Сочинение без шаблона

© Коротовских А. М., 2024

© Ефремова Т. А., иллюстрации, 2024

© Рыбаков А., оформление серии, 2011

© Макет АО «Издательство „Детская литература“», 2024

О конкурсе

Первый Конкурс Сергея Михалкова на лучшее художественное произведение для подростков был объявлен в ноябре 2007 года по инициативе Российского Фонда Культуры и Совета по детской книге России. Тогда Конкурс задумывался как разовый проект, как подарок, приуроченный к 95-летию Сергея Михалкова и 40-летию возглавляемой им Российской национальной секции в Международном совете по детской книге. В качестве девиза была выбрана фраза классика: «Просто поговорим о жизни. Я расскажу тебе, что это такое». Сам Михалков стал почетным председателем жюри Конкурса, а возглавила работу жюри известная детская писательница Ирина Токмакова.

В августе 2009 года С. В. Михалков ушел из жизни. В память о нем было решено проводить конкурсы регулярно, что происходит до настоящего времени. Каждые два года жюри рассматривает от 300 до 600 рукописей. В 2009 году, на втором Конкурсе, был выбран и постоянный девиз. Им стало выражение Сергея Михалкова: «Сегодня – дети, завтра – народ».

В 2023 году подведены итоги уже восьмого конкурса.

Отправить свою рукопись на Конкурс может любой совершеннолетний автор, пишущий для подростков на русском языке. Судят присланные произведения два состава жюри: взрослое и детское, состоящее из 12 подростков в возрасте от 12 до 16 лет. Лауреатами становятся 13 авторов лучших работ. Три лауреата Конкурса получают денежную премию.

Эти рукописи можно смело назвать показателем современного литературного процесса в его подростковом «секторе». Их отличает актуальность и острота тем (отношения в семье, поиск своего места в жизни, проблемы школы и улицы, человечность и равнодушие взрослых и детей, первая любовь и многие другие), жизнеутверждающие развязки, поддержание традиционных культурных и семейных ценностей. Центральной проблемой многих произведений является нравственный облик современного подростка.

С 2014 года издательство «Детская литература» начало выпуск серии книг «Лауреаты Международного конкурса имени Сергея Михалкова». В ней публикуются произведения, вошедшие в шорт-листы конкурсов. На начало 2024 года в серии уже издано более 60-ти книг. Готовятся к выпуску повести и романы лауреатов восьмого Конкурса. Эти книги помогут читателям-подросткам открыть для себя новых современных талантливых авторов.

Книги серии нашли живой читательский отклик. Ими интересуются как подростки, так и родители, педагоги, библиотекари. В 2015 году издательство «Детская литература» стало победителем ежегодного конкурса Ассоциации книгоиздателей России «Лучшие книги года» (2014) в номинации «Лучшая книга для детей и юношества» именно за эту серию. В 2023 году серия книг вошла в пятерку номинантов новой «Национальной премии в области детской и подростковой литературы» в номинации «Лучший издательский проект».

Сочинение без шаблона. Повесть

На черновик. Ветер в голове

Качели за лето стали ужасно, несправедливо низкими.

Нет, конечно, Маша понимала, что это она сама виновата – отрастила себе длинные ноги, причем как-то незапланированно и враз. «Девушка с обложки!» – гордо цокала языком мама, глядя на ее вытянувшуюся фигуру. Голос у нее при этом становился такой сладкий, умильно-сиропный.

Ага, «с обложки». Волосы из тугого хвоста вечно торчат во все стороны, штаны короткие, и скобки на зубах. Конкурс «Мисс мира», поощрительная грамота за участие.

Знала ведь мама, что Маша от этой «обложки» бесится, а все равно повторяла себе на радость.

Кошмар.

Но особенно обидно было из-за качелей – облезлых, скрипучих, но самых высоких во всех окрестных дворах. На других же площадках за этот год понаставили всякого разноцветнопластикового ширпотреба: низенькие горочки, низенькие лесенки – все под рост детсадовцев, как будто детство теперь должно было кончаться уже в шесть лет. А к августу свалилось новое огорчение: даже последние верные качели стали Маше малы. Теперь приходилось подгибать ноги и скрещивать их под сиденьем на излете, чтобы не шаркать по песку.

Но качаться все равно было хорошо. День стоял тихий, сонный, и уже кралась по улицам первая осенняя прохлада, понемногу забирая тепло у остывающих панельных стен. Двор перерезала наискосок синяя геометрическая тень нависающей над ним пятиэтажки. Маша взлетала из этой тени навстречу слепящему солнцу и, отпустившись, вытягивала руки вперед, чтобы коснуться ускользающей кромки света кончиками пальцев. Почти дотрагивалась – и падала вместе с качелями обратно.

Вверх – и вниз. Свет – и тень. Тепло – и холод.

Хорошо было вот так, как всегда, как в детстве, чертить ветром в воздухе дуги и слушать мелодию свиста в ушах. Хорошо было провожать так последние дни лета. Хорошо – и щемяще жалко.

– Юр, ты кем хочешь стать, когда вырастешь? – спросила Маша.

Мальчик на соседнем сиденье не обернулся. Он тоже ловил солнце: запрокинув голову и зажмурившись, тянул шею, подставлял лучам смеющееся лицо. И брызги веснушек словно вспыхивали от этого еще ярче и принимались танцевать на его щеках. Интересно, насколько это солидно – иметь веснушки в четырнадцать лет?

– Я? – Юрка обернулся. – Я поэтом буду, конечно.

– Нет, серьезно.

– Совершенно серьезно. Вторым Пушкиным.

– Какой ты скромный! – Маша хотела пихнуть его в бок, но не достала: далеко.

– Ну ладно, не Пушкиным. Пушкиным был бы Лёшка.

– Почему?

– Он тоже кудрявый.

– Только поэтому? Бана-альщина! Так только прозвища сочиняют! – Девочка фыркнула. Она знала, что ее шутливые упреки друга никогда не кололи: Юрка просто не умел обижаться.

– Хорошо. Тогда… – Он задумался, далеко откинувшись назад и повиснув на руках. – О, знаю! Тогда Лёшка был бы Лермонтовым. «Белеет парус одинокий…» и всякие «Мцыри». Ты не смотри, что он физик, вундеркинд. Натура все равно романтическая.

– Предположим. – Маше понравилась эта игра. – А Сева?

– А С ева – это, конечно, Есенин.

– Потому что он тоже из деревни приехал?

– Да нет, не только. Они правда похожи. Ну, знаешь: «Гой ты, Русь моя родная!» – и все такое. Народные мотивы.

– У Есенина не только про Русь.

– И у Севы не только.

Маша глядела в окна дома напротив – и отражение неба в стекле взлетало и падало вместе с ней.

– Ладно, принято. А я?

– Ты… Наверное, Ахматова. Или Цветаева. Тут сложно, ты ведь женщина. Я других поэтов-женщин и не знаю.

– А я знаю: Зинаида Гиппиус.

– Например?

– Например, «Надпись на книге». – И Маша замолчала.

– Ну так рассказывай!

– Прямо сейчас? – смутилась она.

Глянула по сторонам – пусто, тихо. Не отвертеться.

– А когда? Давай, Маш, сама же все это начала! Стесняешься, что ли?

– Вот еще!

Девочка глубоко вдохнула, как перед ударом по струнам, как перед новым куплетом, и затараторила строчки – гладкие, переливчатые, чуть горьковатые на вкус:

С хрипом и скрежетом рассекали воздух ржавые качели.

– Красиво!.. – сказал Юрка.

И они снова замолчали. Ветер – в лицо и в спину, солнце – вдалеке и на кончиках пальцев, всё – как и прежде.

Но Маше вдруг стало обидно. Обидно, наверное, за то, что все эти взволнованные и трепещущие, почти сокровенные слова слишком быстро утонули в скрипе качелей и коротком блеклом «красиво». А чего она ждала? Благоговейной тишины, всплеска аплодисментов и чтобы из распахнутых окон пятиэтажек полетели цветы, восторженные возгласы, аханья, звонкое «браво!»?..

Она отмахнулась от злых, насмешливых фантазий. «Красиво» – и всё.

А что еще-то надо? Дурочка!

«Ду-роч-ка», – мысленно повторила по слогам.

А потом ей стало стыдно – за странные, наверняка никому, кроме нее, не нужные и не интересные стихи и за странную себя. И еще больше стыдно за волну всех этих тихих, но сильных, мятущихся чувств, что родились в ее сердце всего лишь от восьми рифмованных строчек и понеслись, сметая все на своем пути. «Опять развела драму на ровном месте», – сказала бы мама.

Нет, нормальные люди, конечно, не читают стихов.

– А я… Во, точно! – Юрка заболтал ногами в воздухе. – Я – Маяковский.

– Ты у же ознакомился? Неужели! Он же только в девятом классе начинается.

Маше захотелось ужалить побольнее, задеть его своей едкостью в отместку за что-то неприятное и жгучее, что заворочалось у нее в горле. Но Юра этого не понял, не почувствовал.

– Ну и что? Я для себя читал, а не в школу.

И он произнес, взлетая на качелях, как-то очень сильно, резко, вдохновенно-звеняще, как-то очень чисто и очень по-взрослому:

И Маша подумала, что это и правда про него, про Юрку. Про будни и краску. Про музыку из ничего. И что так, наверное, и надо это читать.

Нормальные люди, конечно, не любили стихов.

Но Юра и не был этим самым «нормальным». Он был смешным, взбалмошным, упрямым, чудаковатым, родным – каким угодно, но только не «нормальным», «обычным», «правильным». Он умел рисовать ручкой в блокноте монументальные полотна и знал, как смотрят на мир рыбы. Он был свой, привычный, и, кажется, перед ним нечего было стыдиться и не нужно было душить рвущиеся из легких строфы.

Ему можно было верить – в этом был весь Юрка. И Маша, как всегда, решила верить.

– А если не получится? – тихо спросила она.

– Что?

– Стать Маяковским.

– Это несложно. Надо просто… надо просто любить.

– Что любить?

– Да все на свете! Каждый день любить. И людей тоже. Человека. Только из любви и рождаются стихи.

Эти слова были как будто из учебника литературы за грядущий год, из раздела теории.

Но, когда Юрка их говорил, в голосе его звучало что-то необъяснимо честное, светлое, простое и доверительное. Это он умел – говорить честно.

– И хочется тебе оно? – рассмеялась Маша. На сердце стало свободнее и легче, как будто и оно летело на качелях вверх.

– Стихи писать?

– Нет. Любить.

– Мне… может, и хочется. – Он замялся, заерзал, а потом кивнул каким-то своим мыслям и сказал твердо: – Конечно, хочется. Любить – это ведь хорошо, это замечательно. Когда любишь, все вокруг видится как-то светлее, ярче, и сам ты лучше становишься… Так в книжках написано.

Вот именно. В книжках. В учебниках. Литература, восьмой класс, в двух частях. Получи и подпись поставь, где галочка.

– А кого любить-то? – поинтересовалась Маша.

Юрка, пожав плечами, ответил:

– Да вот хотя бы и тебя.

Сердце тяжело ухнуло вниз вместе с качелями. Вмиг стало не до колкостей и не до мысленного ехидства. Юрка говорил весело, непринужденно, но Маша чувствовала, что это не шутка. Наверное, потому, что смотрел он на нее прямо, не пряча глаз и улыбки, и не читалось на его веснушчатом лице готовности крикнуть: «Ага-а! А ты чо, поверила?!»

Это было странно, волнительно, глупо, интересно и смешно – все вместе и с неуловимыми полутонами. Мельтешащие чувства и мысли в Машиной голове махали крыльями и никак не хотели раскладываться на стройные гаммы.

– «Хотя бы»? – Она постаралась скрыть всю эту неразбериху за притворной полуобидой. Почти получилось: – Потому что некого больше, что ли?

– Нет, почему же, есть кого. – Слова у Юры лились свободно, не как по нотам, по распечатанным строчкам. – Я всех люблю: и родителей, и Севу с Лёшкой, и ребят из «массовиков», и учителей, и Милу… Но кого-то же надо любить особенно, сильно-сильно, больше, чем всех остальных. А ты хорошая, я тебя тыщу лет знаю, так почему бы не тебя? Что, не хочешь?

– Не знаю… – Маша дернула головой и серьезно сказала: – Не так надо! Ты же сам говорил: как в книжках пишут… А там по-другому все.

– Смешная! Ну какая разница? Мы ведь не взрослые еще. Можно делать все так, как хочется, а думать об этом и жалеть еще успеем.

Из света – в тень, из тени – на свет. Приложение «Погода» сегодня писало: «Солнечно, без осадков, штиль», но летящие качели, взрезая воздух, рождали своей траекторией ветер. Этот ветер гулял в голове.

Когда сиденье в очередной раз взлетело к небу, Маша рванулась вперед – и наконец дотянулась до краешка света.

Поймала! Поймала солнце!

– Ладно, – согласилась она, – хорошо! Можешь меня любить, только тихонько. Про себя.

– А ты что?

– «Что», «что»… А я подумаю! – Девочка вздохнула и безнадежно взглянула на друга: – Дурак ты все-таки, Юрка…

– Ну и что, что дурак? – расхохотался он. – Зато посмотри: солнце!..

Да, в этом был весь Юра – солнце, смех, незатейливое и честное «люблю». Но теперь это вдруг показалось неправильным.

Тем летом с ними со всеми случилось что-то большое и важное: с Лёшей – лагерь для одаренных детей, с Севой – возвращение в Лукьяновское, с Машей – Санкт-Петербург… Они не виделись почти месяц, и за это время в каждом что-то едва заметно, но непоправимо изменилось. Маша не знала, как объяснить это даже самой себе, но ясно чувствовала: ничего уже не будет как раньше.

И вдруг поняла: а ведь она даже не скучала. По Севе, по Лёшке, по всем. Если бы Юрка не позвал ее гулять в этот день, то и о нем она, может быть, не вспомнила до самого первого сентября.

«Эгоистка», – сказал кто-то в Машиной голове ласково-упрекающим маминым голосом.

Поднимаясь теперь в просторную высь неба и падая из нее, она тихо, леденяще осознала, что, кажется, выросла. Как-то незапланированно и враз. Но не только из прошлогодней форменной жилетки и любимых джинсов. Не только из старых качелей.

А с Юркой этим летом как будто ничего не произошло. Юрка остался Юркой. Обычным, вчерашним, как в мае. Маша глядела на него, как на истертый пожелтевший снимок, и смутно, но неумолимо видела, что он остался тем самым Юркой, замечательным Юркой из детства, а жизнь пошла дальше.

Детство кончилось, а он почему-то этого не заметил.

И Маша не понимала, какими словами ему об этом рассказать.

«Можешь меня любить, – повторяла она сказанные слова, – только тихонько. Про себя».

Ей вспомнились минувшие августовские дни. Музыкальный конкурс, звенящие ломкие надежды, Питер. Поезд, душный, шумно-веселый плацкарт, ветер в форточках, хлещущий линялые шторки.

Ветер в голове.

Смех девчонок, четыре пары ног на одной полке, чей-то возглас: «Слабо, что ли?..»

И – Антон.

Как в книжках пишут. Как живут взрослую жизнь.

Ой, нет. Нет, нет, нет. Кошмар.

Дурочка… Ду-роч-ка!

– Летчиком, – вдруг сказал Юрка.

– Что?

– Ты спрашивала серьезно, так вот – серьезно: я хочу стать летчиком.

И Маша разозлилась – жутко, до кипящих в горле слез. Разозлилась на себя, на поезд-нумерацию-с-хвоста-состава, на все случившееся и неслучившееся, на свою тогдашнюю глупость, на свои сегодняшние нескладные чувства. А больше всего – на него, на Юрку, такого наивного, смешливого и даже не подозревавшего, что все давно и бесповоротно кончилось. Она бросила резко, колюче:

– Не ври! Летчик – это тоже несерьезно.

И затормозила, взрывая пятками песок. Юрка тоже остановил свои качели.

– Да почему же? – удивился он.

– А потому! Не можешь ты, что ли, как все нормальные люди, сказать: «Хочу стать экономистом». Или врачом. Или менеджером в сфере IT.

Раскаленным, бурлящим словам становилось тесно в голове, в груди, во рту.

– Но я не хочу ни то, ни другое, ни третье. И врать тоже не хочу. – Юрка стал серьезен. – Да ты чего, Маш? Летчик – это же самая настоящая профессия…

– Ненастоящая! Это мечты! Это все равно что хотеть быть космонавтом.

– Но космонавты тоже бывают…

– Не бывают! Космонавты, летчики, поэты – это все одинаково несбыточное, глупое, детское! А мы уже не дети, понимаешь?

Но Юра не понимал.

– Маша…

Он потянулся к ней, но не достал. Далеко.

А она упрямо отстранилась и проронила последнее, глухое, жестокое:

– Хватит, Юра. Пора уже повзрослеть.

Нет Юра не понимал. И в эту минуту Маша почти – без маленькой капельки, без крошечного звонкого «люби», – почти его ненавидела.

Не сказав больше ни слова, она встала и пошла прочь. Жалобно скрипнули на прощание качели.

Был штиль. Солнце жгло затылок. Таял на лопатках растерянный Юркин взгляд.

Вот так это было тогда, в конце августа.

Вот так это было в последний раз.

Пункт первый: Вступление. Сентября не будет

Праздничная линейка в этом году ничем не отличалась ото всех предыдущих, разве что солнце, высушивая вчерашние лужи, палило не по-сентябрьски жарко, как будто отрабатывало июльские холода. На асфальте у школьного крыльца, криво расчерченном мелком на сектора, гудела пчелиным хором черно-бело-нарядная толпа: крутили во все стороны головами, бантами и букетами удивленно-восторженные первоклашки; уныло пеклись под зноем старшеклассники, уже познавшие горечь бытия; стихийно решал организационные вопросы на год вперед родительский комитет. Дети, шумные, смешливые и гундящие, выглядели так, будто их внезапно вытащили из лета – с уговорами и с угрозами, за руки и за ноги. Сгоревшие носы, разбитые коленки, обрывки захлебывающихся разговоров: «А я в июне ездил в…», «А я уже рассказывала, как…». Наверное, с каждым за эти три месяца случилась целая новая – маленькая и огромная! – жизнь.

Маша сердито дернула нелепый бантик на вороте новой блузки, которая так нравилась маме («Смотри, Маш, миленько же! Что значит „не хочу“? Нет, даже не спорь, берем!»), и зашагала по школьному двору навстречу неизбежному. Чуть не зарулила по привычке в сектор с корявой надписью «7 „В“», но вовремя заметила чуть ближе к крыльцу знакомые головы одноклассников. В глаза первым делом бросился плотный, коротко стриженный затылок – прежде соломенного оттенка, но за лето выгоревший на солнце, почти белый. Это был Сева Холмогоров.

Когда Севе было девять лет, он с родителями переехал в город из села Лукьяновского. «Низкий дом с голубыми ставнями» и прочий есенинский колорит, как сказал бы Юрка. Оттуда, из дикой живописной глубинки, Холмогоров привез звучную фамилию, суровый и спокойный нрав и огромный запас певучих, непонятных и смешных слов. Правда, мальчишкам-третьеклассникам (или «угланам дуроломным», цитируя маленького Севку) смешными они казались ровно до первой драки. Закончилась она криком и ревом на весь этаж, одним выбитым молочным зубом, тремя красными от слез лицами задир, тридцатью каплями валерьянки для молоденькой испуганной учительницы начальных классов и тем, что Севу – сурового и спокойного, с заплывшим от синяка глазом и взглядом победителя – почти час костерила директриса в присутствии отца. Первое впечатление оказалось сильно – с тех пор дразнить Холмогорова ни у кого не поворачивался язык. Ни у кого, наверное, кроме Юрки. Но это было по-дружески, беззлобно, как только он и умел.

В Севе чувствовалось это «лукьяновское». Казалось, что на мир он смотрит так же просто, как на широкие пшеничные поля под синим небом, и глаза у него были голубые-голубые, точно вода в озерце за селом. Он нередко хвастался, что еще до переезда умел пасти коров, помогал деду-пастуху.

– Да сочиняешь ты все! – посмеивался Юра. – Ты ж маленький был, корова бы тебя одним копытом задавила!

– Сам ты маленький! – сердился Сева. – Все я умею! А тебя, задохлю, она и счас задавит!

Но Маша в глубине души верила, что он не врет. Сева был большой, сильный, но какой-то мягкий и приятный, как высокий золотистый стог сена. Он, конечно, это все запросто мог.

Но сейчас, первого сентября, она замерла на секунду, будто запнувшись о разделительную меловую линию и о собственные сомнения. Сева за это лето почти не вырос – его макушка была даже чуть ниже общего уровня восьмиклассников, – но стал заметно шире в плечах, как-то солидней и основательней на вид, как крепкий бревенчатый сруб. Это было видно даже несмотря на мешковатую рубашку не по размеру – на вырост или уже с отцовского плеча.

Почти весь август Севка провел в родном селе, и с Машей они не виделись. Только переписывались, когда в глуши, возле единственного продуктового, он находил место, где ловила Сеть. Но уже тогда, в их общем чате на четверых, в беззвучных строчках сообщений Холмогорова засквозило что-то новое. Он будто бы враз вспомнил весь тот деревенский говор, что так тщательно вытравливала из него школа сотнями стандартизированных сочинений, и речь его теперь полилась свободно, привольно, широкой и гладкой рекой. А в рассказах о лукьяновских буднях зазвучали незнакомые прежде интонации: хлесткие и точные, как народное слово, размашистые, объемные… взрослые.

Кажется, ничего особенного, но Маше вдруг подумалось: а что, если все изменилось? Что, если такой, раздавшийся в плечах и с новыми словами в груди, он сейчас посмотрит на нее и отвернется? Что, если теперь это не прежний, знакомый, с пятого класса родной Севка? Не ее друг?

Но тут Сева, обернувшись, наткнулся в толпе на ее лицо – и взглянул ясно, с теплым узнаванием. Поднял широкую ладонь и крикнул:

– Здорово, Машк!

Зычный голос разнесся над головами, заглушая даже визги первоклашек, но Сева ничуть от этого не смутился. И Маша улыбнулась в ответ.

– Ты чего там трёшься? Давай сюды!

И она пробралась, скользя меж чужих спин и рук, к нему и к своему классу.

– Ну, как оно? – добродушно оскалился белыми зубами Холмогоров.

– Которое «оно»? – подтрунивая, переспросила Маша.

– То самое. – Сева, конечно, сразу просек ее план и ни капельки не обиделся. – Жизнь у тебя, спрашиваю, как?

– А, это. Жизнь – хорошо.

Она вяло помахала однокласснице Леночке, как всегда без меры восторженно-дружелюбной, излучавшей оптимизм чуть в сторонке, в центре девчоночьей группки.

– А в Питере как? – продолжал Сева.

Ой-ой. Нет, только вот этого не надо. Спасибо большое, очень интересно, давайте следующий вопрос.

Вместо ответа Маша кисло улыбнулась, сделала вид, что озирается по сторонам, и спросила:

– Видел у же кого-нибудь из наших?

– Не, никого пока. Юрец со вчера не пишет, а Лёха… А, вон… – Холмогоров сожмурился, глядя против солнца. – Только помяни. Глянь, кто идет.

Маша обернулась, всмотрелась в мелькание букетов, улыбок и форменных жилеток.

– Юрка, что ли? – уточнила она, стараясь не выдать, как дрогнуло что-то внутри. – Где?

– Та не-е. Вон, вишь? У кромочки вертится.

И она увидела: вдалеке, на краю школьного стадиона, где становились реже плотные кучки учеников, бродил Лёшка Шварц – олимпиадник, юный гений, любимец завуча-математички Валерьевны и просто боевой товарищ по школьным будням. Он долго не решался нырнуть в гущу первосентябрьского карнавала, где нужно было пробивать себе дорогу локтями и коленками, но наконец собрался с духом и стал протискиваться вперед, вздыхая и поджимая губы каждый раз, когда его не замечали или не хотели пропускать. Правда, не заметить его было сложно: тощий, как учительская указка, он с начальной школы стоял на физкультуре одним из первых по росту, а за последний год и вовсе вымахал едва ли не на голову. Эта голова, вся, как в древесной стружке, в мелких темных кудрях, крутилась теперь над толпой, поднимая подбородок. Лёшка привставал на цыпочки и растерянно пытался разглядеть своих, щурясь и морща нос. Очки носить он категорически не любил.

– Как думаешь, скоро он нас заметит? – спросила Маша.

– Злая ты сегодня, Машк. Чего над человеком издеваться?

И они замахали руками, закричали в два голоса:

– Лёша! Привет!

– Шпала! Т ута мы! Тьфу, слепой кутенок…

Лёша заметил их, скомканно улыбнулся, начал грести через людские потоки вперед и, едва не запутавшись в чьих-то (или своих?) ногах, вывалился на свободный кусочек асфальта с надписью «8 „В“».

– Ты чего долго? – спросила Маша.

До начала линейки, до традиционного директорского «Дорогие друзья!» и «В этот светлый праздничный день…», оставалась всего пара минут.

– Папу провожали, – ответил Лёшка.

Лёшкин папа едва ли не полжизни проводил в бесконечных командировках. В рассказах мальчика мелькали, сменяясь, названия десятков самых разных городов и даже стран, но неизменной оставалась одна фраза: «А вот когда папа приедет…» И дальше начинались планы: от гордой демонстрации дневника с пятеркой по физике до выходных, заранее расписанных по минутам. Сначала кино (лишь бы тот фильм к его возвращению еще шел!), потом мороженое в рожках, потом геологический музей, потом… Целое море идей и замыслов – в два раза больше, чем можно успеть за жизнь, и в тысячу раз больше, чем получится осуществить, когда наступят эти долгожданные дни. Наступят и умчатся со скоростью света. Триста миллионов метров в секунду.

– Он ведь совсем недавно вернулся. – Маша легонько тронула друга за плечо. – А теперь снова?

– Угу. Приехал, поспрашивал про лагерь, похвалил. Сказал: «Учись лучше всех!» – и отчалил.

Лёшка проговорил все это как-то сухо, смазанно, без обиды, но взгляд у него был тусклый и как будто запертый. Маша знала этот его взгляд. Как за дверцей, закрывались за ним ото всех Лёшкины переживания и прятался он сам – глубоко в свои душевные недра. Туда, где лежала гора несбывшихся и незабытых планов.

Маша поспешила найти, за что хорошее зацепиться, как поскрестись в запертую дверь. Она вспомнила:

– А магнитик-то ты привез? Обещал же!

Это было давно, еще классе в шестом. Как-то раз они вчетвером сидели у Лёши в гостях, на просторной кухне с зеркальным потолком, и потрошили коробку жутко дорогих и не очень вкусных швейцарских конфет.

– Слушай, а магнитики где? – спросил Юрка, оглядывая гладкие бока обширного холодильника.

– Какие магнитики? – удивился Лёшка.

– Ну, из поездок. Все же привозят.

– Точно! – подхватила Маша, грызя шоколад. – У меня из Турции есть. Там море, и даже вода налита в такой стеклянной штуке. Трясешь – блестки крутятся.

– Как снежный шар?

– Ага. Только летний. Морской шар.

– А у нас все Золотое кольцо на морозилке, – не без гордости вставил Сева. – Суздаль там, Владимир, Сергиев Посад… Это мамка с отцом еще в студенчестве катались.

Лёшка хмуро отвернулся от новенькой, блестяще-металлической, но пустой дверцы собственного холодильника.

– Ну и сдались они вам, эти магниты? – буркнул он.

– Да нет, я удивился просто, – пожал плечами Юра. – Твой папа же все время в командировках, полстраны объездил, и заграницу тоже. А магнитиков что, никогда не привозит?

– Не привозит. Он ничего не привозит. У него там нет времени заниматься такой… такой ерундой.

Последнее слово Лёшка выдавил через силу, будто повторяя заученное, и тоскливо поглядел на холодильник. В дверцах без привычных разноцветных наклеек кухня отражалась холодным светом, и от этого становилось как-то неуютно.

– Но ничего, – добавил он, – вот поеду сам куда-нибудь – обязательно магнит привезу. Честное слово!

И вот теперь, после седьмого класса, Лёшка и вправду поехал. Не куда-нибудь, а к морю! В летний лагерь для одаренных детей, куда отправляли немногих счастливчиков в награду за призерство в какой-нибудь крутой олимпиаде – сложной, с хитро выдуманными заданиями, с проверками на нестандартное мышление, совсем не как в школе. Лёшка выбрал физику. Хотя по программе она началась только в том году, его давно манили все эти фотоны, скорости света, законы Ньютона и прочие вещи, от которых Машу мутило даже в количестве одного часа в неделю. Лёшка за полмесяца до олимпиады и целую вечность после (в ожидании результатов) ходил бледный, дерганый, с решительной складкой на лбу. Он готовился к страшному.

И «страшное» наступило.

Это было героическое второе место.

Шварца поздравляли, а он хмурился и качал головой. «Да там буквально двух баллов не хватило до первого, – говорил он, как будто оправдываясь перед кем-то. – Еще бы чуть-чуть, и… Когда папа приедет, так ему и скажу».

А потом с Лёшкой случилось море. Физик, вундеркинд и творческая натура, в августе он писал в чат друзей целые сочинения о своей жизни в лагере, об экскурсиях, лекциях, семинарах, мастер-классах, а еще – о синих-синих морских волнах. Фразы в его сообщениях были стройные, лаконичные, как график параболы, но от них необъяснимо пахло через экран соленой водой и шумело необузданно-нежным прибоем. Наверное, это потому, что там, в лагере, что-то большое и важное шумело переменами и в Лёшкиной душе.

– Так ты привез магнитик с моря? – повторила Маша.

Лёшка, неловко ссутулившись, дернул плечом и ответил:

– Нет.

– Почему? – удивилась она. – Ты же хотел, помнишь? Честным словом клялся.

– Когда? – спросил он.

Спросил будто бы с недоумением, но Маша по глазам видела: помнит «когда», всё он помнит. И Лёшка, словно в подтверждение, добавил:

– Да просто не успел купить. Дел было много. Времени не оставалось на такую… – Он запнулся на неозвученном слове и почему-то виновато опустил глаза. – На такое. На мелочи. Извини, Маш.

– Ладно, чего уж! Тогда признавайся, что запомнилось больше всего?

– Не знаю… Дорого, современно – не то что наша школа. Новый комплекс, потолки высокие, оборудованные кабинеты. Всё как надо, как в больших городах.

Но Маше показалось, что он будто читает по яркой рекламной брошюрке или пересказывает чьи-то взрослые отвлеченные рассуждения. Не своими словами говорит.

– А море? – спросила она.

– Море… И море, конечно!

Лёшкин взгляд просветлел, но всего лишь на секунду, а потом снова потух – захлопнулась приоткрывшаяся «дверца». И он опять прочитал по написанному, по сказанному чужим, родным, наверное, папиным голосом:

– Но море на самом деле это не главное.

– А чего главное? Чего вы там делали-то? – стал допытываться Сева. Он никогда не умел видеть Лёшкину «дверцу».

– Учились.

– Все время?!

– Не все, конечно. Там программа очень разнообразная. Но занятия каждый день почти были.

– Ну ты чудило! – гоготнул Холмогоров. – И охота тебе оно – еще и летом учиться?

– Охота. – Лёшка неожиданно серьезно сдвинул брови. – А тебе нет?

Сева почувствовал резкий тон. Наверное, у него тоже была собственная «дверца», но закрывалась она, когда Севу кто-то хотел обидеть. Как тогда, в третьем классе. И сейчас он чуть заметно напрягся, стиснул челюсти, медленно и четко проговорил:

– Ты это в каком смысле спрашиваешь?

Но Лёша не испугался, не шелохнулся.

– В самом прямом, – упрямо продолжил он. – Ты бы тоже за ум брался. О б-будущем надо думать, Сев. Ты как, со-обираешься в жизни ч-чего-то достига-гать?

Но слова и дыхание внезапно дрогнули, сбились, и он, стушевавшись, замолчал. Заметив, что Шварц снова стал заикаться, Сева тут же остыл, неловко хлопнул его по плечу, добродушно пробубнил:

– Да чего ты? Я ж это так… Да ты чего? Не у доски ведь!

Говорить на публику – этого Лёшка не умел. Не потому, что нечего было сказать. Просто под чужими взглядами ему отчего-то становилось беспокойно и жутко, и слова задыхались, застревали в горле, перемешивались на языке. Гораздо спокойнее ему было среди формул и цифр, среди стройных рядов вычислений, графиков и расчетов. Потому что у тетрадных клеток не было глаз, чтобы смотреть и оценивать, и ртов, чтобы хихикать украдкой.

Чаще всего Лёшка заикался, именно выходя к доске, – и сразу превращался в странную тощую рыбу, выброшенную на берег и в панике разевающую рот. А порою и в обычных, но каких-нибудь волнительных разговорах путались и убегали от него заготовленные, сто раз передуманные фразы. Иногда это случалось даже на привычном: «А вот когда папа приедет…»

– Все пришли? – прозвучал за спиной переливчато-усталый голос.

Маша обернулась и, прикрыв глаза ладонью от слепящего солнца, улыбнулась:

– Здрасьте, Людмил Сергеевна!

Сева и Лёшка повторили эхом:

– Здравствуйте.

– День добрый!

Людмилу Сергеевну, классную руководительницу 8-го «В», никто не называл иначе как просто Милой. Ей не было даже тридцати лет – огромная редкость для их школы, где половина педагогов помнила, «как жилось при Рюрике». Про Рюрика – это говорил Юрка, убеждая друзей, что географичка Зинаида Петровна вместо очередной самостоятельной наверняка может поделиться воспоминаниями о временах варягов, если ее правильно и методично к этому подвести. Она вообще любила съезжать с темы урока на отвлеченные рассуждения, чем ученики наловчились пользоваться.

Но Мила – это другое. Мила – это было явление совершенно особенное. Практически атмосферное явление, как дождь или радуга.

«Она прошла, как каравелла по зеленым волнам, прохладным ливнем после жаркого дня…» – любило петь радио в автомобиле Машиной мамы, и девочке при этих летящих и теплых строчках вперемешку с ветром из окна почему-то всегда вспоминалась Мила.

Она вела не какую-нибудь географию или, упаси боже, физику, а самые близкие и понятные Машиной душе предметы – литературу и русский язык. Мила не умела делать непроницаеморавнодушное лицо, заставлять «выйти и зайти нормально», пугать двойками карандашом, ругаться за прогулы и запрещать исправлять оценки на последнем уроке, запрыгивая в последний вагон отъезжающей «тройки» за четверть. Зато она умела улыбаться.

С самой их встречи в пятом классе Мила показалась «вэшкам» какой-то очень «своей». Это произошло в одночасье, необъяснимо, но правильно. Наверное, все дело в том, что она не развернула перед тридцатью маленькими людьми никакого уже привычного им лицедейства: не надела хлипкую картонную маску строгости и солидности, которая бы ей совсем не пошла, и даже не по пыталась нарочно и оттого неискренне держаться с ними наравне. Она не скрывала перед ними ни волнения от первого рабочего дня, ни интереса, с каким глядела на их новые и такие разные лица, ни чуть-чуть робкой, но честной улыбки. Мила не хотела «быть» или «казаться» кем-либо другим, кроме себя. И за это ее полюбили.

Она, как «то ли виденье», была легка, открыта, понимающа, звеняща… можно было подобрать для нее еще много разных прилагательных, которые Маша не умела правильно склонять. Но такой Мила оставалась только до середины седьмого класса. А потом с ней что-то случилось – какой-то необъясненный сюжетный поворот, какое-то непонятное «что хотел сказать автор», закрылась какая-то «дверца» – и она едва уловимо, но явствен но изменилась: выцвела и потускнела, как старая бумага, на которой теперь с трудом читались прежде яркие строчки. Но этого как будто никто не заметил в круговерти звонков, перемен и классных часов, и Маша даже не знала, нужно ли это замечать ей самой.

Может, показалось?

Но – нет. Вот и теперь Мила, в такую жару почему-то в блузке с длинным рукавом, глухо застегнутой до верхних пуговиц, стояла над групп кой восьмиклассников, уже почти сравнявшихся с нею по росту, и дружное «здрасьте!», на которое раньше она ответила бы играющей на солнце улыбкой, теперь кануло и затерялось в молчании.

– Маша, – кивнула она отстраненно и окинула взглядом толпу, считая по головам: – Маша Лазоренко, Холмогоров, Шварц… А Иволгин? Где Иволгин? Ребят, Юра где?

Ребята посмотрели друг на друга, огляделись по сторонам – от крыльца до стадиона.

– Ну, кто знает?

Ребята не знали.

– Где-то нет, – озвучил Шварц.

– Он тебе ничего не писал? – спросила Маша.

– Что не придет? Нет. Он со вчера не в Сети.

– Проспал?

– К одиннадцати-то?

– А что? Это ж Юрка. Может, вообще прогуливает.

– Прям с первого числа? Не-е, – протянул Холмогоров, – он пока не совсем пропащий.

– Опаздывает, наверное, – пожал плечами Лёшка.

– Да к тортику-то точно прибежит! – Сева в предвкушении потер ладони. – Будет же тортик после классного часа, Мил Сергеевна?

Но Мила не успела ответить – привычно грянуло из надсадно хрипящих колонок что-то торжественное, привычно выступили на крыльцо директриса и завуч Нина Валерьевна, привычно резанул по ушам дребезг неловко задетого микрофона. Линейка началась.

Маша слушала поздравительно-унылые речи вполуха и думала злорадные мысли. Теперь, когда Юрка так предательски, без предупреждения, бросил своих верных товарищей вариться под зноем у школьных дверей, пока сам прохлаждается неизвестно где, девочка уже не чувствовала себя виноватой во всем случившемся на качелях.

Мало ли что она там сказала! Да и не обижался Юрка на нее никогда. Не умел.

Наверное.

Противное, въедливое чувство вины все равно грызло ее с того самого дня, шептало что-то тихим вкрадчивым голоском, и особенно остро его зубы впивались в душу сегодня, в ожидании встречи.

Но теперь, подумала Маша, все будет по-другому. Юрка придет на классный час тоже виноватый, перед друзьями и перед Милой, еще более виноватый, чем она сама. Минус на минус даст плюс – и все забудется. И даже извиняться не придется. Потому что все это было почти в прошлой жизни – в августе. Все, что в августе, уже не считается.

И ссоры не считаются. И обиды…

И Антон.

Ой, нет. Нет, нет и нет!

Об этом Маша вспоминать категорически не хотела.

Нет, извиняться она, конечно, не будет. Но, может быть, отпилит Юрке половину своего тортика. Родительский комитет наверняка опять заказал какое-нибудь кондитерское недоразумение с горой крема и кислотно-яркими красителями, больше похожее на взрыв на химзаводе, чем на десерт. А Юрка ничего, он и такое любит.

Может, она отдаст ему даже всю свою порцию целиком. Не жалко.

И не обидно будет. Никому.

Отстояли в духоте линейку, выслушали ежегодно одинаковые, скачанные из Интернета поздравительно-напутственные речи про «волнительный день», «гранит науки», «успехи», «открытия» и «в добрый путь».

А Юры так и не было.

В классе Мила выдала каждому целую кипу бесполезных листочков с расписанием, именами преподавателей и напоминанием сдать документы для олимпиад. Это все предстояло вклеить или впихнуть в дневник – она любила, чтобы красиво и упорядоченно.

А Юры так и не было.

Маша посидела одна за пустой и чистой с прошлого года партой, потыкала пластиковой вилочкой свой разноцветный торт, послушала шутливую перепалку Севы и Лёшки на соседнем ряду. Подумала и завернула кондитерский ужас в салфеточку.

А Юры так и не было.

Чтобы не сойти с ума от духоты, окна открыли нараспашку; в кабинет, путаясь в раздувающихся занавесках, летели уличный гомон, жаркая вчерашне-августовская пыль и свежий ветер. Маша, подперев щеку ладонью и глядя на эти занавески, думала о том, как хорошо было бы тоже остаться там, во вчера, в августе. И чтобы не было никакого сентября, никаких скрипучих стульев и никакой Валерьевны, которая, завидев их в коридоре, в шутку погрозила Севе пальцем и так умильно, как будто это не она в прошлом году отчитывала его перед всем классом за «худшую на ее памяти» контрольную работу, протянула:

– Какие же вы все большие стали!

Маша, посмотрев по сторонам, поняла: и правда стали. И от этого почему-то сделалось жутко тоскливо.

А потом случилось то, для чего не было заготовлено директорской речи. То, для чего у Маши не было образца, по которому надо писать, говорить и дышать.

Коридорную тишину искрошил нервный, спешащий перестук каблуков, и в дверь класса заглянула завитая прическа – Валерьевна. Маша не успела разглядеть выражения ее лица, но жест, каким завуч подозвала Милу, был рваным и тревожносмазанным. Мила вышла, Мила прикрыла дверь, Мила долго о чем-то с ней говорила в коридоре… Крики и смех звенели в духоте кабинета. Торт уже все доели. Только Машин кусок лежал в салфетке.

– Ребята…

От звука ее голоса все неосознанно притихли. Странный он был, этот голос. Тихий-тихий, испуганный, своей хрупкостью он ввинтился в общий веселый гомон, задушил его и заполнил собою все пространство класса – от зеленой доски до распахнутых окон. Мила, тоже тихая и хрупкая, неверным шагом прошла мимо первых парт и остановилась у своего стола. Она беспомощно вцепилась в тугой ворот блузки, словно ей нечем было дышать, заскребла по пуговицам, и Маша, как в фокусе камеры, в кадре крупным планом, смотрела на ее дрожащие пальцы.

А Мила, хватаясь за воротник и за свой надтреснутый, страшный и гулкий голос, сказала:

– Ваш одноклассник Юра Иволгин вчера погиб.

И мир вокруг Маши превратился в аквариум.

Аквариум в супермаркете, с мутной замершей водой и неподвижными рыбами. Здесь угасали звуки, скрадывались движения, тонуло позабытое за ненужностью время. Сквозь воду в ушах, воду в глазах, воду в горле, сквозь плотную гудящую тишину девочка глядела на класс. Так, наверное, и глядели рыбы на далекий мир за стеклом: на проплывающих мимо человеческих существ со странными плавниками, на возникающие и теряющиеся лица, на блики света по кромке воды.

Чужие плавники, лица и блики. Чужие и неправильные.

Или это сами они, рыбы, были неправильными и чужими?

И ничего не понятно было безмолвным равнодушным рыбам в этой «наружности» за пределами аквариума. И в самом аквариуме тоже было одно большое, пугающее и вязкое «ничего». «Ничего» и «никак». «Ничего» заливало собой его весь, до самого верха, обволакивая и глотая рыбьи тела. «Ничего» обдавало холодом, глушило дыхание, давило на виски непроницаемой громадой воды.

Секундная стрелка остановилась. Маша боялась пошевелиться – и только глядела, глядела и глядела, как аквариумная рыба, на чужую и непонятную жизнь (или нежизнь?) за завесой воды.

Сначала лица у всех в классе были одинаковые – никакие. Бесконечен миг, когда еще никто ничего не успел осознать, а все сказанное и несказанное повисает звоном в наэлектризованном, как перед грозой, воздухе. Но вот слова Милы долетели сквозь толщу воды, вгрызлись в слух, и лица изменились. На первой парте потекла вниз, сползая, вечная улыбка Леночки. На последней Володя Буйнов, акробатически крутивший ручку в пальцах, вдруг выронил ее, и она стала падать, падать, падать – в распахнутую бездну молчания.

У Лёшки кровь отхлынула от щек, расширились, стекленея, и без того широко распахнутые глаза, дрогнули губы. Он был готов бежать – на край света или за внутреннюю «дверцу», – чтобы не видеть и не слышать этой секунды.

Сева сжал до скрипа зубы и до побелевших костяшек – кулаки, отчаянно и твердо, как перед дракой. Он был готов биться с каждым, кто осмелился бы говорить или молчать.

И только у Маши лицо осталось прежним – никаким. Она глядела на других и чувствовала это «никакое» каждой мышцей, каждой клеточкой кожи. Глядела, чувствовала, слушала жуткую давящую подводную тишину, а в голове слепо и дико била рыбьим хвостом одна зацикленная мысль: «Мила сказала „вчера“».

Вчера. Вчера, в августе.

И никакого сентября не будет.

Зазвенел в ушах далекий гул – и тишина раскололась, посыпалась, как разбитый аквариум, и шепот, возгласы, вскрики хлынули тяжелой водой.

Гул – это летел самолет. По расписанию, в двенадцать часов. Как всегда, как раньше.

Но ничего уже больше не было как раньше.

Пункт второй: Основная мысль. С осны дышат небом

– Маш, давай поговорим?

– О чем?

– А ты не знаешь, о чем?

Мама села на краешек Машиной кровати, но чуть в сторонке, и замерла, будто боялась неловким жестом или словом ранить нечто трепещущее, ей одной видимое.

Смотреть на такую маму – растерянную, как девочка, покладистую, осторожно подбирающую слова – было непривычно и странно. Маше стало не по себе.

– Я не хочу, – ответила она.

Постаралась, чтобы голос прозвучал обыкновенно, нормально, и сама не знала, получилось или нет. Да и какая разница? Мама в любом случае подожмет губы и тихо, украдкой вздохнет. Как будто думает, что Маша не услышит.

Какой он вообще, этот «нормальный» голос?

Чтобы убедить маму и саму себя, Маша вскочила, метнулась за стол, с самым естественным видом разворошила стопку учебников и, ссутулившись, спрятала глаза за обложкой «литературы».

– Не хочу, – повторила она, – давай потом, а? Целую кучу всего задали! А на алгебре завтра контрольная по повторению. Вот влепит мне Валерьевна «два» – сама же будешь ворчать.

– Маш…

– Да все нормально!

Маша притворилась, что читает, но сквозь пляшущие перед глазами строчки все равно кожей чувствовала неотрывный мамин взгляд. В этом взгляде сливалось и путалось столько несказанных, важных и ненужных, простых и сложных, вкрадчивых и болезненно-сочувствующих слов, что мама, кажется, сама не знала, как их говорить.

Девочка упорно вчитывалась в текст учебника, который схватила и раскрыла на случайной странице (спасибо хоть не вверх ногами!): «…двоемирие: мир обыденный и мир воображаемый противопоставлены в произведениях эпохи романтизма. Мечта преобладает над действительностью, а художник стремится выйти из непосредственной реальности в реальность желаемого или запредельного…»

«Желаемого или запредельного», – мысленно повторила она.

И все равно ни слова не поняла.

Сказала, не отрываясь от книги, еще раз, чтобы наверняка:

– Все нормально. Честно. Можно потом?

Тогда мама поднялась, вышла из комнаты, аккуратно и неслышно прикрыла дверь – и вечное избитое «нормально» звенело эхом и тонуло в линолеуме с каждым ее уходящим шагом.

«Нормально… Нормально…» – стучало в Машиной голове. Даже громче, чем «желаемого и запредельного».

Как это вообще – «нормально»?..

Маше запомнились сосны. Они пахли свободой и высотой, пахли каким-то недостижимым и щемящим «не здесь». Огромные, размашисто-высокие сосны уходили далеко-далеко вверх, навстречу распахнутому простору неба – кажется, только они одни и могли до него дотянуться. Они шумели, качаясь на ветру, – и там, в их раскидистых кронах, была жизнь. Непонятная отсюда, снизу, но такая похожая на настоящую. Сосны говорили, шептались, молчали, плакали и смеялись вместе с ветром и облаками. Они дышали: шорох ветвей – вдох, треск коры – выдох.

Сосны дышали небом.

Маша глядела вверх, запрокинув голову, и стволы деревьев поднимались по сторонам, ветвями рисуя над ней витиеватый узор зелено-голубой недостижимости. Она глядела вверх, потому что вниз глядеть не могла – как тогда, в августе, в Питере, когда все вместе поднимались на колоннаду Исаакиевского. Стоит только на секундочку посмотреть под ноги – и уже не сможешь сдвинуться с места, и вцепишься в шаткие перила, и в груди расползется противный липкий страх, и сопровождающий Виталик, плетущийся позади, лениво поторопит всех…

И Антон, обернувшись, усмехнется невзначай: «Струсила, да?»

И теперь Маша тоже не опускала взгляд. Потому что вверху пахло соснами, а внизу – тяжело и терпко – сырой разрытой землей, душным пластиком искусственных цветов и дождем. Пахло болезненной, зябкой тоской.

Она посмотрела по сторонам только один раз – и сразу же пожалела, что посмотрела. Потому что в траурно-молчаливой толпе, среди прибитых непролитым дождем людей она налетела взглядом на лицо Юриной мамы.

Маша никогда раньше не видела таких лиц. Прозрачных, высохших, как бумага. Эту тонкую бумажную маску, заменявшую кожу, казалось, мог сорвать любой порыв ветра, любое слово или вздох, но она держалась – неподвижная, неживая. Только глаза на этом лице были настоящими – но, пустые, потухшие, они глядели сквозь прорези маски в такое далекое и тревожно-жуткое «никуда», что Маша испугалась, отвернулась.

Ее собственная мама стояла у нее за плечом, такая же правильно-тихая, как и все. Она наверняка заметила, как девочка вздрогнула, отводя взгляд, и потому Маше казалось, что мама сейчас шагнет к ней, прикоснется, погладит, как в детстве, по голове…

Нет, нет, нет. Только не это.

Только она так сделает – и Маша тогда…

Что? Что «тогда»?

Заревет? Нет – в глазах и в горле было пусто и сухо, с самого начала и до сих пор.

Закричит? Нет – ни слова, ни звука не рвалось изнутри.

У Маши в голове с самого первого сентября поселилось глухое и страшное «ничего». Ей казалось, что оно звучало в ее голосе, читалось на ее лице и в движениях, обволакивало мысли и ощущения. Из «ничего» не рождалось слез, слов, вдохов и гитарных аккордов. Из него рождалось только непонимание, куда девать свои руки, ноги и глаза, а еще – жгучее желание убежать. Убежать от взглядов, на которые Маша не умела отвечать, и от мыслей, которые не умела думать.

Тишина давила на плечи. Девочка не знала, зачем она здесь нужна, зачем она в эту минуту нужна вообще, и делала вид, что ее тут нет.

А в соседней – соседней от Юры – низкой оградке, прямо возле основания старого, покосившегося памятника, росла сосна. Она поднималась вверх, тянулась к небу, и там, где когда-то были глаза, чувства, мечты, улыбки и слезы, теперь были ствол, кора, ветви, хвоя и ветер.

Там, где раньше кто-то дышал, теперь дышала сосна.

И Маша молча глядела вверх. Рядом стояли Лёшка и Сева – такие знакомые, но почему-то далекие, нездешние.

Интересно, если рассказать им про сосны, они поймут?

Наверное, нет.

Должна же она хоть что-нибудь чувствовать?..

Но «ничего» разливалось внутри, как бездонное море, как целый Ледовитый океан, холодно и мерно накатывая волнами на ребра. Маша не знала, что делать, как вести себя, чтобы казаться, как все, чтобы смотреть, чувствовать, думать и дышать, как все. И никто ей не подсказывал.

Мир не изменился. Только дни стали долгие, ватные, и каждое утро она проваливалась в их тягучую массу, гадая, далеко ли до дна и есть ли оно вообще.

В школе ни о чем не спрашивали. Это было как будто неприлично и неудобно – и все делали вид, что и без того уже знают все подробности, просто не хотят обсуждать. Даже Маша и Сева с Лёшкой долго не знали, как все произошло, и не решались спрашивать, хотя, наверное, имели на это право – а кто имел, если не они? Только потом Мила, прикрыв дверь, быстро и негромко, будто через силу, рассказала в притихшем классе обо всем: что тридцать первого был дождь, что дорога была мокрая, что был вечер, что Юрка ехал на велосипеде, что зеленый уже мигал, что водитель затормозил, но не успел… и что никто ни в чем не виноват.

Маша попыталась представить себе, как это было: вечерняя сырость, рябь огней на мокром асфальте и колесо велосипеда в воздухе – крутится, крутится, крутится…

Стало жутко. Пришлось до боли прикусить губу, чтобы не думать.

– Ты же с ним дружила, да? – шепотом спрашивала Леночка, участливо и испуганно глядя на Машу широко распахнутыми глазами.

– Угу, – отвечала она и ненавидела и себя, и Леночку, и всех на свете за то, какое неискреннеприличное выражение почему-то принимало ее собственное лицо.

Лишь первые пару дней коридоры, классы и учительская гудели приглушенными разговорами – полушепотом, с серьезными, удивленными, хмурыми или любопытными лицами, с застывающей на губах недосказанностью. Все обсуждали, ужасались, сочувствовали, переживали… А потом звенел, отскакивая от стен, привычный смех из рекреации «началки», и диалог прерывался или переключался на что-нибудь другое. И все забывалось, таяло в шуме школьного здания и бегущего времени, как таяли и забывались все веселые, нелепые и грустные пересуды и сплетни, обсуждения четвертной контрольной или осеннего концерта. И Юрка – странно, несправедливо и неотвратимо – оказался почти таким же случаем, как осенний концерт.

А Маше от этого было – никак.

Она вглядывалась в лица одноклассников и учителей, вслушивалась в чуть более сдержанные, но такие обычные, каквсегдашние голоса и все чего-то ждала. Ждала, наверное, когда перестанет хмуриться Сева и молчать Лёшка, когда перестанет говорить тихим голосом Мила, когда пере станет она сама встречать со всех сторон сочувственные, понимающие взгляды. Когда закончатся эти неправильные, почти нереальные дни. Когда все вернется назад и станет так, как раньше.