Бес Ионахана

И во время родов ее показалась рука; и взяла повивальная бабка, и навязала ему на руку красную нить, сказав: этот вышел первый.

[38 Быт.28]

И призвав два некая от ученик своихъ Иоанн, посла ко Иисусу, глаголя: ты ли еси грядый, или иного чаемъ?

(Мф XI,3)

Господа! Если к правде святой

Мир дороги найти не умеет,

Честь безумцу, который навеет

Человечеству сон золотой!

Пьер Жан Беранже

Глава 1

acedia

¹ В первый день творения, когда время не начало быть и свет отстоял отдельно от тьмы, была мера, и мера была у Бога, и была она бесконечность среди бесконечности.

² И сотворил Бог все сущее совершенною мерою, и создал человека, и стала мера плотью, а человек – мерой всех вещей и всего сущего в глазах Бога.

3 Вдохнул Он в человека душу его и стала душа человека лампадой, вместилищем света, драгоценным даром Творца своему творению.

⁴ И по слову Господа начало быть время, когда смешал Он свет с тьмой, чтобы дать человеку свободу и произволение самому решать, чем ему быть – светом или тьмой.

⁵ Душа человеческая в теле мира сего, что птица в клетке, трепещет и бьется о прутья. Она есть свет отраженный, путь через цепь ущелий и теснин, и в конце его ждет его Бог, источник света. От Бога он отлетел, к Богу и вернулся.

⁶ И повелел Бог человекам: плодитесь и размножайтесь, ибо сказано всякой плоти – плодитесь, и всякому духу – размножайтесь.

⁷ И плоть наследует плоти, потому как плоть от плоти, и дух порождает дух, и как одно продолжает себя, так и другое.

⁸ Где, в каком теле новорожденная плоть соединиться с новоявленным духом одному Предвечному ведомо; родство по плоти идет своим чередом, родство по духу – своим, и одно не руководит другим.

⁹ Первородная душа, которую вдохнул в Адама Бог, стала в теле Адама, и отлучившаяся от нее душа стала в теле Евы. И было в райском саду по наущению древнего змия: они нарушили завет Бога.

¹⁰ Совершивши первородный грех, изгнаны были из рая и породили сынов света, по плоти безгрешных, по духу согрешивших, ибо рождается дитя невинным, но душа его не свободна от первородного греха.

¹¹ И стали сыны света познавать дочерей человеческих и дочерей исполинов, и произошел от этого род людской.

¹² Души малых сих, имевшие сходство с душами животных, тварей бессловесных и неразумных, смешались с душами сынов света и в потомстве их обрели новое достоинство.

¹³ И стало с той поры, что удел плоти, из праха вышедшей и в прах обратящейся, суета сует, плач и скрежет зубовный, а удел души – суд Божий, ибо пред Ним она предстоит, освобожденная от плоти.

¹⁴ И будет в конце времен судить Создатель возвращенную Ему после долгих странствий и мытарств первородную душу, и имя этой душе легион.

¹⁵ И если хранили мы в душе чистоту и образ Божий, если были мы праведным огнем, то воскреснем светом.

¹⁶ А если противились воле Божьей, сгинем навеки, как дым суетных желаний, как изъеденный червями плод злострадания и долготерпения.

(Книга Элии. I, 1-16)

10.00 по Иерусалимскому времени

Он стоял в храме Гроба Господня, окруженный со всех сторон разноязыкой, разноплеменной толпой паломников и ждал чуда схождения Благодатного огня. Чуда ждали все: православные и католики, иудеи и копты, мусульмане и безбожники, и даже один индус. Все хотели увидеть чудо собственными глазами, снять его на камеру, поймать в объектив фотоаппарата, все жаждали прикоснуться к благодати, проникнуться благодатью, обрести благодать, поскольку, как уверяла молва, божественный огонь чудесным образом сходит для всех – верующих и неверующих, христиан и иноверных.

Снаружи храм выглядел как самострой – никаких признаков единого плана или архитектурного замысла он не обнаруживал. Казалось, все достраивалось и изменялось здесь лишь по прихоти людей, в разные эпохи приложивших руку к этому нагромождению святых камней. Храм был неприметно сир, почти убог, но при этом мог вместить в себя десятитысячное вавилонское столпотворение. В нем чувствовалась какая-то внутренняя сила и скрытая мощь намоленного места. Собственно, это был даже не один, а три храма – священная триада, состоявшая из часовни Гроба Господня, храма на Голгофе и храма Воскресения с восседавшим на его царских вратах византийским орлом, который впоследствии перекочевал в российский герб.

Не вникая глубоко в геральдические корни гордой двуглавой птицы (пыль веков – хлеб архивариусов), он скуки ради попытался мысленно дорисовать ее нынешний образ. На его взгляд, вышеозначенный орел в силу цикличного характера отечественной истории нуждался не столько в державе и скипетре, сколько… в граблях и бумеранге. История не учит ничему. Нас – в особенности… Так, как история ничему не учит нас, она не учит больше никого…

Впрочем, он отвлекся.

Из скупых сведений, почерпнутых им из открытых источников накануне поездки в Иерусалим, ему было известно, что Благодатным огонь называется по нескольким причинам. Во-первых, он сходит чудесным образом и заключает в себе благодать от Бога, которая освящает человека, освобождает его от грехов и исцеляет от болезней. Во-вторых, открывает скрытые прежде таланты и несет с собой духовные дары. Неспроста греки называют его агиос-фотос – святой свет. И, в-третьих, чудо схождения огня повторяется ежегодно в храме Гроба Господня на протяжении вот уже полутора тысячелетий именно на православную Пасху, празднуемую по старому стилю, по молитве православного патриарха и его возлюбленной паствы, в месте, откуда Сын человеческий после крестной смерти вознесся на небо, ибо «…так написано, и так надлежало пострадать Христу, и воскреснуть из мертвых в третий день».

Оно потому и называется чудом, что происходит само по себе, без источника огня, не находя ни научного, ни бытового объяснения, и может трактоваться лишь как феномен веры, свидетельствующий о присутствии Бога, то есть нечто из области необъяснимого, лежащего за пределами видимого мира. Это в-четвертых.

Все вроде бы понятно.

И в то же время понятно, что не понятно ничего…

По храму, погруженному в какой-то ветхозаветный, отливавший серебром полумрак, плыли слова православной молитвы, произносимой нараспев перед началом таинства:

– Господи, Иисусе Христе, Боже нашъ, Крестъ претерпевый и смерть, спасения ради рода человеческаго, во адъ сошедый, тридневное погребение приемый, смерть поправый …

«Что за архаичный, допотопный язык? Почему нельзя сказать просто, без этих мудреных старославянизмов? – раздраженно думал он, зажатый со всех сторон телами новоявленных столпников. – Зачем этот молодой здоровый парень, место которому в роте почетного караула кремлевского полка, подался в монахи?»

Слева от него возвышался, будто черный утес, священнослужитель высокого роста и могучего телосложения из Соловецкой обители, которого он окрестил про себя Евпатием Коловратом. Рядом стояли два его спутника-монаха под стать ему – такие же рослые и плечистые. Как волнорезы они сдерживали натиск группы беспокойных грузин, норовившх протолкнуться к часовне поближе.

Сзади его подпирал то ли серб, то ли хорват, справа притулилась маленькая, от горшка два вершка, пожилая женщина, кажется, армянка. Ее пучок свечей в давке превратился в какое-то подобие надломленных стеблей; она то и дело бережно поправляла их, терпеливо ожидая обещанного чуда. Сам он то и дело тыкался носом в макушку монашенки, стоявшей перед ним. Ее русые волосы пахли цветочным мылом…

– Самъ и ныне благослови сошествие и вхождение наше ко Гробу Твоему Живоприемному… – продолжали петь елейными, подрагивающими голосами русские старушки-богомолицы, образовавшие нечто вроде анклава, защищенного от натиска толпы монахами-богатырями, и стойко переносящие тяготы долгого молитвенного стояния.

– Ради мира Святаго Града Иерусалима, Престола Царя Великаго и Святаго Сиона, Матере Церквей и всехъ святыхъ Божиихъ Церквей, – плаксиво дребезжала бабка откуда-то из-под Костромы.

По рядам прокатилась очередная волна, означавшая, что в храм влилась новая группа паломников. От жары, духоты и давки, образовавшейся из-за сгрудившихся вокруг часовни человеческих тел, иным богомольцам становилось плохо и их под руку выводили на улицу. Вернуться назад ни те, кто испытывал приступы дурноты, ни их провожатые уже не могли. Но старушки не сдавались:

– Яко Велий еси и Творяй чудеса Един и препрославленъ со Отцемъ и Святымъ Духомъ во веки. Аминь…

После чего вновь затягивали свое робкое, мерцательное песнопение.

Он хотел снять их на камеру, которую держал на полусогнутой руке, но задел впереди стоящую монашенку. Она обернулась, как бы желая приструнить того, кто тут не в меру разозоровался и снова устремила свой ясный взор на часовню.

Он узнал ее. Это была послушница из их делегации – миловидное курносое существо лет осьмнадцати с детскими наивными веснушками и широко распахнутыми в мир голубыми глазами. Одета она была, как церковная мышь – в серый, не лишенный аскетического изящества, ушитый в талии шерстяной подрясник, подпоясанный каким-то шнурком. В руках послушница сжимала связку из тридцати трех тоненьких свечей, по числу лет земной жизни Христа, и скуфию – головной убор в виде пирамидальной шапочки.

«Бедная ты бедная», – почему-то подумал он и любопытства ради сместился немного вправо, где из провала между людьми зыркала по сторонам своими черными глазами-бусинками старая армянка. Теперь послушница был видна ему в полупрофиль.

Ее чуть вздернутый носик жил своей особенной жизнью. Он то радостно трепетал крыльями, то к чему-то чутко прислушивался, то чертил в воздухе какие-то вензеля, следуя за взглядом своей любопытной хозяйки, которая живо интересовалась происходящим вокруг и выглядела отнюдь не изможденной Великим постом. Тут она внезапно, словно мазнув по его лицу солнечным зайчиком, обратила на него свой ласковый внимательный взор.

– А, я узнала вас, вы из наших, старгородских, – прощебетала она голоском, каким обычно в пиар-агенствах говорят «мы рады вашему звонку».

– И я, – сказал он с задержкой.

О взгляде ее следует сказать отдельно. Она смотрела на людей так, словно видела в каждом его лучшую, светлую половину. И когда он встречался с ней глазами, ему казалось, что она замирает пред ним в немом восхищении. На него давно, очень давно так никто не смотрел.

– Вы еще вчера меня фотографировали. Я была вся измазюканная, – хихикнула она.

Это было во время экскурсии по храму, в первые же часы после приезда в Иерусалим. Делегация Старгородской области, с которой он прилетел на Святую Землю, сразу заняла очередь к Гробу Господню, который по-гречески называется Кувуклией. Ему никак не удавалось запомнить это странное, булькающее, словно взятое из поваренной книги слово. В голове все время вертелась какая-то выхухоль.

Он стоял с обратной стороны часовни и снимал выходящих из нее, чтобы подготовить серию репортажей в ведомственную газету, поскольку был ее редактором, ответственным секретарем, репортером, колумнистом и фотокорреспондентом – един в пяти лицах.

Трудно передать словами состояние людей, которые только что побывали в приделе Ангела и собственно в пещере Гроба Господня, описать их мимику, слегка ошалевшее выражение глаз. Похоже, они не верили в то, что им удалось посетить величайшую из всех христианских святынь. Многие испытывали настоящее потрясение. Хотя, конечно, были среди этих изумленных и восторженных ликов и типажи толпы с застывшей на лицах печатью будничной скуки, недоумения или разочарования.

Первым в кадр попал, разумеется, руководитель делегации полковник Балмазов, начальник Главного управления федеральной службы исполнения наказаний по Старгородской       области, которого все называли предводителем бурят-монгольского воинского отряда и который на самом деле был наполовину якутом, прямым потомком настоятеля далекого Сартуул-Булагского дацана, да благословят вас Три Драгоценности. А может и эвенком. От чукчей он решительно открещивался и настоятельно просил его с ними не смешивать.

Следом за ним вынырнул руководитель пресс-службы ГУФСИН Артем Чалый, большой жизнелюб, шалопай и неисправимый бабник. Еще на древней старгородской земле он резво приударил за женой оператора, по приземлении в международном аэропорту «Бен-Гурион» попытался охмурить экскурсовода, а сразу же после размещения в гостинице «The Olive Tree Hotel», название которой переводится как «Сад оливковых деревьев», назначил свидание горничной в коридоре возле фикуса. Словом, помыслы его не отличались благочестием, а поступки назидательностью.

Третьим показался протоирей Георгий, сельский батюшка. Простое, круглое его лицо, окаймленное клокастой, полуседой бородой, светилось неземной радостью. Он был настоятелем затерянного в старгородских лесах храма Трех Святителей, настоящего произведения деревянного зодчества. Из-за вынужденной экономии сруб церкви был поставлен без фундамента на каменную забирку, но денег на ее завершение все равно не хватило. Поэтому отец Георгий регулярно размещал во всех газетах объявления о добровольных пожертвованиях на строительство храма.

Затем из Кувуклии выпорхнула юная послушница, которая тут же, проглатывая слова и издавая какие-то птичьи трели, с восторгом начала делиться с протоиереем своими впечатлениями, одновременно вытирая платком со лба свечную копоть, осевшую на священных камнях, которые она целовала. «А я не могу понять, чего на меня все так смотрят!» – со счастливым смехом говорила она, размазывая по лицу сажу.

– Ой, дяденька, не надо меня фотографировать! – воскликнула послушница.

«Вот я уже и дяденька», – с грустью подумал он, выключая камеру.

Сам он не попал в часовню. Выстрел посоха, ударяемого о камень, предварил шествие коптских священников. Вход в Кувуклию был прекращен.

«Иного и быть не могло», – с тоскливой покорностью судьбе и каким-то тайным злорадством отметил он про себя. Что-то подсказывало ему, что и огонь не сойдет, если он будет при сем присутствовать. Ни завтра, ни послезавтра. Впервые за всю историю существования храма…

Это было даже не предчувствие и уж тем более не убеждение, а некое сложное, трудно уловимое ощущение, склонность думать так, а не иначе…

10.50 по Иерусалимскому времени

Под сводами храма прокатился чистый, как бой колокола в утреннем тумане, бас Евпатия Коловрата, затянувшего какую-то духовную песню. Старушки, слышавшие ее впервые, неуверенно подхватывали окончания слов. Поговаривали, будто до своего монашества он был бардом и из той, прежней жизни, взял в нынешнюю только страсть к пению и свой чудный голос.

Прежде колыхавшаяся вокруг него толпа встала, как ледяной торос. Даже неугомонные грузины на миг присмирели и перестали бузить.

Внезапно пение прервалось: один из соловецких монахов потерял сознание и начал медленно оседать на пол.

– Что с ним? – забеспокоились старушки.

– Три ночных службы в Голгофо-Распятском скиту и строгий пост. Не каждый выдержит, – огорченно пробасил Евпатий Коловрат. – Надо выводить на свежий воздух. Нельзя ему тут.

Вместе с товарищем он подхватил обморочного монаха и, увязая в плотной массе паломников, повел его к выходу из храма.

– Жаль, не дождались благодати, – сокрушенно сказала послушница. – Эти братья участвовали в поднятии из-под спуда мощей преподобного Иова, в схиме Иисуса, основателя скита.

– Откуда вы все знаете?

– Все знает один только Господь Бог наш. Мы лишь неразумные чада его.

– Почему вы решили стать монахиней?

– Я еще только послушница.

– А вы послушная… послушница? – продолжал допытываться он по старой своей журналистской привычке к многовопросию.

– Стараюсь. Хоть это и трудно. А вы из каковских будете? Из смишников или исполнителей наказаний?

– Я имею отношение и к тем, и к другим. Разрешите представиться: Михайлов. Александр. Редактор газеты «Тюрьма и воля». В простонародье «Веселый экзекутор».

– Сестра Екатерина. Я тоже пишу в газету. «Благовест» называется. Слышали?

– Конечно. Это православная газета.

– А я про вашу впервые слышу. И что вам больше по душе? Тюрьма или воля?

– Нам с вами ближе, наверное, тюрьма.

– Не обобщайте… Для меня монастырь дом, а не узилище.

– А для меня и дом тюряга.

– Это, мне кажется, потому, что вы не уверовали…

Ему и самому хотелось бы так думать. Но что-то всегда сдерживало, что-то не давало отрешиться от суетных мыслей и неотлипчивых сомнений.

– Ну, это как сказать. Я, например, уверен, что жить в России, быть русским и не быть православным – неправильно. Даже если ты атеист, – зачем-то добавил он.

– Так вы крещеный? – вскинула она на него свои ясные очи.

– Получается, что так. Так получилось…

– Странно вы говорите, – пожала она плечами и, как ему показалось, пренебрежительно отвернулась.

Его всегда настораживала в людях слепая одержимость верой, которая не дает задуматься над тем, можем ли мы вообще знать что-либо о Боге и его промысле относительно нас. От Бога, как от слепого случая, не откупишься, потому что Бог и есть тот самый слепой случай, и воздаяние его, как и кара, не поддается разумению. Человек лишь брелок, крутящийся вокруг божественного пальца на устрашающе тонкой, легко рвущейся нити. В любое мгновение он может сорваться и улететь в небо, став добычей какого-нибудь шестикрылого херувима, или на радость чертям провалиться в решетку преисподней, где из него живо сделают барбекю…

И не странно ли, что мы, имея под рукой лишь один далеко не совершенный, искаженный многими поколениями иудеев, христиан и идудео-христиан путеводитель – Библию, мним себя посвященными?

– Вы думаете, что все дело только в этом? – вновь заговорил он.

– А вы откройте свое сердце, снимите с него железные оковы и тогда, увидев явленное чудо, непременно уверуете, – с готовностью откликнулась она. – И не такие уверовали, даже один мусульманин среди них. Вы помните эту историю?

– Какую историю?

– В царствование султана Мурата Правдивого армяне добились, чтобы им было дозволено одним быть в храме в Великую Субботу, – с жаром начала просвещать его она. – Православные же не были допущены внутрь и, сокрушенные сердцем, со слезами молились перед вратами, чтобы Господь явил свою милость. Приближался час схождения Благодатного огня. Вдруг ударила молния и треснул один из столпов у входа в храм. Вы могли видеть эту колонну с трещиной не по естеству. Так вот из этой колонны изошел святой свет. Православный патриарх под возгласы ликования возжег от него свечи. Армяне, не ведая о том, тщетно пытались дождаться чуда внутри храма. Увидев Благодатный огонь, турки, стерегущие вход, отворили ворота. Патриарх вошел в храм вместе с православным людом и торжественно произнес: «Кто Бог велий, яко Бог наш!?» Армяне остались с одним стыдом. Да, так вот… Стражники были поражены. Один из них, которого звали Омир, тотчас уверовал и воскликнул, что Иисус Христос – истинный Бог. И прыгнул вниз с большой высоты. Ноги его ступили на мрамор, как на мягкий воск. Там до сих пор можно видеть его впечатанные следы. Турки связали его и предали огню прямо перед святыми вратами. Камни, на которых мученик Христов был сожжен и сегодня хранят на себе знаки огня. Останки Омира покоятся в Воскресенском храме и в монастыре Введения Пресвятой Богородицы.

– Вы видели эти следы?

– Я – нет. Но так говорят.

– И вы верите всему, что говорят?

– В это – верю.

Да, подумал он, апологеты всегда видят и слышат больше, нежели очевидцы. Не для себя стараются, для потомков-единоверцев. Все двусмысленные, затемненные места, дабы никто более не терзался сомнениями они толкуют в пользу догмы, а тексты, неблагонадежные на их взгляд, доводят до нужной кондиции, внося в них христологические интерполяции и заполняя лакуны благочестивыми домыслами. Так сверзнувшийся откуда-то сверху, неизвестно что кричавший на своем тарабарском языке и непонятно за что казненный турок был записан в неофиты и великомученики.

С молнией, ударившей в колонну, было сложнее. Он видел трещину, откуда, по преданию, изошел Благодатный огонь и не мог вразумительно объяснить ее происхождения. Строительный брак? Необъяснимое явление природы? Или все-таки какая-то высшая сила?

– Хочется надеяться, что так оно и было, – сказал он вслух.

– Это уже кое-что, – ободряюще улыбнулась сестра Екатерина.

Он поймал себя на мысли, что ищет у нее утешения и, быть может, даже защиты. От чего?

И не затем ли он приехал в Иерусалим, чтобы найти какую-то внутреннюю опору, чудесно преобразиться и стать другим, новым собой, человеком, с которым можно жить дальше? Не затем ли приехали сюда все эти тучные стада паломников, страждущих благодати? И стоило ли так долго и так издалека плыть, лететь, без устали шагать?

Вряд ли мы достойны чьих-то усилий. И отнюдь не по легкости или тяжести грехов, а по ничтожности своей и криводушию, из которого впоследствии выходит криводелание. Измельчал человек. Кто может одеться «светом яко ризою»? Кто способен, как Фауст, продать свою душу дьяволу и стать задачей, достойной Бога? По-настоящему мы не интересны ни тому, ни другому. По большому счету, мы не интересны даже самим себе.

Получается, все напрасно?

Может быть и напрасно. А может и нет. Великое оправдание веры, если, конечно, она нуждается в оправдании, – в надежде, а все, что дает человеку возможность надеяться, должно иметь право на существование. Лишить его надежды значит похоронить заживо. Никто, за очень редким исключением, не хочет быть похороненным заживо. Среди его знакомых таких нет. Кроме разве что одного…

Трудно поверить, но еще месяц назад он был таким исключением. С ним случилась вполне обыденная, прозаическая вещь – в какой-то момент в нем иссякла воля к жизни…

– Что-то никого из наших не видно, – сказал он, чтобы прервать затянувшееся молчание.

– Как же! Отец Георгий в двух шагах от нас, – возразила глазастая послушница. Он пригляделся и правда – сельский батюшка исправно молился, прислонившись плечом к выступу в стене, на котором стоял зычный грек, то и дело громогласно восклицавший:

– Аксиос!

Он был похож на Прометея, подкачавшегося в тренажерке, чтобы бицепсом и дельтовидной мышцой простертой превзойти Геракла. Но пафос его выглядел здесь естественно и не вызывал отторжения.

– Что означает это слово? – спросил он.

– Аксиос по гречески достоин, – охотно пояснила сестра Екатерина. – Это возглас архиерея, который совершает рукоположение новопоставленного дьякона, священника или епископа. Здесь имеется в виду, что каждый из нас должен быть достоин благодати…

Это был самый трудный, мучительный для него вопрос. Наверное, с самого основания храма, возведенного царицей Еленой в VI веке и с тех пор отмеченного благодатью, здесь не было человека более случайного. Он не чувствовал себя ни званым, ни избранным, ни гонимым, ни отверженным. Каким-то каликой перехожим, неизвестно откуда взявшимся. «А вдруг этот самый огонь действительно не сойдет? Из-за меня…», – с веселым ужасом подумал он.

11.35 по Иерусалимскому времени

Увлекшись разговором с послушницей, он не заметил, что в приделе, где они дрейфовали в толпе паломников, появились новые лица. Он осмотрелся и в двух шагах от отца Георгия увидел Юлию Николаевну Савраскину, сотрудницу благотворительного фонда «Радость», мать троих детей. Это была миниатюрная, весьма миловидная женщина с чуть кривоватыми ножками, совершенно очаровательной улыбкой и не менее очаровательной попкой (часто это в женщинах счастливо сочетается). К ее облику идеально подходило все лучезарно-солнечное, плавно-закругленное, уменьшительно-ласкательное. Близко знающие ее люди к ней так и обращались: «Юленька, солнышко!»

В самолете она летела рядом с представителем творческой интеллигенции – писателем Орестом Крестовоздвиженским (это была, наверное, его не настоящая фамилия, а псевдоним). Он входил в ассоциацию творческих союзов, объединяющую, по его словам, бездарных провинциальных журналистов, непризнанных поэтов и бесталанных прозаиков, а также вполне посредственных художников, композиторов и архитекторов.

Всю дорогу он рассказывал ей о своем неопубликованном из-за происков завистников романе. В его горьких словах сквозила искренняя обида на все человечество и суетное желание произвести впечатление на свою обворожительную спутницу. Ведь только такая тонко чувствующая натура способна вполне оценить масштаб его исполинской фигуры. Юленька, как и положено солнышку, доброжелательно ему внимала. В ней импонировала привычка вежливо выслушивать монологи попутчиков, как бы пьяны и неадекватны они ни были, и приветливо отмалчиваться.

Раньше она была уполномоченным по правам человека, ребенка или кого-то там еще – то ли бизнесменов, то ли животных, он не расслышал. В общем, инородное в их пестрой компании тело. Но тело, не лишенное женской привлекательности и некоторого шарма.

– А как называется этот роман? – спросила она.

– «Повесть о настоящей зайке». Я ведь писатель-прозаик, пишу про заек. Шучу… – снисходительно пророкотал он.

Словом, делегация Старгорода, в которой собралось каждой твари по паре, представляла собой соединение несоединимого. Это была довольно разношерстная группа офицеров тюремного ведомства и священнослужителей, прореженная представителями бизнеса, творческой интеллигенции и региональных СМИ.

Верхушка депутации, состоявшая из упомянутого руководителя областного ГУФСИН, пресс-секретаря митрополита, депутата Государственной Думы, куда ж без него, недооцененного современниками писателя и нескольких известных в городе предпринимателей, спонсировавших поездку, прилепилась к Фонду Андрея Первозванного и, пройдя в его кильватере, заняла храмовое пространство недалеко от входа в часовню. Vip-группа не попала в фокус его камеры – c той точки, где стоял затерявшийся в скоплении богомольцев редактор, она не просматривалась.

К счастью, это весьма странное клерикально-тюремное сообщество скрашивали искусительницы из масс-медиа. Авангард, конечно, составляли теледивы. Но он потерял их из виду, едва они миновали створ, ведущий на Голгофу. Зато заприметил ангельской красоты корреспондентку областной газеты Дарью Денисову, пишущую на темы культур-мультур-литератур и духовности. Несмотря на свою фарфоровую хрупкость, которую она, по всей видимости, считала крупным недостатком, эта журналистка сумела ближе всех пробраться к Кувуклии.

– Я не люблю, когда у меня стоят за спиной, – сказала она ему в Гефсиманском саду, когда они в сопровождении экскурсовода бродили по Елеонской горе. Теперь у нее за спиной стояло, по меньшей мере, несколько сот паломников.

На него корреспондентка произвела впечатление претенциозной, высокомерной особы. На первом месте у таких, разумеется, карьера. На втором – карьера. На третьем, соответственно, тоже. И где-то на самом последнем – семья, любовь и все такое. Девушки ее типа предпочитают ездить на «чемоданах» вроде рендровера или лендкрузера, во всем быть первыми и соревноваться с мужчинами там, где мужчины заведомо сильнее.

Благодаря таким феминизированным особам, мечтающим уподобиться сильному полу, а затем и превзойти его женщины, наконец, добились равноправия, потеснив мужчин в исконно мужских профессиях. Но при этом – удивительное дело! – перестали рожать. И вот что получается: природный баланс нарушен, мужчины стали женственнее, но при этом, увы, так и не научились размножаться ни почкованием, ни делением. К тому же теперь ими руководит боязнь ответственности, страх совершить нечто такое, чему потом придется соответствовать.

В самолете Дарья всю дорогу проговорила с депутатом. Более подходящего по статусу соседа, если исходить из ее запросов и системы ценностей, на воздушном судне, пожалуй, не было. Очевидно, он был не прочь замутить с молодой журналисткой быстротечный романчик.

– Мы не производим благ, мы ими пользуемся, – балагурил народный избранник. – А кто производит, тот не пользуется, хе-хе… Хочешь жить – умей втереться!

В общем, фаворит фортуны. Рот полон коронок по цене черного жемчуга, жилетка в стразах, брызжет не слюной, а золотыми слитками. Чем-то он сразу не понравился Михайлову, с детства чуравшемуся корыстолюбивых общественников и карьерных активистов.

Но иногда депутат снисходил до дискуссии и на возражения Дарьи вполне серьезно отвечал:

– Ты же умная девочка, понимаешь, как все устроено. Служить народу? А что такое этот самый народ? Что такое народная мудрость или народная мораль? Общее место. Симулякр. За скобки выносится все темное и иррациональное. Что и в какой момент выстрелит – никому не известно. Потому что быдло оно и в Африке быдло. Но есть элита…

– С такой самооценкой вам прямая дорога павлинарий, – безапелляционно заявляла Дарья.

По всему выходило, нашла коса на камень…

Тем временем храм наполнился шумной и бесноватой арабской молодежью, которая по многовековой традиции начала скандировать на своем языке: «Един Бог Иисус Христос! Едина вера православных христиан!» Под бой барабана, гиканье и свист они садились друг другу на плечи, размахивали руками и многократно, как на футбольном матче, выкрикивали свои речевки.

Говорят, кто-то из православных иерархов однажды предложил изгнать их из храма, поскольку их поведение не соответствует христианским представлениям о благочинии, но святой свет не сошел. Поэтому арабы были возвращены на место и теперь ни одна литания Благодатного огня не обходилась без их участия. Видимо, Богу угодно и такое наивное, по-детски искреннее, где-то даже хулиганское выражение религиозных чувств. Когда они делали паузы, паломники из России вновь зачинали молитвы на старославянском языке, и храм как бы вновь возвращался под крыло Русской Православной Церкви.

12.00 по Иерусалимскому времени

Патриарший драгоман опечатал двери Кувуклии восковой печатью в знак того, что осмотр окончен и в ней нет ни спичек, ни зажигалок, ни другого источника огня. Толпа, ожив, заворожено подалась вперед. Его прижало к послушнице с такой силой, что он фактически впечатался в нее, сквозь тонкую материю подрясника ощутив ласковый рельеф ее молодого, упругого, еще не знавшего мужских прикосновений тела. Она отпрянула от него, но держать дистанцию в образовавшейся давильне уже не представлялось возможным. Потрепыхавшись, сестра Екатерина затихла – как бабочка, нанизанная на булавку. Но по тому, как очаровательно послушница умела краснеть, было понятно: сдаваться она не собирается. Определенно, ее занесло сюда из какого-то другого времени. Так конфузиться, подумал он, уже не способны барышни века нынешнего. Само ее существование в мире, где правит бал отнюдь не мать Тереза, воспринималось как блажь Создателя, анахронизм.

– А сами вы откуда? – прокряхтел он, чтобы хоть как-то сгладить неловкость.

– Из Спасо-Преображенского Варлаамо-Хутынского женского монастыря…

– А… – только и смог вымолвить он.

Толпа немного отхлынула, чтобы через мгновение с неотвратимостью прилива накатить вновь.

Он почувствовал сильный приступ головой боли и сопровождаемое легким подташниванием головокружение. Сказывались редакционные авралы, стрессы и нескончаемые хлопоты, связанные с бесчисленными согласованиями и разрешениями на провоз лампы-контейнера с Благодатным огнем бортом, летевшим в Израиль чартерным рейсом. Все необходимые бумаги удалось дооформить в самый последний момент, буквально на летном поле. Не удалось ему отдохнуть и в гостиничном номере: после того, как первый день их пребывания на земле обетованной подошел к концу, Артем Чалый предложил ему смотаться на такси к Мертвому морю, чтобы посмотреть на него при свете луны и по возможности снять каких-нибудь неразборчивых в межгосударственных связях израильтянок. Черт дернул его согласиться. К утру он вернулся в отель ни жив, ни мертв…

Справа от него ослепительно сверкнула фотовспышка. На какую-то долю секунды ему показалось, что это молния. Память услужливо высветила все, что он когда-либо слышал о чудесных свойствах небесного огня. Нередко в людях, переживших его разрушительное вторжение, открывались какие-то скрытые сверхспособности – к ясновидению, тайным знаниям, языкам.

Взять, к примеру, Нуриду Кюскюн-Шушалы, которую называют азербайджанской Вангой. Или саму Вангу. По некоторым сведениям, ее во время бури тоже изрядно шандарахнуло. А скольким цезарям всполохи молний служили великим предзнаменованием или грозным предостережением? Как свидетельствует Светоний, Божественный Август в память избавления от опасности, когда во время кантабрийской войны молния ударила прямо перед его носилками, убив раба, посвятил храм Юпитеру Громовержцу. Да мало ли.

Втайне он ждал, что когда-нибудь и у него откроется так называемый «третий глаз» или проклюнется шестое чувство, уповая при этом на какое-нибудь событие, знамение или стечение обстоятельств, которое перевернет его жизнь. К примеру, ударит молния, упадет кирпич, случится авиакатастрофа, в которой он чудом выживет – и все неожиданно прояснится, и откроется последняя истина, которая, в общем, сама по себе никому не нужна и даже опасна, но в малых, гомеопатических дозах поможет ему стать хоть чуточку счастливее. Однако «третий глаз» никак не хотел открываться – ни в быстрой фазе сна, ни в сорокадневном трансе, дарующем умение писать арабской вязью и цитировать Коран. Со временем он стал понимать: прежде, чем откроется третий глаз, закроются первые два. В этой жизни ловить ему, в сущности, нечего. Надо признать это как непреложный факт, как фундаментальную основу его злокозненной сансары.

«Ясен пень, та молния, которая угодила в колонну храма, предназначалась мне. Просто мы не совпали по времени, – подумал он, тяжелея челом, в которое, казалось, вонзилось жало скорпиона. – Лучше бы она попала не в камень, а в мою башку, чтобы она треснула, наконец, не по естеству»…

Между тем, арабы совсем распоясались. От их безумных вакхических плясок храм ходил ходуном. Их хотелось выключить поворотом рычажка, щелчком тумблера или, на худой конец, плавным нажатием спускового крючка. С задержкой дыхания, как учили. Они были раскованы и бесцеремонны, как те назойливые продавцы, которые у входа в храм втюхивали гостям со старгородчины какие-то копечные безделушки.

Сначала они предлагали купить предметы с христианской символикой – иконы, свечи, кресты и воду из Иордана, потом початки вареной кукурузы, наконец, попытались толкнуть куфею, клетчатый арабский платок. Именно в таком платке любил появляться на публике Ясер Арафат. Для убедительности один из торговцев, которому на вид было лет пятнадцать, набрасывал арафатку на головы опешивших паломников. «Накрыл» и его. Насилу от него отбившись, он обнаружил, что его нагрудный карман расстегнут. Денег в кармане, разумеется, уже не было.

Сами собой сложились уныло-многословные вирши: украден шекель последний арабчонком-пронырой из куртки джинсовой. Хорошо, что пергамент купил в лавке храмовой, ступая по городу, слегка прихрамывая…

Хромота, конечно, была фигурой речи, необходимой для рифмы. Все остальное он списал с натуры. Да, хорошо, что в сувенирном магазине, который совершенно бескорыстно отрекомендовал экскурсовод (разумеется, как самый дешевый в шаговой доступности), он предусмотрительно приобрел свечи и какую-то непонятную иудейскую штуковину.

Войдя в лавку, он имел неосторожность поинтересоваться у хозяина, сносно говорившего по-русски, что это за коврик, похожий на мишень для игры в дартс?

– Это не коврик. Это мандала калачакры.

– Красивая мандала. А зачем она здесь? Это ведь христианская лавка…

– Просто так. Или не просто так. Как вам больше нравится. Я думаю, вам больше подойдет тефиллин, по-европейски филактерия…

Не успел он и глазом моргнуть, как хозяин лавки обвил его голову ремнем с выкрашенным в черную краску ящичком на лбу и узлом на затылке.

– Зачем мне это? – недоумевая, спросил он.

– Думаю, именно за этим вы и приехали в Иерусалим, – невозмутимо произнес хозяин лавки. – Это так называемый головной тефиллин. В нем четыре отделения. В каждом из них обычно помещается кусочек пергамента с соответственной цитатой Священного Писания. С вас достаточно одной…

– И что мне с ним делать, с этим…

– Тефиллином? Что хотите. Можете изредка надевать его. В нем нельзя только спать, кушать и посещать кладбище.

– Хорошо, не буду… А что написано на пергаменте?

– Это вам и предстоит выяснить. Знаю только, что запись сделана очень давно, на арамейском языке…

12.30 по Иерусалимскому времени

Через южную дверь храма Воскресения выдвинулась процессия старшин арабской православной молодежи из христианского квартала Старого города. Группа поддержки, увидев хоругви, забесновалась пуще прежнего. От боя барабанов и исступленных воплей арабов у него на миг потемнело в глазах.

По храму вновь прокатилась волна. Нарастающий рокот людского прибоя заставил его еще теснее, как в троллейбусе в час пик, прижаться к сестре Екатерине. Такую степень близости могли позволить себе только влюбленные. Деваться послушнице было некуда. Очевидно, осознав всю бесплодность своих попыток выбраться из этой дьявольской ловушки и соблюсти хоть какие-то приличия, она вспомнила о такой безусловной христианской добродетели, как смирение и перестала противиться неизбежному. Ему даже показалось, что она в некотором смысле доверилась ему.

– Господи, Боже наш, Сладчайший Иисусе! – то и дело восклицала сестра Екатерина. Ее отчаянная божба и неподдельный испуг и забавляли, и озадачивали его. Он чувствовал себя в чем-то перед ней виноватым.

– Давно вы в монастыре? – спросил он, глядя на изгиб ее шеи и мысленно продолжая чистую и строгую линию идеально облегающего фигуру молодой послушницы подрясника. Наверное, и тело у нее такое же – удивительно белое и удивительно нежное, как эта лебединая шея. Упрятать все это в монастырской келье?

– Почти год.

Год нескончаемого бегства. От кого или от чего? Какая-то личная драма на почве неразделенной любви? Или неприятие того образа жизни, который ведет он и абсолютное большинство людей? Ее можно понять. Что хорошего в мире, в котором жизненные блага – предел мечтаний, а культура – набор брендов или разновидность попкорна. В этом мире с его катастрофами тела и болезнями духа объятый божественной глухотой Бетховен превращается в сообразительного сенбернара, а великие художники эпохи Возрождения – Леонардо, Рафаэль, Микеланджело и Донателло – в черепашек-ниндзя.

Поэтому пить надо воду. Есть хлеб. Трудиться в поте лица своего, непрестанно благодаря Бога за каждый прожитый день. И бдить в ожидании второго пришествия.

Но кому, кому нужно, чтобы сестра Екатерина осталась одинокой и бездетной?

– И что вы там делаете?

Он чуть было не коснулся губами мочки ее уха. Она отшатнулась, будто обжегшись.

– Прохожу послушнический искус. Мне это очень близко. По духу. Все мое детство прошло в христианском девичьем приюте, я круглая сирота, – быстро заговорила она. – Здесь я еще раз убедилась, что это единственно правильный для меня выбор. Вчера вместе с отцом Георгием я была на трапезе в женском Горнем монастыре. Там нас приняла русская духовная миссия. Какой это был необыкновенный вечер! Нам приготовили замечательный ужин из постных блюд. На столе были всевозможные салаты, множество фруктов. Кроме привычных нам яблок и мандаринов – киви и какие-то незнакомые плоды, похожие на хурму. Еще нас потчевали настоящим монастырским квасом…

Он не спеша переложил перевязь тонких свечей в руку, в которой держал фотокамеру и скользнул ладонью вниз. Неистовое биение его сердца пульсирующей болью отозвалось в голове.

– Ой, смотрите, куда наши забрались…

– Крышку от объектива хотел достать… – пробормотал он. – Из кармана. Потерял, наверное…

Тем же путем его рука вернулась на прежнее место.

– Вы видите их?

– Кого?

– Да вон же они – наши телевизионщики!

Свечами она показала направление и он увидел на уступе под аркой, где раньше стояла израильская полиция, раздававшая паломникам питьевую воду в пластиковых бутылках, съемочную бригаду.

Впереди с камерой на треноге стоял оператор, высокий, еще довольно молодой, но уже лысеющий человек весьма угрюмого вида. Ветреная причина его постоянной угрюмости – жена-студентка, выполнявшая обязанности ассистента оператора, вертелась рядом. Эту юную рыжеволосую бестию с наивно-блудливыми глазами нимфетки и телом взрослой шалавы, чем-то похожую на мультяшную огневушку-поскакушку, злые языки тут же прозвали огневушкой-потаскушкой.

Артем Чалый сразу ее заприметил, когда их «Газель», опаздывавшая в аэропорт, остановилась возле телецентра, чтобы забрать командированную от областного телевидения бригаду. Свободных мест не было, в полный рост в салоне мог стоять только цирковой карлик или пятилетний ребенок, поэтому девушка в медно-золотистых кудряшках, показав в очаровательной улыбке довольно острые зубки, тут же согласилась сесть ему на колени.

– Лариса, – сразу представилась она и церемонно пожала протянутую руку.

Путь в аэропорт Чалому скрашивала оживленная, временами игривая беседа, прерываемая елозящими движениями ее бедер, нащупывающих точку опоры. Судя по всему, она ее все-таки нашла, в результате чего их совместное времяпрепровождение, учитывая неровности дороги, стало напоминать имитацию полового акта.

Муж метал в их сторону испепеляющие взгляды, но это мало впечатляло Чалого, а тем более легкомысленную ассистентку, по совместительству его жену. Когда оператор, устав стоять враскорячку, сел на свою дорожную сумку Артем тут же сострил:

– Садясь на кофр, не повреди свой гофр!

И в мгновение ока приобрел себе смертельного врага.

В самолете супруги сидели рядом, в самом первом ряду и практически не разговаривали – Лариса лучезарно смотрела в иллюминатор, а муж, бывший мрачнее тучи, прямо перед собой. В одну точку. В самое средоточие засасывающей его чудовищной воронки, в которой бесследно исчезало все – и пущенная под откос операторская молодость, и поруганная любовь.

Третьей по счету, но, безусловно, первой по значению в бригаде была звезда областного телевидения Снежана Знаменская, фактурная незамужняя дама с азиатчинкой в лице, железным характером и зубодробительным, по преимуществу нецензурным чувством юмора. В «Газели» она демократично устроилась на коленях командира спецназа ГУФСИН и, коротая время, рассеянно напевала известную песню Аллы Пугачевой в собственной интерпретации:

– Привези, привези, мне рябино выебусы, мне рябино выебусы из-за моря привези…

Спецназовец, конечно, не мог устоять перед ее ураганным обаянием.

– Такой прекрасной женщине необходим надежный спутник…

– Уж не собираетесь ли вы подставить мне плечо?

– Конечно! Разрешите представиться: Олег. Фамилия моя – Костыль…

В самолете по невероятному совпадению их кресла оказались рядом, прямо перед носом Михайлова и его соседа Чалого.

Когда их борт попал в воздушную яму, Снежана с наигранным испугом воскликнула:

– Если этот летающий катафалк гробанется, костылей не соберешь! О, каламбур!

– Это точно, – добродушно согласился Олег.

Таким образом, расклад в этой поездке определился сразу: Чалый внаглую приударил (и кажется небезуспешно) за Лариской, Костыль начал ухлестывать за Снежаной, Крестовоздвиженский, «писатель про заек», попытался охмурить Юленьку, депутат распустил хвост перед Дарьей. Михайлов один остался не у дел. По умолчанию ему должна была достаться послушница, самый непроходной из всех возможных вариантов.

– А вы зачем здесь? Есть у вас какая-то благая цель? – вывела его из задумчивости сестра Екатерина.

Действительно, зачем он отправился в Иерусалим, за тридевять земель взглянуть на диво дивное, заморское, хоть глазком одним, циклопическим? Разве можно убежать от разъедающей тоски, от объявшего его Великого Уныния?

– Я должен написать очерк обо всем, что здесь увижу, – вслух произнес он. – Уже готов заголовок: «Поездка за три моря в Святой град Иерусалим». Имеется в виду Черное море, Средиземное и Мертвое. Налет условности. Некий…

– Это внешнее. А зачем на самом деле?

– За – чем? Ну… За – чудом. Ведь если верить в чудо, оно непременно произойдет.

– Чудеса случаются только с теми, кто крепок в вере, – нравоучительно заметила послушница.

– Возможно, – вяло согласился он, продолжая задавать себе все тот же вопрос: что он здесь делает? К чему все это? Чего хотят эти экзальтированные толпы?

Каждый чего-то просит – кто легкой жизни, кто легкой смерти, кто богатства, кто благодати, кто сил перенести страдания, кто, как и он, за неимением рельефно выраженных желаний – здоровья родным и близким. Или просто – чтобы не было войны.

«А на самом деле, положа руку на сердце, чего бы ты попросил?» – как бы невзначай спросил он у себя.

Чего просишь ты?

Тебе так и не удалось развить те немногие задатки, которыми наградила тебя природа, не говоря уже о том, чтобы себя превзойти, стать человеком, которым хотел стать, стать своей мечтой. Ты уже перевалил за экватор, миновал даже субтропики и теперь сдаешь позицию за позицией – в здоровье, в творческой и сексуальной потенции, в умственных способностях, наконец.

Да и кто ты, в конце концов, чтобы тебе просить? И вообще, этот вопрос нужно ставить иначе. Совершенно иначе. И потому как Савл ты потрясенно вопрошаешь: «Кто Ты, Господи?»

У каждого здесь своя цель, если то, чего мы хотим и добиваемся, можно назвать целью, стоящей того, чтобы ее добиваться. Каждый притащил с собой в этот храм своего ангела-хранителя, свой топор и свою плаху, не ведая о том, что все это дано ему от рождения и просить что-либо сверх того бессмысленно – все, что должно быть сочтено уже сочтено, а все, чему надлежит случиться – уже случилось или непременно случится в недалеком будущем, как и предопределено свыше.

Ему вспомнилось сегодняшнее необычайно ясное, слегка подернутое солнечной дымкой, почти иконописное утро. Полковник Балмазов раздал им бейджи с изображением памятника «Тысячелетие России» и какой-то надписью на иврите, объяснив при этом, что в день Великой Субботы они представляют собой величайшую ценность. Бывали случаи, когда их попросту срывали на улице.

В ожидании часа, назначенного для прохода в храм, они остановились возле Яффских ворот.

– Близ этого места, – вещал экскурсовод, – вы можете видеть остатки цитадели, построенной Иродом Первым. Единственное, что уцелело доныне после разрушения Иерусалима во время Иудейской войны, описанной историком Иосифом Флавием, это башня Пцаэль…

Он поймал себя на странном чувстве, будто был уже здесь когда-то и собственными глазами видел эту башню. Сам воздух Иерусалима, хрустально-звонкий, кристально-прозрачный, словно заключенный в тонкостенный стеклянный сосуд был ему знаком и волновал его как воспоминание о чем-то давно забытом и утраченном, о том, что некогда составляло его истинную суть. Потом ощущение дежа вю прошло. Пространственно-временной кретинизм и лингвистическая невменяемость – отличительная черта всех туриствующих, снова взяли верх. И только косяки паломников, плавно, будто перелетные птицы огибавшие их группу, казалось, все видели, все слышали, инстинктивно понимая зрячим своим сердцем, куда следует держать путь.

Телевизионная бригада развернула бурную деятельность, ваяя картинку. Перед камерой прошли все основные действующие лица пьесы под названием «Великая Суббота в Иерусалиме» – Главный Тюремщик, Служитель Культа, Депутат и Писатель. Каждый из них дал мини-интервью, отвечая на короткий вопрос Снежаны о цели визита в Святую Землю.

«Мы прилетели сюда, чтобы заложить традицию ежегодно прилетать за Благодатным огнем. Мы и в следующем году собираемся прилететь», – отчеканил полковник Балмазов.

«В Иерусалим мы приехали по благословению правящего архиерея митрополита Старгородского с благочестивой миссией. Наша задача – содействовать укреплению связей между Поместными Православными Церквами на основе единения в Теле Христовом, единодушия всех православных христиан вне зависимости от канонической юрисдикции», – без запинки, как по писаному проговорил пресс-секретарь, взглядом Кашпировского гипнотизируя телекамеру.

В руках у него была лампа-контейнер для перевозки Благодатного огня, которой он размахивал, словно кадилом. Обычно полусонное выражение лица клирика, отличавшееся отсутствием фокусировки черт, было непривычно одухотворено.

Затем телекамера наехала на депутата.

«В нашу делегацию вошли уважаемые люди – военные, впитавшие с молоком матери верность присяге, представители СМИ, вобравшие в себя любовь к родному языку, священнослужители, хранящие чистоту православия. И в этих людях – залог духовного возрождения России, патриотического воспитания подрастающего поколения, сохранения нравственных ценностей нашего общества отныне и вовеки веков. Аминь, товарищи. В смысле, просто аминь», – отрапортовал народный избранник, виртуозно уклонившись от сути заданного вопроса. В голове Михайлова потом еще долго гремела оцинкованная жесть депутатских словес.

«Глубоко символично, что наша делегация прибыла из Старгорода, где традиции веры и вече, народоправства, так сказать, органичны исторически. Мы здесь не просто так. Духовные силы зреют в провинции. Она – душа России, живой родник ее высокой нравственности. И наше паломничество – еще одно свидетельство того, что связь времен не прервалась, что жив дух православия на Руси», – вещал писатель.

«Давненько ты не бывал в нашей спившейся деревне, в этом рассаднике высокой нравственности», – отметил про себя Михайлов.

Но самое интересное, как водится, происходило за кадром. Чалый легкомысленно полюбопытствовал у отца Георгия, каково его мнение о происходящем и нарвался на целую проповедь – искреннюю, чистосердечную и необычайно эмоциональную.

– Что можно сказать о сей дивной Пасхе? – светло задумался протоиерей. И, взяв неторопливый разбег, стал постепенно набирать проповедническую высоту.

– С утра, как начали ударять в било идут все с радостию великою ко храму поклониться упраздненной могиле. Каждый верующий, кто хоть раз в жизни слезами омочал свое лицо от восторга перед любовью Создателя к чадам своим, испытывает сегодня ликование. Вот и вы принесли все по тридцати по три свечи без огня, чтобы приобщиться к чуду. Ибо слышите песнопение небесное: «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небесех: и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити». Ведь это всем нужно, всякой твари – прилепиться к вере и получить прощение от Мздовоздателя грешникам, ибо таковые не беспорочны. Не думай, что совершив доброе своей поездкой в Иерусалим ты замолил все свои прегрешения. И у сияющих добродетелью найдется немало такого, что подпадает под рассмотрение и суд! Но милость Господа нашего беспредельна. И как гордость дьявола, по слову отца нашего Иоанна, игумена Синайской горы, была началом нашего греха, то нужно было, чтобы смирение самого Бога было орудием нашего искупления…

Его никто не прерывал. Напротив, слушателей становилось все больше. Даже посторонние люди, останавливаясь, начинали жадно внимать батюшке, его спонтанной проповеди.

– Теперь будет говорить – не остановишь. И черт меня дернул за язык, – отходя, пробубнил Чалый.

Отец Георгий воодушевлялся меж тем все больше:

– Мы, как сказал незабвенный митрополит Сурожский Антоний, хотим жить на своих правах, мы хотим жить для себя, мы не хотим сходить на нет! Но чтобы не нести в себе смерть как оброцы греха, давайте, братья и сестры, возлюбим Бога, возлюбим друг друга, как самих себя, больше, чем самих себя, ибо это и есть дорога в жизнь вечную!

Послушница зачарованно его слушала, вертухаи выглядели немного озадаченными, но сохраняли нейтралитет, лишь пресс-секретарь Его Высокопреосвященства, усмотревший в происходящем самоуправство и нарушение регламента, начал проявлять беспокойство.

– Бог внимает лишь чистой молитве тех, чьи души исполнены мира и любви, а не злобы, ненависти и раздора. Потому именно накануне схождения Благодатного огня так важна для нас молитва об умирении всех враждующих и умножении в нас любви. Бог спасает нас не без нас!

– Отец Георгий, заканчивайте, нам некогда, уже пора выдвигаться, – увещевал батюшку официальный представитель митрополии.

– Да, сей же час… Доскажу… Мы не только сами живем в суд себе и в осуждение. Здесь и сейчас мы должны покаяться и за свои грехи, и за грехи тех, кто остался у родного порога. Это великий дар, выпадающий лишь раз в жизни!

– Да пойдемте же, отец Георгий! – настойчиво тянул его за рукав пресс-секретарь.

– Вот я уже заканчиваю. Заканчиваю словами мирянина, поскольку хорошо он сказал в книжке своей «Из-под глыб»: христианство – не власть и не принудительный авторитет, а духовная инициатива и дерзновение…

Попахивало скандалом, но батюшку все же угомонили и под белы рученьки увели прочь от Яффских ворот.

Его виновато-взъерошенный и немного задиристый вид, резко контрастирующий с гримасой недовольства на иезуитском лице пресс-секретаря словно говорил: можно глубоко и искренне любить Христа и втайне ненавидеть церковных иерархов. А можно и наоборот. Кому что больше по душе и по чину.

Тогда, ранним майским утром, все представлялось необычайно чистым, совершенным, только что сотворенным – и осязаемый свет, ласково льющийся откуда-то сверху, и древние камни Старого города, взятые, возможно, из стен разрушенного Титом Иерусалимского храма, и помыслы. Теперь же, в послеполуденное время, в паломнической давке его объяла первозданная тьма. Все казалось каким-то неочевидным и размытым, зыбким и призрачным. В довершение ко всему его свирепо гнула к храмовым плитам сверлящая череп, стучащая по затылку войлочным молотом нестихающая головная боль.

13.00 по Иерусалимскому времени

Греко-православный Патриарх Иерусалимский, проследовав через внутренний проход, соединяющий Святогробский монастырь и Церковь Св. Иакова, прошел в кафоликон. Время близилось.

На уровне второго яруса мелькнула чья-то тень. Мерещилось, что это террорист. Присмотревшись, он узнал в этой смазанной полумраком фигуре командира спецназа. Костыль каким-то образом забрался на галерею, куда посторонним вход воспрещен. Что он там делает?

Говорят, после двух чеченских войн руки у него «по колено в крови». Анатомически это легко себе представить, учитывая присущее ему обаяние гориллы и поразительное сходство с этим крупным приматом. Се человек, лишенный лукавства.

«А ты что за зверь? Что ты из себя представляешь? – спросил он себя. – Можешь ли ты начистоту ответить на один-единственный, самый главный вопрос о себе? И есть ли хотя бы одно мгновение в промежутке от рассвета до заката, когда ты честен с самим собой?»

С известной долей вероятности он мог утверждать, что у него есть имя – Александр и фамилия – Михайлов, на что имеется подтверждающий документ установленного образца. Помимо этого, он является лицом мужского пола, вступившим в пору кризиса середины второй половины жизни, русским, мать вашу, проживающим на съемной квартире по адресу, который он так и не удосужился запомнить и прописанным по месту службы, которым настолько тяготится, что почти ненавидит. Ненавидит тюрьму в себе и себя в тюрьме. Семья – прочерк.

В чем его интерес? Какова цель визита в Иерусалим? Окончательно убедиться в том, что до Бога далеко, слишком далеко и рассчитывать не на кого? Наверное. Что он, как и все люди, действительно смертен? Может быть. До сих пор у него не было полной уверенности в том, что это так. И если это так, то все очень скоро кончится возвращением из точки относительного присутствия в ничто, в точку дезинтеграции и распада.

Смерть, увы, во всем права. Смерть крышует всех. От нее не откупишься никакими деньгами, не прикроешься иконой или ученой книжкой, не сбежишь в пампасы расширенного сознания и измененных состояний – отовсюду она вытащит тебя за шиворот и призовет к ответу. Смерть самая честная вещь на свете. Она не является необходимостью, предполагающей какие-то варианты, она – железный закон. И не надо искать смысла в жизни или смысла в смерти. Жизнь есть жизнь. Смерть есть смерть. И между ними только шаткий мостик, ветхий виадук, из праха созданный – человек, который не знает ничего и ничего не понимает. Одно дуновение – и нет его…

И его ли вина, что даже оставаясь наедине с самим собой, он не хочет быть честным и вынужден старательно делать вид, что ничего не знает об этом? Правда упрощает и опрощает, низлагает и развенчивает. Правда, как вода, точит камень, убивая тихо, неспеша, исподволь. И нам с ней не по пути.

Но предположим, все не так и он все-таки вечен, бесконечен и не уничтожим. И пошлость его тоже вечна, и трусость, и слабость. Как это опровергнуть или подтвердить? Только опытным путем. Для того, чтобы расставить «цветочки над i», как говорила одна девочка, надо, во-первых, родиться, что сделалось само собой помимо его воли, во-вторых, пройти так называемый жизненный путь, что он сделал частично сам, частично при поддержке извне, наконец, в третьих, благополучно скопытиться, худо-бедно умереть, что ему и никому другому придется сделать самому, единолично и самодержавно. А значит, необходимо пройти все стадии тяжелой неизлечимой болезни под названием жизнь, попытавшись сохранить при этом свою бессмертную душу, существование которой до сих пор не доказано ни теоретически, ни практически.

Впервые он близко, очень близко подошел к разгадке этой тайны, впервые был предельно, до бессердечия честен с собой, когда в его квартире раздался телефонный звонок и кто-то звонивший издалека голосом нездешним, голосом незнакомым (возможно это был архангел Гавриил) предложил ему совершить поездку в Иерусалим. Он отчетливо, до мельчайших подробностей запомнил этот день, поскольку хорошо, слишком хорошо сознавал, что он мог оказаться последним. Или по-настоящему первым.

Все решил один звонок. Всего один. Не от архангела Гавриила, разумеется. От Чалого.

Помнится, был обычный воскресный вечер, самый заурядный воскресный вечер с его размытостью чувств, мыслей и намерений, хандрой выходного дня и изнуряющим безволием, когда мысленно озирая свою жизнь, понимаешь, что опереться ни в прошлом, ни в настоящем не на что. Самое подходящее время для самоубийств, ибо в эти часы из всех глубинных и поверхностных родников, питающих человека, течет мертвая вода. Последнее прибежище – Бог – не спасает. Вера отнимает слишком много сил. Хотя говорят, что именно в ней их источник. Но стоит ли она прилагаемых усилий, аскезы и самопожертвования? Ведь можно просто существовать, медленно и бесцветно перетекая из одного дня в другой, из видимости бытия в видимость улиточного покоя в домике, выросшем на твоем горбу и ставшего твоим прижизненным гробом, можно впасть в анабиоз и даже жить жизнью нежити, все можно. Разве от этого что-то изменится?

Просто надо быть готовым к тому, что однажды холодным промозглым утром ты окажешься на пустынном полустанке в ожидании состава, который увезет тебя в глухой тупик вечности. У этого состава нет кольцевой и обратной нумерации, но определенно есть конечная остановка. И машинист в нем – Харон.

И стоишь ты на семи пронизывающих ветрах, качаемый глухим отчаянием предзакатной поры, причина которого в ясном и безжалостном осознании того, что если тебе 45 и более, то это значит, что тебе никогда уже не будет 17 и менее. Никогда. И чем старше ты становишься, тем отчетливее понимаешь, что ровным счетом ничего не достиг, что твой баланс приравнивается к области отрицательных величин или статистической погрешности. Мы научились виртуозно переходить из возраста зрелости прямиком в старческий маразм, минуя стадию мудрости, мы легко научились этому. И теперь тебя, как и многих других твоих сверстников, гнетет это медленное и мучительное постижение того, что все лучшее уже позади и ты попал в зал ожидания. Накурено, наплевано, тяжелый дух. В этом зале ожидания никто не знает, когда придет его поезд. Точнее, когда придут за ним.

В такие вечера, глядя на хмурое мартовское небо со старого, как обломки Ноева ковчега, дивана, он обдумывал наиболее легкий и безболезненный способ уйти из жизни. К примеру, просто перестать дышать. Есть даже такой термин – апноэ, остановка дыхания во сне. Или всю ночь читать Экклезиаст, дабы поутру повеситься. Маленький Данилка в петелке удавился, ага. Отгадка – пуговица.

А вот и не правильно. Ответ неверный. Это редактор газеты «Тюрьма и воля». И да упокоит его Господь в своих селениях.

Но именно в тот вечер все было не то чтобы как-то особенно плохо, скорее – никак. Когда все плохо, человек мобилизуется, чтобы дать ответ. Утвердительный или отрицательный, но ответ. Когда же все никак – отвечать нечего. Да и некому. Потому что тебя нет. И никогда не было. Ты не венец творения, а призрачная тень призрака, расходный материал природы.

И когда в окно заглянул хмурый рассвет, он спросил себя: где доказательства того, что ты был когда-то молодым? Ты не совершал безрассудных поступков во имя любви, не геройствовал без всякой необходимости, не рисковал своей бедовой головой, совершая отчаянные глупости. Где доказательства, что ты был?

Где доказательства, что ты есть?

Даже само твое наличие не является таковым, ибо исчезающее бытие твое – неуловимо и обманчиво. Номинально ты жив. А по сути…

Прожив большую часть жизни, ты не только ничего не понял о ней и о себе, не приспособился, как большинство людей, но стал в ней еще более чужим, окончательно посторонним, каким-то гастарбайтером на птичьих правах, не понимающим ни значения слов, ни сути сказанного тебе, ни смысла происходящего, ни очертаний будущего.

Тебя нет и никогда не было. А значит длить свое убогое существование далее бессмысленно. Менять что-то уже слишком поздно. Слишком поздно уже что-то менять. Что-то менять слишком поздно уже.

Да, он был на грани самоубийства. Или ему так казалось? Знать бы еще, где проходит эта самая грань. Возможно, он находился в преддверие чего-то другого. Например, своего нового рождения. Ведь это тоже в каком-то смысле самоубийство, то есть отрицание себя прежнего. И эта его поездка не что иное, как фол последней надежды, отчаянная попытка перейти Рубикон…

13.10 по Иерусалимскому времени

Армянское, коптское и сиро-яковитское духовенство, следуя от Камня Миропомазания, выдвинулось в кафоликон для традиционного приглашения Его Блаженства Греко-православного Патриарха к принятию Благодатного огня. Время близилось.

– Сестра Екатерина, – нерешительно возобновил прерванный разговор он, вопросительно, как птица-секретарь, склонив голову, чтобы лучше видеть ее, – вам никогда не бывает одиноко?

– Нет, конечно! В монастыре я не одна. Мне просто некогда предаваться греху уныния…

– Вот именно. Зачем унывать, если есть множество других, более приятных грехов?

– Не говорите ерунды! – не замедлила возмутиться послушница. – В таком месте это просто… святотатство!

– Простите. У меня даже в мыслях не было. Я только хотел спросить об одиночестве среди людей…

- Кто истинно верует, тот не одинок.

Иного ответа он и не ждал. Она еще не знает, что такое настоящее одиночество, когда понедельники с течением лет становятся все чернее, а ощущение бессмысленности жизни и тщетности усилий что-то в ней изменить возрастает как по длительности, так и по интенсивности. По интенсивности особенно.

Когда-то ему казалось, что нет большей беды и худшего несчастья, чем потерять свободу. Теперь он, несомненно, свободен. И, вне всякого сомнения, одинок. Социальное положение – бомжующий офицер запаса, семейное – холост, холостее холостого патрона, материальное настолько плачевно, что практически неотличимо от нищеты. В старину ему подобных называли бобылями, ибо жизнь таковых «в пустошь изнурилась и в запустение пришла». Но даже если ты миллиардер, твои деньги не спасут тебя от одиночества. Ты обречен всю жизнь натыкаться на суррогаты любви, на алчность дев, охотящихся за твоим богатством, на лесть прихлебателей, рассчитывающих на крошки с барского стола. Вера? Да будь ты хоть трижды папеж Римский – ты все равно одинок. И Бог, этот Абсолют с абсолютным слухом, слышащий, понимающий и утешающий каждого, кто возносит к нему молитвы, тоже подвержен пытке одиночеством, иначе зачем ему было создавать человека? И твоя компания, вопреки надеждам и чаяниям, не избавляет Создателя от одиночества во Вселенной, а только усугубляет его.

Одиночество корежит нас, одиночество кромсает нас, одиночество нас убивает. Одиночество – это тихий убийца-бессребренник. Но кто находит в себе силы его преодолеть, кто приручает одиночество, тот превращает его в своего могучего союзника.

Ему не удалось. И вот его проклятье и его замкнутый круг: хотеть одиночества и вместе с тем страдать от него.

С какого-то неприметного, но непременно рокового момента, когда с тебя, как с осеннего дерева, облетают последние иллюзии, ты учишься жить без всякой цели, учишься просто жить с пониманием того, что эта серая, ежедневно повторяющаяся муть и есть наша жизнь. Твоя жизнь. И что за все праздники, которые ты сам себе устроил, нужно в лучшем случае платить, в худшем – расплачиваться, как бы банально это ни звучало. Жизнь вообще банальная штука, и только смерть придает ей высоту и величие.

13.20 по Иерусалимскому времени

Хранитель Святого Гроба Господня в сопровождении главного драгомана и каввасов – мусульманской стражи, направил свои стопы через южное крыло Ротонды к Кувуклии. Время близилось.

– Господи, Боже Вседержителю, Едине Святе и Всемилостиве, Едине Блаже и Человеколюбче! Тебе просим и к Тебе взываем из глубины сердец наших, – молилась сестра Екатерина.

– Что будет, если Благодатный огонь не сойдет? – снова заговорил с ней он.

– Конец света. Но этого не произойдет. Молитва патриарха будет услышана…

Так-то так. Но в это таинство вторгся он, человек пришлый, чужеродный и неприкаянный, окаянством своим превзошедший многих. Может ли один сомневающийся, один из многих тысяч паломников отвести чудо, сделать его неизречимым? Что будет, если огонь все-таки не сойдет?

Померкнет свет? Окончательно воцарится тьма?

Что ж, тьма так тьма. И во тьме свет светит…

– По сказанию архиепископа Мисаила, отправлявшего служение в Кувуклии, чудо не одно, а два, – горячо заговорила паломница. – Второе – это роса. На всей крышке гробной виден блистающ свет, подобный мелкому бисеру белого, голубого, алого и других цветов, который, соединяясь, краснеет и претворяется в вещество огня. Огнь сей в течение времени, пока можно прочесть сорок раз «Господи, помилуй», не жжет и не опаляет, и от него лампады и свечи возжигаются. Так-то вот, Фома неверующий…

– Для нас не осталось чудес – только области, не охваченные Википендией, – сказал он, испытывая сильный соблазн скользнуть рукой по талии крутобедрой послушницы. – Боюсь, однако, что и этому чуду когда-нибудь найдется до смешного простое, скучное объяснение…

– Все это только словоблудие, – убежденно произнесла сестра Екатерина и почему-то зарделась.

– Это лишь привычка во всем сомневаться…

– Сомнение – враг веры.

– Но друг познания…

А уныние, подумал он, это сомнение без надежды. Сомнение в себе, в смысле жизни и ценности творения. Все подвергай унынию. То бишь сомнению. Религия чувствительна к таким вещам. Поэтому уныние – смертный грех, ведь оно подвергает сомнению веру. А этого делать категорически нельзя. Как нельзя было в свое время усомниться в учении Маркса, которое, как известно, всесильно, потому что оно верно, а верно, потому что, правильно, всесильно. А всесильно и верно, потому что потому и кончается на у. Когда грянул кризис, все наглядно убедились в этом и «Капитал» сразу стал бестселлером. А когда немного отлегло, все вернулось на круги своя и «Капитал» перестал быть бестселлером. Да, на сомнении церковь не построишь. На сомнении можно построить только самомнение. Или отрицание утверждения. И эта игра в перевертыши может продолжаться сколь угодно долго, пока мозги не выпадут в творожистый осадок.

Так что там у нас с учением Маркеса, которому сто лет никто не пишет? Чтобы ковылять в светлое будущее, человеку необходим костыль веры. Такова диалектика наизнанку.

Кстати, а где Костыль? На галерее никого не было. На галерее было пусто. Может, он уже в Кувуклии? Никто кроме нас. А вдруг командир тюремного спецназа проник туда по заданию патриарха, чтобы разложить костер?

И все-таки чем можно объяснить чудесное схождение Благодатного огня, если этому чуду, конечно, есть разумное объяснение? «Найди приемлемый ответ. Кроме тебя этого никто не сделает. Скорей всего, этого не сделает никто, даже ты», – все настойчивее стучало у него в голове.

Нечто подобное во времена царя Ахава сотворил Илия-пророк, положив конец двухлетней засухе, ставшей, по его слову, божественной карой за идолопоклонство. На горе Кармел он предложил пророкам Ваала и Ашеры на виду у всего Израиля ниспослать огонь, который поглотит возложенную ими на алтарь жертву. С утра до полудня взывали к своему божеству бесноватые жрецы, но все было тщетно. Тогда Илия восстановил разрушенный жертвенник, возложил на него жертву, велел трижды полить ее и дрова водой и вознес молитву, после которой сошедший с неба огонь немедленно поглотил и дрова, и жертву. Покаявшийся народ, пав ниц, возгласил: «Яхве есть Бог!» Пророки числом более четырехсот были безжалостно заколоты, и на землю обрушился обильный дождь.

А теперь, внимание, вопрос: чем поливал Илия жертвенник?

Если предположить, что пророк собрал в своей пещере маленький нефтеперерабатывающий заводик и изготовил керосин, которым затем окропил жертву и дрова, тогда все понятно. Но откуда у святого в 9 веке до н.э. нефтеперерабатывающий заводик? Впрочем, у него мог быть припасен сикер, иудейский самогон, который великолепно горит. Остальное – дело техники. Вот и весь Благодатный огонь. А предсказывать дождь люди научились и без помощи высших сил. Это умеют делать даже синоптики…

Его зачарованность пульсирующей в голове болью, смешанной с острым желанием сорвать все печати и покровы с окутывающей Кувуклию тайны, разбить все заговоры и заклинания вокруг ее имени странным образом вызывали ощущения далекого детства, когда в ожидании появления драгоценной капельки крови на разодранной коленке ты продолжаешь отколупывать сукровицу и никак не можешь остановиться.

13.30 по Иерусалимскому времени

Торжественная процессия трижды обошла Гроб Господень, после чего Патриарх в сопровождении Армянского прелата зашел в Кувуклию. Настал миг великого ожидания. По храму разлилась тревога тревог и тишина, в которой, казалось, можно было различить шепот патриаршьей молитвы, предваряющей схождение Благодатного огня.

Постепенно волнение, охватившее паломников, передалось и ему. И дрожь сестры Екатерины стала его дрожью.

– Господи, Боже наш, Сладчайший Иисусе! – отчаянно взывала послушница, медленно, как воск, тая в оплавляющих объятиях толпы.

Молитвенное стояние достигло апогея. Казалось, нечеловеческое напряжение толп паломников, скрепленных подвижничеством веры и объятых священным ужасом перед громадностью готовой открыться перед ними тайны, способно раздвинуть стены храма до самых горизонтов Святой Земли и вместить в него миллиарды христиан со всех концов света, трепетно верящих, что вселенский плач сокрушенных сердцем, воспоследовавший после крестной смерти Спасителя, – лишь прелюдия к неизреченной радости.

А огня все не было.

Когда человек теряет последнюю надежду, всегда остается надежда, что последняя надежда – не последняя. А когда теряет веру в чудо, то это уже непоправимо, потому что без веры чудес не бывает.

Молящиеся истово верили. Послушница – робко – тоже. Страх оказаться недостойными божьей милости, стать отверженными в Его очах придавал им сил и заставлял еще усерднее возносить свои молитвы, в тысячный раз повторяя одни и те же слова, смысл которых им был уже неведом.

Происходящее в храме все больше напоминало генеральную репетицию Страшного суда, ибо Благодатный огонь – последнее из явных и зримых чудес, связанных с присутствием Бога – не мог сойти на неправедных.

Он был всецело на их стороне. Будет единственно правильно, если все случится так, как должно случиться, и страждущие утешатся, обретут душевную опору, и понесут в своих алеющих ладонях нетленный знак божьего благоволения и любви – святой свет. Но в душе продолжал сомневаться.

Вера в сверхъестественное постоянно натыкается на понимание сверхъестественности веры. Ведь отнюдь не в логике сила христианства, а именно в вере, слепой и не рассуждающей, страстной, почти безрассудной, преодолевающей даже полное отсутствие логики. Еще Тертуллиан сказал: сredo quia absurdum – верую, ибо абсурдно.

В его воспаленном мозгу проносились грозы, бушевали громы, сверкали молнии, ворочались тяжелые, будто слепорожденные динозавры, ржавые шестерни боли.

А огня все не было.

14.05 по Иерусалимскому времени

Прошло с полчаса после того, как Патриарх скрылся в Кувуклии. Беспокойство нарастало. Очевидно, что-то пошло не так.

Сестра Екатерина, казалось, перестала дышать и впала в глубокое, полуобморочное оцепенение. Лицо телеведущей Снежаны Знаменской, привычно возвышавшейся на подиуме в ожидании продолжения сюжета или разрешения интриги, было непроницаемо и статично, глаза слегка прищурены. В тусклом храмовом освещении она напоминала золотоордынскую княжну в окружении своих подданных, собирающих дань. Оператор, забыв про все свои несчастья, тянул шею, отчего его лысеющая голова была похожа на сдуваемый ветром первомайский воздушный шар. Лариска, его ассистентка, по совместительству жена, приоткрыв острозубый ротик, накрашенный красной губной помадой, в полумраке казавшейся чуть ли не черной, выразительно таращилась прямо перед собой. Ее капризные рыжие локоны прихотливо разметались по плечам, непокорная прядь волос прилипла к потному лбу. Юлия Николаевна Савраскина задумчиво, как солнышко, подернутое предзакатными тучками, оседала на парапет. При всей ее лучезарности в ней чувствовался некий затаенный нерв. Отец Геннадий усердно крестился, старательно, как восклицательные знаки в конце каждой молитвы клал полупоклоны и «слезами омочал свое лицо». Дарьи Денисовой, депутатской пассии, он не видел – она затерялась где-то на подступах к Кувуклии, где уже не так рьяно безобразничали утомившиеся арабы…

А огня все не было.

И вот краем глаза он уловил какие-то всполохи, напоминавшие блики фотовспышек. Храм в разных направлениях в мгновение ока испещрился голубыми молниями. По ближайшей стене пробежала и тут же исчезла огненная змейка. И вдруг напротив, на галерее за Кувуклией у кого-то из паломников вспыхнули свечи! Почти одновременно сама часовня озарилась светом. Прежде чем он успел осознать происходящее, Благодатный огонь от свечи к свече, от паломника к паломнику в считанные минуты распространился по всему храму; его было так много, что казалось, вот-вот начнется пожар.

Но люди не боялись Благодатного огня – он не жег и не опалял, он рос и множился, не принося никакого вреда. Им можно было «умываться», его можно было черпать горстями.

– С нами Бог! – на всех языках восклицали паломники.

И было в этом действе что-то языческое, огнепоклонное, идущее от глубинных корней древних суеверий и верований.

И «сделались все яко пияны, вне себя», с веселием и благодарением передавая свечный огонь по живой глаголящей цепочке. Разлившийся по всем хорам святой свет, превратившись в вал огня и дыма, покатился к выходу и выплеснулся за пределы храма, где стояла многотысячная толпа, запрудившая не только площадь, но и прилегающие к ней улицы.

Ошеломленные паломники, счастливые тем, что Благодатный огонь сошел и теперь каждый держал его частичку в своих руках, с какой-то нездешней сумасшедшинкой в глазах передавали его тем, кто ждал их под открытым небом и по-детски сорадовался чуду.

Он отстранился от послушницы, чтобы от ее свечи зажечь свою…

14.27 по Иерусалимскому времени

«…и тут я замечаю возле Кувуклии какое-то движение. Началось. Не подобающая величию минуты возня привлекает всеобщее внимание. Драка правообладателей за право обладать? Копты на армян, стенка на стенку? Меня это никоим образом не касается, но я-то понимаю, что все происходящее как-то связано со мной. Это недвусмысленный знак моей персональной ущербности, прямое указание на то, что из-за моего неверия, неготовности принять чудо схождения Благодатного огня чинопоследование нарушено и окончание церемонии под угрозой срыва.

Грек-громовержец, не похожий на себя самого, но напоминающий того типа, который убил то ли Ленина, то ли Леннона, со своего амвона пытается рассказать анекдот, но ему забивают рот свечами. Превозмогая немоту, глотая слова и тщательно пережевывая части речи, он на чистейшем русском языке, которому позавидовал бы сам академик Фортунатов, говорит:

– Анекдот по случаю! Сын сколотил скворечник и радостно побежал показывать его отцу.

– А где отверстие для птички? – спросил отец. – Как она туда попадет?

– А птичка уже там!

Раздается соборно-осуждающий гул.

– Никаких святотатственных параллелей с Кувуклией! – протестующе машет руками грек. – Обычный серо-зеленый поток сознания с бихевиористическими завихрениями…

В наступившей гробовой тишине отчетливо слышится тиканье вселенского метронома, запущенного Всевышним. Одновременно приходит ясное осознание того, что каждое уходящее мгновение необратимо – время мелкими стальными щипчиками ежесекундно откусывает от тебя частичку твоей жизни. Но ты все равно продолжаешь его торопить, погонять, как взмыленную лошадь, опасаясь, что оно, не дай бог, взбрыкнет, повернет вспять и ты опять совершишь ошибки, в которых уже трижды раскаялся.

Понимая, что из-за меня сейчас произойдет что-то непоправимое, я устремляюсь к выходу из храма. Гори оно все синим пламенем, теперь сами, уж как-нибудь без меня. Удивительно, но я почти не встречаю сопротивления, словно люди, окружающие меня волнующимся частоколом, сотканы из лучистой энергии, телесно ангелоподобны, почти или абсолютно бесплотны.

Кто я? Понять это, исходя из наличного опыта и реальности, данной нам в ощущениях, невозможно. Похоже, мне придется научиться мыслить по законам нелинейной логики.

– Человеку не известен замысел о себе, – говорит мне израильский полицейский, стоящий на часах у Голгофы. – Сам для себя он непознаваем. Он настолько вещь в себе, что даже не замечает своего божественного происхождения. Однако ты не обольщайся, дружище. Считаешь себя натурфилософом, мыслящим тростником, самодостаточной субстанцией? Но ты не вещь в себе. Ты вещь так себе…

– Неправда, – отвечаю я с дрожью негодования в голосе. – В моей жизни были моменты истины. Хотя… Если говорить о поступках, то их до обидного мало. Точнее, всего один. От силы – два. Первый, когда я швырнул партбилет в лицо одному функционеру, которого можно было упрекнуть лишь в том, что он слишком рьяно гнул линию КПСС. С натяжкой – предложение руки и сердца замужней женщине, которую я полюбил, когда поезд уже ушел… Срок годности моей любви истек – она перебродила в отраву…

– Что еще?

– Пару раз я был на волосок от смерти…

– Это не есть твоя заслуга. Мы каждую секунду на волосок от смерти…

Разговор внезапно прерывается. Дуновением божественного ветерка меня выносит на улицу и я иду по старинным улочкам, не чуя под собой ног.

Мимо проплывает Елеонская гора, откуда открывается величественная панорама Иерусалима. В центре ее находится огромный позолоченный купол мечети Омара. Говорят, его диаметр в точности совпадает с размерами купола Храма Гроба Господня, который отстоит недалеко от мусульманской святыни. Потом я подобно облаку спускаюсь в Гефсиманский сад, где растут тысячелетние оливы, останавливаюсь возле усыпальницы Девы Марии и, оттолкнувшись движением конькобежца, подплываю к католическому храму Страстей Христовых.

Здесь меня окликает знакомый прилипчивый арабчонок:

– Мужик, купи мандалу.

– Не хочу.

– Ну купи мандалу!

– Не хочу. Не нужна мне мандала.

– Нет, ты все-таки купи!

– Иди ты!

– Куда?

И вдруг – гром и голос с небес:

– В мандалу!

Видимо, ответ кажется ему настолько исчерпывающим, что он сразу отстает. А я понимаю, что отныне экзистенционально и кармически нахожусь под покровительством высших сил, а географически где-то рядом с сувенирной лавкой христианского квартала, которую тут же, к своей великой радости, и обнаруживаю.

Вхожу. Внутри магазинчика никого нет. Осматриваюсь. Здесь все так же и все не так.

На стене висит карта мира. Территорию нынешней Германии, Прибалтики, Украины и Польши, а также часть России по самый Смоленск занимает Тевтонский орден. Что касается Ближнего Востока, то такого государства, как Израиль нет вообще.

Какой безумный картограф все это нарисовал? Может, это средневековая карта? Тогда почему на ней обозначен Санкт-Петербург? И что это за новое государственное образование на месте древней Иудеи, Самарии и Набатеи – Палестинский халифат?

Открываю энциклопедический словарь и сразу натыкаюсь на статью «мировые религии». Их всего две: элиизм и буддизм . Об исламе и христианстве нет даже упоминания.

Полный бред. Но меня это почему-то не удивляет. Оказывается, внутренне я готов к этому.

Рядом, но совершено отдельно, лежит какая-то богато оформленная Книга, раскрытая на первых страницах. С первых же слов я понимаю, о чем она. Она о том, что все не напрасно, что все придет, но ничего не прейдет, что смерть есть лишь точка отсчета для духа вечности в его движении от страдания и несовершенства к полноте любви и счастья.

Отрываю взгляд от Книги и вдруг обнаруживаю себя за тысячи километров от Иерусалима, в своей съемной старгородской квартире.

Раздается телефонный звонок. С адовым скрежетом и утробным воем перфоратора этот звук врезается в мозг и взрывает его изнутри. Я знаю, что это архангел Гавриил, озабоченный моим спасением, хочет предложить мне альтернативу – поездку в Святую Землю. Но я уже сделал свой выбор.

Знакомой ежеутренней тропой иду в ванную и достаю с антресолей ящик с «набором начинающего висельника». Один конец веревки привязываю к изгибу трубы под потолком, другой намыливаю хозяйственным мылом, свиваю петлю и сую в нее голову. Делаю шаг с табуретки, вервие с ласковостью боа констриктора обвивается вокруг моей шеи…

И вдруг передо мной проплывает чудное освобождающее видение – летящие по небу и ваяющие гробовое молчание белые развевающиеся плащи крестоносцев в клювовидных, конусообразных и ведроподобных шлемах, а в центре этого коловращения – застывший анфас римский воин, с выражением беспомощности на мраморно-белом лице гастата-первогодка. Он обнажает короткий меч, создавший великую империю, и…

Меня пронзает страх, многократно превосходящий все, что связано с болью. Подгоняемый ударами сердца, он толчками растекается по жилам, распространяясь по всей кровеносной системе и отравляя весь организм. И кажется, что если сейчас отсечь мне голову, то из артерии хлынет не алая кровь, а, подобно нефти из скважины, начнет фонтанировать черный первобытный ужас, и обезумевшие люди, собравшиеся на всенародные гуляния по случаю моей публичной казни, начнут умываться им, как Благодатным огнем.

Взмах бликующего меча – и ракурс меняется. Все вокруг начинает стремительно кружиться, затем внезапно останавливается и я вижу римлянина, застывшего в полурасслабленной позе лисипповского Геракла, и скачущих тевтонов в топхельмах со вздрагивающими плюмажами уже откуда-то снизу и сбоку. Меня пронзает безумная догадка – обезглавлен!

Так вот ты какая, ущербная вселенная очарованного странника, от которого остался лишь изумленный, мутнеющий, будто фальшивый алмаз, растрескавшийся взгляд…»

14.28 по Иерусалимскому времени

– Вам плохо?

Кто-то настойчиво тормошил его за рукав.

Это была сестра Екатерина. Ее плавающий голос доносился до него, как до утопленника, скрытого от глаз слоем ила и толщей воды.

– Напротив, мне очень даже хорошо… Мне все лучше и лучше, – убито произнес он, едва шевеля пергаментными губами.

– Что с вами? На вас лица нет.

– Я его, кажется, где-то потерял. Вместе с крышкой от объектива… Долго я был в отключке?

– С минуту, наверное. Вы начали на меня как-то странно заваливаться. Будто вовсе пьяный. Я сначала подумала… Ну, неважно что. Вас поддержал вот этот мужчина, он, кажется, с Баклан, то есть с Балкан…

Она показала рукой на давешнего то ли серба, то ли хорвата, умильно, по-детски зачарованно, как с котенком, игравшего с огнем. Вокруг царило всеобщее ликование – люди зажигали все новые и новые свечи, а связки, разгоревшиеся до высоты костров, гасили невесть откуда взявшимися влажными тряпками. В храме стало заметно свободнее – паломники, не помня себя от радости, потянулись к выходу. Он растерянно взглянул на свою незажженную многоствольную свечу с аляповатым изображением Спасителя.

– Давайте ее сюда!

Послушница, повернувшись к нему своим сияющим, словно смазанным увлажняющим кремом лицом, бликовавшим от огненных всполохов и плясок теней, поднесла свою горящую свечу к его свече и она мгновенно воспламенилась. Он попробовал «умываться» Благодатным огнем, как это делали другие паломники, но пламя уже «кусалось». Ему ничего не оставалось, как загасить свечу ладонью.

Бурный водоворот толпы, напоминавшей грандиозное факельное шествие, разъединил их и разбросал по разным берегам людского потока. Вскоре он потерял послушницу из виду. Его вынесло в храмовый двор, затем дальше, в переулок и долго кидало из стороны в сторону, как щепку в горной речке, пока, наконец, не вышвырнуло на улицу.

Он чувствовал себя истончившимся до прозрачности, опустошенным, испитым до самого звонкого донышка. От огня, дыма, восторженных воплей двунадесяти языков и нескончаемой вереницы блаженно-святозарных, счастливых на грани помешательства паломнических лиц у него кружилась голова. В состоянии заторможенности и какого-то полусна, не вполне понимая, что происходит вокруг он забрался в автобус, следующий в аэропорт, и рухнул на заднее сиденье. Оказывается, все уже были в сборе, все ждали только его одного.

– А вот и потерянный редактор нашелся! – то ли с облегчением, то ли с укоризной сказал Балмазов. – Поехали!

Он сказал «потерянный», а не «потерявшийся». И это была чистая правда – тут весьма далекий от семантических обертонов полковник попал в «десятку»…

15.40 по Иерусалимскому времени

За окном проплывали виды Иерусалима – города, где почти два тысячелетия назад была побеждена смерть. Странно, удивительно, непостижимо, что от Христа нас отделяет жизнь каких-нибудь сорока поколений, неприкаянно блуждающих по пустыням времени, как колена авраамовы под водительством Моисея.

Но где же потрясение? Где священный трепет? Где благоговение перед Святой Землей?

Ничего этого не было. Не было ничего, кроме объявшей его пустоты и смутного ощущения украденного праздника.

Почему он ничего не почувствовал?

В душе, как в пору того нежного возраста, когда ты, отлученный от прогулки за то, что не съел манную кашу или не выпил компот, стоял в углу мрачнее тучи, исподволь зрела затаенная обида на весь огромный мир.

Огонь сошел. Но ничего не изменилось – ни вокруг, ни в нем самом. А значит, мир мог продолжить свое бессмысленное движение относительно других миров с их равнодушными светилами и необитаемыми планетами, создавая видимость гармонии небесных сфер. Миру не было никакого дела ни до его очарованности, ни до его разочарований.

Чего же он ждал от этой поездки? Инициации? Духовного преображения? Приобщения к какому-то высшему знанию? Установления мобильной или телеграфной связи с Богом?

«И починет на нем дух Господень, дух премудрости и разума, дух совета и крепости, дух ведения и благочестия…», – сказано у Исайи.

Не почил. Что-то этому духу в нем не понравилось. Иначе огонь не стал бы «кусаться»…

Дело, конечно, в нем самом. В его нежелании смириться, пойти проторенным путем, уподобиться. Не верь, не бойся, не проси. Инструкция к применению на все случаи жизни. А ларчик просто открывался. Покаянием. Постом. Молитвой.

Но вера не стала осуществлением ожидаемого и в невидимом не прибавилось уверенности, хотя, конечно, из всех золотых снов человечества он бы предпочел самый милосердный и жертвенный – христианство.

Значит, не его это вера. Значит, не для него она. Как видно, для человека, воспитанного в атеистическом невежестве, вогнанного в прокрустово ложе кодекса строителя коммунизма вопрос так называемого духовного возрастания в христианской традиции слишком неоднозначен. Ему не понятно, где копать колодец, чтобы добраться до источника.

К нему, раскачивая лампой-контейнером с заключенным внутри золотисто-желтым, как лепесток куриной слепоты язычком Благодатного огня подошел пресс-секретарь митрополита и, словно читая его мысли, тихо и многозначительно, с недобрым каким-то прищуром спросил:

– Вы – наш?

– К-к-крещеный, – с запинкой ответил он.

– И среди крещеных попадаются нехристи…

И иезуитски неслышно, распространяя вокруг себя атмосферу подозрительности, оставляя за собой конусы невидимых смерчей, удалился.

– Общею радостью охвачен весь Иерусалим! – шумел в неубывающем восторге отец Георгий, сидевший, как и прежде, рядом с послушницей. – Слава Богу, други мои, что мы – православные!

Никто его воодушевления, во всяком случае внешне, не разделял. Сил радоваться уже не было, все были слишком утомлены, но пребывали в состоянии умиротворения, тишайшей душевной просветленности и приятной расслабленности. Даже сестра Екатерина, вторившая батюшке, как эхо и тенью повсюду ходившая за ним, попритихла.

Экскурсовод негромким, слегка подсевшим, каким-то предвечерним голосом вещала о достопримечательностях, мелькавших сквозь кроны пробегающих за окном деревьев.

Они как раз проезжали мимо геенны огненной – долины в окрестностях Иерусалима, ставшей символом ада, где в древности сжигали мусор, всего лишь мусор. При этом считалось, что иудеи попадают в этот неугасимый «шеол», место мучений души после смерти тела, лишь на время, а евреи-нечестивцы и гои, люди других национальностей, навсегда.

Тот же огонь, однако, совершенно другого свойства, другого знака, полная противоположность огню Благодатному. Огнь поядающий. Но и здесь та же нарочитость, то же стремление ошеломить, отобрать волю, заставить пасть ниц, устало и разочарованно думал он. Между тем, настоящие чудеса происходят сокровенно, неприметным образом. Иоанн Креститель не совершал ничего сверхъестественного, однако «из рожденных женами не восставал больший». Все, что претендует на явное, безоговорочное чудо – почти всегда грубая подделка, обман зрения, фокус-покус, иллюзион.

Случайно ли, что чудо схождения Благодатного огня происходит по часам, по заранее известному сценарию и с такой завидной регулярностью? Как такое возможно? И это срабатывает – из года в год, из века в век. Не ясно как, но понято почему. Религия – это прежде всего ритуал, а ритуал нужен нам, чтобы отгородиться от ужаса существования. Если делать все как предписано, с нами не случится ничего плохого и в конце пути ослабевшие очи усталого путника непременно узрят небесный град Иерусалим. И даже смерть обойдет нас стороной, забудет о нашем существовании, а переход в мир иной будет восприниматься как отход ко сну под колыбельную псалмов. Тут все приведено к строгой иерархии, жестко структурировано и подчинено всеобъемлющей идее, изгоняющей страх…

Но вот все минуло, пронеслось и мы опять возвращаемся к своей прежней жизни со всеми ее опасениями, немощами и изъянами, привычно шкандыбая по маршруту церковь – кабак и обратно. Со всеми остановками. И тоска звенит, как натянутая струна, и продолжается работа смерти, и ты со своим неизбывным душевным недугом – верный ее слуга и первый помощник.

Автобус остановился на стоянке аэропорта Бен-Гурион, после чего женщина-экскурсовод, обычно ровная и невозмутимая, неожиданно сердечно попрощалась с старгородской делегацией и пригласила «отъезжающих» к стойке регистрации. Он выходил последним. На пустом пассажирском кресле, где сидела сестра Екатерина ему попался на глаза сложенный вчетверо листок, на котором принтерным способом была отпечатана какая-то ссылка, по-видимому, адрес аккаунта. Судя по домену, русскоязычного. Он положил бумажку в опустевший карман джинсовой куртки, где еще недавно водились доллары и шекели, чтобы при первом удобном случае передать ее послушнице и… тут же о ней забыл.

Дотошные израильские полицейские во время осмотра багажа обнаружили у него в сумке тефиллин и перочинный ножик с камуфляжной рукоятью и долго совещались, что со всем этим делать. В результате тефиллин был признан сувениром, а не культурной ценностью, и оставлен его владельцу, а безобидный ножик для нарезки колбасы и обстругивания палаточных колышков – предметом, представляющим террористическую угрозу и подлежащим изъятию.

…Обратный перелет он помнил плохо, потому что большую часть времени проспал, продремал, проклевал носом, лишь краем уха прислушиваясь к разговорам вокруг и краем глаза наблюдая за причудливой диффузией сна и реальности.

Один раз его буднул Балмазов, напомнивший о том, что репортаж о поездке кровь из носу надо разместить в ближайшем номере «Тюрьмы и воли», который с нетерпением ждут «как по ту, так и по эту сторону забора».

– Понял? Сделаешь?

– Понял. Сделаю, – туго соображая, о чем речь и при чем тут забор, заверил он начальника.

– Хорошо, что понял.

Не то чтобы ему так уж нестерпимо хотелось спать, но разоспался он вволю. Для этого было несколько веских причин, не связанных с физиологией. Во-первых, сосед его, любитель ночных поездок по контуру Мертвого моря, был неважным собеседником, потому что дрых без задних ног. Во-вторых и в главных, ему не удалось уговорить сестру Екатерину поменяться с Чалым местами. Не желая беспокоить отца Георгия, та наотрез отказалась от каких бы то ни было рокировок.

Дело, понятно, было вовсе не в этом. При всей своей женской неискушенности послушница чувствовала, что его влечет к ней не только желание поговорить на возвышенные темы. И чтобы не подвергать себя искусам, не длить эту цепь злоключений и соблазнов, решила прервать любое общение с ним. Иные мирянине посылаются нам как испытание нашей крепости в заповедях.

– Идите своим путем, – кротко, но твердо молвила сестра Екатерина, опустив очи долу. – А я пойду своим. Так будет лучше.

А поскольку в последнее время у него преобладали два состояния, в которые он впадал все прочнее и основательнее – влюбленность и депрессия – он выбрал депрессивный сон.

Зато у других пар все складывалось наилучшим образом. Все они находились в традиционных местах гнездовий и, пользуясь случаем, отводили душу в неспешных беседах и нежных воркованиях.

Командир спецназа, сидевший рядом с телеведущей, без устали проводил рекогносцировку высоты, которую уже неприкрыто намеревался взять штурмом.

– Если кто-нибудь попытается вас обидеть, только шепните. Ужо я ему накостыляю, – хорохорился Костыль, расчетливо потакая Снежане Знаменской, которая без конца подтрунивала над его инвалидно-железнодорожной фамилией.

– Кто может меня обидеть? – томно возражала она. – Моссад? Но с израильской разведкой, как и с Лигой арабских наций у меня сложились самые теплые отношения.

Ее мурлыканье, несмотря на плохую акустику и шум винтов, становилось необычайно громким.

– Мой четырехлапый сердцеед, – ласково называла его она и делала ему козу:

– У, моя Квазиморда…

Сзади произносил свой пьяный монолог писатель Крестовоздвиженский. Его добровольная жертва, Юлия Николаевна Савраскина, безропотно внимала душеизлияниям прозаика и даже, казалось, сочувствовала ему.

– Успокойся, женщина, я еще не сказал своего слова в литературе! – с достоинством ответил я своей четвертой жене. – Этот роман станет вершиной моего творчества! Но она не поверила…

– И что было потом? – потрясенно спрашивала Юленька.

– Она ушла. А я так и не женился. Сейчас я одинок… Не понят… Забыт… Потому что не могу отступиться от принципов! Сегодня мало быть писателем, надо быть магом, немножко шарлатаном и, возможно, чуть-чуть алхимиком, имеющим дело не с веществами и минералами, а со словами и смыслами. Самая лучшая книга та, которая непонятно как написана и неизвестно почему захватывает читателя…

Когда произошло следующее включение, общая тональность исповеди была уже иной:

– Да, между тем, кто написал «Здесь был Вася» и мной, написавшим роман, нет никакой разницы, – сокрушался Крестовоздвиженский. – Вася был даже честнее, потому что не рассчитывал на всенародную славу и признание. Дерьмо я, Юленька, а не писатель!

– Нет, вы хороший писатель!

– Нет, я дерьмо. Полное и безоговорочное… Как сказал один белорусский письменник, «у чым твоя вера?» А не у чым. Нет ее у меня…

– Я уверена, все у вас еще получится!

– Уверены?

– Да!

– Будьте моей музой!

– М-м-м?

– Будьте моей!

– В своем ли вы уме?

– Тогда просто будьте! Нет, лучше выходите за меня замуж!

– Я уже замужем.

– Разведитесь!

– А дети?

– Дети, дети… При чем тут дети? Мы же говорим о чувствах.

– Вот именно… Самое главное чувство для меня – это чувство долга…

«Но я другому отдана…», – с оттенком сожаления подумал Михайлов сквозь дрему. Верная, увы, жена и образцовая мать. Обычно такие многодетные матроны рыхлы, асексуальны, почти бесполы. Они выходят замуж девственницами и никогда не изменяют мужьям, чтобы всю свою энергию, всю нерастраченную душевную страсть вложить в семью. Материнство. И детство. И в этом их предназначение. Но Юлия Николаевна Савраскина была слишком хороша собой, чтобы принадлежать одному мужчине, пусть даже самых выдающихся достоинств. Это было несправедливо. В этом ему виделся какой-то скрытый дефект природы. Некий налет искусственности. Оксюморон. И даже нонсенс.

Отметился в его дремотных полусферах и депутат, сидевший с Дарьей по левую от него руку через проход.

– Ты думаешь, я не понимаю, что это партия, как ты выразилась, карьеристов, стяжателей и приспособленцев? Понимаю. И все понимают. Ты думаешь, я не знаю, что стране нужны не временщики, а «люди истины»? Знаю. Но где их взять? Идет борьба за власть…

– Если всякая власть от Бога, то всякая борьба за власть, по-любому, от дьявола, – изрекла журналистка.

– Вот именно. А ты говоришь…

Оператор ни на шаг не отходил от своей Крыски-Лариски, галантно сопровождая ее даже в туалет. Она напоминала уже не огневушку-потаскушу, а потрепанную, невыспавшуюся, поблекшую при свете дня моль.

Пару раз – чтобы пообедать аэрофлотовским стандартным набором и посетить кабинку в хвосте самолета – просыпался Чалый.

– Зря съездил, – сказал он хмуро. – Евреечку так и не попробовал.

– Какие наши годы…

– Жизнь настала такая, что без дорогой тачки, трехэтажного коттеджа и семизначного счета в банке чувствуешь себя перед женщиной как без х…

Возразить тут было нечего. За неимением оппонента, предмета для дискуссии или сексуальных домогательств Чалый опять выключился и проспал до самой посадки в аэропорту Старгорода.

Благодатный огонь был доставлен к месту и передан из рук в руки митрополиту прямо перед началом пасхальной службы.

После ее окончания, чтобы не разминуться с сестрой Екатериной Михайлов в числе первых вышел из собора – в многолюдной толпе, плескавшейся в храме, отыскать послушницу не представлялось возможным.

«Пришла весна, пора влюбляться! В природу, в женщин, в жизнь!» – с робким воодушевлением думал он, стоя у стен Софии, вдыхая в себя вместе со звездами, заполонившими черный небосклон, освежающий воздух и упоительные ароматы мая.

Но сцена прощания с сестрой Екатериной решительно не удалась.

– Как мне вас найти? – спросил он.

– Не надо меня искать. Ни к чему это, – потупилась послушница и, обратившись к отцу Георгию, сопровождавшему ее, сказала:

– Пойдемте, батюшка. Нам пора…

Это прощание не предполагало новой встречи, оно больше напоминало официальное уведомление об отставке, прекращении каких бы то ни было отношений. Оставалось только сожалеть о том, что очередная иллюзия так быстро рассеялась, оставив после себя лишь едкий привкус разочарования и ощущение чего-то пошлого, нечистого, недостойного ни ее, ни его.

Да и что это было? Так, блажь старого холостяка, очередное мимолетное увлечение, которое даже интрижкой можно назвать лишь с большой натяжкой. Замечали ли вы, что когда ты влюбляешься, а в тебя нет, любовь проходит сама собой, быстро и почти бесследно?

Прости. Забудь. И начни все с начала.

Пасхальная служба в Софийском соборе, ночь, которую он провел за письменным столом, строча путевой очерк и поглощая гекталитры кофе, редакционная суета вокруг выпуска газеты, посвященной поездке в Иерусалим и схождению Благодатного огня – все это слилось в какой-то пестрый калейдоскоп, в котором он чувствовал себя не реальным человеком, а виртуальным персонажем, какой-то тригонометрической функцией, проекцией себя прежнего на новые, стремительно меняющиеся задачи и обстоятельства.

И вот настал, наконец, день, когда он обнаружил себя потерянно сидящим на полу в своей съемной квартире посреди чудовищного беспорядка, побочного результата постоянного цейтнота и рабочих авралов. Ему стоило немалого труда заняться собиранием своих мыслей, восстановлением образа настоящего и ближайшего будущего.

Грядущее было покрыто мраком, поэтому он, сделав над собой усилие, попытался сосредоточиться на текущем моменте. Но и это ему не удалось. Все казалось случайным, необязательным, не стоящим внимания.

Он подумал: «Ну, съездил. И что теперь?»

Затем взмыл в самую высь: «Вот есть Бог. Нет, не так: видит Бог – Бог есть…»

По большому счету, существует только то, во что веришь. Веришь в сглаз – будет тебе сглаз, и не в бровь, а в глаз, веришь в НЛО – получи летающие тарелочки и зеленых человечков. Веруешь в Бога, значит и Бог где-то есть. Неверие уничтожает Бога. И тогда Сын Божий превращается в кусок гипса на кресте, символизирующем распятие.

Получается, если своим бытием человек обязан Богу, то и Бог в каком-то смысле тоже обязан человеку. Нет человека – нет веры, потому что человек – единственный носитель веры. Нет носителя веры – нет и Бога. Кто в ком нуждается больше?

Да, что-то разладилось между Ним и человеком в последнее время. Бог, как моряк на рее, подает нам флажками какие-то сигналы, мы принимаем их и в силу своего разумения пытаемся как-то истолковать. Возникает некая обманчивая видимость понимания того, что Он хочет до нас донести. Но понимаем ли мы Его правильно? С тех пор, как распяли Христа и умер Мухаммед Он перестал посылать нам богочеловеков и пророков-толмачей, переводящих с божественного языка на человеческий. Сигнальщик умолк. Но завещал в Него верить. И каждый из нас, сомневающихся, но не потерявших последнюю надежду в каком-то смысле оказался в положении того охальника, который прервал мессу понтифика в Ватикане хулиганским выкриком: «Эй, папа, где же Иисус?»

И тогда все казавшееся чудом, доказательством какого-то высшего плана бытия на поверку оказывается избыточной демонстрацией могущества высших сил, способом радикального принуждения к вере.

Между тем, настоящее чудо кроется в самых простых вещах – в рождении человека, в неумирании веры, в совести, в надежде вопреки всему и вся. И в вечном бунте против порабощения смертью, в попытке любыми способами переиграть, перехитрить, объегорить ее, сделаться для нее невидимым. Настоящее чудо – упрямое отрицание человеком своего удела. А удел его – это отсрочка смертного приговора, который он пытается обжаловать всю свою жизнь.

Его мысли вернулись к тому, что случилось в Иерусалиме. Что нашло на него во время схождения Благодатного огня? Сон? Видение? Транс?

Что это было?

Говорят, в трансе прозревали в будущее Иоанн Богослов и Нострадамус, в маниакальном состоянии творили Лютер и Кальвин, во сне совершали свои великие открытия Менделеев и Нильс Бор… Всем приснилось что-то стоящее. Лишь ему – какая-то чушь, абракадабра, до неприличия неуместная в местах отправления культа.

Больше всего его поразила полная достоверность привидевшегося. Он мог бы поручиться, что все это происходило с ним на самом деле. Это не могло не удивлять, не могло не настораживать его и удивляло, настораживало, вызывая закономерный вопрос: где грань между сном и реальностью?

Как таковой ее нет.

Она за гранью реальности.

Определенно, этот сон подлежит расшифровке. Если скальпелем самоанализа сделать срезы бессознательного, рассматривая их под бинокулярной лупой метода Фрейда и делая собственные рациональные выводы, можно более-менее ясно понять, что в нем было не так и что он означал. Если он вообще что-то означал…

Помнится, он читал какую-то старинную Книгу. В начале было… что там было? Цифирь? Имбирь? Псалтырь? Или какие-то полимеры? Что-то в этом роде. Это, конечно, сновидческая интерпретация Евангелия от Иоанна. «В начале бе…»

Дальше была глухая непроницаемая стена. Он долго напрягал память, играя с ней в прятки, догонялки и угадайку одновременно. И невозможно было понять: то, что он вспоминает он действительно вспоминает или моделирует на основании того, что ему удалось вспомнить?

Его долго водило кругами мучительное и смутное припоминание чего-то бывшего, какая-то фраза, засевшая в мозгу, обрывок видения, связанного с крестоносцами.

Но при чем тут они? Хотя… Экскурсовод рассказывала им, что однажды, во времена Иерусалимского королевства, просуществовавшего 88 лет, Благодатный огонь не сошел в Великую Субботу из-за того, что в храме присутствовали крестоносцы и латинское духовенство. Он сошел на другой день, на Пасху, когда они ушли. И тогда, по свидетельству очевидцев, при звуке труб, пении псалмов и рукоплесканиях народа небесное пламя разлилось по всему храму.

Может быть, теперь уже не проверишь. Еще в этом полоумном сне присутствовали какие-то абсурдные географические открытия и сведения, далекие от наших представлений о политической расцветке глобуса. Их можно опустить.

Был ли там Отелло с тряпичной куклой подмышкой, похожей на задушенную Дездемону? Это, кажется, из какого-то другого, позаимствованного или срежиссированного им самим сна. Но вот про самоудушение там что-то было, определенно было. И удавленником, судя по всему, был он.

Да, ему приснился пронзительный и требовательный, как оклик вахтера, телефонный звонок, но он не ответил на него, как это было на самом деле, когда Чалый предложил ему поехать в Святую Землю. Во сне он этот звонок проигнорировал.

Во сне он пошел в ванную, заглянул на антресоли (какие, к черту, антресоли, он не видел там никаких антресолей) и достал из ящика «набор висельника», которым тут же и воспользовался, обвязав веревкой трубу (ее там нет и никогда не было) и затянув петлю вокруг шеи.

Бредятина какая-то, подумал он, но на всякий случай решил все проверить, веселея от мысли, что повелся на такую чепуху. Однако в ванной ему было уже не до смеха. Изогнутая труба под потолком, через которую он во сне перекинул веревку, была на месте. Она существовала реально. Реальностью были и антресоли, и ящик на антресолях, в котором среди гаек, болтов и сантехнических железок он обнаружил кусок хозяйственного мыла и довольно крепкую, выдерживающую вес человека веревку…

Ему показалось, что в его голове, сорвавшись с зубчатой передачи, бешено завращалась пестрая карусель со смеющимися заячими, лошадиными и медвежьми физиономиями и заиграла какая-то скоморошья музыка. Получается, этот сон мог оказаться вещим, но запоздал по времени? И суть его не в пророчестве о том, что должно было свершиться, пророчество как таковое уже не представляло ценности, а в предупреждении о том, что могло бы произойти, поступи он иначе. Поддайся он накатившей на него депрессии и не ответь на тот спасительный звонок…

Не здесь ли кроется ответ на вопрос, который он безуспешно искал в Иерусалиме?

Отходя от потрясения, он аккуратно поставил ящик на место, чтобы ненароком не потревожить веревку, не задеть ее каким-нибудь неловким движением, побудив тем самым к ответным агрессивным действиям, и надолго замер на краю ванной. Может, главное чудо жизни, его жизни, не считая редких мгновений любви и счастливого избавления от многих опасностей как раз в том и состоит, что она не прервалась? Тогда не прервалась?

Удивительно. Непостижимо. Он до сих пор жив. И кровь, его кровь безостановочно течет по жилам, будто вода по трубам, которые предназначены отнюдь не для самоповешения, а для холодного и горячего водоснабжения, исключительно для этого.

Как такое может быть?

Тем не менее, это так.

Он – жив.

Это ли не чудо?

Глава 2

gula

¹ И было в те дни, вышел из аравы, пустыни иудейской человек в духе, силе и славе Элии, пророк великий, больший из всех пророков, посланный от Бога; Ионахан бар-Захария ему имя.

² Ел он акриды и дикий мед, одежду носил из верблюжьего волоса и пояс кожаный на чреслах своих, и вретище его служило знаком плача и покаяния.

³ Имел он душу прямую и крепкую, как ствол кедра ливанского, и послан был свидетельствовать о свете, дабы корень веры не иссох и не пресекся, и сотворил достойный плод.

⁴ Пришел он приготовить людей к слову благодати и истины. Ионахан же говорит: откройте сердце свое для покаяния, ибо Царство Небесное при дверях.

⁵ Приготовлен бич для спотыкающихся ногами и всякий уклонившийся тотчас будет предан огню.

⁶ И вот случилось, пришли священники и левиты спросить его: кто ты есть? Мессия? Он сказал: нет. Царь Иудейский? Нет и нет. Кто же ты?

⁷ Я тот, на ком почил дух пророка, кто совершит помазание над Посланником Божиим. Жив Господь Бог Израилев, пред Которым я стою!

⁸ И тогда они спросили его: если ты не Мессия, не Царь Иудейский, чьей властью ты крестишь в Вифаваре при Иордане?

⁹ Ионахан сказал: пойдите, скажите господину вашему, первосвященнику:

¹⁰ Идущему за мной я не достоин развязать ремень обуви Его, ибо Тот Человек – избранный. И слова мои – стенания блаженного в ночи перед восходом солнца.

¹¹ Увидев же, что многие из фарисеев и саддукеев пришли к нему креститься, сказал им Ионахан: жало ехиднино! Не видать вам рек, текущих медом и молоком!

¹² И не кичитесь надменностью безумных: мы дети Авраама, из камней сих Бог может воздвигнуть семя Авраамово.

¹³ И вот два ученика пророка отроились от своего учителя, видя, что Ионаханово крещение не имеет отпущения грехов, а вводит для людей одно покаяние.

¹⁴ Напал на них страх и ужас, ибо, как уразумели они, был Ионахан чадом гнева Божия, бичом для ребр и терном для глаз нечестивых;

¹⁵ ни ест, ни пьет и говорят: в нем бес, гром небесный для нераскаявшихся грешников, глаголом измождающий плоти их.

¹⁶ Один человек из фарисеев начал с ним спорить, сказав: мы читаем священные книги, а ты ныне вышел из леса, как зверь, и смеешь нас учить и соблазнять людей своими речами.

¹⁷ Ответил Ионахан прельстившимся от книг: падет кара на головы людей кривды и толкователей скользкого.

¹⁸ И так ярился и неистовствовал он, уловляя мудрых в коварстве их, что узнал о сем Ирод четвертовластник и обеспокоился, не возмутит ли Ионахан народ, крестя и собирая толпы.

¹⁹ И повелел заключить обличителя, ревнителя и пустынника сего в темницу. И втайне беседовал с ним в его заточении о главизне нашего спасения, спрашивая его обо всем.

²⁰ Ионахан увещевал Ирода, говоря ему: не должно быть тебе с женой Филиппа, брата твоего, Иродиадой, и лучше бы повесить тебе на шею жернов ослий и сбросить в море, чем иметь ее.

21 Немного спустя, когда Ирод в свой день рождения делал пир вельможам своим, тысяченачальникам и старейшинам Галилейским, дочь Иродиады, Саломея, дивной пляской угодила ему,

²² и сказал ей царь: проси у меня, чего хочешь, дам тебе даже до половины моего царства.

²³ Она спросила у матери своей: как ей быть? Та отвечала: проси головы пророка. Ибо не уцеломудрилась от вразумлений Ионахана и затаила злобу.

²⁴ И сказала царю Саломея: Пусть принесут мне тотчас на блюде голову Ионахана.

²⁵ Ирод не посмел отказать ей и повелел отсечь голову пророку. И принес ее стражник на блюде, и отдал Саломее.

²⁶ Ученики Ионахана, узнав об усекновении честной главы своего учителя, пришли и взяли тело его, и положили его во гробе в Самарянском городе Севастии.

²⁷ Так закончил земные дни свои пророк великий, призванный просветить сидящих во тьме и сени смертной.

²⁸ И опустела Ионаханова крестильня, ибо без пророка священные воды Иордана суть купальня Ирода.

²⁹ И ныне заграждаются здесь уста тех, которые не вняли проповеди посвятившего свои труды и все помыслы сердца своего славе Господней.

(Книга Элии. II, 1-29 )

Редакционная текучка плохо совмещается с размеренным образом жизни, регулярным сном, производственной гимнастикой и номерной системой диет.

Весь день Михайлов крутился как белка в колесе, забыв о такой немыслимой роскоши, как обед по расписанию или хотя бы просто обед, без всякого расписания.

К вечеру на него напал настоящий жор: умяв зингер, пару твистеров и пакетик хрустящих крылышек, приготовленных в ближайшей забегаловке по рецепту знаменитого американского полковника, он запил все это холестериновое преизобилие холодной кока-колой и сразу почувствовал себя пузырящимся от газов термальным источником.

Ночью у него не на шутку разболелся живот. Он опрокинул в себя столовую ложку альмагеля, который на вкус, цвет и запах был больше похож на клей ПВА и при ближайшем рассмотрении действительно оказался клеем ПВА (квартировладельцы почему-то держали его в кухонном шкафчике в бутылочке из-под одноименного лекарства) и до утра стоически боролся с последствиями своего опрометчивого шага.

Ощущения были не из приятных. Он не стал ждать окончательного обрушения желудочно-кишечного тракта и срочно наведался в туалет: положил два пальца в рот и, периодически издавая что-то вроде боевого клича апачей, распрощался с ужином. Потом, как в паровозную топку, забросал в себя целую упаковку активированого угля и выглохтал полчайника воды. И не было ему ни минуты покоя: он никак не мог решить, набрать ему номер «Скорой помощи» или, дождавшись наступления рабочего дня, самому отправиться в ближайшую поликлинику на прием к гастроэнтерологу. В итоге он не сделал ни того, ни другого, предоставив произойти тому, что должно было произойти.

Лишь перед рассветом боль немного улеглась и ему удалось забыться в тревожном, раздерганном полусне. Сквозь дрему ему являлись самозакапывающиеся покойники (не правда ли, очень эргономичная идея?) и какой-то назойливый тип в шляпе Боярского, который все время спрашивал у него, как пройти в бутербродохранилище Библиотеки Конгресса. Потом приснилась та самая Книга, на языке древнем и неведомом, каким говорили иудейские пророки с гневливым Яхве, и он читал ее без посредничества слов и знаков, понимая смысл прочитанного каким-то сверхъестественным, невербальным способом, и Книга звучала в нем, как колокол в пустом храме или глас вопиющего в пустыне…

Утро выдалось безрадостным. Между тем, услышанный по радио гороскоп сулил ему тихий, спокойный день: дом – работа – дом и даже некое романтическое приключение.

С романтическим приключением как-то сразу не заладилось, а вот с работой все сложилось как нельзя лучше – работы оказалось вдоволь и вся она была чрезвычайно важная, трудоемкая, требующая предельной концентрации и самоотдачи. При этом чувствовал он себя вполне сносно – во всем организме наблюдалась головокружительная легкость, словно все внутренние органы превратились в разновеликие воздушные шарики, наполненные гелием.

Все началось с того, что «сверху» поступило распоряжение переверстать первую газетную полосу, сняв несколько второстепенных материалов и заменив их на топовые с пометкой «Срочно в номер!»

Некоторое время Михайлов приводил в божеский вид информацию о «поддержке за счет средств областного бюджета материально-технической базы ГУФСИН». Объем этой поддержки не мог не радовать. Разово и безвозмездно в тюремный спецназ, руководимый капитаном Костылем, было передано 10 пистолетов Макарова Ижевского механического завода, 20 аэрозольных упаковок средства самообороны «Зверобой-ЮМ», 50 шлемов «Сфера-С», 100 палок резиновых ПР-73М и 1 (один) щит «Витраж-АТ», который, по-видимому, предназначался для самого Костыля.

Со своей стороны, руководство управления обязалось и дальше эффективно решать задачи по обеспечению законности и прав человека в местах лишения свободы, совершенствовать многоступенчатую, бесконтактную систему надзора, а также реформировать структуру офицерского состава, постепенно приводя ее к «пирамидальному» виду.

Но если первая заметка не вызвала особых затруднений, то со второй пришлось повозиться, потому что касалась она предстоящих выборов, и, как из этого с неизбежностью следует, шкурных интересов бенефициаров, вовлеченных в непростой, но увлекательный процесс дележа муниципальной собственности. А там были свои нюансы.

Известный в городе депутат, уже знакомый Михайлову по совместной поездке в Иерусалим, выиграл у не менее известного бизнесмена, ратовавшего за идею реанимации «хрущевок», тяжбу за объект культурного наследия, расположенный в центре Старгорода, и взял на себя обязательство восстановить «руинированный особняк». Тут следует уточнить, что этот бизнесмен являлся владельцем «Спецкомбината ритуальных услуг» и собирался сделать из полуразрушенного памятника архитектуры крематорий. Депутат, напротив, предлагал устроить в нем планетарий. Благодаря депутатскому мандату, партийному билету правильного образца и административному ресурсу его проект в результате и победил. Идея кремации была благополучно и навсегда похоронена. А слабый голос общественности в лице представителей какой-то правозащитной организации, потрясавших плакатами с требованием открыть в особняке детский сад, потонул в потоке восторженных публикаций и телерепортажей в поддержку инициативы народного избранника.

В газету информация об этом значимом для города событии пошла под бодрым заголовком «Планетарию – быть!»

Осталось заполнить лишь разворот, зарезервированный под материал с областного журналистского конкурса «Золотое перо». Этот конкурс вызывал у Михайлова какие-то слабо выраженные всплески и колебания недобрых предчувствий, которые не замедлили оправдаться с приходом Чалого.

– Трижды полностью переписывал выступление Балмазова на «Золотом пере», – сказал пресс-секретарь. – Ну не нравится ему и все! Захотелось кое-кому воткнуть это самое перо сам знаешь куда.

– И?

– Теперь это дело поручено тебе. Такой вот хитропопый ход конем. До вечера успеешь? Я дам тебе все, что у меня есть. Ну, в качестве примера, как не надо писать. Чтобы как бы было, от чего оттолкнуться. А меня он отправил в гортеатр решать оргвопросы…

На стол и на пол, как крылья, сорванные с ангела, спланировали разрозненные листы речи.

– Накрылся мой обед…

– Будь оптимистом. Ужин твой накрылся тоже. Я вот съел что-то утром и теперь не жалею ни о чем. Пронесло со скоростью болида «Формулы-1»!

– Иди уж… – хмыкнул Михайлов, испытывая к страдальцу безотчетную симпатию. Все-таки друг по несчастью…

Не решаясь приступить к написанию злосчастного выступления, он в очередной раз с чуткостью стетоскопа прислушался к себе и не обнаружил никаких тревожащих признаков отравления клеем. Зато резко изменившееся душевное его состояние, высоковольтная напряженность каждого нерва, общая какая-то загнанность и взмыленность все настойчивее давали о себе знать. Кто-то в нем самом неумолимо слеп, глох, сползал в сумеречную зону сознания и от этого ему делалось плохо, очень плохо, плохо до отвращения ко всему – к работе, к этому серо-зеленому казеному кабинету, как-то связанному со всей его дальнейшей судьбой, к своей невзрачной персоне. Захотелось немедленно выкурить пачку самых дешевых и вонючих сигарет или выпить рюмку дрянного контрафактного коньяка. Или две. А лучше бутылку.

Как мало надо человеку, чтобы почувствовать себя несчастным и как много, чтобы стать счастливым! Наверное, искусство жить, самое трудное из всех доступных нам искусств, в том и состоит, чтобы все было в точности наоборот.

Михайлов полез в карман джинсовой куртки, где обычно носил деньги, и вытащил пару сотенных купюр. Между ними обнаружилась записка с электронным адресом, которую, помнится, обронила сестра Екатерина, когда они возвращались на экскурсионном автобусе в аэропорт Тель-Авива. Тягуче перетекая мыслью от «Золотого пера» к выпивке, от выпивки к куреву и обратно, он набрал в поисковике адрес и попал на блог…

Кто в Твиттере живет, кто в невысоком живет?

«Скажите, можно заразиться морщинками? я в шоке!.. спала с сорокалетним стариком, может, от этого? испужанна».

Некоторое время он рассеянно смотрел в экран монитора. Что-то не похоже это на сестру Екатерину. Тогда кто это и какое отношение к послушнице имеет этот пубертатный девичий бред?

Ко всякого рода социальным сетям и виртуальному общению вообще он относился с недоверием и настороженностью. Как это уже не раз бывало, на очередное эпохальное изобретение человечества – Интернет – возлагались слишком большие надежды. Казалось, он освободит нас от Абсолютного Одиночества, избавит от Смертной Скуки, приобщит к Великому Знанию. Сначала так оно, в общем, и было. Но иллюзии быстро рассеялись, позитивная динамика сошла на нет и мы остались один на один с теми же проблемами, но возведенными в квадрат, поскольку интернет-зависимость не только не сняла прежние симптомы всеобщей одичалости, деградации и распада человеческих связей в стремительно меняющемся мире, но и породила новые. Мы оказались в новой реальности Киберодиночества, непролазного информационного Хаоса и Вселенской Тоски.

Но это, как подозревал не только он один, еще не главная опасность, от сети исходящая. Она порабощает – неумолимо и практически без остатка. Сначала девайс с его возможностями, в том числе неограниченным доступом в Интернет, становится частью человека, потом человек постепенно становится частью девайса. Парадокс в том, что когда-нибудь он сможет обходиться без человека, а человек без него – нет. Зачем девайсу этот несовершенный биогаджет?

Он перечитал запись. В памяти всплыло хрестоматийное: «в комнату вошел старик лет тридцати»… Да, пожалуй, это единственное, что связывает девочку-блогера с великой русской литературой.

«У моей подружки Светки бзик. просто жесть! она всегда хотела найти светик-пятицветик сирени. И вот идет она по улице, ищет его в букете. и надо же! нашла! как завопит! (какой-то мужик вытаращил на нее глаза). и сразу же проглотила его. а потом вспомнила, что забыла загадать желание. надо было видеть ее мордаху… такая вот пичалька…"

Он тяжко вздохнул. Чья-то жеребячья жизнь без прошлого и будущего с ее мимолетными зоологическими радостями, протекающая где-то в параллельном мире, без особых моральных обременений и смысла, как-то так…

А что у него? У всех, кто рядом? Мы живем в каком-то непроницаемом тумане, ваяя образ настоящего на фоне вялотекущей амнезии. У нас катастрофически нарушена целостная картина мира: и было все не так, как мы себе воображаем, поскольку память наша прихотлива и обманчива, как пассы иллюзиониста, и будет не то, что мы себе напредставляли и на что рассчитывали. И нет уже понимания, что бренчащие осколки воспоминаний нужны нам, чтобы не утратить потребность хотя бы изредка обращать свой взор к небу, не потерять окончательно точку опоры и не потеряться самим.

Он еще не решил, как ему быть с сестрой Екатериной. То ли из-за переутомления, то ли на почве недосыпа и проблем с желудком, то ли по какой-либо другой причине недолгая история его знакомства с послушницей воспринималась уже как случайный фрагмент далекого прошлого, никак не связанного с ним самим.

И снова свет монитора напомнил ему о том, что в руках у него бревноподобное весло, сам он прикован цепями к галере и дело его не рефлексировать, а грести – до изнеможения, до кровавых мозолей, до забытья, не отличимого от комы…

К исходу дня речь была готова. Созвонившись с Чалым, он попросил его зайти за ней, попутно прихватив с собой что-нибудь съестное, поскольку вынужденно сел на голодный паек.

Пресс-секретарь не отличался оригинальностью в гастрономических предпочтениях и принес с собой бумажный пакет, в котором Михайлов с ужасом обнаружил зингер, пару твистеров, две палочки куриного шашлычка и полуторалировую булылку кока-колы.

– Что-то не так? – забеспокоился Чалый.

– Нет, все в порядке.

Они вывалили содержимое пакета на стол и с жадностью подростков, основательно подсевших на фаствуд, расправились с ним. Попутно Чалый громко и пафосно читал и комментировал речь Балмазова на «Золотом пере», не забывая при этом тщательно пережевывать пищу.

– По-моему неплохо, – наконец, проговорил он с сытой отрыжкой. – Предводитель будет доволен. Ты сам-то придешь?

– А куда деваться? Там, я слышал, намечается что-то грандиозное…

– Все как положено. Халявная выпивка и закуска. Всякая шлоебень и шалупонь будет получать денежные премии от губернатора и союза журналюг. Может, и нам что-нибудь перепадет. Ладно, надо бежать к высокому начальству…

Чалый скопировал на флэшку файл с золотоперой речью, взял распечатку и пошел в управление на доклад к Балмазову.

Все срочные дела были переделаны, возвращаться домой не хотелось, больше идти было некуда, поэтому Михайлов решил почитать что-нибудь легкое и необременительное. Какой-нибудь детективчик или историю в жанре фэнтези. И тут ему на глаза снова попалась записка. Где он мог видеть этот почерк с характерными закруглениями, в котором «l» так напоминает «t»? Только при заполнении деклараций, когда старгородская делегация проходила таможенный контроль, и только на русском языке. И то вряд ли.

Добыть образец почерка? Сделать это в наш компьютерный век не так-то просто. Между человеком и текстом утвердился удобный посредник – клавиатура. Отныне у нас нет почерка – только сетчатка глаза и отпечатки пальцев. Наши сообщения информативны по содержанию и безличностны по форме. Но разница между человеком устным и письменным, как он давно заметил, такая же, как между человеком внешним и внутренним. Бывает – и довольно часто, что они совершенно не совпадают.

Листок с записью адреса блога так и остался анонимным: угадать, кто скрывается за этой абракадаброй, не было никакой возможности.

Он скомкал бумажку и бросил ее в урну. Трехочковый не удался. Пришлось встать со стула и поднять бумажный мячик с пола, чтобы повторить попытку. И тут ему пришла в голову простая мысль: а не перепутал ли он, набирая адрес, те самые английские буквы, которые выглядят так похоже?

Михайлов заново набрал адрес, заменив «l» на «t» и попал на совершенно другой блог.

«В церкви есть потрясющий обряд – исповедь. Одна старенькая прихожанка рассказывала мне, что исповедоваться нужно обязательно, потому что неотпущенные грехи превращаются в болезнь. Рассказываешь батюшке о своих грехах, он дает тебе наказ на будущее и отпускает их. И они как бы прощаются тебе…

Как будто их и не было.

И это здорово, потому что чувство вины – неподъемная ноша, хуже ничего не придумаешь, разве что страх. Страх и чувство вины – разрушители еще те.

Причем на мою фразу – «Я же после исповеди меньше грешить не стану» – старушка ответила, что может, и вообще больше не согрешишь, как знать.

И вот я что еще думаю. Я, наверное, не пойду исповедоваться, хотя и очень хочется. Боюсь, что пущусь во все тяжкие, ведь у моих грехов появится возможность быть прощенными. А вдруг индульгенция даст мне чувство безнаказанности, моей собственной безнаказанности и непогрешимости? Чего, казалось бы, проще – греши да кайся. Ведь  у меня как: я всегда искренне раскаиваюсь в том, что сделала, но в следующий раз, когда я это делаю, я даже не думаю, что это плохо, потому что чаще всего в это время вообще ни о чем не думаю…

Прекрасно было бы научиться меняться не «от», а «к». То есть не заниматься искоренением недостатков, а развивать достоинства. Тогда недостатки потеряют силу и станут маленькими, почти неразличимыми. Ведь говорят же, что тьма – это всего лишь отсутствие света, а зло – недостаток добра. Так-то вот.

Мне нравится, как сказал Ошо. Единственный грех, сказал он, это неосознанность, а единственная добродетель – это осознанность. Хорошо бы в каждый момент своей жизни отдавать себе отчет в своих действиях и выбирать – грешить или нет. Вот чего я хочу от себя».

И далее совсем коротко.

«Чем измеряется успех? Деньгами, карьерой, известностью, устроенностью так называемой личной жизни? И кто сегодня может считаться победителем?

Я все-таки думаю, победитель – тот, кто сумел стать счастливым».

Михайлов решил просмотреть записи за весь месяц, начиная с первых чисел мая, когда он был в Иерусалиме. Теперь он был уверен, что не ошибся адресом и нашел именно то, что искал. Оставалось только выяснить, чьи это заметки. И если в первом случае, когда он случайно попал на девочку-блогера, заразившуюся морщинками, было понятно, что это не послушница, то теперь у него не было полной уверенности, что это не она.

«Побывала я в храме Гроба Господня, на чинопоследовании схождения Благодатного огня в Иерусалиме. Так ничего и поняла – откуда он берется, чудесным или естественным образом сходит.

Про огонь сходящий говорят разное. Где-то я читала, что был такой профессор Олесницкий, живший на рубеже XIX-XX веков, который писал о «торжестве освящения огня при Гробе Господнем» Т.е. он утверждал, что внутри гроба уже есть огонь, и он лишь освящается пасхальной молитвой.

Ему вторит наместник петроаравийский Мисаил, который признавался, что в Кувуклии он зажигает огонь от лампады, сокрытой за движущейся мраморной иконою Воскресения Христова, расположенной возле той самой Кувуклии или в ней самой…

Что же получается? Мы лишь делаем вид, что чудо есть и верим, что оно нерукотворное? Но верить и принимать на веру – не одно и то же.

Мне кажется, даже не это важно, а то, что верим мы искренне. Вот что. А кто не хочет или не может поверить, того никакое расчудесное чудо не убедит. Ну не дано ему и все тут!

Поэтому я не разделяю мнения профессора Киевской духовной академии по кафедре еврейского языка и библейской археологии Олесницкого (не поленилась, специально залезла в поисковик и выяснила, кто такой этот дядечка).

И хотя он считается в этой области большим светилом – множество работ о Святой Земле, переводы с еврейского книг Исайи, Иеремии, Иезекииля и Даниила, в чем-то самом наиглавнейшем этот ученый муж не прав. Или это какая-то неправедная, мертвая правота.

И вот еще какая штука. Я уверена, что раньше никогда не слышала о нем. Но фамилия его кажется мне почему-то знакомой. Очень знакомой. Более того, она странно волнует меня и даже навевает какие-то неясные воспоминания. Какие?

Олесницкий…

Нас что-то связывает, профессор?»

«Опять дядечка», – с глухим раздражением подумал Михайлов и сразу вспомнил сияющее, как масляный блин, перемазанное сажей лицо сестры Екатерины. Или она сказала «дяденька»? Опять же некто Мисаил, упомянутый ею. Может, это все-таки ее блог? Конечно, слишком много вольнодумства и путаницы в голове, переполненной еретическими, непозволительными для будущей монашенки мыслями, но как это на нее похоже! Ее живой, пытливый ум не может довольствоваться закостенелыми церковными догмами и готовыми ответами, ей непременно надо знать, откуда что берется.

Следующая запись ничуть не прояснила вопрос с авторством блога, а скорее еще больше его запутала.

«Святогробская обитель, святогробское духовенство… Эти слова сразу зачаровали меня. Как и человек, который часто произносил их. Я познакомилась с ним в этой поездке – случайно! Все в нем крупно, цельно, выпукло. И даже лохматая борода лопатой его не портит, а придает ему азартный, задиристый вид, какую-то особую убедительность. Мне кажется, так мог выглядеть апостол Павел. Таких сейчас не осталось – этот тип страстного проповедника, златоуста и бессребренника безвозвратно ушел в историю. Сейчас ему просто неоткуда взяться. Зовут его отец Георгий – славный такой батюшка, настоящий поп-бунтарь. «Зла от церковников что зла от безбожников. А терпит вера», – говорит он.

Мне кажется, случись война – о. Георгий без раздумий пойдет на фронт полковым священником. И будет ходить вместе со всеми в атаку, но без оружия, в развевающейся, как хоругвь, черной рясе, с одним лишь крестом и словом божьим.

Разговорились мы в ночь перед схождением Благодатного огня. О.Георгий много рассказывал мне о храме Гроба Господня, да так красочно и в таких подробностях, что я стала мысленно ориентироваться в нем, как у себя дома. Потом беседа плавно перетекла в другое русло и коснулась вопросов веры. Батюшка был настолько деликатен, что не стал выяснять, воцерковленный ли я человек, но говорил со мной так, будто перед ним единственное на свете живое существо, способное его понять.

Меня поразили его слова о Христе. Оказывается, в те времена, когда он проповедовал, в Палестине было не меньше десяти пророков и так называемых мессий, более известных, чем он. Среди них – Иоанн Креститель, казненный Иродом из опасения, что он возмутит народ, и некий Февд, который обещал остановить воды Иордана, как это сделал в древности Иисус Навин. Римские легионеры жестоко расправились с толпой его последователей, сам он был, как Креститель, обезглавлен, а голова его с триумфом принесена в Иерусалим. Историк Иосиф Флавий упоминает и о другом лжемессии, который увлек за собой на гору самарян, чтобы показать им спрятанные Моисеем священные сосуды, а также о каком-то египтянине, который засел на Елеоне с многотысячным войском, которое впоследствии было избито римлянами…

Почему же именно Христос был признан мессией? Ведь все было против него: и ученики его рассеялись (а Петр трижды отрекся от своего учителя), и народ восстал против него, требуя «распни его!», и враги веры христовой сделали все, чтобы сама память о нем была стерта отовсюду и предана забвению. И это им почти удалось.

Но, как сказал один мудрый фарисей: «Если от людей начинание это или дело это – оно будет разрушено. А если от Бога, то вы не можете одолеть их. Как бы вам не оказаться богоборцами».

Что же случилось тогда?

– Христос воскресе. Вот и все! – открыл глаза мне, глупой дурочке, смысл того, что произошло о.Георгий.

Не могу сказать, что раньше я не знала этого. Но как-то мало задумывалась, не проникалась этой мыслью.

– В три дня, что прошли от Креста до Воскресения воздвиг Он невидимый Храм! И смерть Господня стала для всех началом новой жизни, – с воодушевлением продолжал батюшка. – «Нам надо было, чтобы Бог воплотился и умер, дабы мы могли ожить»,– пишет святой Григорий Богослов. Мы воскреснем в мужа совершенна, и наше тело воскреснет для соучастия в наградах. Ибо смертью смерть поправ, открыл Он перед нами жизнь вечную. В этом, сестрица, голубушка моя, суть христианства! – с улыбкой счастья на лице воскликнул он так громко, что в холл из гостиничных номеров стали выглядывать заспанные физиономии. И, перейдя на громкий шепот, чтобы не беспокоить постояльцев привел еще одну цитату – из Первого Послания Коринфянам: «Если нет Воскресения мертвых, то и Христос не воскрес».

В эту ночь я долго не спала, обдумывая его слова. Особенно тронуло меня это теплое, старинное, доверительное обращение – сестрица, голубушка моя. Наверное, это одна из самых важных встреч в моей жизни. Теперь мне кажется, что с этого дня все-все должно измениться. Преобразиться, что ли… Знаю только, что после этого разговора жить как прежде…».

Тут верхнее люминисцентное освещение моргнуло, затрепетало, как ресницы просыпающейся красавицы и отключилось. Экран монитора, прощально вспыхнув, тоже погас. Выбило пробки? Он посмотрел в окно – по всей округе, насколько хватало глаз, ни в домах, ни на улице света не было. Авария на подстанции?

Город объяла ершалаимская тьма.

Веерное отключение?

Очередной коммунальный апокалипсис?

Тем разительнее казался контраст между солнечными воспоминаниями о поездке за Благодатным огнем и трижды постылой, безрадостной, как мундир судебного пристава, реальностью.

В Святом Граде недостатка в источниках света не было. Здесь же все, что касалось электричества во всех его видах и проявлениях, включая небесный огонь и напряжение в сети, было обесточено и обращено в свою противоположность – какую-то темную, поглощавшую свет энергию, некую вязкую субстанцию, застывшую в вечном переходе от ослепительно-чистого сияния к непроницаемому мраку. И даже погода установилась беззвездная, непролазно пасмурная.

Некоторое время он сидел в темноте, размышляя над прочитанным, извлекая смыслы, делая какие-то выводы и сверяя их с тем светлым, отрадным впечатлением, которое произвела на него послушница. Ее чистосердечная прямота, открытость, детская доверчивость к людям и, чего греха таить, приглушенная аскетическим одеянием и полным отсутствием косметики женская привлекательность и сейчас не оставляли его равнодушным. Сам собой напрашивался комплимент, которому, по меньшей мере, две тысячи лет: «Тебе не нужны ни румяна, ни пудра, ты и так прекрасна, как серна»… Ему хотелось думать, что несмотря на явные разночтения и очевидные нестыковки эти записи принадлежат сестре Екатерине, ведь именно она постоянно сопровождала о.Георгия в поездке. За ее внешней убежденностью в своей правоте могли скрываться тяжкие сомнения – в себе, в правильности того пути, который она избрала, в канонических представлениях о вере. В какой-то момент под влиянием чего-то или кого-то (возможно, к этому каким-то образом причастен и он) она могла вдруг осознать, что, уходя в монастырь, совершает непоправимую ошибку и…

Но что-то не сходилось. Шарик никак не хотел закатываться в отведенную ему лунку. Его смущал тот факт, что о.Георгий якобы не стал допытываться, воцерковлена ли она. Разве может послушница помышлять о какой-то духовной жизни вне ограды церкви? И дозволительно ли сестре Екатерине, взявшей на себя обязательство строго соблюдать монастырский устав, уклоняться от исповеди? Абсурд. Но самое главное, откуда в ее набожной головке эти крамольные мысли об искусственном происхождении Благодатного огня?

В том и трудность.

Получается, что руку к этому блогу с равной долей вероятности могла приложить любая другая царевна-лягушка, она же лягушка-путешественница, входившая в православный пул. Не исключая очаровашку Юленьку из благотворительного фонда «Радость». Все они имели возможность познакомиться с батюшкой и проговорить с ним хоть до рассвета, пока Михайлова и блудного пресс-соловья тюремного ведомства в отеле не было – они мотались на Мертвое море, один за ночными красотами, другой за ночными красотками.

Претенденток на авторство он выстроил бы в таком порядке: скромная, но весьма скрытная Юленька, разбитная, однако себе на уме Снежана, высокомерная, с претензией на разносторонние интеллектуальные интересы карьеристка Дарья, и падкая на мужское внимание, при этом весьма неглупая и практичная Крыска-Лариска…

Затем, увлекшись процессом дедукции, он мысленно вывел их на подиум и устроил что-то вроде конкурса красоты. Места распределились следующим образом: Дарья великолепная, безусловно, занимала вершину пьедестала, далее следовала обворожительная кривоножка Юленька, за ней слащавая, но весьма привлекательная Крыска-Лариска и, наконец, груболицая, как амазонка, сексуальная в каждом своем порыве Снежана.

Тут он неизбежно задался вполне закономерным, по большей части умозрительным вопросом – с кем из них ему хотелось бы переспать. Ответ был неутешительным: со всеми сразу. Но если бы ему предложили выбрать всего одну, то это, наверное, была бы женщина-вамп Снежана. Или Юленька. Холодная Дарья и приторно-сладкая Крыска-Лариска делили третью строчку.

Да, он совсем забыл про сестру Екатерину! С ней бы ему хотелось заняться любовью в первую очередь. Справедливости ради следует сказать, что он не тешил себя какими-то призрачными надеждами и хорошо понимал, что вряд ли кто-то из участниц его персонального пьедестала заинтересуется им как мужчиной, сексуальным партнером, а тем более спутником жизни. Не тот социальный статус, не то материальное положение, не тот возраст, да и внешность уже не та, все не то…

Но он и не заглядывал так далеко. Его действительно интересовал вопрос, кто скрывается за строчками блога и какое отношение ко всему этому имеет сестра Екатерина. А она имеет, он ничуть в этом не сомневался. Ведь именно на ее пассажирском кресле обнаружилась записка с адресом блога…

Гортеатр производил весьма унылое, почти удручающее впечатление: в его темном чреве явственно звучала нота затхлости и ветхозаветного репертуара. Но это было единственное более-менее приличное место во всем городе, где можно было провести торжественное мероприятие с участием губернатора. Украшенный разноцветными воздушными шарами, этот храм культуры с обвалившейся лепниной и облупившейся позолотой напоминал обвешанную дешевой бижутерией, покрытую толстым слоем тонального крема стареющую приму.

Михайлов сидел во втором ряду, зарезервированном под группу оргподдержки, рядом с проходом. Первый ряд отводился для победителей областного журналистского конкурса, которые по сценарию должны были подниматься на сцену и принимать поздравления, денежные премии и цветы от первого лица области.

Вездесущий Чалый носился по залу, с административным блеском разруливая множество самых непредвиденных проблем. Как всегда, в самый последний момент обнаружилась масса нестыковок, недоработок и откровенных упущений, связанных с торжественной частью и банкетом. Небожители из свиты губернатора лишь снисходительно наблюдали за его стремительными перемещениями, изредка отдавая те или иные указания.

Театр был уже почти заполнен журналистской братией и представителями местного бомонда. В фойе Михайлов мельком видел сестру Екатерину в окружении пресс-секретаря митрополита и нескольких священников, ожидавших прибытия правящего архиерея, но подойти к ней не решился.

Ослепительной жар-птицей, вызвав легкое головокружение ударной волной удушающе-дорогого парфюма, мимо пронеслась Снежана. За ней мчался с камерой на плече какой-то сколиозный оператор, за которым едва поспевала Крыска-Лариска в рискованном мини и глубоко декольтированной блузке ядовито-бордового цвета. Они заняли позицию у левой оконечности сцены возле ложи для почетных гостей – губернатора, председателя областной думы, митрополита и прочих VIPов.

Находясь с ними в близком соседстве, Михайлов чувствовал себя, как школяр, забравшийся на табуретку и забывший стишок. Привычка держаться в тени? Скорее, полный непостижимых парадоксов противоречивый опыт общения с власть имущими, чье внимание и милость оставляют после себя дурное послевкусие, а шельмование бодрит, убеждает в собственной правоте и понуждает к самосовершенствованию. В голове его надоедливо крутилась переиначенная детская считалочка: на «Золотом пере» сидели царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной, кто ты будешь такой, выходи поскорей, не задерживай добрых и честных людей… Как и в храме Гроба Господня, он был здесь совершенно случайным, необязательным, почти неотличимым от предметов интерьера персонажем. Кто бы мог предположить, что тема лишних людей, проклятье школьного курса литературы, аукнется ему уже в зрелом возрасте…

С утра у него раскалывалась голова. Таблетки и холодные компрессы не помогали. Тогда, решив прибегнуть к нетрадиционному средству, он надел тефиллин, туго затянул ремешок и прилег на диван. Боль на время отпустила, но в театре, в условиях непосредственного соприкосновения с сильными мира сего, вернулась и с этим ничего нельзя было поделать.

Наконец, пара гарольдов – мастеров конферанса, вострубила о начале торжественной церемонии и на сцену для приветственного слова поднялся губернатор. Одновременно к Михайлову подсел пресс-секретарь тюремного ведомства и сунул ему в руки какую-то распечатку.

– Что это?

– Выступление губера, речь митрополита, готовый пресс-релиз и список награжденных, – сказал Чалый. – Так что расслабься. Поставишь все это в газету вместе с бредятиной Балмаза, которую мы вчера сочинили – и разворот готов. Тебе ничего не надо делать! Даже снимки нам сбросят по электронке из администрации. Вот так надо работать!

– Ну спасибо… – буркнул Михайлов и, проследив за мечтательным взглядом Чалого, устремленным в сторону Крыски-Лариски, спросил:

– А где ее муж?

– В командировке, как и положено мужу. А прекрасная Брунгильда здесь, как видишь. Впереди у нас большая культурная программа…

Он облизнулся, как кот.

В этот момент объявили победительницу в главной номинации – «Ведущий телевизионной информационной программы». Ею предсказуемо оказалась Снежана Знаменская. Купаясь в восхищенных, искрящих, словно оголенные провода на ветру взорах мужчин, напряженно следивших, как плавно и грациозно она выступает по сцене, теледива получила из рук губернатора диплом 1-й степени и конверт с внушительной денежной премией.

Среди телеоператоров был отмечен муж Лариски с труднораспознаваемой на слух фамилией (в ней слышалось что-то древесно-стружечное), которому достался утешительный диплом 3-й степени. Его жена, вышедшая на сцену вместо супруга, была готова прыгать от радости до потолка. На сцене ее мини-юбка казалась еще короче и трепетала, как знамя соревнований, поднятое на флагштог, скандально обнажая черные стринги и стыдливо-бледные, еще не тронутые загаром девичьи ягодицы.

Чалый тихо застонал.

В конкурсе представителей печатных СМИ неожиданно отличилась Дарья Денисова, отхватившая диплом 2-й степени с прилагаемыми к нему дензнаками. Скромненько так, ничего не скажешь, подумалось ему. Но одета журналисточка была так себе, без изысков и провокационных намеков: черный низ – белый верх, брючки – водолазочка с каким-то неприметным кулончиком. Кажется, он поторопился, отдав ей пальму первенства в «конкурсе красоты».

Заметно разочаровала его и сестра Екатерина, уточкой подошедшая за наградой в пафосной номинации «Пропаганда духовных ценностей» (слишком уж бросалась в глаза ее широкозадость, прозрачно намекавшая на постоянную угрозу эсхатологического торжества плоти над духом) и как-то чересчур заискивающе поцеловавшая руку митрополиту, сменившему на сцене губернатора.

– С такой жопой только духовные ценности пропагандировать, – хмыкнул Чалый.

Затем настал и его звездный час. Балмазов вручил своему верному пиар-оруженосцу поощрительный подарок за победу в самой железобетонной номинации – «Законность и правопорядок».

Михайлов вдруг почувствовал дуновение легкого сквознячка зависти и сердечный укол от чинимой на его глазах несправедливости. Дайте, дайте мне премию и какой-нибудь хоть самый завалящий, отпечатанный на ксероксе диплом, тоскливо думал он, я тоже хочу стать лауреатом и вуалехвостом! И хотя само по себе лауреатство и даже его денежный эквивалент ничего или почти ничего для него не значили, ему необходимо было хотя бы изредка ощущать свою востребованность, к чему-то причастность. Если к сорока годам ты не сколотил состояние, не сделал карьеру или хотя бы не стал профессионалом в своем деле, заняв, к примеру, первое место в городском конкурсе пожарных или слесарей-сантехников, то спрашивается: чем ты занимался все эти годы?

Действительно – чем?

Каждый божий день, как Гамлет, принц датский, он спрашивал себя: «То be or not to be?» – только этим. Сомнительное утешение, не имеющее ни смысла, ни резонов, ни оправдания. Конечно, в этом неотступном поиске вечно ускользающей истины он не одинок. Камю, к примеру, считал, что решить, стоит ли жизнь того, чтобы ее прожить, значит ответить на фундаментальный вопрос философии. По мнению Юнга, основной для человека вопрос в том, имеет ли он отношение к бесконечности.

Но это лучшие умы человечества, а не его утлый, бедно оснащенный умишко. Поэтому все у него как-то сразу не задалось и духовные поиски закономерно зашли в тупик. Бог есть. Наверное, есть. Однако попытка понять, имеет ли Он замысел о человеке всегда заканчивается неудачей и наталкивается на молчание, которое каждый из нас волен истолковывать по-своему. Невольно закрадывалось подозрение, что на самом деле все гораздо проще. Для него проще – если уж говорить начистоту. В последнее время обострения гамлетовского недуга случались с ним все чаще – и перед поездкой в Иерусалим, и в самом Иерусалиме, где он мурыжил себя особенно рьяно и безжалостно. Так «не быть» ему не хотелось еще никогда.

Он всегда и везде был чужим – и в «православном пуле», и в тюремном, и даже в журналистском сообществе, к которому номинально принадлежал. Здесь ему была уготована участь статиста, вынужденного довольствоваться ролью без слов. Но, как гласит старофранцуская народная мудрость (не факт, что она родилась не в бедной редакторской голове), не всяк тот, кто скрывается за кулисами, серый кардинал…

И еще ему не давал покоя вопрос: почему он промолчал, когда Чалый так непочтительно отозвался о сестре Екатерине, точнее, о некоторых волнующих мужское воображение особенностях ее анатомии. В былые времена за такое непотребство вызывали на дуэль или хотя бы давали понять, что говорить о даме в столь оскорбительных выражениях непозволительно. Как минимум, чревато, ибо за это можно схлопотать. По морде. Он же проглотил, как будто так и нужно, чтобы спустя некоторое время, будто в зловонное болото, погрузиться в то бескрылое состояние, в котором приступы головной боли, перемежаемые зуммером неотчетливых угрызений совести, приходят в некую зловещую гармонию с хронической болезнью неуважения себя. Как печально констатировал один вольнодумствующий русский философ, живший на сломе эпох, от нее мы единственно и умираем…

Занятый собой, Михайлов не сразу обратил внимание, что церемония награждения закончилась и потоки публики устремились в направлении театрального буфета, где ломились от яств накрытые для фуршета столы.

– Чего сидишь? – толкнул его локтем Чалый. – Пошли водку пить…

– Я не ищу легкой смерти, – мрачно заметил Михайлов. – Ты иди, я чуть позже…

– Ладно. Там встретимся.

Что-то подсказывало ему, что сестра Екатерина не пойдет в буфет, куда вмиг переместилась шумная журналистская орава. Не ее это стихия.

Так и оказалось.

Он перехватил ее на широкой театральной лестнице, по которой она в рассеянной задумчивости спускалась к выходу – без провожатых, с дипломом подмышкой. Увидев его, послушница смутилась и покраснела, как это умела делать только она одна.

– И вы здесь? – поразилась, будто какому-то неприятному открытию, она.

– Поздравляю, сестрица… Голубушка моя…

– Не говорите так, не надо… Спасибо за поздравления. И до свидания… Меня ждут… там…

Она неопределенно взмахнула рукой.

– Ну, в общем, я пошла.

– Нет, это я пошл! – неловко скаламбурил он, но она так внимательно и строго посмотрела на него, что продолжать в том же духе ему расхотелось.

– Не надо меня преследовать… Провожать… Ступайте с Богом.

Мимо кто-то прошмыгнул. Потом дружно протопала целая компания, очевидно, потерявшая месторасположение буфета, за ней потянулись какие-то неприкаянные, не совсем трезвые индивидуумы.

Послушницы уже и след простыл, а он все стоял на ступенях лестницы, рассеянно глядя перед собой и продолжая бессмысленно улыбаться – его мимика не успевала за стремительной сменой событий.

«Никто тебя не ждет, кроме твоего одиночества в пустой келье», – с досадой то ли на нее, то ли на себя, то ли на весь мир подумал он. Ни на сестрицу, ни на голубушку – ключевые слова, взятые из блога, она никак не отреагировала. Это могло означать все что угодно и не значить ровным счетом ничего.

Как сомнамбула, он прошествовал в туалет, в котором не было ничего от его принадлежности к миру театрального искусства, но присутствовала надпись, сделанная на сливном бачке карандашом: «Не бросайте бычки в унитаз, ведется видеонаблюдение». Потом долго шумел водой в умывальнике, придирчиво разглядывая себя в зеркале, из которого на него пялился усталый, с капитулировавшими в пепел висками, слегка потасканный незнакомец неопределенной масти, с лицом, чуть тронутым признаками одутловатости. Он присмотрелся повнимательнее. Да, со следами былой одухотворенности и нынешней отчетливо выраженной бытовой запущенности. В полуразмытых чертах…

– Hamlet, мать твою…

Выходя из туалетной комнаты, он машинально посмотрел на свои брюки (синдром расстегнутой ширинки) и чуть не столкнулся с Дарьей Денисовой, внимательно проследившей за его взглядом. Приязненно и несколько заполошно, с каким-то торопливым полупоклоном поздоровался с ней. Она равнодушно скользнула по его лицу, с прохладцей произнесла дежурное «здравствуйте» и пошла дальше.

В последнее время женщины – именно женщины, а не существа женского пола, перестали на него западать по-настоящему. Хотя и продолжали обращать внимание. Дальше флирта и мелких любовных интрижек дело не шло. Что в нем не так? Или что-то не так в женщинах, которых он выбирал?

Он обреченно поплелся за ней, на ходу пытаясь завязать разговор.

– А где ваш депутат?

Дарья резко остановилась и в упор посмотрела на него. Какой, однако, тигриный взгляд у этой блондинки с ангельской внешностью!

– Что вы имеете в виду?

– Ну этот… Любитель планетариев.

– Вас это не касается. Еще вопросы есть?

– Нет. То есть да. Что вы делаете сегодня вечером?

– Ничего, – сказала она с язвительной усмешкой.

– Встретимся?

Любой ее ответ, он отчетливо понимал это, будет окончательным. Оставалось только выяснить, с какой интонацией она произнесет слово «нет».

– Нет.

Ясно, просто и без всякого окраса.

– Лучше не делать ничего, чем встречаться со мной?

– Вы даже не представляете себе, насколько вы недалеки. От истины, я хотела сказать…

Он снова стоял на театральной лестнице один, уже во второй раз за этот вечер, с червоточинкой непонимания на лице и недобрым предчувствием в душе, что это не последнее его фиаско. Есть такое красивое итальянское слово. Хотя тут более к месту привычное русское – облом. Но надо быть оптимистом. Все у него, конечно, впереди! Он еще не раз облажается по полной! Будут, будут новые лужи, в которые он сядет прочно и основательно, будут восхитительно нелепые конфузы и великолепный медный таз, которым так или иначе накроется все, надо только верить в это!

Гори, гори, моя zvezda!

Чего же он добивался от сестры Екатерины? Чего ждал от встречи с Дарьей? Давно прошло то время, когда каждая проходящая мимо красивая женщина вызывала у него чувство сожаления и какой-то смутной утраты. Однако он и по сей день не переставал вздрагивать, когда оказывался лицом к лицу с той, чей взгляд таил в себе иллюзию бездны и бездну иллюзий. Удар красоты по-прежнему действовал на него ошеломляюще. Но притязать на нее он уже не смел. С возрастом это, как правило, проходит.

И вообще, мужчины где-то в глубине души, на уровне инстинктов боятся ярких, красивых женщин. Видя перед собой совершенство, они, конечно, понимают, что ему надо соответствовать. Что трудно, сопряжено с большим душевным напряжением и даже риском для жизни. Красивая женщина – это вечная битва за красивую женщину, которую никогда нельзя выиграть окончательно. Это мина незамедлительного действия – 1% удовольствий и 99% проблем. Ты должен постоянно подтверждать, что достоин этой высокой и, как правило, незаслуженной награды, а не жевать сопли, ежеминутно рефлексируя и сравнивая себя с другими.

И какое облегчение для нас, если красавица при ближайшем рассмотрении оказывается круглой дурой!

Разумеется, Дарья была далеко не дурой, но он испытал видимое облегчение от того, что она отказала ему. Жаль только, не успел произнести заветных слов – сестрица, голубушка моя… Как-нибудь в другой раз. Как-нибудь…

В кармане у него назойливо завибрировал телефон и вслед за этим грянул марш Мендельсона – музыка, заставляющая трепетать женские сердца. Давно известно, что палитра возможностей для привлечения особей противоположного пола не ограничивается внешностью соискателя, его материальным достатком, физическими кондициями и вокальными данными. Вот он и решил попробовать, как действует на подсознание жертвы этот магический набор нот…

«Где ж ты раньше был», – вздохнул Михайлов, сетуя на Мендельсона, его марш и того, кто ему звонил.

– Ну ты куда пропал? – раздался утопающий в шуме застолья голос Чалого. – Ты не поверишь, с кем я сейчас пью шампанское! Дуй сюда, не пожалеешь…

Михайлов вошел в прокуренный буфет, где уже вовсю фестивалили журналисты, и сразу наткнулся на столик, за которым хлопали пробки, летала пластиковая посуда, винтами завихрялись в раскрытых настежь окнах занавески и многоголосо галдела большая компания со Снежаной во главе. Рядом с ней усердно спаивал Лариску Чалый. Заметив редактора, он призывно замахал руками, опрокинул локтем бутылку и, чертыхаясь, полез под стол, грозя оцарапать своей щетиной оголенные коленки ассистентки оператора. Михайлов поздоровался с телебригадой и стал в просвет между телами рядом со Снежаной. Никто не обратил на него внимания.

Чалый с бутылкой, наконец, выкарабкался из-под стола, где, учитывая символическую длину Ларискиной юбки и ее призывные повизгивания, он пробыл подозрительно долго.

– Ну давайте уже скорее выпьем! – заорал он, обводя круговым движением стол с зажатым в руке одноразовым стаканчиком. – Я хочу сказать! Спонсоры конкурса щедро проспонсировали конкурсантов. О, сковоговорка… скогово… Тьфу! Короче, спасибо нашим спонсорам! Наполните ваши бокалы!

Шум немножко стих.

– Предлагаю выпить за нашу Снежаночку!

– Да, за меня! – обрадовалась телеведущая. – Багиню! Цоревну! Звизду!

– За твою победу! – продолжал Чалый. – За новые творческие успехи! И – достижения!

Он по-гусарски лихо, с пластмассовым хрустом вылил в себя содержимое стаканчика.

– А самое главное пожелание, Артемище?

И тут весь стол хором произнес:

– И мужика тебе хорошего!

Очевидно, это был традиционный тост, отшлифованный на многочисленных журналистских междусобойчиках.

Все с удовольствием выпили и закусили.

К Снежане подошел какой-то импозантный мужчина в возрасте могучей предзакатной поры, с едва приметной тухлецой декаданса в дородном лице, оказавшийся замминистра культуры. Хорошо поставленным голосом он произнес:

– Поздравляю, дорогая. Ты была великолепна!

– Почему была? Я и щас великолепна!

– Да, конечно…

Он покосился на ее грудь и задушевно произнес:

– Как здоровье батюшки?

– Спасибо, нормально. Слушает «Пинк-Флойд».

– А матушки?

– Матушка тоже в порядке. Не вылазит из солярия. Делает себе карибский загар.

– Еще раз поздравляю…

– Куда же вы? – уловив в его словах прощальные нотки, мгновенно отреагировала Снежана. – В кои-то веки удалось пообщаться с приличным человеком. Вот эталон вкуса!

Она проворно схватила замминистра за пестрый, по виду весьма дорогой галстук, натянула его до звона буксировочного троса и сделала комплимент:

– За такой галтус и подержаться приятно!

Опешивший чиновник смущенно улыбнулся и, пробормотав что-то бодро-напутственное, быстро ретировался.

– Эх, такой музчина сорвался, – посетовала Снежана. – Наливай!

– Немного солнца в бокале коньяка? – поинтересовался Михайлов, не зная ее вино-водочных предпочтений.

Но она его не слышала. Ее внимание переключилось на Чалого, который самозабвенно обхаживал Лариску. Где-то на этой земле у него была жена и почти взрослый уже сын, которым он тоже успевал уделять какое-то внимание. Но все это происходило в какой-то другой, сокрытой от глаз реальности, с которой нынешнее застолье никак не коррелировалось, не сочеталось ни пятистопным ямбом, ни хореем, ни гекзаметром; здесь все сверкало, искрилось, выбивало барабанную дробь и маршировало майореточным шагом, а там скрипуче медленно качало многосемейными бортами, гремело цепями и уключинами, облекаясь в занудную прозу жизни. Михайлов понимал его.

– Я ж-ж-женат! Но сердце мое – свободно! – по-молодецки встряхнул головой Чалый, по-видимому, отвечая на очередной каверзный Ларискин вопрос, но глядя почему-то на Снежану.

– Эй, ты, мачо, почему у меня не нолито? – возмутилась она. – Замолчи свой рот и занимайся делом!

– Все, заткнул свои слова обратно…

– Немного суши в рюмочке сакэ? – опять подал голос Михайлов, чувствуя, как наливается расплавленным чугуном его раскалывающаяся голова.

Но его слова опять потонули в воплях тостующих. По-видимому, присутствие редактора не являлось для Снежаны абсолютно доказанным фактом и эмпирически никак не выводилось из наличия в зоне видимости. Такое с ним уже случалось и не раз. Бывают дни, подумал он, когда каждая встреченная тобой красавица смотрит на тебя загадочно, со светлой дымкой в глазах. И с кем бы ты ни заговорил, кажется, вот-вот произойдет чудо рождения любви и из искры с «грохотом и свистом» возгорится пламя. А бывает, что и дворняжка не гавкнет, ходишь, как привидение.

Сегодня был именно такой день. Самое разумное, что можно было предпринять в этой ситуации, это окончательно умолкнуть и заняться методичным поглощением еды и алкоголя, что он и сделал. Коньяк «Корвуазье», выполнявший роль анальгетика и единственно достойного собеседника, окончательно примирил его с действительностью.

– Знай-наливай! – разбрызгивая шампанское, стараниями Чалого льющееся в стаканчик пенногривой струей, высоко и звонко, что было вовсе ей не свойственно, воскликнула Снежана. И что-то лихое, безоглядное и вместе с тем пропащее проглядывало в том, как она себя ставила, какая-то настораживающая надломленность сквозила в каждом ее слове и жесте.

А может, Михайлову просто показалось. Из того немногого, что он знал о ней, трудно было судить о том, что действительно ею движет. Сплетен о Снежане ходило немало. Поговаривали, что после окончания школы она буквально разрывалась, пытаясь сделать выбор между профессией модели, путаны и тележурналистки. Некоторое время ей удавалось все это совмещать. Потом «дрянная девчонка» немного повзрослела, заочно окончила какой-то институт и, закрепив за собой вызывающий имидж дамы полусвета, то бишь гулящей бабы, окончательно определилась с карьерой на телевидении. Но прежние навыки никуда не делись, в особенности мастерство манипулирования мужиками, в котором она преуспела как никто. Рядом с ней представители мужского пола казались мелкими, скучными, примитивными существами, какими-то недомерками, напрочь лишенными размаха и воображения. В них не было куража, поэтому она мгновенно становилась центром любой компании. Не душой, а именно центром, потому что в присутствии такой роскошной женской особи с ее умением профессионально «держать аудиторию» и виртуозно, сложносочиненно материться, все прожектора и софиты, направленные на кого-то другого, меркли и превращались в карманные фонарики.

Слишком ограниченные формы для самореализации предлагала ей наша стремительно мельчающая, испытывающая острый дефицит в крупном человеческом калибре эпоха. Наверное, ей надо было родиться во времена Рима, чтобы излить свою страсть на людей масштаба Цезаря или Антония. В ее окружении таковых что-то не наблюдалось.

Но заподозрить ее в том, что она ведет блог… Как-то не вязалось это с ее публичным образом.

Михайлов собрался уже было уйти – по-английски, незаметно, как вдруг был схвачен за рукав Снежаной и удостоен ее пристального, слегка косящего взгляда.

– Стой, вертухай!

Это был ее любимый оклик.

– Ты куда это собрался?

Вопреки своей дикторской привычке говорить внятно, раздельно, с четко выраженной артикуляцией она понизила голос до умеренной громкости, почти до приватности. Галантность человека-невидимки, как оказалось, была все же замечена и по достоинству оценена.

– В пенаты, – сказал он.

– Поехали в «Братину». С нами будет Артемище со своей свиристелкой. Но самое главное, с нами буду я! Накупим по пути бухла и зависнем там до самого закрытия ресторана. Угощаю!

– Башка трещит.

– Фигня, вылечим!

– Правда, я сегодня не в тонусе.

– Кто не в тонусе, тот в анусе. Как хочешь, а мы через пять минут выдвигаемся…

Ему очень хотелось поехать, но что-то сдерживало. Головная боль была пусть веским, но предлогом. На самом деле он прекрасно понимал, что просто-напросто струхнул – на него шла непомерно большая волна и он чувствовал себя слишком неопытным виндсерфингистом, чтобы ее оседлать…

А ночью ему приснился какой-то рваный, алогичный, редкостно бестолковый сон. Привиделось ему, что он в Ленинакане во время землетрясения, которого ему благодаря стечению не самых счастливых для него обстоятельств когда-то удалось избежать. Но вот что странно: землетрясение это происходило не вокруг, а в нем самом. В нем самом рушились воспоминания, углами, как могильные камни, выползали на поверхность фундаменты каких-то давно забытых переживаний и обид, кривые извилины бороздили треснувшее, как зеркало, сознание, в котором отражался падающий мир… Потом он вдруг ощутил себя Гаврилой Алексичем, одним из героев фильма Эйзенштейна «Александр Невский», в кольчугу которого вонзились пики псов-рыцарей. Эта стадия сна стала для него настоящим кошмаром. Наконечники проникали все глубже, дышать становилось все труднее… И вдруг он с ужасом понял, что копья крестоносцев проламывают его грудную клетку, из которой, пенясь и пузырясь, как розовое шампанское вовсю хлещет кровь…

Подивившись поутру, до чего же замусорено подсознание человека, если оно регулярно выдает такую цветистую галиматью, он забыл об этом сне и не вспоминал о нем до самого вечера.

День его сложился более-менее удачно: начальство его, часто недовольное им, было настроено вполне благодушно. Отпечатанный номер газеты с золотоперым разворотом пришелся Балмазову по душе.

Завершив свои редакционные дела, Михайлов опять зашел на анонимный блог, так заинтересовавший его накануне, и возобновил свои изыскания.

«Проснувшись рано утром, неожиданно поехали в сосновый бор, подальше от городской суеты. Мы оказались там в совершеннейшем одиночестве. Солнце не спеша, с какой-то недоразбуженностью и воскресной ленцой нагревало песок, отчего все сильнее с каждой минутой пахло лежалыми сосновыми иголками. Деревья – прямые, высоченные, как корабельные мачты, а между ними – контрастом улеглись солнечные лучи и тени. Воздух сухой, звонкий, будто вот сейчас зажжешь спичку – и он вспыхнет. И в этой прозрачной тишине сонно блуждает и кружит весенней вьюгой невесть откуда взявшийся тополиный пух.

Ощущение такое, что летать – легко. Можно просто лечь на воздух – и поплыть меж сосен. Я такое, кажется, только в детстве испытывала. Или во сне, что, наверное, почти одно и то же…»

«Мой сосед – плотный мужчина лет под 60, с пустыми, как две дыры в заборе глазами, обладатель страшного черного джипердеса с вечно заляпанными грязью крутыми номерами (зачем они ему, если прочитать эти три семерки практически невозможно) методично разучивает под гитару песню «Тёмная ночь». Он никак не может подобрать нужные аккорды, начиная со слов «И у детской кроватки тайком». Начинает и бросает, начинает и бросает. Потом надолго замолкает. И опять все с начала. Кажется, его это сильно удручает…»

Теперь он мог совершенно точно сказать, что эти записи не принадлежат сестре Екатерине. Не могла она обзавестись в монастыре соседом на «страшном черном джипердесе».

Тогда кому?

Круг сужался, но ответа на главный вопрос не было. Михайлов вновь, уже без особого энтузиазма погрузился в чтение постеров. Последняя ниточка, связующая его с послушницей, оборвалась и оттого он почувствовал какую-то опасную пустоту и безнадежность, словно надежда на какой-то счастливый исход, гипотетическую возможность вырвать сестру Екатерину из монастырских стен навсегда выпорхнула из гнезда. Еще один май без любви в его тягуче долгой жизни.

Он посмотрел в окно. Там танцевал, серебрясь в лучах заходящего солнца, целый рой тополиного пуха. Где-то он читал, что эта напасть распространяется только вредоносными тополихами, в отличие от безвредных для аллергиков тополей.

Да, все зло от женщин.

Зла не хватает!

«Ладно, – решил он, – свет на ней клином не сошелся. В конце концов, снова колобродит весна. Жизнь продолжается. Взгляни, сколько вокруг милых и единственных!»

Следующая запись заставила его встряхнуться и подобраться: она недвусмысленно, каким-то мистическим образом перекликалась с его иерусалимским видением и воскрешала в памяти обрывки сна о Ледовом побоище.

«Не знаю, откуда приходят ассоциации, как срабатывает этот механизм, но ржавый якорь на берегу реки почему-то заставил меня вернуться мыслями к Иерусалиму. И лишь потом я поняла, что все дело в перекрестии, которое напомнило мне о кресте и разговоре с отцом Георгием в ночь перед Великой Субботой. Рассказывая о храме, батюшка упомянул про иоаннитское братство. Оказывается, на расстоянии полета камня от Гроба Господня когда-то располагался госпиталь ордена иоаннитов. Больше он о них ничего не сказал. Но меня почему-то эта тема жутко заинтересовала и я нарыла в Интернету кучу материалов об этом ордене полурыцарей-полумонахов.

Их госпиталь был посвящен патриарху Александрийскому святому Иоанну Элеймону, жившему в VII веке. Впоследствии покровителем иоаннитов стал святой Иоанн Иерусалимский, более известный под именем Креститель. Со временем этот госпиталь, повиновавшийся Апостольскому Глазу и защищенный Святым Петром, превратился в небольшой монастырь с больницами, церковью святой Марии Латинской и часовней святой Марии Магдалины.

Братство  охраняло Гроб Господень (Holy Sepulcher)  и боролось c неверными везде, где их обнаружит. Простая одежда ионнитов с крестом, который позже стал восьмиконечным как символ восьми блаженств, означала отказ от всего мирского. А белый цвет плаща был знаком целомудрия.

Орден иоаннитов, называвшийся также орденом госпитальеров и орденом св. Иоанна Крестителя, а с 1530 года, когда Карл V согласился пожаловать ему остров Мальту, мальтийским сохранился до наших дней.

И что самое удивительное, его гроссмейстером с 1798 по 1801 год был российский император Павел I и это «нам не инако, как зело приятно есть».

Но этот отпрыск дома Романовых, он же Павел Петрович Голштейн-Готторпский, недолго воевал во имя спасения тронов и противился неистовой Французской республике, угрожающей всей Европе совершенным истреблением закона, прав, имущества и благонравия. Его самого истребили.

Я закрываю глаза и очень ясно, до самых незначительных подробностей вижу по-детски упрямое, сжатое в куриную гузку лицо императора, который в сопровождении коменданта Петербурга, небезызвестного мракобеса Аракчеева, и личной гвардии великого магистра, облаченной в бархатные супервесты малинового цвета с белым мальтийским крестом на груди, важно шествует по Сенатской площади, еще не подозревая, какой ужасный ждет его конец…»

Эта запись была особенно примечательна – как тайный знак приветствия для посвященных. Получается, не его одного преследовали зловещие тени крестоносцев, с той лишь разницей, что вокруг него алчно кружили белые мантии и черные кресты тевтонов, а ту, что оставила эту анонимную запись, одолевали мальтийские восьмиконечники госпитальеров.

Потом он неожиданно задумался над исторической достоверностью того, что ему привиделось, хотя столь бредовая постановка вопроса имела мало общего с сомнологической практикой. Еще древние говорили о провидческой подкладке символов, составляющих ткань сна, что позволило создать им целую науку толкования сновидений. И в этом, подумалось ему, наверняка что-то есть…

Он попробовал воссоздать в памяти отличительные особенности одеяния крестоносцев, привидевшихся ему в храме Гроба Господня, увидеть цвет и форму крестов на их белых плащах и… не смог. Сначала ему почудилось, что он видит перед собой ливонских рыцарей ордена меченосцев, носивших на своей белой накидке красный крест с мечом. Потом это зыбкое видение расстаяло, уступив место изображению мальтийского креста о восьми концах. Все расплывалось в клочьях амнезийного тумана…

Зато рыцарей с черными католическими крестами, вонзивших в его грудь свои острые пики, когда немцы и чудь по свидетельству летописца, «пробишася свиньёю сквозь полки», помнил отчетливо.

Впрочем, эти экскурсы в глубину веков и обрывки странного сна, навеянного кинокадрами великого Эйзенштейна, снявшего великий фильм, ничего ему не давали.

На улице уже смеркалось. Он включил верхнее освещение и кликнул последнюю, датированную сегодняшним числом запись.

«В последнее время происходит какое-то сезонное обострение. Некие мутные личности пишут мне отчаянные воззвания, подсовывают их под дворники моего Пломбирчика. Куда-то зовут. Звонят и молча сопят в трубку…

Некоторые товарищи вообще перешли все мыслимые границы: глубокой ночью являются в пьяном виде ко мне домой, а потом после деликатного выпроваживания долго стучат в окно с козырька подъезда, пытаются соблазнить меня сигареткой или бутылочкой пивасика.

Да-да, Морфеус, это я о Вас! Как Вам не стыдно, взрослый же человек…

И вообще.

Уважаемые музчины! Я вам один умный вещь скажу, только вы не обижайтесь.

У вас нет никаких шансов. Ни тиретически, ни практеотически. Оставьте ваши неуклюжие ухаживания. Займитесь лучше чем-нибудь общественно-полезным.

Засим откланиваюсь…»

Сомнений не оставалось – это была Знаменская. Только она одна из всех известных ему женщин употребляла это ироничное, скоморошное словечко – музчины. Пломбирчик, конечно же, означал ее автомобиль. Контрольный вопрос: есть ли у Снежаны машина идеально подходящего под ее имя белого цвета? Выяснить это нетрудно…

Он почувствовал легкую рябь волнения и радостную оторопь алхимика, вплотную приблизившегося к разгадке состава философского камня. Потом пришло запоздалое сожаление. Зря он отказался от ее приглашения. Зря. Если не брать во внимание элементарную мужскую трусость, в которой он вынужден был себе признаться, здесь сработал какой-то странный и противоречивый психологический механизм, заставляющий человека, который долго и страстно чего-то хотел, неожиданно для себя самого отказаться от подарка судьбы, свалившегося к нему прямо в руки. Во второй раз Снежана вряд ли до него снизойдет. С такими женщинами этот номер, увы, не проходит: теперь, чтобы исправить ошибку ему придется совершить невозможное. Посему на его кандидатуре в бескрайнем списке желающих попасть в круг ее особо приближенных лиц и тел можно смело ставить большой и жирный мальтийский, ливонский – какой там еще? – тевтонский крест…

Эта мысль – при том, что было в ней что-то освобождающее и для него не безотрадное, намертво приковала его к другой, уже привычной несвободе, к принудительной необходимости оставаться тем, что он есть, в обстоятельствах, которые никто и ничто изменить не в силах. Она служила еще одним подтверждением того, о чем он догадывался и сам, без намеков и подсказок, без дотошного всматривания в смутные очертания своей дальнейшей судьбы: все уже выпавшие ему шансы устроить свою личную жизнь он бездарно упустил, а немногие из оставшихся – непременно упустит. Впрочем, это не было для него ни открытием, ни откровением, он давно уже смирился с этим, но по своей застарелой привычке продолжал приводить резоны, искать какие-то оправдания своим поступкам или отсутствию таковых, пытаясь объяснить, почему все произошло так, а не иначе и по какой такой причине он в очередной раз оказался в проигрыше.

Михайлов бесконечное число раз прокручивал в мозгу эту ситуацию, рассматривая ее с разных сторон и каждый раз заново, с неубывающей силой и достоверностью переживая ее в душе. Что он потерял, отказавшись от предложения Снежаны?

Наивно полагать, что это был каприз женщины, которой не с кем переспать. Очень даже есть. Такая поманит пальцем любого – и он у ее ног. Она то фурия, то фея, то леди Макбет грозная, то Дездемона безумная и нежная. Тогда что же?

Просто в нужное время он оказался в нужном месте. Удачно подвернулся, закрыв нечет в квартете, где каждой хорошей девочке с бантиком должен соответствовать послушный мальчик с бабочкой.

Поэтому по большому счету он не потерял ничего. Не попал на званый ужин? Пустяки. Зато не нажрался до поросячьего визга, не получил расстройство желудка, как давеча, не потратил кучу денег на такси, развозя по городу милых дам, которых развезло до потери дамского облика. Одни плюсы и приобретения.

В Притчах сказано: «Не будь между упивающимися вином, между пресыщающимися мясом: потому что пьяница и пресыщающийся обеднеют, и сонливость оденет в рубище».

К тому же, сделав в тот вечер весьма непростой для себя выбор, определивший его «дорожную карту», он, как говорят японцы (а говорят они мало и всегда по делу), сохранил лицо. Пусть по слабости своей, но сохранил. Ему всегда хотелось понять, просто понять, кто он, homo creator, человек-творец, или, по немудрящему выражению Пелевина, ротожопа? По всему выходило, что он исхитрился занять обособленное положение среди не самых бесталанных, не слишком посредственных, в меру бездарных и где-то даже порядочных людей, не знающих, впрочем, что им делать со своей порядочностью, но не желающих играть по агрессивно навязанным им правилам и признавать жестко структурированную иерархию, установленную сильными мира сего. Поэтому дистанцироваться от всего этого неучастием и недеянием значило для него сохранить остатки своей разворованной и аннексированной хозяевами жизни свободы, воспротивиться установленным ими законам, уйдя в своей маленький мирок, в мертвую зону медитации и созерцания. Нет зрелища более пошлого, чем «высокодуховные» притязания воинствующего обывателя или карьерная активность «успешного человека», полагающего, что величие и смысл его существования в способности потреблять все больше и больше и в итоге засоряющего отходами своей элитарной жизнедеятельности окружающий мир. Таковых прижизненная агония омрачает небеса.

Все так. Но как хочется, друзья, иногда почувствовать себя не человеком-творцом, а полноценной ротожопой!

Вот такая вот безоговорочная капитуляция, неожиданно обернувшаяся маленькой победой. И так ли важно, что этот самовозвышающий обман всего лишь дымовая завеса, прикрывающая его от ежевечерней тишины отчаяния?

Он почувствовал себя еще более одиноким, чем тот неприкаянный собачатник с какой-то козявкой на поводке, который каждое утро маячил в лесопосадке под окнами. У него хотя бы есть лохматый друг.

От этих тягостных размышлений его отвлек Чалый, завалившийся в редакционный кабинет с извечной термоядерной триадой – бутылкой водки, банкой маринованных огурцов и буханкой хлеба. Кажется, он был или в самое ближайшее время собирался быть с похмелья. С большого, очень большого бодуна.

– Не дала. Сука, – мрачно констатировал он.

– Кто? Кому? – деловито поинтересовался Михайлов.

– Лариска. Мне. Всю ночь только и повторяла: «Мы абсолютно не подходим друг другу, но не пойму, почему меня так тянет к тебе!» Ну не сука ли? Проваландался только без толку. Что я теперь скажу жене? Она и так свихнулась от ревности. Наш брак уже двадцать лет трещит по швам. Я только тем и занимаюсь, что спасаю его!

«Своеобразный способ спасения, однако, ты нашел», – подумал Михайлов. История семейной жизни Артема в его собственном изложении не отличалась оригинальностью: женился на красивой стройной девушке с очаровательной придурью в голове. С годами красота и стройность ушли, придурь улетучилась, а освободившееся пространство заняла полноценная дурь…

– Хочешь утешительный стишок? Неизвестного автора…

– Давай. Люблю фольклор.

Михайлов прокашлялся и продекламировал:

Я спросил у дяди Феди:

«Почему машина едет?»

Дядя Федя нос потер

И сказал: «У ей мотор».

Я поправил дядю Федю:

«Не у ей, а у нее».

Возмутился дядя Федя:

«Ах ты, сука, ё моё!»

Я на всякий случай в руку

Взял осколок кирпича

И ответил: «Я не сука.

Я орленок Ильича!»

– Спасибо, утешил…

Чалый нарезал хлеб, шевеля пальцами, как щупальцами, наловил в банке огурцов, разложил их крокодильей горкой на блюдце. Затем раскупорил водку и разлил ее по пузатым стаканам, граненость которых давно ушла в область преданий и ностальгий.

– Из-за этой вертихвостки Костыль чуть инвалидом не стал. Понимаешь, трындозвон свой у Снежанки забыла. Тут муж вернулся из командировки и, не разобравшись, ринулся в штыковую атаку. С треногой наперевес… Ну не стерва, скажи?

– Ничего не понимаю. При чем тут Костыль? Чей муж?

– Давай сначала выпьем. Тут без бутылки не разберешься…

Он выплеснул в себя стакан и начал свой путанный рассказ, из которого следовало, что обмывание лауреатства Знаменской вылилось в остросюжетное действо в стиле экшен с элементами маски-шоу. Судя по той скупой и противоречивой информации, которую удалось выудить из Чалого, картина минувшего застолья вырисовывалась весьма разухабистая.

Из гортеатра вся троица рванула в «Братину», самый брендовый ресторан Старгорода. По пути Снежана вызвонила Костыля, повелев ему быть там не позже, чем через полчаса. Он управился гораздо быстрее – Коньком-Горбунком прискакал из неведомых далей и стал перед ней, как лист перед травой, к лесу задом, к своей госпоже и повелительнице передом.

Из ресторана, где чествование новоиспеченной лауреатки «Золотого пера» полыхнуло с новой яростной и неукротимой силой, вся компания, разогретая до температуры плавления запонок, косметики и ювелирных украшений, укатила в гости к Знаменской.

С этого момента ум Чалого терял твердость, память ясность, а события, о которых он пытался поведать – какую-либо связность. Очевидно, ближе к трем часам ночи тело его уже находилось на грани перехода из твердого в жидкое и даже газообразное состояние. То же самое можно было сказать и о других участниках этого раблезианского застолья.

К утру Артем вызвался проводить Лариску домой и, взяв девушку и охапку, погрузил ее в такси. И все, наверное, закончилось бы мирно, без скандалов и разбирательств, если бы она не забыла у Снежаны свой мобильный телефон. Тут, как в скверном анекдоте, внезапно вернулся из командировки по сельским районам старгородчины Ларискин муж. Не застав ее дома в столь ранний час, он, понятно, обеспокоился и отправился на поиски своей второй половины.

В дороге он, очевидно, с ней разминулся и на квартиру к Снежане приехал, когда ее там уже не было. Все это время оператор почти непрерывно названивал своей легкомысленной супруге по сотовому. Эта часть истории была известна уже со слов Костыля, который и рассказал ее Чалому.

…Дверной звонок почему-то не работал. Оператор потоптался, не решаясь войти, и еще раз набрал номер жены. Где-то в глубине квартиры заблинькал знакомый рингтон…

Тут он, как рассвирепевший вепрь, ворвался в прихожую, бросил взгляд в комнату, где в полумраке пласталось среди вспененных простыней обнаженное женское тело, и лоб в лоб столкнулся с одуревшим от ночных возлияний Костылем, который тем часом, как раненый лось, слепо брел на водопой. Оператор мгновенно ощетинился штативом, предусмотрительно прихваченным с собой в качестве холодного оружия, и бросился на абордаж.

– Стой где стоял там и стой! – успел лишь прохрипеть командир спецназа и, едва увернувшись от направленного прямо в солнечное сплетение трезубца, опрометью бросился на лестничную площадку. Грудь его пробороздили три глубокие, словно следы тигриных когтей, кровоточащие царапины. Он мгновенно протрезвел и на всякий случай изготовился к бою.

Но поединок закончился, едва начавшись. Вслед за ним из квартиры вывалился ошеломленный оператор с телефоном жены и штативом в руках.

– А где? – хлопая глазами, спросил он.

– Придурок хренов! – сплюнул Костыль. – Отмороженный на всю голову…

– Куда она делась? – беспомощно пролепетал грозный еще минуту назад Ларискин муж.

– Откуда я знаю! Твоя жена – ты за ней и смотри! – зло прожужжал Костыль, осматривая ранение, нанесенное штативом. Его ничуть не смущало, что он стоит на каменном полу в одних носках, в расстегнутой белой рубашке, испещренной пикселями крови.

– Что тут было? – не унимался оператор.

– Ничего. Но если ты, мудозвон, отсюда не уберешься, будет один неопознанный труп…

Костыль вернулся в квартиру и уперся головой в коридорную стену, пытаясь понять, как он тут оказался. Очевидно, вчера он напился со Знаменской до чертиков. Что было дальше? Дальше была полная амнезия, девственно чистый, не разлинованный тетрадный лист, без слов и знаков препинания, без воспоминаний, вожделения и раскаяния. И милый друг, гений чистой красоты в мягком освещении кремовой спальни, и раскалывающаяся до копчика голова, и помутившийся от страсти полубезумный опоенный взор…

Практически голая, Снежана беспробудно спала на заботливо расправленной тахте в приспущенных ажурных трусиках цвета корриды. И в этом присутствовала какая-то незавершенность жеста и неочевидность намерений, потому что было не понятно, как она собиралась с ними поступить: подтянуть до ватер-линии или снять окончательно.

Мертвые и пьяные срама не имут. А она была мертвецки пьяна.

Было у него с ней что-то или не было?

По-видимому, ни ей, ни ему вчера было не до секса.

Вдруг он услышал осторожное позвякивание ключа в замочной скважине и прежде чем открылась входная дверь, инстинктивно отпрыгнул в сторону, спрятавшись за кухонный шкаф.

В то утро Снежану решил проведать отец. Поздравить свою дочурку с заслуженной победой в престижном конкурсе. Дверь по понятным причинам оказалось незапертой. Немного повозившись с ключом, он толкнул ее и вошел в комнату. Окинул взглядом батарею бутылок на столе, напомнивших ему нагромождение труб органа Домского собора, куда он водил Снежану в детстве на концерт, составленный из токкат и фуг Иоганна Себастьяна Баха. Спросил: «Дочь, тебе не холодно?» Не дождавшись ответа (отвечать, по сути, было некому), родитель хряпнул наполненный до краев стакан водки, накрыл свое непутевое чадо простыней и, заперев квартиру, ушел.

Костыль, во второй раз за сегодняшнее утро поднятый по боевой тревоге, вышел из-за шкафа и со всеми предосторожностями, используя навыки маскировки в складках местности и скрытного передвижения по неприятельской территории, покинул Снежанины апартаменты. Дверь он захлопнул на замок. Мало ли кому заблагорассудится войти и, воспользовавшись беспомощным состоянием известной телеведущей, скомпрометировать ее. Он, как и подобает офицеру спецназа, удержался от этого великого, величайшего в своей жизни соблазна. Устоял.

– А я бы нет. Я бы ее… Ох, как я бы ее! Она бы и не вспомнила… – закончил свой рассказ Чалый.

Михайлов на минуту задумался, а как на месте Костыля поступил бы он? Однозначного ответа не было. Скорей всего, ему было бы не до интима, потому что, зная за собой привычку жестоко страдать с перепоя, он целиком сосредоточился бы на загадочных биохимических процессах в своем организме, именуемых в народе простым и емким понятием – похмелье…

И вдруг что-то неясное, еще не проявленное, но настоятельно необходимое для понимания чего-то важного мелькнуло в его сознании, какая-то существенная деталь, упущенная в истории об имевших место соблазнах и несостоявшихся плотских утехах.

В голове сама собой выстроилась и прихотливо разветвилась туманная, не имеющая начала и конца, будто диктуемая кем-то извне фраза: «Господь изблюет чревоугодливых из уст своих, изгонит греховодников из шатров любви…»

Откуда, из каких неведомых далей пришла эта фраза? Библия? Не похоже. Слуховая галлюцинация?

Тяжелея от выпитого, он спросил:

– А на каком этаже она живет?

– Навестить собрался? Так она уже, наверное, протрезвела. Раньше надо было собираться, – широко и небеспорочно улыбнулся Чалый.

– Да нет, не в гости…

– На пятом, а что?

«Высоковато, – подумал Михайлов. – Стучать в окно с козырька подъезда неудобно. Шваброй не дотянешься. Разве что телевизионной удочкой или телескопическим рыболовным удилищем…»

– А белый автомобильчик у нее есть?

– Какой еще, на хрен, автомобильчик? У нее даже прав нет. Да и зачем они ей? Служебная машина всегда на ходу, утром отвозит на работу, вечером привозит. Не надо заморачиваться…

– И никакого Морфеуса ты не знаешь…

– Угадал. Никакого Морфеуса я не знаю. Ну, мне пора… Какой-то странный ты сегодня!

– Жаль. Я думал знаешь, – неопределенно хмыкнул Михайлов и надкусил последний огурец.

Так, с надкусанным огурцом он просидел чуть ли не до полуночи, до того действительно тихого часа, когда готовится ко сну даже тишина. Чалый давно ушел, удостоенный лишь дежурного кивка, и фраза, брошенная им напоследок, не оставляла сомнений в том, что его коллега по цеху действительно «какой-то странный», немного не в себе. Неадекватный, добавил бы от себя Михайлов, слегка приторможенный, квело задумчивый, как начинающее бродить виноградное вино…

С ним и в самом деле происходило что-то необъяснимое, не вполне осознаваемое им самим и отнюдь не вытекающее из суммы видимых событий, мыслей и переживаний, наполняющих его жизнь. И дело было вовсе не в крестоносцах, не в блоге, который действительно захватил его воображение, и не в поиске неуловимой блогерши (он уже начал сомневаться, что найдет ее, сомневаться даже в том, что это женщина), хотя теперь можно было с уверенностью сказать: это не сестра Екатерина и уж конечно не Снежана. Причина зыбкости почвы, на которую он ступил, крылась в его неожиданно открывшейся способности сопрягать сны с действительностью и находить их таинственную взаимосвязь, в умении поверять одно другим. В последнее время границы его души стали размываться и он уже не был уверен, его ли это душа или в ней незримо присутствует кто-то еще и этот кто-то обладает даром ясновидения. В нем обнаружился некий внутренний голос спящего, говорящий с ним фигурами иносказания, предостережения, а порой и сурового назидания.

На сей раз ему открылось, что стало бы с ним, окажись он на месте Костыля в той самой квартире, в тот утренний час, когда пики тевтонов из его сна вдруг обрели материальность металлических наконечников операторского штатива. От чего уберегла его судьба? И не следствие ли это чудесного воздействия Благодатного огня или того провидческого бреда наяву, который настиг его в храме Гроба Господня?

К утру он уже не знал, что и думать. «Может, ты какой-нибудь юродивый?» – спрашивал себя Михайлов и сам же отвечал: «Может, и юродивый, кто тебя знает…»

Было три часа ночи. Любопытства ради он еще раз заглянул в блог и обнаружил в нем новую запись, сделанную всего несколько минут назад:

«Tuli-poni. Мне только что приснилось, что я – красный тюльпан…»

Глава 3

luxuria

¹ Однажды в народе прошел слух, будто бы Ионахана видели на склоне горы Кармел близ пещеры, где по преданию ночевал Элия перед встречей его с пророками Ваала.

² Услышав эту молву, Ирод четвертовластник в страхе и смятении послал служащих при нем людей узнать обо всем, ибо уверился, что Ионахан воскрес из мертвых.

³ И пришли они к горе Кармел, и увидели скопление народа, и среди толпы – живого Ионахана, проповедующего возле пещеры.

⁴ Тогда один из них в ужасе и трепете приступил к нему с вопросом: кто ты? Элия? Мессия? Или Ионахан, которого мы знаем?

⁵ Ты сказал, ответил ему Ионахан, и не стал отрицать, что воскрес из мертвых в своем прежнем облике.

⁶ И тотчас, возвысив голос до военного крика, громоподобно возгласил: слушай, Израиль! Наступил День Господень, Судный День, великий и страшный!

⁷ И все, это слыша, вострепетали весьма великим трепетом, и так велико было смятение в народе, что стали стекаться к нему толпы людей со всей Иудеи, Самарии и Галилеи, ибо признали в нем Мессию. С того времени имя его стало гласно.

⁸ Весть о Мессии из дома Давида, явившегося, чтобы восстановить Израильское царство, достигла ушей прокуратора Иудеи, Понтия Пилата.

⁹ Стал спрашивать он у синедриона, что говорят о царе Иудейском, кто он, откуда пришел и чем обольщает народ.

¹⁰ И ответил ему первосвященник Каиафа: этот человек, если это человек, есть казненный Иродом бесноватый Ионахан, считавшийся пророком.

¹¹ И снова спросил Пилат: почему же он жив, если четвертовластник отсек ему голову? И не самозванец ли это?

¹² Каиафа сказал ему в ответ: народ почитает его как воскресшего пророка, Мессию и Ангела Господня, третьего после царя Давида и пророка Аггея.

¹³ Тогда спросил прокуратор первосвященника: кем почитаешь его ты?

¹⁴ И сказал Каиафа: при жизни своей Иоанахан не сотворил ни одного знамения. Где ему восстать из мертвых? Лишь Бог мира силен воздвигнуть из умершего Пастыря.

¹⁵ И просил первосвященник Пилата, говоря: пусть отправится на гору Кармел малый отряд Римлян. Прикажи им схватить лжепророка и привести его в Иерусалим.

¹⁶ Обличи его строго и если здрав он в уме и крепок в вере, пусть сам ответит, кто он и чьей властью наречен Мессией.

¹⁷ И приказал Пилат четырем четверицам воинов взять под стражу Ионахана.

¹⁸ Придя на гору Кармел, увидели Римляне множество людей и среди них пророка великого, говорившего к народу. И глас его разносился по окрестным долинам: Изреельской и Саронской.

¹⁹ И приступил военачальник отряда к Ионахану и наложил на него руки и отдал его под стражу,

²⁰ но сделалось возмущение в народе, и все до единого Римляне были побиты камнями и поражены стрелами, а военачальник их, едва простерши руку, дабы извлечь меч свой, растерзан толпой.

(Книга Элии. III,1-20)

«Что такое любимая работа? Это работа, к которой ты не испытываешь непреодолимого отвращения», – думал он, глядя в окно на улицу, где угрюмый трудовой мигрант, похожий в своей оранжевой жилетке на раздавленный грузовиком баскетбольный мяч, вяло, как опахалом, махал метлой, сметая с тротуара возле центра косметологии и пластической хирургии какой-то мусор. Ошметки лиц?

Михайлов вдруг задался вопросом, что там было раньше. В этом самом центре. Косметологии. И пластической хирургии.

Когда-то в нем размещался цветочный магазин, потом канцтовары, затем туристическая компания и что-то еще, всего не упомнишь. Рядышком в подвальном помещении, которое, в случае необходимости, легко можно было переоборудовать в компактное бомбоубежище, ханжески скромно расположился секс-шоп. Гастарбайтер, воровато оглянувшись по сторонам, смел остатки сора и рванья на лестницу, ведущую в это снулое, суррогатное гнездо разврата.

Удобное соседство, подумал Михайлов. Клиент счастлив: в его распоряжении внушительный арсенал для всякого рода сексуальных забав и все виды услуг – от косметического массажа лица до операции по изменению пола. Такая вот занимательная косметология и неожиданная хирургия.

Отчего все не так? Те, кто может ответить нам взаимностью, нам не нужны, а тем, кто нужен нам, не нужны мы. С годами потребность быть любимым и любить постепенно атрофируется. Из-за своей нереализуемости и невостребованности. От того, что устаешь напрасно желать.

Да, не везет так не везет. Ни в любви, ни в блуде. А полюбить и заблудиться так хочется! «Весна идет, весне дорога, кричали грузчики в порту», – фальшиво напел он, безбожно коверкая мотивчик песни «Шаланды полные кефали». У Марка Бернеса это получилось бы лучше.

С тех пор, как сестра Екатерина окончательно похоронила себя в монастырских стенах, а Снежана упилась до состояния Спящей красавицы, индифферентной к поцелуям, его преследовали воспоминания о каких-то давних, отболевших, разрешившихся в пустоту влюбленностях и, наперекор всему, весело журчащие весенними ручейками, благоухающие одуряющими запахами черемухи предчувствия и фантазии.

Вдруг он заметил плавно проезжавшую по улице, словно замечтавшуюся белую вазовскую «десятку» с туфелькой на заднем стекле. За рулем инфузория? Притормозив, она по идеальной траектории вписалась в критически малый промежуток между автомобилями прямо напротив центра косметологии. Сексисты всех мастей были раз и навсегда посрамлены. А еще говорят, что законы физики отдыхают, когда паркуется женщина.

Из «Лады» вышла Юленька, Юлия Николаевна Савраскина. Она была изящна и дюймовочно миниатюрна. И как всегда – очаровательна.

«Пломбирчик!» – осенило Михайлова. Он сразу вспомнил про запись в блоге, в которой наряду с игривыми посланиями под автомобильными дворниками фигурировали «музчины», стук в окно с козырька подъезда и какой-то мрачный Морфеус. Наконец-то инкогнито раскрыто! Ну или почти раскрыто. Осталось только уточнить кое-какие детали.

Чалый предупредил его, что в самое ближайшее время из благотворительного фонда «Радость» привезут социальную рекламу. И вот самое ближайшее время наступило. И хотя наступило оно вполне ожидаемо, внутренне он не был готов к этому. Случилось маленькое и совершенно невозможное чудо – Юленька пожаловала в редакцию лично.

Она вошла, лучезарно улыбнулась, отчего круглое лицо ее стало похоже на блюдце парного молока с качающейся у ободка нежно-розовой лодочкой улыбки, и протянула ему конверт.

– Вот.

– Да, мне сказали, – засуетился Михайлов, извлекая диск и вставляя его в дисковод. На экране высветился знакомый ему логотип благотворительного фонда.

– А можно два раза? В двух номерах?

– Конечно, хоть в трех! Вам я ни в чем не могу отказать. Ради вас, Юленька Николаевна, я даже готов совершить что-нибудь уголовно ненаказуемое, – сказал он, удивляясь той легкости и скорострельности, с какой вылетают из него комплименты.

– Спасибо, мне очень приятно это слышать. Когда выйдет газета?

– Послезавтра.

– Оставьте мне, пожалуйста, несколько экземпляров. Если не трудно.

– Что вы! Для меня м-м-м… истинное удовольствие э-э-э… сделать что-то для вас.

– И еще у меня просьба от отца Георгия. Он хочет еще раз дать объявление о сборе средств на постройку храма.

Все так же улыбчива. И так же мила. Он некоторое молча смотрел ей в глаза, не вникая в смысл сказанного.

– Вы меня слышите? Мне кажется, кто-то витает в облаках.

Неожиданно мелким бисером рассыпался ее серебристый смех. На слух – верхний регистр детского металлофона, что-то колокольчиковое.

– Да, конечно! Я все сделаю. Как, вы уже уходите?

Он резко вскочил со стула. Стул, лягнув его одной из четырех конечностей, громыхнулся на пол.

– Может быть, чаю?

– Нет, не сегодня. Вообще-то я предпочитаю кофе. Без сахара. Со сливками.

– Итак, в следующий раз мы пьем с вами кофе! Без сахара! И непременно со сливками!

– Договорились, – поощрительно улыбнулась Юленька и выскользнула за дверь.

«Это она! Моя маленькая блогерша!» – думал он, еще боясь спугнуть удачу, но уже предвкушая новое свидание с ней, хотя весь предшествующий опыт подсказывал ему: ликование в такой ситуации неуместно и преждевременно, раздаваемые авансы эфемерны, а внезапно накрывшая его влюбленность пройдет так же скоро, как все остальные его влюбленности. Если они, конечно, не станут любовниками, во что даже в самых смелых мечтах и с большими, очень большими допущениями верилось с трудом. А если и станут, то наверняка вскроются какие-то новые обстоятельства, несовместимые с большим всепоглощающим чувством, с возможностью длить и сорадоваться.

С возрастом любовь претерпевает удивительные метаморфозы и самые невероятные деформации. В отношениях с женщинами все меньше магии и органической химии, все больше примитивной архимедовой механики и презренного расчета. Постель занимает все более внушительное пространство жилплощади, при этом сам процесс превращается в скучную обязанность, предполагающую последовательность обязательных физических упражнений или поиск альтернативы на стороне. Все короче прелюдия и стремительнее финал, все весомее быт и фактор материальной обеспеченности.

Но весна будила какие-то новые надежды и, как глинтвейн в промозглую погоду, будоражила кровь, в воздухе носилось что-то пряное, веселящее, и какие-то голоса нашептывали ему – сладкие муки любви так же необходимы и столь же неизбежны, как и мучительная сладость последующих разочарований.

Он проследил из окна, как она садится в машину и загадал: если взглянет наверх, значит, все сложится наилучшим образом, если нет – все закончится, едва начавшись.

Не взглянула. Уехала, «не попрощавшись». Наверное, он слишком нетерпелив и слишком многого хочет. Наверное, он так и не научился ждать.

Включиться в работу ему в этот день так и не удалось. Конечно, он что-то пытался делать, но делал это не вникая глубоко, скользя по поверхности, автоматически. Все его мысли, как рой прекрасных тропических бабочек, порхали вокруг Юленьки. И эти бабочки-проказницы легкомысленно норовили сесть на какое-нибудь провокационно обнажившееся место – коленку, грудь или отдающее приятой мраморной прохладой округлое бедро. При этом он поминутно заглядывал в блог, рассчитывая найти в нем какой-то важный месседж, недвусмысленный намек на нежданно-негаданно случившееся свидание, какой-то знак, понятный им двоим. И запись действительно появилась. Но меньше всего он рассчитывал на такую запись.

«Представляя себя профессиональной стриптизершей или какой-нибудь танцовщицей в баре, я, к своему великому стыду, чувствую себя превосходно, куда комфортнее, чем когда я хорошая девочка, просто Зайка. Иногда чертовски хочется нарядиться, накраситься и пуститься во все тяжкие. Просто так и подмывает. Сразу появляется стимул сгонять в тренажерку или солярий. Ну и купить по пути какое-нибудь новое недорогое колечко. Я немного боюсь этого ощущения. Может, в душе я блудница, испорченная, развратная женщина или просто эксгибиционистка? Но ведь это только в воображении, не наяву, не так ли? Или во снах. Сегодня мне опять приснилось нечто саморазоблачительное.

Богато убранный особняк. Я на какой-то многолюдной вечеринке – дамы в коктейльных нарядах, мужчины в смокингах. На мне сногсшибательное красное платье, как на шпионке в Ватикане из боевика «Миссия невыполнима» с Томом Крузом. Я танцую, словно богиня и ловлю восхищенные взгляды седовласых олигархов и ревнивые – их расплывшихся жен и модельных клячеподобных подруг. Это меня заводит. И вдруг в какой-то момент я понимаю – что-то изменилось. Глаза мужчин наполняются животной, дрожащей, как желе, самой низкопробной похотью. Кажется, они хотят меня. Все и сразу. Здесь и сейчас. Немедленно. И тут я обнаруживаю, что на мне ничего нет! Нет никакого красного платья! Я – голая!!!

Первое чувство – катастрофа. Стыд и позор. Но я как ни в чем не бывало продолжаю танцевать и разбрасываться улыбками. Пока женщина на высоких каблуках – она небезоружна и практически одета. И тут меня срывает с якоря и возносит на девятый вал умопомрачительного оргазма. О, это что-то! Это просто ни с чем не сравнимо! Божественно! И чем наглее меня пожирают глазами, тем острее мои ощущения, тем выше я улетаю.

Что это было? И есть ли какое-то лекарство от моей падшести? Что-нибудь таблеточное, аэрозольное или внутривенное для поправки облико-морале? Ибо не фиг…»

– Что это ты читаешь? – раздался у него за спиной вкрадчивый голос Чалого. Михайлов вздрогнул от неожиданности и ощерился в кривой улыбке.

– А, это ты… Не заметил, как ты вошел…

– Саечка за испуг… Я думал порнушку смотришь. Вместе посмотрели бы…

Михайлов закрыл блог и как можно непринужденнее откинулся на спинку стула. Получилось нарочито, по-барски.

– Какие-то сердечные тайны?

– Да нет. Ничего особенного. А как у тебя дела на энтом фронте?

Чалый самодовольно усмехнулся, всем своим видом давая понять, что с «энтим фронтом» у него все в полном порядке.

– Нормалек. Но как всегда забыл предупредить, что домой приду поздно. То есть рано. Утром, само собой, скандал. Истерить так, как истерит моя жена, не может никто! Может, сводишь ее в театр, музей или на выставку, чтобы успокоилась?

– Я?

– Она тебе почему-то доверяет…

– Мне?

Странный способ помириться с женой, подумал он. Изменил сам – помоги изменить своей второй половине. Создай условия. Чтобы не приставала с ненужными расспросами и не докучала ревностью, глупыня.

– Нет, правда. А я бы в это время с Лариской замутил. Ну как? Никак? Ладно, не хочешь как хочешь.

– У вас наметилось взаимопонимание?

– Не только взаимопонимание! Но и взаимопроникновение! И что самое главное – муж не против!

Очевидно, Чалому не терпелось поведать о своей блистательной победе. О том, как череда досадных неудач завершилась торжеством фортуны. И он во всех подробностях рассказал Михайлову невероятную историю о том, как пала неприступная цитадель по имени Лариска.

Как только ее муж-оператор укатил в очередную командировку – снимать сюжет про племзавод с почти интимным названием «Путь Ильича», в котором после евроремонта открылся новый коровник, в гости к ней вполне ожидаемо нагрянул Чалый. Он не стал сразу тащить ее в койку – некоторое время они гоняли чаи и грызли сушки на кухне. Потом Лариска сказала, что уже поздно и она идет спать, а он – домой. К себе домой.

– Давай спать вместе, – просто, без обиняков предложил он.

– Но если я буду спать с тобой, я не высплюсь! Как я после этого буду выглядеть? – заканючила Лариска. – Не о таких отношениях я мечтала!

– А я – о таких!

– Останемся лучше друзьями. Разве между мужчиной и женщиной не может быть дружбы?

– Может, – кисло согласился он. – Но настоящий друг проверяется в разведке, в бане и в постели…

Там их спор и закончился.

В перерыве, образовавшемся между страстными объятиями, куря и сыто разглагольствуя, Чалый неосторожно брякнул:

– Миссионерскую позу мы уже попробовали. Теперь перейдем к следующей, более продвинутой позиции. А там, глядишь, и до поцелуев дело дойдет…

– Какие гадости ты говоришь! – возмутилась она.

Но Чалый решил проявить настойчивость. Оперевшись на локоть и глядя на нее в упор и в то же время откуда-то издалека, он предложил ей окончательно раскрепоститься, снять все запреты и табу, чтобы от стыдливых девичьих грез перейти к радостям зрелой женственности. Что-то в этом роде.

– Еле-еле уговорил, – признался Чалый. – Но как только мы вошли во вкус, в дверном проеме возник ее муж… Стоит, блин, в режиме радиомолчания и таращится на нас. Я не сразу его заметил – настолько, понимаешь, был увлечен процессом. Сначала увидел в зеркале напротив ее побелевшее лицо. Потом его физиономию цвета хаки. Они смотрели друг на друга, не мигая, глаза в глаза. И ты знаешь, тут я совершил самый героический в своей жизни поступок…

– Взял всю вину на себя?

– Нет. Продолжил начатое. Довел дело до конца, до самого финала. Ну, если честно, до полуфинала. Когда-то у меня была молниеносная реакция и мгновенная эрекция. Теперь все изменилось. Это мы и называем жизненным опытом…

– А он?

– Деревянко? Он куда-то исчез. Заперся в ванной или еще где-то. Испарился.

– А ты?

– Что я? Собрался и ушел. А как бы ты поступил на моем месте?

– Ну… Не знаю даже. Прыгнул бы с балкона.

– У них нет балкона. Но и это еще не все. Через час звонит мне Лариска. Вся в слезах и соплях. И говорит: «Он хочет, чтобы мы делали это в его присутствии…» Представляешь?

– Ты вернулся?

– Я же не извращенец какой-нибудь. Должны же быть какие-то нравственные нормы, правила человеческого общежития. Мы же не животные, в конце-то концов…

– Да… – только и смог вымолвить Михайлов.

– Ладно, – подытожил Чалый, – у тебя-то как дела? Юленька приходила?

– Приходила. Принесла рекламу.

– А ты?

– А я обещал разместить ее в газете. Сейчас вот думаю, где, на какой полосе.

– И все?

– Все.

– Ну ты и чудак. Не обижайся, но лучше бы ты подумал, где, на какой полосе разместить Юленьку…

– Вы как всегда все опошлите, поручик, – натянуто улыбнулся Михайлов. Он не разделял плотского оптимизма Чалого, подогретого успехом у Лариски. И настороженно относился к той неразборчивости, которую тот позволял себе в отношениях с замужними женщинами. Но и не осуждал его. Лишь в одном их взгляды были близки: дружба с женщиной – явление странное и трудноописуемое. Она или заканчивается постелью или начинается с нее.

Следующий день прошел впустую – его загнали на какое-то совещание что-то там освещать, потом поступило распоряжение опубликовать отчет об этом мероприятии в газете.

К вечеру, когда вся срочная работы была переделана, он снова заглянул в блог и дочитал последнюю запись. Она заканчивалась словами «…ибо не фиг. Сны, понятно, – это продолжение нас самих, но смотреть во сне что ни попадя порядочной девушке не пристало».

И вдруг прямо у него на глазах, как поплавок, вынырнувший из воды, появилось новое сообщение:

«Никак не могу улучшить свое материальное положение – кардинально, так чтобы уж раз и навсегда. Видно, мне настоятельно рекомендован скромный достаток, а богатство категорически противопоказано. Если бы я жила в XIII веке, то наверняка принадлежала бы к ордену бедных кларисс и всю свою жизнь провела в скапуляри и…

Кстати, тема нищенствующих монашеских орденов и конгрегаций неожиданно заинтересовала меня. Не знаю почему. Какой-то необъяснимый импульс. Все люди как люди, живут настоящим, куют свое благосостояние, а я опять, как землеройка, копаюсь в свалке истории, обживаю мрачные норы средневековья. Сейчас я озабочена орденом кармелитов в пору его расцвета.

Возник он на библейской горе Кармел. Его учредителем был крестоносец Бертольд Калабрийский, а составителем монашеского устава, отличавшегося особенной строгостью (помимо всего прочего, кармелиты должны были значительное время проводить в полном молчании, на что я уж точно не способна), – патриарх Альберт Иерусалимский.

Как следует из Третьей Книги Царств, именно на горе Кармел Илья-пророк принес жертву всесожжения, после чего прекратилась жесточайшая засуха. И сошел огонь на жертву Ильи, гласит предание, и поглотил ее. Увидев это, народ «пал на лице свое» и обратил свою ненависть на капища и жертвенники языческого бога Ваала и его служителей.

Доныне на юго-восточном склоне горы стоит кармелитский монастырь Мухрака, что в переводе с арабского означает «всесожжение». В том монастыре, как пишут, установлена статуя Ильи-пророка, вооруженного мечом, которым он убивал жрецов.

Любопытно, что отделившийся в XVI векеот основной ветви кармелитов орден босых братьев Пресвятой Девы Марии с горы Кармел особо почитает своего великого святого Иоанна Креста.

Не знаю, каким образом, быть может, чисто внешним созвучием имен, но этот факт возвращает меня к Иоанну Крестителю. И хотя между этими историческими фигурами мало общего и они разнесены по времени на целых полтора тысячелетия, я чувствую, что все это неспроста, будто кто-то специально расставляет передо мной путеводные знаки и рассыпает метки, ненавязчиво подводя к разгадке какой-то тайны…»

Михайлов задумался, но не над мистической связью времен, которые никогда не принимают застывшую форму, но продолжают двигаться, наезжать друг на друга своими напластованиями и создавать тектонические разломы, в которые устремляются все новые и новые смыслы, а над более приземленными вещами. К примеру, как бы поделикатнее выведать у Юленьки, ведет ли она блог. Все указывало на то, что да, ведет и это ее блог. Но спросить об этом прямо, признаться в том, что он «чтец» было никак не возможно. Ведь он, по сути, перлюстрировал чужие письма.

Он решил при случае прозондировать почву, чтобы в процессе доверительного общения, действуя намеками и полунамеками, облучая Юленьку комплиментами, обаяя ласковым предупредительным обращением нежно припереть ее к стенке и совлечь маску анонимности.

Гюльчатай, открой личико!

Ночью, не переставая думать об этом, точнее, думая только о том, как от разговоров о «блоге» перейти к «фазе овладения», чтобы вместе с маской анонимности сорвать с нее все фиговые листки он долго не мог заснуть. Постепенно от мыслей о женственной, широкобедрой Юленьке, ее очаровательных кривеньких ножках, острых коленках и пленительной улыбке он перешел к воспоминаниям, сначала близким, потом отдаленным и, наконец, к весьма далеким, почти полузабытым.

Была ли в его жизни настоящая любовь? Кто знает? Пожалуй, была. Но прошла стороной, как грозовой фронт.

Почему они расстались?

Обычная история. Непреодолимое противоречие между ними состояло в том, что он, на тот момент старлей запаса, еще тешивший себя какими-то иллюзиями относительно своего места в литературе и безмерно дороживший личной свободой, рассматривал любовь как приключение, а она, замужняя женщина с древнерусским княжеским именем и степными вольными корнями, воспринимала ее как судьбу…

Немного спустя случился тот злополучный аборт, который, как тогда казалось, сблизил их еще больше. Возможно, так оно и было, однако со временем она стала отдаляться от него и они пусть не сразу, но поменялись ролями. Была она натурой пылкой, любящей, готовой на все ради своего любимого – стала позволяющей себя любить, великодушно снисходящей. Теперь уже он не мыслил без нее своей жизни, а она очень даже мыслила, воспринимая его как перевернутую страницу своего покаянного, исцеленного прошлого. Произошло обычное: опошление милых черт через развенчание любви.

Время, конечно, лечит. Иногда залечивает до смерти. В итоге черепашьи челюсти привычки пережевали и это. И теперь от той сумасшедшей, невероятной, страстной любви, которая крутила-вертела им долгие годы как хотела – окрыляя и отравляя, воодушевляя и изводя, остались лишь сердечные зарубки, узелки на память и глубоко запрятанная фантомная боль. Наверное, это удел всякой любви…

Потом ему вспомнилась история двадцатилетней давности, когда ему, тогда еще молодому, симпатичному раздолбаю или, как он обычно рекомендовался, отборному красавцу, на концерте какой-то заезжей певички с заезженным репертуаром посчастливилось познакомился с обворожительной семнадцатилетней девушкой. О да, она была свежа, как майская роза, божественно сложена, наивна и невинно сексуальна – ее фигура действовала на мужчин, включая стариков и детей, как высокоточное, бьющее на поражение, но при этом гуманно не затрагивающее мозг, оружие. Цепляя каждым изгибом своего рано сформировавшегося тела, она будто поддразнивала их, провоцировала к более к активным действиям. И в то же время было в ней нечто такое, что давало понять: в этих бездонных полыньях и промоинах безвозвратно канет всякий осмелившийся посягнуть.

Он несколько раз встречался с ней, водил в кино, театр и кафе, не переставая удивляться ее безотказности – она летела к нему по первому зову, где бы ни находилась. Это было до того невероятно, до такой степени не укладывалось у него в голове, что однажды он решился пригласить ее к себе на съемную квартиру. И она, недолго думая, согласилась! И даже изъявила желание прихватить с собой бутылочку своего любимого ликера, купленного по случаю в полуразбомбленном киоске, где обычно торговали только паленой водкой, арахисом и «сникерсами».

Он отчетливо помнил полумрак своей нищенски обставленной комнаты, охватившее его чувство неловкости и то мучительное томление, которое она вызывала своим легкомысленным коротким платьицем, незаслуженно доставшимися ей ножками и рассказами о «своем парне», который изменяет ей направо и налево, предпочитая исключительно целок. Он исправно подливал ей в фужер ликер и пытался вникнуть в смысл того, что она хотела до него донести. По всему выходило, что поцелуи не кажутся ей чем-то предосудительным. Это вовсе не измена, если кто-то кому-то сгоряча поклялся хранить верность. Но он никак не отреагировал на это завуалированное приглашение к интиму, потому что точно знал: начав целоваться, уже не сможет остановиться и все закончится совращением несовершеннолетней.

Проклятая законопослушность! Как он потом клял себя за это…

Его гостья, уже познавшая многие радости жизни и многие ее печали, истолковала ситуацию по-своему – она подумала, что он такой же гурман, как и ее чокнутый парень, и тоже предпочитает девственниц. Видимо, из-за его постоянных измен у нее катастрофически упала планка самооценки. После того, как выяснилось, что любовные безумства не входят в его планы, она резко свернула программу своего визита и заторопилась домой. В такси всю дорогу висела гнетущая тишина. Они так ни разу и не поцеловались. И больше никогда не виделись…

Проворочавшись полночи, он почувствовал нарастающую головную боль. Горсть таблеток, холодные компрессы, вьетнамская «звездочка» – все было бесполезно. Казалось, кто-то жонглирует в его затылке и висках раскаленными чугунными ядрами. Тогда он нахлобучил на голову тефиллин и, затянув ремешки потуже, ненадолго задремал.

Едва стало светать, ему приснился сон. Он в больничной палате для ВИЧ-инфицированных. Возле него, бледного, как смерть, обессиленного, прикованного к кровати – то ли рой ангелов, то ли консилиум врачей, то ли слет санитаров морга. Отовсюду звучат какие-то размытые, вибрирующие, словно крылья стрекозы голоса. Разобрать ничего невозможно, кроме одной-единственной, постоянно повторяющейся, разъеденной скепсисом фразы:

– Этот вряд ли долго протянет…

И он понимает, что «этот» – это он…

Еще мгновение – и в кратчайшем промежутке перехода от сна к бодрствованию он слышит чей-то бубнящий, талмудически монотонный, кружащий над ним, как стая ворон голос, который в разных вариациях повторяет: «Проснись… Встань и иди к людям…»

Утро, по контрасту с ночными кошмарами, выдалось на удивление ясным, акварельно прозрачным и каким-то расточительно солнечным, чересчур многообещающим для будничного дня. Такое утро хотелось приберечь для праздника, похода в горы или пикника. Но оно уже наступило и с этим надо было что-то делать.

В первой половине дня в редакцию за свежеотпечатанным номером с рекламой фонда обещала заехать Юленька. Он с волнением ждал этой встречи. Он ждал ее. Бреясь в ванной перед зеркалом, готовя на завтрак глазунью, надраивая обувь и спрыскивая себя одеколоном, он обдумывал, что скажет ей и внушал себе: «Сегодня тебе надо хорошо выглядеть. Как там у Стругацких? Придворный должен быть чист и благоухать».

Перед выходом из дома он еще раз придирчиво осмотрел себя со всех сторон и в целом остался недоволен увиденным. С возрастом человек нравится себе все меньше и меньше. И все больше усилий он вынужден тратить на то, чтобы выглядеть чуть лучше, чем неглаженная рубашка с измятым воротничком.

Она пришла во второй половине дня, когда он уже не надеялся, что увидит ее. Все давно уже было готово – пачка молотого кофе, упаковка сливок, бутылка шампанского, о котором он слышал, что оно хорошее, коробка вычурных конфет в стиле ро-ко-ко и даже белая орхидея, символизирующая чистоту его намерений, готовность при определенных обстоятельствах предложить даме руку, сердце, кошелек или жизнь. Но Юленька куда-то очень тропилась и почти непрерывно вела переговоры по телефону – отвечала на срочные звонки или настойчиво названивала кому-то сама. От ее прежней улыбчивости не осталось и следа.

Он успел сказать ей лишь пару слов в качестве приветствия, сунуть свежеотпечатанную газету с рекламой и предложить чашечку кофе.

– Некогда, правда, я в жутком цейтноте, – почему-то шепотом проговорила она, прикрывая ладонью мобильный телефон, на котором висел очередной абонент.

Не принадлежа к тому типу решительных мужчин, которые на первом же свидании стремятся перевести схватку в партер, он тактично выждал, когда она закончит с ним говорить и чмокнул ее в губы неловким подростковым поцелуем.

– Что это? – кокетливо удивилась она, и взмахнула своими чудесными бархатными ресницами.

– Поцелуй. Мне захотелось сделать нечто такое, что заставило бы вас отвлечься от телефона…

– Больше никогда так не делайте, – не слишком строго, где-то даже поощрительно произнесла Юленька и погрозила ему пальчиком.

– Когда мы снова увидимся? – заметив, что она уже уходит, спросил он.

– А вы этого хотите?

– Да. Очень.

– Я сама вас найду, – сказала она и он в очередной раз удивился этой поразительной женской способности, не отрываясь о телефона и слушая вполуха, вести связный диалог с двумя людьми одновременно.

– Можно вам позвонить?

Продолжая обсуждать детали благотворительного вечера с каким-то важным спонсором, она в три приема продиктовала ему свой номер и выпорхнула за дверь.

«Ну разве она не чудо?» – с волнением думал он, вспоминая свой скомканный поцелуй, задуманный как по-мужски властный, вероломный, но на деле оказавшийся по-детски неумелым, робким, почти беспомощным. Он не мог объяснить почему, но ему показалось, что именно это тронуло ее, заставило взглянуть на него по-новому, с чисто женским интересом. Иначе трудно понять, по какой-такой причине она согласилась дать ему свой телефон…

Хотя кто может знать, в какой момент женщина делает свой выбор. Наверное, об этом не знает даже она сама.

Весь оставшийся день он занимался только тем, что поминутно заходил на блог в надежде обнаружить там новую запись. Ему казалось, что эта запись должна окончательно все прояснить, рассеять все его сомнения. Она это или не она? И если не она, то кто же?

Да нет, конечно, она. Кто же еще?

Его нетерпение напоминало зуд алкоголика, который то и дело заглядывает в шкаф, где была припрятана чекушка, и не может поверить, что ее там нет – он выпил ее накануне и забыл об этом. Но какая-то неведомая сила вновь и вновь заставляет его отрывать и закрывать дверцу, как будто от этой нехитрой уловки что-то может измениться и в один прекрасный миг по законам какой-то неведомой небесной механики желанная склянка материализуется.

Долгожданное чудо произошло, очередной пост появился, но был не о том: он не проливал свет, не приоткрывал завесу, не касался самого главного и потому вызывал скорее разочарование.

«На днях отогнала свой «Пломбирчик» в сервис и поехала на работу по старинке, на маршрутке. Обнаружила в набитом до отказа салоне несколько практикующих чиновников. Одна дама надиктовывала по сотовому письмо:

«Приглашаем вас участвовать…»

Маршрутка: «Принять участие!»

Дама: «В Дне врача общей практики…»

Маршрутка: «В мероприятии под названием!!»

Дама: «Который будет в школе №…»

Маршрутка: «Которое состоится по адресу!!!»

Сообщество пассажиров чуть не плакало от такой безграмотности. А одной впечатлительной барышне даже стало дурно…

В последнее время по долгу службы мне часто приходится общаться с чиновным людом. И кажется иногда, что в так называемых коридорах власти собраны все человеческие пороки. И не просто собраны, а старательно выпестованы. Все в них крупно, выпукло, гипертрофированно. Как под увеличительным стеклом.

Наведешь курсорчик на чье-нибудь лицо, а там – хоп! Рыльце! В пуху. Или целое рыло. В калашном ряду. Прелестно!

А все потому, что власть, потому что безнаказанность. Что, в принципе, одно и то же.

Чиновники – народ борзый, нахрапистый, требовательный, свои права отстаивать умеет, с нормативными правовыми актами  ознакомлен.  Если надо – они знают, кому, что и в какой форме предъявить. Это полезно, практично, эргономично. Но так вульгарно!

При этом многие повернуты на религии, которая и не религия вовсе, а какой-то кошмарный микс, дикая смесь из церковных ритуалов, белой и черной магии, ясновидения, психосоматики, НЛП и прочей хренотени. Н-да…»

Тут его осенила, на первый взгляд, неожиданная, но на самом деле вполне ожидаемая, лежавшая на поверхности догадка. Он заметил в этих записях одну особенность, которая сразу должна была его насторожить, но почему-то не насторожила. Здесь было все: тьма самых разнообразных мыслей, интереснейших наблюдений над абсурдом и нелепостями нашей жизни, тончайших движений души. И ни слова о семье, о детях. Как такое может быть? Может ли быть, чтобы Юленька, мать двоих несовершеннолетних сорванцов и одной маленькой оторвы, ни разу не обмолвилась о самом главном¸ о том, что составляет смысл ее жизни? О чадолюбии и чадородии, через которое, как учат святые отцы, и спасается семья?

«Ну и что?», – сказал он себе. Она избегает говорить об этом лишь потому, что не хочет пускать в свою личную жизнь посторонних и тщательно оберегает покой семьи от чужого обывательского интереса, от дурного глаза, порчи и сглаза. Любая мать суеверна. И вести себя именно таким образом – для нее естественно и единственно правильно.

«Наверное, она еще не дома и мужа рядом нет», – подумал он и, немного поколебавшись, отправил ей эсэмэску: «Мечты исполняются, когда совпадают наши желания. Отчего-то грустно». Он хотел добавить что-нибудь еще, более фривольное, но делать Юленьке легкомысленные комплименты было как-то неловко, все равно что сказать скабрезность в присутствии ребенка или бросить окурок мимо урны в центре какой-нибудь европейской столицы.

Не прошло и минуты, как ему в ответ пришел улыбающийся смайлик с короткой припиской: «Вам недолго осталось грустить…»

«Приходите завтра», – написал он. «Не могу, – ответила она. –Репутация превыше всего!» «Вы думаете, я сразу брошусь вас насиловать?» – осмелел он. «Да». И целых два смайлика. «А вот и нет. Но попытку, конечно, сделаю». «Я могу и не устоять».

После этого сообщения у него на мгновение остановилось дыхание. Искушение было слишком велико, хотя и ему, и ей было понятно, что это всего лишь игра. Он в роли соблазнителя, она – роли соблазняемой. В виртуальной реальности все мы в той или иной степени прелюбодеи и потому, наверное, не без оснований боимся материализации своих потаенных желаний. Все под страхом ходим – кто под Богом, кто под уголовным кодексом, кто под угрозой разоблачения.

«Может, попробуем? А вдруг получится?» – пьянея от собственной дерзости, предложил он. Но Юленька, по-видимому, почувствовав, что ситуация приобретает чересчур фривольный оттенок, ответила уклончиво. Ни да, ни нет. Обменявшись еще несколькими сообщениями в том же духе, они все-таки договорились встретиться на следующий день.

О да, это был прекрасный во всех смыслах и во всех отношениях день! Она приехала ближе к полудню. На ней было чуть больше косметики, чем обычно, и юбка была чуть короче, чем обычно, и улыбка теплей и приязненней. Глаза ее обрели невероятную лучистость, а кожа – белизну. Они пили кофе, со сливками и без, дегустировали шампанское и болтали обо всем на свете – о весне в обличии юного мая, о литературе (в лице писателя Крестовоздвиженского, кстати, как он поживает?), о том, как мало приспособлен их город для романтических свиданий, попутно задаваясь вопросом, есть ли вообще место на земле, где влюбленные чувствовали бы себя как дома. И пришли к выводу, что где любовь рождается, там и дом ее, и потому она повсюду у себя дома.

Перед уходом он набрался храбрости поцеловать ее, поцеловать по-настоящему.

– Что это? – не то удивилась, не то обрадовалась она.

Он сумбурно объяснил, что это знак искренней симпатии, вытекающий из закона всемирного тяготения, который есть одно из проявлений вселенской любви. И далее, развивая свою мысль в направлении, далеком от движения светил, стал утверждать, что в поцелуях, если говорить о последствиях для продолжения рода, мужчины и женщины равноправны. Они, поцелуи, гендерно равноудалены и потому инициатива может исходить как от мужчины, так и от женщины…

– Хватит трепаться, – сказала она и сама наградила его затяжным, упоительным, как падение в рай, сладчайшим поцелуем. Потом, всполошившись, выдохнула:

– Мне пора бежать. Увидимся!..

И растворилась в далеких далях пустынных коридоров, как фея, сотканная из снов, соблазнов и слабо мерцающих в тумане светлячков.

Он еще долго стоял посреди своего мрачного, старорежимного редакторского кабинета, ошеломленно вспоминая вкус ее губ и трепет отзывчивого тела. Как внезапно, легко и стремительно рухнули между ними все преграды и нивелировались условности! И то, что еще полчаса казалось немыслимым, невообразимым, совершенно невероятным, вдруг стало возможным, волшебно преображающим все вокруг.

Спустя полчаса он поймал себя на том, что по-прежнему улыбается, глядя куда-то в пустоту, где реял портрет президента, и по-прежнему не может понять, как многодетная мать, у которой тысяча забот о тысяче мелочей, куча обязанностей по дому, на работе, в семье и ноль иллюзий об адюльтере вдруг превратилась во влюбленную девочку, которой кружит голову весна и первый встречный. А ведь ей никак не меньше сорока, хотя о возрасте ее лишь отдаленно напоминает достигшая критической массы усталость, накопленная в едва заметных морщинках вокруг глаз.

Он отослал ей сообщение, в которое постарался вложить всю переполнявшую его нежность и получил в ответ не менее нежное, с обязательным смайликом в конце.

– Юленька, солнышко… – вслух произнес он и набрал новое, начинающееся с этих слов…

Их переписка прекратилась только после того, как она извинилась, что не может больше отвечать – важная деловая встреча.

Весь оставшийся день он провел в каком-то ласковом мороке, словно все окружающие его предметы обрели способность генерировать невидимые волны, несущие корпускулы света и любви, ибо вне всяких сомнений, любовь, как и свет, имеет волновую природу и то накатывает на нас, как прибой – мерно, неспешно и неодолимо, то пронзает – мгновенно, словно солнечный ветер.

Прошло четыре дня. Несколько раз он пытался увидеться с ней, но она под разными предлогами отказывалась от встречи или переносила ее на другое время, потом снова отказывалась и снова переносила. То и дело он порывался завести с ней разговор о блоге, но прямо спросить не решался, а на ключевые слова – «пломбирчик», «музчины», «Морфеус» (в последнее время все чаще бодрствую по ночам, как Морфеус, как-то сказал он, болтая с ней по телефону) Юленька не реагировала и, кажется, даже не смотрела «Матрицу». Этажность тоже была закрытой темой – она всячески избегала говорить о своем доме и почти ничего не рассказывала о семье.

Все это плохо укладывалось в целостную картину, сложившуюся у него в голове. И уж совсем чужеродно выглядела запись, которую он прочитал перед их последним свиданием, о котором он еще не знал, что оно последнее.

«Иногда я задаюсь кощунственным вопросом: Христос воскрес, да, но достаточно ли было одного его воскресения, чтобы на этом основании построить церковь? Ведь с историей возникновения христианства все далеко не так просто и однозначно, как это представляется. В ней еще много загадок и тайн. Мне почему-то кажется, что главное от нас по-прежнему сокрыто.

Один уважаемый мною исследователь замечает: Иисус погиб в расцвете сил, а не отошел в мире, «насыщенный годами». Он не оставил каменных скрижалей, как Моисей, не написал книг, как пророки, не создал школы, как Гиллель. Единственным его наследием стали обыкновенные, слабые, в общем, малообразованные люди, которые в самый трудный час отреклись от своего Учителя.

Что с них взять? Ведь до встречи с мессией они ничем не выделялись из толпы: кто-то браконьерствовал помаленьку на Генисаретском озере, кто-то мытарствовал, кто-то что-то еще. И вдруг такая глыба – христианство…

Все ведь могло сложиться иначе. Могло. Но не сложилось. К примеру, Иоанн Креститель. Он, конечно, уступил дорогу Мессии, но до самой смерти его одолевали сомнения. В Библии прямо на это указывается. Косвенно об этом свидетельствуют и его приверженцы, которые объединились в некое сообщество иоаннитов - иудейскую секту, которая идейно разошлась с ранними христианами.

Кто-то из иоаннитов поселился в Александрии, кто-то ушел в Месопотамию. И до настоящего времени живущие в Ираке и Иране сектанты проповедуют культ мандеев, почитая Иоанна Крестителя как пророка, а Иисуса Христа называя самозванцем.

Как такое может быть?

Более того, даже самого Иисуса принимали за воскресшего Иоанна. А дальше и вовсе сплошной детектив и мистика. Существует предание, что разграбившие Константинополь крестоносцы среди множества похищенных реликвий увезли с собой не одну, а две головы Иоанна Крестителя , которые хранятся теперь во французских храмах Суассона и Амьена.

Какой из этого следует вывод? Или одна голова была «самопровозглашенной», или Крестителей было два …»

Он не мог бы объяснить, как это произошло и почему деловая, трезвомыслящая женщина, мать большого семейства отдалась ему прямо в служебном кабинете, у письменного стола, будто дежурная «секретутка» в приемной своего босса. Наверное, думал он спустя некоторое время, Юленька заигралась – хотела ограничиться легким, ни к чему не обязывающим флиртом, однако немного увлеклась и потеряла контроль над ситуацией. В результате, она существенно расширила представления о границах флирта – он зашел так далеко, что оказался чем-то иным, но было уже поздно.

Дело было вечером, в конце рабочего дня. После очередного головокружительного поцелуя она немного театрально воскликнула:

– Не надо! Я не смогу устоять!..

Любой мужчина на его месте воспринял бы это как прямой призыв к действию. Он не был исключением и, несмотря на ее постоянный, охлаждающий пыл рефрен – «все, мне пора, я ухожу», настойчиво продолжал добиваться своего. Поцелуи его становились все более жадными, ее возражения все менее убедительными, речь бессвязной, а когда он повернул, словно в замке зажигания, дверной ключ и закрыл кабинет изнутри, отделив их уязвимое интимное пространство от шагов и шорохов в коридоре, их одновременно накрыло какое-то пьянящее безумие, подстегиваемое внезапно открывшейся, обжигающей, как удар хлыста, наготой и близостью окончательной близости. «Я могу постелить… Не надо… У тебя есть?… Да сейчас… Нет, лучше стоя… Я сама…» Так их прибило к письменному столу. Наверное, он слишком хотел ее или слишком долго у него не было женщины, поэтому все очень скоро и совершенно бесславно кончилось. И даже ее рука, взявшая его руку, чтобы показать, что и как надо делать, чтобы продлить миг блаженства, еще не успела соскользнуть.

Потом возникла неловкая пауза, зияющая пустота, не заполняемая никакими нагромождениями слов, и он вдруг совершено отчетливо осознал, что ожидал большего, гораздо большего. Немота сковала обоих. У него всегда были проблемы с вербальным сопровождением любовных прелюдий, апофеозов и эпилогов. У нее, видимо, тоже.

Он очнулся, когда понял, что стоит перед ней абсолютно голый, а она уже почти одета и смотрит на него широко раскрытыми глазами, словно в поисках причины столь скоротечного финала, очевидно сопоставляя, кем он был до и кем стал после, какая связь между этими двумя совершенно разными людьми и как, во имя чего ее угораздило так легко уступить.

Он тоже не понимал, что с ним происходит, победитель он или побежденный и что следует из этой сомнительной победы.

– Спасибо за аморальную поддержку в трудную минуту, – попробовал пошутить он, провожая ее до припаркованного возле секс-шопа автомобиля.

– Не за что, – серьезно ответила она. – Да, кстати… Кто у тебя был до меня? Меня не интересуют все. Меня интересует последняя.

– Так, одна феминистка.

– Расскажи…

– Мы познакомились в кафе, случайно. Она говорила: меня не устраивает сочетание анатомий во время интимной близости. Оно унизительно для женщины. И если так устроено природой – долой природу!

– И что же было дальше?

– Анатомия победила…

– Кто бы сомневался.

Они безулыбчиво, отводя глаза в сторону попрощались и с этого момента она перестала отвечать на звонки.

Он понял, что так будет и впредь.

Бурный, но весьма быстротечный роман с Юленькой, взорвавшись внезапно, словно петарда в ночи, так же внезапно и погас. Хочешь быть счастливым – познай женщину. Хочешь быть несчастным – познай женщину. И не факт, что это будут две разные женщины.

Вероятно, надо свыкнуться с мыслью, что та, с кем ты кинулся в омут с головой – не любимая и далеко не единственная, просто она согласна на тебя, а ты согласен на нее, потому что устал искать другую и пора бы остановиться, да, наверное, пора, ведь жизнь проходит и очень скоро пройдет совсем, словно ее и не было. Она не предел твоих мечтаний, а плод твоего разочарования. И ты далеко не ее идеал. Теперь же, по совету преподобного аввы Исаии, чтобы обрести покой следовало поступить следующим образом: если тебя борет блудная страсть, удручай тело подвигами, со смирением припадая перед Богом…

Оставалось только принять как данность, что этот опыт теперь окончательно с ним; она – часть его, а он – часть ее прошлого. Странно, он так и не удосужился узнать, есть ли у нее муж, кто он и любит ли она его. Женщина всегда недвусмысленно отвечает на этот вопрос, принимая или отвергая ухаживания. И тут возможны всякие неожиданности. Даже если должность мужа формально занята, она вполне может оказаться вакантной.

И еще его не отпускала нелепая, навязчивая, на редкость абсурдная мысль: не была ли в ее случае интимная связь некоей благотворительной акцией, своеобразно понимаемым актом человеколюбия, направленного во спасение одинокой заблудшей души? Ведь главная задача фонда, который возглавляет Юленька – милосердие…

Но даже если и была, милосердие имеет свой предел. Иначе ангел любви, каковым предстала перед ним Юленька, перестает быть ангелом и превращается в жрицу…

Его попытки встретиться с ней в офисе благотворительного фонда ни к чему не привели. В те редкие мгновения, когда ее там можно было застать, Юленька приветливо улыбалась и, ссылаясь на неотложные дела, убегала. Лишь однажды она удостоила его короткой аудиенции в коридоре. На сумрачный вопрос Михайлова – «и это все?» она весело ответила: «да, это все». «Почему»? «Потому что тогда ты взял меня силой». И опять упорхнула.

А он стоял и думал: если это и было изнасилование, то очень комфортное изнасилование, когда жертва имеет возможность выбирать наиболее удобную для нее позу и даже получать от этого удовольствие.

Через Чалого он узнал ее домашний адрес. Она жила в кирпичной многоэтажке в так называемом пентхаусе, из чего следовало, что Морфеус, как, собственно говоря, и блог, а с некоторых пор и сам Михайлов не имеют к ней никакого отношения…

Чувствовать себя в роли соблазнителя-неудачника было не слишком приятно, однако его утешала мысль, что Юленька не сразу разочаровалась в нем. Некоторое время он соответствовал. А кто может соответствовать всегда? Кто хорош настолько, что может при любых обстоятельствах оставаться на высоте?

Поэтому он не стал особо горевать и возобновил свои изыскания. Блог молчал, но круг поисков неумолимо сужался. Крыска-Лариска или Дарья Великолепная? Кто из них? Наверное, все-таки Дарья. Ему хотелось бы так думать. Тогда каков же будет вердикт и следующий его шаг?

Поразмыслив, он решил оставить комментарий на последнюю запись в блоге. Сохранив, разумеется, анонимность.

«Как-то вы написали, что самые беспощадные разрушители – страх и чувство вины. Но не всегда и не везде, о чем свидетельствует история христианства.

Как сказано в Библии, в самый трудный час ученики отреклись от своего Учителя, соблазнились о Нем, причем Петр сделал это трижды. Первые христиане попросту смалодушничали и рассеялись. Но когда они воочию увидели Его позорную казнь и мучительную смерть, их настигло настолько глубокое раскаяние в своем предательстве и настолько искреннее желание искупить свою вину, что они готовы были продолжить Его дело пусть даже ценой собственной жизни.