Девиантность в обществе постмодерна
© Я. И. Гилинский, 2017
© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2017
Предисловие
Смена цивилизаций (общественно-экономических формаций) в ходе человеческой истории – явление общепризнанное. Возможна различная классификация «цивилизаций» (формаций), помимо хорошо известной: первобытно-общинный строй, рабовладение, феодализм, капитализм… Далеко не все современные страны прошли через все формации. Так, в России не было института рабовладения, хотя «рабское сознание» имело (имеет) место быть. Зато был «социализм». После гибрида капитализм / социализм (советский, шведский и проч.) наступило Нечто, совершенно по-разному трактуемое экономистами, историками, философами, социологами.
С конца минувшего XX столетия человечество живет в совершенно новом мире, мире постмодерна или постклассическом, постсовременном, постиндустриальном мире – кому как больше нравится его называть. Не сразу приходит осознание необычности и невиданных ранее возможностей (и угроз) этого мира, этой новой эпохи в истории человечества.
Около десяти лет я пишу о предмете моих научных интересов – преступности, иных проявлениях девиантности, социальном контроле над ними – в условиях мира постмодерна. Это многочисленные статьи, главы монографий, тезисы докладов, интервью. Может быть настало время обобщить написанное, развить мои личные представления о девиантности в обществе постмодерна в предлагаемой ниже монографии? Конечно, при этом неизбежны повторы и самоцитирование. Подчеркну – это мои представления, которые не более «истинны», чем любые другие…
Как всегда – неизменная благодарность Н. Н. Проскурниной за постоянную поддержку, критические замечания, составление библиографии и к этой монографии.
Глава I. Постмодерн: миф или реальность?
Постсовременность всех касается, мы все в ней прописаны, и лучше это знать, дабы не удивляться…
А. Рубцов
Постмодернизм производит опустошительное действие.
П. Бурдъе
В истории человечества одна эпоха сменяется другой. Смена модерна (условно – 19-й-20-й века) эпохой постмодерна (с 1970-х – 1980-х годов) – естественный процесс. То, что каждая новая эпоха не одномоментно охватывает все человечество – тоже вполне нормально. Как и то, что новая эпоха может различными авторами по-разному называться: постмодерн, постсовременное, постклассическое, постиндустриальное общество.
Главное:
• общество постмодерна (постклассическое, постсовременное) есть реальность;
• общество постмодерна характеризуется вполне определенными свойствами, признаками, особенностями;
• мы все живем в обществе постмодерна, нравится нам это или не нравится, а потому необходимо знать, изучать его свойства, особенности, характеристики, дабы вести себя, действовать, выживать в непривычном обществе постмодерна;
• основные характеристики, особенности, свойства постмодерна сказываются на всех сторонах жизни, всех процессах, всех общественных феноменах, включая преступность и иные проявления девиантности. Да и сами понятия «преступность», «девиантность» становятся все более относительными…
Первоначально понимание общества постмодерна происходило преимущественно на уровне философии (Ж. Ф. Лиотар, Ж. Бодрийар) отчасти – искусства (живописи, скульптуры, архитектуры). Социология (А. Гидденс, Р. Инглхарт), социальная психология, экономическая наука, правоведение (И. Л. Честнов), криминология, постепенно начинают осознавать и изучать свой предмет с позиций постмодернистской реальности. Я уже не говорю о политиках и политике… Все это чревато многочисленными проблемами как следствием «отставания» understanding от reality.
Различные авторы по-разному акцентируют внимание на специфике, характеристике общества (мира, эпохи) постмодерна. Например: «Постмодерн нередко определяется как состояние, где растет внутренняя свобода человека, преодолевается отчуждение и снижается его зависимость от хозяйственных и политических институтов»[1]. Или: сдвиг от «материалистических» ценностей, с упором на экономической и физической безопасности, к ценностям «постматериальным», с упором на проблемах индивидуального самовыражения и качества жизни[2]. С моей точки зрения, это существенное повышение уровня индивидуальной и социальной свободы человека при усилении «несвободы», зависимости от современных и предстоящих технологий, включая робототехнику и искусственный интеллект (да и от постоянно отстающей политики…).
Понятие постмодерна неоднозначно понимается и в разное время, и в разных областях науки и искусства[3]. Само наименование нового цивилизационного этапа предлагается, как уже упоминалось, различное: постмодерн, общество постклассическое, постсовременное, постиндустриальное. Нередко происходит смешение понятий «постмодерна» – как характеристики нового цивилизационного периода в истории человечества, и «постмодернизма» – как определенного направления в философии, живописи, архитектуре, вообще искусстве[4]. Нет и единого понимания, когда цивилизация модерна сменяется миром постмодерна. Вероятно, процесс становления общества постмодерна начинается в 1970-е-1980-е годы. Об этом свидетельствуют как реальные проявления нового мира (глобализация, миграция, технологические прорывы, компьютеризация), так и, в частности, временное совпадение концепций «кризиса наказания» (Т. Матиссен, 1974), включенности/исключенности (inclusion/exclusion, Р. Ленуар, 1974), глобализации (Р. Робертсон, 1985) и др.
Различны и объяснения перехода от общества модерна к постмодерну. Например: бюрократическое государство, дисциплинированная олигархическая политическая партия, сборочная линия массового производства. профсоюз старого образца и иерархическая корпорация сыграли важную роль в мобилизации и организации энергии масс людей. Они сделали возможными промышленную революцию и современное государство. Но они подошли к поворотному пункту – по двум причинам: во-первых, они приближаются к пределам своей функциональной эффективности; а во-вторых – к пределам их массового приятия.[5]
Вместе с тем, мы живем в совершенно новом мире, в совершенно новой реальности. «Постмодерн как радикальное изменение во всех сферах человеческого существования»[6]. Это плохо осознается (или совсем не осознается) большинством населения нашего единого, но фрагментарного мира. Хуже (и опаснее) того, – это зачастую не понимается правителями, властями (и не только российскими).
У нас есть неограниченные возможности (за несколько часов переместиться в любую точку планеты; поговорить посредством скайпа с приятелем, находящимся в Австралии или Японии; молниеносно отреагировать на любую новость, высказавшись – «на весь свет» – в сетях интернета) и неограниченные риски, вплоть до тотального самоуничтожения человечества – омницида… «Мы, в сущности, живем в апокалиптическое время… экологический кризис, биогенетическая редукция людей к манипулируемым машинам, полный цифровой контроль над нашей жизнью»[7]. И еще: «Наша культура и техника дошли до таких замечательных достижений, которые всё более и более опасны для человека»[8]. Уже можно ездить на автомобилях без водителя, в домашних условиях соорудить пистолет или автомат с помощью 3D, приобрести робота-горничную или робота-любовницу, а с помощью беспилотников (дронов, БПЛА) можно летать, перевозить, доставлять, но и бомбить… Привычные «истины» и «смыслы» теряют свои основания. Неопределенность – постоянное состояние нашего бытия. Общество постмодерна есть общество возможностей и рисков (вспомним У. Бека).
Современная эпоха постмодерна выдвигает перед обществом невиданные ранее проблемы вживания и выживания, а перед общественными науками – осмысление происходящих тотальных изменений в жизни современного человечества.
Трудно сказать, насколько реалистична и точна «Сингулярность» Р. Курцвайля (Raymond Kurzweil «The Singularity is Near»), но очевидно, что технологии постмодерна развиваются по экспоненте, и человечество ждет или немыслимый сегодня, невероятный прогресс, или катастрофический конец… А может быть вначале одно, а затем второе… Вот как это видится одному из интерпретаторов предсказаний Курцвайля: «Грядут великие изменения. Созданные нашим разумом технологии изменят ход вещей в мире и это неизбежно. Мы навсегда забудем о старости и голоде, мы навсегда забудем о войнах и предрассудках. Мы станем едины со своими творениями и обретем такую власть над материей, которую цари прошлого не могли вообразить даже в самых смелых психоделических мечтаниях. Или мы погибнем, от рук себе подобны или от рук своих творений. Сегодня все еще зависит от нас, от наших действий и решений…»[9]. Наших. Но ни каждого в отдельности…
Тема сингулярности нуждается в специальном рассмотрении[10]. «„Сингулярность“ – это исходно чисто математическое понятие, оно означало перегиб в движении кривой, то есть резкое изменение характера ее движения. Это математический образ резкого перегиба, изменения в характере развития человечества… Сингулярность – это необратимый и необходимый резкий переход в какое-то новое качество» (К. Фрумкин).
Если максимально коротко, речь идет о постоянном ускорении циклов. этапов развития человечества. В период постмодерна изменения столь быстры, что где-то к 2035 году «кривая» развития может встать «вертикально» с непредсказуемыми последствиями[11]. А прогресс станет недоступен для человеческого понимания – настолько высокими будут его темпы развития. В значительной степени это связывают с появлением искусственного интеллекта. Мы уже живем в периоде (растянутой, длящейся «точке») бифуркации, когда принципиально невозможно предсказать, «что будет дальше».
Существенную неопределенность и вероятность негативного прогноза усугубляет наличие массовых «фрагментов» мировой популяции с принципиально антиглобалистскими, антипрогрессивными, интолерантными, традиционалистскими, религиозными представлениями (прежде всего – ислам, а последние годы и православие).
Глава II. Основные характеристики общества постмодерна
Попытаемся рассмотреть некоторые, наиболее существенные свойства, характеристики общества постмодерна.
В основе перехода от общества модерна к обществу потсмодерна, как каждой социальной трансформации, лежит промышленная технологическая революция. Обычно называют три предшествующие революции и нынешнюю – четвертую. На сей раз ее принципиальная особенность состоит, с моей точки зрения, в том, что она впервые в истории человечества связана с построением «параллельного» реальному – виртуального мира, киберпространства и перспективой искусственного интеллекта. Что не исключает революционных технологических прорывов и в других сферах.
Вот одно из описаний некоторых моментов Четвертой промышленной революции. «Есть три признака, по которым можно судить, что сегодняшние изменения не просто продолжают Третью революцию, но являются провозвестниками Четвертой: скорость, масштаб и системные последствия. Человечество никогда не наблюдало настолько быстрого технического прогресса. В сравнении с прошлыми промышленными революциями, развивающимися линейно, масштаб Четвертой увеличивается по экспоненте. Четвертая революция влияет на каждую индустрию каждой страны в мире. Глубина и широта вызванных ей изменений требуют трансформации целых систем производства, менеджмента и управления.
Возможности миллиардов людей, постоянно соединенных друг с другом посредством мобильных устройств, обладающих невиданной мощностью, памятью и дающих доступ ко всем знаниям человечества, поистине безграничны. Вскоре эти возможности возрастут многократно; совершаются всё новые прорывы в невиданных доселе областях – искусственный интеллект, робототехника, Интернет Вещей, автономный транспорт, 3D-печать, нанотехнологии, материаловедение, новые батареи, квантовые компьютеры.
Уже сегодня мы сталкиваемся с искусственным интеллектом – автономные машины, дроны, виртуальные ассистенты, программы-переводчики, программы-советники. Постоянный рост вычислительной мощности и всевозрастающие объемы данных позволили нам за последние несколько лет совершать все новые и новые прорывы в создании искусственного интеллекта: существуют программы, разрабатывающие новые лекарства и новые алгоритмы, предсказывающие новые веяния в нашей культуре.
Цифровые технологии каждый день сопрягаются с материальными. Инженеры, дизайнеры, архитекторы – все они работают с компьютерным моделированием, 3D-печатью. разрабатывают новые материалы. интересуются синтетической биологией. Все это приближает нас к симбиозу человека с микроорганизмами внутри его тела, с потребляемыми продуктами, даже со зданиями, в которых он будет жить»[12].
Уже сами по себе немыслимые ранее технологические новации не могут не влиять двояко на преступность и социальный контроль над ней: с одной стороны, использование новейших технологий преступниками в преступных целях[13], с другой стороны, «технологии будущего против криминала»[14].
Как одно из важнейших следствий технологической революции – глобализация всего и вся – финансовых, транспортных, миграционных, технологических потоков. Соответственно осуществляется глобализация преступности (особенно организованной – торговля наркотиками, оружием, людьми, человеческими органами) и иных проявлений девиантности (наркотизм, проституция и др.). Глобализация экономики сопровождается интернационализацией экономических преступлений. Коррупция нередко носит также межгосударственный характер. Бесспорно, глобальным является бич эпохи постмодерна – терроризм. Одновременно формируется (очень медленно!) глобальное сознание, миропонимание. Политика изоляционизма в условиях глобализации есть та ошибка, которая хуже преступления. Глобализация может нравиться или не нравиться, но это факт, с которым бессмысленно и губительно не считаться.
Как результат глобализации – массовая миграция и неизбежность «конфликта культур» (Т. Селлин[15]) и цивилизаций со всеми как позитивными (физический и интеллектуальный взаимообмен культур), так и криминогенными (девиантогенными) последствиями, включая ксенофобию и «преступления ненависти». Современная ситуация с сотнями тысяч беженцев в страны Европы тому лишнее доказательство[16]. Бегущих из охваченных войной и нищетой регионов в Европу можно понять и посочувствовать им. Но, оказавшись в Европе, они не столько воспринимают европейский образ мысли и жизни, сколько пытаются противостоять ему, навязывая свои представления, а то и отвечая терактами на лояльность и толерантность европейцев…
Но это только начало «великого переселения народов»: «Сегодня над мировым сообществом нависла новая, еще не вполне очевидная и не совсем осознаваемая, но от этого не менее опасная проблема – масштабная волна переселения значительных человеческих масс, а то и вовсе планетарное демографическое цунами. Оно основательно перекроит современную карту мира и кардинально изменит этнический состав населения планеты. Мы уже на пороге нового Великого переселения народов, и это лишь отдаленно будет напоминать то, что уже случалось в истории… В отличие от других глобальных проблем, перед лицом которых все человечество предстает как единое целое, глобальная неконтролируемая миграция делит все человечество на две антагонистические части – тех, кто переселяется, и тех, к кому переселяются»[17].
Демографический взрыв (к началу XX в. население планеты составляло около 1,7 млрд человек, а в 2017 г. – семь с половиной миллиардов человек), существенные различия в миропонимании, культуре при массовом перемещении народов грозят невиданными по остроте проблемами. Тем более, что «в западном мире, и в Европе в особенности, не осознали еще принципиальной разности культурно-цивилизационных систем современного человечества, того, что люди Запада живут в окружении именно других культурно-цивилизационных систем, принципиально отличающихся от их собственной. Они не придают пока еще должного значения глобальным тенденциям и переменам, открывающим врата и двери национальных границ; не хотят признать, что их либерализм, толерантность и мультикультурализм при столкновении с другими культурно-цивилизационными системами оборачиваются против них самих»[18]. В частности, налицо исламистская угроза постмодерну…
«Виртуализация» жизнедеятельности. Мы шизофренически живем одновременно в реальном и киберпространстве. Без интернета, мобильников, смартфонов и прочих IT не мыслится существование. Это, прежде всего, относится к подросткам и молодежи. Они с детских лет погружены в виртуальный мир, нередко именно его воспринимая как реальный, с многочисленными образовательными, культурными и – психологическими последствиями. Происходит глобализация виртуализации и виртуализация глобализации. Как одно из следствий этого – киберпреступность и кибердевиантность[19]. Виртуальный мир необъятен и легко доступен – не вставая с привычного кресла. Интернет предоставляет невиданные и немыслимые ранее возможности. Но он коварен, он затягивает вплоть до интернет-зависимости, как заболевания[20]. А если вспомнить сетевые «группы смерти», неофашистов, экстремистов, использование интернета организованной преступностью, то и социально опасен. Но – неизбежен. Принцип Инь-Ян проявляется везде и всегда…
Релятивизм/агностицизм. История человечества и история науки приводят к отказу от возможности постижения раз и навсегда установленной «истины». Очевидна относительность любого знания. Неопределенность как свойство, признак постмодерна. Конечно, понимание относительности наших знаний известно давно. Возможно, начиная от сократовского «Я знаю, что ничего не знаю». Как говорится, «есть много истин, нет Истины». Далее «принцип дополнительности» Н. Бора и «принцип неопределенности» В. Гейзенберга. И. наконец. «Anything goes!» («допустимо все», «все сойдет») П. Фейерабенда[21]. Разумеется, это относится и к моим суждениям… Для науки постмодерна характерно признание полипарадигмалъности. «Постмодернизм утверждает принципиальный отказ от теорий»[22]. Бессмысленна попытка «установления истины по делу» (уголовному, в частности). А тысячи, сотни тысяч невинно осужденных томятся в тюрьмах, проклиная «правосудие». При этом миллионы виновных в тяжких преступлениях наслаждаются свободой.
«Сама „наука“, будучи современницей Нового времени (модерна), сегодня, в эпоху постмодерна, себя исчерпала»[23]. По Ж.-Ф. Лиотару, «Наука оказывается не более, чем одной из языковых игр: она не может более претендовать на имперские привилегии по отношению к иным формам знания, как то было в эпоху модерна»[24]. Размываются междисциплинарные границы. «Классическое определение границ различных научных полей подвергается… новому пересмотру: дисциплины исчезают, на границах наук происходят незаконные захваты и таким образом на свет появляются новые территории»[25]. Один из крупнейших современных российских теоретиков права И.Л. Честнов, так подводит итог размышлению о постмодернизме в праве: «Таким образом, постмодернизм – это признание онтологической и гносеологической неопределенности социального мира, это проблематизация социальной реальности, которая интерсубъективна, стохастична, зависит от значений, которые ей приписываются, это относительность знаний о любом социальном явлении и процессе (и праве), это признание сконструированности социального мира, а не его данность».[26]
Отказ от иллюзий возможности построения «благополучного» общества («общества всеобщего благоденствия»). Мировые войны. Освенцим, Холокост, ленинские[27] и гитлеровские концлагеря и сталинский ГУЛАГ разрушили остаточные иллюзии по поводу человечества. А современность стремится лишь подтвердить самые худшие прогнозы антиутопий. «Мы» Е. Замятина, «1984» Дж. Оруэлла, «дивный новый мир» О. Хаксли, «Москва 2042» В. Войновича, «кошачий город» Лао Шэ оживают у нас на глазах. «Рабовладение – плохо, феодализм – плохо, социализм – плохо, капитализм – плохо…»[28]. В эпоху постмодерна отказ от иллюзий возможности достижения «счастливого будущего» сменяется пониманием все больших угроз самому существованию человечества, когда сегодняшние политики, вершители судеб миллиардов людей, живут вчерашними представлениями и уповают на «наращивание военной силы», что чревато тотальным уничтожением граждан или подданных…
Растет социально-экономическое неравенство, а с ним – криминальное и/или ретретистское девиантное поведение[29]. Одним из системообразующих факторов современного общества является его структуризация по критерию «включенность/исключенность» (inclusion/exclusion). Понятие «исключение» (exclusion) появилось во французской социологии в середине 1960-х годов, как характеристика лиц, оказавшихся на обочине экономического прогресса (Р. Ленуар, С. Погам и др.). Отмечался нарастающий разрыв между растущим благосостоянием одних и «никому не нужными» другими. Как заметил Н. Луман в конце 20-го века, «Наихудший из возможных сценариев в том, что общество следующего (уже нашего – авт.) столетия примет метакод включения / исключения. А это значило бы, что некоторые люди будут личностями, а другие – только индивидами, что некоторые будут включены в функциональные системы, а другие исключены из них, оставаясь существами, которые пытаются дожить до завтра… В некоторых местах… мы уже можем наблюдать это состояние»[30].
Н. Луман называет два принципиальных следствия развития современного капитализма. Во-первых, «невозможность для мировой хозяйственной системы справиться с проблемой справедливого распределения достигнутого благосостояния»[31]. С проблемой, когда «включенные» имеют почти всё, а «исключенные» – почти ничего. И, соответственно, во-вторых, «как индивид, использующий пустое пространство, оставляемое ему обществом, может обрести осмысленное и удовлетворяющее публично провозглашаемым запросам отношение к самому себе».
Об этом же пишет Р. Купер: «Страны современного мира можно разделить на две группы. Государства, входящие в одну из них, участвуют в мировой экономике, и в результате имеют доступ к глобальному рынку капитала и передовым технологиям. К другой группе относятся те, кто, не присоединяясь к процессу глобализации, не только обрекают себя на отсталое существование в относительной бедности, но рискуют потерпеть абсолютный крах». При этом «если стране не удается стать частью мировой экономики, то чаще всего за этим кроется неспособность ее правительства выработать разумную экономическую политику, повысить уровень образования и здравоохранения, но, самое главное, – отсутствие правового государства»[32].
Рост числа «исключенных» как следствие глобализации активно обсуждается 3. Бауманом. С его точки зрения, исключенные фактически оказываются «человеческими отходами (отбросами)» («wasted life»), не нужными современному обществу. Это – длительное время безработные, мигранты, беженцы и т. п. Они являются неизбежным побочным продуктом экономического развития, а глобализация служит генератором «человеческих отходов»[33]. И в условиях глобализации, беспримерной поляризации на «суперкласс» и «человеческие отходы», последние становятся «отходами навсегда».
В «Размышлениях в красном цвете» (явный намек на коммунистическую доктрину), С. Жижек демонстрирует фактически завершенный раскол мира на два полюса: «новый глобальный класс» – замкнутый круг «включенных», успешных, богатых, всемогущих, создающих «собственный жизненный мир для решения своей герменевтической проблемы»[34] и – большинство «исключенных», не имеющих никаких шансов «подняться» до этих новых «глобальных граждан». С. Жижек называет несколько антагонизмов современного общества. При этом «противостояние исключенных и включенных является ключевым»[35]. В другой своей работе, посвященной насилию, С. Жижек утверждает: «В этой оппозиции между теми, кто „внутри“, последними людьми, живущими в стерильных закрытых сообществах, и теми, кто „снаружи“, постепенно растворяются старые добрые средние классы»[36]. Происходит раскол общества на две неравные части: «включенное» меньшинство и «исключенное» большинство.
Все человечество разделено на постоянно уменьшающееся меньшинство «включенных» (included) в активную экономическую, политическую, культурную жизнь и постоянно увеличивающееся большинство «исключенных» (excluded) из нее. Известно, что в 2015 году 50 % мирового богатства оказалось сконцентрировано в руках 1 % населения Земли, а в 2016 г. уже 52 % всех богатств принадлежало 1 % населения[37]. Это катастрофическое неравенство неравномерно распределено по странам. Так, 1 % населения России владеет 71 % всех богатств страны (в Индии – 49 %, в Индонезии – 46 %).
В связи с развитием робототехники все больше людей останется без работы. Безработица (а, следовательно, «исключенность») грозит и сокращающемуся «среднему классу», лишь часть которого соответствует все новым и новым требованиям Четвертой промышленной революции. Одна из печальных особенностей современной России – бедность работающего населения. Что уж говорить о неработающих (безработных, пенсионерах, нетрудоспособных)…
Между тем, экономическое неравенство является одним из главных криминогенных, девиантогенных факторов, а «исключенные» – основная социальная база преступности, алкоголизации, наркопотребления, проституции, самоубийств, но и – жертв преступлений. Как один из многочисленных показателей – увеличение в России доли таких «исключенных», как «лица без постоянного источника доходов» в числе всех лиц, совершивших преступления, с 11,8 % в 1987 г. до 66,5 % в 2015 г, а доля таких лиц среди убийц возросла за тот же период с 15,3 % до 74,7 %[38].
Миропорядок в значительной мере зависит от степени респонсивности общества (A. Etzioni), те. способности удовлетворять потребности населения. От степени респонсивности общества, от степени обеспечения вертикальной мобильности, от сокращения степени экономического неравенства существенно зависят и тенденции преступности. Свободный, обогащенный знаниями и умениями, не ограниченный в своих начинаниях мелочными запретами и «исключенностью» из активной экономической, политической, культурной жизни, – индивид если и будет «отклоняться» от господствующих норм, то скорее в позитивную сторону – техническое, научное, художественное творчество[39]. К сожалению, экономика и политика постмодерна далеко не однозначно способствует столь идеальному образу.
Двуликость свободной экономики, особенно в российских условиях, начинает все больше осознаваться отечественными учеными, журналистами, вообще мыслящими людьми. «Рабство якобы отменено, а на самом деле присутствует в нашей жизни в полной мере. Только на место личной зависимости встала зависимость экономическая или социальная… Из шести миллиардов людей, живущих сегодня на планете, лишь самое малое меньшинство имеет право на индивидуальность… Остальные превращены в безликую массу, которая используется в экономике, как мясной фарш в кулинарии… Родившийся рабом, на всю жизнь остается рабом промышленности, которая забирает его тело взамен на уголь или кирпич; родившийся среди серых заборов и фабричных корпусов навсегда остается в этом пейзаже, как раб… Различие между реальным социализмом и реальным капитализмом меньше их основного сходства в отношении к человеку как к рабу на промышленной плантации… Управляющему меньшинству принадлежат не только деньги и не только собственность, но и свобода… Колесо социального прогресса застряло в исторической грязи. Оно крутится на месте… Рабство остается рабством, даже если рабы ездят на работу в собственных автомобилях и отдыхают в Египте в отелях all inclusive»[40].
Власть – всегда насилие[41]. Государство, созданное с самыми благими намерениями (защита подданных и граждан, обеспечение общих интересов и т. п.), в действительности служит репрессивным орудием в руках господствующего класса, группы, хунты. Разочарование в демократии толкает население даже образцово демократических государств то вправо, то влево. Тем более, в странах с авторитарным/тоталитарным режимом. Отсюда «арабская весна», «цветные революции», «Occupy Wall Street!», «Майдан». Продолжение не заставит себя долго ждать. Протестная реакция населения по отношению к вершителям власти хорошо известна во все времена и у всех народов. Восстания, мятежи, революции, баррикады, забастовки, голодовки, митинги, шествия и т. п. Для общества постмодерна, характерны, помимо прочих, две «противоположные» формы протеста: терроризм и «перформансы». Если терроризм – крайнее, чрезвычайно опасное и преступное выражение протеста[42], то различного рода перформансы, флешмобы – интеллектуально-художественная протестная реакция. «Разве не постмодернистская политика сопротивления пропиталась эстетическими феноменами – от пирсинга и трансвестизма до публичных спектаклей? Не символизирует ли курьезный феномен „флешмоба“ в чистейшем виде эстетико-политический протест, сведенный к его минимальным рамкам?»[43]. Современные российские примеры: действия Pussy Riot, группы «Война», акции художника Петра Павленского. И очень жаль, что эти протестные действия в «минимальных рамках» влекут реакцию государства в «максимальных рамках» (включая осуждение участниц Pussy Riot к реальному лишению свободы при отсутствии в их действиях состава преступления, предусмотренного ст. 213 УК РФ, и уголовное преследование П. Павленского). Тоталитаризация режимов – сегодня удел (или перспектива) многих государств, включая вполне демократические. Что уж говорить о Китае, Иране, России, КНДР…
Критицизм по отношению к модерну, власти, возможностям науки. Отрицание достижений Нового времени, модерна. Но что на смену? Восприятие мира в качестве хаоса – «постмодернистская чувствительность» (W. Welsch, Ж.-Ф. Лиотар). Как сказал 3. Бауман в лекции «Текучая модерность: взгляд из 2011 года», выступая перед студентами МГУ: «Мы летим в самолете без экипажа в аэропорт, который еще не спроектирован». В мире постмодерна актуален, как никогда, принцип: «Я отрицаю все, и в этом суть моя» (Гёте). Этого не надо бояться. Надо понять, воспринять и учитывать в своей жизни и деятельности. Подростки и молодежь органично усваивают хаотичность общества постмодерна, старшим поколениям удается это с трудом. «Конфликт поколений» извечен, но небывалый ранее разрыв поколений в условиях быстро развивающихся технологий и «ускорения времени» (об этом чуть ниже) служит нередко криминогенным фактором.
Фрагмент арность мышления как отражение фрагментарности бытия. Фрагмент аризация общества постмодерна, сопутствующая процессам глобализации, а также взаимопроникновение культур приводят к определенному размыванию границ между «нормой» и «не-нормой», к эластичности этих границ. Одна из характерных особенностей постмодерна – стирание границ между дозволенным/недозволенным, нормальным/девиантным, разрешенным/ запрещенным. Проституция – девиантность или бизнес, трудовая деятельность? Наркопотребление – девиантность или, наряду с употреблением алкоголя, удовлетворение потребности снять напряжение, утолить боль? Где грань между «порнографией» и литературой (Дж. Джойс, Г. Миллер), искусством, Modem Art? (Кстати, а кто знает, что такое «порнография»?). Чем более фрагментарно общество, тем больше в нем нормативных субкультур (а, следовательно, и вариантов «отклонений»), И кто вправе судить, чьи нормы «правильнее» и что тогда есть «отклонения»? Бескомпромиссная «борьба» с наркотиками в России или кафе-шопы с марихуаной в Амстердаме, «Christiania» в Копенгагене? Административная ответственность за занятие проституцией, уголовная – за содержание «притонов разврата» в России или Red Light District («квартал красных фонарей») в том же Амстердаме? Репербан в Гамбурге? Доступность алкоголя во всех европейских странах или длительное тюремное заключение за бутылку водки/вина в ОАЭ?
Модернистская ориентации на прошлое в обществе постмодерна сменяется ориентацией на будущее. А оно достаточно неопределенно. Сколько групп единомышленников («фрагментов»), столько и «будущего», столько и моральных императивов, столько и оценок деяний, как «нормальных» или «девиантных». Если в предшествующие эпохи «люди одного поколения жили в одном историческом времени и, соответственно, по одним моральным нормам», то «для сложного социума характерен эффект временного дисхроноза: в одном социальном пространстве сосуществуют люди, фактически живущие в разных темпомирах: моральные представления одних групп могут относиться к одному социальному времени, а других к другому»[44]. Поэтому есть мораль журналистов «Charlie Hebdo» и мораль их убийц; мораль создателей и сторонников современного искусства и мораль «истинных православных», атакующих современные выставки, спектакли, концерты; есть мораль толерантная и интолерантная, превратившая цивилизованное представление о терпимости к разным воззрениям в ругательство («толерасты»); есть мораль космополитическая (интернационалистская), отвечающая запросам современного мира (да и всех времен, вспомним признание К. Маркса: «Я гражданин мира и горжусь этим») и мораль «ура-патриотов»; есть мораль современного мира постмодерна, когда свобода – высшая ценность, и есть мораль В. Милонова и ему подобных. Размывание границ межу «нормальным» и «ненормальным» – непосредственный сюжет девиантологии.
Консъюмеризация сознания и жизнедеятельности[45]. Происхождение термина «общество потребления» связывают с именами Э. Фромма, Дж. Гэлбрейта (в варианте «общество изобилия»), Ж. Бодрийяра (с его книгой «La Societe de consummation», 1970). Имеется, как всегда, множество определений и интерпретаций этого понятия. Одно из определений: «общество потребления – это совокупность общественных отношений, в которых ключевое место играет индивидуальное потребление, опосредованное рынком»[46].
Основные особенности общества потребления сводятся к нижеследующему[47]:
• Растущее изобилие (в развитых странах) как основа формирования общества потребления. «Существенное превышение предложения товаров над спросом» (В. Ильин).
• Потребление становится экономической потребностью, а идентичность индивидов основывается на их деятельности как потребителей. «Потребление… превращается в инструмент конструирования социальной идентичности» (В. Ильин).
• Сокращается продолжительность рабочего времени, возрастает время потребления (включая отдых и досуг).
• Растут потребительские настроения, повышается удельный вес товаров длительного пользования и предметов роскоши[48].
• Эстетизация повседневной жизни (вплоть до ее «гламуризации»), «Разве я этого не заслуживаю?» – рекламный вопрос по поводу очередного гламурного «прибамбаса». Имидж и имиджмейкеры.
• Основная оценка индивида по тому, что он потребляет. Отсюда – престижное потребление. Приобретение «позиционных товаров» как показателей принадлежности к определенной статусной группе.
• Различия потребления приходят на смену классовым, гендерным, расовым различиям. «При этом контраст между моделями общества потребления и возможностями основной массы населения часто напоминает пропасть» (В. Ильин).
• «Потребители приобретают власть и авторитет за счет производителей» (инженеров, врачей, учителей и др.).
• Рынок распространяется на все сферы жизни (от сексуальной до «шоппинга» как «отдыха» и досуга).
• Общество потребления сопровождается процессами включения / исключения (inclusion/exclusion). когда «недопотребители» исключаются из активной экономической, социальной, политической, культуральной жизни (или же исключенные становятся «недопотребигелями»),
• Безгранично «потребляется» природа. Сверхпотребление природных ресурсов порождает многочисленные очаговые экологические кризисы и катастрофы, интегрирующиеся в глобальный экологический кризис.
• «Общество потребления порождает небывалое напряжение в отношениях людей и природы» (В. Ильин). Strain theory («теория напряжения») Р. Мертона в действии…
«Все на продажу», «разве я этого не достойна?», жить «не хуже других» и т. п. лозунги, отражают массовое мировосприятие. Отсюда, ответ девушки-крупье одного из бывших петербургских казино на попытку устыдить ее за хищение: «Стыдно? Да я за деньги мать родную убью!». Отсюда, американская 11-летняя девочка, выставившая в интернете на продажу свою бабушку… Студенты, которым я об этом рассказал, задали один-единственный вопрос: – А по какой цене?
«Общество потребления» характеризуется криминальными (преступления против собственности, должностные и экономические преступления) и некриминальными, но негативными способами обогащения – от проституции до «теневой экономики». При этом провести четкую правовую границу между нелегальным предпринимательством и легальным бизнесом практически невозможно.[49] И хотя «общество потребления» – «пережиток» общества модерн, потребительские настроения и подчас большая привлекательность шопинга, нежели музеев, – сохраняется и в эпоху постмодерна.
«Сжатие пространства» и «ускорение времени». Вся наша жизнь, вся наша деятельность (и бездеятельность) протекает в определенном пространственно-временном континууме. В далеком 1971 г. я заметил: «В целом для социальной системы существенна „наполняемость“ пространственно-временного континуума социально значимыми процессами, в том числе – информационными… Поэтому „продление“ жизни индивида должно идти по пути увеличения не только длительности существования, но и его наполненности»[50]. Все вышеназванные (и не названные) особенности постмодерна, оказывая влияние на всё, происходящее в обществе – экономику, технологии, политику, культуру, мораль, преступность и др., – реализуются в пространстве и времени (пространственно-временном континууме) постмодерна.
Предварительно можно говорить о сжатии пространства[51] и ускорении времени[52]. При этом надо понимать, что астрономическое время – неизменно, географические параметры Земного шара относительно неизменны. Речь идет о социальном времени и социальном пространстве. О социальном пространственно-временном континууме.
Сжатие пространства. Глобализация экономики, транспорта, культуры, языка (английского), а также технологии постмодерна (интернет, авиаперевозки, скоростные поезда и т. п.) «сократили» расстояния между странами и континентами. Несколько часов (а не месяцев и лет, как бывало когда-то) полета до любой точки земного шара; мгновенная связь по скайпу, электронной почте, в социальной сети с абонентом в Австралии, или в Японии, или в Канаде. «Все участники глобализационного процесса… единодушны в своей оценке появляющегося мира: он стал меньшим, более взаимосвязанным, быстро изменяющимся и глобальным». И еще: «Когда политика, экономика, торговля, финансовые потоки и средств коммуникации функционируют на глобальном уровне, то происходящее в одном уголке мира распространяется по всему миру наподобие волны и затрагивает жизнь всех и каждого из нас»[53]. Земной шар «сжался». Благодаря информационным средствам мы живем (общаемся) одновременно здесь и «там» – во Франции, в Таиланде, в Бразилии…
Ускорение времени. Попробуем сравнить, что можно было успеть сделать за один час (один день, один год) 40 лет тому назад и сегодня при одной и том же виде деятельности (трудовой, домашней, рекреационной и др.). Сколько можно было получить информации и обменяться ею 40 лет тому назад и сегодня. Очевидна несопоставимость сравнений. В обществе постмодерна время «летит», нравится нам это или нет. «Мы брошены во время, в котором все временно. Новые технологии меняют наши жизни каждый день»[54]. «Если я скажу, что сегодняшний год – это как пять лет, или как семь – 10 лет назад, я, наверное, не очень сильно промахнусь. Потому что за год происходят очень большие изменения. Причем большие изменения во всем»[55], утверждает Г. Греф, и с ним нельзя не согласиться. Бег времени требует быстрой реакции на происходящие в мире изменения, ускорение процесса образования, постоянного, «пожизненного» пополнения знаний и умений, совершенствования технологий.
Профессиональный вопрос. 40 лет тому назад осужденный к 5 годам лишения свободы освободился и вышел на свободу. Он возвращается (как правило, исключения всегда бывают) в ту же среду, на тот же вид деятельности, в тот же привычный мир. Сейчас человек осужден к 5 годам лишения свободы, освободится по отбытии наказания через 5 лет. Что он увидит? Автомобили без водителя, роботы выполняют бывшую его работу и убирают квартиру, дети разъехались по всему миру, в магазинах деньги не принимают, оплата только по каким-то картам («Мир» или что-то новенькое?). Как адаптироваться, как ресоциализироваться (а ведь это – «цели наказания»)?
Жизнь каждого человека (вообще живого существа) – абсолютная ценность. Принцип Veneratio vitae (благоговения перед жизнью – любого живого существа) А. Швейцера актуален, как никогда. «Жизнь дается человеку один раз и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы» (Н. Островский). Исторически увеличение продолжительности жизни и «ускорение времени» в эпоху постмодерна позволяют максимально использовать отведенное каждому время жизни для того, «чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы». Но это – потенциально. А реально зависит, прежде всего, от социальных условий, а также индивидуальных стараний индивида.
Непривычные для людей модерна процессы глобализации, виртуализации, массовой миграции, фрагментаризации, всеобщей консьюмеризации, «ускорения» времени неизбежно приводят к массовому изменению психики, «шизофренизации» сознания, психологической растерянности, непониманию мира постмодерна и неумению в нем осваиваться. Ф. Джеймисон, один из теоретиков постмодерна, пишет: «Психическая жизнь становится хаотичной и судорожной, подверженной внезапным перепадам настроения, несколько напоминающим шизофреническую расщепленность»[56]. Это особенно болезненно проявляется в России и тех странах, чье развитие существенно замедленно (а то и регрессивно) по сравнению с условными «западными» странами, к числу коих сегодня относится и «азиатская» Япония. Не осознавая реальности новелл постмодерна, население России находится в состоянии «психологического кризиса». Ситуация в России усугубляется политикой неототалитарно го режима[57].
В большинстве стран современного мира люди испытывают информационные перегрузки. Особенно это относится к жителям крупных городов. Вместе с тем, «Избыточное количество информации затрудняет борьбу с преступностью, поскольку делает трудно отслеживаемыми следы киберпреступников и других представителей криминального мира, использующих интернет. Одновременно с этим информационные перегрузки на порядок повышают возможности манипулирования в криминальных и иных деструктивных целях массовым сознанием, а также групповым и индивидуальным поведением»[58].
Психологический кризис сопровождается вспышками немотивированной агрессии[59], взаимной ненависти, «преступлениями ненависти» (hate crimes), актами внешне необоснованного уничтожения десятков и сотен людей ценой собственной жизни (второй пилот аэробуса А-320 Андреас Лубитц) или длительного тюремного заключения («норвежский стрелок» Андерс Брейвик). Все это – помимо терроризма, политическая (идеологическая, религиозная) мотивировка которого очевидна.
И, может быть, самое главное: Общество Постмодерна – потенциально Общество Свободных Людей. В идеале… Невиданные технологические возможности и увеличение продолжительности жизни (и ее наполненности) создают предпосылки для достижения и обеспечения Свободы человека, освобождения от сковывающих догм, предрассудков. Двое мужчин (женщин) хотят спать друг с другом – их личное дело. Человек хочет сокращать время своей жизни, употребляя наркотики или злоупотребляя алкоголем – его личное дело. Для свободного выбора человека без вреда для других требуется «всего» два условия: (1) обеспечение обществом каждого человека необходимыми средствами самореализации, самоутверждения (респонсивность общества) и (2) всеобщий отказ от любых проявлений физического и психологического насилия («моя свобода ограничена носом соседа»). Конечно же требуется и принципиальное изменение законодательства, отказ от бесконечных и бессмысленных запретов «преступлений без жертв» (Э. Шур), «оскорбления чувств верующих» (а как быть с чувствами атеистов?), никому не ведомой «порнографии» и т. п.
И вот здесь начинается самое страшное: объективно эпоха постмодерна предоставляет все условия для реализации Свободы всех и каждого; субъективно человечество не только не готово к этому (ксенофобия, межрелигиозные, межэтнические, идеологические конфликты и распри, приверженность большинства населения планеты религиозным, моральным предрассудкам), но проявляет все большую нетерпимость, «фрагменты» готовы сражаться между собой «до победы». Или – до взаимного уничтожения… Свидетельство тому – распространение терроризма, религиозной нетерпимости, готовности к очередной, ядерной войне…
«Общество Постмодерна – потенциально Общество Свободных Людей». Но ведь это – утопия, скажет читатель. Выше же утверждалось, что для постмодерна характерен отказ от иллюзий возможности построения «благополучного» общества («общества всеобщего благоденствия»). Да, боюсь, что это – утопия. Но считаю необходимым упомянуть теоретические возможности Свободного мира Свободных людей при реальной недостижимости сего… И в связи с этим еще: как прав был Вольтер в своем требовании «Раздавите гадину!». Сегодня наибольшее сопротивление прогрессу, Свободе идет не только со стороны тоталитарных, авторитарных режимов, но и от религии, церкви. Любые религиозные догмы противоречат требованиям эпохи постмодерна. И при всей своей терпимости, толерантности, я не могу не отметить это с великой горечью и опасениями. (Объективности ради следует заметить, что сегодняшние Папа римский Франциск и Далай Лама XIV – Лауреат Нобелевской премии мира – достаточно толерантны и провозглашают разумные идеи всеобщего мира и взаимотерпимости). Возможно, «западный мир» все еще недооценивает опасность со стороны мира «восточного» (разумеется, названия условные и не имеющие прямого отношения к географии; достаточно вспомнить вполне «западную» Японию!)
Глава III. Преступность
Everybody does it![60]
Thomas Gabor
§1. Понятие «преступность»
Названные в предыдущей главе особенности общества постмодерна существенно влияют на состояние, динамику, структуру преступности. Но, прежде всего, следует определиться с тем, что мы понимаем под «преступностью».
Необходимо заметить, что в реальной действительности нет объекта, который был бы «преступностью» (или «преступлением») по своим внутренним, имманентным свойствам, sui generis, per se. Преступление и преступность – понятия релятивные (относительные), конвенциональные («договорные», как «договорятся» законодатели), они суть – социальные конструкты, лишь отчасти отражающие некоторые социальные реалии: некоторые люди убивают других, некоторые завладевают вещами других, некоторые обманывают других и т. п. Но ведь те же самые по содержанию действия могут не признаваться преступлениями: убийство врага на войне, убийство по приговору (смертная казнь), завладение вещами другого по решению суда, обман государством своих граждан и т. п.
Осознание того, что многие привычные общественные явления ни что иное как конструкции, более или менее искусственные, «построенные» обществом, сложилось в социальных науках лишь во второй половине XX столетия[61].
Между тем, преступление не является чем-то естественным по своей природе, а суть социальный конструкт, и по мнению Бенедикта Спинозы (1632–1677). «В естественном состоянии нет ничего, что было бы добром или злом по общему признанию… В естественном состоянии нельзя представить себе преступления; оно возможно только в состоянии гражданском, где по общему согласию определяется, что хорошо и что дурно, и где каждый должен повиноваться государству. Таким образом, преступление есть не что иное, как неповиновение, наказываемое вследствие этого только по праву государственному; наоборот, повиновение ставится гражданину в заслугу»[62].
И хотя применительно к нашему предмету такое осознание было присуще еще Древнему Риму (ex senatusconsultis et plebiscites crimina exercentur – преступления возникают из сенатских и народных решений), однако в современной криминологии признание преступности социальной конструкцией наступило сравнительно поздно, хотя сегодня разделяется большинством зарубежных криминологов[63]. Это четко формулируют германские криминологи X. Хесс и С. Шеерер[64]: преступность не онтологическое явление, а мыслительная конструкция, имеющая исторический и изменчивый характер. Преступность почти полностью конструируется контролирующими институтами, которые устанавливают нормы и приписывают поступкам определенные значения. Преступность – социальный и языковый конструкт.
Об этом же пишет голландский криминолог Л. Хулсман: «Преступление не онтологическая реальность… Преступление не объект, но продукт криминальной политики. Криминализация есть один из многих путей конструирования социальной реальности»[65].
Н. Кристи (Норвегия) останавливается на том, что преступность не имеет естественных природных границ. Она суть продукт культурных, социальных и ментальных процессов.[66] А отсюда, казалось бы, парадоксальный вывод: «Преступность не существует» (Crime does not exist)[67].
Подробно обосновывается понимание преступности и преступления как социальных конструктов, а также рассматривается процесс такого конструирования в Оксфордском справочнике (руководстве) по криминологии[68].
Итак, «термин преступление есть ярлык (label), который мы применяем к поведению, нарушающему закон. Ключевой пункт – это порождение преступлений уголовным законом, который создан людьми. Преступление как таковое не существует в природе; это выдумка (invention) людей»[69].
Но тогда основными вопросами криминологии окажутся: (1) Какие потребности существуют у современных людей? (2) Какие легальные возможности удовлетворения потребностей предоставляет современное общество современным людям? (3) Какие средства и способы удовлетворения потребностей признаются современным государством недопустимыми, в том числе – преступными, и почему?
Как заметил в 1983 г. В. Коган, «преступление, независимо от его вида, образуется соединением побуждения, которое само по себе непреступно, с операцией, которая сама по себе непреступна, если такое соединение причиняет вред либо создает угрозу объектам, поставленным в связи с их социальной ценностью под уголовно-правовую охрану, и при этом запрещено уголовным правом»[70].
Сказанное не означает, что социальное конструирование вообще, преступности в частности, совершенно произвольно[71]. Общество «конструирует» свои элементы на основе некоторых бытийных реалий. Так, реальностью является то, что некоторые виды человеческой жизнедеятельности причиняют определенный вред, наносят ущерб, а потому негативно воспринимаются и оцениваются другими людьми, обществом. Но реально и другое: некоторые виды криминализированных (признаваемых преступными в силу уголовного закона) деянии не причиняют вреда другим, или причиняют вред незначительный, а потому криминализированы без достаточных онтологических оснований. Это, в частности, так называемые «преступления без жертв», к числу которых автор этого термина Э. Шур относит потребление наркотиков, добровольный гомосексуализм, занятие проституцией, производство врачом аборта[72]. Еще раз подчеркну: потребление наркотиков – личное дело каждого, добровольный (без насилия) гомосексуализм – личное дело каждого, занятие проституцией (без насилия, добровольно) – личное дело каждого, злоупотребление алкоголем – личное дело каждого, верить или не верить в бога – личное дело каждого. Это особенно важно понимать в эпоху постмодерна – нарождающеюся эпоху Свободы и Свободных Людей (да, в идеале, да, увы, далеко не всегда).
О том, что законодатель грешит расширительным толкованием вреда, заслуживающего криминализации, свидетельствует тот факт, что, согласно букве уголовного закона большинства современных государств, включая Россию, 100 % взрослого населения – преступники. Так, по результатам нескольких опросов населения в США, от 91 % до 100 % респондентов подтвердили, что им приходилось в течение жизни совершать то, что уголовный закон признает преступлением. А излишняя криминализация деяний, представляющих собой максимум административный или гражданско-правовой деликт, превращает каждого гражданина России в преступника (включая автора этих строк). Каковы реальные конструкты-законы? Закон, запрещающий усыновлять российских детей гражданами США? Закон об уголовной ответственности за «оскорбление чувств верующих» (ст. 148 УК РФ)? А как оценивать эти чувства? А как быть с чувствами атеистов? Размножающиеся законы об уголовной ответственности за экстремизм? Хорошо бы точно знать, что это такое… Как и «порнография», за изготовление и распространение которой предусмотрена уголовная ответственность (ст. 242 УК РФ) при отсутствии соответствующего определения…
Постмодернизм в криминологии не без основания рассматривает преступность как порождение власти в целях ограничения иных, не принадлежащих власти, индивидов в их стремлении преодолеть социальное неравенство, вести себя иначе, чем предписывает власть.
Ясно, что правовые (в том числе – уголовно-правовые) нормы и их реализация (что не всегда одно и то же) непосредственно зависят от политического режима[73]. Режим конструирует различные виды девиантности и преступности. Или – создает «козлов отпущения», на которых так удобно списывать просчеты и неудачи собственной социальной политики (о преступниках как «козлах отпущения» см. подробнее книгу А.М. Яковлева «Теория криминологии и социальная практика»[74]).
В обществе постмодерна конструирование «преступности» представляет особую проблему.
• Фрагментаризация, виртуализация, массовая миграция, «конфликт культур», «ускорение времени» и разрыв поколений существенно осложняют основания криминализации тех или иных деяний. Какие действия в сети можно и следует (ли) криминализировать? Можно ли (нужно ли) криминализировать действия, вытекающие из религиозных, конфессиональных различий членов одного общества (государства)? В каких пределах, по каким критериям следует (допустимо ли) уголовно-правовыми запретами ограничивать свободу предпринимательства, индивидуальной предпринимательской деятельности?
• Как «криминализировать» деяния, связанные с возможными негативными последствиями технологических новелл (робототехникой, беспилотниками, автотранспортом без водителей и т. п.)? Кто является субъектами ДТП без водителей, авиакатастроф беспилотников, жертв роботов?
• Как в условиях глобализации, с одной стороны, и фрагментаризации, с другой, выработать относительно приемлемые в мировом и узко-фрагментарном пространстве уголовно-правовые нормы?
Читатель может продолжить перечень подобных вопросов.
§2. Состояние и тенденции преступности в современном мире
Начиная обзор состояния преступности и основных тенденций ее изменений, необходимо напомнить, что мы можем судить только о зарегистрированной ее части, а потому любые наши суждения будут носить относительный, ориентировочный характер, лишь более или менее приближенный к реальной ситуации. С другой стороны, нельзя совсем пренебречь имеющимися данными уголовной статистики и, по возможности, результатами исследований, ибо они составляют необходимую эмпирическую базу для теоретических рассуждений. Кроме того, даже относительно неполные данные, проанализированные за ряд лет. позволяют выявить тенденции преступности.
Хорошо известно, что после Второй мировой войны основной общемировой тенденцией являлся абсолютный и относительный (в расчете на 100 тыс. населения) рост регистрируемой преступности. Этот вывод основывается, прежде всего, на анализе четырех обзоров ООН, предпринятом В.В. Лунеевым (Табл. I)[75]. Аналогичные сведения публикуют и иные источники[76].
Наблюдался устойчивый рост зарегистрированной преступности при значительно более высоком уровне преступности в развитых странах по сравнению с развивающимися.
Аналогичный тренд наблюдался до 2006 г. и в России (Табл. 2). Однако с конца 1990-х – начала 2000-х годов происходит сокращение количества и уровня (на 100 тыс. населения) преступлений во всем мире – во всех странах Европы, Азии, Африки, Австралии, Северной и Южной Америки[77]. Наиболее ярко это проявляется в динамике уровня убийств – как наиболее опасного и наименее латентного преступления (Табл. 3)[78].
Таблица 1. Усредненные и оценочные данные о преступности в мире
Как мы видим из табл. 2, точно такая же картина наблюдается с динамикой преступности в России после 2006 г., а по ряду преступлений – с 2001–2006 гг. (Табл. 4). Незначительный рост в 2015 г. предположительно может объясняться ростом краж (Табл. 4) в связи с ухудшимся экономическим положением (это подтверждается продолжающимся и в 2015–2016 гг. снижением уровня других преступлений, в частности, тяжких насильственных преступлений).
Таблица 2. Зарегистрированная преступность, число выявленных лиц и осужденных в России (1961–2016)[79]
Продолжение таблицы
Окончание таблицы
И перед мировой криминологией встал вопрос: чем объясняется это неожиданное общемировое сокращение объема и уровня преступности? В России пытались объяснить тенденцию снижения уровня преступности традиционным сокрытием преступлений от регистрации. И это действительно имеет место. Однако общемировой характер тренда не позволяет ограничиться столь простым объяснением. Назовем несколько гипотез, существующих в современной криминологии.
Во-первых, преступность, как сложное социальное явление, развивается по своим собственным законам, не очень оглядываясь на полицию и уголовную юстицию, и, как большинство социальных процессов, – волнообразно[80] (напомним, что с начала 1950-х – до конца 1990-х преступность росла во всем мире).
Во-вторых, большую часть зарегистрированной преступности составляет «уличная преступность» (street crime) – преступления против жизни, здоровья, половой неприкосновенности, собственности. «Беловоротничковая преступность» (white-collar crime), будучи высоколатентной, занимает небольшую часть зарегистрированной преступности. А основные субъекты «уличной преступности» – подростки и молодежь, которые в последние десятилетия «ушли» в виртуальный мир интернета. Там они встречаются, любят, дружат, ненавидят, стреляют (так называемые «стрелялки»), «убивают», совершают мошеннические действия и т. п., удовлетворяя – осознанно или нет – потребность в самоутверждении, самореализации.
Обычно взрослые негативно относятся к «стрелялкам», пытаясь запретить их размещение в сети или же ограничить к ним доступ. Между тем университеты в Вилланове и Ратгерсе опубликовали результаты своих исследований связи между преступлениями и видеоиграми в США[81]. Исследователи пришли к выводу, что во время пика продаж видеоигр количество преступлений существенно снижается. «Различные измерения использования видеоигр прямо сказываются на снижении таких преступлений, как убийств», – заявил Патрик Маркей (Patrick Markey). Дело в том, что люди, которым нравятся жестокость и насилие, больше играют в видеоигры с явной демонстрацией жестокости. Таким образом, они «оздоравливаются» с помощью игр. Кроме того, люди предпочтут больше времени проводить за игрой, снижая, таким образом, количество преступлений на улицах.
В-третьих, имеет место «переструктуризация» преступности, когда «обычную» преступность теснят малоизученные и почти не регистрируемые, высоколатентные виды преступлений эпохи постмодерна, в частности, киберпреступность. Так, по данным, представленным на XVI ежегодной конференции Европейского общества криминологов (Мюнстер, 2016), если средняя раскрываемость «обычных» преступлений составляла 42–46 %, то киберпреступлений – 5 %… Переструктуризация. обусловленная особенностями постмодерна как общества потребления, возможна и среди «обычных» преступлений. Так, в России сокращающийся с 2006 г. уровень таких преступлений против собственности, как кражи, грабежи, разбои, «компенсируется» ростом мошенничества (Табл. 5). Это не удивительно: легальные средства обогащения ограничены. А из нелегальных (кража, грабеж, разбой, присвоение и растрата) мошенничество наиболее интеллектуально, «выгодно» и безопасно… Известно два основных способа мошенничества: обман и злоупотребление доверием. А вот количество видов мошенничества безмерно и постоянно растет, особенно в эпоху Интернета.
В-четвертых, как считают участники одной из сессий («The Crime Drop») XII конференции Европейского общества криминологов (Бильбао, 2012), причиной снижения уровня преступности может быть повышенная «секьюритизация», как результат массового использования современных технических средств безопасности (видеокамеры, охранная сигнализация и т. п.).
Как бы то ни было, дискуссия о современных тенденциях глобальной преступности не закончена и ждет новых гипотез и их подтверждений или опровержений.
Как будут изменяться уровень и структура преступности в дальнейшем? Сегодня вряд ли кто-нибудь решится дать более или менее обоснованный прогноз. Неопределенность всех социальных процессов в обществе постмодерна, неизбежная переструктуризация видов преступности, появление совершенно новых составов, связанных с развитием новейших технологий, неопределенность политического развития стран, их режимов, от которых в первую очередь зависит конструирование преступности – все это делает непредсказуемым ее дальнейшие тренды. При этом очевиден рост киберпреступности и постепенное «вытеснение» ею привычных преступлений.
Межу тем, в России при позитивном сокращении уровня преступности сохраняется неблагоприятная ситуация по ряду показателей.
Так, Россия занимает одно из ведущих мест в мире по уровню убийств (в расчете на 100 тыс. населения), уступая только некоторым странам Африки и Латинской Америки.
Одно из первых мест в мире у России по душевому потреблению алкоголя: по разным источникам от 15 л до 18 л абсолютного алкоголя на человека[82]. Мы опережаем такие винодельческие страны, как Франция.
Италия, Испания, Португалия. В России неблагоприятна структура алкогольных изделий: водка, самогон (не говоря уже о денатурате, политуре и «Боярышнике»), в отличие от «винопьющих» и «пивопьющих» стран Западной Европы и Северной Америки. Соответственно велика доля «пьяной преступности» (в среднем 20–30 % всех преступлений, а по тяжким насильственным преступлениям до 65–75 %).
Россия разделяет с Украиной и Нигерией первые три места в мире по различным показателям (жертвы, преступники, транзит) торговли людьми[83].
Значительны наркопотребление и нелегальная наркоторговля.
Таблица 3. Уровень на (100 тыс. населения) смертности от убийств в некоторых государствах (1984-2013)
Таблица 3. Уровень на (100 тыс. населения) смертности от убийств в некоторых государствах (1984-2013 (продолжение)
Таблица 4. Динамика некоторых преступлений в России (1985 -2016)
Окончание таблицы 4.
Таблица 5. Мошенничество в России (1991–2016)
* – Нет сведений.
Серьезные возражения вызывает российская законодательная и правоприменительная деятельность. Безудержная криминализация превращает каждого гражданина страны в преступника. Это. прежде всего, криминализация «оскорблений чувств верующих»; безграничное понимание «экстремистской деятельности»; беспредельное расширение уголовной ответственности за преступления, связанные с наркотиками (вплоть до противоречащей основным принципам уголовного права криминализации деяний с аналогами наркотических средств и психотропных веществ); криминализация многих деяний экономической деятельности, заслуживающих административной или гражданско-правовой ответственности. В условиях «ускорения времени» совершенно недопустимы те максимальные сроки лишения свободы, которые законодатель умудрился еще увеличить в 2014 г. (при рецидиве и совокупности приговоров с 25–30 лет до 30–35 лет!). Напомним, что в европейских странах и Японии срок лишения свободы нередко исчисляется неделями и месяцами (а отнюдь не десятилетиями!), и в подавляющем большинстве случаев не превышает двух-трех лет[84]. В 2016 г. средний срок лишения свободы в европейских странах, по данным, оглашенным на XVI конференции Европейского общества криминологов, составил 1,8 года.
Репрессивный характер деятельности полиции и следствия, фактическое отсутствие независимости судей, бесчеловечный характер исполнения наказания, пытки в полиции и пенитенциарных учреждениях – предмет многочисленных публикаций и обсуждений.
Далее рассмотрим подробнее лишь три вида преступлений – терроризм, организованную преступность и торговлю людьми, как характерные для эпохи постмодерна. Конечно, наиболее «постмодернистская» преступность – киберпреступность, но о ней пока слишком мало данных. Исключением в России служат работы В.С. Овчинского[85].
§3. Терроризм
Враги теперь в смешавшейся крови
Лежат, и пыль уста их покрывает,
И мощно смерть соединила их -
Непобедившего с непобежденным.
Эврипид
Терроризм (terror – лат. страх, ужас) – одна из серьезнейших современных глобальных социальных проблем, потенциально или актуально затрагивающих каждого жителя планеты. Между тем, как это часто бывает, чем серьезнее, актуальнее и «очевиднее» проблема, тем большим количеством мифов и недоразумений она окружена.
Террористические акты были известны и в XIX веке, но в современном глобальном мире постмодерна они приобрели массовый и глобальный характер. Это непосредственно связано с процессами миграции и фрагментаризации общества.
Между тем, нет единого понимания терроризма в общественных науках. Вот некоторые из имеющихся определений (всего их насчитывается свыше ста):
• «форма угрозы насилием или применения насилия по политическим мотивам»[86];
• «применение насилия или угрозы насилия против лиц или вещей ради достижения политических целей»[87];
• «насильственные действия или угроза их применения со стороны субъектов политики и преследование ими политических целей»[88];
• «систематическое использование убийств, телесных повреждений и разрушений или угроз перечисленных действий для достижения политических целей»[89];
• «метод политической борьбы, который состоит в систематическом применении ничем не ограниченного, не связанного с военными действиями физического принуждения, имеющего целью достижение определенных результатов путем устрашения политических противников»[90].
Из приведенных определений вырисовываются два основных признака терроризма:
• применение или угроза применения насилия;
• его политическая (в широком смысле слова) мотивация.
Но есть еще один существенный признак терроризма как социального явления, а не индивидуального акта политического убийства: неопределенный круг непосредственных объектов террористического акта, применение насилия в отношении неопределенного круга лиц ради достижения отдаленного объекта – удовлетворения политического (экономического, социального) требования. Ибо «о терроризме можно говорить лишь тогда, когда смыслом поступка является устрашение, наведение ужаса. Это основная черта терроризма, его специфика»[91].
На сложность и субъективизм определения терроризма обратил внимание W. Laqueur: «один – террорист, другой – борец за свободу»[92]. Че Гевара – террорист или «борец за свободу»? Эта тема подробно рассматривается в статье сотрудника Международного полицейского института по контртерроризму В. Ganor[93]. Как различить терроризм и партизанскую войну, терроризм и революционное насилие, терроризм и борьбу за национальное освобождение? Многое зависит от позиции субъекта оценки тех или иных насильственных действий по политическим мотивам. Вместе с тем, В. Ganor пытается провести различия между анализируемыми феноменами. В обосновываемых им схемах вначале отграничиваются объявленная война – между государствами и необъявленная война – между организациями и государством. Последняя включает, прежде всего, терроризм и партизанскую войну. Кроме того, к необъявленной войне могут относиться деятельность анархистов, борцов за свободу, революционеров, а также действия ad hoc (по конкретному случаю). Важнейшее различие между терроризмом и партизанской войной состоит в том, что партизанская война ведется против комбатантов – вооруженных сил, военных и военной техники, а терроризм направлен против мирного населения, «некомбатантов» (noncombatant) при сохранении политической мотивации насильственных действий. Мне представляется это различение весьма существенным и позволяющим конкретизировать некоторые наши оценки. Другое дело, что и предлагаемое различие несколько условно (мирное население может также оказаться жертвой партизанских действий, как, впрочем, и «точечных ударов»…). Во всяком случае, В. Ganor называет три важнейших элемента терроризма: (1) применение или угроза применения насилия; (2) политические цели (мотивы) деятельности; (3) реальными целями оказывается мирное население, граждане[94].
Следует различать терроризм и индивидуальный террористический акт (против конкретного лица – государственного или общественного деятеля – ст. 277 УК РФ).
Обычно различают террор и терроризм:
• террор со стороны правящих властных структур (или «насилие сильных над слабыми», присущее, в частности, тоталитарным режимам);
• терроризм как насилие и устрашение «слабыми сильных», «оружие слабых», жертв «государственного террора»[95].
Иначе говоря: «Террор является насилием и устрашением, используемым объективно более сильным в отношении более слабых; терроризм – это насилие и устрашение, используемое более слабым в отношении более сильного»[96].
Террористические организации и отдельные террористы-одиночки представляют – осознанно или нет – интересы массы excluded («исключенных») в современном мире[97].
Поляризация на очень богатое и властное меньшинство «включенных» (included) и очень бедное и бесправное большинство «исключенных» (при относительном размывании «среднего класса» – гаранта устойчивости социальных систем) приводит в условиях глобализации экономики, политики, информационных процессов к опасному для всего человечества разделению стран и жителей каждой страны на included/excluded. Так, различаются «включенные» страны «золотого миллиарда» и «исключенные» – все остальные. Не является ли «негативная интеграция исключенных» (Н. Луман) главной социальной базой терроризма (впрочем, как и иных видов девиантности)?
Об этом свидетельствуют данные о субъектах ряда терактов последнего времени. Классическим примером крайне негативного поведения «исключенного» служит террористический акт 14 июля 2016 года в Ницце: «Террористом в Ницце оказался неудачник-разведенка с целым букетом проблем и комплексов. Ницца, кстати… это солидное тихое место для солидных господ, в котором понятие „бюджетное жилье“ начинается с уровня, который в любом другом месте будет считаться респектабельным и элитным. Так что если нужно, чтобы объект ненависти оказался тем, кем надо – можно ехать сквозь толпу напролом, не ошибешься… Фактически перед нами классический свихнувшийся неудачник, реализовавший свои комплексы и ненависть к окружающему богатому и равнодушному миру… К теракту в Ницце можно пристегивать кого у годно – и националистов, и ИГИЛ, и каких-нибудь леваков-марксистов. Они все про это – про несправедливость и равнодушие к маленькому человеку. Рецепты у всех свои, но среда, в которой их идеи востребованы – она одна на всех. И не бомбить далекие пески нужно, а лечить страну и общество.
И это не только к Франции относится, скажем откровенно»[98]. Еще об Европе: «Мигранты часто ощущают себя людьми второго сорта. Молодые и харизматичные люди – выходцы из мусульманских стран и их дети – пытаются найти какую-то новую идентичность, обращаясь к историческим корням, и в итоге часто приходят к радикальным течениям»[99]. И еще, это уже о США: «появляется множество одиноких, отчужденных молодых людей, стремящихся к самоутверждению через насилие»[100].
А вот мнение вице-президента Международной ассоциации ветеранов подразделения антитеррора «Альфа» А. Филатова: «Дело в том, что террористами люди не рождаются, а становятся по каким-то причинам. Надо искать эти причины и устранять их. Это серьезная глобальная проблема. Терроризм – это средство борьбы, как правило, слабой стороны против сильной. Если мы в разы не уменьшим угрозу, если будут условия, толкающие людей на эту сторону, террористы всё равно будут просачиваться. Если мы завтра поставим датчики, выявляющие взрывные устройства, на всю территорию страны, террористы пересядут на машины или возьмутся за ножи»[101]. Этот прогноз оправдался: уже взялись за ножи…
Это глобальный процесс и его последствия недостаточно осознаются правящими элитами современного мира. Примеры тому – агрессия США против Ирака (сколь бы «плохим» ни был Саддам Хусейн) и действия России в Чечне (какими бы «плохими» ни были «боевики»). Террор вызывает терроризм. Или, как написал петербургский экономист Д. Травин: «Не мочите, да не мочимы будете!»[102]. И не важно, кто «первым начал»: за политические игры человечеству приходится расплачиваться горами трупов.
Права человека первичны и неотъемлемы (ст. ст. 1, 2, 3 Всеобщей декларации прав человека. 1948 г.). Нарушение прав человека рождает ответную насильственную реакцию, в частности – терроризм. Требования ограничить права человека ради «борьбы с терроризмом» абсурдны. Во-первых, тем самым создается идеологическая база оправдания терроризма (как ответа на террор властных структур). Во-вторых, повышается риск граждан стать жертвой нарушения прав человека. Это и происходит в современной России: мы все в большей степени заложники власти, чем террористов.
Права человека и криминальные риски, включая терроризм, находятся в обратной, а не прямой, зависимости: чем надежнее защита прав человека, тем ниже вероятность криминальных рисков.
История политических репрессий (террора) и террористических актов в виде политических убийств уходит вглубь веков[103]. Однако большинство исследователей отмечают существенные отличия современного терроризма как «неотъемлемой части государственного террора – одной из форм государственной политики»[104] и как систематического устрашения общества насилием: массовый характер (вплоть до геноцида со стороны властных структур[105]), все возрастающее количество терактов и их жертв, глобализация (интернационализация) терроризма.
Нью-Йоркская трагедия 11 сентября 2001 г. стала страшным символом новых реалий XXI века (как Освенцим – символом бесчеловечности XX века). Показательно и то, что в качестве объекта самого страшного террористического акта в мировой истории были выбраны Нью-Йорк (как тут не вспомнить «Город Желтого Дьявола» М. Горького) и Международный Торговый центр – символы стран «Золотого миллиарда» («включенных»).
Многочисленны проявления и методы терроризма: захват транспортных средств и заложников; уничтожение транспортных коммуникаций; взрывы, поджоги; отравление источников питания и водоснабжения; применение отравляющих веществ; угрозы применения этих и иных мер и др. Последнее время стали распространенными наезды на людей автомобилем и нападение на людей с холодным оружием (ножами).
Не останавливаясь на юридическом (уголовно-правовом) аспекте проблемы терроризма[106], рассмотрим некоторые социально-политические вопросы.
Терроризм, приводя к бесчисленным жертвам и принося неисчислимые страдания, является преступной деятельностью (преступлением) и заслуживает суровой оценки. Но социально-политическая сущность терроризма и желание противодействовать ему требуют более широкого подхода, чем только юридический. Да, террористам нет оправдания с общечеловеческой, принятой мировым сообществом и международными организациями точки зрения. Но ведь терроризм преступление «особого рода». С точки зрения террористов, организаций и движений, прибегающих к террористическим методам, их требования, отстаиваемые идеи – «справедливы», имеют не меньшую ценность, чем те, против которых они выступают. Поэтому вооруженная борьба с терроризмом, носящим политический (этнический, религиозный, идеологический) характер – малоэффективна. Об этом свидетельствуют опыт Ольстера в Ирландии, затяжной, кровавый характер «борьбы» с баскскими сепаратистами в Испании, алжирскими террористами во Франции, с албанскими – в Сербии, с чеченскими – в России… Лишь политическими (социальными, экономическими, дипломатическими) мерами удалось прекратить теракты в Северной Ирландии, басков в Испании, со стороны алжирцев во Франции.
Насилие и ненависть рождают насилие и ненависть, формируют идеологию и акторов «преступлений ненависти» (hate crimes)[107]. Поэтому «искусство цивилизованной жизни состоит в том, чтобы не плодить недовольных, обиженных, „мучеников“, а строить благополучие людей в контексте их долгосрочных отношений друг с другом»[108].
Мировое сообщество в целом и каждое государство в отдельности должны предпринимать прежде всего политические (экономические, социальные) усилия по предотвращению условий для терроризма, по ненасильственному разрешению межэтнических, межконфессиональных, социальных конфликтов. Конечно, провозгласить принцип ненасильственного, упреждающего терроризм решения назревших проблем и конфликтов легче, чем его реализовать. Но не существует «простых решений» сложных социальных проблем. Так называемые «простые решения» («ликвидировать», «подавить», «уничтожить») либо неосуществимы, либо приводят к еще большему осложнению ситуации. Можно (и нужно) преследовать исполнителей терактов – угонщиков самолетов, убийц, лиц, закладывающих взрывные устройства и т. п., но нельзя уголовно-правовыми, карательными мерами устранить причины, источники терроризма как метода «решения» социальных (этнических, религиозных, политических, идеологических) конфликтов.
Очевидно, не случайно в послевоенном мире террористические организации и движения возникали прежде всего в постфашистских, посттоталитарных, посткоммунистических странах – Италии («Красные бригады»), Германии («Красная армия», неонацисты), Японии (Японская революционная красная армия), Испании, Югославии. России, а также в странах с тоталитарным режимом (Латинская Америка, Ближний и Средний Восток), где отсутствовал опыт демократического, политического решения социальных конфликтов и проблем. Из 79 известных к 1990 г. террористических организаций 37 принадлежали по своей идеологии к марксистским, ленинским, троцкистским, маоистским, 9 представляли различные направления пан-арабского и исламского фундаментализма, 7 – служили примером удивительной смеси пан-арабизма и марксизма, 4 – относились к правоэкстремистским и нео-фашистским[109]. Конечно, это соотношение претерпело существенные изменения к сегодняшнему дню. Количество известных террористических организаций увеличилось, доля «левых» сократилась за счет увеличения «правых» и исламистских.
«Религиозная мотивация наиболее радикальна, так как само основание религии – человек, верящий в посмертное существование, меньше всего подвержен рациональному воздействию. Поэтому борьба с подобным терроризмом только с точки зрения усиления уголовного закона неэффективна: применение самых строгих мер наказания вплоть до смертной казни будет рассматриваться религиозными террористами как награда. Борьба с религиозным терроризмом требует задействования идеологического ресурса государства – поддержки межконфессионального взаимодействия, дискредитации идеи избранности вероисповедания и т. д.»[110].
Для эпохи постмодерна все более актуальной становится проблема кибертерроризма.
Не существует универсальных рецептов предупреждения терроризма и разрешения сложных проблем, лежащих в его основе. Некоторые общие подходы предлагаются в конфликтологической, политологической литературе[111].
Важно понять:
• мир без насилия в обозримом будущем невозможен;
• основная антитеррористическая задача – максимально сокращать масштабы терроризма (как насилия «слабых» по отношению к «сильным»);
• основной путь такого сокращения – предупреждение или урегулирование социальных, экономических, «межфрагментарных» проблем и конфликтов ненасильственными, не репрессивными, политическими методами.
«Абсолютно ненасильственный мир – это нереальная перспектива. Более реальной выглядит задача сократить масштабы политического насилия, попытаться свести его к минимуму. Об этом свидетельствует политическая жизнь развитых демократических государств, где насилие чаще всего второстепенное средство власти»[112].
§4. Организованная преступность
Today, it is difficult to distinguish where the reality ends and the fiction begins[113]
J. Albanese
По мере развития общества возрастает степень организованности его элементов: экономики, политики, образования и др. Не удивительно, что одновременно растет организованность преступности, точнее ее «организованной» части – деятельности криминальных организаций. Особенно это проявляется в эпоху постмодерна.
Тема преступности издавна полна мифов. А мифы все шире используются политиками – в популистских целях, журналистами – в погоне за сенсацией, рождая «страх перед преступностью», «моральную панику»[114]. В еще большей степени мифологизирована организованная преступность – относительно позднее явление в жизни общества[115]. Но если организованная преступность Италии, США, Японии и других «капиталистических» стран изучается и обсуждается с конца 20-х годов минувшего века (одно из первых исследований – The Illinois Crime Survey, 1929, деятельность комиссии Kefauver в 1950-е годы, труды D. Bell и D. Cressey в 1950-60-е годы), то для постсоветской России это относительно новая тема. Еще в 1986 г. шла дискуссия по вопросу: а есть ли организованная преступность в СССР?
Начиная с 1990-х годов появился ряд серьезных отечественных работ по организованной преступности[116], а также главы, посвященные организованной преступности, в книгах В.В. Лунеева, Г.Ф. Хохрякова, многочисленные сборники статей и докладов под редакцией А.И. Долговой, а также Социально-правовой альманах «Организованная преступность и коррупция: Исследования, обзоры, информация» (2000–2003 гг). Значительный интерес представляют опубликованные результаты журналистских расследований – прежде всего А. Константинова и М. Дикселиуса[117], а также фактографический материал в ежемесячнике «Ваш тайный советник» (Санкт-Петербург), «Криминальная хроника» (Москва), «Совершенно секретно» (Москва), «Версия» (Москва).
Однако нельзя сказать, что организованная преступность в России исследована достаточно полно. Отечественные разработки недостаточно «прописаны» в мировой науке. Главное же – организованная преступность и деятельность представляющих ее преступных организаций постоянно меняется, как в целом по России, так и по ее регионам.
В мировой криминологии организованной преступности исторически возникло несколько концепций – моделей. Одна из ранних – «alien conspiracy model» («модель иностранного заговора»).[118] Она основана на опыте этнических преступных организаций в США (прежде всего, итальянской мафии). Возможно, эта модель легла в основу группы local, ethnic models, хотя нередко она рассматривается в качестве самостоятельной. Другая группа – hierarchical models (иерархические модели). Очевидно, к ним относятся bureaucratic / corporate model (бюрократически-корпоративная) и patrimonial / patron – client model («патримониальная» модель патрон/клиент)[119]. Сторонники этих моделей исходят из иерархической структуры преступных сообществ. Наконец, третьей группой моделей является рассмотрение организованной преступности как предпринимательства – business enterprise.[120] Представляется, что между тремя основными группами (типами) моделей организованной преступности нет принципиальных противоречий. Главной содержательной характеристикой организованной преступности является business enterprise. Local, ethnic и hierarchical models отражают организационные формы (локальная или этническая по происхождению, иерархическая по структуре) реализации предпринимательства, бизнеса (business enterprise).
The development of organized crime parallels early capitalist enterprise[121]
G. Void
The first business of criminal organizations is usually business[122]
Goodson and Olson
Организованная преступность – сложный социальный феномен. Возникнув, она так прочно переплелась с другими социальными институтами и процессами, так прочно вросла в общественную ткань, что с трудом может быть из нее вырвана для изучения. Более того, вызывает сомнения корректность самого понятия «организованная преступность», ибо, с точки зрения общей теории организации, «организованность» – неотъемлемое свойство всех биологических и социальных систем (объектов), а потому «неорганизованной преступности» вообще не существует. Так что «понятие организованная преступность выполняет социальную функцию „персонификации общественного зла“».[123] В результате предлагалось отказаться от понятия «организованная преступность» как криминологического и уголовно-правового, признав его бытовым понятием. Соглашаясь с этими доводами, мы не призываем к отказу от понятия «организованная преступность». Существуют научные традиции, накоплен большой эмпирический материал, осуществляется практика социального контроля над так называемой организованной преступностью.
Имеется множество определений организованной преступности[124]. Некоторые из них лаконичны, но тавтологичны и малосодержательны («organized crime is crime that is organized»). Другие излишне громоздки, их авторы пытаются перечислить все возможные признаки организованной преступности. При всем многообразии определений, акцент делается либо на характере деятельности (преступный, для извлечения прибыли и т. п.), либо на организованности (устойчивая группа, иерархическая структура и т. п.).
Если учесть, что идеальных определений не бывает, можно в качестве рабочего принять понимание организованной преступности как «функционирование устойчивых, управляемых сообществ преступников, занимающихся преступлениями как бизнесом и создающих систему защиты от социального контроля с помощью коррупции». Это определение было зафиксировано в документах Международной конференции ООН по проблемам организованной преступности в 1991 г. в Суздале (Россия).
Следует предостеречь от понимания организованной преступности как простой совокупности деятельности преступных организаций. Организованная преступность – не сумма преступных организаций и не сумма преступлений, совершаемых ими. Это качественно новая характеристика такого состояния преступности, когда она встроена в социальную систему, оказывая существенное влияние на другие составляющие (элементы) системы и, прежде всего – на экономику и политику. Может быть, более глубоким окажется определение организованной преступности как системы социальных связей и отношений, сложившихся по поводу извлечения незаконной прибыли[125].
Организованная преступность выступает, прежде всего, как предпринимательство, бизнес, индустрия, производство и распределение товаров и/или услуг. Ее главной целью является экономическая выгода, прибыль. И в этом отношении организованная преступность не отличается от обычного бизнеса. Различия начинаются с методов деятельности. Преступные организации добиваются высокой прибыли любыми методами, включая криминальные. Но и респектабельный бизнес не избегает полулегальных, а то и преступных действий для достижения выгодного результата… Становясь известными, такие случаи расцениваются как примеры «беловоротничковой» (white-collar crime), а не организованной преступности. Иначе говоря, преступления представителей легальных организаций – экономическая преступность, преступления агентов нелегальных организаций – организованная преступность.
Криминальный бизнес возникает, существует и развивается при наличии ряда условий: спрос на нелегальные товары (наркотики, оружие и др.) и услуги (сексуальные и др.); неудовлетворенный спрос на легальные товары и услуги (например, «дефицит», присущий социалистической экономике); рынок труда, безработица, незанятость подростков и молодежи; пороки налоговой, таможенной, финансовой, вообще экономической политики государства, а также коррупция, препятствующие нормальному развитию легальной экономики.
Пока есть спрос, будут предложения. Функционирование наркобизнеса как экономической отрасли рассмотрено Л. Тимофеевым. В результате экономического анализа автор приходит к выводам, с которыми можно полностью согласиться: «Из всех возможных способов регулирования отрасли – налогообложение, национализация, запрет – запрет как раз наименее продуктивен. Запретить рынок – не значит уничтожить его. Запретить рынок – значит отдать запрещенный, но активно развивающийся рынок под полный контроль криминальных корпораций… Запретить рынок – значит дать криминальным корпорациям возможности и ресурсы для целенаправленного, программного политического влияния на те или иные общества и государства».[126] В качестве иллюстрации достаточно вспомнить последствия «сухого закона» в США – бутлегерство и зарождение мафии, а также политики «преодоления пьянства и алкоголизма» в середине 1980-х гг. в бывшем СССР – массовое самогоноварение, начало подпольного производства и распространения фальсифицированных алкогольных изделий, наконец, сегодняшнюю ситуацию с наркобизнесом. Легализация наркотиков означала бы конец наркобизнеса.
Формирование и развитие организованной преступности, а точнее, повышение уровня организованности преступности – закономерный общемировой процесс, выражение тенденции повышения уровня организованности всех социальных подсистем: экономики, политики, управления, коммуникаций и др. Как выразился один из представителей санкт-петербургского преступного сообщества в интервью сотруднику Центра девиантологии Социологического института РАН Я. Костюковскому, «время разбойников с обрезами прошло. Конечно, есть обычные уличные грабители, но они даже если за день ограбят тысячу человек – это ничего по сравнению с тем, что могу заработать я, нажав три клавиши на компьютере».
Об организованной преступности как социальном феномене (а не совокупности преступных организаций, которые существуют не одно столетие, а может быть и тысячелетие) можно говорить только тогда, когда она начинает серьезно влиять на экономику и политику страны. Это присуще и современной России. Не удивительно, что одной из современных тенденций организованной преступности является стремление к легализации своей деятельности, в частности, путем создания легальных предприятий, инвестируя в них деньги, добытые преступным путем, а затем «отмытые».
Организованная преступность институционализируется в различное время в различных странах, становясь социальным институтом. Социальные институты – регулярные, долговременные социальные практики, образцы поведения, служащие удовлетворению различных потребностей людей.[127] Основные признаки организованной преступности как социального института: длительность существования; регулярность (постоянство) функционирования; выполнение определенных социальных функций (обеспечение заинтересованных групп населения товарами и услугами, предоставление рабочих мест, перераспределение средств и др.); наличие комплекса норм (правил поведения), «профессионального» языка и внутрикорпоративных норм (в России – «блатная феня», «понятия»), вполне определенных ролей (разграничение функций внутри сообществ).
Институционализация (процесс, в ходе которого социальные практики становятся регулярными, долговременными и «обрастают» всеми признаками института) организованной преступности происходит постепенно. Прогнозируя развитие организованной преступности, указывают на расширение применения насилия для достижения результатов; более активное использование безопасных видов деятельности (подделка кредитных карт, авиабилетов); внедрение в легальный бизнес и финансовую деятельность; отмывание денег через рестораны, ночные клубы, казино и т. п.; использование новых технологий[128]. Все исследователи прогнозируют дальнейшую интернационализацию, глобализацию организованной преступности, нередко ее слияние с легальным бизнесом, а то и властными структурами.
Одним из примеров функционирования современной преступной организации служит итальянская ндрангета. «По оценкам экспертов, в 2013 году ндрангета „заработала“ больше денег, чем Deutsche Bank и „Макдоналдс“ вместе взятые – суммарный оборот ее теневых операций составил 53 миллиарда долларов, большую часть из которых принесла наркоторговля. Вся эта гигантская прибыль в основном надежно размещена на офшорных счетах в заморских банках. Но исконный дух ндрангеты продолжает обитать… на выжженных солнцем холмах Южной Италии. Здесь же находится и „мозговой центр“ организации, где принимаются все ключевые решения… В местных городках среди магазинов и административных зданий всегда есть пара мест – как правило, это бары, – где несложно найти представителя мафиозного клана „среднего звена“, „отвечающего“ за конкретную улицу. Это тот человек, к которому местные жители могут обращаться со своими проблемами… Словно федеральное государство, зоны влияния ндрангеты разбиты на „территориальные единицы“, а в структуре этого „государства“ имеются собственные „законодательные“, „исполнительные“ и „судебные“ органы. В 2003 году в ходе полицейской спецоперации… выяснилось, что верховная власть над всем синдикатом принадлежит одной структуре – так называемому совету. „Совет“ осуществляет контроль не только над всей Калабрией, но и над операциями ндрангеты во всем мире… Все элементы мафиозного сообщества, похоже, работают очень слаженно, так что практически ничего в Калабрии не делается без ндрангеты. Предыдущие расследования показали, что входящие в преступный синдикат кланы были причастны ко многим инфраструктурным проектам в регионе – от прокладки шоссе и развития портов до управления курортными комплексами. По сути, ндрангета устранила всех законных конкурентов в лице компаний, находящихся вне влияния или контроля мафии, в таких сферах, как обеспечение товарами или услугами, строительные работы и набор кадров»[129].
Организации повсюду.
Нэйл Смелзер
Имеются уголовно-правовое (ст.35 УК РФ) и криминологическое понимание преступной организации. В ст. 35 УК наряду с преступными группами (п. 1–3 ст. 35 УК) называется и преступное сообщество (преступная организация), под которым понимается структурированная организованная группа или объединение организованных групп в целях совместного совершения тяжких или особо тяжких преступлении для получения прямо или косвенно финансовой или иной материальной выгоды (п. 4 ст. 35 УК). Это не очень четкое, с нашей точки зрения, определение (почему, например, вводится критерий тяжести преступлений?), но оно носит нормативный (обязательный для правоприменителей) характер.
Сложнее дать криминологическое (социологическое) определение преступной организации. Так. по приговору Нюрнбергского трибунала, преступными организациями были признаны руководящий состав национал-социалистической партии Германии, гестапо, СД, СС. Таким образом, первое ограничение, которое надо сделать в рамках темы – нами не будут рассматриваться преступные организации политической направленности (включая как государственные, так и иные политические образования, например, фашистские или иные экстремистские).
Второе ограничение состоит в том, что нами не рассматриваются легальные организации, использующие в своей деятельности преступные методы (например, коммерческие организации, нарушающие антимонопольное законодательство, налоговое и др.).
Предметом нашего анализа станут те преступные организации, которые создаются для извлечения прибыли в результате производства и распределения нелегальных товаров и услуг. Их можно назвать «организациями преступного предпринимательства». Однако в силу традиции и для краткости будем использовать привычный термин «преступная организация». Они относятся к социальным организациям типа «трудовой коллектив» (различают несколько типов социальных организаций: семья, трудовой коллектив, общественная организация, общество, метаобщество).
Действительно, с экономической точки зрения, «преступная деятельность – такая же профессия, которой люди посвящают время, как и столярное дело, инженерия или преподавание. Люди решают стать преступником по тем же соображениям, по каким другие становятся столярами или учителями, а именно потому, что они ожидают, что „прибыль“ от решения стать преступником – приведенная ценность всей суммы разностей между выгодами и издержками, как неденежными, так и денежными, – превосходит „прибыль“ от занятия иными профессиями».[130]
Как любой трудовой коллектив, преступная организация может быть малочисленной и многочисленной, рассчитанной на более или менее продолжительную деятельность, выпускающей один вид продукции или несколько, предоставляющей один вид услуг или несколько, и т. п. Как любой трудовой коллектив, преступная организация имеет свою более или менее сложную структуру, правила работы, заботится о подготовке, подборе и расстановке кадров, поддерживает дисциплину труда, обеспечивает безопасность деятельности, стремится к высоким доходам (прибыли). Издаются пособия по руководству мафией[131].
Преступные организации высоко адаптивны и устойчивы в силу жестких требований к «подбору кадров», «дисциплине труда», рекрутированию наиболее молодых, сильных, волевых «сотрудников», благодаря «свободе» от налогового бремени, да и от общепринятых моральных требований (своя этика существует и строго поддерживается). Так что эта разновидность трудовых коллективов отличается высокой конкурентоспособностью.
Из интервью представителя преступной группировки Санкт-Петербурга Я. Костюковcкому:
«У меня бригада есть – угонами занимается. Там такие умельцы – машину с любой противоугонкой за пять минут вскрывают. Недавно купили сканирующее устройство – коды считывать. Техника… Я вообще думаю, что вся новая техника через криминал проходит. Это в государственных учреждениях сидят в тетрисы на компьютерах режутся. А у меня в конторе по двенадцать часов люди работают».
Это мнение криминального авторитета лишний раз свидетельствует о быстром восприятии нелегальным бизнесом технологических достижений общества постмодерна. Можно с уверенностью сказать, что преступные организации осваивают и развивают современные технологии быстрее легальных организаций (и правоохранительных органов…).
Иногда различают три уровня преступных организаций: преступная группа, объединение (ассоциация), преступное сообщество. Называются различные типы преступных организаций[132].
В отечественной и зарубежной литературе перечисляется множество признаков преступной организации[133]. С нашей точки зрения, к числу наиболее существенных признаков организации преступного предпринимательства относятся:
• устойчивое объединение людей, рассчитанное на длительную деятельность;
• цель: извлечение максимальной прибыли (сверхприбыли);
• содержание деятельности: производство и распределение товаров и услуг;
• характер деятельности: сочетание нелегальных (преступных) и легальных видов деятельности;
• структура организации: сложная иерархическая с разграничением функций и ролей (руководители, исполнители, группы обеспечения и безопасности, разведка и контрразведка, эксперты и др.);
• основное средство безопасности: коррумпирование органов власти и управления, правоохранительных органов (полиции, уголовной юстиции);
• стремление к монополизации в определенной сфере деятельности или на определенной территории ради успешного достижения главной цели.
Эти признаки в большей или меньшей степени присущи всем социальным организациям типа трудового коллектива. Лишь преступный характер деятельности и коррумпирование у легальных трудовых коллективов проявляются в качестве необязательных (но вполне возможных) признаков.
Преступные организации известны в России с XVI вв., воровские традиции и сленг («блатная феня») – с XVIII в. История отечественных криминальных группировок описана в обширной исторической, юридической, художественной литературе[135].
Первоначальной организационной формой преступных групп была воровская артель. Это соответствовало традиционной форме трудовых объединений в России – артели. Артель (в том числе, воровская) основывалась на нескольких принципах: добровольность объединения для определенного вида деятельности; равенство всех членов артели; солидарная ответственность, «круговая порука»; выборность руководителя (старшего, «атамана» и др.).
После 1917 г. преступные организации в России действовали в виде банд, совершавших вооруженные нападения на граждан и учреждения (например, известные в свое время в Петрограде банды Леньки Пантелеева, «черная кошка», «попрыгунчики» и др.).
С 1930-х гг. формируется криминальное сообщество «воров в законе», которое со значительными изменениями (менее строгий «воровской закон», утрата былых позиций вне пенитенциарных учреждений, «зоны» и др.) существует до сих пор. «Воры в законе» имели общую кассу – «общак», в которую отчислялся определенный процент от награбленного. Об этой уникальной форме преступной организации известно сегодня, пожалуй, не менее чем о сицилийской мафии[136].
На волне хрущевской «оттепели» появляются первые подпольные дельцы – «цеховики». В цехах, прежде всего системы промкооперации, наряду с легальной деятельностью нелегально изготовлялась продукция для населения – одежда, обувь и др., постоянный дефицит которой был присущ государственной экономике. Позднее такие цеха или целые предприятия государственного сектора экономики все в больших масштабах производили «левую» продукцию из «сэкономленного» сырья. Цеховики, как и представители других сфер нелегального в условиях «социализма» бизнеса, представляли теневую экономику, были «теневиками». Особенность советской теневой экономики состояла в том, что она удовлетворяла вполне естественный спрос населения на вполне легальные товары (джинсы, косметика, «импортные» изделия) и легальные – для нормального общества с нормальной экономикой – услуги (например, обмен валюты).
Значительный объем криминальной деятельности составлял нелегальный обмен валюты или «валютные операции», запрещенные законом (ст. 88 УК РСФСР, отмененная лишь в 1994 г.). По печально известному делу Я. Рокотова и В. Файбишенко, обвиняемых в «валютных операциях», осужденные были приговорены к смертной казни, приведенной в исполнение. Трагизм заключался в том, что они были осуждены за деяния, совершенные в то время, когда смертная казнь… была отменена в СССР. Специальным Указом Президиума Верховного Совета СССР смертная казнь была восстановлена, а закону была придана обратная сила вопреки всем принципам уголовного права… Не удивительно, что после этого наши дипмиссии за рубежом были забросаны гнилыми помидорами и тухлыми яйцами…