Воин-монах на престоле

Светлой памяти моих незабвенных родителей

Документы и материалы древней и новой истории Суверенного Военного ордена Иерусалимского храма

Под редакцией действительного члена Академии военных наук, профессора

Александра Шаравина

@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ

© В. В. Акунов, 2024

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2024

Пролог

Замолк навеки лепет светлых вешних струй. И мертвыми, тяжелыми плетями печально никнут над гробницею давно иссохшего потока давно увядшие, пожухшие ветви олив и лавров. Напрасно, тщетно ты пытался спорить с беспощадным роком, Юлиан! Навеки опустел Олимп, покинутый богами. Афины позабыли древний боевой пеан[1]. А боязливые сирийцы робко внимают ночным жалобам Великого Пана, заглушаемым плеском волн беспокойного моря. В сердце Эллады, в священных рощах Зевсовой[2] Олимпии, в дельфийских рощах Аполлона не поет больше вдохновенный Пиндар, не слышно людских голосов. И только лучи ослепительного, как и прежде, солнца озаряют одинокое белое, словно снег, и безымянное надгробие…

Гемма с профилем императора Юлиана II

IV век по Воплощении Спасителя, в котором император[3]Юлиан II[4], прозванный своими недругами Отступником (то ерсть Богоотступником), а своими друзьями – Философом, взял в руки бразды правления Римской «мировой» империей (веками слывшей и еще слывущей, с теми или иными оговорками, оплотом и венцом всего, что было создано силой, умом и волей человека) и, тем самым, областью распространения тогдашней «мировой» (то есть, в его собственном понимании и в понимании его соотечественников – античной греко-римской) культуры, был эпохой последней, решающей схватки между двумя принципиально разными, по определению (или, как сказали бы римляне, per definitionem), духовными мирами – старым миром гордых, безмятежных, радостных олимпийских богов и новым миром Страждущего Сына Плотника из Назарета. В течение трех столетий христианство в упорной, непримиримой борьбе с другими религиями, в ходе беспримерного победного шествия покоряло сердца крайне пестрых в этническом отношении народных масс обширной Римской «мировой» империи. И, наконец, непобедимый император (или, выражаясь языком адептов Русской Православной Церкви – святой равноапостольный царь) Константин I Великий из рода так называемых Вторых Флавиев (или, в переводе с латинского – «Русых»)[5], настоящий miles romanus — римский милее, или милит, то есть, по-нашему – воин, трезво оценив сложившуюся обстановку искушенным взглядом мудрого политика, военачальника и государственного мужа, осознавая неизбежность исполнения веления судьбы, принял твердое и оказавшееся поистине эпохальным решение заменить одним, Единым (хоть и Триипостасным) Богом христиан многочисленных и многообразных богов прежнего Рима, сделав христианскую веру и церковь несущей опорой сложной конструкции Римской державы, не подвергая при этом, однако, притеснениям веру в прежних богов как личное убеждение своих верноподданных.

Император Константин I Великий

Тем более, что ко времени Константина I Великого (неутомимого труженика, истинного подвижника на императорском престоле, посвятившего всю свою жизнь благому делу цементирования единодержавия, военного, гражданского, судебного, храмового, дорожного строительства, восстановления, в области внутренней политики, былого высочайшего авторитета царской власти, в области же политики внешней – сильно пошатнувшегося в ходе смут былого высочайшего международного авторитета Римской «мировой» империи), древняя вера эллинов давно уже превратилась, как под влиянием различных восточных религий, так и под воздействием разного рода философских течений, в первую очередь – неоплатонизма, в монотеизм – учение о Едином Боге, содержавшее, подобно христианству, свой собственный «моральный кодекс» – свод нравственных требований – свою собственную сотериологию, веру в возможность Спасения и учение о путях достижения Спасения, и отличавшееся от христианского вероучения скорее внешне, чем внутренне. Не зря великий светоч нашего отечественного Православия – Преподобный Серафим Саровский – говорил в 1831 году своему собеседнику и первому биографу, многолетнему попечителю Серафимо-Дивеевской обители Николаю Александровичу Мотовилову: «<…> проявление Духа Божьяго действовало и в язычниках, не ведавших Бога Истиннаго, <…> и философы языческие, которые хотя и во тьме неведения Божественного блуждали, но, ища истины, возлюбленной Богу, могли быть по самому этому Боголюбезному ее исканию не непричастными Духу Божьему, ибо сказано: «языки, неведующие Бога, естеством законная творят и угодное Богу со-делывают».

Жертвоприношение языческому богу Солнца Аполлону (Рим, арка Константина, первого христианского императора, первая половина IV века п. Р. Х.)

Тем не менее, повсюду в античном, средиземноморском мире еще жили и действовали люди, горячо, всем сердцем приверженные древним традициям в их, как они полагали, исконном и неискаженном виде.

Император Константин I на римской монете

Просвещенные греки (эллины), озабоченные сохранением древней греческой мудрости, безмерно презираемой христианами, как суетное, пустое и бесполезное бредоумствование, охотно ссылаясь при этом на упоминаемое святым евангелистом Матфеем тщетное многословие язычников[6]. И суеверные римляне (латиняне), опасавшиеся мести праотеческих богов, чьей зримой, очевидной всем и каждому, благосклонности, Рим был обязан, по мнению этих римских «родноверов», своим непреходящим величием. То достопамятное и во многом странное время отличалось одной характерной особенностью.

Не было в то время недостатка в считавшихся и считавших себя языческими (то есть – не христианскими) философах, которых, исходя из их учения, вполне можно было бы счесть христианами[7]. С другой стороны, было и немало христиан, которых, исходя из их образования и умонастроения, вполне можно было бы себе представить в укороченных потертых (а то и демонстративно дырявых или небрежно заплатанных) плащах эллинских любомудров. Хотя в то же время и среди язычников, и среди христиан (сплошь и рядом использовавших в своих трактатах и проповедях языческие мифы и легенды, низведенные до уровня стилистических украшений[8]), тон все же задавали люди совсем иного склада – зилоты, ревнители, осознавшие через опыт или через озарение непримиримость этих двух мировоззрений. Однако лишь там и лишь тогда, где и когда личная вера превращалась в вопрос официального вероисповедания (чего всячески стремился избежать и избегал дальновидный государственник, или, выражаясь современным «новорусским» языком, «державник» и «эффективный менеджер» Константин), противоположности сталкивались между собой и вступали в конфликт со всей непримиримой остротой кровавого «Или-Или».

Именно в ту столь эклектичную в мировоззренческом плане, поистине кризисную (во всех отношениях) эпоху, полную глубочайших внутренних волнений и противоречий, и именно в том обществе, чреватом назревающим расколом, беременном еще невиданными потрясениями и неслыханными мятежами (выражаясь возвышенным слогом Александра Алексеевича Блока), рок (или Бог) призвал к верховной власти над «кругом земным» (или, как сказали бы римляне – orbis terrarum) императора Юлиана – широко образованного человека тонкой душевной организации, одного из крупнейших писателей и мыслителей своего времени. По чистой случайности (?), он уцелел в кровавой бане, устроенной в 337 году членам императорского семейства Константинидов. По столь же чистой случайности (?) он взошел на императорский престол после смерти своего двоюродного брата августа[9] Констанция II, возложившего на него – совсем молодого, едва достигшего тридцатилетнего возраста, человека, всю колоссальную полноту власти, но в то же время и всю колоссальную ответственность «владыки половины обитаемого мира». Хотя и получивший строгое христианское воспитание, Юлиан еще в юности, вдохновленный и воодушевленный величием эллинской мифологии и красотами языческой литературы, сделал свой твердый внутренний выбор в пользу язычества. Правда, не осознав при этом, что мрачные премудрости питающих суеверие, темных по смыслу и характеру гаданий по внутренностям жертвенных животных и толкования видений, которые, стараниями современных стремящемуся к познанию царственного юноше философов-«богосотрудников» (или, по-гречески – теургов, практиковавших теургию[10], о которых еще пойдет речь на дальнейших страницах нашего правдивого повествования), почитаемых им в качестве своих наставников, учителей, непререкаемых авторитетов, наслоились заскорузлыми, мертвящими, окостенелыми пластами на древнюю религию, полностью скрыв под собой незамутненный, светлый радостный лик древних эллинских богов времен Гомера.

Гомер (Омир), легендарный автор эпических поэм «Илиада» и «Одиссея»

Когда же Юлиан, по неизреченной милости, особой благосклонности этих богов, как думалось ему (и как ему, с учетом необычности его жизненных обстоятельств, не могло не думаться), нежданно и негаданно, брошенный из уютного мирка своих уединенных размышлений в безбрежный, бурный океан людских треволнений, внезапно получил, в свои молодые, приученные к стилю[11], перу, разворачиванию свитков и перелистыванию кодексов, испачканные чернилами руки кабинетного ученого бразды правления сначала западной половиной Римской «мировой» империи, а затем – и всей «мировой» державой «потомков Энея и Ромула» и судьбами населяющих ее бесчисленных народов, он – ученик философов, храбрый военачальник, мыслитель, аскет, литератор и император в одном лице, предпринял титаническую попытку перевернуть вверенный ему мир, который август Константин I Равноапостольный, казалось бы, навеки сотворил, сформировал, упрочил, упорядочил в христианском и церковном духе, преобразовав его в соответствии со своими собственными, эллинскими идеалами. Эту задачу, казалось, поставили перед Юлианом, бывшие для него на протяжении всей его недолгой жизни образцами для подражания, два светоча греколатинского мира – македонский царь-воитель Александр Великий и римский император – воитель и философ – Марк Аврелий, не говоря уже о бессмертных богах, явившихся ему в «одном виденьи, непостижном уму» (говоря словами Александра Сергеевича Пушкина).

Эта заветная цель, к достижению которой фанатично стремился всей своей пламенной душою Юлиан – «консервативный революционер на троне» – используя все доступные ему политические, военные и духовные средства, неустанно разрабатывая «планов громадьё» на протяжении своих полных всевозможных дел дней и бессонных ночей, все два года своего правления, так и не была им достигнута. Но кто из нас, людей XXI века, положа руку на сердце, возьмет на себя смелость утверждать, что Юлиан не достиг бы ее, с учетом преисполненных сомнений и колебаний настроений и умов его современников, если бы его боги, таким чудесным образом не раз спасавшие его от смерти и так неожиданно возведшие его на римский императорский престол, благоволили даровать своему избраннику более продолжительное царствование?

Александр Великий в бою с «варварами»

Император Юлиан, с непоколебимым мужеством и достоинством несший бремя своей строгой и суровой и жизни, остававшийся непоколебимым, даже после самых горьких разочарований в своей искренней (хотя и ложной, с христианской точки зрения!) вере, пал смертью доблестного античного воина на поле брани в схватке с врагами Отечества, со словами дарованного ему его философией утешения на бестрепетных устах. Неотъемлемой частью его трагической судьбы стала горькая необходимость заплатить за свою дерзновенную попытку сломить власть христианской церкви поруганием и поношением своего имени «на вечные времена». Христианство, которому внезапная гибель солнцепоклонника Юлиана в сражении с солнцепоклонниками-персами возвратила – на этот раз уже окончательно! – могущество и единовластие, не упустило времени и возможности свершить святую месть и окутать смерть своего непримиримого врага, считавшего себя чудесным орудием богов, таинственным ореолом христианского чуда. Согласно церковной легенде, Сама Богоматерь повелела посланцу небес (если верить старинной коптской[12] иконе – святому Меркурию) направить смертоносное копье в бок окаянного Вероотступника.

На протяжении всей не слишком продолжительной эпохи поздней, христианской Античности и пришедшего ей не смену долгого Средневековья император Юлиан был известен лишь в ипостаси наихудшего из злодеев, нечестивца, отщепенца, Отступника, или, по-гречески – «Апостата», «предтечи самого Антихриста». И лишь впоследствии эллинофилы-гуманисты сменившей «Темные века» эпохи Возрождения принялись понемногу разбираться в сложной проблематике трагической фигуры этого фанатичного, в своем благочестивом ослеплении, борца за истину – как он ее понимал. С тех пор в ней продолжает разбираться и все никак не разберется окончательно нескончаемо долгий ряд поэтов, писателей, драматургов, философов и историков всех стран и народов. Достаточно назвать хотя бы норвежца Генрика Ибсена, нашего, русского Дмитрия Мережковского, американца Гора Видала. Вообще же – «имя им легион». Порою даже кажется, что о Юлиане Апостате все уже написано, и потому о нем больше нечего и незачем писать. Но… «уверенность, что все уже написано, уничтожает нас или обращает нас в призраки» (Хорхе Луис Борхес. «Вавилонская библиотека»). А когда кажется, надо креститься.