Призраки детства

Размер шрифта: 13

Призраки детства

Маме

…Приостановилась у зеркала: кто эта женщина, с седыми, зачёсанными назад, волосами? Знаю ли я её? Она напоминает мне кого-то. Но кого? Не знаю.

Ясно одно – это не я. А может быть – это любимый, близкий, но такой далёкий образ? Нет, нет! Всё не реально! Не надо! Не хочу!..

…Женщина смотрит спокойно, умиротворённо, как будто вглядываясь в даль.

Кто она? Откуда пришла? Какую жизнь прожила?

Но я знаю девочку, которая спряталась за её спиной. Почему ты прячешься?

Кто тебя спугнул или обидел? Ты ищешь защиты у того, кто испугал тебя?

Не бойся, я тебя не обижу: ведь я – это ты, а ты – это я…

* * *

…В маленькой комнатушке малюсенького домика было очень тесно: посреди стояла печка, которую топили деревом и углём; на ней готовили, спали, обогревались; поодаль – стол, железные кровати – их три – с высокими матрацами, покрытыми связанными вручную покрывалами и взбитыми подушками на них. В комнате тепло и уютно, а на дворе – мороз, даже выйти страшно (бабушка всегда говорила: «Не стой в дверях, а то нос отморозишь.» Я спрашивала: «А что тогда будет?» Бабушка отвечала: «Нос покраснеет и отвалится». – Как страшно!). Так что, сегодня гулять не пойдём. Но у меня всегда есть развлечение – сесть у окошка, подёрнутого сказочным морозным узором, и дышать на него так долго, пока не образуется маленькое отверстие, сквозь которое можно увидеть целый мир: скользкую, слегка засыпанную пушистым снежком, тропинку, по которой бабушки и дедушки везут на санках своих внучат, а так же, женщины, в валенках и платках, с вёдрами в руках, спешат за водой к колодцу, находившемуся в конце улицы…

…Семья наша состояла из шести человек вместе с бабушкой и тёткой – бабушкиной сестрой, которой принадлежал дом. Она запомнилась мне ворчливой, всем недовольной старухой, которую больше всего на свете раздражали мы – маленькие дети. Мы побаивались её и старались не попадаться ей на глаза. Впоследствии, когда нам читали сказки про добро и зло, она всегда ассоциировалась с Бабой Ягой, тем более, что всё лицо её было усеяно бородавками, а на спине торчал горб. Ну, да Бог с ней…

Наша монотонная жизнь состояла из ритуалов, повторяющихся изо дня в день: утром – встать (зачем? всё равно весь день делать нечего, мы ещё маленькие – мне четыре года, сестрёнке – два), умыться ледяной водой и сесть за стол – завтракать. На столе – всё та же сваренная гречневая каша и тёплое молоко; какая гадость! Я по сей день ненавижу её! Но тогда, в тяжёлое послевоенное время это было почти что деликатесом. Потом – скука, до обеда – «сладкое ничего неделание»[1]. В обед: суп, картошка, кусок хлеба с маслом, и, опять – одно и то же, и так всю жизнь…

Но вдруг откуда-то появлялась мама; я всегда ждала её с нетерпением и восторгом – это было, как в театре: дверь отворялась и мама шумно и весело почти вбегала в комнату со словами: «Ну что? Почитаем что-нибудь?». Мы все плюхались на старый диван, обложив себя мягкими бархатными валиками; мама развёртывала книжку с чудесными картинками, на которых были нарисованы детишки в красивых платьицах с игрушками в руках, каких мы никогда в жизни не видели! И жили они в замках, у каждого своя комната – светлая и просторная. И даже у зверюшек был свой теремок!

Я почти не дышала, а только смотрела на маму. А она – красивая, одухотворённая, входила в роли всех персонажей сразу, жестикулировала, пела, смеялась, и мы смеялись. Потом вдруг становилась строгой, улыбка мгновенно сходила с её лица, и изменённым голосом произносила: «Немедленно ужинать и в кровать!», и исчезала куда-то. Ну ничего, завтрашний день придёт непременно, и мама опять будет нам читать или петь, или ещё что-нибудь придумает. Завороженная, свернувшись в клубочек, чтобы не умереть от холода (на ночь не топили) я засыпала, погружаясь в мечты о замках, теремах и принцах…

…А однажды мама принесла кучу разноцветных тряпок, пуговиц, угольков и губную помаду: «Будем мастерить куклу». Она быстро смахнула всё ненужное со стола, покрытого клеёнкой, поставила на него швейную машинку, и работа закипела! Мама так ловко расправлялась с лоскутиками и пуговицами, а в конце разрисовала углём глаза и брови на лице куклы и потом ещё намазала несуществующий рот ярко красной помадой. Вот здорово! Кукла получилась на славу – мы сразу полюбили её, но она была одна единственная и мы всё время дрались из-за неё…

…Смутно помню папу в то далёкое время. Нам всегда говорили:» Папа работает», и это означало, что его никогда не бывает дома и приходит он очень поздно. А что же он делает? Неизвестно. Куда-то уезжает. А куда? В Москву. А что это такое – Москва? Я была очень маленькая и не вникала в то, чем папа занимался. Иногда он пропадал надолго – и все говорили, что он уехал за границу и приедет только через месяц. Уже с детства мне было привычно, что он много работает и постоянно уезжает. Но, больше всего меня удивляло то, что, будучи дома, он очень редко подходил к нам и предлагал поиграться. Я уже тогда почувствовала его обособленность и отчуждение от нас и от той повседневности, в которой мы прибывали. Мама, а также вся родня, всегда говорили, что наш папа человек особенный, талантливый, занимающийся сложной профессией, требующей большой концентрации, и потому, не надо приставать к нему, особенно с такими пустяками, как: «Пойдём поиграем? Пойдём побегаем!», и не мешать ему во время послеобеденного сна, а это означало – ходить на цыпочках с приложенными к губам пальцами. Иногда он подходил ко мне, я смотрела на него снизу вверх с благоговением и страхом, и уже боялась чем-то рассердить его. Он спрашивал: «Ну что, Петруха?» – он почему-то так называл нас и в этом слышалось какое-то неудовольствие или раздражение: ему, видимо, не нравилось, что в семье родились девочки, из которых всё равно ничего не получится. «Вот, если бы был мальчик!» – вырывалось у него часто.

Но вот однажды он приехал из очередной заграничной поездки и в дом втащили огромный «свёрток», перевязанный множеством верёвок. Дядьки, которые принесли «это», начали шумно разворачивать его. И вдруг из-за разорванной бумаги стало проступать что-то деревянное и блестящее и постепенно, впервые в жизни, я увидела пианино, настоящее, светло-коричневое, лаковое, с двумя педалями! Оно сильно отличалось от всего того хлама, среди которого мы жили. Поставили его в соседнюю комнату, принадлежащую хозяйке; папа подошёл к нему, открыл крышку, сел на стул, придвинулся, поднял руки и опустил их на клавиатуру. И вдруг началось что-то сказочное: не успел папа прикоснуться к клавишам, как полилась музыка, которую я услышала впервые в жизни, (мы перепели с мамой много разных песенок) и не предполагала, что из этой деревянной «штуки» можно извлечь что-то подобное! Папа играл и играл, сначала одну вещь, потом другую, третью. Он, как будто, не замечал окружения, погрузившись и растворившись в этой волне гармоний и созвучий, а я, зачарованная, стояла за занавеской, отделяющей одну комнату от другой, и смотрела на его руки, творящие волшебство…

Часто, после обеда он много играл. Но вот однажды из под его пальцев полилась мелодия небесной красоты (одна из прелюдий Рахманинова), как будто свет озарил всё наше тёмное жилище. У меня закружилась голова, я ухватилась за занавеску, чтобы не упасть.

Что ж это такое, что нельзя ни потрогать, ни увидеть, но что переворачивает всю твою душу? Я каждый день с нетерпением поджидала папу: вот-вот он придёт, сядет за инструмент и опять – это неописуемое чувство почти физического наслаждения охватит меня, и только голос: «Пора обедать!», заставит меня упасть с небес прямо в… тарелку с кашей…

…Сестрёнку в это время почти не помню. Наверняка, мы вместе играли, дружили и дрались из-за куклы. А вот, когда её крестили, забыть не смогу. Случилось это так: мама с папой уехали на несколько дней в Москву, а мы остались одни с бабушкой и её сварливой сестрой. И эта Баба Яга настояла повести нас в церковь, крестить сестру (меня уже окрестили в младенческом возрасте), и сделать это втайне от родителей. Бабушка подалась на уговоры, и мы пошли. Церковь показалась мне огромной, выкрашенной неряшливыми мазками в грязно-белый цвет, а наверху размытые голубые купола-луковицы, а на них – ржаво-золотые православные кресты. Внутри церкви было очень темно; едва проглядывал свет сквозь маленькие, запылённые окошки; в глубине по углам мерцали восковые свечи, освещающие скудные иконы с изображением святых. Нас подвели к какой-то стойке, мы были в церкви почти одни. Вдруг открылась боковая дверь и оттуда показалась огромная фигура в длинной рясе и с шапкой на голове в виде купола. Это был главный священник, которому предстояло крестить мою сестру. «А что такое крестить? а зачем?», спрашивала я. «А это для того, чтобы быть ближе к Богу!». «А что такое – Бог?». «Ни “что такое”, а “кто такой”! И живёт он на небе, и оттуда всё, всё видит! Если дети не слушаются, то он наказывает их!». Я думала про себя: «Зачем тогда надо быть к нему ближе? Ведь он такой злой!»

Вслед за ним вышли ещё двое служащих: один нёс большой круглый таз с водой (купель), другой – множество маленьких свечек, которые он незамедлительно стал прикреплять к краю купели. Я смотрела с ужасом: «Что они задумали? При чём тут вода и горящие свечи?» Сестру стали раздевать, священник взял её на руки и стал медленно, бубня себе что-то под нос, опускать в воду, стараясь не задеть огонь. Сестра вдруг как заревёт, пытаясь выскользнуть из рук священника, а я как закричу, вцепившись своими ручонками в его ногу с воплями: «Оставьте её! Пустите! Она ничего вам не сделала!!!» А священник, как будто ничего не замечая (не слыша) и, как ни в чём не бывало, хладнокровно заканчивал процедуру: вынул её из купели и передал бабушкам в руки, пробурчав: «Одевайте»…

…А сегодня на центральной площади – праздник; выстроили качели, трамплин и «Чёртово колесо», а вдоль всей площади выставили киоски со сладостями, мороженным, леденцами – петухи на палочке, которые я очень любила. Мама обещала, что пойдём.

И действительно, мы встали пораньше, съели свою кашу, мама одела нас в платьица, которые сама сшила, и завязала мне бант на макушке.

Мы подходили к площади, а оттуда доносились звуки, в то время, очень модной песенки – «О, голубка моя!» (мама часто напевала её). Она разрешила мне прокатиться на карусели и качелях, а потом ещё купила петуха на палке! Радости моей не было предела! Мне хотелось кататься ещё и ещё, но мама сказала строго: «Хватит!» Сама же она, видимо, наслаждалась всеобщим весельем и музыкой, и провожающими её восхищёнными взглядами прохожих…

…Незадолго до нашего окончательного переезда в Москву, мы поселились ещё в одном маленьком провинциальном городке.

Смутно помню сад, засаженный ягодными кустами и фруктовыми деревьями. В доме жила ещё одна семья с детьми, и мы играли вместе, бегая по саду, с расцарапанными в кровь коленками. Мне здесь не нравилось: спали мы на чердаке, где всегда было темно. Меня постоянно преследовало чувство необъяснимого страха. И почти каждую ночь снился один и тот же сон, как, в дверь комнаты медленно входит толпа каких-то людей, одетых в тёмно-серую длинную одежду, а на голове у них странные колпаки, торчащие кверху, с отверстиями для глаз. Они медленно направляются ко мне, шепча что-то про себя.

Я забиваюсь в угол и с ужасом замечаю, что в другом углу виднеется пламя; оно разгорается, а эти фигуры приближаются ко мне и уже протягивают руки, что бы схватить меня. Что они хотят со мной сделать? Поволочить к костру? Я холодела от этих приведений, и, задыхаясь от дыма, просыпалась. Но вдруг успокаивалась, увидев, что дымила – то наша труба, которая проходила от печки снизу…

…А однажды бабушка пришла из магазина домой, и рассказала, что три дня тому назад умерла маленькая девочка (бабушка называла её «пионерочкой»), и никто не знает, почему. Но завтра её будут хоронить и пронесут через весь город. Впервые в жизни я услышала про смерть и похороны. Бабушка сказала, что процессия пройдёт мимо нашего дома и мы будем видеть её в открытом гробу. Я не могла спать всю ночь, дожидаясь этого страшного момента: что я увижу? что почувствую? и как она выглядит? Бабушка сказала, что она больше не дышит и очень бледная, и что это так всегда, когда человек умирает. «А почему человек умирает?», «А потому, что каждый человек умирает». «И я тоже?». «Да. И я, и ты, и все мы!». «Все, все на земле? «Да. Все, все – таков закон природы», говорила бабушка. И вдруг я почувствовала, как волна неописуемого ужаса захлестнула меня. Широко открыв глаза, и ничего не видя, я завыла звериным воплем и упала на пол. Не помню, сколько я там пролежала, но, очнувшись, увидела, склонившуюся надо мной, бабушку с какой-то жидкой гадостью в руке. Мне хотелось кричать: «Это не правда! Не правда!!» Я бежала от бабушки к маме и обратно, ища у них защиты, ожидая, что они вот-вот скажут: «Нет, нет! Конечно, это не правда! Жизнь бесконечна и страшный сон прошёл!» Но нет, никто меня не успокоил и не пожалел. Бабушка произнесла, как всегда: «Пора ужинать», – а мама почти не взглянула на меня. Я почувствовала себя одинокой. Мне показалось, что моё детство кончилось…

…Спустя некоторое время мы переехали в Москву, теперь уже к другой бабушкиной сестре, в её единственную комнату в коммунальной квартире. Папа получил постоянную работу, а жилья не дают. Пришлось размещаться вшестером на 25 метрах, которые с такой щедростью предоставила нам тётушка; она была полной противоположностью той старухе; добрая и отзывчивая, она всегда старалась всем помочь, а нас – обласкать (помню, она притягивала меня к себе, сажала на колени, целовала в лобик, приговаривая: «Таня-Матаня»).

…Переехав, папа начал заниматься со мной на фортепиано – мне уже 5 лет и все кругом говорят о моих способностях. Бабушка часто рассказывала, что, когда мы жили в Клину, я, гуляя по саду, часто напевала мелодии знакомых песенок. Особенно всем запомнилось, как я в два года очень чисто и сладеньким голоском пела: «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?»

Папа приходил после работы, обедал, спал, и часа в три начинал со мной заниматься. Он был строг: во время занятий говорил немного, больше показывал; я же внимательно слушала, старалась повторить с первого раза. Если у меня что-то не получалось, он был очень недоволен и нетерпелив. Я побаивалась его и старалась ему угодить. Папа был в моих глазах недосягаемым авторитетом.

Он был замечательным педагогом – быстро поставил мне ручки, научил играть упражнения и разучивать пьески, но больше всего я любила играть с ним в 4 руки. Каждый день я занималась на пианино по полчаса, и мама следила за мной, сидя поодаль на диване, чтобы я не пропустила ни минуты. Мне часто было скучно, и тогда я повторяла много раз одно и то же, думая совсем о другом. А мама, ничего не замечая, была довольна, что девочка занимается…

…В это же время вспоминаю мой первый поход в Большой театр. Однажды тётушка (она работала в кассах Большого театра) приходит с работы и говорит: «На следующей неделе в воскресение в 11 часов утра у нас “Щелкунчик” со Стручковой, и я попросила у директора разрешения провести Таню – она уже большая, ей 5 лет, и он дал мне пропуск на двоих – на Таню с мамой».

Я так обрадовалась, но, скорее разволновалась. Я не знала, чего ожидать, и что такое балет – ведь телевизора тогда ещё не было. Папа незамедлительно подошёл к инструменту и наиграл мне все важные темы и мотивы. Обладая хорошей детской памятью, я с нетерпением ждала услышать это наяву.

И вот день настал; мама одела меня в новое платье, заплела косички с шёлковыми ленточками, и мы поехали в театр. Дорога длинная, надо ехать на троллейбусе; народу – битком, а я такая маленькая, что ничего, кроме ботинок и сапог не вижу. Мама держит меня за руку и я с нетерпением жду, когда она скажет: «Пора выходить». Наконец, мы стоим перед театром: огромные колонны почти до облаков, а на самом верху – всадник, управляющий упряжкой 4-мя или 6-ю лошадьми (не помню). Мы входим в фойе, всё в коврах и мраморе: с открытым ртом позволяю маме тянуть меня дальше, и, наконец, входим в зал. Ну такого я и ожидать не могла. Театр я видела только на картинке или фотографии. Но разве можно это сравнить с тем, что мне представилось? Огромная сцена, а под ней – оркестровая яма, ложи, хрустальные люстры, красные, бархатные кресла. Мы жили очень скромно, а тут я попала в сказку; мне хотелось всё потрогать своими руками и ощутить, что всё это – реально. Мы прошли в ложу, сели на свои места в первом ряду, свет медленно погас, и под аплодисменты, к оркестру, на подест взошёл дирижёр, взмахнул палочкой и началось то чудо, которое пронесёт моё детство через всю жизнь, оставит глубокий след в душе, и на протяжении всей жизни будет защищать меня от горя, несправедливости, нападок и обид…

Я заворожена, не замечаю, как настал перерыв и мама пытается оторвать меня от кресла и повести в буфет. Буфет Большого театра! Это – такое же событие, как и сам спектакль. В перерыве вся публика без исключения, устремляется туда, выстраивается в длиннющие очереди, чтобы насладиться бутербродом с севрюгой, пирожными и газированной водой с сиропом. На ходу, запихивая пирожное в рот – уже третий звонок, бежим, пробираясь сквозь толпу, в свою ложу. Свет потухает и на сцене постепенно вырастает новогодняя ёлка. Маша спасает Щелкунчика от Короля мышей, они влюбляются друг в друга и танцуют па-де-де, от которого у меня дрожат руки и сдавливает горло; только бы не упасть, и продержаться до конца. Продержалась… Едем домой, я под таким впечатлением, что ничего не вижу и не слышу вокруг себя. Мама спрашивает что-то, но я и ответить не могу.

Пришли домой, все спрашивают: «Ну как? Понравилось?» Разве можно назвать «Это» – «Понравилось?» Я оглянула всех и… расплакалась. Это было так неожиданно, что мама сказала, что я не умею себя вести и отправила меня за ширму, спать…

…Приближался Новый Год и нас обещали повести на «Ёлку». Кто не помнит московские «Ёлки» в Новый Год? Все дети на земле, и, конечно же, в России, ждут не дождутся этого, самого красивого и сказочного праздника в мире.

Уже за несколько недель до торжества в нашем доме происходила суетливая подготовка к приёму гостей: мама с бабушкой и тётушкой обсуждали, кто и что будет готовить. Решили, что, бабушки будут нарезать салаты, а мама – делать жаркое и печь пироги (её несравненные кулебяки мы, да и все те, кто приходил к нам, не могли забыть всю жизнь). Мы мешались под ногами, охваченные праздничным настроением; наслаждались запахами печенья и свежей ёлки, которую папа заранее принёс с рынка. Уже задолго до начала празднеств накупили игрушек и всей семьёй принялись наряжать её. Как я любила это время; за окном шёл снег и быстро темнело, а в нашей комнате было светло и уютно, на ёлке горели свечи, а бабушки уже накрывали на стол: вот-вот придут гости. Помню, что в нашем доме люди бывали часто: праздновали дни рождения, Новый Год или день окончания войны. Мама очень любила приглашать гостей, готовить, блистать. К нам приходили почти одни и те же люди – папины коллеги с жёнами и мамины родственники. Сначала все шли к столу, наедались и напивались до сумасшествия. Затем – культурная программа: папа рассказывал что-нибудь о музыке и музыкантах, или о своей последней заграничной поездке, (его можно было заслушаться). Потом все просили его поиграть на пианино – он не давал себя долго уговаривать. После грандиозного успеха шли мы: сначала сестра проплывала лебедем в балетной пачке от двери до окна – она только что поступила в детскую балетную группу при Большом. Потом я должна была что-то сыграть, (я это очень не любила, но мама, тоном, не требующим возражений, почти приказывала мне сесть за инструмент). В конце программы мы пели с сестрой на два голоса дуэт «Пастушки и Миловзора» из «Пиковой Дамы» – папа разучил его с нами специально для гостей. Тут, конечно, уж никто не мог спокойно усидеть на месте, и гости просили нас исполнить что нибудь ещё или сыграть на пианино, ну хотя бы, к примеру «Собачий Вальс»…

…Кто-то подарил нам билеты на «Ёлку» в Колонный зал, и мы пойдём туда впервые в жизни! Это самое известное новогоднее представление для детей. Мы приехали туда на метро (мне всегда было страшно спускаться по эскалатору в эту подземную пропасть, хоть и красивую, как считалось), и подошли к главному входу, где уже стоял народ, медленно протискиваясь внутрь. Вот и мы вошли в вестибюль, разделись, сняли валенки, галоши и наши тулупы, и остались в бархатных бордовых платьицах, которые папа привёз нам из последней поездки. Вдруг из открытой двери напротив вышли Дед Мороз и Снегурочка, живые, подошли к нам, взяли нас за руки и сказали: «Пойдём к ёлке!» Посреди зала с белыми мраморными колоннами по обе стороны, стоит ёлка, огромная, от пола до потолка! А украшена она многочисленными, разрисованными шарами и шариками, хлопушками и игрушками, и между ними висят какие-то свёрточки в цветных обёртках. Что бы это могло быть? Конечно же – это подарки, которые мы получим перед уходом домой. Но прежде всего, мы должны их заслужить. Я заволновалась: неужели придётся делать то, чего я не умею? И не хочу? Я уже представила в душе, как отказываюсь от подарка. Но, вдруг Снегурочка объявляет, что бы мы не боялись и не волновались, потому что заслужить его (подарок) мы сможем тем, что будем тихо и внимательно смотреть на сцену во время представления, а, когда всё окончится – громко и долго аплодировать. На площадку под ёлкой выбежали мальчики и девочки в костюмах зверюшек, потом появились огромные сани, которые везли клоунов и фокусников – они прыгали, бегали по сцене, кривлялись и веселили нас. Мы так разгорячились, нахохотались, и утомились, что нам уже хотелось домой. А как же подарки? Про них-то мы совсем забыли! Но при выходе, Дед Мороз и Снегурочка вручили всем нам по щедрому свёртку.

Иногда мама брала нас с собой навестить её родственников, живущих неподалёку. У них тоже были маленькие дети и мы любили играть вместе. Но что-то фальшивое проступало между всеми нами: чувствовалось, что, мамина родня заискивает перед ней – у неё муж музыкант, небось зарабатывает! Но, вообще – то он «не из нашего круга. «Мы – люди простые!». Мне тоже было неприятно, когда меня спрашивали: «Ну, как там твоя музыка?», «И что это за профессия? Небось, только для таких изнеженных дамочек, как вы, но уж не для таких настоящих мужчин, как мы!». Повзрослев, я старалась с ними не встречаться, а позже и окончательно оборвала контакт с ними…

…В доме часто стали поговаривать о детской музыкальной школе для высоко-одарённых детей. Я не очень вникала в разговоры взрослых до тех пор, пока родители не сообщили мне о своём решении отдать меня туда. Мне хотелось в школу – всё равно в какую, в музыкальную или общеобразовательную, потому, что все детишки во дворе уже ходили в школу. Папа очень серьёзно относился к моему поступлению, обдумывал «репертуар», узнавал, какие упражнения необходимо приготовить и что мне надо спеть на экзамене. Папа занимался со мной каждый день, разучивая новые пьески; учил меня правильно и чисто петь.

Я ещё не знала, что такое «экзамен» и «волнение», и по этому спокойно занималась и ждала приближающегося момента.

И вот день настал, меня одели, причесали, бабушка и тётушка поцеловали меня в лоб на счастье, и мы пошли в школу. Заходим, а там такой шум, как в птичнике; масса детишек моего возраста, все щебечут, перебивая друг друга; родители же стоят поодаль и жестикулируя, хвастаются друг перед другом непревзойдёнными талантами своих детей. Я же вдруг испугалась этого шума и количества людей.

Мама подталкивает меня к детям, но мне не хочется быть с ними, и я, отвернувшись от всех, вдруг уткнулась в её юбку. Ей это было явно не по вкусу, а главное – неудобно перед другими; она стала отдирать меня от себя, приговаривая: «Веди себя прилично! Улыбайся, улыбайся!», и сама принялась улыбаться всем этим незнакомым физиям. Вдруг из-за двери сбоку, выглянул нос какого-то дядьки (члена приёмной комиссии), и он позвал первого участника на экзамен. Потом другого, третьего, и, наконец, меня.

В большой комнате с высокими окнами стояло 2 рояля (до сих пор я видела их только на фотографии), а в глубине – длинный стол, за которым сидели какие-то люди. Дядька с длинным носом спросил: «Как тебя зовут?», я назвала моё имя. «А как твоя фамилия?» Я стою, с открытым ртом, и не знаю, что ответить. Вот так казус! Я никогда ничего про это не слышала. А дядька говорит: «Ну, ничего, ты лучше сыграй нам что-нибудь».

Мне помогли взобраться на высокий стул, и, болтая ногами, я принялась играть то, что выучила с папой в последнее время. Потом меня спросили, что я ещё умею, и тогда я заиграла мелодию, которую мне «преподала» бабушка из её репертуара, но вдруг услышала хлопок в ладоши, указывающий на то, чтобы я прекратила. «Ну уж «это», девочка, ты не должна здесь играть, и, вообще, «это» нигде не надо играть». «Почему? – удивлённо думала я, – Что тут плохого? Ведь это бабушка показала мне!» Тем делом, одна пожилая дама (в последствии моя любимая учительница по сольфеджио) попросила меня спеть что-нибудь. Не помню, что я пела, но сделала это хорошо: чисто и в правильном ритме. «Подожди за дверью», – попросили меня. Ждать пришлось долго. Но вдруг из-за двери вышел всё то же дядька и огласил список поступивших…

…Пройдут годы, музыка станет моей профессией, моей судьбой. Жизнь поведёт меня путями сложными и неожиданными. Озарит светом творчества и омрачит горестью потерь и разочарований. Поднимет со дна больного изнеможения, и заставит воспрять и двигаться дальше. Скрутит в рог, отнимет все силы и одарит ими вновь…

…А моё призрачное детство? Где оно? Оно ушло и никогда не вернётся. Где вы все, мои дорогие, родные, близкие и такие далёкие? Нет никого. Тишина…

И как в смутной дымке стоит перед глазами та суровая зима, наша убогая лачуга, мама, папа за инструментом, Рахманинов, свет и запах керосиновой лампы…

Чайка

Анна закрыла глаза, вслушиваясь в зыбкий шорох слегка колышущейся листвы, проникаясь свежестью и запахом ветра, который тихо покачивал гамак, в котором она лежала. Потом ей захотелось сползти на землю: «Совсем, как в детстве», казалось ей: лежать на траве, щурясь от солнца, которое запуталось в ресницах, отмахиваться от комаров, вдыхать запах земли, прелых листьев, клубники, касающейся лица, которая вблизи кажется гигантской. На минуту ей показалось, что нет ни прошлого, ни будущего, а только этот момент нескончаемой вечности. И ощущение эйфории охватило её. Солнце ушло в тучи и уже можно смотреть в небо. А что там? Неизвестно. Но можно вообразить, что это гигантское льняное полотно, а облака – движущиеся фигуры, знакомые и незнакомые лица… Анна повернулась на бок и забылась на мгновение. Погрузившись в мечты и воспоминания, она вглядывалась в безграничную даль моря, с разбросанными в нём бесчисленными островами. Потом вдруг откинулась на спину и устремив взгляд на небо, протянула руку и… начала рисовать…

…Дом, совсем новый, построенный всего месяц назад, находился в трёхстах метрах от моря. Он был похож скорее на объёмный дощатый сарай с маленькими окошками, которых было много, и двумя входными дверьми: одна – парадная, обращённая к морю, а другая – во внутренний двор. Земельный участок составлял гектара три: довольно голое, плоское пространство, простирающееся до моря – с одной стороны, и с другой – до забора соседей, которые недавно въехали. Узнав, что Анна художница, сосед не преминул похвастаться: «А моя дочка тоже рисует!»

Анна прошлась вокруг дома, спотыкаясь о мелкие камушки и проволоки, оставшиеся после стройки. «Вот когда посадим цветы и повесим гамак – будет весело и уютно». Не прошло и нескольких минут, как подул порывистый ветер с моря, небо потемнело, и природа разразилась тропическим дождём. Анна знала, что приморский климат капризный, и настроилась подладиться под него. Её особенно привлекал бесконечный простор моря и небесный купол, принадлежащий только ей одной. Она переехала сюда вместе со своим другом – архитектором, посвятившим себя разработке обширного проекта по застройке и заселению этой пустынной местности. Эрик, так звали его, обладал определённым идеализмом и креативностью талантливого человека. Молодой, подтянутый, по своему красивый – высокий, худощавый, в очках, с зачёсанными, довольно длинными волнистыми волосами, он скорее был похож на художника или музыканта. Он одевался почти всегда в джинсы и клетчатую рубашку – униформа многих успешных людей.

Анна не была красива в классическом понимании этого слова, но привлекательна и интересна: увидев её, хотелось обернуться и посмотреть ей в след: какая-то тайна проступала во всём её облике. Невысокого роста, её скорее можно было назвать «маленькой» женщиной. Тёмная блондинка – она напоминала итальянку, особенно тогда, когда ей удавалось перекинуться двумя – тремя словами по-итальянски. Её голубые глаза были не столь крупны, сколь выразительны. Она любила носить платья ниже колена и говорила, что не любит на женщине джинсы. И, действительно, в женственности ей нельзя было отказать.

…Познакомились они в музее на симпозиуме, посвящённому средневековой архитектуре. Оба оказались в одном ряду с блокнотами в руках. Эрик заметил, что Анна делает зарисовки с ловкостью профессионала, и спросил просто и без предисловий: «Вы художница?», «Да. А Вы – архитектор?», «Как Вы угадали!», – шармантно ответил он: в руках у него были карандаш и циркуль. После заседания разговорились, выяснили, что оба любят бродить по городу, заглядывать в кино или кафе, обменялись телефонами и решили встретиться в недалёком будущем.

Вскоре, после встречи в музее, Анна позвонила Эрику и предложила пойти в концерт. Он с радостью согласился и они встретились перед входом в филармонию. Анна не могла жить без классической музыки. В этот вечер исполняли её любимого Рихарда Штрауса, и она была возбуждена в предчувствии приближающегося наслаждения. Она хорошо знала его музыку и разбиралась в ней. Сегодня исполнялись его симфонические поэмы, и Эрика поразило, с какой точностью, двумя – тремя «мазками» ей удалось описать идею и глубину того или другого произведения. Он любил музыку скорее абстрактно, не вникая особенно ни в имена композиторов, ни в программу сочинения. Анна же слушала очень внимательно, наклонив голову и слегка приоткрыв рот; а он исподтишка поглядывал на неё и умилялся её, почти детскому облику и восприятию.

После концерта пошли в кафе, где было шумно и накурено. Эрик сразу начал делиться впечатлениями о концерте, но Анне не хотелось говорить. Эрик не совсем понимал, почему; в кругу его приятелей и знакомых всё было проще: после просмотра кинофильма или театральной пьесы все спорили и обменивались мнениями. Но Анна только произнесла: «Поговорим после…»

Как-то Анна пригласила его в свою студию, которую она снимала за небольшие деньги недалеко от центра города. Войдя в неё, его поразило количество и разнообразие работ. На стенах висели уже готовые картины, поодаль – два мольберта с «продвинутыми» эскизами; на полу лежали кисточки разных размеров; то там, то сям – свёрнутые в трубочки холсты и плакаты. Особенно его удивили скульптуры, – её скульптуры, из настоящего мрамора, с изображением каких-то незнакомых персон. «Я их тоже не знаю», смешливо созналась она, «Это – моя абсолютная фантазия. А тебе что-нибудь нравится из моих работ?», спросила она. «Я с удовольствием покажу тебе то, что мне особенно удалось». Эрик медленно переступал от одного объекта к другому, и вдруг увидел, что все произведения что-то объединяет, что это «что-то» является гармонией, которую он сразу почувствовал, когда вошёл сюда. Секрет состоял в выборе света, который, в том или другом преломлении, имел схожесть, не смотря ни на форму и фабулу произведения. Свет напоминал ему цвет неба, который никогда, и действительно, никогда, не повторяется, а, между тем, ты знаешь, что это небо. Он был поражён своим открытием и только раздумывал: кто эта маленькая женщина, которая смело и легко рассуждает с холста о небесных глубинах?

Он выспрашивал её о том, что привело её к художеству, откуда у неё это специальное отношение к небу и свету. Анне были странны его вопросы; со времён учёбы в Академии, мало, кто «встревал» в интимный процесс её «деяний». Но Анна научилась отвечать терпеливо, смешивая любительское с профессиональным. Иногда Эрик освобождался пораньше и спешил в студию, чтобы застать хотя бы последние полчаса её работы. Зрелище было живописным, Анна сама была живописна: на голове тюрбан, подбирающий волосы, фартук, опоясывающий её, не очень худую, но стройную фигуру, а в обеих руках – по кисточке. Она с гордостью заявила, что может рисовать одновременно обеими руками!?

А как-то Эрик пришёл к самому началу её рабочего дня, то есть, за полдень. Анна хоть и вставала довольно рано, но никак не могла «разойтись». Он с любопытством наблюдал за тем, как она каждый раз разыскивала кисточки и краски в этом беспорядочном порядке. Потом – длительная операция смешивания красок,(холст уже, к счастью, натянут), взмах кистью, как дирижёрской палочкой, и – работа закипела. Анна сделала несколько мазков, остановилась, отошла поодаль, потом в бок, в другой, подошла к окну, взглянула на небо, как бы прося подбавить ещё чуть-чуть правильного освещения. Полотно казалось огромным в сравнении с ростом Анны, но это не огорчало её; она придвинула скамеечку, стоявшую рядом, взобралась на неё, и принялась «дирижировать» от одного угла к другому, нагибаясь и снова выпрямляясь. Работала она интенсивно, всегда старалась уложиться в определённое время, которое себе назначала, и никогда не бросала начатого. Писала она в абстрактно-кубическом стиле (она боготворила Пикассо), что являлось контрастом к реализму мраморных скульптур.

После работы она ненадолго закрывалась в душевой, и свеженькая и хорошенькая, в очередном платьице, взяв Эрика за руку, тянула вниз по лестнице на улицу, подставляя лицо ветру, и со словами: «Страшно есть хочется», тянула его в своё любимое кафе.

Эрик, успешный архитектор, уравновешенный, с хорошими манерами, нравился окружению. О нём говорили: «Симпатичный, образованный, серьёзный и не скучный», принадлежал к разряду тех, кто не бегал по вечеринкам, не заглядывался на прохожую красотку, хотя женщин и любил, скорее, ему нравилось их любить. У него были связи – одна из последних длилась пять лет. Это была женщина с маленьким сыном, обладающая холерическим характером; взбалмошная и истеричная, она часто устраивала сцены, которые Эрик отвергал всем своим существом, и только надеялся, что со временем будет лучше. Мальчика же он, не имея собственных детей, полюбил всем сердцем. Разрыв произошёл быстро и неожиданно; откуда-то появился её прежний муж, который больше не мог жить без сына; начались суды, дрязги, а главное, что обе стороны припустились на него – «он-то, вообще, чужой и никакого отношения ни к нам, ни к ребёнку не имеет!» Эрику, по складу своего характера, было чуждым невольно оказаться в мерзкой ситуации склок и скандалов, из которой он, к счастью, быстро выпутался.

Знакомство с Анной вывело его из состояния меланхолии, в котором он пребывал последнее время.

Анна, единственный в семье ребёнок, не была окружена атмосферой любви и тепла. Мама, от которой она всегда ожидала нежности и понимания, жила своей жизнью. Правда, в детстве Анна не была ничем обделена, её хорошо одевали, водили в театры и на детские праздники, отдали в школу высоко-одарённых детей, благо талантов у неё было предостаточно: она очень хорошо декламировала, замечательно пела и посещала группу танца. Она быстро почувствовала, что если не может добиться от родителей любви и ласки, то гораздо лучше по уши уйти в занятия, чем плакать. К счастью, мамина сестра, не имеющая детей, всю свою любовь перенесла на неё. Анна так радовалась, что есть хоть один в мире человек, кому она мила. Жаль только, что заболев диабетом, она уехала в другой город в большую семью их общего с мамой сводного брата, где ей был обеспечен уход.

«Отдав» девочку учиться в художественную Академию (против желания отца), маме казалось, что миссия её на этом закончена, и она порхала по жизни, не имея особых обязанностей. Домашней работой она не занималась – на то была прислуга. Мама проводила много времени вне дома: то с подругами, то в театрах и кино; наследство, полученное ей от родни, позволяло ей вести беспечный образ жизни. Она любила музыку и стихи, благо муж её был поэтом.

Папа – человек творческий, серьёзный и эгоцентричный, много писал и параллельно работал в издательстве, но только лишь для того, чтобы не бывать часто дома. Он был нетерпелив и раздражителен. Анне хотелось угодить ему: она иногда предлагала помочь разобрать почту или погулять вместе, но он всегда находил отговорку и «прятался» от неё. Анна жалела его – он заикался, особенно, когда был недоволен. А самое неприятное было то, что он заикался на вечерах своих чтений: у Анны всегда холодели руки от страха за него.

Анна рано задумалась о сложностях и противоречиях в семейных отношениях, быстро сделав для себя определённые выводы, а именно – не обращать внимания на дрязги, уйти в себя, быть послушной на людях, но делать всё по-своему, (Замуж? Ни за что!). Так случилось и с художеством; родители хоть и не могли не заметить влечения и способности дочери в этой области, но папа всячески старался помешать её призванию: «Ну, ты только подумай: что это за профессия? Художница!? Это всё равно, что «музыкантша»! Какие-то цирковые персонажи! Не серьёзно!».

«А то, что мой папа – поэт? Это что? Мужская профессия?», – вырывалось у Анны, «Это же шутовство какое-то!».

«Что-о-о?», – взвизгивал папа, «Ты что себе позволяешь?» Но Анна как будто и не слышала его; она привыкла не замечать того, что было не по ней и, развернувшись на каблучках, ретировалась в свою комнату.

После нескольких лет приватной школы художеств, она поступила в Академию, где уже в процессе обучения отличалась талантом и оригинальностью. Педагоги поддерживали её во время подготовки к выставкам учащихся, а позже выдвигали её картины на международные показы и мессы в различных уголках Европы. Разъезжая вместе со своими работами ей удалось побывать и в Праге, и в Париже, и в Брюсселе. Она наслаждалась своим успехом, но, больше всего ей нравилось бегать по музеям, знакомясь с мировыми шедеврами.

После окончания Академии, Анна много и серьёзно работала, намеренно отгораживая себя от внешнего мира. Конечно, она встречалась с подружками, с которыми ей иногда было приятно отвлечься и развлечься. Очень редко она ходила даже и на вечеринки, где всегда было одно и то же: принаряженные девчонки, надеющиеся «приколоть» очередного «кадра», и юнцы, напившись до полусмерти, бравирующие своей мужественностью и неотразимостью. Смешно! И скучно. Молодые люди же находили её интересной, хоть и немножко дикой. Они понимали, что к ней так просто не подойдешь и не спросишь: «Ну что? К тебе или ко мне?» Некоторые пытались пронять её своим интеллектом: «Ну, что там новенького в художественном или литературном мире?», или «А не прошвырнуться ли нам в театр или в кино?» Но она чувствовала за этим только одну, преследованную ими цель и ей было не интересно. Попадались кавалеры и посерьёзнее – и тогда она разрешала им пройтись с ней под ручку или проводить до дому.

Эрик, после перипетий последних лет, чувствовал себя вполне созревшим для того, чтобы ни с кем не связываться. Он наслаждался свободой и не хотел строить планы на будущее. Его семья, особенно мама (папа был болен почками и подолгу пропадал в клинике), мечтала, как и все мамы на земле, поскорее женить своего сына, и, конечно же – подавай внуков, да поскорее, и, как можно, больше. Чем чаще мама напоминала ему об этом, тем тошнотворнее представлялась Эрику эта навязчивая мамина идея. Он много работал, в свободное время встречался с приятелями, уезжал в командировки, и, в общем, был вполне доволен своей жизнью. Мамино «нытьё» заставляло его всё чаще задумываться о переезде (он жил вместе с родителями). А тут вдруг близкий друг собрался на пять лет за границу и решил предоставить ему свою квартиру. Эрик, не долго думая, стал переезжать.

…И вот – их встреча на симпозиуме. Как будто, судьба взяла их за руки и подвела друг к другу. Эрик удивлялся себе, как быстро и неожиданно он преломил свои устои и пошёл на разговор с рядом сидящей незнакомой женщиной. Анне же он сразу приглянулся; она, как будто ожидала, что он обратится к ней, и с радостью подхватила разговор…

…Зима пришла неожиданно. В середине октября вдруг разыгралась снежная буря и вся жизнь остановилась. В некоторых регионах пропал свет и газ, но, главным образом, остановилось всё городское движение. Ветер буйствовал так, что срывал подчас крыши и электрические провода.

Анна, вот уже какой день не выходит из дома; машины у неё нет, но и она не спасла бы её. До студии хоть и недалеко, но пешком не дойти. Анна, работающая много и без перерыва решила, что природа подарила ей каникулы, и отдалась воле судьбы.

Эрик уехал в командировку и, хорошо ещё, что ему удалось до бури переехать в квартиру друга. Анна нервничала: она не привыкла зависеть от непредвиденных обстоятельств, и чувствовала себя зверем, запертым в клетке.

Анна смотрела в окно, переводя взгляд с неба на землю, не ощущая границы между ними. Бушующая пурга, пригоршнями швыряла липкий снег в стекло, как будто желая разбить его. «Когда это кончится?» спрашивала себя Анна и погружалась в размышления о смысле бытия. Она думала о появлении человечества на свет, о своём рождении, и о неминуемом конце, и дрожь ужаса пробегала по всему её телу… Мама позвала обедать и её голос заставил Анну очнуться. Она пошла на кухню, села за стол и приняла участие в общей фальшивой видимости сплочённой семьи.

Буря прекратилась внезапно, как и началась, превращая снежные сугробы в реки и моря. Всё потихоньку налаживалось. Эрик приезжал послезавтра, и, созвонившись, они договорились встретиться. День был чудесный и они решили провести его, гуляя по городу, заглядывая по пути в одно или другое кафе. Им хотелось болтать и болтать, узнавая друг о друге всё больше и больше. Он восхищался её неожиданной реакцией, и тому, что она не заклинивалась на мелочах; рассказывала о своём детстве, которое не было радужным; о годах учёбы, о школьных друзьях. Она не стесняясь говорила и о своих неполадках и неудачах, и радовалась, что почти всегда с ними справлялась.

Эрик шёл рядом с ней и думал, что при всём различии их жизней и профессий, их объединяет одно: не расстраиваться по пустякам и не унывать!

…Приближалось Рождество. Анна обожала это время: чуть ли не каждый день встречалась со старыми друзьями, помогала дома в праздничной суете – появлялась иллюзия семейного покоя и дружбы. Анне всегда хотелось, чтобы так было всегда. Из кухни доносились запахи праздничной еды – мама что-то готовила, а Анна с папой наряжали ёлку. Папа даже улыбался, что с ним редко случалось, раскладывая под ёлкой заранее купленные, никому не нужные, подарки. Родители, по традиции, или по привычке приглашали родственников – к счастью, только один раз в год. Анна же, обычно, отсиживала за столом для приличия, а потом сбегала к подружкам.

На этот раз ей очень хотелось провести праздники с Эриком. Он тоже не имел намерения сидеть весь вечер с родными, и с готовностью принял приглашение Анны прийти к ним.

Все уже собрались, когда Эрик позвонил в дверь. Войдя в столовую, он увидел общество, устремившее на него любопытные взгляды. Мама испугалась, что родня ни с того, ни с сего ринется к нему знакомиться, и, поспешив опередить её, подбежала к нему и пропищала голоском маленькой кокетливой девочки (Анна ненавидела это): «Как я рада! А я – мама! Садитесь, пожалуйста сюда, рядом с моей Анной», и многозначительно похлопала его по руке. Эрик видел, как по лицу Анны пробежала тень недовольства и неловкости за маму; но, в общем-то, она уже давно с этим свыклась. Разместившись за столом, началась процедура знакомства: мамин брат, узнав о том, что Эрик архитектор – чуть не поперхнулся от счастья: он всегда был скептичен к сестриной семье: «Что за напасть: муж – поэт, дочка – художница!?», «Вот, наконец-то, единственный нормальный человек появился!» – неделикатно заметил он. Остальные родственники с удовольствием вторили ему, как будто, наконец, дождались момента, что бы поиздеваться над мамой. Анна думала: «Зачем пришли? Показать свой оскал? Хорошо, что у меня с ними ничего нет. И никогда не будет!»

Эрик был очень вежлив и любезен; говорил о своей работе, рассказал пару смешных историй, и, вроде бы, чувствовал себя вполне комфортно. Он заметил, что Анне не по себе, и дал ей знак, что готов в любую минуту сорваться с ней куда-нибудь.

Выждав удобный момент (перед десертом), Анна и Эрик встали из-за стола, и, распрощавшись, удалились.

…За Рождеством последовал Новый год, который оба недолюбливали. Хотелось укрыться от шума и грохота летящих на голову фейерверков, и Эрик пригласил Анну к себе. В двухкомнатной квартире друга, в которой проживал Эрик, не было ничего лишнего; секретер, диван, набитая книгами полка, телевизор; на стенах висели какие-то копии каких-то картин в металических рамках. Эрик сразу провёл Анну на кухню – самоё уютное место почти в каждом доме – и предложил состряпать что-нибудь вместе. После ужина пили чай в гостиной, смотрели телевизор, опять говорили, опять молчали. Постепенно утомились, глаза слипались, и, спокойно и умиротворённо они заснули на диване, прислонившись друг к другу головами. Очнулись рано утром. Анна стала собираться домой, но Эрику не хотелось отпускать её и он предложил ей остаться, ну хотя бы ещё на часочек. Но Анна попросила вызвать такси, и удалилась, поцеловав его в щёку на прощание. Это было сладко и неожиданно, но Эрик решил больше не задерживать её. Он знал, что позвонит ей через несколько часов и уже радовался предстоящей встрече.

Анна, придя домой, плюхнулась на кровать, но спать не могла. Проведённый вместе с Эриком вечер не выходил из головы. «Как приятно и тепло!», ей опять хотелось испытать это ощущение покоя и счастья, хотя она и не хотела признаться себе в этом.

…Приближалась весна и перемены ощущались не только в природе, но и в жизни вообще. Эрик интенсивно работал над своим проектом – уже осенью можно регулярно наезжать туда и на месте выстраивать то, что было разработанно на бумаге. Идея захватывающая; если всё пойдёт хорошо – на пустом месте возникнет городок с собственной инфраструктурой, вмещающей к себя полную модернизацию, как в коммуникации, так и в воплощении архитектурно-жилищного элемента. Концепт таков: городок предназначается для людей, связанных с наукой, что-то наподобие Дома творчества. Учёные живут здесь со своими семьями, платят аренду, и съезжают, когда хотят. На смену приезжают другие, и – оборот обеспечен. Эрик придумал построить там и кинотеатр, а так же зал, для проведения концертов и культурных мероприятий, со специальным местом для выставки художественных работ, например, работ Анны. Анне нравилось, что для Эрика было естественным «взять» её в свой проект, нравилось, что, возможно, произойдёт, наконец, большая перемена в жизни, и она не без удовольствия ждала, что будет.

В марте Эрик обычно уезжал кататься на лыжах и пригласил с собой Анну. Не долго думая, начали собираться, и в конце месяца поехали на поезде в Швейцарию.

Шале, который Эрик снял на две недели, располагался на одной из горок в окружении огромных Альп. На лыжи вставали прямо при выходе из него; Анна не очень-то умела делать спуск, но Эрик терпеливо преподал ей сначала, как правильно нужно падать и как вставать. Через три дня они уже вместе, хоть и медленно, съезжали в самый низ, и, сняв с себя лыжи, прогуливались по маленькому городку, подсаживались к праздной публике в кафе, заказывали фондю.

Анна наслаждалась всем: сказочной природой, лыжами, вечерними прогулками по хрустящему снегу, а главное, жить рядом и вместе с мужчиной, который начинал ей нравиться всё больше и больше.

Возвратившись домой, им было странно расставаться: две недели, проведённые бок о бок, в гармонии и согласии, пролетели незаметно. Но они не строили планов на будущее, и по приезде разошлись по домам. Анна сразу принялась за работу – перед отъездом она получила заказ на оформление спектакля в театре музыкальной комедии. А Эрик отправился на море на несколько дней, где происходил митинг по дальнейшему усовершенствованию проекта застройки этой местности. Он приглядел уже участок, расположенный недалеко от моря, и очень надеялся уговорить Анну переехать вместе с ним туда.

До лета ничего особенного не происходило: работали, встречались, бежали в концерт, в кино, опять работали. В конце мая неожиданно, хоть и после тяжёлой, продолжительной болезни, умирает папа Эрика. Эрик проводит дни траура с мамой и роднёй. Анна дома, не отходит от телефона. Наконец, звонок: Эрик рассказывает о подробностях папиной кончины – она не была ни для кого неожиданной. Эрик взял на себя все хлопоты по организации, спросил, не придёт ли Анна на похороны, не смотря на то, что она не была знакома с его родителями.

На кладбище все собрались в небольшой церкви. Пришла его мама в глубоком трауре, в сопровождении двух сестёр и нескольких друзей. Анна видела маму Эрика впервые и сразу подошла к ней. Мама протянула Анне руку, как будто не видя её. Анна пролепетала вежливые слова соболезнования, и больше они не соприкасались до самого конца процедуры. После похорон все направились, как обычно, в ресторан; посидели, помянули и разошлись. Анна решила не быть навязчивой в такой момент, и тоже поехала домой.

Последующее время прошло уныло: Эрик много времени проводил с мамой, почти опять переехал домой. Анна изредка позванивала, чтобы поддержать его, но, в основном ушла в работу.

В середине лета Эрик решил отвлечься от грустных мыслей, и, после долгого молчания, позвонил Анне и пригласил её в Испанию. Она никогда не была там и возможность увидеть «Гернику» своими глазами привела её в восторг. Прилетев в Мадрид сразу же побежали в Прадо, на следущий день – с экскурсией в Толедо, смотреть Веласкеса. А в заключении – в Барселону. Мечта Анны осуществилась – она стоит перед «Герникой», Эрик – рядом, смотрит на Анну и не совсем понимает её восхищения. Но Анна не обижается: она уже стала привыкать к тому, что не все обязаны разбираться в искусстве, а любить – и подавно.

Проводя много времени вместе, стали подумывать о том, чтобы съехаться. Анна хотела подождать до их окончательного переезда к морю, а Эрик предложил не откладывать в долгий ящик, и организовал переезд Анны к нему. Её родители восприняли эту новость без особого энтузиазма. Мама только заметила: «Поступай, как знаешь, но, если ничего не получится – пеняй на себя». «Но ведь я уже взрослая девушка!», – отшучивалась Анна. – Все вы одинаковые!», буркнул папа себе под нос.

Анна уже давно поняла, что ей не дождаться родительского благословения и согласилась незамедлительно переехать к Эрику.

Быстро наладив свой совместный быт, они с новыми силами принялись за свои обычные занятия, которые немножко забросили.

Осенью Эрик часто проводил время на море, так как стройка уже началась, причём во всех пунктах одновременно. С большим вниманием и строгостью следил за постройкой их дома, которая продвигалась довольно быстро. Приезжая домой, усталый и счастливый, он подробно делился с Анной о проделанной работе. А Анна спрашивала: «А гамак там будет?»

Им обоим хотелось поскорее сбежать от городского шума, от привычной обстановки, от постоянного общения с родными, и наконец почувствовать себя взрослыми и самостоятельными.

…Однажды звонит мама, и сообщает, что они с папой решили развестись!? После стольких лет совместной жизни?» Анна вдруг разволновалась. Этого она никак не могла ожидать. Может быть, это очередная взбалмошность мамы? Сейчас «ляпнула», а в следущий момент пожалела об этом? Но нет. В голосе мамы проступала убеждённость, не требующая возражений.

«Что же теперь будет?», прошептала Анна испуганно. Мама не хотела отвечать, а только позвала Анну на разговор во время ужина. Анна недоумевала; ну, хорошо, всякое бывает, может быть, ещё образуется. А если нет? Мама – человек сильный, с ситуацией справится. А папа? Он же беспомощный, ничего не умеет, кроме своих стихов. А кто устроит его быт? Прислуга? Мама давно поговаривала о том, что её надо «отпустить». Анна нервничала, дожидаясь встречи. Мама открыла дверь, не взглянула на неё и почти не поздоровалась. Папа сидел за столом, глядя в одну точку и зажав руки между коленями. Он только кивнул головой в знак приветствия. Мама быстро приступила к делу, сказала, что это она приняла такое решение, что больше «так не может продолжаться», и т. д. и т. п. «А что же мне делать?», – спросил папа, заикаясь на каждом слове. «Раньше надо было думать!», – произнесла мама, и к этому добавила ещё ряд той банальной пошлятины, вроде того, которая сопровождает подобные ситуации.: «Мне нужна свобода, мне ещё жить хочется! Я здесь задыхаюсь!». Жить они будут отдельно: папе остаётся квартира. Прислуга отпущена на свободу. Но ведь у папы есть дочь! Она и будет время от времени присматривать за папой. Анна похолодела; как же так? Её жизнь, наконец-то начинается, встаёт на рельсы, в буквальном и переносном смысле. Папа сидит потерянный, смотреть на него жалко: он беспокойно переводит взгляд с мамы на Анну и обратно. «И ты никогда не навестишь меня?», – спрашивает он маму. «Ну, конечно, иногда. Но мы же будем в разводе! А дочка, которой ты всю свою жизнь посвятил и на божий свет родил, должна понимать, что она тебе всем обязана!». «Ну, началось!», подумала Анна, «Как всегда: должна, обязана, бессовестная, неблагодарная!». Но ровно через минуту поняла, что происходит что-то несуразное и необратимое, а именно, что её семья, их семья – эта непоколебимая институция, хоть и фальшивая, – рухнула.

Анна пыталась произнести хоть одно слово, но никто даже не посмотрел в её сторону, её мнение никого не интересовало; также, как и её жизнь и перемены в ней. Анна недоумевала: «Зачем позвали? Решайте всё сами! И вы уже всё равно всё решили без меня.» Она поднялась из-за стола, махнула рукой, и бросив: «Пока», удалилась, оставив родителей.

Через какой-то срок Анна получает письмо от мамы, в котором, подробнейшим образом, по пунктам описывается ход действий: мама после развода, переезжает жить к сестре – старой деве – в другой город. Папа остаётся в квартире с прислугой («слава Богу!»). Анна же обязуется периодически присматривать за домом и за папой – это самое малое, что обязана сделать дочь для отца. Анна была удивлена; она не ожидала от мамы такой лояльности. «Что на неё нашло? Она пошла мне навстречу? Почему? А, может быть, этим самым она снимает с себя угрызения совести?», задавала себе вопросы Анна. Но потом решила не философствовать и не вдаваться в подробности, которых она всё равно не поймёт.

Незадолго до Рождества родители Анны развелись. С мамой она почти не видится, только созванивается. Папу старается регулярно навещать. Обычно Анна приходит к нему вечером, они пьют вместе чай, и, как правило, молчат. Анна даже не знает, радует ли папу её приход. Но иногда вдруг тишина нарушается, и он рассказывает о том, что делал или писал в последнее время. А Анне так хотелось поделиться с ним своими новыми планами. Она попыталась несколько раз заговорить о себе, об Эрике, об их намерении переехать к морю, но его взгляд останавливался на одной точке, и, заикаясь, он перебивал разговор какой-нибудь неважной темой.

Прошло несколько месяцев, Анна заметила, что папа стал кашлять и задыхаться. «Странно, он ведь не курит. И не такой уж он старый». Анна позвонила маме, и та незамедлительно приехала. Началось что-то вроде подобия семейной жизни: мама с папой вместе разъезжали по врачам и консультациям. Папа угасал на глазах. Незадолго до Пасхи его поместили в больницу. Анна делала всё, чтобы помочь маме в уходе за ним; ей всегда казалось, что, если бы она не стала художницей, она вполне могла бы быть врачом или по меньшей мере, медицинской сестрой, и сейчас она нашла себе в этом применение. Папе поставили диагноз – двустороннее воспаление лёгких, и Анна с мамой надеялись, что всё обойдётся.

Но, не обошлось: папа быстро худел, аппетит пропал, ему явно нездоровилось. Он часто спрашивал: «Ну что ж? Угасаю я?», а обе женщины отвечали: «Нет, нет! Это не происходит так быстро! Ты молодец и скоро поправишься!»

Но случилось это гораздо раньше, чем можно было ожидать. В шесть часов утра раздался звонок в квартире Эрика и Анны – на проводе мама. Тихим, дрожащим голосом сообщает, что несколько часов назад папа скончался. Врач сказал, что он умер во сне, не мучился и не задыхался. Мама говорила, а Анна думала про себя: «Зачем нужно было разводиться? А не ускорил ли их развод папину кончину?»

Наступило траурное время подготовки к похоронам, рассылка приглашений родственникам и знакомым.

В день погребения, утром, все собрались в маленькой капелле, прямо на кладбище. После возложения венков и букетов началась служба, которая продлилась недолго и закончилась одной из песен Малера, прозвучавшей в записи. Анна была удивлена, что она, ни во время службы, ни после не чувствовала подавленности и не была удручена: скорее, это было светлое ощущение соприкосновения с вечностью. Она была уверенна, что папе хорошо, что он познал тайну бытия и его завершения.

После поминок мама подошла к Анне, поцеловала её в щёку, что она делала крайне редко, сказав на прощание: «Я напишу тебе», села в такси и поехала на станцию, а оттуда – на поезде к сестре. Знакомые и родные, выразив обычный шаблон соболезнований, расселись по машинам и разъехались в разные стороны. Эрик подошёл к Анне – он деликатно скрывался всё это время – накинул платок ей на плечи и предложил пройтись до папиной могилы; сказал: «Может быть, тебе хотелось бы побыть с ним наедине ещё несколько минут?». Анна подумала: «Да, он прав. Ведь я не скоро приду сюда».

Домой пришли поздно. Не спалось. Хотелось молчать и говорить, и опять молчать…

…На смену грустной зиме, приходила, хоть и медленно, мягкая, ласкающая, освежающая весна. Анне предстояло закончить оформление театрально-сценического проекта, который она запустила. Эрик, воодушевлённый быстрым продвижением работ на море, предложил Анне подумать о подготовке к переезду, и в середине июня, каждый собрав свой скарб, въехали в новый дом. Ещё повсюду видны были остатки строительства – камни и железные прутья при входе, отсутствие загородки с соседями, которые въехали раньше их.

Анна быстро, с лёгкостью профессионала, стала оборудовать место для своей работы, накупила мольбертов и столов, разложила палитру, краски и кисточки на них, и почувствовала себя уютно в своём художественном беспорядке. Жаль только, что света в помещении было не так много, но, ничего: она одолжит его у неба, выглянув в окошко.

Перед домом висел гамак, и, часто после обеда, лежа бок о бок, они оба засыпали в нём, умиротворённые тишиной и лёгким шорохом всплеска волн. И только беспокойный крик чаек заставлял их очнуться…

К концу лета все работы по стройке, как в их доме, так и в городе, были почти завершены, и, Эрик, пребывающий в приподнятом состоянии своего успеха, предложил Анне полететь в Венецию. У Анны чуть ли не подкосились ноги от восторга; она никогда не была в Венеции, и уже предчувствовала, как она месте с Эриком день и ночь бродит по этому призрачному городу – музею. В детстве ей удалось побывать с родителями в Риме – отсюда её нескончаемая любовь к Италии и всему итальянскому. Ей запомнилось многое из того, что тогда так жадно впитывала своим детским художественным восприятием. Огромный Рим, с широкими магистралями, на которых в десять рядов с грохотом, на бешеной скорости «пролетали» мотороллеры. Она так же помнила чудесную площадь Навона, с примыкающими к ней ещё двумя похожими площадями, с фонтанами на них. Анна с родителями ежедневно обходили километрами пешком, заглядывая в церкви и музеи. Она не могла оторваться от Пьеты в соборе Святого Петра, и, мама, должна была силой отвести её плачущую. Новость о том, что какой-то сумасшедший пытался расколоть её (Пьету) молотком, привела Анну почти в болезненное состояние…

…Приехав в Венецию поздно, они ещё успели насладиться вечерним городом на воде. Они сели на вапоретто, который их повёз от вокзала до гостиницы. На следующее утро встали рано, чтобы не натыкаться на толпы туристов, и пошли вдоль всех каналов, по пути заглядывая то в церковь, то в мастерские масок. На завтра решили посетить Сан Марко, а вечером пойти на концерт в церковь Santa Maria della Pieta. После концерта, под впечатлением Вивальди, подошли к воде, и долго смотрели на неописуемую синеву неба, которое не хотело темнеть, и на разбросанные по воде, мерцающие фонари. На следующий день поехали в Мурано. Там обедали в таверне, напротив которой открывался вид на море и белое кладбище вдали; конечно, они поплывут туда на вапоретто, и возложат дань знаменитостям и гениям мира сего.

…Вот уже несколько дней, как Анне нездоровится: кружится голова, холодеют руки, похоже, что давление. По приезде домой пришлось идти ко врачу. С Эриком встретились к обеду. Он спросил озабоченно: «Ну как?» Анна не могла ответить сразу: ведь у них только что всё началось! А вдруг он подумает, что она хочет «приковать» его к себе. Ах, будь, что будет, и она начала: «У нас ребёночек, в мае. Это ОК? Скажи, если – нет». А Эрик: «Я и не подозревал, что это может произойти так быстро и просто! Ура! Пойдём сегодня вечером танцевать? Ведь, ещё можно!»

Жизнь, внешне, как будто, не изменилась, но появились признаки прихода чего-то нового, загадочного. О чём бы они не говорили, разговор сводился только к одному: «Что будет, если…? А как всё будет происходить?

1 Dolce far niente (шпал.).

Продолжить чтение