть страшной или тихой, прийти в мучениях или «надо просто чуть-чуть потерпеть, и тогда ничего не будет – ни голода, ни холода, ни лагеря». Что такое «лагерь», я не знаю, но очень хорошо понимаю: смерть совсем рядом.

В памяти всплывают картины – множество таких, как я сам, они мучились и умирали. Каждый день страшные люди выносят маленькие трупики из «барака», но, пока у меня есть кровь, я живу. Я помню страшный крик матери, когда меня у нее забрали, но совершенно не помню ее лица. Как и вне сна, я действительно не помню. Все сливается в череду лиц, серую полосу того, что те, которые в черном, называют «новый порядок». Зачем запоминать, зачем привязываться, если завтра меня так же могут вынести из барака?

Судя по номеру, это будущее. Мы находимся на планете, и нет разделения на самок и самцов. Похоже, мы встретили братьев по разуму, и они теперь хотят нас убить. Какая разница, за что? В местный конвертер не суют живьем, а сначала медленно душат газами, наверное, чтобы мы подольше мучились. Существа в черном выглядят очень страшными и абсолютно точно не людьми.

Эти, в черном, любят развлекаться – бить, раздевать, сажать на цепь и дразнить едой. Малыши готовы на многое ради лишнего кусочка, а вот старшие в чудеса уже не верят, поэтому нас мучить неинтересно. А тех, кого мучить неинтересно, могут и в газовку 4 запихнуть. Это достаточно быстрая смерть по сравнению с закапыванием живьем в землю. Но мы все равно обречены.

В голове появляется мысль: а не похоже ли то, что делают тут с малышами, на наш корабль, только… Новая картина прогоняет мысль.

Я увидел ее. Девочка, такой же ребенок, как и мы все, погруженные в какой-то ящик на колесах. Она рассказывает нам сказки, тормошит нас, не давая стать серыми, как снег за забранным решеткой окном. Я отдаю ей свой хлеб. Чтобы она пожила еще немного. Яркая звездочка среди нас. Яркая…

Когда нас начали убивать, стреляя в детские тела, я не раздумывая шагаю вперед, закрывая ее. Звездочка наша… Пусть она выживет! Пусть!

С этой мыслью я открываю мокрые глаза. Быстро стерев слезы рукавом, просто лежу и бездумно смотрю в потолок. Кто и зачем мне показывает эти сны? За что? Я вспоминаю Звездочку, глядя на Вику, и понимаю только одно: я больше не буду называть девочек самками. Просто не смогу, ведь одна из них, судя по всему, в будущем, окажется намного сильнее самцов.

Я все вспоминаю ту Звездочку, имени которой даже и не знаю, думая о том, что лагерь как-то очень сильно походит на нашу жизнь. «Полуживотные» – самки; те, кому можно многое, как они думают, – самцы. В памяти появляется картинка игр этих, в черном, и тут до меня, наконец, доходит: мир вокруг – игра. Что, если мы никуда и не летим, а нами просто играют, чтобы потом убить? Даже если это так, мы ничего не сможем. Я должен сделать все возможное, чтобы Вика прожила подольше.

Внезапно девочка… хотя она большая уже, как называется большая девочка? Я этого не знаю… Вика поворачивается ко мне, обнимая. Как-то у нее очень ласково это получается. Ее глаза раскрываются, в них мелькает испуг, но на лице не отражается ничего. Просто идеально владеет собой моя Вика. Мне остается только прижать ее к себе.

– Я никогда-никогда тебя не ударю, – шепчу ей на ухо. – И никому не позволю сделать тебе плохо.

– Что с тобой, что случилось? – спрашивает она, но интонации… Вика спокойна.

– Все хорошо, – говорю я ей и внезапно понимаю – там, в лагере, случалось, что эмоции пропадали. Могла ли Вика быть в том сне со мной? Могла ли она… быть той Звездочкой?

– Тогда отдохни еще немного, – предлагает мне моя девочка. Решено, буду ее пока про себя девочкой называть. Все лучше, чем самкой. Не могу я после всего того, что пережил, считать девочку животным. Просто не могу.

Почему у нее такой спокойный голос? А еще она лежит так, как будто защищает меня. Но так делала Звездочка. Я не знаю имени девочки, что была такой яркой на нашем фоне, я и своего в том сне не знал, поэтому называю ее так, как привык… там. Десятки, сотни умерших детей прошли перед моими глазами и… она. Я чувствую, что этот сон полностью изменил меня. Я больше не смогу стать прежним, да и не хочу. У меня есть моя Звездочка. Да! Теперь я точно уверен, что это Вика была там. Как она лежит, как проверяет, дышу ли я…

Ладно я, за что ее-то? Может, из-за того, что она моя, теперь и ей будут сниться эти жуткие сны? А если она себя выдаст? Ведь это конвертер! Значит, нужно ее максимально защитить. Никому ее не отдам и не позволю обидеть! Никому!

Что-то странное со мной делается. Я точно знаю, что за Вику готов умереть, если это ее спасет, но ведь раньше я так не думал… В том, что виноват сон, сомнений нет. Во сне прошел не один сегмент, который там назывался «месяц». Получается, я действительно прожил это время, меняясь там, чтобы измениться и здесь. Учитывая, что там я пережил эпидемии, держал в руках умирающих малышей, рассказывал им сказки, постепенно умирая где-то внутри, все получается – я действительно изменился. Значит, мое отношение к Вике правильно. Хотя бы ее я обязан защитить.

Чуть поворачиваюсь, чтобы прикрыть ее собой. Летим ли мы куда-то, или же это просто игра, я не знаю, но верю: я закрою Вику от черных, пока бьется мое сердце. Не понимаю, что со мной произошло, и даже спросить некого. Но теперь… теперь я стал другим, по моим ощущениям, – совсем другим. Во мне отныне живет то место, что называлось «лагерь».

Девочка сладко спит, чуть приоткрыв рот. Я вижу, что это очень красиво, но разве может быть иначе – ведь это Вика. Спасавшая нас всех в том будущем. Не дававшая отчаяться, хотя нас обрекли на смерть… Десяток, наверное, мальчиков и девочек. Я знаю, что везли нас, чтобы убить, и она это знала! Знала, но не давала нам поникнуть и умереть еще до смерти. Не знаю, сумел ли я ее защитить там, но точно смогу здесь.

Сегодня выходной день. От обычного его отличает только отсутствие занятий, поэтому скоро прозвучит сирена подъема. Нужно делать вид, что я прежний. Даже не ради меня – ради своей девочки. Мне вдруг становится совсем не важно, буду я жить или нет. Отныне для меня важна только жизнь Вики.

Виктория 5013

То, что со мной сделал мой самец, настолько необыкновенно, что я засыпаю в некотором эмоциональном раздрае. Наверное, поэтому мне снится сон. Впервые за много-много сегментов мне снится сон. В этом сне я совсем не самка… То есть я самка, конечно, но…

Здесь я мама, а вокруг голод. Пронизывающий холод не дает даже нормально дышать. Из еды только хлеб, и его очень мало, почти совсем нет. Как здесь выжить… Но я как-то живу. У меня сын. Звезды, как он выглядит!

– Мама, мамочка, я кушать хочу… – шепот выглядящего маленьким старичком 5 совсем крошечного мальчика.

Я понимаю, что без хлеба, без «пайка», погибну сама. Откуда взялось место в моем сне, я и не задумываюсь, как и о том, откуда знаю эти названия. Я ничего не могу сделать, ведь это же ребенок. Отдавая свой хлеб сыночку, учу его сосать кусочек, чтобы меньше хотелось кушать. Чтобы можно было протянуть время в надежде на то, что зима закончится и станет легче. Почему я здесь? И где находится это «здесь»?

Я выбиваюсь из сил на обледенелых улицах, оскальзываясь, но падать нельзя, ведь у меня совсем мало сил, а дома ждет мой малыш. Завернутый во все одеяла, он гипнотизирует глазами кусочек хлеба, не решаясь его съесть. Я иду на смену, на завод, и за это получаю хлеб, чтобы прожить еще немного. Да звезды со мной! Хлеб нужен, чтобы жил мой сын, мой малыш.

Сон все длится и длится. Я вижу, как люди везут на саночках завернутые во что-то продолговатые свертки, и понимаю – это умершие от голода. Я слышу щелчки, а что-то подсказывает мне, что это «метроном». Люди падают прямо на улице, чтобы не встать никогда, и чувства мои укрывает какая-то мягкая подушка. Укрывает, отсекая их.

Я понимаю, что не чувствую ни страха, ни гнева, ничего… Мой сыночек сегодня не проснулся, умерев от голода во сне, как однажды умру и я.

Рядом вздрагивает Фим. Почему-то не могу назвать его своим самцом. Просто даже подумать так не могу. Я не хочу, чтобы он умирал, поэтому, проверив, предлагаю еще поспать, ведь пока есть время до смены. На этот раз мне не снится ничего.

Проснувшись по сирене, я чувствую только внутреннюю усталость. Ну и голод, конечно. Мне понятно: нельзя выдать себя, потому что нас тогда убьют. А нам надо жить, не знаю зачем, но надо. Я не хочу, чтобы с Фимом что-то случилось, ведь кроме него, у меня никого нет.

– Давай ты подождешь меня тут, а я принесу тебе поесть? – предлагает он.

– Хорошо, – киваю я, не в силах заставить себя произнести ритуальную фразу. Но ему, кажется, это и не нужно.

Неужели и Фиму снятся такие сны? Может такое быть? Не знаю. В нашем сытом мире мне почему-то совсем не хочется быть просто самкой, ведь только что я видела многое. Но, конечно же, придется, потому что иначе… Никто не защитит нас, если мы сами не защитим себя, говорил комиссар в моем сне. Я не знаю, кто такой «комиссар», но его слушали так, как Диониса не слушают.

Мой… Фим вернулся. Звезды! Он смотрит на меня, как смотрел мой сыночек… Я даже слов достаточно не знаю, чтобы рассказать, как именно он на меня смотрит, а еды принес-то… там, во сне, мы бы могли жить на это все очень долго…

– Поешь, – просит меня Фим. Просит! Очень ласково, как будто опасается, что я откажусь. Но я не откажусь. Ведь это же еда.

– А ты? – спрашиваю его, даже не вспомнив о Дионисе. Нет у меня сейчас эмоций, просто совсем нет, как будто отключили их. А значит, нет и страха.

– Конечно, – и улыбка у него меняется, становится какой-то робкой, что ли. Я понимаю, что не занималась им с утра, а Фим не приказал. Это что-то должно значить, но вот что?

Мы садимся за стол, и я стараюсь сдержать дрожание рук от непривычного изобилия. Да и Фиму тоже не по себе. Причем у меня ощущение, что причина та же. А еще я понимаю – даже если он меня накажет, мне все равно. Могу и покричать, если ему так захочется.

– Ты… – он будто что-то хочет сказать, но осекается, с тревогой осмотревшись. – Сегодня выходной, мы можем посидеть здесь, – Фим говорит явно не то, что хотел.

– Да, – киваю я. – Здесь безопасно.

И вот тут меня обнимает тот, кого мне совсем не хочется называть самцом. Там, во сне, такие, как Фим, звались «мужчины». Вот мужчиной его я бы назвала. Он так бережно держит меня в руках, совсем не мешая принимать пищу, как будто я – нечто хрупкое. Наверное, сон это расплата за сказку, хотя я бы предпочла обычное наказание, после которого невозможно сидеть. Но ни меня, ни Фима никто не спрашивает. И так же, как в моем том сне, мы должны выжить – любой ценой.

– Чем бы ты хотела заняться? – продолжает Фим.

Еще вчера я бы сидела в ступоре, не понимая, почему его вдруг интересуют мои желания. А сегодня… Он как тот мастер, что работал рядом со мной на «заводе». Ссохшийся весь, но не сдавшийся. Вот и в глазах моего… мужчины я вижу эту решимость. К чему он готов? Что для себя решил?

– Можем продолжить наши занятия, – предлагаю я, даже не задумавшись о двусмысленности собственной фразы. Почему-то я уверена, что он поймет.

– Хорошо, – соглашается Фим, потянувшись за учебником. Он действительно понял!

Хотя вот того сладкого ощущения мне тоже хочется, но попросить я еще не посмею. Недостаточно меня изменил сон, да и почувствую ли я что-то сейчас? Мой мужчина открывает книгу в самом начале, принимаясь объяснять мне основы того, чему учат самцов. Не скажу, что это запредельно сложно, вполне доступно пониманию… самки. Нужно не забывать задавать глупые вопросы. Не для Фима, а для Диониса. Этот искусственный интеллект чем-то похож на тех, кого побаивались на «заводе»…

Все раздумываю, почему мне приснился этот странный сон, и не могу понять. А еще – что же приснилось моему… мужчине? Он надо мной сейчас буквально дрожит, я чувствую это. Именно это ощущение очень необычно, как будто мы действительно в сказке, особенно я.

– Я предлагаю поесть, – сообщает мне Фим. Это даже не предложение, это он меня в известность поставил. При этом совсем не угрожает наказанием, что было бы логично.

– Хорошо, – киваю я. И снова вижу его необыкновенную улыбку.

Мой… мужчина… Он снова просит меня подождать, пока принесет еды, но тут я не выдерживаю, спросив – почему? Почему он хочет, чтобы я ждала его здесь?

– Здесь с тобой ничего не случится, – объясняет мне Фим. – Никто не нападет, не сделает больно, не будет издеваться.

– Рядом с тобой со мной ничего не может случиться, – напоминаю ему. – Только поводок не забудь.

Мне неприятен уже этот самый поводок, но сидеть, запершись, нельзя – рано или поздно у кого-нибудь возникнут вопросы, и хорошо это точно не закончится. Фим знает, что я права, но почему-то… боится за меня? Разве так бывает?

Серафим 2074

– Товарищ лейтенант, танки! – яростный выкрик, в котором даже внимательное ухо командира не может расслышать панику, ознаменовал начало нового сна. Сна, в котором две зенитные установки всеми силами стараются остановить черные приземистые коробки. Остановить, не пустить дальше, не дать убивать родных людей. Я понимаю, что «товарищ лейтенант» – это я. Растерявшись, не знаю, что предпринять, но мои руки и губы уже командуют сами.

– Батарея, на прямую наводку! – выкрикиваю я, приказав развести орудия в стороны, чтобы ударить в борт, потому что в лоб шансов пробить было мало, а так… – Огонь!

Откуда я это знаю, почему умею, – нет ответа. Но я знаю – в лоб коробки, называемые «танки», не пробить, а пробить надо. За нашей спиной – не успевший эвакуироваться госпиталь, школы, детские сады, да и просто люди – женщины и мужчины. Я не имею права пропустить «танки», не могу позволить этим черным убивать людей. И две установки встают на прямую наводку, чтобы остановить врага «любой ценой». Я понимаю, что это за цена, да и мои бойцы понимают: мы останемся здесь навсегда.

Здесь я учусь не столько командовать, я учусь стоять «любой ценой», не пускать врага «любой ценой», защитить родное «любой ценой». Возможно, мне помогают знания, почерпнутые в других снах, но не иначе как чудом мы смогли. Хоть ненадолго, но два наших орудия притормозили железный вал. И, умирая, я понял: все не зря. Пусть даже мы погибли, но – не зря.

Я открываю глаза, уже не вскидываясь. Ощущаю какую-то внутреннюю уверенность – я справился, значит, я могу. А еще я знаю, что за Вику готов просто разорвать, а не только умереть за нее. Что-то меняют во мне эти сны… И, главное, вокруг меня люди, настоящие люди, вот что важно. Оглядываясь вокруг, я начинаю понимать, что на нашем корабле нет людей. Все же почему эти сны снятся именно мне?

Вика тоже меняется. Сейчас она спит, подергивает руками во сне, как будто что-то делает. Но и утром она уже была другой – спокойной, безэмоциональной, что позволяет сделать простой вывод. Но почему? Что такого произошло? Именно на этот вопрос у меня ответа нет. Не понимаю…

Завтра будет обычный день, нужно проявлять осторожность и помнить о Вике. Она называется «девушка». Это слово возникло у меня в памяти, когда я командовал во сне. Сегодня же у нас еще есть время. Время побыть вдвоем в спокойной обстановке. В личных помещениях относительно безопасно – бдит только Дионис. Что снится Вике, интересно?

Пока она спит, я делаю разминку – прямо так, не одеваясь, чтобы камеры сосредоточились на мне. Есть у меня странное ощущение наблюдающего взгляда, как в лагере. Так и хочется показать номер, которого у меня на руке, конечно же, нет. Но чувство, тем не менее странное. Впрочем, мне не привыкать.

Только вот есть еще одна проблема. Я слишком быстро меняюсь, гораздо быстрее, чем можно было бы объяснить, или же у меня просто недостаточно знаний, что вполне, кстати, возможно, – все-таки я отнюдь не гений. С другой стороны, Дионис на это изменение никак не реагирует, значит, или не фиксирует, или для него оно несущественно.

Укладываюсь рядом со своей Звездочкой. Она начала просыпаться, а мне вдруг захотелось сделать ей приятное, поэтому я начинаю ее гладить так, как в книге написано. В прошлый раз же хорошо получилось? Вика приоткрывает губы, правда, что это значит, я не знаю. Ей нравится или нет?

Решаю не прекращать, тем более что в учебнике указано, что прекращение этого действия на середине плохо сказывается на здоровье… самки. Неприятно мне называть ее самкой, есть же хорошее слово – «девушка», вот его и надо использовать, но привычка нет-нет, а дает о себе знать.

Вика начинает дышать глубже, но ничего не делает, не останавливает меня, значит, все хорошо. По крайней мере, так говорит учебник, сам-то я не знаю, конечно. Дальше нужно проверить, выделилась ли влага, и если да, то можно переходить к проникновению, когда речь идет о спаривании, или же продолжать чуть выше, если нет. Я не хочу принуждать Вику к спариванию, а стараюсь только, чтобы ей было хорошо, как вчера.

Внезапно девушка зажимает ногами мою руку и несколько раз содрогается, не позволяя мне продолжить. Послушно замираю, глядя на нее; что делать дальше, я просто не знаю, а она держит мою руку, не позволяет убрать. Наконец ее глаза раскрываются. Они очень красивые, даже слова трудно подобрать, чтобы рассказать об этом. Наверное, рано или поздно научусь.

Вика выпускает меня, обнимает, а затем пытается соскользнуть вниз. Но я предпочитаю, чтобы она не делала что-либо против своего желания, поэтому останавливаю ее.

– Я просто хочу сделать тебе приятно, – объясняю ей. – Мне не надо ничего по необходимости или взамен.

– Какой же ты глупый, хоть и мужчина, – отвечает мне Вика, а потом…

Для меня будто бы выключается весь мир – остается только она и ее губы. Ощущения совсем не похожи на то, что произошло во время ритуала принятия самки. Они и острее, и как-то мягче, не чувствуется некоторой привычности, что ли. Хочется верить в то, что это делается именно для меня, а не потому, что так положено.

После… мы просто лежим в объятьях друг друга. Это очень необычное ощущение – будто мы стали единым целым, но не физически, а как-то иначе. Я совершенно не понимаю, что происходит, а вопроса, так ли у других, у меня просто не возникает. Наверное, это странно, но мне ничего менять не хочется.

Стоп, Вика назвала меня «мужчиной». Не самцом, не по имени, а мужчиной, но ей это слово знать совершенно неоткуда, оно из моих снов. Это значит, что и она видит такие же сны? Надо попробовать как-то поговорить об этом, но так, чтобы не привлечь внимания Диониса. Зеленый огонек на мониторе я вижу с кровати. Это означает, что наши действия одобрены. То есть если двигаться в том же направлении, то негативной реакции не будет.

Припоминаю то, что сказано в учебнике: «Самки, как и все животные, очень любят всякие игры». А ведь это выход. Если представить наши действия игрой, то Дионис, скорее всего, не отреагирует, и мы сможем спокойно поговорить, хотя бы обмениваясь информацией.

– Давай поиграем, – громко предлагаю я. – Мы будем придумывать сны, которые могут присниться, только пострашнее, и рассказывать их друг другу.

– Давай. – По-моему, Вика удивилась. Интересно, она поняла?

Виктория 5013

Этот сон опять был очень длинным, он, казалось, захватывал собой значительный промежуток времени. В этом сне я стала «фронтовой медсестрой», поначалу даже не поняв этого словосочетания, а потом оказалось не до понимания – нужно работать.

– Воронина! Еще раненые! – я сбиваюсь с ног, почти падая от усталости. Но, вспоминая тот, голодный сон, держусь, ведь нас так мало…

«Ранбольные» идут сплошным потоком, просто не хватает рук, да и сил. Нет времени ни поесть, ни даже в «уборную» сходить. А уборная – это деревянный домик с дыркой в полу. Новых терминов становится все больше, я чуть ли не захлебываюсь в них. Только закончишь с одним «ранбольным», прибывают новые. Кто своим ходом, кого привозят различные повозки – «телеги» и «машины».

«Фронтовой санбат» трудится днем и ночью, почти без роздыха. Падают с ног хирурги, засыпают на ходу медсестры, я едва успеваю что-то перехватить, сунуть в рот, и снова надо бежать. Сортировка ранбольных решает судьбы: кому жить, а кому… Кому нет. Есть те, кому невозможно помочь, но вот именно решать – это больно, невозможно больно.

Поначалу я еще плачу, перевязывая, сортируя… А потом все становится привычным – стоны, взрывы, «лаптежники», завывающие, казалось, над самой головой, боль и тоска. Я смотрю на «пожилого» солдата без ног, а он улыбается мне сквозь жуткую боль. Я же знаю, знаю, что ему очень больно! Как, как он нашел в себе силы улыбнуться мне?!

– Не грусти, сестренка, мы с тобой еще потанцуем, – говорит мне.

Я для них всех – «сестренка». Всегда очень нужная, очень важная. Несмотря на то, что мне больно за них, что я боюсь смерти, которая падает с неба, я понимаю… Не хочу уходить из этого сна. Будь моя воля – навсегда осталась бы здесь, среди этих настоящих людей, ведь для них я – очень близкий человек. И вот эти все люди, которым больно, находят в себе силы улыбнуться мне…

От осознания этого хочется плакать, но Фим, как будто почувствовав, начинает меня опять гладить. Несмотря на ту подушку, что укрывает эмоции, меня окатывает горячей волной. Я уже совсем ничего не соображаю, кажется, мной руководят одни инстинкты, не давая думать. Но внутри меня откуда-то прорастает понимание – мне это действительно нужно. Фиму это тоже нужно, учитывая, как он откликается на мои движения.

Чуть позже, уже лежа рядом и стараясь перевести дух, я слышу его предложение «игры». Кажется, мой мужчина нашел вариант, при котором Дионис не будет отслеживать каждое наше слово, ведь условия игры Фим озвучил. Почему-то игры могут быть какими угодно, ограничение только одно: не причинять непоправимого вреда.

– Мне снился лагерь, – говорит Фим. – У меня был шестизначный номер, вокруг оказалось полно детей…

Я слушаю его, не очень понимая поначалу, о чем он говорит. И тут меня будто ударяет – шестизначный номер! У нас-то четырехзначные, это значит… Будущее? Но Фим не останавливается, он рассказывает о Звездочке, при этом смотрит на меня так… Он смотрит на меня так же, как тот «боец» смотрел на хирурга – с надеждой и верой.

Затем наступает моя очередь, и я говорю о санбате, о сортировке, об улыбающихся мне бойцах. Там я «сестричка». Близкий каждому из израненных людей человек. Человек, а не самка, не животное! Пока рассказываю, вижу, что Фим косится на экран, стоящий на столе. Смотрю туда же и вижу зеленый ровный огонек. Не знаю, что это значит, отмечая, тем не менее – мой мужчина расслаблен, значит, все хорошо.

И вот тут я понимаю нечто иное. Мы с ним видим сны, проживая их. В этих снах и я, и он – разные. Нас зовут по-разному, возраст отличается ото сна ко сну, да и род занятий, но во всех снах мы люди. Не самец и самка, не хомо, а люди. И везде мы учимся бороться.

Странно, но его прикосновения я отлично чувствую и реагирую на них. В эти мгновения будто исчезает укрывающая эмоции подушка. Как будто то, что делает Фим, просто выключает ее. Мне уже не страшно. Точнее, я боюсь, но очень определенных вещей, а вовсе не в принципе всего, как было раньше. Что со мной происходит, я не понимаю.

– Фим, мы меняемся? – тихо спрашиваю его.

– Мы проживаем эти жизни, – отвечает он мне, и я задумываюсь.

В том недавнем сне я прикрикнула на суетившегося бойца, совсем не воспринимавшегося самцом. И там я не испугалась возможного наказания, потому что так было правильно. Боюсь ли я его сейчас? Попытавшись представить обычную стимуляцию, я почувствовала протест внутри себя, как будто кто-то или что-то требовало не дать этому свершиться.

Что же происходит? Откуда приходят эти сны – и сны ли это? Я же никогда не видела того, что происходит в моих снах. Очень много новых слов, новых терминов, нового опыта. Может ли такое быть? Спросить некого. Фим вряд ли знает сам, да и громко на эту тему разговаривать нельзя, конвертера я все-таки боюсь.

– Пойдем прогуляемся, – предлагаю я своему мужчине. – До зоны рекреации.

– Договорились, – кивает Фим, потянувшись за поводком.

Я хочу увидеть происходящее вокруг нас и оценить его с точки зрения нового опыта, ведь я многое слышала и видела во сне. Хотя «зона рекреации» так себе выбор, потому что это не только зона отдыха. Там же находятся и помещения для наказаний. Но мне важно это теперь увидеть, чтобы оценить свой страх. Не обманываю ли я себя?

Фим не забывает просить меня одеться, хотя мне было бы интересно провести именно натурные испытания своей решимости, но и его я обижать не хочу. Поэтому мы идем по коридору, расцвеченному желтыми вечерними огнями. Теперь-то я понимаю, что такое освещение создает полумрак и логики не имеет. Если мы на корабле – помещения должны быть хорошо освещены. Зачем тогда вечный полумрак в коридорах? Чтобы мы не могли рассмотреть стены?

Несмотря на вечернее время, здесь сидит совсем немного особей. Даже странно, на самом деле. В основном самцы с самками пялятся в большой экран. Глядя на них, я понимаю, что желаний у них как-то немного, но они такой жизнью вполне довольны. Можно ли их назвать людьми?

Комната рекреации – это просторное полукруглое помещение, в котором есть кабинки на двоих-троих, и можно взять различные напитки, только питание не предусмотрено. Здесь же проходят наказания, так что отдыхом это не назовешь. К тому же, оглядывая свежим взглядом места для наказаний, я понимаю неестественность устройства оных, но вот что именно царапает мой взгляд, осознать не могу.

Одно понимаю точно – я не боюсь. Помню, что мы среди врагов, но не боюсь – куда-то полностью исчез страх. Улыбаться, правда, тоже не могу, но от меня и не требуется – улыбающаяся самка это, скорее, исключение и может привлечь ненужное внимание.

Интересно, для кого конкретно эта комната является отдыхом?

Серафим 2074

Очень хочется есть. Я такого голода не испытывал, кажется, никогда. Он живет во мне, заставляя думать только о еде, которой нет. Он грызет меня изнутри, сворачивается болью в животе, расшатывает зубы.

Недели не прошло с тех пор, как умерла мама. О ней в памяти только какой-то светлый образ, больше ничего. Эмоций просто не осталось, а из всех чувств – голод, и все. На дворе зима, которую я, наверное, не переживу. На обледенелых улицах едва шевелятся люди, а некоторые падают, чтобы уже не встать. Я знаю: они умирают. Все вокруг умирают, потому что враг хочет нас убить.

Сейчас проснется Мариночка. Это моя младшая сестра. Надо будет ей дать кусочек хлеба. Хочется, конечно, самому его съесть, но нельзя. За это время я очень хорошо выучил, что такое «нельзя» и что такое «надо». Поэтому Мариночке надо дать кусочек хлеба и напоить остывающим уже кипятком. За ним я ходил с темна. Она тоже больше не плачет, только смотрит так, что плакать хочется уже мне, несмотря на то, что не получится.

«Так-так-так» стучит метроном. Мама говорила: это значит, что мы живы. Я подхожу к вороху одеял, чтобы разбудить Мариночку – разоспалась она сегодня. Бужу ее, но уже все понимаю. Моя сестричка ушла туда, где нет ни голода, ни холода. Туда, где ее ждет мама и куда скоро приду и я.

Завернув в простыню сестренку, с трудом вытаскиваю ее наружу. Мне десять местных циклов, называющихся «год», ходить тяжело, но я отвезу мою родную Мариночку туда, где она будет лежать вместе со всеми. Ей было всего три цикла… Ощущений нет, чувств нет. Я медленно бреду к мосту, но меня останавливает какая-то тетя. Она кажется очень большой, взрослой, хотя сама вряд ли намного старше меня.

– Все умерли? – спрашивает меня тетя. Я только киваю в ответ.

И тогда она идет рядом со мной. Ей тоже тяжело, но она идет, помогая мне. А потом забирает меня к себе. И у нее все умерли.

– Будешь мне братом? – спрашивает тетя по имени Таня.

Эта девушка спасает меня, делится со мной хлебом, хотя ей самой нужно, и делает главное – показывает мне, что я не один. У меня есть сестра, поэтому надо выжить.

Открыв глаза в полумраке ночного освещения личного помещения, я вспоминаю. Тетя по имени Таня, отдававшая мне свой хлеб. Никогда в жизни у меня не повернется язык назвать такую самкой. Кажется, тот голод и укрытые чем-то мягким чувства – они пришли за мной сюда. Но и сама девушка, спасшая меня… Она командовала, заставляя двигаться, не давала замереть, не давала отчаяться. Значит, бывает и так? Тогда почему у нас самки считаются полуживотными? Они умеют учиться, я же сам вижу. Получается, это делается специально.

Я вспоминаю лагерь. Те, что были в черном… Они заставляли ходить на четвереньках, потом изображать собак, при этом сильно били, если им не нравилось, как изображали. Здесь у самок ошейники и поводки, в точности, как в том моем сне. Здесь их ничему не учат, ограничивая интеллект, и сильно бьют, насколько я теперь понимаю. Значит, здесь тоже лагерь?

Но если так, то мы все приговорены. И считающие себя самцами, и те, кого назвали самками. Мы приговорены, и выхода нет. Эта мысль вызывает внутреннее возмущение – такого не может быть, мы должны бороться, просто обязаны!

Теперь я понимаю, почему Вика не улыбается. Она была там, я просто не понял, когда она рассказала во время нашей «игры». Только сейчас, став таким же, я осознаю, почему может не быть сил ни плакать, ни улыбаться. Зато ушел и страх, полностью ушел, будто бы не было его.

Рядом со мной просыпается моя Звездочка. Девочка с волшебными глазами. Ее хочется закрыть от всего мира, отдать весь хлеб – ведь в мире, где хлеб стал сокровищем, она все равно остается важнее даже его. Отсутствие страха, эмоций, позволяет глубже задумываться о том, что происходит вокруг. Я не чувствую ставшего привычным там голода, поэтому могу сосредоточиться.

Наших девочек называют самками, ничему не учат, используют для деторождения и удовлетворения потребностей мальчиков, называемых самцами. Низших потребностей, животных. Значит, нас всех делают, если уже не сделали, животными. Зачем? У этого должна быть причина.

Возможно, для того, чтобы мы не взбунтовались. Ну, скажем, взбунтовались бы – и что? О восстаниях я в лагере слышал, ничем хорошим они не заканчивались. Получается, дело не в этом. Если нас делают животными, то кто ведет корабль? Дионис? Хорошо, допустим, но тогда зачем нужны мы?

Столько вопросов, ответов на которые не существует. А если предположить, что рассказ о полете к звездам – лишь сказка, а мы все находимся в лагере? Наши девочки – те, над которыми издеваются, а мы тогда, получается, капо6… Противно от одной этой мысли становится. Но именно она очень многое объясняет. Тогда понятно, отчего за нами постоянно следят, почему процедуры эти странные и зачем убивают заболевших. Ведь в точности, как в лагере, – там заболевшие или умирали сами, или же их душили газом, а потом уже сжигали. Здесь же сразу сжигают.

Перед глазами встает лицо той самой, бракованной. Значит, или заболевшей, или неспособной дать потомство. Ее убили очень болезненным способом за то, в чем она виновата не была. Как могут убить и любого из нас, в любой момент. Осознавать это… никак. Я, наверное, готов к смерти, если она не будет смертью Звездочки. За Вику я буду драться до конца.

– Здравствуй, – вижу, что пытается улыбнуться, поэтому просто глажу ее по голове.

– Ты был там, – констатирует она.

– Ты меня спасла, – говорю ей в ответ.

И понимаю – это именно так. Она меня спасает в этих снах. Я угадываю ее руки, ее голос, ее особенности, хотя мы знаем друг друга всего несколько дней. Почему-то у меня такое ощущение, что мы знакомы много-много лет. Как это объяснить?

– Это не так, – качает она головой, но в ее глазах я вижу понимание.

– Встаем? – спрашиваю ее.

Это риторический вопрос, и Вика, и я понимаем это. Надо вставать, принимать душ, одеваться и идти на уроки. Как минимум, завтракать, а потом решить, что будет безопаснее для Вики. Как сделать так, чтобы ее никто не обидел? Как?

Виктория 5013

Я не понимаю, где нахожусь. Вокруг меня только… самки. «Женщины, девушки» – так они называются, но, на самом деле, мы здесь все самки. Из одежды на мне только платье из какой-то грубой ткани, голод, конечно еще. Но к голоду я привычная… И к тому, что я теперь только номер, и никак иначе, – тоже. На нашем корабле разве что чище, а в остальном все так же.

Здесь я узнаю наш корабль. Воспитатели называются ауфзеерками 7 , им нельзя смотреть в глаза, как и у нас. Наказать могут за что угодно, даже если им просто захотелось. Но и на корабле мы же не всегда знаем, за что нас наказывают. Здесь нет самцов, только ауфзеерки. Если появляется самец в черной одежде – это к беде. Занятия спортом вполне обычные – бег без одежды, холодный душ, ничего особенного. Только кушать нечего. Суп непонятно из чего и кусочек хлеба. Дети плачут постоянно, заболевают и умирают. Иногда сами, а иногда их уносят, чтобы убить. Так здесь работает отбраковка.

Затем меня и еще нескольких самок зашвыривают в громыхающую повозку и куда-то везут. Самки плачут, а я не понимаю, что происходит. Они не могут объяснить, поэтому я просто жду. Повозка останавливается, нас выкидывают из нее и очень сильно наказывают. Две самки не могут встать, поэтому их отбраковывают на месте. Я впервые вижу так много крови, отчего голова начинает кружиться, но падать нельзя.

В следующей картине я оказываюсь в помещении, полном плачущих детей. На моей руке номер, уже другой, но цифр в нем больше, чем в моем. Значит, я оказалась в будущем? Среди детей помладше я вижу сам… мальчика примерно моего возраста. Его лицо ничего не выражает, но он заботится о младших. Есть в его заботе что-то очень знакомое.

– Мама… – шепчет маленькая девочка. Она умирает. Очень медленно, мучительно, но умирает. Мальчик говорит мне, что над ней ставили опыты.

Скоро и меня уводят на опыты. Я не понимаю, что со мной делают: какие-то уколы, что-то вставляют в рот, делают очень больно внизу, отчего я кричу до хрипа. Затем свет на мгновение гаснет, и я вижу мальчика и других детей в чем-то похожем на душевую. Это конвертер.

Я усаживаю детей и рассказываю ту самую сказку, единственную, которую помню. Шипит газ…

Передо мной озабоченные глаза Фима. Да, теперь я понимаю, что именно он видел, как и то, где мы находимся. Никакой это не корабль, ведомый неизвестно кем, – это лагерь, в котором нас уничтожают. Каждого из нас. Сначала превращая в животное, а потом сжигая живьем. Те, черные, хотя бы убивали сначала, а тут просто равнодушно сжигают.

– Пошли, – я иду с моим мужчиной в душ.

Здесь нас хотя бы кормят в достаточной мере, а боль – не такая уж и большая проблема. Зачем этим нужно, чтобы мы размножались, я не знаю, да и не могу сказать, что очень хочу это узнать. Мы здесь родились, здесь же и умрем, выхода просто нет.

Фим бережными движениями, будто боясь причинить боль, моет меня. Именно это убеждает в том, что тем мальчиком был Фим. Иначе откуда бы он узнал, что меня накануне сильно избили за малыша. Правда, его тоже, поэтому своего мужчину мою я. И он понимает, я вижу это: он чувствует, где я побывала. Интересно, он тоже прошел отбраковку там?

Сегодня ни Фиму, ни мне не хочется расслабляться. Мы выходим из своего «барака», чтобы отправиться на завтрак, после которого будут занятия – просто отупляющие уроки, и смысла в них нет, если мы в лагере.

Неужели мы здесь навсегда? Никогда не будет выхода, нам не увидеть солнца, и точно так же, как там в конце был крематорий, нас ждет конвертер. Понимать это тяжело. Не страшно – я уже ничего, наверное, не боюсь – но тяжело. Ведь та девочка рассказывала о солнце, траве и городах, где живут люди. Люди, а не хомо!

– Сегодня у нас инженерная подготовка, – говорит мне Фим. – Может быть, тебе лучше остаться в личном помещении? Так безопаснее.

– Ты что-то знаешь? – интересуюсь я.

– Предчувствие, – отвечает одним словом. – Просто предчувствие.

– Хорошо, – киваю я, думая, чем заняться, но мой мужчина уже подумал сам обо всем.

– Ты должна прочитать эти две книги, – громко говорит он, явно для Диониса. – А если не справишься, то пожалеешь!

Даже на мгновение стало не по себе, но, взглянув в его глаза, просто проговариваю ритуальную фразу подчинения. Молодец он у меня, для искусственного интеллекта теперь мое сидение с книгой – просто исполнение приказа, так как никто не хочет боли. Фим кивает мне и выходит из личного помещения. Дайте звезды ему удачи.

Смотрю, какие книги он для меня выбрал. С точки зрения Диониса – Фим просто запугивает меня, потому что они слишком сложны для самки. Поэтому вечером, по мнению постороннего, будет больно. Но я должна хотя бы изобразить попытки выполнить задание, поэтому открываю инструкцию по поведению на чужих планетах.

Спустя несколько минут очень радуюсь тому, что мои волосы не могут встать дыбом. У всех самок волосы длинные – для того, чтобы самцам было удобно их хватать. Но я о другом. Сны научили меня не только не бояться и бороться за свою жизнь, но и хоть немного думать. Вот то, чему учат самцов, откровенно пугает.

При высадке на неизвестную планету местность положено дезинфицировать. Вроде бы ничего страшного, на первый взгляд? Только по инструкции нужно выжечь огнем все вокруг корабля. Кроме того, любая форма жизни считается враждебной и должна быть уничтожена, даже если и напоминает хомо по внешнему виду.

Мне, честно говоря, представились нерассуждающие самцы, поливающие все огнем, как… те, черные?

Открываю вторую книгу, а в ней описание инженерных сооружений. На первый взгляд, полная белиберда, но вот, вчитавшись, я узнаю «красный дом»8. Он даже показан в разрезе, называясь при этом «дератизационным устройством». Если бы я не побывала… там, не узнала бы никогда. Именно такие камеры учат обслуживать наших самцов. Мне просто страшно это читать.

Если мы на корабле, то учить их подобному бессмысленно – они просто не смогут применить изученного. А вот если предположить, что нет… Допустим, мы находимся в лагере, где-то в отдаленном месте. В какой-то момент наших самцов выпускают «на неизученную планету». Они начинают убивать всех вокруг, создавая другие лагеря. При этом их точно не жалко. Пока все вроде бы логично, только знаний у меня не хватает. Непонятно главное – зачем?

Кроме того, я, воспитанная изначально на корабле, как-то слишком хорошо рассуждаю. Это тоже нелогично, ведь способность думать из меня вышибали целенаправленно. Как бы поточнее узнать, правильно ли я поняла и что происходит вокруг?

Серафим 2074

– Товарищи, для подпольной работы необходимо… – я оказываюсь на лекции, и нам рассказывают о принципах работы «разведчика».

«Целый старший майор!» – восхищается кто-то внутри меня.

Что такое «разведчик»? Что такое «старший майор»? Не понимаю этих слов, но времени разбираться нет. Мужчина в какой-то странной зеленой одежде сыплет незнакомыми словами. «Конспирация», «разведывать», «диверсант»… Но, на самом деле, он учит нас подмечать неточности и изображать из себя того, кем не являешься.

Отпив воды из стакана, этот странный «старший майор» рассказывает о том, как подготовить «взрывчатку», что имеет смысл взрывать, а что нет. Приводит примеры, показывая буквально на пальцах.

Затем я куда-то бегу и проделываю все показанное уже своими руками. Разбираю странное оружие, готовлю какие-то брикеты, осматриваю местность и составляю рисунок, по которому потом будут ориентироваться другие. Меня допрашивают, пытаясь поймать на неточностях, но я уже стал тем, кого изображаю.

Этот сон – целая школа. Очень интенсивно нас в этой школе учат, но не только «разведке» и «диверсиям, а еще и думать. Очень нужно думать, чтобы остаться в живых. Об этом таких, как я, застывших в строю, просит странный «старший майор»: остаться в живых.

Открыв глаза, смотрю в потолок. Теперь я знаю, как можно говорить с Викой так, чтобы Дионис не услышал. Товарищ старший майор сказал, что при правильном глушении звука можно хоть во весь голос орать, – но мы не будем. Этот сон дал мне очень многое, теперь я понимаю, о чем, с кем и как можно говорить, куда смотреть и что замечать.

– Ну как ты? – тихо спрашиваю я Вику.

– Ты придумал, что со мной делать будешь? – спрашивает она в ответ.

Заметно, что моя Звездочка хочет чем-то со мной поделиться, но опасается Диониса. Что же, я знаю, как помочь этому горю. Сейчас мы займемся именно тем, о чем я подумал, когда проснулся. Поднимаюсь и не одеваясь беру ее за руку, чтобы отвести в ванную. Вика явно недоумевает, но я включаю воду, начав оглаживать девушку.

– Так мы можем говорить, – шепчу я ей на ухо, прижав к себе так, чтобы со стороны это выглядело грубостью.

– Здорово, – отвечает она мне тем же способом. – Спинку погладь.

– Получается, мы здесь как в лагере, – сообщаю ей, на что Вика едва заметно кивает. Моя рука скользит ниже, чувствуя затрепетавшее в руках тело.

– Хуже, Фим, – вздыхает девушка. – Вас готовят убивать людей, там в книге – «газовка».

Вот это уже совсем плохие новости. Вике я верю, если она что-то говорит, значит, так оно и есть. Получается, новости у нас очень невеселые. Зачем нужно нас сейчас готовить к убийству, я не понимаю. Разве что мы никуда не летим, а вокруг даже не концлагерь, а питомник по производству тупых солдат. Что-то упоминалось похожее на лекциях во сне.

– Тогда будем почаще так играть, – я шепчу в самое ухо, и ей это, кажется, нравится.

Половые игры нам не запрещены, запрещено только оплодотворение вне определенного периода, но мы и не собирались. Нашими играми мы маскируем разговоры, обмен информацией, возможность побыть действительно наедине. Тут я задумываюсь: что, если взорвать Диониса? Нужно выяснить, где он находится и как это можно сделать технически, а пока моя Звездочка рассказывает мне детали своего сна.

Получается, из нее готовят врача, а из меня кого? Не очень понятно. Но эти сны – действительно подготовка, потому что мы их не просто запоминаем. Пальцы не забыли детали оружия, я понимаю, что и как заминировать… Кто-то или что-то посылает нам сны, в которых мы воюем. Узнаем, что такое настоящие люди и какими зверьми бывают двуногие.

Вика говорит, что в том месте, где она побывала ночью, отличий от питомника самок немного – только в том, что у нас кормят досыта и… И все. Это тоже надо обдумать, особенно тот факт, что логики в наказаниях нет, они будто существуют для чьего-то развлечения. Вспоминая комнату рекреации, я в это верю. Но кто же эти неведомые хозяева, управляющие живыми людьми, как игрушками?

Даже с нашим расписанием не все понятно. Если считать время по тому методу, которому меня учили в школе, то получается, что стандартный час чуть ли не в полтора раза длиннее того, что во сне. Мы не знаем ни года, ни месяца, только циклы и сегменты. Это выглядит несколько нарочито, или же… Но, судя по тем номерам, что были и у Вики, и у меня – мы видим будущее! И там все иное… А здесь у нас, в прошлом, получается… Получается, сплошной обман?

Мы идем на ужин, и я осторожно оглядываюсь по сторонам. Если просто внимательно смотреть, то многое становится видным. Например, столовая… Хотя нет, начнем с коридоров. Будто случайно подавшись в сторону стены, я понимаю – это не пластик. Не пластик, не дерево, по фактуре больше бумагу напоминает. Интересно? Еще как.

Дальше столовая. Мы никогда не видели, кто в окошке – хомо или нет, но вот, если прислушаться, слышны шорохи движения. Значит, там кто-то живой, что, строго говоря, нерационально, если мы на космическом корабле. Моя мысль перескакивает на совершенно иные размышления – мы безоружны. И я, и Вика совершенно безоружны. То есть, если нас решат убить, что-либо сделать мы просто не успеем или не сможем. Нужно решить эту проблему.

Сны нам снятся дважды в день, и они настолько интенсивны, что я совсем не отдыхаю, а утомление нарастает. Странные, просто очень странные сны. Мысль перепрыгивает с одной темы на другую, но я не чувствую сумбура в голове, как будто так и надо.

Вика рядом тоже внимательно оглядывается, делая при этом испуганные глаза. Она подчеркнуто жмется ко мне, значит, заметила что-то, что ей кажется важным, и поэтому пользуется возможностью изобразить запуганную самку.

Тут я вижу. В дальнем углу сидит крупный самец. Взгляд его неприятен, он будто выбирает себе жертву, при этом он смотрит на мою Звездочку, и в глазах его появляется удовлетворение. Если он сделает хоть шаг, я сверну ему шею, надеюсь, меня достаточно хорошо этому научили. Но его взгляд скользит дальше. Я понимаю, кого напоминает этот самец, – у него взгляд ауфзеера. Он будто примеривается, поэтому вызывает у меня агрессию, а у Вики… судя по всему, внутренний испуг, предвестник страха. Не нравится мне то, что я вижу, как будто что-то готовится, что-то нехорошее…

Виктория 5013

– При проникающем ранении живота повязка накладывается… – я обнаруживаю себя сдающей какой-то экзамен.

Речь течет спокойно, потому что я все это знаю. Сегодняшний экзамен последний, а вечером поезд, здесь называвшийся «эшелон», унесет меня на «фронт». Туда, где стреляют и убивают…. Туда, где я снова буду «сестричкой» всем бойцам. Мне немного страшно, но одного воспоминания хватает, чтобы порадоваться – обучение кончилось, а там… Там снова будут настоящие люди, для которых важна именно я. Не «самка», не будущее чрево, а… «покушай с нами, сестренка», «не плачь, сестричка, мы еще с тобой… ух!», «посиди со мной, дочка». Теплое чувство, зарождающееся внутри меня, и настоящие люди вокруг.

Вечером подходит поезд, полный деревянных вагонов. В них сидят молодые и пожилые, веселые и грустные, но настоящие, действительно настоящие люди. А я же видела, как оно бывает на свете… Может быть, уже завтра кого-то из них не станет, но они об этом не думают. Веселые военные усаживают меня на скамейку в необычном вагоне, в котором нет окон. Я видела поезда и вагоны на картинках в книге, он совсем не похож… «Теплушка» – подсказывает что-то из самых глубин сознания. Мужчины поют песни, шутят, рассказывают разные истории, и мне с ними уютно.

Поезд споро идет к фронту, когда что-то начинает взрываться. Ту-ту-ту – стучат уже знакомые мне пулеметы. Бойцы буквально выливаются всей толпой из вагона, я даже испугаться не успела.

– Ребята, сестричку не забудьте! – кричит кто-то, и я вдруг оказываюсь на чьих-то руках, держащих меня так же бережно, как… Фим?

Меня быстро выносят из вагона, устраивая на траве. Я вижу взлетающую кустами взрывов землю, слышу крики, даже хочу рвануть на помощь, но не могу. Незнакомый пожилой мужчина с силой прижимает мою голову к сухой, опаленной огнем войны траве.

– Не спеши, дочка, успеешь еще. – И так много ласки в этом его «дочка», я столько и не слышала никогда.

Под огнем, там, где и меня временами подхватывает паника, везде есть эти «бойцы» – солдаты, берегущие свою «сестренку». Берегущие меня. Как… Как Фим.

Мои глаза открываются, а перед ними вот эти совершенно особенные люди, а еще… строчки из книг, лекции – десмургия, анатомия, физиология… Как будто девушки, которыми я была, отдали мне свои знания, свой опыт, свою… жизнь? Может ли так быть? Возможно ли?

Фим прав, все вокруг очень напоминает театр. Очень жестокий, странный, но театр. Даже книги, которые изучают самцы, – тоже странные. А наши сны… В них мой мужчина становится воином, а я врачом. Чаще всего врачом, медсестрой, но еще и разведчицей, связисткой… Не знаю, зачем нам посланы эти сны, но внутри у меня будто готовая распрямиться пружина.

Этой ночью я узнала новое для себя слово «любовь». Оно было в сознании той, кем я была, – молодой девушки, «сестрички». Я лежу и обдумываю это слово. В нем есть и тепло, и нежность, но я по-прежнему не понимаю, что такое «любить».

Сейчас проснется Фим, и снова будет новый день, полный, что скрывать, страха. Мы с ним на территории врага, как говорили на курсах во сне, «в тылу врага». Мы не знаем этого врага, но он точно есть. А еще мы безоружны, что, конечно, решить можно, потому что у Фима, как и у каждого самца, есть допуск в лаборатории. И в механическую, и в химическую. В химической, если знать как, много интересного сделать можно, нас уже научили.

Прошел всего лишь сегмент с тех пор, как Дионис свел меня и Фима, сделав парой, а я уже полностью изменилась. Исчезла пугливая самка, теперь я такой же воин, как и мой мужчина. Я так же готова драться и, главное, теперь я это умею. Но мы по-прежнему в тылу врага, которого здесь еще не видели.

Я думаю, что нам нужно оружие, с помощью которого мы сможем хотя бы найти выход. Если это космический корабль – то в рубку, а если нет… Тогда все те, кто это сделал с нами, горько пожалеют. Теперь я знаю, что такое «ненависть». Я видела, как вешают, душат газами и сжигают людей. Я видела, как защищают. Я видела, как умирают, считая это правильным.

– Я схожу в лабораторию, – сообщает мне Фим. Он говорит приказным тоном, значит, для Диониса. – А ты сиди здесь.

– Да, мой господин, – отвечаю ему принятой здесь фразой.

У нас обоих эмоций почти что нет, но мой мужчина знает, что сломленная, всего боящаяся самка уже исчезла, растворилась в горниле войны из наших снов. Как исчез и самодовольный самец, хотя Фим таким никогда не был. Он что-то для себя решил, хотя я понимаю, что именно: пойдет делать оружие, скорее всего что-то типа КС – взрывчатку, из тех, что можно сделать на коленке.

Надеюсь, прорываться с боем нам не придется, хотя кто знает, что нам принесет следующий день. Смирно сидеть в ожидании смерти мы точно не будем. Просто уже не умеем, а еще верим, что где-то там, вдалеке, есть ждущая нас Родина. Она о нас просто не знает, но там нас абсолютно точно ждут, ждут, чтобы помочь, – надо просто суметь рассказать о себе.

Я уже и сама сомневаюсь в том, что мы на космическом корабле, а вот в лагере – вполне. Слишком много несостыковок. В одном из снов я расспрашивала раненого. Пожилой боец был учителем физики и быстро объяснил мне, почему такого корабля, как наш, существовать не может. Раз в будущем считают, что подобного корабля быть не может, значит, мы никуда не летим, правильно? А то, что там будущее, – это факт.

Во-первых, номера в лагерях пяти- и шестизначные, во-вторых, дело происходит на планете, в-третьих, много незнакомых слов и терминов. То есть факт можно считать установленным. Исходя из этого, можно предположить, что рано или поздно самцов из нашего лагеря спустят на людей, – и начнется как раз та самая война, на которой мы бываем во снах.

Нашу версию подтверждает и язык. Язык врага в снах тот же или почти тот же, на котором говорим и мы. По-моему, все логично. Вернется Фим, обсужу с ним свою догадку еще раз, чтобы нигде не ошибиться.

Тот факт, что вокруг нас звучит язык врага из наших снов, где с ним сражаются настоящие люди, говорит еще о том, что можно не церемониться. Ведь именно этот враг будет душить голодом город, убивать в «газовке» детей и стрелять по беззащитным людям. Какая разница, случится это в будущем или происходит прямо сейчас, правильно?

Серафим 2074

– Вперед! В атаку! – призывает кто-то… «командир», размахивая пистолетом. При этом он выкрикивает слова, которые я совсем уже не понимаю 9 , но запоминаю.

Подхватив свое оружие… «винтовку», я вылезаю из окопа, бросаясь в сторону врага, но меня настигает пуля. Это очень обидно – поймать пулю почти у самых окопов. Боль прорезает меня так, что я теряю сознание.

Открыв глаза, вижу молоденькую совсем девчонку… «санинструктор»… полностью сосредоточившись на своем деле, перебинтовывает и готовится тащить меня в санбат, явно на себе. Хочу ее остановить, тяжело ведь.

– Куда тебе, я же тяжелый! – хриплю я сорванным горлом, пытаясь отползти, но боль опять усиливается, и свет будто выключают.

– Не умирай, родной мой, хороший, – она меня тащит. Под огнем тащит! Вокруг свистят пули, а она волочит меня по снегу, временами вставая в полный рост. И такие у нее Викины интонации, что я теряю дар речи. – Еще чуть-чуть осталось, тебе помогут, вот увидишь, пойдешь снова бить этих фрицев, – в ее голосе слышны слезы. Сестричка наша, спасительница таких, как я. – Не умирать, я сказала!

Интонации, голос, движения… Я чувствую – это Вика! Звездочка опять спасает меня, как в том лагере…

Открываю глаза, пытаясь унять бешено колотящееся сердце. Чтобы хоть как-то успокоиться, подвожу итоги вчерашнего дня. Холодное оружие сделать можно, при этом, насколько я увидел, никому не интересно, что именно я делаю. Наверное, можно и ППС, ничего сложного в нем нет, но вот патроны на коленке я не сделаю – значит, нужно другое оружие. В химлаборатории есть все для КС10, со взрывчаткой похуже, но на коленке что-то сделать можно. Ну, не совсем КС, конечно, но нечто очень близкое. Нам тут совсем мощного не надо, если считать, что мы на космическом корабле.

Первоначальные мысли «освободить всех» умерли, не оформившись. Это технически невозможно, учитывая, как воспитывают самок. Значит, вывод единственный: надо выбраться самим и привести помощь наших. Если они есть. А если мы на космическом корабле? А если мы на космическом корабле, то просто возьмем его под контроль, будем менять отношение к самцам и самкам. Ну, при условии того, что выживем, потому что уничтожить нас при таком раскладе – самый логичный выход.

Вопрос оружия решен, нужно теперь его только создать. Еще нужен план, а также подумать о точках входа и выхода… Как там было, во сне-то… Главное – ничто не должно угрожать Вике, моей Звездочке.

– Доброе утро, родная, – сам не знаю, как это слово вырвалось из меня, но Вика…

Она порывисто обнимает меня, заваливая на себя, и начинает целовать мое лицо. Вика целует меня так, как будто что-то случилось. Как будто это она была там, в моем сне. Постепенно я начинаю отвечать, оглаживая ее тело, и будто какой-то волной захлестывает нас обоих. Я уже и не понимаю, что мы делаем, только в какой-то момент останавливаюсь. Проникать в нее пока нельзя: во-первых, ей может быть больно, во-вторых, беременность сейчас – это очень не вовремя. Но и оставлять ее так неправильно.

– Звезды… Живой… – шепчет моя Вика.

Ее щеки раскраснелись, глаза лихорадочно блестят; я целую эти бесконечно милые губы, и мы гладим друг друга. Как описать наше состояние? Я не знаю. По коже проходят теплые волны; мое пещеристое тело сильно напряжено, но я не хочу останавливать наши поцелуи, они такие сладкие…

Девушка вдруг выгибается, тихо застонав. Она прижимает меня к себе со всей своей силой, я же чувствую. И от этого движения, от ее скольжения по мне, я словно взрываюсь, заливая все вокруг собой. Сам мир вокруг взрывается, исчезая. Остается только она. Моя Вика.

– Надо прийти в себя… – шепчет она так, будто не может говорить.

– Пойдем в душ? – предлагаю я, на что она медленно кивает.

Дышится тяжело, как после долгого бега. Я сползаю с кровати и подсмотренным в одном из снов жестом беру ее на руки, что Вике явно нравится – она прижмуривает глаза, наблюдая за мной из-под ресниц. Звезды, какая же она красивая! Просто волшебная!

Смыть остатки меня с наших тел, а потом начнется новый день, поэтому надо взять себя в руки. Что же все-таки нашло на нас обоих? Что это было? Надо посмотреть в учебнике или… спросить во сне?

Моя девочка, при взгляде на которую замирает сердце в груди. Как сохранить ее, ведь мы в тылу врага? Подлого, тайного… Как найти возможность сделать так, чтобы с ней ничего не случилось?

Мы смываем под душем результат нашего утреннего безумства, а мое тело чутко реагирует на ее прикосновения. Кажется, мы сейчас повторим его уже тут, но нельзя. Времени у нас не так много, поэтому нужно собраться. Я… не могу удержаться и, омывая ее тело, целую его. Вика же прижимает мою голову к себе, подаваясь вперед, ее дыхание опять тяжелеет, а дрожание мышц ног я чувствую, когда провожу по ним пальцам.

– Ты на занятия опоздаешь, – говорит она почти неслышно за шумом воды.

Я останавливаюсь, вспоминая, что весь мир нас точно не подождет, а куратор будет только рад меня наказать. Ему нравятся эти наказания, поэтому лучше не давать повода. Вдохнув-выдохнув, едва беру себя в руки. Нам нужно позавтракать, но еду я приготовил с вечера – сказывается привычка запасаться, принесенная из снов. Поэтому можно лишь взять кусочек хлеба и быстро бежать на урок. Я только надеюсь, что в личных помещениях Вику никто не обидит.

– Береги себя, – говорит она мне на прощание, нежно поцеловав. Ее губы припухли от наших занятий, но в глазах радость, значит, все хорошо.

Если моя девочка радуется, значит, точно все хорошо. Главное, чтобы в этих бесконечно милых глазах не было боли и страха. Все для этого сделаю, если нужно – умру, только чтобы она была в безопасности. Ради нее я согласен взорвать этот корабль и убить хоть всех. Ведь это моя Звездочка, самая светлая, самая чистая девочка на свете.

Теперь я понимаю, что означает слышанное во снах словосочетание «смысл жизни».

Виктория 5013

Зима, вокруг лежит грязный снег. Взрывы поднимают землю до небес, скоро наши пойдут в атаку. Я это просто знаю – есть опыт. Вот командир подготовился, вот взмахнул пистолетом, до меня доносится его экспрессивная речь, и бойцы уже лезут из окопов. Нарастает «Ура!» – этот звук ни с чем не сравнить, нужно услышать. Упрямо, под пулями, наши рвутся к врагу, чтобы разорвать его на клочки.

Вдруг я вижу, как один из солдат валится наземь, и бегу к нему. Да, я знаю, что нужно ползти, но дорога каждая секунда, а пули будто облетают меня. Я падаю рядом с ним, быстро осматриваю – живой. Потерпи, солдатик, я спасу тебя! Бинтую – руки сами знают, что нужно делать, голова не участвует в этом.

Добинтовываю и тащу его в санбат. Там помогут, я точно это знаю. Он выздоровеет и снова будет бить проклятых «фрицев». Так называется враг… Это моя часть войны – вытаскивать солдат, помогать им. И я тащу. Он, глупый, пытается остановить меня. Есть что-то знакомое в том, как он говорит, как двигается и пытается помочь.

Вдруг будто молния пронизывает мое сознание, я понимаю – это Фим! Мой мужчина сейчас истекает кровью! Силы будто утраиваются, я кричу на него и волоку, волоку по снегу…

То, что совсем недавно привело бы меня в состоянии паники – я накричала на самца – сейчас воспринимается нормой. Что угодно, лишь бы мой Фим жил! Что угодно!

Мои глаза раскрывается, и я вижу его. Живой! Живой, мой хороший! Я начинаю целовать его, ведь он жив. Совершенно не понимая, что делаю, глажу и целую такое родное лицо, а потом мозг как будто отключается – мощная волна захлестывает меня, и я уже совсем ничего не понимаю. Я будто плыву, качаясь на волнах сладостной радости. Внизу ощущается жар, я раздвигаю ноги, чтобы хоть немного охладить его, и уже почти чувствую его… там, но Фим останавливается.

Он не проникает в меня, видимо, взяв себя в руки. Взамен продолжает целовать и гладить, а я скольжу по его мокрому от пота телу, ощущая его и уже отчаянно желая почувствовать внутри, но тут мое сознание полностью отключается. Горячая волна будто приглушает все мои чувства, оставляя только Фима и то, что он со мной делает. Я содрогаюсь, не в силах выдержать, внизу ощущается почти боль, но такая сладкая… И тут он исторгается на меня, отчего ощущения только усиливаются. Я просто не понимаю происходящего.

– Пойдем в душ? – предлагает мне мой Фим, а затем… Он берет меня на руки, как будто знает, что я вряд ли могу сейчас ходить.

Я чувствую его желание… Как он сумел остановиться? Почему? Я же была готова!

– Почему? – только и могу спросить его, а мой мужчина прижимает меня к себе.

– Тебе больно будет, да и беременность… – объясняет Фим.

Я киваю – он прав, во всем прав, просто он не знает, что больно не будет. Самок перед Выбором лишают того, что останавливает проникновение. Я помню… Меня привязали к специальному креслу, заставляющему держать ноги раздвинутыми, а потом куратор взял железную продолговатую штуку и воткнул мне прямо туда. Это было больнее, чем их самое суровое наказание, даже кровь была. Я тогда очень сильно испугалась, даже дрожала потом.

Теперь я понимаю: так делают для того, чтобы не было больно при проникновении и ничто не мешало самцу, но, звезды, как же это подло… Теперь я знаю и это слово – «подлость». Нас лишают всего: имени, личного пространства и даже возможности стать единственной… Мы точно в лагере, потому что такое делали только в лагере.

Но Фим прав – беременеть сейчас нельзя. И по возрасту нельзя, и потому что мы в лагере. Что творили там с малышами, я видела. Ни за что не хочу такого рожденному мной, ни за что!

Фим уходит на занятия, оставив мне еды, а я сажусь и раздумываю о том, что с нами было, что мне приснилось и… что теперь делать? Ведь получается, мы действительно становимся разными людьми, получая не только опыт, но еще и знания. Теперь я знаю, что такое «ненависть», «подлость», «жалость»… Жалко, слово «любовь» понимаю не до конца. Но я знаю – подобное существует.

Нужно взять себя в руки, что мне с трудом, но удается.

Где могут быть скрытые проходы? В комнате Выбора? Не думаю, хотя та служительница откуда-то же появилась… надо думать, куда нужно ударить, чтобы… И тут я вспоминаю. «Красный дом» находился совсем недалеко от лагерных ворот. Тут нет газовой камеры, но крематорий есть – это конвертер и комната утилизации. А что, если она тоже находится совсем рядом с выходом?

Нужно обсудить с Фимом. Если это так, то мы можем выбраться и привести помощь. Но у нас есть шанс на одну-единственную попытку. Если не выйдет или я ошибаюсь, мы умрем, и не факт, что смерть будет простой…

Как говорил «комиссар» в санбате? «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях»? Я понимаю, что не хочу смерти Фиму. Не хочу, чтобы его медленно убивали, а ведь будут же, «фрицы» иначе не умеют. Проклятые твари… Поэтому надо все тщательно продумать, а потом постараться вырваться. Даже если мы на корабле, все равно сможем и спрятаться, и захватить рубку, да и доставить неприятностей кое-кому.

Нужно бороться. С таким врагом нужно бороться, как говорил комиссар. И пусть мы, возможно, безвестно погибнем, мы зароним страх в душу подлого врага. И тогда за нами придут другие! За нас отомстят, я верю в это, как мстят в наших снах солдаты за своих близких. Ради Фима я готова на что угодно, лишь бы он жил. Я не знаю, как называются мои чувства, но так ли важно, как именно они называются? Главное, что мой мужчина есть у меня, а я есть у него.

Если мы сложим лапки, то впереди нас ждет деторождение, затем ребенка отнимут, а нас с Фимом сунут в конвертер. Если дитя родится девочкой, то перед ней будет полный боли восемнадцатицикловый ад. А если мальчиком? Тоже, на самом деле, ничего хорошего. Получается, так или иначе убьют. Вот что я понимаю: нас все равно убьют, и терять нечего. А это значит, что проклятые палачи заплатят. Я видела будущее, и Фим видел. У нас есть возможность предотвратить такое будущее – или хотя бы постараться.

Не будут плакать от голода дети, не будут кричать люди, никого не расстреляют самолеты с черными крестами. Стоит это попытки? Пусть безнадежной, но… стоит!

Серафим 2074

– Товарищи! Я не могу приказать… – я вижу, что командиру трудно говорить, но вот то, что он произносит в следующее мгновение, наполняет меня ненавистью. Да, я теперь знаю, что означает это слово.

Мы – армейская разведка, и в окопах использовать нас – расточительство. Только то, о чем говорит седой «полковник» со стальным взглядом, – страшно. Совсем недалеко от нас лагерь. Детский лагерь. Это значит, что там убивают и мучают детей. Как ту девочку в конвертере, глаза которой встают передо мной как живые.

– Мы пойдем, командир, – отвечаю я ему. Мы не можем не пойти, ведь там дети!

– Вам придается взвод… танки… все, что есть… – доносятся до меня слова, а я уже в бою. Там дети! Что может быть важнее, чем защитить их, спасти от палачей?

Прошло время поражений и отступлений, мы наступаем. Отбираем пяди истерзанной родной земли у врага, зубами цепляясь и видя, что эти фрицы с гансами сотворили… Что сотворил проклятый всеми нами враг. Тот самый, что прячется где-то в коридорах корабля.