Живой человек

© Никита Романович Зморович, 2023

ISBN 978-5-0060-9399-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Тантур

По пустынной улице Межуа шёл седовласый мужчина, взгляд его устремился в одну точку, сразу было видно, что он задумался о чём-то. Направляясь в сторону жилого дома, его ноги пожелали, чтобы он споткнулся, так и произошло. Но он, не растерявшись, заходя в дом, стукнулся головой о проём, ведь был высокого роста. Почёсывая седую щетину от недоумения: «Почему не делают дверных проходов для таких великанов?», он не заметил, как через него желает протиснуться какая-то маленькая бабушка. В руках её был батон хлеба и, пытаясь пройти, она измяла его и превратила в лепёшку. Мужчина оглянулся и понял, что мешает пройти, да ещё и хлеб испортил. Он извинился перед маленькой старушкой. Но так и не перестал заграждать проход.

– Вам не за что извиняться, я как раз хотела лепёшку, но в пекарне её не было. Только, не могли бы вы пропустить меня домой? – намекнула старушка.

Седовласый великан зашёл внутрь дома и пошёл вверх по каменной лестнице. Вслед ему кто-то прокричал: «Спасибо!». Взобравшись на четвёртый этаж, он встретил чёрную стальную дверь, на которой была видна табличка с надписью: «Тантур». В этом жилом доме все двери проименованы именами владельцев. Этого мужчину, как оказалось, зовут Тантур.

Он открыл дверь ключами и вошёл в квартиру полную ветра. Даже его бежевый свитер, который был ему как раз, всем своим видом показывал присутствие ветра. Пока он стоял, обдуваемый ветром, его занимал внутренний монолог.

«Надеюсь, что эта бабушка на самом деле хотела лепёшку, а не просто сказала это, чтобы я быстрее отошёл. Ведь я хотел ей предложить купить новый хлеб за мои деньги. Но раз я, наоборот, помог ей, тогда не буду думать об этом».

Заперев за собой дверь, он оглянулся в привычной комнате. Квадратная и пустая, в ней не было ничего, кроме расстеленного одеяла и подушки на деревянном паркете. Среди стен с белыми обоями и открытого окна прямо напротив двери, Тантур ощущал свежесть и трагичную всевозможность. Не закрывая окно и не переодеваясь, он лёг на одеяло, положил голову на мягкую белую подушку, и взгляд его устремился на белый потолок. Он начал думать и вспоминать.

«Глаза… глаза той бабушки, серо-голубого цвета. Хотя, в них не это главное. Что-то было в них, отличающееся от всех других. Они чем-то, даже похожи на мои; но чем же? Да и дело не только в глазах, вся она была какая-то другая. Нас будто что-то объединяет… Точно! – Тантур подскочил и уже сидел с выпученными глазами – По ней и в ней, это сильно заметно для меня, ведь мы… живые и не пустые, как остальные. Я уверен, что она такая же живая, как я. Забегу-ка к ней, в гости. Только я не знаю, как её зовут и в какой квартире она живёт. Постою-ка снова в дверном проходе в дом. Начну завтра, с утра».

Уже был вечер, и он закрыл окно, чтобы не заболеть. После, лёг на одеяло и положил правую сторону лица на подушку. Засыпая, Тантур думал о том, как будет стоять завтра в дверном проходе в дом и вдруг встретит её вновь.

Утром он уже стоял там, но его занимали и не давали ему покоя вопросы. Эти вопросы такие же надоедливые, как и звон будильника. Они звенели и звенели: «Зачем мне это? Зачем мне такой же, как я?».

«Я не желаю на него отвечать. Это порыв и тяга, вот как я это понимаю. Остального не желаю знать. Не желаю разбираться в этом». – думал Тантур, пока стоял в проёме.

По-видимому, он был окрылён тем, что есть кто-то живой, помимо него, но также эгоцентризм, сидящий в нём, не хотел принимать этого.

Тантур был в смятении. Он не принимает, но и не отвергает. Тяжесть охватила его голову.

Вдруг он усмехнулся, так как понимал всё это. Ведь сам тому источник.

Со стороны улицы была видна пугающая картина. Какой-то седовласый великан, стоя спиной к улице, закрыл собой почти весь проход в дом. Протиснуться можно было лишь по бокам, под руками мужчины.

Улица Межуа являлась узкой дорогой из серой и сухой грязи и пыли, по обеим сторонам которой располагались ряды пятиэтажных домов из кирпича тёмного оттенка серого, было что-то в них аккуратное и прекрасное. Разделяли дома и дорогу низкие тротуары, выложенные из обычного кирпича разных оттенков серого.

По улице начали нестись громкие звуки шуршащего бумажного пакета и туфель без каблука.

Тантур обратил на это внимание, отвлёкшись от своих мыслей. Он сразу понял, что это она. Внутри него на долю секунды поднялась тревога. Но ему не о чем было тревожиться и волноваться, и это прошло. Он о многом хотел бы с ней поговорить, в нём были только мысли о ней и о чём они будут разговаривать. Тантур вслушивался в каждую деталь, издаваемых ею, на всю пустынную улицу, звуков и понимал, что она приближается всё ближе. Его схватило нетерпение, и он даже подумал обернуться в ту сторону, но не захотел этого делать, так как испортил бы всё себе и ей.

– Вы здесь каждый день стоите? – громким, но спокойным голосом произнёс кто-то сзади.

Тантур обернулся и увидел ту самую женщину. Он сам того не заметил, как она уже подошла. Её седые волосы были завязаны в пучок, на них лежал красный лист клёна, накрывая макушку. Она сутулилась, но даже если бы не делала этого, то была бы Тантуру по грудь. Её лицо было овальным, но с щёчками. На её руках, держащих бумажный пакет, проступали набухшие вены.

Рассматривая её, Тантур забыл о времени. Но вдруг, разглядывая её чёрную вязаную накидку, он опомнился.

– Нет… Нет. Я ждал вас. Очень желаю познакомиться с вами. – медленно и слегка тревожно ответил он.

– И чем же я вас так заинтересовала, что вы уже второй раз не даёте мне пройти? – с наигранным возмущением спросила старушка.

Подтягивая свои чёрные брюки и зачёсывая в бок пальцами руки оставшиеся седые волосы, он попытался ответить.

– Понимаете, вы такая же живая, как и я. Не знаю почему хочу с вами познакомиться. Но вы единственный интересный человек, хотя я с вами даже не знаком.

Приблизившись к Тантуру, женщина начала легонько толкать его в грудь своей ладонью.

– Вы меня заинтересовали. И я вижу в вас что-то особенное. Так что, приглашаю вас к себе в гости. Пройдёмте… пройдёмте. Меня зовут Берни, а вас? – глядя вверх на великана, спросила она.

– Моё имя – Тантур. Благодарю вас за приглашение. – говоря это, он зашёл в серый подъезд и начал подниматься по лестнице вместе с новой знакомой, направляясь в её квартиру.

При входе в квартиру можно было повернуть налево и пойти по узкому проходу среди белых стен или пройти прямо и зайти в спальню, окружённую тёплыми и светлыми жёлтыми стенами.

Берни провела Тантура по узкому проходу на кухню. Слева, на плите уже что-то готовилось. Они сели за маленький круглый стол друг напротив друга.

– Что вы будете есть? Гречку или яйцо? – задала неожиданный вопрос она.

– Желательно и то и другое.

Старушка резко подняла и опустила тёмные брови и, подойдя к кастрюле, вытащила оттуда яйцо и положила в тарелку. После, деревянной ложкой начала накладывать гречку, от которой исходил пар.

Дав тарелку с едой и деревянную ложку с рисунком зелёного разветвляющегося стебля на ней, она присела напротив него.

Тантур долго рассматривал ложку и рисунок на ней, попутно думая о странности Берни, ведь она одновременно варит гречку и яйцо в одной кастрюле. Но он сразу подметил, что это удобно.

Забыв о еде, смотря прямо в глаза маленькой старушке, он начал разговор.

– Все люди, кроме вас и меня, по моему мнению, – пустые. Мы поддаёмся всяческим влияниям книг, видов и своему же. Эти люди тоже предаются влияниям, но в отличии от нас, они не влияют на себя, забыли о себе и всё. К тому же, они утопают во влияниях, не творя чего-то нового на их основе, чего-то своего. Им не нужны они сами. Их общество являет собой пустоту, плавающую в себе самой. Каждый утопает в другом, и ему нет дела до себя. Они презирают одиночество, так как боятся остаться с самими собой, ведь так привыкли жить другими. И, может быть, они боятся остаться со своей пустотой. – увлёкся Тантур.

– Одиночество – полезно. Даёт сконцентрироваться на самом себе. Ему можно предаваться, находясь в обществе, но это нужно уметь. Ведь на самом деле к пониманию себя мы приходим, благодаря себе же. Разговорами с собой, изучением, а также обществу себя самого. Находясь наедине с собой. – ясно открыв глаза, спокойным голосом и, то расставляя руки, то складывая их, поддержала разговор Берни.

Тантур что-то заметил. В нём родился кусочек сомнения, который начал соперничать с сильной уверенностью. Но своим видом он этого не показал. Для него чувства стояли на заднем плане, их придавило сдержанностью, серьёзностью и здравостью ума. Они редко проявляли себя и только тогда, когда он был наедине с собой. Тантур был воплощением крепости, строгости и серьёзности. Ему было чуждо чувство юмора, он редко смеялся. Но это не означало то, что Тантур несчастен. Нет, наоборот, он считает, что счастлив. И уверен в этом, ведь понимает себя и не лжёт себе.

Наступило недолгое молчание, ведь Тантур взял ложку и съел чуть-чуть каши. Берни с интересом смотрела за каждым его движением. Её удивили его крепкие накачанные руки, а также широкие плечи, издававшие всем своим видом мужскую энергию. Слегка нелепо и в противовес тому выглядели седые длинные волосы, зачёсанные на бок, было похоже, будто ему на голову сбросили водоросли, которые со временем высохли. Его простоту подчёркивал бежевый вязаный свитер, который был ему в пору, но не облегал.

Тантур, не смотря, видел и понимал, что его всячески рассматривают и пытаются исследовать. Он перенаправил свой взор с расписной деревянной ложки на собеседницу. Это было медленно для него и резко для неё. На один миг её глаза сильно открылись от неожиданности, но она снова стала сдержанной, будто боялась, что её на чём-то поймают и раскроют.

– Берни, какой у вас был повод или спусковой крючок для того, чтобы начать жить, осознать то, что вы живы?

Было заметно, что для неё этот вопрос был слегка непонятен и почти неподъёмен. Это виделось в её начавшихся беге глаз и почёсывании головы.

Тантур решил подсказать.

– Вы же не всегда были живой. Человек-живой, также когда-то был в омуте пустоты. Но, так как он живой, то наступает время, когда происходит «щелчок». Раз, и ты уже встал на путь становления собой и сбрасывания ограничивающих тебя оков прежней пустоты и неосознанности. Так как он пребывает в вязком болоте и тонет в нём, ему понадобится опора или ветка, чтобы выбраться. Мы все, и живые и пустые, как только прибываем в этот мир, – попадаем в болото. Пустые не желают выбираться, ведь они пустые. А живые, по своей сути, желают выбраться и начать жить, а не тонуть. И они схватятся за эту ветку. Только возникает вопрос: «Когда и какая это будет ветка или корень?».

Берни плавно провела двумя пальцами правой руки от одного края глаз до другого, коснувшись носа. Тем самым она показала, что не совсем понимает.

– Я вас недостаточно поняла. Ведь всегда была живой, да и другие люди не пустые, а такие же, как я. Хоть мы и отличаемся, так как все разные, но есть что-то общее в нас.

На лице Тантура резко появилась и также резко исчезла мимолетная ухмылка. Он что-то понял. То, что недавно заметил. Теперь это стало осмысленно.

– Ах, Берни, отныне мне стало ясно, что вы живы, но вы ещё в болоте, пока что не схватились за ветку. Я вам скажу так, вам кажется, что эти люди не пусты, так как ваш взор помутнён вязким болотом. И из-за того, что вы тонете с ними, в вас есть заблуждение, что чем-то похожи на них. Мы все абсолютно разные, и только некая связь с живыми, помимо себя самого, такими же как вы, принесёт вам пользу. Надеюсь, что я стану вашей веткой или поводом за неё схватиться и выбраться на берег, начать пробуждаться. Теперь стану говорить о том, что успел понять за недолгие и одновременно долгие пол года моего пребывания вне болота. Только прошу вас, пойдёмте прогуляемся и освежимся, а то сидеть надоело.

Берни в исступлении встала, как по команде. Когда он уже выходил из квартиры, она взяла из вазы, стоявшей под кроватью в спальне, несколько конфет в синих обёртках. Оставляя их у себя в руке, она легко и быстро вышла из дома вслед за ним.

Как только она вышла, дожидавшийся её Тантур сказал:

– Направимся туда, где на вашу макушку упал красный лист клёна.

Берни попыталась нащупать рукой этот лист, но его уже не было там.

Они направились вправо от выхода из дома и шли по пустынной дороге, вдоль улицы Межуа, пренебрегая тротуаром.

Она шла справа от него; хоть он и был высок, но шёл размеренно и слегка медленно, что даже такая маленькая и хилая старушка, как она, за ним поспевала. Смотря на него сбоку, можно было ещё раз убедиться в его крепком мужском телосложении. У него было остро и чётко вычерчено лицо. Даже вокруг его карих глаз с крапинками зелёного и серо-голубого были видны кости черепа, дававшие знать своим видом о крепости их. Волосы Тантура, зачёсанные на бок, почти доходили до верхнего края уха.

– Знаете, Берни, живой человек видит такого же живого, чувствует и может легко отличить от пустого. Я вас почувствовал. Даже красный лист клёна, который был при нашей встрече у вас на голове являлся знаком. Ведь красный цвет – символ жизни, в одном из смыслов. Это цвет крови. Она наполняет наши тела, даруя и поддерживая им жизнь, но истекая из них, её забирает. – не отводя взор от серой красивой улицы, говорил Тантур с какой-то живой уверенностью и воодушевлением.

На его лице была заметна лёгкая улыбка, пока он говорил об этом, но она ушла, как только перестал, и лицо его стало каменным безразличием и уверенностью.

Берни молчала. Наступила тишина, в которой меркли звуки их шагов.

Улица Межуа кончилась, и перед ними было две дороги, либо направо, либо налево.

Они повернули налево; за последним домом на улице Межуа начала виднеться природа, которая располагалась влево и вправо вдаль, даже обрывая дорогу.

Они перешли дорогу и пошли в правую часть этой прекрасной природы, существующей посреди города и доходящей одной частью до его конца.

Их встретила протоптанная тропа, окружённая зелёной травой и множеством деревьев. Виднелся прекрасный, проникающий в глубины души величественный клён. Его листьям не было конца, на ветвях и на земле. Они были разных оттенков оранжевого и некоторые красного. В бесчисленном множестве клёна виднелись и зелёные игольчатые ели.

– Как же прекрасен наш город – Альдемарин! И этот парк «Макисэ» ещё одно тому подтверждение! – с широко раскрытыми глазами и лёгкой улыбкой громко удивлялся Тантур, переведя взор на Берни.

В её груди стало слегка обжигающе-тепло. Она стала томной.

– Да, наш город самый прекрасный на свете. В нём будто собралась вся красота на свете. – устало, но приятно, ласковым тоном произнесла Берни.

Не передать было величия и красоты этих деревьев. От главного древа отходили в разные стороны такие же, всё дальше отдаляясь от самого основания. Это были длинные руки клёна, на которых вдали от основы располагались трёхконечные и остро-вычерченные листья. Они были разных оттенков и цветов; жёлтые, оранжевые и живо-красные.

У ели тоже были длинные руки и на них росли дикобразы иголок, в рое которых можно было разглядеть пару шишек, серых и гладких, на которых располагались разделения, похожие на волны. Они чем-то напоминали улии.

И среди такого многообразия шли, наступая на тускло-рыжие, опавшие листы клёна, великан и старушка.

Они не могли отвести взор от всего величия этих деревьев, всё внимательней их рассматривая. На них напало приятное чувство. Расслабленное и комфортное, но одновременно ведущее к действию.

Тантур снова поправил свои волосы.

– Вот что означает и являет собой слово «Родина». Только сейчас это понял. – в каком-то раздумии и, будто открыв что-то новое, проговорил вслух он.

– Вы впервые в парке «Макисэ»? – с неким томным удивлением вопросила она.

– Нет же. Я был в нём множество раз. Гулял, смотрел, но увидел только сейчас. То, что я вижу теперь, даёт мне понять, что такое Родина.

– Думаю, что эти не открытые для меня чувство и слово вы можете ощутить везде в Альдемарине и во всей нашей стране. – логически поразмыслив, высказала предположение Берни.

– Вы правы. – выдохнув с томным, но также собранным и полным решительности лицом, сказал Тантур.

– Здесь душа есть, а в других странах, будто бы и нет. Здесь свой дух, который прекрасно ладит и дружит со мной. Он даёт мне крылья и воодушевляет, помимо меня самого. – продолжил седой, но сильный и крепко сложенный великан, широко открывая глаза и немного улыбаясь, так как что-то осознал и понял.

Наступая на опавшие листья клёна и иголки ели, они продвигались всё ближе к окраине Альдемарина и всё дальше уходили от находящейся близко к центру города улицы Межуа.

У Тантура была некая связь с духом своей страны и родными для него местами, их что-то объединяло. Это была любовь. Любовь Тантура не только к себе, но и к Родине.

– И ради этого хочется жить, и ради этого же и умирать. Но, по сути, мы живём и умираем только ради себя, всего глубинного себя; исходящего из себя и содержащегося внутри. Из меня самого идёт любовь, из того, какой я смысл и значение придам чему-то. Это делаю не только я осознаваемый собой, но и я неосознаваемый собой. Но это я. Это также и моя воля, мои желания. Это всё согласно мне. – Тантур унёсся в раздумия и озвучивал их. – Когда-то я предавался идеям о том, что я есть что-то вне себя или исходящее из себя. Это заблуждение проявлялось в моих постоянных размышлениях, я не мог без этого. И в какой-то момент я взял на веру идею о том, что я сам – мышление, а всё остальное – вымысел. Тогда появилось моё высокомерие, от которого я уже избавился. Всё было в моих глазах ничтожным, а я был богом. Скорее всего, это происходило из моей тогдашней застенчивости, стеснительности и нелюбви к себе.

Раздумия вслух он прервал, чтобы подобрать с земли жёлудь разных оттенков коричневого без шляпки. Разглядев его, Тантур положил в карман брюк красавца.

– Также меня охватывала идея о том, что я – это всё. Но я не что-то вне меня. Полная уверенность в чём-то, без сомнений, это прямой путь к деградации, никакого развития. Мы способны на бесконечное развитие, абсолютной истины нет. Если уверен в чём-то, то подвергай это «что-то» сомнению в его верности; если оно не оправдалось, то эта вера остаётся, но если после она рушится и сомнение подтвержается, то ты преодолеваешь её, приобретая новую веру, и всё сызнова. Это и есть развитие. – Тантур не желал останавливаться, но и Берни желала слышать.

Он поднял голову вверх, начав созерцать голубое небо с прекрасными Альдемаринскими облаками. Облака в Альдемарине всегда строили величественную картину, расстилаясь на небе, бывавшем разных оттенков, дополняющих величие облаков.

– Я преодолел все эти веры и пришёл к другой, основывающейся на мне самом и моём понимании себя, а вследствии и всего вокруг. Я есть я, и только я. Ничем другим не являюсь. Я свой творец и своё творение. Я сам себе Бог. И всё внутри и вне меня, осознаваемое или нет, происходит из меня и согласно мне. Ради меня, из-за меня и согласно мне. – говорил вслух свои мысли Тантур, и его лицо покрывалось потом, и он начал стирать его правым рукавом свитера.

Удивительно, но Берни понимала, хоть и интуитивно, о чём говорит Тантур; и дальше продолжала слышать. Скорее всего, это понимание, основывающееся на самой себе, то есть интуитивное, было связано с тем, что она тоже живая, хотя пока что не пробудилась. Живой понимает живого.

Он потёр ладонью под своим подбородком и пооттягивал там же кожу. Его решение рассказать ей о своих открытиях имело прежде всего цель структурировать и упорядочить всё это для себя же.

Тантур не перестал оттягивать кожу под подбородком.

– Ведь я сам – самое главное для себя в мире. И всё происходит для меня и так, как я пожелаю, осознаваемо или нет; это будет желанно мне, по моей воле, согласно мне. Неосознаваемое желание становится осознаваемым только после своего совершения. Оно, как подарок. Ты даже не задумывался о том, что желаешь того, а оно тут же совершилось, и ты понимаешь, что это желанно тебе, этого ты желаешь. Мир, в котором всё происходит согласно тебе, и трагедия с болью и мучениями, и комедия с передышками и радостью. Даже предаваясь терзаниям глубинным, ты осознаёшь и понимаешь, что этого ты желаешь, это согласно тебе, и ты, понимая это и себя самого, счастливым являешься. И мир, и жизнь со смертью, и грязь с чистотой, весь контраст согласен тебе, желанен тобой, и самое главное – понимаем, вследствии понимания себя. – рассказывал он с воодушевлением и болью челюстной мышцы сбоку, с правой стороны.

Падали рыжие, жёлтые и красные листья-трезубцы с деревьев-великанов. Они пытались остановиться на голове кого-нибудь, но не попадали в цель.

– Понимаете, то, что вы желаете по-настоящему, ваша воля, всё это легко увидеть. Если вы не будете сожалеть о совершённой воле вашей, а также согласны и готовы взять ответственность, и претерпеть последствия действия этого, ведь оно стоит для вас того, и желанно и ценно, так что вы согласны на это, идёте на риск, ведь последствия могут оказаться более мощны, то это по-настоящему согласно вам, это ваша воля и действительное желания. – ровно держа перед собой руку, полусогнутую, ладонью к верху, объяснял он, с видом человека, рассказывающего о простом и очевидном, но одновременно трудном и гениальном.

– Вы, как я посмотрю, человек-идеи? – вопросила Берни, улыбнувшись и прервав своё молчание.

Тантур усмехнулся так, что его тело поднялось вместе с этим действием.

– Я и не скрываю этого. В разные времена меня охватывают разные идеи. Иногда я становился фанатичен и одурманен ими так, что даже и сомнения не возникало. Эта дурная болезнь меня уже давно не трогает, с того момента, когда я стал более осознан и понимаем собой. И не тронет, ведь сейчас я встал на путь здравый, который когда-нибудь изменится на другой, новый, благодаря сомнению моему.

Вопрос был удостоен ответом. Началось прекрасное молчание, которое дополнял ветер, давая опавшей листве произнести музыку её заката. Самочувствие было свежим после тяжёлых, на первый взгляд, размышлений, обрушившихся лавиной; шло осмысление, а следом и лёгкость, всё ставилось на полки собственного понимания, пройдя восприятие.

– Я думаю, то, что вы сказали ранее, о настоящих желаниях, и есть свобода. – предположила Берни со взглядом, как у человека, открывшего что-то великое.

– Почти. Свобода представляет из себя большее. Для того, чтобы это была она, нужно добавить к этому – действия согласно себе, осознание всевозможности и понимание себя, а вследствии и всего вокруг. Я понимаю себя интуитивно. Интуиция – это не какаое-то волшебство, это знание, необъясняемое словами, основанное на самом себе. Ещё думаю, вам стоит сказать то, что никто не поймёт вас и не поможет вам в полной мере, кроме вас самой. Могут направить, посоветовать, поверхностно и не глубинно попытаться понять, но только вы сами в полной мере способны на себя. Я сам способен только на себя. – не желал останавливаться Тантур, ведь он с великой жаждой стремился все свои открытия привести в порядок и структуру. И больше не для себя, ведь он и так всё это понимал, а для Берни.

Они шли по тропинке среди множества деревьев по бокам, смотрели на них, но ни разу не притронулись к ним. Для неё это было недопустимо.

Она резко сменила направление в сторону этих великанов природы. Он сразу пошёл ей вслед, но не быстрым шагом, как она, а медленным и размеренным, который был до этого.

Его занимало то, что такая маленькая старушка так быстро перебирала ножками.

Берни остановилась, не дойдя до дерева, она села на корточки посреди сухой земли и не сухой травы.

Ей нравилось наблюдать за тем, как капли воды оседали или сползали по траве.

Тантур присел таким же образом, расположившись в двух шагах от старушки. Его взгляд был обращён вниз, на землю и траву. Он раскрыл ладонь и прислонил её к земле, проводя ею и вправо и влево. Ему будто хотелось что-то почувствовать. Сухая земля от этих движений начала скатываться в шарики под ладонью Тантура. Когда их стало достаточно, чтобы заполнить ладонь, он сжал землю в кулак, подняв после этого его наравне со своим животом.

Он сжимал её, то крепко, будто надавливая, то будто совсем расслаблял кулак. Его глаза пристально наблюдали за тем, что он делал.

Из его носа вылетел огромный воздушный залп, но не резкий, а размеренный. Тантур вздохнул.

Он повернул сжатый кулак ладонью вниз и разжал его резким движением, оставив её в том же положении.

Земля летела вниз, а он будто застыл.

Его ладонь была также раскрыта, как при разжатии кулака, да и рука держалась также, наравне с его животом. Взгляд Тантура был обращён на вены бывшего кулака. Тот самый взгляд задумавшегося.

Берни обратила на это внимание и бегала глазами по всему его телу и окружающей его земле, пытаясь понять, о чём он задумался.

Слышны были лишь обрывистые голоса птиц, которые говорили между собой о чём-то. Они сидели чуть ли не на самых верхних ветках, находившихся в сорока метрах от земли.

Тантур оставался в том же положении, будто застыл, но его рот начал открываться и издавать звуки.

– Это глубинное слово «Родина», оно и эта земля, и город, и страна, и эти люди. Почему-то именно им я желаю придавать эти смысл и значение, и придаю их. Желаю этой глубины, этой связи, этой любви. Эти глубинный смысл и значение именно этой земле, стране и людям я желаю придавать. Родина внутри меня и исходит из меня же. Как и все другие понятия и с ними связанное. Свобода, воля, жизнь и вообще всё, даже я, такое, какое оно есть для меня, из-за придания ему смысла и значения мною. Но здесь появляются вопросы: «А почему одному придаётся такое значение, а другому отличное от того? Почему же одно для меня имеет больший смысл, а другое меньший?». Откуда же такая предрасположенность и это предпочтение? Даже если брать начало всех начал, то, почему же всё сотворилось таким, а не иным, пошло в том направлении, а не в ином, сделан выбор такой, а не другой. Этот вопрос ещё долгое время будет не решён здраво, но главное пытаться. – с интересом, размеренно и не быстро говорил он, не переставая быть застывшим, таким же, как и его взгляд, обращённый на вены разжатого им кулака.

Резко его взгляд стал обращённым на Берни. Их глаза встретились. Они смотрели друг на друга.

Тантур также резко встал.

– Думаю, самое главное, что желаю вам сказать, является то, что всё, что происходит вокруг и внутри меня, желанно и согласно мне. К тому же, весь мир, и внутренний, и внешний, наполнены смыслом и значением, то есть глубинным окрасом, только из-за тебя, таким, каким ты желаешь, согласным тебе. – говорил он со слегка удивлённым и задумчивым лицом, как у человека, открывающего себя. – Ах, да, также я забыл добавить, что свобода не получится, если к ней прибавить зависимость какую-либо. Независимость – ещё один из элементов свободы. – потирая правую ладонь, которая была когда-то в соприкосновении с землёю, о своим чёрные брюки, договаривал он.

Берни медленно встала. Её удивили теперешние резкость и быстрота Тантура, сменившие бывшие медленность и размеренность.

– Вы уходите? – удивлённо спросила она.

– Да, меня ждут важные для меня дела. Видите-ли, на нашу страну напали и хотят всё уничтожить, и землю, и людей. На наш город, также скоро нападут, в ближайшие два часа; и я, не желая бросать свою Родину, встал во главе добровольческого юношеского ополчения. От недостатка войск, ведь их успел перебить противник, юноши изъявили желание отстаять то, что им дорого и ценно. Мы единственные, кто сегодня будет противостоять многочисленной армии врага. Никто не придёт на помощь, ведь наша страна не имеет больше войск, а все остальные люди, как крысы с тонущего корабля, бежали из города. Они не достойны этой страны и всех этих юношей. – с глазами полными решимости и мимолётного возмущения, объяснял он.

– Ох, тогда вам стоит идти к ним. Чего же мы тут расхаживаем! – ошарашенно воскликнула старушка.

– Не беспокойтесь. Мы всё это время шли через парк «Макисэ» к окраине Альдемарина, где будет бой. Совмещая две цели. Но дальше я пойду сам, а вы идите подальше от города. – разъяснил Тантур.

– Я останусь здесь, в этом парке. Не желаю бежать как крыса. Мне очень нравятся здешняя природа и её красота, не покину эти места. Буду гулять здесь. – держа полусогнутую руку ладонью вверх, с лёгкой простотой она отказалась уходить.

Тантур глубоко вздохнул.

– Не буду настаивать. Прощайте. Надеюсь, вы оживёте, вынырнете из болота и пойдёте своим путём по суше. Я лишь подсказал кое-что. И вы сами решите, какой мир вам желанней. Ветка сама появится, если вы живы. Всё согласно себе, не забывайте! – уходя, говорил Тантур.

Он снова начал оттягивать и потирать кожу под подбородком. А она села на землю, украшенную разного цвета листьями клёна и острыми зелёными иголками, напоминавшими оружие. Её взор не был направлен на уходящего великана. Её взгляд был сосредоточен на прекрасном полуденном голубом небе Альдемарина, а мысли на том, что было сказано этим внезапно появившимся и также внезапно ушедшим статным, высоким, решительным и полным жизни седым мужчиной.

А седой великан в бежевом свитере с горлом быстро удалялся, идя сражаться за то, что ему желанно, ценно и им любимо.

Посланник

Посвящается всем живым.

Стены из светло-серого булыжника окружали кудрявого юношу, одетого в коричневые кожаные доспехи. Он шёл по коридору, и пол являл собой копию стены. Факелы, висящие на стойках, прикреплённых к стенам, освещали ему путь. Его осанка была ровна, мускулистая грудь и широкие плечи его были олицетворением мужской энергии. Туловище его было неподвижно, и только руки и ноги были в движении. Лицо его выражало серьёзность. При взгляде на его лицо можно было сказать, что внимание приковывается только к его среднего размера молочно-коричневого цвета бровям и среднего размера блестящим тёмно-зелёным глубинным глазам. Коридор мог вместить только одного человека в ширину.

Он был длинен, но юноша уже дошёл до его конца, где представала перед ним бурая из крепких и толстых досок дверь, с висящей ручкой, по виду напоминающей серебряное кольцо.

Рука его взяла кольцо пальцами, оттянула его наверх и отпустила, и так четыре раза. Дверь перед ним открылась и вместо неё, юноша увидел стоящего взрослого мужчину в матово-серебряных доспехах, с прямоугольной буро-рыжей бородой, доходящей до кадыка, мелкими карими глазами, длинноватым, но не тонким и узким, а крепким носом, малой буро-рыжего цвета, как борода, растительностью на голове.

Этот мускулистого телосложения великан сказал юноше:

– Проходи, Гиперион.

Он зашёл, дверь за ним закрылась.

Впереди была стена и слева тоже; достаточно малый по ширине, в три человека, коридор, находящийся справа, вёл к недалеко стоящему каштанового цвета письменному, отдающему блеском, столу и такого же цвета стулу с бурой кожаной спинкой.

Юноша подошёл к столу. Великан, шедший за ним следом, встал напротив, там, где был стул. Сзади него в этом узком коридоре было окно с железными тёмно-серебряного цвета вставками. В нём виднелась тёмно-синяя глубинная ночь.

На столе лежали свернутый вдвое лист бумаги, чернила, перо и множество исписанных листов.

Гиперион не понимал, для чего его позвали к самому царю.

– Великий царь Самуил, для чего же я нужен вам? – с нетерпением, но оставаясь серьёзным, спросил юноша.

Царь взял свёрнутый вдвое лист бумаги своей большой сильной рукой и протянул его Гипериону.

– Возьми. Отправишься к царю Самидону, моему близкому другу и союзнику. Передашь письмо и скажешь, что его помощь очень нужна, и без неё земли царства Самуила будут растоптаны и разрушены, а люди убиты, и мирные, и военные. – грубым взрослым басом сообщил царь.

Гиперион взял из рук Самуила своими длинными и тонкими пальцами послание.

– Мне дадут лошадь? Ведь до царя Самидона идти около пяти дней. – с надеждой спросил он.

– Лошадей нет, даже для предстоящей битвы насмерть их нет. Но его нужно прислать, как можно скорее, а не то превосходящий нас по численности противник уничтожит всех нас до единого. – с серьёзностью и спокойствием сказал Самуил.

Внутри юноши вершились удивление и дрожь, но внешне они не проявлялись.

– Понял, будет прислано в скорейшем времени! – солдатским тоном воскликнул Гиперион.

Он вышел из комнаты, за ним закрылась дверь. И он шёл по серому каменному коридору в замке царя Самуила, который находился над обрывом, перед каменным берегом моря, осознавая, что, чтобы успеть к царю Самидону вовремя и остановить противника, спася от смерти и разрушения свою Родину, нужно не идти, а постоянно бежать.

В нём появилась решительность, которая была тверда настолько, что было не с чем сравнить.

Он сам не заметил, как вышел из замка, настолько был занят мыслями.

Доверили ему такое важное дело, так как был он давним и проверенным посланником царя Самуила. С подростковых лет он был занят таким трудом. Но для него это не было трудно или тяжело, а напротив – интересно и легко.

С ранних лет он бегал, доставляя что-либо от царя. Его бег мог длиться около пяти часов без остановки. Послания прибывали от царя к кому-то, благодаря юноше, с неимоверной быстротой. Он был лучшим в своём деле. Мастер. И другого дела не знал.

Хотя, было одно занятие у него, помимо бега и доставки, – размышление. Оно-то как раз таки и делало труд его интересным. Он бежал, обращая на что-то внимание и, после, думал об этом. Это его занимало во время бега и давало ему пробегать по пять часов без остановки.

И сейчас, выйдя из замка царя Самуила, он начал бег, а думал ещё с момента ходьбы по узкому коридору в замке.

Руки его сильные были на уровне груди и согнуты в локтях. Одна нога его приветствовала опору в виде тёмной и влажной земли, а другая, мощно отталкиваясь, покидала её. И так, как механизм, являлся бег.

Тёмно-жёлтая степь из каких-то ростков или травы окружала его. Замок было уже почти не видать. Он был похож на тёмно-серое пятнышко, настолько далеко убежал Гиперион. Бумажное послание, свёрнутое вдвое, он положил в плотный и закрывающийся на застёжку карман в кожаном нагруднике.

Темноту освещал бледно-ясный свет луны, который являл всё, на что падал, в загадочном виде.

Гипериону нравилось наблюдать за освещённым луною окружающим его миром. От того-то он раньше бегал по ночам по окраинам города, где жила природа. Но и городом юноша не пренебрегал, там тоже по ночам всё выглядело по-другому.

Посланник был наблюдателен. По отношению к себе и внешнему миру.

Он бежал по уже вытоптанной тропе среди тускло-жёлтых полей. Им ярко чувствовалось каждое движение его тела и то, с чем оно соприкасается. Противостояние рук холодному воздуху. Грубые поцелуи ног с твёрдой землёй. Прямая осанка и неподвижное туловище, его статность. Вбирание воздуха в ноздри, а после, в лёгкие. Наполнение и опустошение лёгких воздухом. Всё это он ясно чувствовал и часто обращал внимание на то же.

Его внимание обращалось, то на чувства, то на внешнее, то на себя внутреннего и мысли свои.

Резко, тускло-жёлтое поле сменилось зелёным. Слева тропы появились редкие сливовые деревья и яблони.

Гиперион не останавливался и продолжал лёгкий бег. Хоть он и был голоден после трёх часов бега.

Во рту его когда-то были густые слюни, и грудь с горлом пылали, но теперь он чувствовал только неимоверную сухость в том же рту и быстрейшее биение сердца.

В первые сорок минут ему было трудно думать, сосредоточиться не получалось, мысли были хаотичны и бессвязны. Но теперь он с лёгкостью думал, и сосредоточение его было сильно, да и мысли уже были связны, структурированы и упорядочены.

Светло-синяя и глубинная ночь сменялась ярко-синим ранним утром.

У юноши появилось предчувствие рвоты от перенагрузки сердца. Какие-то маленькие искорки летали в носу, зубах и руках.

«Нет, только не сейчас, уйди!» – восклицал посланник в мыслях.

Вот уже, казалось бы, его сейчас вырвет, как предчувствие улетело.

В висках Гипериона начало с огромной силой бить. Это вызывало мучительные болевые ощущения. С минуты четыре он изнывал от неимоверной боли, не останавливаясь, как вдруг, она ушла.

Он уже не чувствовал ног. Но тут же ступни его начали безумно болеть. Эта боль ушла через десять минут.

Посланник начал анализировать это, и через двадцать минут раздумий он что-то понял. Им была открыта какая-то тайна.

Его тело резко начинало болеть, появлялось недомогание. И также резко боль уходила и появлялась неимоверная сила.

«Совершено открытие!» – безумно крикнул Гиперион в мыслях своих.

Своё открытие он проверил, также созерцая внешний мир.

Яблони становились неимоверно красивы, а после, уродливы. Пустынное зелёное поле вызывало трагические чувства, затем, комичные. То он относился к себе, как к ничтожеству, то адекватно. Он смеялся. Он плакал.

«Я сам создаю, и управляю своим отношением к чему-либо. Это всё происходит только из-за меня. Всё такое, какое оно есть для меня, из-за меня же! Я сам причина всему для меня. Я сам придаю смысл и значение чему-либо, такие, какие согласны мне.» – восклицал юноша мысленно.

Гиперион открыл для себя то, что отношение к чему-либо – трагичное, комичное или безразличное, его самочувствие – дурное или здравое, значение чего-либо для него контролирует, создаёт и управляет он сам. Это не зависит от внешнего. Посланник сам всему причина.

«Если я этого не буду действительно, по-настоящему желать, и это будет не согласно мне, тогда оно не будет таковым. Происходит лишь то, что по-настоящему согласно мне. Всё, что происходит – я желаю, это по моей воле. Но какова цель этого, зачем же я желаю трагичности и боли?» – юноша думал всё больше и больше.

Небо осветилось в ярко-голубой, и по нему пролетали редко птицы.

Справа тропы были бескрайние зелёно-жёлтые поля, а слева, редкие водоёмы и фруктовые деревья посреди тёмно-зелёной мелкой травы.

Гиперион перестал контролировать своё самочувствие, отношение к чему-то и придание смысла чему-либо.

Но этот молодой и кудрявый человек среднего роста не переставал думать.

«Как же формировались моё самочувствие и отношение к чему-то, если я этого не осознавал? Почему я это понял именно сейчас? – появлялось множество вопросов. – Это точно делаю только я. Значит, есть я неосознаваемый мной сознательным. Тот, который создавал всё это и управлял всем этим, давая мне лишь капли самостоятельности. Это тот же я, но он неосознаваем мной. Это он всё время был творцом, а я его творением. Но теперь и творение может быть творцом, оно это уже поняло и доказало. Но он всё ещё знает больше, и большая часть тайн меня самого известна лишь ему. Даже сейчас, я забыл о контроле и формировании, и он делает это за меня. Этот гад даёт мне лишь частичку от того, что может он. „Ешь!“ – говорит он и кидает крошки. – не хотел останавливать мысли юноша. – Я что-то уже понимаю, но только интуитивно. Получается, что все совпадения и случайности не являются совпадениями и случайностями. Внезапные и неожиданные встречи, творческие порывы, озарения и воодушевления создавались им. Всё, что есть – создаётся им, неосознаваемым мной. Он знает всё, чего желаю я, и к чему стремится воля моя. Может быть, он и формирует это и создаёт? Но я могу только понимать, чего желаю и к чему стремится воля моя, что согласно мне. Тогда, раз он творит меня, значит, это согласно ему. Но я сознательный тоже себя формирую и творю по воле своей. Не всю же волю мою формирует он, ведь я тоже… – Гипериона будто стукнуло по голове чем-то тяжёлым, и глаза его широко раскрылись, его озарило. – Я Бог. Ха-ха! Я Бог. Хэ-хэ! – кричал молодой человек в мыслях и смеялся.»

Вдали виднелись каменные маленькие серебристые домики с тёмно-зелёными крышами.

«Я и он есть Бог! Я с ним един, но я начинаю осознавать свои возможности только сейчас. Осознавать себя. А он, пока что, больше Бог, чем я, ведь пробуждение моё началось только сейчас. Начнётся же мой путь к пониманию всего – причин, истоков и не только, которые исходят из меня же!» – восклицал посланник, и внутренние радость и ликование, дающие стремление к скорейшим действиям, наполнили его.

Маленькие каменные домики приветствовали бегущего юношу своим уютным и родным видом. Стоявшие хаотично посреди светлой и короткой зелёной травы, и слева, и справа тропы, они излучали гостеприимство. Всю эту малую местность Гиперион желал считать красивой, и она становилась таковой. Красота исходила не из самих вещей, а из самого юноши. Некая сила исходила из него и делала согласно ему что-либо красивым.

«Осмысление или означение всего согласно мне» – подумал юноша.

Неожиданно для Гипериона и ожидаемо для местных жителей, тропа в этой местности являла собой смесь земли и воды – грязь.

«Похоже, здесь недавно был дождь» – отметил мысленно бегун.

Бег его длился около семи часов.

«Пора отдохнуть моему телу. Ведь его правила я до сих пор желаю, а в его правилах прописаны: отдых, еда и вода, иначе будет смерть тела.»

Гиперион был ведающим в делах, касающихся бега и сразу останавливаться не стал, а очень медленно уменьшал скорость бега на протяжении десяти минут, пока не перешёл на шаг. И шёл он минут двадцать, пока не успокоилось сердце.

У него возникла мысль лечь и отдохнуть на мокрой траве и земле у яблони, но эту мысль как будто стёрло, как только до него дошёл запах жаренных шампиньонов из рядом стоявшего, такого, как все, белокаменного с зелёной крышей, деревянными окошками и тёмно-синей деревянной дверью, маленького дома.

Юноша чувствовал себя здесь, как в родных краях, и то самое чувство гостеприимства, которое он ощущал с самой встречи с этим селением, давало ему надежду на то, что его тепло примут в этом доме.

К двери дома вела маленькая лесенка из двух ступенек, по бокам которой возвышались фиолетовые заборчики или поручни с красивыми завитками.

Юноша осторожно поднялся по серым каменным ступеням, опираясь на фиолетовую ограду с красивым завивающимся рисунком.

Было пасмурно, облака стали тёмно-серыми и, превратившись в однородное облако, перекрыли собою небо. Бегун был в недоумении – бежал он семь часов или почти целый день, ведь всё было таким тёмным, будто настала ночь

Стукнув четыре раза в синюю дверь, создавая промежуток тишины после каждого удара, Гиперион и минуты не прождал, как по ту сторону двери, в доме послышались чьи-то неаккуратные шаги, направляющиеся в его сторону.

Посланник зажмурил глаза с неимоверной мощью и снова открыл. Похоже, это было сделано для того, чтобы освежиться.

Дверь неожиданно открылась, и Гипериону явил себя дальний свет свечи, стоявшей в дальнем правом углу дома, на письменном столе. Он не хотел перенаправлять свой взгляд с неё. Но голос, появившийся перед ним, заставил его отвести взор от свечи на хозяина дома.

– Здравствуйте, что такое? – донёсся старческий, слегка тоненький и одновременно мужской, мерзенький голос.

Хозяин дома был низкого роста, ниже Гипериона на полторы головы, голова круглая, почти лысая, с маленькой короткой и острой растительностью тёмно-серого цвета, походившей на щетину. Лоб его был огромен, на нём ярко выражались следы, три полосы в ряд, – этот человек явно часто удивлялся. Глаза впалые, что аж вокруг них образовалась темнота, но сквозь неё проглядывал блестящий тускло-голубой цвет. Нос был туповат. Подбородок слегка выпячивался, показывая наличие тёмно-серой щетины. Он был хилым и тощим, на лице это тоже проявлялось, его будто выжали и высушили. Хозяин дома представал иссохшимся, но умеющим себя держать статно и величественно, стариком.

Юноша, не осознав почему, растерялся.

– А…а. Извините пожалуйста за беспокойство, просто, я бежал около дня и мне некуда податься, рот пересох неимоверно, и от голода всё ноет жутко. – выходили сами по себе слова изо рта бегуна.

Гиперион застыл и, похоже, желал не мочь шевельнуться и стоял, смотря широко открытыми глазами на свою надежду.

Старик тоже слегка растерялся, но не показал этого.

– Ох, я приму вас у себя, накормлю и напою, не волнуйтесь; скорее всего, вы – человек, не один раз придававшийся размышлениям, это видно по вам, и мне будет интересно порассуждать с вами на занимательные темы. – с пронзительной искренностью старик пригласил в дом юношу.

Гиперион зашёл и сразу подумал, что этот старичок точно мыслящий, и ему не встречались подобные себе, что и вызвало у него неимоверный интерес.

– Меня зовут Бартоломей, но вы можете звать меня Барти. – с улыбкой сказал коротышка.

На нём были цвета молочного шоколада свитер с горлом и чёрные бархатные штаны, а на ногах – пушистые большие чёрные носки.

Юноша озвучил своё имя и прошёл за стариком.

Дом внутри был очень мал. Он был похож на коридор размером три человека в ширину и с проёмом четыре человека в ширину. Этот проём в длину был, как половина «коридора». Вообщем, протянутое пространство и слева – маленький квадратик.

Пол был из деревянных лакированных досок.

Слева от входа в дом начинался проём и возле двери стояло кресло в чехле с красными и зелёными клетками; напротив, у другого конца проёма стояло точно такое же, а слева от них простирался огромный длинный шкаф. «Коридор» же представлял собой дорогу от входа до кровати, стоящей слева, у стены и письменного стола, располагавшегося с правой стороны так, что, когда за него садишься, то ты поворачиваешься к правой стене лицом.

В доме было уютно. Барти сразу же усадил юношу на кресло у двери, а сам сел на противоположное. После, опомнившись, он воскликнул: «Ой, что же это я делаю, совсем забыл!»

Старичок быстренько подбежал к окну справа от проёма и взял с подоконника огромную и глубокую деревянную тарелку, в которой было неимоверное количество жаренных шампиньонов. Чуть ли не падая от такой тяжести, он положил её на колени гостя. Это была даже не тарелка, а целая кастрюля.

– Извините, но стола нет, так что вам придётся есть так. – торопясь, сказал Бартоломей. – Сейчас принесу воды.

Пока коротышка бежал за водой к письменному столу, Гиперион начал издали осматривать беглым взглядом книги. Почти все они были от иностранных писателей. Философских было мало, но зато было множество романов и сборников рассказов.

Юноша и не заметил, как вернулся старик и поставил большой кувшин с водой у кресла, и наконец сел на своё место.

– Да, книг много у меня, да вот только большую часть из них, даже не прочитал. Купил по глупости то, что казалось интересным, но теперь понимаю, что лишь несколько авторов мне нравятся и интересны. – с какой-то смесью горечи и удовольствия проговорил Барти.

Посланник перевёл свой взгляд на старика.

– Вам нравится философия? – спросил юноша. – Всегда её не понимал, да и не хотел понять.

– Нет, купил по глупости. Прочитав несколько таких книг, я понял, что это не моё. Я считаю, что философия слишком всё усложняет, язык в том числе. Эти мнимые философы используют какие-то намеренно замудрённые слова и пишут так, что всё не понятно. Но на самом деле, в этих книгах – пустота, это пустая болтовня, но из-за этой пыли, кинутой в глаза, в виде заумных слов, люди считают это мудрым. Я считаю, что настоящая философия гениальна и проста, её не трудно понять. Такая философия есть в некоторых романах и рассказах. Такая философия осмысляется по-своему и даёт пищу для своих размышлений. – долго, но с великим интересом отвечал старик.

Юноша был потрясён, ведь он считал точно также.

– Я с вами согласен. – сдержанно выговорил Гиперион. – Но, в основном, мысли, которые приходят на ум, в особенности, так называемые «озарения», никак не связаны с прочитанным, это свои темы.

Старик слегка покивал головой в знак согласия.

– Да, у меня также. Есть и те темы, которые есть в прочитанном, не дающие покоя, но больше покоя не дают свои. Да и вообще, мыслящий человек не ведает покоя, ведь он не может просто есть, работать, спать и общаться о повседневном; ему хочется самовыражаться размышлениями, писательством и творчеством. Если он не будет делать этого, то начнутся страдания, та самая трагедия и невыносимые внутренние мучения. – выразительно рассказывал Барти.

– Мыслителям без мучений никак, они дают нам некий пинок, дабы мы продолжали стремиться к развитию и глубине. Без дурного не было бы стремления к здравому, да и без одного другого тоже не было бы. Здравое и дурное для нас меняются, следуя за нашим развитием. – высказался юный Гиперион, ухмыляясь.

Вне дома было холодно. Был слышен шелест листьев на деревьях. Этот звук напомнил Гипериону о деревьях в его стране. Наблюдая за внезапным беспокойством листьев, вызванным ветром, юноше казалось, будто листья – это бабочки, пытающиеся улететь. Но позже он понял, что эти бабочки любят свой дом-дерево, и иногда они со своим другом-ветром играют в полёт, но бабочки вовсе не хотят улетать по-настоящему, и лишь в начале зимы они действительно улетают и, падая, красиво умирают на земле.

Эти готовность и стремление к красивой смерти являлись в глазах Гипериона таким же стремлением к красивой жизни. Недолгая красивая жизнь и такая же быстрая и красивая смерть.

Юноша резко опомнился из-за начавшейся речи Бартоломея.

– Да-с, что дурно, а что здраво для меня решаю я сам, и так как развиваюсь, то они меняются вслед за мной. Нет какой-то абсолютной истины, где одно – здраво, а другое – дурно и по другому никак. Истина – это безразвитие, стагнация и упрямая уверенность. Ведь, если я во что-то верю и эта вера не безосновательна, то её я буду постоянно проверять. Проверка – это некое сомнение. Без сомнения не было бы развития, не было бы свободы и всевозможности. Вера рано или поздно даст трещину, вследствии проверки и разрушится, превратится из здравого в дурное для тебя, и ты приобретёшь новую веру, которая здравая для тебя, и всё снова. Бесконечное развитие. Уверенность и сомнение дополняют друг друга. – подняв брови и слегка улыбаясь, выставляя ладонь к верху и приподняв руку, оживлённо рассказывал Барти.

Гиперион иногда брал кувшин и пил из него освежающую воду, после, стирая с губ ладонью левой руки её капли. Также непоспешно он поедал грибы из тёмно-деревянной большой тарелки, стоявшей у него на коленях.

Съев ещё один шампиньон, он начал говорить:

– Я считаю, что человеком-живым, таким, как я с вами, движет стремление к развитию. А что же представляет собой это стремление? – будто бы задал он вопрос собеседнику. – Интерес! Да, нами движет интерес и у нас, живых, он к развитию. У пустых же интерес, это какая-то мимолётная вещь, которая им нужна для убийства скуки. Но и скука у живого тоже для него интерес и толкает его к развитию, – такая благая и полезная гадина. Контраст должен быть, без него не было бы развития, выбора. Только вот что интересно: почему же мне что-то интересно, а что-то нет? Даже если думать про то, когда родился я сам, не телесная оболочка, то как произошёл выбор интересного и нет? Да и то, что я рождён, ведь тоже интерес для кого-то или чего-то, иначе меня бы не было; всё не случайно. Всё не могло бы быть без интереса и безинтересности, а это не могло бы быть без контраста. Без одного не было бы другого. Всё произошло из контраста. – летал по своим мыслям и высказывал их Гиперион, так легко и одновременно строго.

Все три полосы на лбу Барти обросли складочками кожи – он удивился.

«Такие трудные мысли не высказываются так резко и просто, ведь это сильный удар, которому нужны долгие раздумия над сказанным. Не подготовленный человек от такого может впасть в исступление. – думал старик, одновременно осмысляя сказанное юношей. – Это же гениально! Действительно, гениальное – просто. Неожиданно от такого юноши услышать такие мысли.»

Всё это происходило на протяжении пяти минут. Старик молчал внешне, хотя удивление говорило о многом, но не внутренне. Гиперион молча и сосредоточенно наблюдал за глазами собеседника, они почти не двигались и смотрели на ручку кресла, на котором сидел юноша. Лицо посланника не выражало никаких эмоций и было холодно, но внутри он усмехнулся, ведь когда думал, часто также, как и Барти сейчас, смотрел только в одну точку, это означало сильную сосредоточенность на своих мыслях и погружение в себя, когда не обращаешь никакого внимания на внешний мир.

В голову Гипериона попала мысль, здраво ответить на которую он не желал мочь: «Почему неосознаваемый я не откроет мне причины того, почему я желаю одного и не желаю другого, одно действие согласно мне и без сожалений, а другое нет?»

Но он всё-таки попытался ответить:

«Я сам должен найти причины того, так я развиваюсь. Без неизвестности не было бы развития. Должен быть контраст. Неосознаваемый я меня так развивает, не открывая причин, я сам должен прийти к пониманию их, иначе было бы неинтересно. Неосознаваемый я, будто Бог, которого ничего уже не интересует, и он даёт себе же другому загадки, дабы этот другой развлёкся, развиваясь. Он, точнее, я желаю себе лучшего и творю себе загадки ради развлечения, чтобы было интересно, да и развиваться чтобы.»

Юноша устал от своих противоречивых и местами глупых мыслей и захотел спать.

«Но, по сути, он ведёт меня по своим следам. Может быть, в надежде, что я пойду иным путём, нежели он? Абсурд. Это просто сделано ради интереса. Контраст. Бог, которому уже всё не интересно создаёт интерес самому себе же, обращённому в неизвестность. Интересно…» – думал Гиперион, пока Барти ещё осмыслял его высказывание, и ещё сильнее устал и уже закрывал глаза, слабо сопротивляясь этому.

Старик опомнился и обратил внимание на сонного юношу.

– Ох, вы, наверное, уже хотите спать. Ну да, вы ведь бежали целый день и устали. Ложитесь на кровать у стола, а я посплю, лёжа в кресле. – заботливо и вежливо предложил Барти.

У юноши уже не было сил противиться сну, и он согласился и лёг на мягкую кровать, расчитанную для одного человека. Одеяло было в красно-зелёную клетку, шерстяное и мягкое.

Барти взял себе другое одеяло и, пожелав спокойной ночи, погасил лампу, которая, помимо свечи, освещала дом. Свеча давно погасла.

Под звуки шелеста листвы, напоминавшей летящих бабочек, старик и юноша приятно и крепко уснули.

Серебристо-белый дом с зелёной крышей стоял посреди ясной тёмно-синей ночи, принимая на себя лёгкие дуновения холодного ветра. Чарующая ночь воцарилась в этих местах. Её недолгая красивая жизнь и такая же быстрая и красивая смерть…

Возродившееся солнце наполнило своими тёплыми и яркими лучами дом. Лучи проявляли летающую в воздухе пыль.

Гиперион проснулся. Похоже, Барти ещё спит.

Юноша аккуратно встал с койки и заправил её одеялом. Рядом стоял письменный стол Барти, и ему стало интересно, чем же занимается старик, ведь такой стол, стоящий в углу комнаты, точно творческое пристанище.

Стол был сделан из тёмно-багрового дерева, весь лакированный. На нём лежала пара белоснежных исписанных листов, располагавшихся ниже середины и лежавших наискось один на другом. В левом верхнем углу стола лежали пара каплевидных и плотных тёмно-зелёных листьев и несколько жёлудей с жёлто-зелёными концами и молочно-шоколадного цвета серединами.

В правом верхнем углу лежали белые нити и металлическая иголка, а рядом что-то, на первый взгляд, странное: вокруг одного ярко-жёлтого кленового листа простирались четыре, уходящих в разные стороны, ряда разных листов, разного цвета в каждом; они походили на лестницы, окружившие один листок, скреплённые с ним белыми нитями, а держались они на опорах из деревянных спиц или зубочисток.

Гиперион тщательно и сосредоточенно рассматривал это нечто. Ряды листов, похожие на поднимающиеся вверх лестницы, были разноцветны. В каждом ряду листья цветом не походили на листья другого ряда: зелёно-орнажевый с явными жилами, красно-розовый тонкий и переливающийся, персикового цвета круглый с двумя острыми концами наверху; их было множество. Каждый лист представал «ступенью лестницы», и каждый был не похож на другой, и формой, и цветом.

Внутри юноши был всплеск чувств от красоты этой конструкции.

«Это контраст!» – кричал удивлённо Гиперион в мыслях.

– Эту конструкцию я назвал «Выбор». – послышался сзади чей-то голос.

Гиперион от неожиданности напрягся и медленно обернулся. Это был проснувшийся Бартоломей.

– «Выбор» показывает, что одно действие, решение может повести тебя по совершенно отличающемуся от других дорог пути, и ты сам волен выбирать. Вот только, этих путей намного больше, их миллионы, если не бесконечность. Бесконечные варианты. Они все исходят от тебя. Разные оттенки одного, тебя самого. – объяснил Барти спокойным голосом, держа обе руки вровень с телом.

Раскрыв широко глаза, поражённый таким глубинным смыслом, Гиперион сказал шёпотом:

– Пре… восходно.

«И ты сам выбираешь, какой из оттенков тебя самого воплотить в этой жизни. Они все разные и приведут к разному, раскроются по-разному. – мысленно понял юноша. – Эта моя жизнь, только один из оттенков меня самого, раскрою же весь его потенциал, это моё предназначение, данное самим мной. Раскрою же я себя. Ведь теперь понятно, мои жизни – моя исповедь. Эта жизнь, лишь пара предложений из этой исповеди. Но какова её цель? Разбор деталей, развитие или собрание меня воедино, дабы я стал полноценным Богом? А что дальше? Я узнаю это. А пока что, точно понятно, что мне нужно размышлять, творить новое и развиваться.»

Юноше было понятно, что настолько глубинный смысл старичок не вкладывал в своё творение, а это сделал он сам, так часто бывает. Для того-то творцы и творят, чтобы их творения осмысляли другие, глубиннее и согласно себе, а после, думали по-своему и о своём глубже, дабы шло развитие.

Гиперион внезапно вспомнил о послании Самуила к Самидону, за доставку которого он ответственен. Его глаза широко раскрылись.

Как только посланник вознамерился сказать гостеприимному Бартоломею слова благодарности и весть о том, что он сейчас уходит, так сразу же у него заклеился рот, и он застыл и не мог двинуться. Каждая его попытка сделать то, что желал преследовалась необъяснимыми мерзостью и страхом.

Посланник, немного подумав, понял, кто всему причина.

«Я! Неосознаваемый я! – воскликнул мысленно Гиперион. – По-о-чему? За-а-чем? Из-за чего ты мне не даёшь сделать желанного? Я желаю спасти свою Родину и для этого помощь царя Самидона необходима!»

Стоявший рядом Барти заметил, что юноша застыл. В старике появилось интуитивное понимание того, что происходит с молодым гостем. Бартоломея охватил порыв, и слова сами выходили изо рта:

– Знаете, я часто сталкиваюсь с выбором. Самым частым является: «Сделать или не сделать?». И я при этом понимаю, что речь идёт о том, что желаю ли я это сделать на самом деле или нет, что будет моей настоящей волей. У меня решение этого выбора уже происходит на интуитивном уровне, но раньше я мысленно представлял, как сделаю это что-то и спрашивал себя: «Буду ли я об этом сожалеть?». И каким-то неведомым образом, интуитивно я понимал ответ. Если ответ будет «да», то сразу становилось понятным, что делать этого я не буду, так как это не моё действительное желание, не моя воля на самом деле. Теперь-то, я делаю то, что на самом деле согласно моей воле, даже не задумываясь, ведь я уже понимаю себя. Не помню точно, как пришёл к пониманию себя интуитивно, но всё это началось с вопроса: «Кто я?»; и попытки ответить на него привели меня к ответу и пониманию себя. – старик взял стул, стоящий около юноши, и сел на него. – Сожаление – это признак того, что вы сделали не то, чего на самом деле желали. Сожаление о своём действии выражается словами: «Зачем я это сделал, лучше бы я этого не делал». И угрызения совести после этого, также указывают на то, что вы поступили не согласно себе. Некоторые, даже доходят до того, что наказывают себя за совершённое, браня или причиняя себе физический вред, но всё равно продолжают совершать то, о чём пожалеют, то, что не является их настоящим желанием. Таких людей я называю «неосознанными», ведь они не понимают причин и следствий. Я был таким же…

Гиперион тут же рухнул на кровать и, сидя, начал обдумывать сказанное.

«Кто я? Патриот, посланник? Нет! Нет же! Это всё, лишь человеческие качества. Тогда кто же? Человек? Нет, я больше, чем человек. Бог? Нет же, это всё не то! Может, я – ничто? Или я – всё? Нет, какое же я всё? Кто я есть? Да, что я заладил, всё я да я? – Гиперион резко взглотнул воздух от озарения. – Я… есть… я.»

Также резко, как он взглотнул воздух, юноша уже интуитивно спросил у себя и ответил. Уйти сейчас от Бартоломея, дабы доставить послание он на самом деле не желал и будет жалеть, если совершит это. Также интуитивно он понимал почему, и ответ был спрятан в написанном послании.

Посланник открыл карман коричневого кожаного нагрудника и вытащил оттуда белый лист, сложенный пополам, и раскрыл его.

Бартоломей замер от неожиданности.

– Что это? – лишь это смог спросить старик.

– Послание царя Самуила для царя Самидона, которое я взялся доставить. Здесь что-то не так. Что-то мерзкое чувствую. – немедленно объяснил посланник.

Старику не оставалось ничего, кроме наблюдения за гостем.

В глаза Гипериону сразу же бросился печатный и изящно-корявый, под старину, почерк. Юноша начал читать.

Послание

от царя Самуила к царю Самидону.

…Здравствуй, Самидон. Многое мы прошли вместе: терзания со страданиями и моменты радости с умиротворением. Мы делали вместе философские открытия и, не сдаваясь и не останавливаясь на них, продолжали размышлять, делясь мыслями друг с другом. Помню, как катались на конях среди зелёных и жёлтых полей, взбирались на усаженные травой и высокими деревьями холмы, где часто натыкались на муравейники, которые было трудно отличить от привычной грязи. Лежали, разложив свои зелёные плащи, на такой же зелёной мелкой траве у малого водоёма, спрятанного в густоте лесной, где пели свои квакающие песни лягушки. Делились друг с другом своими проблемами, которые часто сами себя проявляли, и я и ты поддерживали друг друга. Ты знаешь сам, что я очень сильно страдаю, мне очень плохо внутренне. И я желаю сообщить тебе кое-что. Я на самом деле обманываю тебя, это было недавно обдумано мною и решено. Я не чувствую с тобою некой похожести и единства в чём-то, что присуще дружбе, как ты говорил. Я обижался на тебя иногда и не видел в этом ничего необычного, но обиду ты считал не присущей дружбе настоящей; я даже намеренно подстраивал ситуации для обиды, дабы посмотреть, насколько же я дорог и особен для тебя. Ты доказывал глубинную особенность и ценность меня для тебя поступками и словами. Но я не желаю больше обманывать тебя, я не считаю тебя своим другом. Дружба, даже с таковым обманом с моей стороны, лишающим её своего названия, тем и отличается от любви, что она может быть только по согласию обоих. Так сообщаю же тебе, я более не согласен. Не согласен обманывать. Надеюсь, что мы останемся приятелями, если конечно обманщик может быть тебе приятен.

Самуил.

Гиперион сразу же размяк, как только понял, что он прочитал. Где-то на уровне интуитивном юноша понял, что написанное являет собой не раскаяние лжеца-долгого, а раскаяние лжеца-недавнего. А дружили цари около года, и что-то здесь не сходилось…

Внутреннее подсказывало посланнику: «Беги к Самуилу обратно, проследи за ним». Почему-то Гиперион стал прислушиваться и доверять своему внутреннему, и уже непонятно как, у юноши, как озарение, возникло намерение.

Он понял, что тайно проследит за обманщиком Самуилом и скажет, что с ним – Самидону, который должен всё-таки в скором времени получить и прочесть послание. Но как сделать так, чтобы Самидон прибыл в царство Самуила во время окончания слежки и наблюдения посланником в скорейшем времени?

«Нужно как-то доставить послание и возвестить о себе Самидону и одновременно наблюдать за Самуилом. – думал Гиперион. – Точно! Барти отправит послание и возвестит обо мне, а я буду тайно следить!» – юноша был серьёзен не до изнеможения, а наоборот, до могущества.

Глаза юноши были широко раскрыты, он смотрел прямо на белую каменную стену перед собой. Его накачанная, не по-юношески мужественная грудь была направлена вперёд, так как посланник был статен и держал себя величественно, и с огромной силой она поднималась и опускалась, глубоко наполняемая воздухом.

В его глазах были уверенность, сила и, казалось бы, безумие, но это было не оно. Это было не безумие, а сильная и направленная воля, желание и намерение спасти, не прося ничего взамен, помочь. Это была любовь, и не только к этим друзьям, а ко всему. Понимание того, что всё-таки у него есть что-то единое со всем, то, что их объединяет, некая глубинная связь.

На удивление, Барти быстро согласился доставить послание, даже не спрашивая Гипериона ни о чём.

Юноша оставил послание Бартоломею, а он дал бегуну лист; это была карта местности у крепости Самуила, на ней обозначалась метка недалеко от самого каменного великана. По словам Барти, в этом доме, обозначенном меткой, юношу накормят и напоят после долгого пути, главное только, сказать тайное слово: «Посланник».

Гиперион был в изумлении от такой заботы и какого-то необъяснимого сходства и совпадения.

Они попрощались и быстро расстались.

Посланник бежал, всё больше отдаляясь от дома Бартоломея.

Разнёсся старческий свист, наполнивший всю ближайшую местность.

Гиперион обернулся, не переставая бежать, и увидел коня, бегущего вниз по голому зелёному холму позади дома старика. Он был молочно-шоколадного цвета и на правой стороне брюха у него виднелось неровное овальное коричневое пятно вдоль. Похоже, что это был его конь.

Юноша перестал оглядываться и повернул голову по направлению бега.

Он снова погрузился в свои мысли и всё больше его охватывало забытие, такое часто бывает при усиленном погружении во внутрь себя.

«Согласно мне означает согласно неосознаваемому мне? Зачем все эти озарения и творческие порывы, которые являются его откровением? Это же явные подсказки, а то и более, знание более правильного пути и сообщение его мне. Я что, не самостоятелен? Каков смысл сообщать подробности этого пути, дабы шёл по нему, будто не имея своих сил для того, чтобы понять, что правильно? Хотя, он же только подсказывал, и я самостоятельно шёл, выясняя всесторонним взглядом и анализом, что правильнее и лучше для меня. И большая часть озарений, это подсказка для того, чтобы сделать первый шаг и раскрыть мысль самостоятельно. Он показывает направление, а я проверяю своими силами его правильность, своим умом и тем высшим, что у меня есть. Постоянно сбрасываю пелену иллюзии за пеленой, преодолеваю прежнюю веру, обретая новую и так множество раз. Неужели этому развитию не будет конца? К чему этот бег по бесконечному лесу иллюзий? Согласен, в этом интерес жизни, – в развитии. Но зачем? Каково предназначение этой бесконечно обновляющейся каши? Такое же бесконечное творение нового? Это не знаемо мной. Главное, жить и творить, стремясь к лучшему, по сути, быть живым. Ведь живых так мало, так что им не следует сдаваться, ведь настоящие мучение и трагедия для живого человека начинаются тогда, когда он действует не согласно себе и сдаётся, теряя себя, придавшись миру пустых. Мир пустых – настоящая трагедия для человека-живого. Живой на то и живой, что ему лучше жить в мире живых. Нам следует понимать, почему не следует окунаться в мир пустых и, сдавшись, терять себя, утопая в болоте. Ведь это не свой путь, он не приведёт к лучшему. Сопротивляться и не сдаваться, оставаясь собой, творя новое и стремясь к лучшему. Мы, живые – несдающаяся крепость.» – думая обо всём этом, Гипериона не оставляло в покое предчувствие, которое после в его мыслях проявилось словом, – Любовь.

Сам того не заметив, Гиперион бежал уже совсем рядом с замком Самуила. Этого каменного великана уже можно отчётливо разглядеть, бежать до него было около десяти минут.

Слева, вдали от замка и скалистого морского побережья виднелся город, состоящий из домиков, похожих на квадратные тёмно-каменные, отдающие синевой, коробки с выглядывающими из них маленькими трубами и вытянутые ввысь квадраты из того же материала, превратившиеся из домиков в башенки. Он был похож на волны морские, но гранёные и слишком буйные.

Тропа шла напрямик к замку и только у самого его основания начинала уходить в город.

Гиперион, на удивление, мог сосредоточиться на своих мыслях и думать о весьма трудном и высоком во время бега. Не заметил он, как уже прибежал от того, что очень глубоко погрузился внутрь себя. Казалось бы, он ввергся в забытие, но нет, ведь юноша, напротив, анализировал мир по крупицам, не упуская и одну заинтересовавшую его.

Это было не то дурное забытие, вредящее живому человеку, а это были опьянение и транс от ясного и упорного сосредоточения на мире. В таком сосредоточении ты особо не обращаешь внимания на окружающее тебя сейчас, а полностью во внимании вообще, к миру в целом, его высшим и глубинным вещам. Это приносило пользу и развитие в отличии от забытия.

«Материальное, а точнее – внешнее, наполняется и окрашивается смыслом и значением, которые я ему придам. Я его наполняю, наполнение и окрас внешнего согласен моему внутреннему содержанию и развитию. Без меня материальное было бы пустышкой или вовсе ничем. Но и ему должно быть, ведь для излияния нужно место, как для исповедывающегося голос и речь или другой способ передачи информации, знания. Внешнее – это поверхность, на которую вылили почти всё моё внутреннее для того, чтобы я осознанный собой разбирал себя и, может быть, даже делал новые открытия в себе самом и развивался, тем самым, обретая новый взгляд и окрашивая внешнее иначе. Наполнение материального полностью зависит от моего развития и осмысления его. Это контрастная арена исповеди внутреннего и я разбираю каждую её вещь, даже абстрактную; видя в ней что-то новое, открываю и создаю новое, тем самым, развивая глубину наполнения арены. Ах, нескончаемая глубина внутреннего. – думал Гиперион, искажая лицо в блаженную гримасу. – Неосознаваемый я – это та часть меня, возможности, детали, мысли, желания, волю, причины действий которой я осознаваемый собой не осознаю, не вижу. Может быть, я что-то внутренне и чувствую; да и озарения, порывы, интуиция – это его воля, но я не осознаю полностью, вижу и чувствую только его свершения, но не то, что предстояло им. Мне не ведомы детали, причины, мысли, смыслы, утаённые в этой части меня. Я вижу только её свершившуюся волю, следствия, но не более. Эта часть осознаётся с моим развитием, тайны рушатся. Моё внутреннее развитие – это разрушение неосознаваемости, невидимости и неизвестности той части меня для меня осознанного. Но не следует отрицать то, что это также иногда и открытие чего-то совершенно нового, разъясняющего эту часть по-другому. Эти открытия развивают и наполняют более глубинным, даже неосознаваемую часть меня. Озарения появляются тогда, когда неосознаваемый я делится со мной своими размышлениями, знаниями и открытиями. Порывы – это соединение наших воли, силы и излияние мыслей, знаний. Интуиция – это его совет, подсказка, деление пониманием и знанием. Мне следует развиваться внутренне и дальше, дабы осознать и создавать всю глубину себя.»

Гиперион, бывало, уставал во время этого забега, но мысленно убеждал себя в обратном, так юноша делал с любыми возникшими болью или исступлением, и это помогало. Убеждение себя в обратном убирало все помехи на пути и открывало то, что, чаще всего, мы сами себя уничижаем, накручиваем и являемся причиной своих состояния, восприятия и осмысления.

Посланник резко остановился, чуть не пробежав мимо дома, отмеченного на запомнившейся ему карте Бартоломея. Он стоял справа от тропы, чуть дальше от неё. Его тёмно-бурая древесина и пепельно-чёрная черепичная крыша внушали чувство защищённости и гостеприимства.

Здание это было прямоугольным, длиною вдоль тропы, и двухэтажным. Множественные оконца крестом из тёмно-серого дерева смотрели на тропу и, скорее всего, с другой стороны на море.

«Гостиница. – догадался юноша. – Первый этаж, это то ли столовая, то ли кафе, а второй – сами комнаты жильцов.»

Вывеска над двумя тёмно-серыми дверьми у левого края гостиницы, похожими на вход, гласила: «Гостиница Рикки».

«Кто же эта Рикки?» – сразу появилась мысль у Гипериона.

Рикки оказалась не девушкой, как вообразилось юноше, а хозяином гостиницы, который ходил в каком-то тонком и лёгком незавязанном чёрно-сером халате и белой майке без рукавов, ручками державшейся на округлых плечах и показывающей верхнюю часть слегка волосатой груди. Его большой живот сильно выпирал и растягивал майку. Это брюхо выходило за сам халат и показывало себя всем. На тканевой майке были какие-то жирные следы, прямо там, где был огромный живот, на пот не было похоже, да и след сухой, похоже на то, что он не умел аккуратно есть. Лишь пара горизонтальных чёрных волосков было на его голове. Щетины не было, но зато был грозный взгляд светло-серых впалых глаз под чёрными массивными бровями. Губы были большие, будто припухшие, но тускло-красного цвета.

Хозяин был на первом этаже и кушал, когда Гиперион зашёл туда. Грозный взгляд хозяина, сидящего за одним из столов в нескончаемом их ряду, уходящему вдаль, сменился на радостный. Справа от входа была сама столовая, а прямо перед ним деревянные ступени лестницы, стремящейся на второй этаж. Хозяин встал и радушно распростёр руки в разные стороны, улыбаясь во весь рот.

– Здравствуйте, добро пожаловать! Чего же желает гость? Поесть, поспать, выпить? Я всё обеспечу, только скажите! – ещё слегка постояв, Рикки стал идти к гостю. – Не стесняйтесь, скажите, чего желаете. – радушно с улыбкой на лице говорил он.

От хозяина, как и от всей его гостиницы, исходило чувство защищённости.

– Слово «Посланник». – сообразив, что его не поймут, если он просто скажет: «Посланник», серьёзно, но с некой томной интонацией выговорил Гиперион.

Глаза хозяина расширились, и он улыбнулся уже во все зубы, которые были покрыты толстым налётом.

– О-ох! Давно к нам не заходили посланники! Знаете, к нам так часто забегали эти уставшие люди, что я придумал для них кодовое слово, сказав которое, они здесь будут приняты, накормлены, напоены и им дадут отдохнуть в одной из комнат сколько будет нужно, совершенно бесплатно. Нравятся мне посланники, ведь у них такой важный труд. – радушно высказался Рикки. – Проходите на второй этаж, в первую комнату с окнами на тропу. Еду и воду вам туда принесут. Отдыхайте!

Рикки дал Гипериону ключи и пожал ему руку.

– Спасибо. – слегка улыбнувшись, но с явным удивлением сказал юноша.

Он с трудом поднялся по крепкой и твёрдой дубовой лестнице. Сразу повернув направо, он встретил длинный коридор со множеством дверей в обеих стенах, слева и справа. Сделав пару шагов, он, повернувшись к правой стене, где располагалась дверь в его комнату, открыл её и вошёл, закрыв её за собой. В левом дальнем углу, у самых окон, в малой комнатушке он увидел одноместную кровать с белой подушкой, накрытую тёмно-серым тонким шерстяным одеялом, стоящую вдоль левой белой стены. У середины правой стены стоял маленький столик со стулом со спинкой, смотревшие в её сторону. Они были искуссно вырезаны. Пол был из огромных тёмно-дубовых крепких досок. Прямо, два оконца простирались посередине стены, почему-то не белокаменной, как все остальные внутри, а деревянной тёмно-бурой из досок. Свет из них прояснял комнату. Бегун, не обращая больше ни на что внимания, рухнул на койку-кровать с дубовой лакированной спинкой у изголовья и крепко заснул.

Во сне Гиперион видел какой-то золотой луч, с которого стекала капля воды, и всё время некий ясный и пронзительный голос повторял: «Самидон… Самидон».

Юноша проснулся. За окном был вечер, и комната была освещена бледным и загадочным лунным светом.

Тело посланника изнывало от боли.

«У меня ничего не болит, я полон сил. Я всемогущ!» – проговаривал мысленно юноша.

И это сработало, боль исчезла, и Гиперион наполнился энергией. Он резко встал с кровати, быстрым и твёрдым шагом дошёл до двери и, открыв её, увидел огромную тарелку, наполненную грецкими орехами, сваренным пшеном, несколькими помидорами и тушёными грибами, и глиняный кувшин с водой. Еда успела остыть, но голодному бегуну было всё равно, он взял тарелку и кувшин с пола и, поставив их на письменный стол в комнате, начал утолять голод и жажду. Закончив, посланник, оставив всё это на столе, вышел из комнаты. Неимоверно быстро и одновременно выдержано и с достоинством Гиперион спустился вниз по лестнице и, открыв дверь гостиницы, поблагодарил кого-то вслух и выбежал, держа направление в замок.

Рикки, стоявший рядом с поварихой Туту на первом этаже и о чём-то разговаривавший с ней, воскликнул:

– Вот же посланники! Вот знают же своё дело! Не успев поспать и поесть вдоволь, он уже бежит делать своё дело! И главное, поблагодарить не забывают! Больно уж нравятся они мне!

Гиперион не видел ничего, кроме света, исходящего от замка. Лунный свет прояснял всю местность, но взор юноши был упорно устремлён к замку.

У этого громадного каменного сооружения была охрана, но только внутри него, а снаружи не было никого.

Добежав до замка так, чтобы его не заметили изнутри, Гиперион подобрался к нему со стороны моря, там, в крайнем левом углу стояла железная дверь, а над ней труба с треугольным наконечником, изогнутая вверх, из которой лавиной вырывался дым.

Юноша осторожно подошёл, легонько постучал, ему открыл какой-то хмурый, лысый с серыми орлиными выразительными бровями и тремя складками на лбу мужчина, одетый в серую футболку с короткими рукавами и в белый, но слегка испачканный, фартук.

– Сатто, здравствуй, это я, но ты только тише, мне нужно тихо в замок пройти, я здесь тайно, никто, кроме тебя не должен знать. – громковатым шёпотом сказал Гиперион, не перенаправляя свой взгляд со светло-серых глаз, стоящего перед ним мужчины.

– О! Гиппи, мальчик мой, ты здесь! Очень кстати, как раз посмотришь, как новенький повар создал новое блюдо! Оно называется: «Волосяной суп». Этот идиот не сумел даже суп приготовить, вот я его в кастрюлю и окунул. – шмыгая носом-картошкой, говорил Сатто, который стал томно-радостным.

Сатто был главным поваром в замке Самуила, и дверь эта была входом в поварское отделение здания. Гиперион часто забавлялся с Сатто, полное имя которого было «Саттоний». Главный повар также рассказывал о трагичных моментах в его, казалось бы, не трагичном деле. К примеру, Сатто охватило трагичное состояние, когда множились крысиные самоубийства в оставленных остывать супах. Он принял все возможные меры, тем самым спася этих существ. С тех пор Саттоний даже приручил одну и кормил её. Эту крысу он назвал: «Матто».

Гиперион, пожав руку этому крепкому, высокого роста повару, прошёл вслед за ним вовнутрь, закрыв за собой дверь. Ничего необычного в длинной кухне со множеством кастрюль и сковород на столах и мешками с овощами на полу не было. Они шли вдоль длинного ряда столов справа.