Харам, любовь…
Февраль
-Комод тащи! Быстрей! – наваливаясь на ручку двери, орет Машка. Коридор общаги металлически щелкает задвижками и замками, как челюстями фантастической хищной рыбы. Все двери блокируются, закрываются, задвигаются… Не дай бог, кто-то из девчонок остался в коридоре! Им придется пережидать в уборной, прятаться в умывалке. Мы тащим комод втроем. Комод очень тяжелый. Машка все орет: "А, а!" Удары ногой по закрытым дверям, как стрелки часов, отсчитывают время. Приближаются к нашей комнате. Внутри у меня вытягивается дыра. Шаги становятся громче, громыхают, мы наваливаемся на комод втроем. Машка отскакивает от двери, трясущимися руками помогает придвинуть тяжелый, как бегемот, старый комод. Вовремя! Следующая дверь наша! Мы садимся на корточки и зажмуриваемся. Бах! Дверь подскакивает от удара ногой снаружи. Комод подпрыгивает! Дыра заполняется холодом. Шея покрывается липким холодным потом.
– Русские бляди! – кричит из коридора тягучий низкий голос, – Суки!
Я вздрагиваю, сжимаюсь пружиной. Во рту сухо и противно. Оглядываюсь на стол – кувшин пуст.
– Умалат напился! – бежала по коридору Ленка пять минут назад, предупреждая всех жителей студенческого общежития, – идет на третий этаж!
Опять пьяный Умалат, как медведь-шатун, разбуженный зимой, яростно кричит, ищет свою Наташку. А нет Наташки, родители забрали прямо из больницы домой. Шутка ли! Аборт и сломанный нос! Нельзя Умалата злить, слушаться надо. Наташка слушаться не стала, смеялась с одногруппниками, с парнями! Третий курс, девятнадцать лет… Русскую блядь Умалат проучил… напился… рыдал… Видела вся общага…
Наташкина соседка Верка вызвала скорую втайне от Умалата и Тагира. Испугалась. Мы даже от страха и жалости, а еще из солидарности, начали разговаривать с Наташкой, которую несли на носилках врачи.
– Девки, сейчас Хасан проснется, Умалата в комнате закроет, – стуча зубами, прошептала Юлька.
– Не закроет. – Покачали головами мы, – это до утра теперь. Хасана с Хусейном вчера опять ОМОН забрал. Оружие нашли. Флаги со стен срывали, забыла что-ли?
Юлька беспомощно заскулила. Юльке хотелось в туалет. Мне не хотелось ничего. Только тишины.
– Ссы в ведро, – предложили мы.
– Не могу, стыдно, – плакала Юлька.
– А я срать хочу, – засмеялась с подоконника, затягиваясь сигаретой, Машка. Мы весело заржали… И получили удар ногой в дверь! Комод снова подпрыгнул! Мы привычно вытянули руки. И снова заржали… Холодок вьется у меня под ребрами.
– Блядь, картошку на кухне забыла, – стоная от смеха, прорыдала Машка. В свое дежурство Машка всегда жарит картошку. Ничего больше не умеет готовить и дешево. Опять голодными до утра сидеть. Когда же Хасана с Хусейном уже отпустят… Такого при них Умалат не позволяет себе делать. Боится – старшие! Но, если оружие нашли, это на неделю, наверное. Это если без оружия задержать их, то на два-три дня. А с оружием неизвестно…
– Машка, сигареты еще есть? – спросила некурящая Юлька.
– Ты же ссать хотела, – ржала Патимат, – а щас еще и обосрешься!
– Почему? – хлопая глазами, удивилась Юлька.
– Сигарета говно толкает! – хором ответили мы и снова заржали.
Из коридора слышиться гитара и стук чеченкских и ингушских каблуков.
– Танцуют, суки, – шепчет красная от натуги Юлька. Терпит. Не ссыт.
– Сейчас, подожди, если «Ночи огня» начнут орать, то скоро разойдутся. – Надеется Патимат.
– Я обоссусь, пока они «Ночи огня» споют! – Расстраивается Юлька. Машка ногой пододвигает ей ведро. Юлька отворачивается.
– Это кто тут стучит, я не понимаю! – картаво и визгливо кричат в коридоре.
– Фирузка! – это Машка, – ни хера их не разгонит!
Комендантша общежития гоняла только местных студентов – они не давали взятки. В наш институт поступали только бедные местные, так как было бюджетное отделение и богатые приезжие. Приезжие давали деньги. Преподам, ректору, комендантше. Приезжие были из Чечни и Ингушетии, учились по договору. Готовили кадры для республик, инженеров-строителей. А еще была война. Наших пацанов гнали в Чечню. Убивать.
– А, это ты, Альбертик! – подобострастно произнесла Фирузка, – что-то громко вы, мальчики! Давайте потише, ночь уже!
– Выходим, Юлька! – Придумала находчивая Машка, – в туалет! При Фирузке они нас не тронут!
– Боюсь! – проплакала Юлька. Юлька была первокурсница. А мы бывалые.
– Боишься, ссы в ведро! – прокричала Машка и решительно, отодвинув за один угол комод, шагнула в коридор.
– Вместе пойдем, выходите! – поддержала Машку я. Разумно рассудила, что вчетвером поссать будет безопасней, вытолкнула Юльку в коридор. Патимат выскользнула следом.
– Вы чего по коридору шляетесь? – закричала на нас Фирузка, – ночь уже. Спать всем я сказала!
У Фирузки лицо старой собаки. Щеки спустились к носу, потекли дальше на шею. Фирузка сторожевая собака, довольно агрессивная. Однако не ко всем. Знает тех, кто кидает ей кости.
– Мы в туалет, – добродушно улыбнулась я комендантше. Находчивая Патимат завернула на кухню за картошкой.
– Суки, картошку сожрали, пустая сковородка! – возмущалась Патимат пять минут спустя в нашей комнате.
– А Юльку Тагир схватил, когда она в туалет шла! – поделились впечатлениями мы.
– И чего? – ахнула Патимат, прижимая ко рту ладонь.
– А я заорала: «Я ссать хочу, обоссусь сейчас!» – похвасталась Юлька.
– И чего, отпустил? – удивилась Патимат.
– Отпустил! – похвастались мы. И дружно заржали. Урчали животы, скручивались от голода и смеха.
– Ночи огня –а – а – а! – доносилось из коридора, – В сердце тоска! Не уходи –и –и-и,
Я ждал тебя!
Ежимся от холода. Включаем обогреватель. В нем загораются огненные спирали. В комнате становится тепло и рыже. Засыпаем быстро. Просыпаем поздно.
Утром в дверь постучал Хасан. Их с Хусейном выпустили.
– Мащя, что стало? – из коридора спросил ингуш.
– Что стало, что стало! – с кровати возмутилась Машка, – орали ночью, нашу картошку сожрали! Всю сковородку!
– Ах, шакал ебаный, – плюнул в сторону Хасан, – сейчас пиццу вам принесем. Мащя, ты с чем любишь – с сыром есть, колбасой есть? Хасан опускал пальцы на ладонь, перечислял начинки. Голова Хасана парит вверху дверной коробки. Рост Хасана почти два метра.
– С колбасой! И с сыром! И с грибами!
– Еще у нас чай кончился, – сообщила я, держа полуоткрытой дверь в комнату, – и тапки у тебя знакомые.
Конечно, знакомые, я их на день рождения Сереге подарила, одногруппнику. Он из дома взять забыл, а жил в далеком селе. В общежитие жили все сельские или приезжие. Городские жили дома.
– Ай, Таня, это наши дела, мужские… – не смотря мне в глаза полушепотом произнес Хасан, – а пиццу принесут сейчас. Стукнув кулаком по двери, для порядка, Хасан удалился по коридору.
Через полчаса три коробки с одуряющим запахом передал нам через дверь Иса.
– Колбаса есть! Сыр есть!
– А чего они не заходят? Через дверь передают? – спросила неопытная Юлька.
– Им нельзя в женскую комнату входить! Харам! Они же мусульмане, – объяснила Машка, закуривая.
Садимся завтракать. Греем руки, положив их на горячие коробки. В комнате холодно, отопления мало дают. Обогреватель не спасает.
– Светка! Светка с Амирханом под ручку идет! – кричит Машка, врываясь в комнату. Дверь крякает. Мы вздрагиваем.
Наша Машка, как слон. Ходит, тяжело вдалбливая кроссовки в пол, как бы обозначает себя в пространстве. Дверь не открывает – откидывает. Не говорит – орет! Не улыбается – ржет, демонстрируя крепкие кривые белые зубы!
Патимка – другая, как пчела. Делает все быстро, беззвучно. Матерится виртуозно. Отличница!
– Чего? – ахаю я.
– К окну подойди! К окну!
Я кузнечиком прыгаю на подоконник – застывшие потеки краски впиваются в колени, отодвигаю желтые нитяные занавески – Патя привезла из дома, для уюта. Из окна дует. Точно! Идут!
– Патимка, иди сюда! Иди-иди…
Патимка тоже забирается на подоконник. Патимке тяжело – жопа у нее большая, студенты и даже преподаватели сворачивают шеи.
– Вот же ж блядь! Вот дура!
Светка вышагивает гордо. Струя белых волос плавно переходит в тонкие длиннющие ноги, обтянутые узкими джинсами. На ней кожаная куртка. Натуральная! Как красиво! Как дорого! Амирхан ведет ее под руку медленно и спокойно. Амирхан не смотрит ни на кого, даже на Светку. Амирхан смотрит куда-то вдаль. Воздух вокруг них густой, терпкий… На асфальте блестят застывшие лужи, сверкают гранями трещин. Солнце злое и холодное, даже на вид. Я поежилась. В комнате холодно, на улице холодно.
– Какая она красивая! – восхищается пчелка – Патимка.
– Красивая, но блядь! – припечатываю кузнечик – я.
– Да ты на рожу ее посмотри! Красивая! – язвит слон – Машка. Если честно, то Светка не такая уж и красивая. Издалека кажется, что сильно красивая – волосы, ноги. А близко – нет. Глазки мелкими прозрачными камушками, бледная полоска губ на узком лице. А подбородок как бы выступает вперед. А вот Амирхан красивый. Как из кинофильма!
Патимка, как будто прочитав мои мысли, шумно вздыхает. Красивый! Но нельзя. Харам!
Сразу понятно, что в дверь стучится именно Титюшкина. Мелкие и настойчивые бусины ударов, припадочно дергается дверная ручка. Вот дура! Надо открыть – Титюшкина – староста нашей группы. Машка закатывает глаза и впускает Титюшкину в комнату.
– Видели, видели? – врывается староста, – Светка!
От новой сплетни Титюшкину немного трясет, как будто к ней подключили электричество, глаза блестят. Как только в людях помещается столько любопытства? Наверное, другого настолько мало, что, как в пустую бутылку на базаре, попадает всякая грязь.
– Короче, Светка шла под руку с Амирханом! Их видели все! – Титюшкина таращит свои кукольные голубые, на выкате, глаза. Если не слушать, что именно Титюшкина говорит, ею можно любоваться. Полный рот, большие глаза. Но, главное – серебристые длинные волосы! Свои! Титюшкина похожа на фарфоровую куклу царских времен. Все такое зефирное, воздушное, гладкое, пухлое! Титюшкина покрыта лаком благополучия. У Титюшкиной красивая одежда и обувь. Сапоги ботфорты на высоких каблуках, кожаная юбка, а сверху – шубка! Шубка дальновидно скрывает Титюшкинский пухлый животик, а открывает главное – ноги и грудь. Папа Титюшкиной – большой начальник. У Титюшкиной будет работа, деньги, жилье. Я заглатываю комок горькой зависти внутрь. Я не хочу быть такой, как Титюшкина, даже с ее жизнью, похожей на пирожное.
«Не ревнуй злым людям и не желай быть с ними…»
Титюшкина вопросительно смотрит, ищет поддержку. Такие новости! Мы отрицательно вертим головы туда-сюда. Ничего не видели. Занимались. Мы надеемся, что Титюшкина скоро уйдет. Несмотря на сладкие и очень дорогие Титюшкинские духи, комнату после нее хочется проветрить. И помыть пол. И даже, может быть, окна.
Титюшкина в нас разочаровалась. Побежала блестеть глазами и изрыгать ртом новость дальше по коридору.
Я выглядываю из комнаты. Девчонки смотрят вопросительно. Боятся, что Настька вернется.
– Побежала в триста семнадцатую! – объявляю девчонкам. Девчонки хихикают. По коридору идет наш сосед Мага-младший сын, несет чайник с горячей водой.
– Настя, поздно уже! Опасно, – Мага-млаший сын не сводит глаз с серебристых Титюшкиных волос. Она городская, ей на маршрутку пора. Титюшкина привычно не глядя пробегает мимо Маги-младшего сына. Стучится в триста семнадцатую комнату. Я наблюдаю. Соседи не открывают старосте дверь. Титюшкина этого пережить не может. Из Титюшкиной бьет фонтан, наполненный энергией скандала. Сплетни сообщают Титюшкинной творческий подъем. Титюшкина разворачиваются в сторону Маги и благодарно улыбается. Кивает, мол, проводи. Мага-младший сын смотрит на нее сверху вниз больными глазами. Мага-младший сын занимает у нас деньги на маршрутку и уходит под ручку с Титюшкиной. Титюшкина что-то ему рассказывает, интимно склонив голову к его плечу, смеется. Мага молчит. Я знаю, у Маги-младшего сына доброе сердце. Оно похоже на горный цветок в ущелье: маленькая нежность в середине, а вокруг – суровые камни.
Март
Сегодня приходил Машкин брат, хотел остаться у нас в комнате ночевать. Ванька в нашем институте учится на курс младше. Только из общаги его в первую же неделю поперли – отказался ингушу деньги дать, началась драка. Фирузка его вмиг выгнала. У Ваньки завтра с утра нулевой парой зачет. На автобусе из их поселка так рано не доехать. Значит, Ванька пропустит зачет. А зачет этот очень важный, вьется за ним хвостом с зимней сессии. Ваньке грозит отчисление. О том, что будет после отчисления, не хочется даже думать. Пришлось Ваньку прятать у нас в комнате, чтобы не увидела Фирузка.
Пошла к чеченцу Исе за подушкой и матрасом. Иса нас выручает. Улеглись спать. Девки – я, Машка, Юлька и Патимка – на пружинных кроватях, Ванька – на полу на матрасе. Слышу, Ванька потихоньку встает, пробирается к двери…
– Ванька, ты куда? – спрашивает Машка.
– Обоссусь, еле ночи дождался, – шепчет ей брат, – я быстро.
Как назло, идя по коридору, нарвался на Фирузку. Та выгнала его на улицу в трусах и футболке. В марте! Как Машка на Фирузку орала! Но Фирузке все равно! Он в общаге не живет? Не живет. Ночью посещения запрещены? Запрещены. Все правильно! Машка из окна стала Ваньку звать, куртку ему кинуть хотела. Но тут Иса из комнаты вышел с простынями. Кричи ему, говорит, чтобы к магазину шел. На первом этаже общежития располагается магазин для студентов, с совсем не студенческими ценами. У магазина над входом есть козырек, рядом с магазином есть труба.
В умывалке Иса вскакивает на подоконник, открывает оконную раму, зовет Ваньку. Мы столпились у Исы за спиной. Пришли Тагир и Амирхан – для подстраховки. Со страхом мы смотрим на Ису – он стоит в тапках, надетых на голые ноги на обледенелом подоконнике. Умывальная комната всегда промерзшая, в ней не закрывается окно. Ветер гуляет в кудрявых волосах Исы, хлопает оконным стеклом. Под окном труба отопления поднимается из земли и заходит в здание между первым и вторым этажами. А у нас-то этаж третий! На второй и первый спустится нельзя – закрыто, ночь!
– Эй, Ванька, слышь, лезь по трубе вверх! – шепчет в темноту Иса. Ванька от холода прыгает, зубы стучат. Ванька выглядит экзотично. Снизу кроссовки, сверху – футболка и белые семейный трусы.
– Давай, брат, я тебе сверху простыни спущу!
Ванька хватается за трубу, подтягивает, лезет. Мы заглядываем сверху – я вижу только Ванькины ребра, локти и колени. И перевернутое красное Ванькино лицо. Руки и ноги у Ваньки видятся зелеными в свете луны, как плесень. Девчонки ахают. Я зажмуриваюсь – я боюсь высоты. Несмотря на холод, ладони мои потеют. Медленно дышу, считаю до десяти. Открываю глаза. Ванька сидит на отводе трубы, который заходит в здание. Руками вцепился в мягкую изоляцию. Иса связывает две простыни и спускает вниз. Ваньке нужно встать на трубе в полный рост. Ванька встает, покачивается. Машка кричит ему: «Вниз не смотри!» Иса цыкает на Машку. Машка замолкает. Ванька ловит конец простыни, накручивает на запястья.
– Ногами по стене иди, давай! – дает указания Иса. У меня кружится голова. Ванька, держась руками за простыню, упирается ногами в кирпичи стены. Останавливается, как бы привыкает к положению, а потом движется вертикально. Иса медленно тянет простыню вверх.
– Иса, ты простыни хорошо связал? – беспокоится Машка. Иса цыкает на Машку. Машка замолкает. Мой живот прилипает к спине, в нем наливается пульсирующий горячий комок. Иса упирается ногами в оконную раму, отклоняет корпус назад. Висит из окна над полом половина Исы. В окне появляются Ванькины руки – одна, потом другая. Пальцы у него побелели. Затем правый локоть. Ванька подтягивает себя локтем, вваливается в окно умывалки. Ложится грудью на подоконник, висит на окне третьего этажа. Голова и плечи в здании, спина и ноги – снаружи. Одновременным движением – Иса спрыгивает с подоконника, Ванька отпускает простыню, Тагир и Амирхан хватают Ваньку за плечи – Ваньку втягивают в умывальную комнату.
– Залез, сука, блядь!
– Слава богу!
Я ничего не говорю, только мелко дышу.
– Испугалась, Таня? – спрашивает Иса. Иса улыбается. Иса спас Ваньку.
Снова все спать легли. Тишина. И тут Машкин голос.
– Вань, а Вань! – шепчет.
– Чего тебе?
– А ты поссать-то успел?
Хором ржем. Громко. В стену стучат соседи, вроде, не орите, спать хотим. Юлька заплакала. Очень за Ваньку переживала. Еще вечером я заметила, как Юлька смотрела на Машкиного брата. Ванька хорошенький! Синие-синие глаза, темные ресницы! Утром мы эту парочку вместе спящей так на полу и нашли – Юлька и Ванька.
Юлька вскакивает в пять утра и бегает по комнате.
– Девочки, что это? Что это? Стуки! Крики!
– Би-сми Ллях…
– Это намаз, ложись спать… – Перевернулась на другой бок Машка, – молитва…
– Фаджр…
– А стуки! Чем это они?
– Головой, ложись спать, – объяснила я, – это молитва…
– Головой бьются? Об стены?
– В пол, дура, блядь!
– Зато кухню до вечера освободят. И бухать перестанут. И приставать не будут, – пообещала с кровати Машка.
– Почему? – Вытаращилась Юлька.
– Рамадан! – хором ответилимы.
– И что, навсегда?
– Пока пост не кончится, дура, блядь…
Сегодня Светка приходила на наш этаж. Мы с Машкой готовим на кухне. На ужин у нас суп! Ура! Суп будет куриный, жидкий и теплый. А еще его много! Я мешаю половником – на поверхности супа расплываются желтые жирные солнца. Машка режет картошку, не вытаскивая сигарету изо рта. Вытягиваются в окно облачка дыма, заползают снова в кухню – улица не принимает дым, идет дождь. Машка режет мелко, старательно. Мы вышли из сказки. Машка восточная красавица – у Машки на голове тюрбан полотенца. На мне старые широкие треники – я Петрушка.
– Привет! – здоровается Светка.
Мы молчим. Разворачиваемся спинами. Смотрим в стол. Я успеваю заметить у Светки новую розовую кофточку – красиво. Волосы у Светки забраны в высокий хвост.
– Маша, привет! – Не понимает Светка, – Тань, вы чего?
Мы молчим. Делаем вид, что Светки нет. Машка еле держится, чтобы не заорать на нее, шумно, как лошадь, дышит, из ее ноздрей идет дым. Я ей шикаю – молчи. Машка молчит, терпит. Мы с Машкой стоим очень близко. Спины наши прямые, как доски. Своими спинами мы делаем маленький забор. Отгораживаемся от Светки.
Светка ищет брешь в нашем заборе, а ее нет. Закрыто! Светка стоит, ждет. Через несколько минут она разворачивается и уходит дальше по коридору. Мы выглядываем из кухни. Светка сталкивается с Патимкой.
– Ах ты, блядь, ты что здесь забыла? – напускается Патимка на Светку, – а ну иди отсюда! Кыш!
Патимка замахивается на Светку мокрой кухонной тряпкой.
Светка отшатывается, останавливается. Поворачивается к нам спиной тоже. Светкин забор маленький, а наш намного больше. Нас трое, а она – одна. Светкин забор дрожит и тонко мяукает. Знаю я это мяуканье. Когда на втором курсе мы вместе завалили сопромат, Светка также мяукала. Я понимаю, что Светка плачет.
Патимка заходит в кухню. Нюхает суп. Берет в руки чистые тарелки. Выходит из кухни. Проходит мимо Светки, толкнув ее плечом, несет тарелки в комнату. Готовится к ужину.
Светка уходит с третьего этажа, поднимается на пятый.
Сегодня состоялось собрание жильцов нашей общаги. На первом этаже, в аудитории. Общежитие у нас не совсем общежитие. На первом и втором этажах учатся – это раз! На втором даже находится кафедра истории и обществознания. Еще на первом этаже душ для всех живущих студентов, встроенный между аудиторией и кабинетом медицинской сесты, три кабинки – это два! В душ можно сходить только вечером, после пар, или ночью. Три жилых этажа – третий, четвертый и пятый. Но! Третий и четвертый этажи поделены поперек такими перегородками из досок – с правой стороны живут студенты, а с левой – вуаля! – преподаватели! Это три! На третьем этаже живут обычные преподы, а на четвертом – квартира ректора! Такая большая, на половину этажа! Ректор наш известный академик. Добрый, умный, седобородый. Немного странный, как все гении! Никогда не знаешь, что он спросит. На экзамене по химии может спросить… историю архитектуры! А на архитектуре, наоборот, физику! Или, например, философию! Ну и что, что философию изучают на следующем курсе! Философия – это та же математика… Видимо, ректор очень уважает теорию вероятности. Перед экзаменом у ректора мы ставим в церкви свечки. А Патимка совершает намаз.
Раз в три-четыре года ректор меняет жену. Совершает как бы обновление крови. Очень полезно. Ректор так питает свою гениальность. Одна из общежития выезжает – следующая вселяется. Раньше с ним жила преподавательница по теоретической механике, кудрявая и картавая коротышка Круглова. Такая безобидная, всегда ходила в сером плащике. Даже в дела общаги не вмешивалась. Интеллигентная женщина! Круглова выехала в конце нашего второго курса. Иосиф Арнольдович – ректор – вежливый, провожал ее на трамвай. Круглова несла книги, перевязанные ремешком, трясла головой и плакала. Заехала в квартиру ректора лаборантка с кафедры химии – Нелька. Тоже кудрявая. Видимо, ректор (Иосик) любит волны. Любые. Хоть даже и электромагнитные. Нелька царствовала уже почти год. У Нельки два достоинства – огромная, как подушка, грудь и луженая глотка. Когда Нелька орет, закладывает уши в радиусе восьмидесяти метров. Видимо, ректор стал изучать и звуковые волны тоже. Особенно, в спектре ультразвука. Наверное, ему нужно для его академических исследований. Нелька поменяла в общаге всех вахтеров. Добрых старых вахтеров уволила, а набрала строгих. Например, Армянка. Под столом Армянка держит кусок арматуры! Для безопасности. А иногда как инструмент управления. Наша комендантша Фирузка – последняя Нелькина находка. Фирузка очень наглая, такая неприятная. Но! Все ее слушаются! Даже ингуши!
На пятом этаже живут преподаватели с кафедры строительной механики супруги Руслан и Венера и семья Юзиковых – это сопромат.
Всем студентам Юзиков сообщает, что те, кто сдал сопромат, могут жениться. Примета такая! И загадочно улыбается. Сам Юзиков сопромат познал, и, таким образом, женился. Жена гладит Юзикову костюмы, покупает галстуки и модные очки. Ближе к концу месяца Юзиков начинает нервничать – шаркать туфлями последней коллекции, протирать очки, теребить галстук. Близится день зарплаты. Есть у жены Юзикова один недостаток – выпившего домой не пускает. Даже в костюме, и даже при галстуке. Юзиков приползает пьяный раз в месяц, иногда чаще. Когда дают премии. Видимо, изнервничавшись сильнее некуда, Юзиков прибывает в общагу шаркая так, будто едет на лыжах. Долго не понимает, куда ему идти. Вернее, ехать. Мы подсказываем. Направо – к студентам, налево, стало быть, домой. Юзиков жалко алчет открытия двери и вхождения в, так сказать, семейные покои. Сопромат же познал. Но нет! Жена – кремень! Плевать ей на сопромат и галстуки. Пьяный Юзиков всегда спит под дверью. Через дощатую перегородку на этаже это очень видно. И сильно слышно – сначала как Юзиков домой просится, потом – как мирно храпит на коврике. Благодаря Юзиковым воззваниям мы знаем, что строгую жену его зовут Люсенька. И что она – зайчик серенький, а иногда – рыбка. Новые студенты обходят коридор по пятому этажу и поднимаются по левой лестнице, узреть спящего Юзикова. Запечатлеть, так сказать, для истории. На следующий день Юзиков на лекциях мрачен, зачеты никому не ставит. Городские студенты у общажных узнают – идти на зачет или нет? Например, Титюшкина всегда спрашивает: «Какой прогноз?» Прогноз погоды по студенчески.
Собрание было посвящено, собственно, яйве. Такой большой яйве, которой забили канализацию. Очень возмущался сантехник. И еще Храмова, преподавательница по инженерной графике и начертательной геометрии. Надежда Епифановна Храмова отвечала за наше общежитие, так постановила Нелька. Фирузка подносила ей воду – Храмова недавно вышла из запоя. На прошлой сессии мы наблюдали, как Храмова в этот зайпой входит. Постепенно, но быстро. Храмова на экзаменах сильно маялась. Начинала краснеть и чесаться. С похмелья она валила пять-шесть первых студентов на начерталке и успокаивалась. Однажды, в этой пятерке на первом курсе оказалась и я. Ко времени моей сдачи Храмов имела цвет разбавленной марганцовки.
– Что это у вас? – истерично прокричала Храмова.
– Эпюры…
– Какие эпюры? Где вы видите здесь эпюры? – повышая интонацию, нараспев возмутилась Храмова.
– Это альбом… – пыталась я вразумить Надежду Епифановну. Я собирала альбом весь семестр.
– То есть вы настаиваете?!! – Храмова сделалась цвета свеклы. Мне стало не по себе – Храмова меняла цвет, как хамелеон, но исключительно в красно-бордовых оттенках.
– Я просто…
– Вон!!! Пошла вон!!! – Храмова вскочила и прогоняла меня из аудитории, указывая пальцем на дверь. Пришлось ретироваться.
На следующий день я принесла свой альбом другому преподавателю. Принимал заведующий кафедрой. Получила трояк.
Мне очень повезло, что Храмова была уже очень пьяная, она меня не запомнила.
На собрание Храмова принесла айву, которую купила на рынке. Пять штук. Для примера. Айве мерили длину окружности – Фирузка сбегала за сантиметровой лентой. Азартно вычисляли диаметр. Сравнивали с диаметром канализационной трубы. Особенно возбудились студенты отделения водопровода и канализации. Храмова постановила, что мы дикари и вандалы. Забили трубу и оборвали цепи у всех сливных бачков. Про бачки правда. Еще Храмова постановила, что … слива больше не будет. Не умеете смывать – не будете смывать. Тут даже Фирузка побледнела – в общаге живет около двухста студентов. Ну как не будет смыва. Не совсем не будет. Раз в неделю.
Сантехник – молодой прыщавый пацан в клетчатой рубашке, тот, что возмущался кащунственным опусканием айвы в унитаз, сам раз в неделю будет давать воду в канализацию. Промывать, так сказать, накопленное. Вот так!
А, еще душ. Не более пяти минут на человека. А то все не успевают.
Мы расстроились. Представили, как же все это будет. Но представлять долго не пришлось. Придя на этаж, мы поняли, что воду в сортирах перекрыли уже. Перед собранием. О чем свидетельствовали, так сказать, сталактиты … говна. Аккуратные горки переливаются всеми оттенками шоколадного и янтарного, а местами – цвета какао. Сиротливо жмутся к стенам выставленные на пол бутылки с водой (для мусульман). Блестящие цепи на бачках завязаны в узел, обмотаны вокруг канализационных стояков. Команда «свернуть паруса» выполнена молниеносно. Осталось «взять на абордаж». Но за это могут наказать.
Мага-младший сын расстроился – Титюшкина больше не придет! Запах! Сногсшибательный, в прямом смысле этого слова!
– Вот суки! – возмутилась Патимка, – жаловаться на них надо!
– Не вздумай! – заорали мы с Машкой, – выпрут из общаги!
Вылететь из общежития было страшно. Ясно же, что если сельские, то или ездить далеко или денег на каждодневную дорогу нет.
Мне снова снятся белые колготки. Белые грязные колготки. Потом приходит девушка в свадебном платье и говорит: «Это мои.»
Апрель
Прогуляли занятия. Серега провел ночь в компьютерном клубе, а утром не встал на пары. Серега фантастическим образом побеждает страшнейших монстров, бесстрашно вступает в рукопашную с зомби. Серега выходит утром из клуба победителем и альфачом.
Пчелка-Патимка улетела в село, таскать мед в улей – торговать с матерью в магазине. У них приемка товара, матери тяжело таскать пивные ящики. Патимка, не долго думая, просто пинает их ногами до прилавка. Машка осталась с тем, о ком не надо говорить. Вована, нашего с Серегой друга, снова напоили лилипуты! Вовка знаком со всеми артистами, потому что живет в общежитии цирка, а его дядя – цирковой директор. И лилипуты приехали на гастроли! Вовка не может встать на занятия после таких застолий. Получается, Серега упивается могуществом, а Вовчик – весельем. Каждому свое! С лилипутами пить очень сложно. Маленькие, с детскими голосами, взрослые люди, они пьют неимоверно много. Никто из наших не может перепить лилипута! Я прогуляла из солидарности. Зато, сделала доброе дело. Я посетила в больнице дядю Геру, друга и почти родственника Вовки. Дядя Гера тоже не смог перепить лилипутов. Хотя старался изо всех сил. Дядя Гера любит стихи, как и я. Взяла ему в библиотеке Блока.
Титюшкина сначала испугалась, а потом разозлилась. За прогулы спрашивали с нее. Прибежала к нам в общагу, стучалась в комнаты. Мга-младший сын ее успокаивал.
Ванька тот зачет все равно не сдал – отчислили. Собирается в армию. Надеюсь, что не отправят в Чечню! Машка ходит подавленная, Юлька рыдает. Воздух в комнате сделался тяжелым. Мы живем, как в прозрачном вязком тумане ожидания. Едим, спим, ходим на пары. Ни на минуту не забываем про Ваньку. Через два месяца получили письмо – оказалось, в Чечню. Туман стал сухим и испарился. Залез к нам под кожу. У каждой из нас в груди – маленький холодок.
Сегодня в комнате нашей застали Зелимхана, который мило беседовал с Юлькой. Наедине. Мы с девчонками на нее накинулись. Нельзя пускать в комнату парней! Харам!
– Ой, девочки! Он такое рассказывает, – оправдывалась Юлька, – что ислам – самая лучшая религия в мире! Что Юрий Гагарин слышал в космосе…
– Мусульманскую молитву, – с издевкой продолжает Машка. Обиделась все-таки за Ваньку. Машка валится на кровать и закуривает. Кровать стонет под тяжелой Машкой, звенит пружинами.
– А откуда ты знаешь? – удивилась Юлька, – а еще, что в море…
Юлька сидит на кровати, поджав под себя ноги. Рассказывая, она делает пассы руками в воздухе. Повторяет движения Зелимхана.
– Жак-Ив Кусто тоже слышал молитву. Мусульманскую! – передразнила Юльку я, закатив глаза и подняв вверх указательный палец. Я собираю вещи в таз, сыплю сверху порошок. Собираюсь стирать. Надеюсь, в умывалке уже не так холодно.
– А война началась… – не унималась Юлька.
– Из-за нефти! – припечатала Патимат, – он этот текст всем первокурсницам рассказывает, дура, блядь! Патимка садится на стул и вздыхает. Держится за спину. Кроме ящиков с пивом пришлось разгружать сахар.
– Он такой симпатичный… – заныла Юлька. Конечно, симпатичный! Волосы черной волной, влажные, на выкате, черные глаза без зрачков, высокий рост. И смотрит так пристально, сахарно, закидывает в тебя крупицы сомнения. Но, когда думает, что ты его не видишь, глаза его начинают бегать, как у жулика, неприятное такое ощущение. Юлькины глаза сильно блестят. Крупицы сахара попали в нее, растворились, смочили глаза сиропом. Теперь Юлька видит все по другому. Теперь Юльке сладко.
– Не вздумай пускать сюда парней! Мы здесь живем! – напустились на Юльку мы втроем.
– А почему тогда Ваньку пускали?
– Он православный и Машкин брат! Я хлопаю тазом по столу. Машка презрительно выпускает дым в форточку.
– А Руфат и Алик почему заходят? Они же мусульмане!
– Они местные, астраханцы – это можно, – объясняли мы.
– А Мага почему заходит? Он же не местный…
– Мага из Дагестана!
– Ой, девочки, Мага такой приятный! – растянулась в улыбке Юлька.
– Не вздумай! – заорали мы, – он младший сын! Не жениться ни в коем случае! И уедет жить в Дагестан в дом родителей! Младший сын с родителями живет!
– А Мага Два? Так звали тезку и соседа Маги – младшего сына.
– Не вздумай! – снова хором закричали мы. С Магой Два тайно встречалась Машка.
Мага Два и Мага-младший сын оба родом из Дагестана, но между собой разговаривают только на русском. Когда они пытаются разговаривать на родом языке, то совершенно не понимают друг друга. Мага-младший сын – аварец, а Мага Два – даргинец. И оба они дружно не понимают дагестанца из соседней комнаты Азада – он лезгин.
– А Тима почему заходит? Ну, Тимур, он же из Ингушетии? – Юлька решительно не понимала правил. Или не хотела. Сахар в глазах ослепил ее.
– У него мать украинка, – разъяснили мы ей.
– Девочки, здесь парни такие симпатичные… Я вообще не понимаю, почему нельзя? – снова заныла Юлька. Юлька недавно закончила школу. Юлька жаждала взрослой жизни.
– Просто никогда никого не пускай в комнату! – вызверились мы. И разошлись на ночь. Машка к Маге Два, Патимка к Руфату, а я к Сергею, которому подарила тапочки. Его сосед Жамал, калмык, уехал в Элисту, и комната Сереги освободилась. Ура!
Опять приезжал ОМОН. Был обыск! Выстроили всех ингушей, чеченцев, дагестанцев и других, проверяли документы. Некоторых забрали…
А дело оказалось в бомбе! Ну сунули просто бомбу человеку, и сказали: «Держи, а то взорвется!» И убежали. Ну как, человеку – Димке. А швырнул бомбу (две катушки с медной обмоткой, сверху электронные часы с таймером, такие черные, в виде пейджера, все перемотано голубой изолентой) Димке в руки Руфат. Мы видели. Но сказали, что не видели.
И Димка взвыл! Таймер отсчитывал минуты, секунды… выразительно щелкал… А Димка у нас странный, наивный такой мальчишка. Ну как наивныый, верит всем! Ну такая у человека особенность! Девчонки ему сказали, что яйца варить нужно только чистые. Мыть их, короче, надо. А потом вытирать. Долго. И только фланелевой тряпочкой! И Димка вытирал! Вовке – вареные яйца, нам – поржать. Все по честному!
Еще пацаны ему, спящему, периодически скрепляли степлером одеяло с простыней. Димка выбирался всегда долго, старательно. Сопел. Очень расстраивался.
Так вот. Стоит Димка на кровати, держит в руках бомбу, плачет. Таймер щелкает. Руфат ему напоследок крикнул: «Таймер кончится – ложись!» И убежал, гад. Димка в ужасе. В комнату стучат. Димка открыть не может, рыдает.
«Уходите! – кричит, – у меня бомба!»
Прибежали ингуши, дверь выломали…
– Где бомба, какая бомба????
Ржали сильно, бомбу отобрали, Димке подзатыльников надавали. И ушли. Но Димка не успокаивался. Переживал. И разозлился, вроде бы, даже. Подумал, бомбу унесли, значит, взорвут что-нибудь. Теракт и все такое. Полночи Димка не спал, плакал, кусал руки, думал… И надумал. Позвонил отцу. Пришел на пост охраны (дежурила баба Нина), попросил телефон. И, собственно, сообщил. Но был у Димки один недостаток. Всего один. Папа его был мент. Начальник ОМОНА.
Остальные полночи не спал никто. ОМОН в масках, автоматы, крики, обыск… На большой белой маршрутке увезли некоторых ингушей и Руфата. Ингуши вернулись следующим утром, а Руфат вечером. Димку из общаги папа забрал. И из института тоже. От греха.
Май
Утром перед началом первой пары в общаге умер преподаватель. Пришел на занятия, взялся за ручку входной двери и упал. Студенты занесли его в аудиторию, в которой он должен был читать лекцию, положили на стол. Получается, хоть и умер, а на лекции присутствовал. Фирузка вызвала труповозку и скорую. Преподавателю было семьдесят три года, Чиленко Виктор Владимирович (у студентов Чиливили). Чиливили лежал в открытом классе напротив входа в общагу. Скорую ждали три часа, а труповозку – пять. Запах к обеду стал невыносимым. Мы пробегали мимо того класса, прижав ладонь к носу! Рядом сидела его пожилая жена, гладила его по руке. И все повторяла: "Витя, Витя." Городские стали возмущаться, просили перенести занятия. А мы, общажные, закрылись в комнатах и забили щели в дверях полотенцами, от запаха.
Чиливили у нас не вел. Он преподавал теплоснабжение.
Наша ненормальная Армянка избила арматурой Руфата! После одиннадцати вечера вход в общежитие запрещен. Руфат сильно напился, опоздал и стал ломиться в дверь. Армянка долго орала. Но Руфату нужно где-то ночевать и дверь он как-то открыл. Ну как открыл, просто сорвал цепочку, и все! Армянка взяла металлический прут (лежит у нее под столом) и ударила его. Руфат через Армянку перепрыгнул, но успел получить несколько раз по предплечью. Рука у него опухла и не двигается. Мы делаем ему йодовую сетку и прячем у себя в комнате. Руфата ищет Фирузка. Если найдет, выгонит из общаги. Руфат громко орет, когда Машка наносит на смуглое гладкое плечо йодовые полосы – вдоль и поперек. Вообще-то, ему не больно, кожа целая же. Руфат просто пьяный. Мы цыкаем на него. Тише!
– Ай, ай!
Руфат смотрит непонимающими глазами, как ребенок. Ресницы у него, как у девчонки, которой сильно повезло— длинные, загибаются вверх.
– Терпи давай! – уговаривает Машка.
– Хоть подула бы! – упрекает Машку Руфат.
– Жена тебе подует!
Руфат начинает икать. Громко. Мы закрываем ему рот ладонями. Руфат отбивается. Валится на спину на Патину кровать. Мы сверху.
Фирузка летает по общаге, как на метле. Несколько раз стучится к нам в комнату!
Фух! Пронесло! Фирузка уносится дальше! Напускается на кого-то в коридоре, кто поздно идет из душа. Выпускает пар. Руфат засыпает и громко храпит. Мы не можем спать. Включаем свет, складываем на Руфатовы ресницы спички – получается четыре. Каково! Руфат переворачивается на бок, трет глаза пальцами. Спички скатываются в простыню. Засыпаем под утро. Перед этим накидываем на Руфатову бритую голову Патимкино полотенце – конспирация! На следующий день Руфат с трудом встает с кровати – рука заплыла синими и зелеными пятнами. Патимка еще не приехала из села и ничего не знает! Она сдала сессию досрочно и помогает матери в ее магазине.
Мне снится дорожка нашего сада, а за ней – виноградник. Налитые прозрачные прохладные капли плодов. Во рту становится сладко. Я снова кричу во сне.
Июнь
– Девочки! Помогите! – Юлька врывается в комнату вся в слезах. Волосы растрепаны.
– Кто? – Патя вскакивает из-за стола, кидается к двери.
– Что кто? – не понимает Юлька.
– Гонится кто за тобой кто, дура, блядь?!!!
– Никто не гонится! А что, должен? – снова не понимает Юлька.
– А че орешь? Напугала! – Патя захлопывает дверь. Возвращается за стол. Мы с Патимат расположили на столе лекции и учебники, готовимся к экзамену. Машка валяется на кровати, курит. Дымное облако крутится над Машкой. Машка отгоняет его рукой.
– Юля, что случилось? – интересуется она.
– Страшное! – уверяет Юлька, – не могу сдать зачет! Боюсь!
– Какой?
– НИРС?
– Это что еще за хреновина? – удивляется Патимка.
– Ну так называется, НИРС! – говорит Юлька.
– А как переводится?
– Не знаю… – Юлька снова плачет.
– Научно-исследовательская работа студента! – объявляю я, – забыли, что-ли?
– А…а! – хихикает Патя.
– Точно! – Машка хлопает себя рукой по лбу, – было такое! Прыскает.
Я улыбаюсь и прижимаю кулак к губам. На Патю не смотрю, на Машку тоже.
– Девочки, помогите! Что делать? Я боюсь идти! Последний зачет остался… – просит нас Юлька, – меня мать убьет!
Я поднимаю глаза на Машку и Патю, мы переглядываемся и дружно громко ржем.
– Ну девочки…
– Иосик лекции читал? – сквозь смех спрашивает Машка.
– Кто?
– Иосиф Арнольдович, ректор!
– А! Да, да! Он!
– Ты записывала? – строго спрашивает Патимка.
– Конечно, ни разу не пропустила! – уверяет Юлька.
– Так в чем же дело? Прочитаешь лекции – сдашь! – говорю я. И мы снова начинаем смеяться.
Юлька переступает ногами.
– Я читала! Несколько раз!
– Так в чем же дело?
– Там непонятно!
Юлька мнется. И мы понимаем, почему. Результат работы по предмету НИРС – научная работа студента по теме дипломного проекта. Темы раздают в сентябре первого курса. То есть, студент с первого дня обучения видит четкую цель в виде темы диплома. У меня, например, четырнадцатиэтажное жилое здание. У Пати – завод. У Машки – цех по изготовлению чего-то там…Весь первый курс Иосиф Арнольдович раз в неделю читает лекции, а в конце курса – принимает принимает.
Есть один маленький нюанс. На лекциях Иосик рассказывает исключительно свою биографию. Где родился, как учился. Как ходил в детстве в желтых сапогах – не было денег на черные. Почему-то желтые стоили гораздо дешевле. И Иосик сильно стеснялся. Красил сапоги гуталином. В дождь гуталин смывался, обнажая позорную желтизну. Над Иосиком смеялись. Но Иосик обладал терпением, все преодолел, и стал великим ученым. Так-то! Это и было записано в лекциях Юльки.
– Что у тебя там записано? Про сапоги? – спрашиваю я.
– Ага! Про желтые! – признается несчастная Юлька.
– Про Ялту?
Иосик родился в Ялте и путем многочисленных передвижений по стране, совершая научные открытия тут и там, добрался до Астрахани.
– Да! И про полигон!
На полигоне Иосик испытывал действие шпурового заряда. Он придумал взрывать динамит глубоко под землей, и заливать в дырку бетон. Получалась свая. Несколько свай – уже целый фундамент. Можно построить дом и жить.
На зачет нужно представить результат работы студента по теме его диплома. Получается, Иосик нас дурит. Рассказывает про сапоги и Ялту, а в ответ требует научных исследований. К Иосику на лекции студенты ходили по очереди, чтобы в аудитории не было совсем пусто. А то как-то неудобно. Ректор, все таки.
– Что делать? Боюсь идти! – рыдает несчастная Юлька.
– Иди и неси всякую херь! – советует Машка, – если не прокатит, осенью пересдашь.
– Ты так и сделала? – обнадеживается Юлька.
– Мы все так и сделали! – объявляет Патя, – кроме некоторых!
– Кого?
– Таньки!
– Хватит это уже вспоминать! – бормочу я, – я наверняка сдать хотела!
– А все остальные тут причем?
Я опускаю голову ниже. Да, сплоховала. Переживала за зачет, как сейчас Юлька. Решила хоть что-то придумать. Чтобы не мне задали вопрос, а я пришла сразу с предложением. Думала-думала… и надумала! Перевела пояснительную записку на английский язык! И выучила! И Иосику с порога все на английском и доложила! Так, мол, и так. Жилое здание. Четырнадцать этажей! Вот! Высокое какое! А Иосик как раз писал статью на английском языке в международный журнал. И Иосик восхитился! Так еще никто не выкручивался. Всех, кто заходил к Иосику после меня, Иосик экзаменовал на предмет английского языка. Руфата, например, заставил переводить на английский басню Крылова «Мартышка и очки». Увлекся, с кем не бывает. Те, кто учил немецкий, в тот день зачет не получили.
– Девочки, можно как-то подстраховаться?
– Юбку короткую одень и декольте! – советует Машка.
– Одна уже подстраховалась! -язвит Патимка. Она оказалась в группе не сдавших студентов-немцев.
– Какая у тебя тема? – спрашиваю я, и Патя закатывает глаза к потолку.
– Кинотеатр на пятьсот мест. Но я немецкий тоже учила! Не сдам?
– А предмет в школе какой любимый был? – пытаю я Юльку.
– Биология!
– Придумай про экологию! Загрязнения и все такое…
– А что, что придумать?
– Например, зрители приезжают в кино на автомобилях.
– А дальше?
– И это очень плохо.
– Почему?
– Выхлопы!
– И что делать?
– Посади газон! Придумай большой газон и клумбы! Кислород!
– Думаешь, прокатит?
– Прокатит! – ворчит Патя, – любая херня сойдет. Газон, аквариумы, цветы, рыбки, улитки…
– Плюс декольте и жопа голая, – добавляет Машка.
Не знаю, что именно помогло – газон или жопа голая, но зачет Юлька получила.
Сдали сессию! Ну как сдали – я сдала, перешла на четвертый курс! Ура!
Юлька тоже сдала. Перешла на второй курс. Вместе с Машкой на одной электричке они уехали домой – односельчанки. Машка оставила пару экзаменов на осень, слишком часто приезжал Мага Два. Машка провалилась в него, как в смолу. Прилипла. Со Светкой не разговариваем. Общага опустела.
У Сереги проблемы, много хвостов. Вместе с Серегой едем в его село на чихающем старике – автобусе знакомится с его матерью. Я нервничаю. Серега скрывает от мамы свои проблемы, не хочет волновать. У него такие глаза, будто он все время несет тяжелую сумку. А в сумке – не сданные хвосты.
– Сереж, а у тебя мама хорошая?
– Хорошая!
– Сереж, а я ей понравлюсь?
– Ну конечно!
– Сереж, а если она узнает?
– Не узнает! Осенью все сдам!
Меня встречает женщина со строгими зелеными глазами и короткой темной стрижкой. В бедно обставленной комнате стерильная чистота. На дощатом крашеном полу тут и там разложены уютные домотканые половички. Полосатые шторы пропускают свет неровно – сверху сильно светло, посередине – зеленое сияние, внизу свет вплелается в рыжий. Надежда Викторовна – начальник скорой помощи, врач. Не понравлюсь, поняла я.
Оказалось, что Серегин брат, Егор, болен! Передвигается в инвалидной коляске! Почему Серега мне ничего не сказал? Не предупредил? Я очень испугалась, когда увидела этого брата. Ему шестнадцать лет. Он умный парень, симпатичный, учится в школе. На отлично! Совершенно непонятно говорит. Как голубь. Совсем не может ходить. Егор перебирает колеса руками и едет. Колеса сверкают, отполированные его прижатыми друг к другу пальцам. Руки Егора так трясутся, что я боюсь, что они попадут в спицу. Егор и Серега похожи. Только у Сереги волосы прямые, а у Егора – вьются. Еще глаза, у Сереги карие, почти шоколадные, а у Егора – голубые. Только Серега здоров…
Я сдерживалась сильно-сильно, когда видела этого брата!
– Почему ты меня не предупредил? – спросила я Серегу, когда мы вышли из дома. Грунтовая дорога, с полоской травы посередине уходит за поворот. Что дальше – неизвестно.
– Тебе неприятно? – Серега смотрит в траву. Что он там нашел?
– Неприятно?! Причем здесь неприятно?! Я испугалась! – кричу я. Останавливаюсь, дергаю его за рукав. Я хочу, чтобы он на меня смотрел, не на дорогу! Голос мой звенящ и неровен. Как будто по батарее провели металлическим прутком. В глазах закипают слезы, но не сладкие, как у Юльки, а соленые, горькие. В груди бьются хрупкие крылышки.
– Ну, не предупредил! И чего? Испугалась она! Больных не видела, что ли? – Серега тоже кричит. Шоколад его глаз становится почти черным.
– Сереж, я могла не так отреагировать! Я могла же по-другому отреагировать! – Почему он меня не понимает?
– Как? – Серега закуривает. Отгораживается дымом.
– Я могла так испугаться, что он бы заметил! Я могла его напугать, обидеть! – Я плачу и трясусь. Мое напряжение спускается в пятки, а потом – в землю. Серега протягивает мне сигарету. Начинается мелкий дождь, холодает. Серега одевает на меня капюшон.
– Ну ладно, ладно, обошлось же все… – Серега обнимает меня, притягивает к себе, сжимает руки в кольцо за моей спиной. Как бы извиняется. Становится тепло.
– Я все равно не понимаю… – всхлипываю я. Мы продолжаем идти. Поворачиваем направо и оказываемся на сельской улице с магазинами. Магазины разные. Мясо, молоко, хозяйственный, сигареты…
– Пойдем. – Серега берет меня за руку.
– Куда?
– Мороженое есть, вино пить! Ты же на четвертый курс перешла, праздновать будем! Заходим в кафе в виде белого пряничного домика с романтичным названием «Бузан».
– Сереж, если ты не сдашь?
– Сдам! – Серега выпил и его глаза посветлели, он вальяжно развалился на стуле.
– А если нет? Тебя же в армию заберут!
– Не заберут! А может даже и лучше, что заберут!
– Ты чего говоришь? – я делаю глоток вина – кислое! Вот почему с ним всегда так? Ничего не понятно! Никогда не известно, что он сделает в следующий раз!
– Матери не нужно мне будет деньги давать! Она и так на этой работе убивается!
Серегина мать работает сутки через двое. Это тяжело. Муторно. Не знаешь, когда можно спать, а когда нужно работать. Организм сбивается.
– Я же не зарабатываю? Не зарабатываю!
– Ты учишься! Только в компьютерный клуб больше не ходи!
– Не буду, – пьяно соглашается Серега. Но я ему не верю. Мне тревожно.
– Она ждет, что я на работу нормальную устроюсь, деньги ей давать буду!
– А отец?
– Отец умер…
– Ты знаешь, чего я себе простить не могу? – спрашивает Серега и доедает мороженое.
– Чего?
– Что это я здоров! Я, а не он! Понимаешь! Он умный, сильный! А я что?
– Что?
– Слабак! Почему-то я вспоминаю подаренные мной тапочки.
Ох уж эти семейные тайны! Постыдные пятна! Они есть в любой семье. Когда прикасаешься к ним, подходишь близко, слышишь эти истории, начинаешь ощущать их запах, как правило, отвратительный. Тайны смердят. Запах застарелой мочи, крови, неправедно выплеснутой спермы, пролежней или иных ран. Сперва отшатываешься. А потом принимаешь с облегчением – это не у меня! У них! А затем вспоминаешь историю своей семьи. И понимаешь, что ты не в силах пережить, пережевать все, что произошло…Получается, Серега не может пережить болезнь брата.
Домой возвращаемся ночью. Туман забрал в себя все звуки. Фонари светят кисельным фальшивым светом. Рыжие круги разбросаны пятнами тут и там. Мы словно попали в сказку или компьютерную игру, а из-за поворота могут выскочить зомби и монстры. По которым большой специалист мой Серега. Пахнет близкой водой. Серега сильно пьян, качается. Надежда Викторовна встречает нас в темной шали поверх ночной рубашки, с руками, сложенными на груди. В комнате темно. На дощатом полу пятна лунного света. С наших кроссовок стекают грязные лужи.
– Опять?! Сережа! Ты мне обещал!
Серега молча пытается снять мокрые кроссовки.
– Надежда Викторовна, мы просто сессию сдали… – пытаюсь оправдать я нас обоих.
Серегина мама на меня не смотрит. Она смотрит на Серегу. Что на меня смотреть? Кто я для нее? Пустое место…
Спустя два дня я уехала к себе в поселок.
– Мам, я пришла!
– Вижу! Мама моет банки под колонкой во дворе. На маме темный сарафан и старые шлепки. Пальцы ног, покрытые розовым лаком, уехали из разболтанных шлепок в землю. Мама стоит наполовину в обуви, наполовину в мокрой земле.
– Мам, я сессию сдала!
– И чего? Образованная теперь?
– Ну это же хорошо?
– Хорошо было когда-то давно! Ты сама знаешь, когда! Мама наполняет банки водой. Из окна раздается гамма си бемоль. Мама моет банки и занимается с учеником – экономит время.
– Мам, у нас телефон работает?
– Телефон? Мужикам звонить собралась?
Телефон, скорее всего, отключен. Мама экономит на платежах. Направляюсь к дому.
– Не заходи! – визжит мама и бросает шланг. Вода заливает дорожку и мои ноги. Вода ледяная, выбивается из шланга толчками. На улице такая жара, что хочется ополоснуть из шланга все тело. После часовой поездки в автобусе.
– Почему?
– Помешаешь уроку! К бабушке иди!
– Мне вещи нужно взять, я быстро. Я вхожу в прохладину дома. В комнате стучит по клавишам незнакомый рыжий мальчик. На стене, посередине, висит большой портрет моего отца. Я наталкиваюсь на отцов взгляд – строгий, обвиняющий. Рубленный подбородок, крупный, почти без переносицы, нос, стальные глаза, низко нависшие густые брови…Резко вдыхаю воздух, отшатываюсь, сажусь на корточки. Мама забегает следом.
– Зачем?! – кричу я, указываю на портрет.
– Я! Так! Решила! Хватит нас тут позорить! Мама поправляет портрет, хотя он висит очень ровно. Ласково проводит по нему пальцами.
Я выскакиваю из дома. Поднимаю шланг и лью холодную воду себе на голову. Долго. Подхватываю рюкзак и выхожу из двора. Поселилась у бабушки – в бабушкиной квартире есть телефон. Дни стоят сухие, и это хорошо. В бабушкином доме прогнила крыша. Когда льет дождь, он через крышу заходит в бабушкину квартиру. Квартира сыреет, в ней тяжело дышать. Устроилась на работу дворником в детский сад. На один месяц устроится можно только сюда – в поселке нет работы. Прихожу в садик к шести утра. Работа не сложная – полоть траву, убирать газон. Прячусь на работе от бывших одноклассников за кустами. Стыдно. Зарплата маленькая, но в полдень я свободна! Ура!
Тревожусь из-за Сереги.
Через два дня звонит Серега, ночью. Бабушка пугается. Бабушка очень старенькая. Я ее успокаиваю:« Все нормально. Это меня!»
– Алло? Алло?
– Это я, – произносит Серега глухим голосом. Наверное, в глазах у него снова разлились чернила.
– Да, Сережа! Что? – взволнованно спрашиваю я.
– Тань! Нам надо расстаться! Ничего не получится, – скорбно сообщает Серега.
– Что? Почему?
Я слушаю гудки. Серега бросил трубку. Не хочет объяснять. Ему это неудобно. Ну почему с ним всегда так? Ничего не понятно! Пытаюсь перезвонить, но никто не отвечает. Лежу без сна, смотрю в окно. Окно то освещается фарами машин и мотоциклов, то темнеет. В шесть утра встаю и иду полоть траву в детский сад. От меня откололи кусок. Мне больно.
Второй раз Серега звонит через неделю.
– Таня, привет! – заискивающе здоровается он.
– Да, я слушаю. – у меня сухой голос, сухие глаза, сухое сердце.
– Тань, ну прости меня…
– Я слушаю…
– Таня! Я без тебя не могу!
…
– Таня, я тебя люблю! Ты слышишь? Я тебя очень люблю!
Я не могу говорить, в горле сухо. Ну почему с ним всегда… Я бросаю трубку и ложусь на кровать. Огонь погас. Остался пепел. Я, как в наркозе, засыпаю и просыпаюсь через двое суток. Пропускаю работу. Отсыпаюсь за всю предыдущую неделю, что я наблюдала полоски фар.
Еще через неделю раздается звонок в дверь. Открывает бабушка.
– Добрый день! А Таня здесь живет? – Я слышу Серегин голос, густой, как горячий шоколад. Выскакиваю из комнаты. Серега стоит в прихожей с виноватым видом. Возвышается над моей маленькой бабушкой. Бабушка смотрит на меня и улыбается. Бабушка – большая молодец!
– Баб, это Сережа! Серега протягивает ей руку.
– Проходите, проходите…
Бабушка неловко суетиться.
Я смотрю на Сережу, а он – на меня. Как же я его люблю! Даже когда он жжет меня огнем.
За виноградником в саду у мамы нахожу гладкий черный камень. Забираю с собой в общежитие. Кладу на тумбочке у своей кровати.
Август
Наступил август, и мы вернулись в общагу. Практика. У Юльки ПТУ – красить и штукатурить. Я помню свой первый курс. Юлька будет возвращаться в общагу, по брови обмазанная масляной краской. Краска почти не отмывается. И Юлька проходит так до сентября.
У нас (я, Патимка, Машка) геодезическая практика. Каждый день нужно ездить в село Стрелецкое на автобусе. Вообще-то, мы хотим найти клад. Тут и там в Астраханской области находят останки древней стоянки Золотой Орды. В Сарай-Бату свозили много золота! Но это так, дурь… Кто бы нам разрешил искать клад? Тем более, взять его себе? Умных и без нас хватает…Мы в поле делаем геодезическую съемку – измеряем высоту и угол. Высоту высоты и угол угла. Ну как поле! Пустыня! Красная, в трещинах, земля. Видно далеко-далеко, сколько хватит глаз! Из растений редкими серыми пятнами верблюжья колючка. Воздух звенит от жара, воздух стоит. Нет ветра! Только безжалостное красное, почти как земля, астраханское солнце! В первый же день мы сгораем. Выясняется это только к вечеру. Я становлюсь цвета бордо, Машка – розовая, Патя- морковная, почти оранжевая. Кожа трескается, болит! Мы делаемся похожими на землю. Мажем друг друга сметаной. На ночь укрываемся мокрыми простынями. Пытаемся уехать в Стрелецкое рано, по утренней прохладе. Прохлады нет! Горячий воздух накидывается на нас при выходе из общаги. Как будто улица – это сауна! Только в сауне потеют за деньги и по времени, а мы потеем бесплатно и весь день. Перегреваемся мы, перегревается автобус! Перед глазами от жара плывут красные круги!
Серега практику пропускает. Серега воюет с монстрами, зомби, со мной, с мамой, с самим собой…Серега воюет и, по-моему, проигрывает…
Машка закрыла хвосты быстро. Во-первых – Машка очень умная, во-вторых – Мага Два пока не появляется. Светка с нами не разговаривает, дружит только с Веркой. Когда мы проходим мимо, они замолкают, а потом смеются.
Сентябрь
Сегодня взорвали рынок! Я, Патимка и Машка там были! Машка хотела купить новые кроссовки, а Патимка – найти цыганку, которая выманила у нашей соседки Гульки золотое кольцо. Патимка всегда за справедливость.
Поехали после обеда – меньше выбор, но продают гораздо дешевле. Вдруг в воздухе разразилась тишина. Я слышу безнадежное шуршание листьев. Много птиц. Почему сегодня так много птиц? Не могу вдохнуть. Воздух густой и влажный. Он застывает прозрачным киселем, не проталкивается в горло. Гром! Треск! Грохот! Очень громко! Гарь! Пепельный снег покрывает нас. Я чувствую, я как будто на самом деле вижу, как взлетают в небо освобожденные души! И что-то рвется внутри меня, навсегда оставляя меня инвалидом. Потому что я видела это. Обжигает небо – я дышу огнем! Дым! Машка беззвучно скатывается под дерево. Я бросаюсь к ней. Патимка садится на корточки, но резко встает, чтобы снова сесть и встать. И снова, и снова! Кричит без звука раззявленным ртом. Почему она не матерится? Бегут люди. Сметают меня, наступают на Машку. Мы прижимаемся к дереву, обхватываем его руками. Люди бегут, люди сидят на земле. Люди лежат. Почему выключили звук? Скорая, менты, носилки… Мир начинает шуршать, шептать… Постепенно воронка шума нарастает… Звериный вой сирен!
– А-а-а-а! – старик трясет раскинувшуюся на огненном грязном асфальте бабушку. Бабушку накрывает с головой белой тряпкой женщина в медицинской форме. Старик открывает ее лицо, отгоняет медиков.
– Мама! Мама! – тычется мальчик в колени взрослым, заглядывает снизу…
– Люба, Люба! – пронзительно кричит какая-то женщина.
Мы выбираемся из толпы, идем к вокзалу. На лавочке осматриваем друг друга. Мы в синяках. У Машки разбит лоб. Патимка стучит зубами, не может ничего сказать. В своем сжатом кулаке обнаруживаю белый камушек.
– Прикинь! – Машка врывается в комнату, вталкивая Патимку, я – за ними, – рынок взорвали! Кроссовки не купила, не успела!
Машка кричит на одной ноте.
– Не успела кроссовки купить! Не успела! Там огонь, дым, все орут! Умерла какая-то бабушка!
Патимка, бледная, молча валится на кровать. Машка кричит и кричит. Юлька брызгает в нее водой из чайника. Машка сначала замолкает, а потом начинает плакать. Громко.
До вечера по городу бегают люди, ищут близких.
Патимка молчит два дня. На третий начинает материться.