Маленькие люди великой империи

Глава 1. С ног на голову

Ноябрьское утро… скользкое, словно слизень, попавший в дачный тапок, – тебя передёргивает, невольно вскрикиваешь, рывком стряхиваешь обувь, едва сдерживая рвотные позывы, стараешься сковырнуть его маленькие холодные останки со стельки. Ноябрьское утро: промозглое и серое. Липкая влага, пробирающая до костей. Безысходность смерти, пусть и кратковременной для природы, но такой всепоглощающей.

Ты знаешь, что будет за этой смертью новая жизнь: ослепительная, оживляющая весна и беззаботное лето, но сейчас, в ноябре, смерть кажется вечностью. Обмороженные прелые листья, словно панцири улиток, хрустят под ногами. Туман, стелющийся по земле, и бесконечные сумерки – будто сама зима начала медленно плести свой белёсый полупрозрачный кокон.

Нет ничего хуже, чем ноябрь в Хазарии. Отвратительное время.

Вот и Катарина, стоя на кухне у раковины, с чашкой горячего кофе, глядя в окно на свой сад, окутанный серой дымкой, с ковром безжизненных листьев на уставшей тёмно-зелёной траве, думала: «Отвратительное время». Думала она так и про этот ноябрь, и про то, во что превратилась её жизнь за последние годы. Да что уж там… всё, чем она жила уже много лет, сейчас казалось ей растянувшейся серебристой полоской слизи на влажном деревянном заборе, а в противовес вокруг летали пушистые мотыльки, божьи коровки и пёстрые бабочки.

Слова подруг о том, что всё ещё поменяется, наладится, устаканится, казались лживыми. Они говорили, что будет что-то новое, не менее прекрасное, чем всё старое. Что будет ещё влюблённость весны, томление лета, очарование ранней осени. Нет! Ничего больше не будет! Ей казалось, что отныне жизнь её погрузилась в вечный ноябрь; всё, что ей остаётся, – ждать забвения вечной зимы.

Катарина Веселович – мать семейства, жизнь которого последние несколько лет была перевёрнута с ног на голову. Высокая статная блондинка с кожей цвета мрамора, тонкими полосками губ, лёгким тремором, подёрнувшим длинные угловатые пальцы, на которых красовались кольца с крупными бриллиантами: они были ей слегка велики и прибавляли годы своим чопорным блеском. «Во мне текут голубые крови», – обозначала Катарина каждому новому знакомому, вальяжно вытягивая руку, лишённую даже намёка на волосяной покров, демонстрируя одновременно и белизну кожи, и внушительную россыпь камней. «Древний славийский род», – прибавляла она.

Женщина закончила мыть посуду после завтрака детей и села за стол. Она любила завтракать в тишине и одиночестве: муж уехал на работу, старшие дети – в школу, а младшую дочку няня забрала на прогулку. Большая гостиная, стол из красного дерева с белоснежной скатертью, чашечка ставшего ритуальным утреннего кофе – фарфоровая, расписанная цветами и птичками, с таким маленьким ушком, что его можно было держать только между указательным и большим пальцами, обязательно при этом оттопырив мизинец (так, по мнению Катарины, делали все женщины из благородных каст, к которым она себя причисляла).

Всегда аккуратная и ухоженная, начинающая свой день с часа в уборной – укладка волос, патчи под глаза, массаж лица, лёгкий макияж… сейчас она сидела с нечёсаными и сальными волосами, похожими на соломенное гнездо, отёкшая, с глубокими синеватыми мешками под глазами. Шёлковая пижама с характерными цветами и птичками была смята от длительного и беспокойного сна, которым обычно мучается человек, не желающий возвращаться в неприятную для него реальность. Взгляд её был безразличный и блуждающий, весь внешний вид выдавал растрёпанность чувств.

Мгла за окном обвивала голые ветки кустарника, проникала в каждый уголок высокого забора, по периметру которого угрюмо зеленели плотно высаженные туи, стелилась по тропинкам, земле, траве. Она навалилась на ещё неубранные, жухлые, коричневые листья, опавшие с яблонь, последних «одетых» деревьев сада, и словно стекала по покатой влажной крыше прямо Катарине за шиворот, от чего та периодически ёжилась. «Камин, что ли, растопить?» – подумала она. Конечно, легче просто прибавить отопление, но камин бы согрел и тело, и душу.

Женщина покосилась на камин, покрытый пылью внутри и снаружи. «Как давно мы его не топили… и зачем вообще построили, если не пользуемся?» – в голове начали крутиться воспоминания. Старшие дети ещё совсем маленькие, спят наверху в своих спальнях, а они с мужем страстно тра*аются прямо на меховом ковре перед камином. «Как давно это было… Кажется, тогда мы и топили его в последний раз… Уже и ковра-то того нет, даже не помню, куда я его убрала, эта медвежья шкура меня всегда пугала, но что-то в ней такое было… дикое, что ли. Как не хватает мне сейчас той дикости…»

Воспоминания эти причиняли боль, но так и лезли сами в голову. Катарина отвернулась от камина и снова уставилась в окно. «На душе так же, как на улице…» – не успела эта мысль встать привычным комом в горле, как в кухню вбежала младшая дочка Адель.

– Мама, мама, мамочка, доброе утро! – вскричала она и кинулась обнимать материны колени. – А мы поедем сегодня в игровую комнату?

– Господи, Ади, полвосьмого утра, ты что подскочила?! И где Тамара Радифовна?

– Она ещё спит, – пролепетала девочка нежным голосочком.

«Отлично!» – сердито произнесла Катарина про себя и, резким движением оторвав дочурку от коленей, строго велела:

– Ну вот и ты иди досыпай. Про торговый центр не знаю, у меня могут быть дела.

– Ну ма-а-а-а-а-ам! Какие ещё дела, ты же никогда ничего не делаешь! – заявила девочка.

– Ишь какая! А ну в комнату быстро! – строго велела мать, поворачивая малышку за плечико прочь от себя.

Девочка состроила обиженную мордочку и покинула столовую, обернувшись на выходе, показала матери язык, что, впрочем, не вызвало никакой ответной реакции Катарины, безразлично глядящей сквозь дочь.

В глубине души Ката винила себя за холодное обращение с дочерью. Со старшими – Инной и Тимуром – она была другой. Буквально купалась в их нежном младенчестве, стараясь запечатлеть на негативе памяти каждый момент. Ложилась спать и просыпалась в одной кровати с ними, долго держала на груди, наслаждаясь единением. Кормила фруктами из своих рук, и сердце её плавилось от любви, когда белые зубки вгрызались в плод, которого только что касались её губы, а сладкий сок стекал по их подбородкам, капая на дорогие скатерти или простыни, от чего дети смешно морщились и неуклюже вытирались ручками, лишь ещё больше размазывая всё по лицу.

Тысячи подобных моментов – все они хранились глубоко в сундуках памяти. Катарина доставала их по желанию и любовалась с ностальгической печалью по былому времени, когда жизнь её была прекрасным мгновением, взмахом крыла бабочки, она была безмерно счастлива. Только бабочки живут неделю, а слизни – долгие годы.

С младшенькой Аделькой всё было по-другому. Ката решилась на третьего ребёнка в надежде удержать мужа Зорана, безнадёжно влюбившегося в молодую девку-секретаршу. Господи, до чего же банальная и отвратительная история! Больше всего её передёргивало от мысли, что эта девица была секретаршей в компании мужа: «Как пошло! Как же это пошло! До тошноты!»

Катарина была строга к дочери. Начала кормить грудным молоком, но быстро отказалась. Требовала послушания, внимательности и аккуратности. «Сядь ровно, не вертись, держи ложку правильно, посмотри, какую грязь ты развела вокруг!» – говорила она мало что понимающему двухлетнему ребёнку, размазывающему кашу по столешнице.

Адельке сразу наняли няню. Катарина предпочла как можно реже касаться руками, словами, взглядами, мыслями своей дочери, не из жестокости, нет, по-другому она просто не могла. Девочка была чертовски похожа на отца, и иногда маме казалось, что даже похожа на его любовницу: «Ну и глупость, это же мой ребёнок!» Каждый раз при взгляде на дочку предательство мужа вновь всплывало перед ней, словно впервые: голая громадная отвратительная правда, в которую она долго отказывалась верить, на которую закрывала глаза в надежде, что лёгкая интрижка закончится и жизнь семьи вернётся в прежнее русло.

Время шло, Адель поползла, села, встала, пошла, побежала, заговорила словами, фразами, предложениями, научилась быть наглой, обманывать, отстаивать своё мнение, – муж всё равно был с секретаршей, а Катарина всё знала и продолжала терпеть.

Дочь была не виновата в том, что не спасла брак, но Катарина не могла не винить её, как бы ни старалась скрыть и подавить в себе это чувство. Вроде бы она любила ребёнка, но любовь её была чем-то механическим, обязательным, не таким самозабвенным, как была в своё время к старшим детям, – просто животный инстинкт, которому она не могла противостоять, но изо всех сил старалась не поддаваться. Катарина мучилась чувством вины. Груз ответственности за неудачу, которую Ката возлагала на плечи малышки, приравняв её к весу своей боли, казалось, был слишком тяжёл для них обеих.

Так и получилось, что Адель была нянечкина. Вот уже как три года Тамара Радифовна заменяла ей холодную мать, отсутствующего отца, несуществующих бабушек и дарила безусловную любовь, которая так необходима маленьким детям. Лишь в моменты, когда мать охватывало сожаление, сострадание и одиночество, Ката приходила к мысли: «Ребёнок же ни в чём не виноват!» – и подпускала девочку к себе. В силу характера своего как притянуть, так и оттолкнуть дитя давалось ей с одинаковой лёгкостью.

А характер у Катарины был ох какой непростой. Многие знакомые и друзья семьи за глаза, не сговариваясь, называли Кату одинаково: «Снежная королева». Каждая её улыбка сквозила холодом, каждый взгляд был оценивающим, мила она могла быть лишь с равными себе или превосходящими по социальному статусу, а с остальными обходилась в лучшем случае с надменной сдержанностью, в худшем – с жестокостью. Жестокой она могла быть с обслуживающим персоналом и всеми людьми, которые, как она считала, занимали положение ниже, чем она, – официанты, мастера маникюра и парикмахеры, её домашние работники, заправщики, кассиры… со всеми она была высокомерна и груба.

С домашним персоналом – домработницей Лилей и водителем Слободаном (которого все в семье называли просто Боба, Бобби на английский манер), как и с несколькими десятками предшествующих им людей, которые обычно бежали от «хозяйки» без оглядки, продержавшись максимум год, – Катарина всегда была излишне требовательна, придирчива, обращалась уничижительно. Дети неосознанно брали с неё пример.

– Лиля, почему не готова моя одежда?! – утром перед школой кричала на весь дом Инна, обращаясь к домработнице. – Я же вчера вечером сказала, что хочу надеть эту чёрную юбку и рубашку, а их тут нет!

– Инна Зорановна, но они не высохли, я только вчера постирала!

– Ну, значит, надо было на сушку повесить, а не просто на сушилку!

Или:

– Боба, после тенниса я хочу заехать за Дамиром и поехать в торговый центр, а ты будешь ждать на парковке, понятно? – заявлял маленький Тимур.

– Обойдёшься, недоросток! Я маме уже сказала, что Боба нас повезёт с девочками в кино! – вмешалась старшая сестра.

– Это с чего это ещё? Как бы не так! Ты вчера уже ездила к подруге, сегодня Боба везёт меня, понятно?

Дети начали припираться, а потом драться на заднем сиденье.

– Дядь Боб, ну скажи, что мама тебе приказала?

– Катарина сказала мне везти Инну, но мне без разницы, позвоните ей и договоритесь сами, – холодно ответил Слободан, возведя глаза к низенькому потолку мерседеса, обшитому тканью молочного цвета.

Если честно, он жутко ненавидит всё семейство, этих наглых невоспитанных детей. Особенно в минуты, когда Тимур в пробке назло стучит ногами в спинку его кресла, рядом сидит его мать и молчит, глядя в окно; с каждым ударом этот маленький говнюк бьёт всё сильнее, а на виске у Слободана вздувается венка. Когда он просит Инну отряхнуть ноги от снега и грязи, а она фыркает и садится, специально не отряхнув. Мать её постоянно орёт, если машина грязная, но при этом на мойку денег жлобит, шипит по-змеиному: «Потому что чистоту надо поддерживать!» – злобно сузив глаза и сжав и без того маленькие губы до размера куриной задницы. Ага, поддерживать. Знает он, как она «поддерживает» чистоту. «Если бы не Лилия Рамильевна, этот дом зарос бы мхом за неделю», – злобно думает водитель Боба, но молчит, потому что молчать – по большей части его работа. Ехать и молчать. Он ненавидит этот грёбаный пыльный город, в котором восемьдесят процентов времени плохая погода, грязь на дорогах, бесконечные пробки и нескончаемые стройки, от которых ещё больше грязи, пыли и пробок. Даже летом вся машина серая от бесконечных строек. Он ненавидит это семейство, но они платят хорошие деньги, которые он отправляет своей семье в небольшой городок на севере Славии.

Единственное, что спасало Лилю и Слободана, – это их начальник Зоран Михайлович, муж Катарины. Он умел сглаживать ситуацию. Он всегда держался на равных, входил в положение, давал премии, мог искренне поболтать, улыбнуться, подбодрить, всегда благодарил. Наверное, потому что он сам поднялся с низов. Наверное, потому что он знал, что такое тяжёлый труд, что такое ответственность за всю семью. Он единственный из всех Веселовичей понимал, что деньги не падают с неба. Иногда даже защищал персонал. «Хэй, хэй, повежливей, пожалуйста», – говорил он детям. Или: «Катарина, успокойся, ничего страшного не случилось, Лиля освободится и всё доделает»; «Бобби, не переживай, опоздаешь – ничего страшного, подождут» и всё в таком духе. Правда, каждый раз как-то нетвёрдо, с глуповатой извиняющейся улыбкой (то ли перед работниками, то ли перед семьёй), от чего ситуация в моменте сглаживалась, но в целом не менялась.

С ног на голову… Где голова, а где ноги? Домработница Лиля уехала на три недели на малую родину повидать сына и мать, дома царил бардак. Водитель Слободан заболел. Дети не посещали дополнительных занятий уже почти неделю, вечерами сводя Катарина с ума своим мельтешением и вечными ссорами. Хорошо, что хоть в школу ходят!

Мать семейства совершенно не могла организовать быт. Только Аделькина няня Томочка была гарантом того, что дети будут хоть чем-нибудь накормлены и хоть как-то умыты. Нечищеные туалеты, горы грязного белья, слой пыли, немытая посуда. Лиля по приезде лишь горько вздохнёт и примется за трёхнедельный разбор трёхнедельного завала (или вообще уволится, потому что Катарина вновь будет по-хански, повелительно тыкать на грязь по углам и отрывать её придирками и приказами от запланированного хода работы).

Все эти дни Тамара Радифовна пыталась хоть как-то сдержать лавину хаоса, с каждым днём всё больше и больше накрывающую дом, но все силы забирали дети, целиком оставленные на её попечение. Помимо Адель, теперь у неё были Инна и Тимур – вроде бы взрослые, но всё-таки ещё дети, к тому же привыкшие к тому, что всё в их быту происходит само собой.

Тамара привыкла к семье, наверное, она была единственной из всего нанятого персонала, к которому относились с уважением, но даже она каждый раз была в ступоре от их наглости, упрямства, хамства и неряшливости. Тимур совершенно не считал нужным смывать за собой в туалете; Инна – где разделась, там и бросила; посуда всегда оставалась на столе и так далее до бесконечности. «Да без меня тут бы все померли!» – в сердцах говорила Тома, разбирая очередную гору грязного белья и загружая тарелки в посудомойку.

Катарина Тамару Радифовну, тётю Тому, как её называли все домашние, действительно «подпустила к себе», позволяя ей нравоучения и долгие бабьи рассуждения о жизни, которые Катарина вроде как на дух не выносила, но почему-то из уст Тамары они звучали успокаивающе.

– Ну ничего, Каточка, ничего, мужики – они такие: побегает, побегает – и успокоится! Мужчина никогда не уйдёт из своего дома, пока его не погонят метлой!.. Зоран Михайлович – кобель, конечно! Только вы ему не говорите, пожалуйста! Я на вашей стороне, вы же знаете, я здесь только ради вас, не могу я уйти в такое время, а так бы ноги моей не было рядом с таким подлым человеком!.. Вы, Катарина, ангел, ангел неземной! Он ещё поймёт, что сотворил и кого на грани потерять!

Тамара пела как соловей, а Катарина лишь молча кивала, не подозревая, что с такой же страстью Тома пела домработнице Лиле, какая Катарина глупая, трусливая и зависимая женщина без самоуважения. Водителю Бобу она пела, как её тут все достали, что остаётся она только из жалости к малышке Адель, постоянно спрашивая, не собирается ли Слободан уходить. На что простой лысый мужик, никогда ни во что не влезающий, молчаливый и тихий, лишь пожимал плечами. Отцу семейства Зорану в отсутствие жены Тома пела, какой он надёжный мужчина, что вся семья как за каменной стеной, любая женщина должна быть счастлива рядом с ним.

* * *

В тот ноябрьский день Зоран приехал в двенадцатом часу. Дети уже спали, Катарина молча сидела в столовой с чашкой остывшего чая в руках и открытой баночкой её любимого итальянского абрикосового джема с косточкой, разбавляющей сладость пикантной горчинкой, хотя горчинки в жизни сейчас было хоть отбавляй. Стоил этот джем в четыре раза больше хазарского, но хозяйка любила наполнять дом мелочами, намекающими на материальное положение семьи. Подобные мелочи сразу бросались в глаза всякому гостю, ибо мало кто мог позволить себе итальянские джемы, даже в элитном коттеджном посёлке Предитилья1. Муж (а он всё ещё был мужем Катарины) зашёл совсем не так, как он заходил раньше, когда-то давно, когда между ними всё было хорошо.

Есть что-то похожее между супружескими отношениями и отношениями между родителем и ребёнком. Ты с трудом помнишь прошлое, погружаясь в настоящее. Всё забывается – и плохое, и хорошее. Ребёнок для тебя всегда такой, какой он сейчас. Отношения для тебя всегда такие, какие они сейчас. Браки длиною в множество лет перечёркиваются за пару месяцев, самые страшные предательства прощаются за один день. Это как смотреть на своего первоклассника и не верить, что когда-то качал его на руках. Это как окончательно потерять связь со своим подростком, который будто бы только что прижимался к тебе всем телом и шептал: «Мамочка, ты самое лучшее, что есть в моей жизни». Прошлое – лишь призрачная тень воспоминаний, заслонённых настоящим.

В былые времена дверь открывалась резко, ключи с размаху летели на тумбу, звеня и громко ударяясь о дерево, слышался топот детских ног по лестнице, бегущих навстречу отцу, пока тот впопыхах неуклюже стягивал обувь: левый лакированный ботинок правым ботинком, а правый ботинок – левой ногой с мокрым и почерневшим от слякоти носком (потому что снег, принесённый с улицы, быстро стал грязной лужей у входной двери). Каждый раз Зоран чертыхается, мысленно обещая себе впредь не портить обувь и носки и снимать ботинки руками, но всё равно каждый раз делает одно и то же движение, потому что все мы – заложники больших привычек и маленьких ритуалов.

Отец бросится им навстречу, весело крича что-то приветственное, подхватывая на руки, кружа, смачно целуя, смеясь и приветствуя жену.

– Опять ты наследил! – скажет она. – Сколько можно просить отряхивать ноги перед домом?

– Опять ты ворчишь! – с улыбкой ответит он и поцелует супругу в губы, щёку, лоб.

Сейчас же Ката всем видом давала понять, что ей глубоко наплевать и на его возвращение, и на лужу в прихожей. Хоть теперь она ждала его намного больше, чем раньше, и каждый раз готова была взорваться от смешения двух чувств: ненависти и облегчения. «Лучше бы он вообще не приходил» и «Слава богу, что сегодня ночует дома» – будто последнее что-то изменит. Ей было плевать на долбаный коврик и светлую плитку прихожей: «Пусть хоть потонут в грязи!» Она ликовала, что и дети уже перестали так счастливо встречать его. Мрачные подростки, ушедшие в себя, поддавшиеся влиянию общей атмосферы в семье. Так ему и надо, пусть понимает, что его тут никто не ждёт!

Дверь отворилась так, как открывается, когда входящий старается проникнуть в дом незаметно: ручка опустилась вниз, тихонько щёлкнула собачка, так же медленно ручка поднялась в исходное положение, очевидно придерживаемая входившим с обратной стороны. Тихий неуверенный шаг в прихожую. Едва различимо брякнула связка ключей, быстро убранная в карман куртки. Долгий процесс снятия ботинок на входном пуфике. (Катарина поставит их аккуратно и ровно – два прижавшихся друг к другу свидетеля его вины.)

В былые времена на пуф сразу летели: борсетка, телефон, кошелёк и всё содержимое карманов, что-то непременно падало на грязный входной коврик. Теперь же всё добро было припрятано поглубже в портфель, который Зоран всегда носил с собой, не оставляя нигде, кроме своего кабинета на мансардном этаже. Словно чемоданчик человека со дня на день ожидающего, что его повяжут спецслужбы и увезут на долгие годы: набитый до отказа, плотно застёгнутый и вечно к чему-то готовый, как и его обладатель с вечно пугливо-виноватым взглядом. «Небось запасные трусы с собой таскает», – как же Катарина ненавидела этот его портфель и его самого.

Женщина очень живо представляла себе весь этот процесс, хоть и сидела за стенкой в гостиной, не в силах унять свой гнев, подступивший к горлу и мешающий куску бутерброда быть проглоченным. Она так и видела виноватое лицо (оно всегда теперь было таким), представляла неуверенные шаги от машины к входной двери, то, как Зоран поджал губы и весь подтянулся, словно пловец перед прыжком с вышки, перед тем как встретиться с «любимой женой». И хоть всего этого Ката не видела воочию, ей стало тошно до такой степени, что захотелось выплюнуть злополучно застрявший кусок бутерброда обратно на блюдце с золотой каёмочкой. С цветами и птичками, конечно же, потому что в её жизни все детальки должны были идеально подходить друг другу, будто она собирала долбаный пазл с картинкой о счастливой семье. Старательно собирала, всю свою жизнь.

На картинке непременно должны были быть: лужайка у дома, сад с розами, туями и яблонями… Из раза в раз, когда выпадала богатая на яблоки осень, их некуда было девать: у соседей и своих полно, домашние толком не едят, печь Катарина не любила, не на рынок же идти? Но яблони хозяйка берегла. У каждого уважающего себя хазарина должна была быть яблоня в саду – привычка с голодных лет демократии, когда собственное хозяйство имело большое значение и могло стать спасительным, а яблоки да груши были чуть ли не единственным фруктом, способным вынести холодный итильский климат.

На картинке должны были быть шёлковые пижамы и белые банные халаты, фарфор, машина вишнёвого цвета, дети в гольфиках и с аккуратными проборами на головах, кровать с балдахином, уборная с двумя раковинами – для него и для неё. Всё так, как в американских фильмах. Американская мечта, воплощённая в далёкой Хазарии. Что там будет за этой картинкой на самом деле – никогда Кату особо не волновало. Форма всегда приводила в восторг, а над содержанием она никогда не задумывалась.

Зоран тихо зашёл в гостиную и тихо сказал:

– Привет.

– Привет, – сухо ответила жена.

Последние месяцы Ката тратила все свои душевные силы на то, чтобы выглядеть как можно более безразличной к происходящему.

– Как дела? Как дети?

Вопрос о детях всегда уместен. Общий интерес, очищающий совесть. Типа Зоран всё-таки хороший отец. Как же она его ненавидела…

– Нормально дети. Впрочем, какая тебе разница?

– Катарина, умоляю, перестань… Мы взрослые люди.

«Мы взрослые люди», – фраза, в последнее время наиболее часто звучащая из его уст.

– Ладно. Опустим. Ты обещал приехать пораньше, отвезти мою машину в сервис и оставить мне свою. Ты же знаешь, Лили нет, Слободана нет, я совсем одна.

– Есть Тамара, Катарина! Боже мой, ты же взрослый человек! Дети тоже уже взрослые! Делегируй! – Зоран, на самом деле вошедший с твёрдым намерением не ссориться с женой (она всё-таки по-прежнему была его женой), начинал закипать.

– Я тут совсем одна, пока ты там с ней, неужели это не ясно? Неужели нельзя выполнить одно элементарное обещание?

«Господи, да она сейчас ядом прыснет, как же я ненавижу эту гадюку!» – подумал про себя Зоран.

– Катарина, я сказал – значит, я сделаю!

– Когда?

– У меня много дел.

– Тра*аться с этой бл**ью? Таскаться с ней по кабакам? Ты про эти дела? – Катарина незаметно для себя переходила на крик.

– Катарина…

– Что?!

– Я прошу, не говори таких слов, дети могут услышать!

«Опять этот гад оперирует детьми…» – пронеслось в голове у Каты.

– Не кричи! Я приеду завтра пораньше и отвезу машину, хорошо?

– А сейчас ты тогда зачем приехал?

– Мне нужно забрать документы, и я уеду… И вообще – это мой дом!

Катарина не выдержала и кинула в него чашку с наполовину выпитым чаем. Чай расплескался по белым стенам, дорогой парчовой обивке мебели гостиной и полу из светлого канадского клёна.

«Лиля в отпуске, кто будет всё это оттирать?» – подумал Зоран, увернувшись от чашки. Это всё-таки был и его дом тоже. Эти белые стены так тяготили его сейчас, но они не были ему безразличны: как ни крути, обои были куплены на шелеги из его кошелька.

Мужу было легче, когда жена в открытую злилась на него, кричала, била посуду. Её праведный гнев и слёзы были лучше, чем долгое обречённое молчание, полное понимания происходящего и безвыходности её положения. Зорана злило, что он по-прежнему всё-таки считал именно этот дом своим домом. Пускай сердце его сейчас было в другом месте, тут он прожил слишком долго, чтобы не чувствовать его своим. Тут выросли дети, которых он искренне и безмерно любил, да и что уж говорить, он считал, что дом по праву полностью ему принадлежит, ведь каждый гвоздь, каждая дверная ручка и смеситель – на всё здесь заработал именно Зоран, тогда как жена все эти годы была на полном иждивении.

Он уважал её труд как матери и хозяйки дома, но в последнее время словно открылись глаза на то, что не слишком Ката и утруждалась, всегда имея помощь прислуги, всю бытовую технику, все деньги в открытом доступе, постоянные поездки на море, отдых с подругами, вечный шоппинг, – в общем, совершенно всё, тогда как Зоран все эти годы пахал как проклятый, всего себя положив на алтарь достижений ради собственной семьи. «Была ли в ответ хоть какая-то благодарность? – часто спрашивал он себя. – Нет, только упрёки, споры, претензии». И холодный, как слизень, вымученный секс – скользкая отметина того, что они всё-таки пара.

Глава 2. Как молоды мы были и кем мы стали

В жизни Катарины всё было правильно с самого рождения: красивые родители зачали дочь в любви и растили в согласии. Покупали лучшие по тем временам вещи. Воспитывали строго, но давали свободу выбора, летом возили на море в Славию, на Караим, выбивали места в лучшем летнем лагере страны.

Несмотря на времена демократии, семья бережно хранила исторические свидетельства своего статуса, берегла их вплоть до духовной революции тысяча девятьсот восемьдесят второго года, после которой немедленно восстановила кастовую принадлежность. Дедушка был родом из правящей касты – но даже при демократии работал в мэрии города, а бабушка была сведущей – известный на весь город врач. Мама с папой сразу в тысяча девятьсот восемьдесят втором году выбрали линию сведущих – оба инженеры.

У Каты была своя комната, такая, о какой мечтают все девочки в её возрасте, даже заграничный домик для кукол и коляска для пупсиков. С первого класса – одни пятёрки, дружба с девочкой из хорошей семьи, вторая парта в ряду за учительским столом. Мальчики дёргали за косички, Катарина фыркала в ответ. Фыркала и улыбалась. Росла без протеста, ошибок не совершала, буйству чувств не поддавалась. Когда Альберт Мастудинов подсовывал в карман парты шоколадку – смущалась так, что краснела даже кожа её белобрысой головки. Золотая медаль, институт в Итиле. Родители с ума сходили, отпуская своего птенца из гнезда в столицу, но отпустили.

Катариночка не из тех, кто попадает в плохие истории, на её ответственность всегда можно положиться. В институте случилась первая любовь. Два месяца назойливого ухаживания Катарина злилась, потом два месяца делала вид, что не замечает, на пятый смягчилась и согласилась на поход в кино.

Не то что бы Зоран был мужчиной её мечты, но он был «почти итилец» (у него была квартира в столице – это самое важное), неплохо учился, не наглый, но и не стеснительный зубрила. Главное – тоже славиец, из хорошей семьи, для Катарины это имело большое значение. Первые свидания, первый поцелуй под шум фонтанов в центральном городском парке. Зоран сгорал от желания, Катарина от стеснения.

Спустя год он приехал к ним в городок свататься. На все вопросы отвечал правильно: для начала жить будут в родительской квартире, пока институт не закончат, потом снимать комнату или общежитие. Семья не очень обеспеченная, но вполне приличная, – это было главным для родителей невесты. План на жизнь хороший, молодые – юны и прекрасны, свадьба была с провинциальным размахом (благодаря родителям Каты).

Если бы кто-то сказал Зорану тогда… В ту минуту, растянувшуюся на целую вечность, когда он шёл по красной дорожке к широкому дубовому столу, под руку со своей невестой. Она – оцепеневшая от страха, он – оробевший перед красотой своей женщины (страшно было на неё обернуться, чтобы не разрушить тончайший образ своим грубым взглядом).

В ту минуту, когда они заняли свои места на красном бархате стульев, через стол от сотрудницы духовной консистории2: женщина за сорок, голубые тени, алая помада, на голове – высокий аккуратный пучок с золотистыми заколками, усеянными стразами. Облачённая в ярко-алую мантию, с большим золотым крестом на груди (свидетельство её причастности к церкви), с натянутой дежурной улыбкой. Однотипные фразы: «Пусть ваш союз будет вечным и ярким, как Ярило на небесах, крепким, как вера во Христа, прекрасным, как наша великая родина». У Гузели Дамириевны, уполномоченного духовного лица при итильской епархии, было две заготовленных фразы: для пар, которые ей понравились, и для тех, кто, по её мнению, долго не протянет в узах священного брака, – «да не упадёт камень раздора в ваш священный огород».

Гузель Дамириевна на тот момент проработала в консистории пятнадцать лет. Потомственная духовница3, дочь пресвитера, истинная фанатка хазарской церкви – она повидала многое за эти годы, но ничто не пошатнуло её веру в важность её «служения», коим она считала свою работу. Она пришла молодой девочкой, долгое время была простым секретарём, закопанным в метрические книги. Жизнь представлялась ей совсем не духовно возвышенной… Таков был бесконечный круговорот её дел: метрики рождения, брака, развода, смерти. По выходным – румяные счастливые лица, полные веры в своё будущее, венец да поцелуй, а по будням – то, что их на самом деле ждёт. Жизнь человека – просто строчки в метрической книге.

Её работа маленькая: наблюдать, помогать словами, регистрировать, а главное – обманывать. Давать веру в лучшее. Говорить, что всё будет хорошо, что Христос всегда с ними. Тогда, конечно, ни Зорану, ни Катарине жизнь не представлялась увлекательным совместным приключением, но если вернуться в точку нашего повествования, то, думается, они бы согласились с Гузелью Дамириевной относительно ценности брака и самой жизни.

После консистории молодые (по хазарскому обычаю) отправились в церковь.

В минуту, когда толстый святой отец в алой, как кровь, рясе бормотал обрядные слова, горячий воск капал Зорану на руку, заставляя морщиться, а свидетели пыхтели за спиной, удерживая затёкшими руками тяжёлые венцы над их головами – короны из золота и алого бархата, обруч которых изображал венец с шипами, прямо посередине лба красовалось изображение солнца, возвышающегося над венцом, а увенчана корона была золотым крестом… Обряд будто сразу обозначал, что радости от брака ждать не стоит. «Да носите тяготы друг друга», – бубнил святой отец.

Сказали бы Зорану в ту минуту, какой скукой обернётся всё это таинство священной любви, о которой он мечтал сначала смутно, смущённо, скрываясь от своих друзей за юношеской бравадой: «Да она мне просто нравится, поматрошу и брошу!»; потом вместе со своей возлюбленной, томным майским вечером обсуждая, сколько у них родится детей и чьи глаза они унаследуют; потом в первые годы, когда сладкое вдруг резко оборачивалось горечью и солью, через время вновь становясь сладостью… Сказали бы ему, что сначала будет наслаждение; потом их будет качать на волнах недопониманий, недомолвок, недоверий, в моменты которых ужасает мысль об ошибке, которую ты совершил; а закончится всё безразличием и иногда даже отвращением…

Почему ни родители, ни бабушки с дедушками, ни учитель в школе, ни служители консисторий, ни священники, проводящие церемонии венчания, не рассказывают, как всё будет? Говорили бы лучше: «Сейчас вы влюблены и счастливы, но знайте – это пройдёт и наступит полная задница. Но вы держитесь! Всего доброго и хорошего настроения!»

Зоран, ещё совсем молодой мужчина, вступил на эту тропу, не зная, что его ждёт впереди, какая обыденность таится за всеми этими мечтами. «Почему никто не говорит сразу? – часто задавал он себе этот вопрос в первые годы их брака, когда работал на двух работах, снимал однушку и пытался содержать Катарину с маленькой дочкой Инной на руках. – Почему никто реально не готовит нас ко взрослой жизни? Не объясняет, что такое настоящая семья, отцовство, работа. Помогли бы даже элементарные навыки о том, как устроена жизнь, отношения, экономика. По каким механизмам работает мир взрослых людей? Молодых просто кидают в пучину, обещая, что всё будет так, как они мечтали, но оказывается – реальность очень далека от иллюзий молодости…»

Почему так случилось? Было время, супруги выделяли четверть из месячного бюджета и ехали в торговый центр на распродажи. Покупали Катарине дешёвое пальтишко, Зорану – дешёвые джинсы и синтетический свитер; приезжали домой, в их съёмную однокомнатную квартиру. Он бежал в душ, предвкушая, она надевала обновку на голое тело… и занимались любовью на единственной мягкой мебели в доме – тахте, служившей им и диваном, и кроватью, и обеденными стульями.

Тахта эта была бережно прикрыта синтетическим пледиком с китайского рынка – он пах пластиком и весь был покрыт катышками. Сбившийся и сорванный в порывах страсти, обнажал неприглядную правду: разноцветные пятна, потёртости, пару дыр да следы кошачьих когтей, доставшихся в наследство от прошлых жильцов. Такая засаленная и убогая тахта, Зоран сейчас даже не сел бы на такую, но влюблённые не обращали совершенно никакого внимания.

– Ты знаешь, диван нравится мне намного больше кровати, тут есть спинка и эти подлокотники… – игриво заявляла женщина, нежась в объятиях часом спустя, а он, преисполненный нежной благодарности, целовал её руки, смеясь.

Почему так? Зоран смотрел на Кату, сидящую рядом на пассажирском сиденье Range Rover: норковая шуба в пол, мочки всё таких же миловидных маленьких ушек украшают серьги с бриллиантами, сверкают кольца, идеальные ногти, отбелённые зубы, красная помада. На заднем сиденье пакеты из бутиков, а дома – сплошное раздолье: вот тебе и диван из белой кожи в гостиной, и дубовый стол в кабинете, и бильярдный стол, и баня с деревянными полками, и королевское ложе в спальне с шёлковым бельём и балдахином…

Зоран вспоминал две тысячи четвёртый год, миллениум позади, все предрекали конец света, а они, счастливые, с малышкой-дочуркой и годовалым сыном на руках, бродили по «Мегастрою»4. Пара выбирала мебель для своей первой квартиры. Столько счастья было в этом новом, волнующем, уже наступившем будущем, где они – молодые родители малышей, все тяготы и экономические кризисы позади, впереди – только светлое, сытое, счастливое будущее.

Сколько радости давало приобретение материальной вещи! Будто счастье и правда заключается в вещах. Мимолётное чувство воодушевления, буквально телесного возбуждения. Оно случается, только когда приобретение является для тебя чем-то новым, редким, праздничным. Таким, что после него будет несколько дней её покорности и его гордости. Это сейчас – просто выходной день, просто поехали купить что-то дорогое – в дом, по хозяйству, брендовые вещи, что-то детям, что-то из бытовой техники, – нужно же что-то купить в выходные, а иначе зачем нужны деньги? Вот приедут они домой, разложат предметы по местам, развесят вещи в большой гардеробной. От радости не останется и следа. Чему-то не суждено быть надетым, чему-то суждено быть передаренным, выкинутым, забытым.

Катарине постоянно что-то было нужно. Желания женщин нескончаемы, они – причина, по которой работает экономика, восемьдесят процентов всего товарооборота мира за женщинами. Включите телевизор и задумайтесь, есть ли хоть одна реклама для мужчин? Даже если что-то предназначено для них, мужчинам это всё равно нужно из-за женщин. Есть, конечно, редкие исключения в виде особых хобби – футбола, рыбалки, охоты, но это вряд ли составит и один процент всех товаров и услуг, наводняющих рынок. Недалеко ушли мы от первобытных людей! Всё ради привлечения лучшей самки и лучшего самца. Все транснациональные корпорации, мировые капиталы, все правительства и войны, – всё, что прикрывается борьбой за деньги, славу и власть, на деле является лишь борьбой за место между ног. Чем красивее эти ноги – тем выше цена. Мужчине для потери рассудка достаточно красивых ног, а женщине нужен статус. Вся человеческая деятельность основывается на самом низменном инстинкте – половом.

Зоран вспоминал, как раньше с радостью ездил в торговые центры, особенно зимой, где пластиковый неоновый разноцветный мир хоть немного разбавлял природный монохром. Эти семейные поездки казались ему приятными: жена наряжалась, можно было наконец снять пуховики и шапки, заодно развлечь детей, поесть вне дома. Со временем всё это начало вызывать у него раздражение, стало казаться бессмысленным, глупым, надоевшим. «Вот уже всё есть, а ей всё надо», – часто мелькало у него в голове. Дети подросли, уже не требовали столько внимания, и он отправлял жену одну, предпочитая оставаться дома.

Их дом в Ожбуйране – дорогом коттеджном посёлке близ Итиля – сплошной след таких скучных выходных: вот в марте позапрошлого года они месяц ездили по магазинам мебели подбирать новые ручки к дверям (Зоран как мог отпирался, но Катарина всё-таки затаскала по мебельным салонам). В гробу он видал эти ручки – и прошлые были нормальные! В итоге ничего из хазарского и чернославского ей не понравилось, и она вынудила его через своих знакомых в духовной касте «в чёрную» заказать немецкие ручки и потом всем соседям об этом с гордостью рассказывала, а Зоран прямо закипал: «Молчала бы, дура. Ну нельзя о таком направо и налево трезвонить!» – но это только в мыслях, внешне поддакивая, кивая и улыбаясь.

В октябре прошлого года Ката решила коллекционировать вазы (муж по-прежнему иногда дарил цветы без повода, но уже не по порыву души, а по привычке), – и они заполонили дом… А ещё был гараж, забитый новенькими инструментами (ладно, это была отдушина Зорана, хоть что-то покупал для себя и что-то доставляло ему удовольствие), – мужчина никогда не брал их в руки, но зато мог с приятной гордостью одолжить соседу. Если бы не Лиля, они бы покрылись пылью: «И как у неё терпения хватает протирать все мои коробочки, шуруповёрты, немецкие мини-мойки и прочие мужские штучки?» Как покрылись пылью бильярдные, покерные, коньячные, сигарные наборы, подаренные коллегами, сотрудниками, партнёрами, соседями, – открытые по одному разу и забытые навсегда. Нелепые статуэтки из путешествий, техника, которой никто не пользовался, бесчисленные игрушки, в которые дети никогда не играли…

Ах, те времена, когда они только въехали в этот дом! Сколько страсти было в их первой отдельной спальне… Ката просто не выпускала Зорана по вечерам, будто они заново родились как пара, будто снова влюбились! Как же верилось тогда, что так и будет, будто единственной проблемой было отсутствие красивой отдельной спальни, и эта проблема теперь решена! Он буквально летал над землёй, опьянённый своим первым большим успехом и её восхищением.

Иногда Зоран думал, что в момент, когда закончилась радость от простых вещей, – закончилась их любовь. Чувства были пьянящими, когда и мир таким был. Сейчас всё постыло: люди вокруг, вещи, достижения, досуг, дети… Деньги. Всё ему осточертело, но когда и как это случилось – он не понимал.

* * *

Почему-то считается, что женскую логику тяжело понять, мол, женщины – народ эмоциональный, нестабильный, да и вообще ненадёжный. Вы когда-нибудь общались с мужиками за сорок? Хотя общение с ними ничего не даст, мужчины – так себе собеседники, с ними можно поболтать о чём-то отвлечённом – техника, машины, спорт, политика, экономика, да даже на более глубокие темы – будь то религия, вселенная, предназначение человека или чёрт знает что ещё, – говорить они будут в любом случае «в общем и целом», не переходя на личности.

В душу свою они мало кому дадут залезть, а если и наступит момент откровения, то только с самым лучшим другом раз в сто лет, да и то после пары рюмок чего-нибудь крепкого, ну или на худой конец разоткровенничаться могут с женщиной после хорошего секса – портала в их душу, который с годами открывается всё реже и реже.

Тем не менее где-то глубоко прячется в них не меньший вихрь чувств, обезволенный убеждениями, которые мальчик впитывает с самого своего рождения: мужчина не должен чувствовать. Не должен плакать, когда кто-то причинил боль или страдание. Не должен всхлипывать на грустном моменте в фильме или от обиды, досады и разочарования. Не должен ныть, что ему тяжело, плохо, одиноко. Он же мужчина! Он должен идти только вперёд, это женщины могут позволить себе громкие страдания, а мужчина – нет, он может позволить себе только ответственность. Вот они и прут в гору, навьюченные ответственностью, как арабские ослы. Лошадь – ржёт, овца – блеет, корова – мычит, а что делает осёл? Осёл ишачит, некогда ему разговоры вести.

В какой-то момент своего восхождения на олимп успеха Зоран обнаружил, что он осёл. Осёл, достигший вершины. Он так торопился жить, так старался обеспечить достойную жизнь семье, сделать всех «счастливыми», успеть «до сорока», стяжать как можно больше земных благ и ярких впечатлений, объездить всю Хазарию и дружественные страны… а тут вдруг понял, что ему за холку подвязали морковку, которая всегда маячила перед глазами. Осознание пришло резко и неожиданно: однажды утром, когда жена делала морковный сок в соковыжималке. Его вдруг осенило. Он пресытился.

Они только что вернулись из романтического путешествия, оставив детей с нянями, Зоран рассчитывал на некое возрождение их отношений и чувств… но этого не случилось. Они просто ходили вместе как добрые друзья, родственники, хорошие знакомые, но не как пара, наконец вырвавшаяся от детей. Катарина затаскала его по экскурсиям, они так уставали, что, возвращаясь в номер, просто падали от усталости.

Знаете, что было самое страшное? Он даже и не хотел. Он вообще ничего не почувствовал. Это было путешествие по христианским святыням: Армения, Греция, Сербия, Турция. Зоран с таким трудом выбил выездные визы, видимо, их выдали только потому, что они поехали без детей. Шикарные отели, лучшие виды… ему было всё равно. Просто «интересненько». Вроде всё новое, но по большому счёту ничего нового: деревья, трава, дома, люди. Какая разница где…

Потом было ещё. Кажется, тур по дружественной Хазарии Латинской Америке. Пирамиды Майя, айяуаска в горах Перу, индейские племена в Колумбии. Зоран год до этого работал без выходных, выгорел, оставил за главного своего зама Тимура и уехал на полтора месяца, на этот раз один, «искать себя»… но ничего не нашёл. Ничего не почувствовал. Не было этого былого восхищения незнакомой природой, чужой культурой, людьми с другим цветом кожи, языком и совсем другим укладом жизни. Нет, ему очень нравилось всё, что он видел, но восторга это не вызывало. Даже секс с жопастыми латиноамериканками – ни-че-го. «Если и путешествия уже не спасают, тогда что спасёт? Зачем мне всё это?» – Зоран оказался один на один с этими вопросами и со своим «я», которое долгие годы было забыто и в пылу жизненной гонки отодвинуто куда-то на задний план. «Чего хочу я?» – спрашивал он себя теперь, когда все желания окружающих людей были исполнены. Как оказалось, он не знал ответов – не слишком-то был знаком с самим собой.

Всё, чего он достиг, почему-то больше не приносило счастья, жизнь казалась совершенно пустой. Зоран пытался заполнить пустоту временем с детьми, поездками, алкоголем, другими женщинами – но всё было как пластырь, который отклеится при первом же приёме душа, обнажив свежую кровоточащую рану. Все они, все-все, кого он любил и целовал за деньги, обладали одним прекрасным качеством: ничего, кроме денег, не требовали, в душу не лезли. Не просили поговорить, не задавали вопросов, не хотели внимания и времени.

Сначала Зоран пользовался услугами тех, кто, приходя к нему, вели себя как на работе: деловито, вежливо, не выходя за рамки, не переходя на личности. Они использовали дежурные фразочки: «милый», «котик», «как мне сделать?» и т. д. Зоран всё-таки был человеком порядочным, искренне старался хотя бы выбрать какую-то одну жрицу любви из всех предлагающихся. Надеялся на взаимную симпатию и вроде бы получал, но мысль, что женщина куплена, не давала возможности мозгу отключиться даже на пике наслаждения. «Ты просто купил её, она ничего не чувствует», – шептала ему то ли совесть, то ли логика.

Зоран просто не мог переступить чувство стыда перед самим собой, глядеть этим женщинам в глаза, относиться к ним как-то более тепло, поговорить после секса, например. Он заканчивал и скорее убегал, как преступник бежит с места преступления. Половой акт был быстрый и абсолютно животный, совсем не такой, какого он желал. «Надо что-то менять», – решил Зоран спустя какое-то время.

Потом он встретил Элю. На сайте знакомств. Лежал, перебирая красивые ровные прядки белокурых наращённых волос. «Элина…» – задумчиво произнёс он. Вполне обычное имя, могло бы быть даже её настоящим, куда лучше, чем прошлая Изабелла или Моника, приходившие в номер его любимой гостиницы в прошлые месяцы.

Элина была молоденькой, смешливой, с ней приятно было даже поболтать, несмотря на очевидную недалёкость; они хорошо проводили время. Та даже не пыталась скрывать, что работает в эскорте. Уже не совсем проститутка, скорее содержанка, Эля прямо выкатила список требований и то, что он получит взамен: сопровождение на мероприятиях, приятное общение, отдых душой и телом, красивое молодое упругое тело, секс по требованию. Взамен на бабки, украшения, телефон, оплату спортзала и косметических процедур, поездки на море и съём хорошей квартиры. Она была не слишком опытной, видимо, только недавно пришла «в дело», и это даже заводило, дарило ощущение: пусть ты у неё и не первый в жизни, но, возможно, один из первых клиентов.

– И зачем тебе всё это?

– Что «это»?

– Ну… Работа… Да, можно и так сказать, – усмехнулся Зоран.

– Пф-ф, ну знаешь ли! – возмущённо фыркнула девушка. – Каждый зарабатывает так, как умеет. Бог дал мне красоту и мозги. Если у красивой женщины нет мозгов – она не поймёт, как пользоваться красотой. Если есть – поймёт, что на ней можно хорошо заработать. Намного больше, чем те, кому дали только мозги. Тебе же приятно быть со мной?

– Угу.

– Ну вот, а мне с тобой. Ты не будешь с тем, кто тебе неприятен, а я с тем, кто неприятен мне. Мы в расчёте, все довольны, какие ещё вопросы?

– А другим путём ты не пробовала?

– Ох, не люблю я эти вопросики! Может, и пробовала. Может, у меня мама больная лежит и мне надо на дорогие лекарства зарабатывать?

– Все вы так говорите!

– А вы все спрашиваете одно и то же! – рассердилась Эля. – Все спрашиваете, но никто ничего не предлагает. Знаешь, что я тебе скажу? Вы, мужчины, пользуетесь женщинами, но все делаете вид, будто это что-то такое плохое, мол, как можно таким заниматься? Хотя мы живём честно и никому не врём, в отличие от вас, врущих жёнам и детям каждый божий день про любовь.

Это была их последняя встреча, после которой он почему-то не хотел больше любви за деньги.

– Слушай, брат, надо что-то менять, – Зоран подцепил кусочек карпаччо (у простых хазар это называлось: сырая говяжья вырезка, и было не изысканным блюдом, а народным средством от кашля) вилкой и задумчиво уставился на друга.

Тимур хмыкнул и осушил рюмку горючей.

– Фу, блин, и так жара, а ты ещё горючую пьёшь!

– Так она ж холодная, – гаркнул друг.

– Да ну… надоело всё это! – Зоран повертел вилкой перед носом и без удовольствия сунул кусок в рот. – И «Цапля» уже не та… Лосось как картон…

– Да что ты хандришь-то, брат?

– Надоело мне всё.

– Что надоело? Деньги, бабы, рестораны? Или мерс твой тебе надоел? Есть выход – езжай в деревню. Вон, Ильшат наш, помнишь, однокашник? Такой бизнес был, жена роскошная, хата в центре Итиля, тоже всё надоело, он взял и махнул на Урсал, в предгорье, в деревню какую-то. И я вот его уважаю, может, и не смог бы так, но уважаю!

Тимур, самый близкий друг Зорана, в прошлом – его одногруппник, ныне – правая рука в бизнесе, человек, которому можно было доверить абсолютно всё: и организовать выписку ребёнка из роддома, и встречу с ключевым партнёром, и с бабами по кабакам пойти, – Тимур был конченым гедонистом. Он одинаково рад был и картонному пакету с дешёвым вином, и коллекционной бутылке в «Цапле» за пятьдесят тысяч шелегов. И пойти на футбол с другом, и в дорогое ночное заведение с красивыми женщинами в обнимку; и на яхте быть, и в палатке на рыбалке: всё в жизни приносило ему искреннюю радость.

Время шло, Тимур не менялся – вопросов к жизни у него как не было, так и не появлялось. Он был рад своему месту в жизни, делал всё правильно, по совести, был открыт душою, прямолинеен (из-за чего иногда казался глуповатым), добр к окружающим, слепо шёл за своим другом, старшим товарищем и, можно сказать, братом – Зораном. Шёл всегда прямо, ни разу с дороги никуда не свернув, за что Зоран его и любил.

– Надоело, брат, что я всё покупал, покупаю и буду покупать.

– Ну-у… – Тимур задумался, плеснул себе ещё в рюмку из покрывшегося испариной хрустального графина, поморщившись, выпил, выдохнул, закусил традиционным чёрным хазарским хлебом и изрёк: – В этой жизни, знаешь ли, все делятся на тех, кто покупает, и тех, кто продаётся, и даром, что на дворе великий хазарский социализм, душа людская всё равно продажная.

И то правда.

Веранда ресторана утопала в зелени: цветы, высаженные в длинных красивых горшках по всему периметру, фикусы и пальмы на деревянном настиле, живые букеты на каждом столе, накрытом кипенно-белой скатертью, за верандой – такие пышные и густые кроны старинных деревьев, что не видно было двух улиц, соединившихся в вечном поцелуе на перекрёстке, где бесконечно спешащие пешеходы огибали стеклянный фасад первого этажа ресторана, а пыхтящие машины нервно газовали вперёд, дождавшись зелёного светофора.

Город жил своей жизнью, мужчины и женщины на этой веранде были её хозяевами. В «Цапле» можно было встретить и представителей высшего духовенства, и воинских начальников, и кого-то из правящих, и рабочую элиту. Сливки общества – лучшие из лучших в каждой касте. Зоран с Тимуром чувствовали себя в их обществе как рыбы в воде, заказали ещё горючей, тартар из лосося, закуску из трёх видов европейских сыров и свежего хазарского хлеба.

Посади любого вечно бегущего, стремящегося, краснощёкого молодого паренька – курьера, студента, младшего управляющего, начинающего юриста из рабочей касты или молодого офицера, священника младшего сана, пыхтящего бюрократа из других каст, – посади кого-то из них с той шумной улицы под кронами на веранду «Цапли», и непременно человек почувствовал бы радость от внезапной причастности к элите столицы и жуткую свою неуместность.

Рубашонка из магазина «Чернославский трикотаж» посреди повседневных бриллиантов, европейских шёлковых сорочек и дорогих сумок из кожи крокодила. Метро и автобус против припаркованных у ресторана европейских и американских автомобилей, ввезённых через Славию и Чернославию в три цены, со скрученными опознавательными знаками. Впрочем, разбирающиеся люди прекрасно понимали, что это за автомобиль, какой модели и какого года выпуска, ведь машины капиталистических стран были по-прежнему признаком роскоши среди многочисленного убогого хазарского автопрома.

Чувства такого молодого человека были бы смесью стеснения и восхищения. Он бы запомнил этот обед, оценил бы изысканные блюда и подачу как отдельный вид искусства. Зоран с Тимуром же просто пришли пожрать.

Глава 3. Краткая история Великой Хазарии

Дорогой мой читатель, наверное, спросит:

– Какого чёрта тут происходит?

История – та ещё продажная шлюха: никогда не знаешь, под кого она ляжет. Она любит запах свежих купюр и вкус крови, она благоволит смелым и отчаянным, но скидывает с пьедестала славы и власти тех, кто возомнил, что обладает ею. Она перемалывает кости в труху, разрушает империи и цивилизации, возводя на их месте новые. Что же человек? Человек – просто насекомое, которому либо не повезёт быть раздавленным, либо повезёт выжить в очередном её вираже.

Представьте себе огромную империю конца девятнадцатого века. Империю могущественную, архаичную: религиозные догмы, неограниченная власть монарха, престолонаследие, постоянные войны и завоевания, кастовая система, рабский труд людей на подчинённых территориях. Такой была Хазария до тысяча восемьсот пятьдесят седьмого года.

Во главе империи стояла династия Яров – ханов Великой Хазарской империи. «Царям и знати не надо давать многообразных цветистых имен, как то делают другие народы, в особенности мусульмане. Тому, кто на царском троне сидит, один только титул приличествует – Хан или Каан. Братья же его и родичи пусть зовутся каждый своим первоначальным (личным) именем»5.

Яр – не то имя, не то фамилия, не то титул. Ханство передавалось по наследству. Каждый престолонаследник на церемонии коронации торжественно отказывался от имени, данного ему при рождении (имена новорождённых мальчиков в правящей династии отличались от простых хазарских имён, уходя своими корнями в древнее язычество: Всеслав, Светозар, Велестин, Ярополк, Мстислав и т. д.). Получал взамен имя Яр, что означало «наследник Солнца», и соответствующий порядковый номер: Хан Яр Десятый, Яр Одиннадцатый, Яр Двенадцатый (всё обязательно с большой буквы).

В Хазарии считалось, что Хан является избранником самого Солнца, власть – инструмент божьей воли, а наместники и ближайшие советники Хана – лучи Солнца. Религия официально называлась хазарским христианством, но исторически хазары долгое время были язычниками, вплоть до шестнадцатого века, потому верование их было скорее уникальной смесью христианства и язычества.

Бог в Хазарии по-прежнему неотделимо ассоциировался с небесным светилом; символом хазарской веры был Тенгри Хан – христианский крест с солнцем посередине, а национальные традиции чудесным образом вмещали в себя поклонение силам природы, почтение предков и рода, наряду с ортодоксальной верой в единого Бога и посланника-сына его на земле.

Центром хазарского богословия был догмат Троицы. В западном и восточном христианстве Троица символизировала три лика Бога: отец, сын и святой дух. В Хазарии же Бог был неукоснительно и неоспоримо един, однако существовало понятие Троицы как триединства духа: благая мысль, благое слово, благое дело – три ступени, необходимые для того, чтобы душа вернулась в Царство Божие. Цифра три, как священный символ, вообще встречалась довольно часто: три рождественских молитвы; три «святых правосудия» – судья, адвокат и прокурор; три столпа Хазарии – Хан, Ярпископ и народ – и прочее, прочее.

Рождество в Хазарии отмечалось в день зимнего солнцестояния, а вместо привычного для жителей европейских стран Санта-Клауса или Святого Николая, дети верили в Хаджибая Ферро – персонажа в алой одежде, подобной рясе священников, в алых перчатках и парчовых алых остроносых сапогах, с чёрным, вымазанным сажей лицом. Красная одежда символизировала кровь: жизнь человека, свет огня и солнце. Чёрное лицо – то ли потому что Хаджибай лез с подарками в дом через печную трубу, то ли потому что вернулся из мира мёртвых, чтобы объявить торжество возрождающейся природы. Ряженые персонажи поздравляли детей с праздником и вручали подарки от родителей или небольшие сувениры от Хана на улицах хазарских городов.

День летнего солнцестояния назывался «днём Тьмы», и отмечался так же, как и солнечные затмения, – эти дни были национальными выходными, в течение которых отменялась какая-либо деятельность. Закрывались все государственные учреждения, предприятия, банки, больницы, аптеки, людям запрещалось выходить из домов, сутки включать какие-либо искусственные источники освещения, даже свечи, слушать музыку и разговаривать. Так хазары скорбели об уходе Солнца со своей земли, отныне его будет всё меньше и меньше, и почитали тьму, которая возьмёт верх над светом в ближайшие полгода.

В дни затмений и день Тьмы граждане Хазарии держали строгий пост, принято было посвящать себя молитвам или хотя бы какому-то благостному делу: чтению, ручному труду, уборке дома. После заката разрешалось немного поесть и выпить воды, пообщаться с близкими, и только на следующий день страна оживала.

Дни весеннего и осеннего равноденствия были такими же значимыми для хазар праздниками. Весеннее равноденствие называлось Нарусвы (от пехл. Nog roz – «новый день») – праздник весны и начала посевов. Его отмечали в день, когда в хазарских степях из норы вылезал первый суслик.

В былые времена для этого выделялся специальный служащий из касты воинов, которого называли «стражем равноденствия», – молодой юноша, обязательно девственник, чистокровный хазарин, потомственный военный. Раз в год на данную должность избирался молодой человек из элитных отрядов хазарской армии. Он отправлялся со свитой и почестями в священное место, где посреди бескрайней степи рос раскидистый дуб, и там несколько недель сторожил первого суслика. После появления зверька из норы воина чествовали в Ханском дворце в Итиле, одаривали драгоценностями и мехами, на рассвете набивали на груди татуировку – распускающийся бутон степного дикого тюльпана, символа хазарской весны.

В современной Хазарии была выделена специальная заповедная зона, куда не пускали людей, всё с тем же многовековым дубом, непонятно откуда взявшимся на востоке страны. По весне суслика ждали сотни онлайн-камер и датчиков движения, его появление транслировалось по всем телеканалам, а должность стража равноденствия стала весьма номинальной. Мальчика назначали, но сидел он в Итиле в Ханском дворце в ожидании церемонии равноденствия.

Как только грызун вылезал на свет после спячки, мальчик просил ханскую аудиенцию, сообщал правителю новость (под прицелом сотен телекамер), и Хан объявлял подданным: «И сказал Святитель: Царствие Божие подобно тому, как если человек бросит семя в землю, и спит, и встаёт ночью и днём; и как семя всходит и растёт, не знает он, ибо земля сама собою производит сперва зелень, потом колос, потом полное зерно в колосе. Когда же созреет плод, немедленно посылает серп, потому что настала жатва. Жнущий получает награду и собирает плод в жизнь вечную, так что и сеющий, и жнущий вместе радоваться будут, ибо в этом случае справедливо изречение: один сеет, а другой жнёт6. Да здравствует великий праздник Нарусвы! Да здравствует Солнце! Да здравствует Хазария!»

Осеннее равноденствие было днём пожинания плодов, праздником плодородия и покоя души. Называлось оно Конэрусвы (Kohne roz – «старый день»). Хан обращался к подданным с такими же словами, что и в день Нарусвы, суслик уходил в спячку, провожал его всё тот же мальчик, но уже с татуировкой дубового листа на спине.

Дуб у хазар был священным деревом, считалось, что он обладает мистической силой, является вратами в потусторонний мир, куда попадает душа человека после смерти. Также он был символом доблести, мудрости, стойкости, но главное – дуб являлся символом самого Иисуса. Бог – царь царей, дуб – царь деревьев. Стойкость учения Господа в душе хазарина – дуб последним сбрасывает листву по осени.

Хазары верили, что крест, на котором был распят Иисус, был сделан из дуба, на праздник Конэрусвы рано утром, до рассвета, мужчины семьи уходили в лес, чтобы найти и сорвать веточку ещё зелёного дуба, принести её домой и поставить в воду. Ветка хранилась дома у алтарика до самого Рождества, а в рождественскую ночь торжественно сжигалась после трёх молитв. Считалось, что именно дубовые ветви были принесены пастухами отцу Иисуса, чтобы согреть холодную пещеру, где родился Господь.

Хазары были крайне религиозными людьми, даже фанатичными. После Хана главным органом власти был Великий Синод – собрание самых влиятельных представителей церкви со всех уголков Хазарии во главе с Ярпископом. Они обладали властью законодательной и судебной. Исполнительная власть возлагалась на касту воинов.

Кастовая система, сильно отличающая Хазарию от своих западных соседей, с течением истории претерпевала значительные изменения, но в целом не меняла своей сути. Ханы стояли вне кастовой системы, они были словно Солнце на небосводе, освещающее хазарские земли и всех подданных, поделённых на касты.

Первая по значимости каста называлась «Духовная» – к ней относились все священнослужители, главным органом в ней был Великий Синод. Преемственность в касте была наследственная. Родившийся в духовной касте ребёнок мог оставаться только в ней, но начинал служение церкви с низших ступеней. У каждого представителя духовной касты был шанс получить высший титул священнослужителя – Ярпископа, второго человека во всей империи. Духовная каста занималась изданием законов, нравственной жизнью общества, также все судьи, обвинители и защитники обвиняемого были по совместительству священниками того или иного порядка.

В новой истории вплоть до восемьсот пятьдесят седьмого года существовало целое церковное ведомство – Комиссия духовных столпов, через одобрение которой должны были пройти все продукты культуры и искусства, прежде чем выйти в свет. Перейти из духовной касты в любую другую было невозможно, но можно было «отказаться от сана». В данном случае единственное, чем мог заниматься человек, было земледелие, фермерство, нарекался он при этом «падшим священником».

Вторая по значимости каста – «Правящая»; в неё входили чиновники и номенклатурщики всех разрядов. В былые времена чины и звания госслужащих тоже передавались по наследству, в касту правящих невозможно было попасть, но уже к концу восемнадцатого века после значительных реформ Хана Тринадцатого Хазария отошла от столь строгих правил. Частью правящей касты мог стать любой желающий мужчина старше пятидесяти лет, имеющий не менее трёх детей, состоятельный и здоровый. Отбор в правящую касту производился низшими чинами Великого Синода. Дети и родственники представителей правящей касты имели право выбирать любую касту, кроме духовной.

Тогда же в результате либеральных реформ был создан первый парламент (избранная власть), который делился на две палаты: Сенат – избранные непосредственно Ханом и Ярпископом советники и министры; нижняя палата – Смрадная палата – наместники, выбранные народом строго в соответствии со своей кастой. Равное количество представителей каждой касты из каждого валаиета7 Хазарии. Правом голоса в народе обладали только почётные граждане – люди из касты сведущих (о ней чуть позже), непременно обладающие религиозным авторитетом, праведные семьянины, имевшие не менее одного совершеннолетнего сына, а также отличившиеся в своём труде во имя благополучия Хазарии.

Хазария того времени была патриархальной, закрытой и архаичной страной. Женщины не обладали правом голоса, не могли работать, но им разрешалось заниматься общественно важными делами: будь то организация приютов, больниц, миссионерство. Также могли получать образование, но общество относилось к этому отрицательно, считая основными задачами женщин – рождение детей, ведение домашней работы, помощь мужу. Венчались хазары рано, в основном по достижении половозрелого возраста, разводиться было нельзя по закону; единственное, что могло разлучить супругов, – это смерть.

В случае особо жестокого обращения мужа жена могла обратиться в городской суд Синода, там священники рассматривали обращение в соответствии с «нормами морали и этики», которые подразумевали, что в целом «показать женщине своё место» можно, но вот тяжкие телесные увечья – это большой грех.

С другой стороны, супружеская неверность считалась тяжким грехом как для жены, так и для мужа: пойманного на ней человека сажали голышом, задом наперёд на осла, привязывали к туловищу осла ноги и связывали за спиной руки, с позором проводили по городу. В этого человека разрешалось плевать, кидать камни; он мог лишиться своего положения в обществе, работы, титулов и заслуг. Однако тут стоит понимать, что мужья были единственными кормильцами в семье, и потеря их статуса для жены, особенно для возрастной жены, означала также потерю всего и для неё. Даже несмотря на то, что в подобных случаях все накопленные за время брака материальные блага делились поровну, редко когда женщины шли на последний шаг – обращение в суд по данному вопросу.

Следующая по иерархии – каста сведущих; именно её представители имели право голоса на выборах в Смрадную палату. В современном мире её всё чаще называют интеллектуальной кастой; в неё всегда входили люди, занимающиеся медициной, наукой и образованием. Представители этой касты находились на полном обеспечении государства, результат их деятельности, направленной на созидание, также принадлежал государству. Люди эти всегда были уважаемы в обществе, государство предоставляло им всё необходимое: хорошие дома (зачастую на центральных проспектах и площадях городов с правом владения на сто лет), продовольствие, квоты на отдых, длинные отпускные периоды и прочие социальные блага.

Из этой касты возможно было перейти в любую другую (получив соответствующее образование), кроме духовной, но мало кто соглашался. При переходе необходимо было вернуть всё имущество государству, разрешалось начать частное дело, обзавестись собственностью.

Следующая – каста воинов, самая закрытая каста Хазарии. К ней относились все представители армии и внутренних силовых структур. Та самая исполнительная власть Хазарии. Воины тоже были на полном обеспечении государства, однако, в отличие от касты сведущих, их жизни принадлежали государству, они не имели права на частную собственность, запрещены были частные инициативы (выйти из касты воинов можно было, лишь отдав свой долг государству – пройдя минимум одну полноценную войну или выиграв медаль на олимпиаде). В старину кастовость передавалась строго по наследству, но с течением времени к воинам имели возможность примкнуть представители рабочей и сведущей каст.

Дхарам – священный долг воина служить своей стране, что приходилось делать довольно часто, ибо Хазария всегда воевала с соседями или с другими империями, захватывала территории, постоянно стремясь к всепоглощающему расширению своих границ. Войны были за веру, за землю, за власть, за деньги, за право называться империей. «Отдам жизнь, сохранив честь!» – таков был девиз воинов, который подразумевал безусловную преданность родине и Хану.

Со временем кастовая система стала более свободная, разрешено было переходить из касты в касту, но вступление в ряды воинов подразумевало наистрожайший отбор: отменное здоровье, физическая сила, нравственность, бескомпромиссная вера в «Христа, посланника Солнца на земле», – только такой молодой человек мог стать воином. Уже в новейшее время представители именно этой касты становились профессиональными спортсменами. Одно оставалось неизменно – во все времена люди из этой касты пользовались неимоверным уважением (граничащим с определённым страхом) среди соотечественников.

Последняя каста – «Пахари». То были люди, занимающиеся физическим трудом. Ранее это были крестьяне и фермеры, потом – рабочие и мелкие торговцы. Самая многочисленная каста Хазарии, простой народ, живший, однако, далеко не всегда плохо и бедно. Пахари были владельцами своей земли, могли заниматься предпринимательством, а во времена активной индустриализации – расти в должностях, становиться управляющими предприятий.

Ввиду таких правил пахари никогда не были угнетаемым классом, да, зачастую они были наёмной рабочей силой – главной экономической силой Хазарии, её мотором. Да, они облагались налогами, много трудились, но жили для себя, не особо были скованы какими-либо правилами и религиозными догмами. Наверное, поэтому частенько случалось, что представители духовенства отказывались от своих санов, правительства – от чинов, сведущие – от знания и положения в обществе, воины – от почестей. Многие люди отказывались от всего, что имели, ради спокойной жизни на земле.

Межклассовые браки были разрешены всем, кроме духовной и правящей каст; в случае такого брака жена принимала касту мужа, как и их дети становились потомственными представителями касты отца.

Хазария была довольно закрытой страной, идеологически сильной. Хазары свято верили, что именно их устройство общества – самое правильное. «Власть – абсолютна, вера – непоколебима», – так говорила прабабушка Зорана, заставшая ещё ту самую Хазарскую империю до тысяча восемьсот пятьдесят седьмого года. Что же принесла история в этом злополучном году?

Великая демократическая хазарская революция.

Как происходят революции? Где происходят революции? Достаточно ли недовольства народа для политических изменений? Способен ли народ мобилизоваться на борьбу с государственным строем? Помогают ли народу третьи лица, которым неугодно то или иное государство? Все эти вопросы историки оставляют без однозначных ответов.

Есть факты, есть домыслы. Факт в том, что основной костяк Хазарской империи составляли Хазария, Славия и Чернославия – западные соседи, присоединённые к ней в шестнадцатом и семнадцатом веках соответственно. Помимо этих трёх стран, было ещё множество других народов, захваченных хазарами и вошедших в состав империи, с течением времени утратившие свою идентичность: культуру, веру, языки. Славийцы и чернославы были близкими к хазарам народами, но более «западные» по своей ментальности.

На Хазарию огромное влияние оказало нашествие тюрко-османских племён, установивших свою власть над хазарами на два века (двенадцатый и тринадцатый века), в результате чего произошло большое смешение кровей. Типичный хазарин выглядел так: смуглая кожа, чёрные кучерявые волосы, карие глаза. Мало кто из чистокровных хазар имел светлые волосы, кожу и глаза, да и о «чистокровности» после двух веков рабства говорить было уже невозможно.

В Славии и Чернославии, напротив, люди в основном были светловолосые, голубоглазые. После вхождения в состав Хазарии официальным языком для всех был хазарский, но их родные наречия были более гармоничными, мелодичными, словно лишёнными примесей тюркских слов, которые портили мелодику языка.

Славия и Чернославия были регионами Великой империи, подчинялись власти Хана, их государственными гербами были: лунница у Славии и восьмиконечная звезда (образованная из двух сдвоенных крестов) у Чернославии. Жители Хазарской империи считали, что если Хазария – солнце, то Славия и Чернославия – его ближайшие соратники, луна и звёзды, оберегающие покой солнца в тёмные времена.

На территориях колоний введена была аналогичная кастовая система. Имперская история началась именно с присоединения западных богатых и плодородных земель Славии и Чернославии. Сама же Хазария была страной преимущественно северной, с тяжёлым климатом, в центре – горы и непроходимые леса, весь восток – бескрайние степи, переходящие в безжизненную пустыню, север – сковавшие всё вокруг льды.

Славия и Чернославия имели более мягкий климат, находились южнее, имели выходы к морям. После их присоединения Хазария стала не только морской державой (хазарские морские порты были важными точками в мировой торговле), но и главным производителем хлебных культур по всему миру, основным посредником между Востоком и Западом – именно через неё проходили самые важные торговые пути между Европой и Азией. Во времена индустриализации открылся ещё и тот факт, что сама Хазария – одна из богатейших стран по количеству природных ресурсов – металлов, угля и газа, что вывело империю на лидирующие позиции среди мировых экономик.

Итак, в имперскую историю Хазарии углубляться мы не станем, каждый желающий может почитать учебники, но стоит, наверное, объяснить, что случилось после тысяча восемьсот пятьдесят седьмого года, а именно – как случилась Великая хазарская революция (не удивляйся, дорогой читатель, хазары всегда прибавляют приставку «великий» ко всему, что связано с Хазарией; гигантоманию они впитывают с молоком матери, именуя великим всё, с чем сталкиваются: свои города, свой автопром, свои вокзалы, порты, банки, улицы и леса).

Революция пришлась на эпоху активной индустриализации. Хазария на тот момент времени: занимает главенствующее положение в мировом сельском хозяйстве, в особенности в выращивании зерновых культур, страну именуют «хлебом мира» (за последние десятилетия площади посевов выросли более чем на тридцать процентов, зерно активно экспортировалось, урожайность только росла наряду со сбором зерна на душу населения). Прибавьте к этому большое население, земли, выходы к морям и океанам, ресурсы… Последние ханы империи – Хан Яр Четырнадцатый и Хан Яр Пятнадцатый – понимали, что времена меняются, мир охватывает промышленный переворот, аграрная Хазария может сильно отстать от западных держав. Более того, постоянные войны, в которых участвовала страна, зачастую становились для неё опасными авантюрами и только ослабляли экономику.

Так, за тридцать лет до революции был произведён ряд либеральных экономических реформ. Хазарская экономика, прежде более закрытая на импорт, занимающаяся только экспортом зерна и угля для паровозов, стала более открытой для иностранного капитала.

Реформы открыли страну для инвестиций зарубежного капитала в промышленном секторе, в том числе для участия иностранного капитала в государственно-образующих монополиях; были сокращены налоги, которыми облагалась в основном самая многочисленная рабочая каста пахарей; введена система свободной торговли и меры «необходимого форсирования развития» индустриализации: блокирован импорт, но поощрён экспорт отечественной продукции тяжёлой промышленности, дабы оградить хазарские предприятия от конкуренции до тех пор, пока они не догонят в развитии западные страны, – иностранный капитал мог участвовать в создании и развитии этого сектора, но Хазария не закупала ничего из тяжёлой промышленности у других стран. Также была проведена денежная реформа: национальная валюта – Великий шелег – начала выпускаться в золоте вместо меди и серебра, тем самым сделав его частью глобальной валютной системы индустриальных стран, основавшейся на золоте.

Государство поддерживало предпринимательскую инициативу рабочей касты, особенно в сфере тяжёлой промышленности, чтобы не только удовлетворить внутреннюю потребность рынка, но и создать конкурентноспособный сектор экономики. Также были увеличены инвестиции государственных денег в касту сведущих, учреждены особые премии за научные открытия, но в это же время ограничены расходы на духовную и воинскую касты, что вызвало немалое возмущение у последних. Именно в эпоху Великих реформ ослаблены были «кастовые барьеры» – разрешили межкастовые переходы и браки. В результате реформ национальный доход страны за девятнадцатое столетие увеличился в четыре раза и в три раза на душу населения.

Однако вместе с тем росло и количество недовольных новой системой.

В основном это были воины и духовенство, а также представители остальных каст из Славии и Чернославии, земли которых использовались как источники дешёвого сырья, а жители – в качестве дешёвой рабочей силы (то есть кормили метрополию, но сами жили намного тяжелее неё).

Тут важно отметить, что именно в Славии и Чернославии представителей воинской касты было больше, чем рабочей. И если до реформ воины, жившие на обеспечении государства, не уступали в качестве жизни западной буржуазии, то после большинство из них стало едва сводить концы с концами.

Хан Яр Пятнадцатый говорил:

– К чему нам эти бесконечные войны? К чему нам эта бесконечная череда смертей? Нам нужна сильная экономика, а не армия. Победив в войне экономической, ты сделаешь невозможной войну настоящую! Хазарское общество держится на двух столпах – религия и армия! Пришло время перемен, нам нужно равенство духовного и материального – это столпы интеллектуального познания и экономики!

Синод с каждым годом всё больше и больше терял свою власть. Многие представители духовной касты отказывались от своих чинов и уходили в промышленное земледелие и производство: доходы от этого рода деятельности стали превышать те, что могло предложить государство кастам, находящимся на его иждивении.

Яр Пятнадцатый также ввёл реформы, ограничивающие власть Синода, что возмутило Ярпископа и вызвало массовые протесты духовенства по всей стране. Дело чуть было не дошло до духовной революции, но закончилось всё тем, что Ярпископ Всеслав «скоропостижно скончался от сердечного приступа в своих покоях», и его место получил сын – Ярпископ Глубокослав: то ли значительно более покорный, то ли более прозорливый, понимающий, что времена меняются гораздо быстрее, чем могла бы естественно измениться хазарская церковь.

Рост недовольства среди воинов и духовенства; несогласные в фактических колониях Славии и Чернославии; боящиеся конкуренции западные империи, пришедшие к решению активно помочь несогласным в Хазарской империи, – в тысяча восемьсот пятьдесят седьмом году вспыхнула Великая хазарская демократическая революция.

Хан Яр Пятнадцатый и все его сыновья были убиты в своих собственных спальнях. Синод потерял власть – она оказалась в руках прозападного Сената. Славия и Чернославия получили независимость от Хазарской империи, утратившей своё величие и вынужденной заключить позорный для неё равноправный союз с бывшими колониями – Демократический народный союз стран Восточной Европы (ДНССВЕ).

Первый главный сенатор, Владимир Яснооков, этнический славиец, который в прежние времена был советником Хана и автором большинства либеральных реформ, получил звание президента, упразднил ханство и принцип престолонаследия. Правители, министры и местная власть начали избираться народом. Правом выбора стали обладать все подданные Хазарии по достижении двадцати лет. Была упразднена кастовая система, все люди стали равны. Синод лишили реальной власти, ввели налоги для всех церквей: акцизы, транспортный налог, НДФЛ и страховые взносы с зарплат сотрудников.

Владимир Яснооков стал не просто президентом, он был вождём демократической революции. При империи тяготевший к либерализации экономики, после революции он развернул её во всю силу, провёл огромный ряд ещё более кардинальных демократических реформ: «освобождение рынков», уменьшение влияния хазарской церкви, система выборов, независимость судебной системы – сменяемость и независимость судей, упразднение Хазарского национального банка, до этого времени находящегося в ведомстве Синода, и учреждение независимой банковской системы.

Спустя годы это привело к увеличению разрыва между богатыми и бедными. Революция пятьдесят седьмого года пришлась на период промышленной революции по всему миру, и целые отрасли оказались в руках частных лиц, как правило, иностранцев, которые буквально вгоняли людей в рабский труд. Введена была шестидневная рабочая неделя, упразднены и позже запрещены все церковные праздники. Проведена реформа по денационализации университетов и медицинских учреждений. Оказавшись в руках частного капитала, они стали недоступны для большинства граждан (до революции этой отраслью занималась каста сведущих). На образование выдавались кредиты, которые брали на себя семьи детей и подростков или сами дети, с обязательством выплатить в течение пятнадцати лет после окончания высшего или специального учебного учреждения. Женщинам пришлось больше работать, меньше проводить времени с детьми, рушился институт семьи и брака.

Создались банки и кредитные организации, которых раньше не существовало, что было бомбой замедленного действия для народа, никогда раньше не имевшего такой экономической свободы и не понимающего, как работают подобные системы. Помножить всё это на отсутствие каких-либо инструментов регулирования финансового сектора со стороны государства… В итоге Хазария получила печальный результат.

Банки и кредитные организации раздували пузыри, в которые попадались наивные жители; пузыри лопались – капиталисты оставались с чужим капиталом, а вкладчики и заёмщики с носом.

Сначала это были «ассоциации промышленников», где любой желающий мог стать дольщиком в промышленной компании. Государство вместе с банками активно продвигали и рекламировали такие инвестиции, уповая на быстрое развитие хазарских технологий, сами выступая и в роли основных инвесторов, и в роли кредиторов, выдающих простым гражданам займы на покупку акций.

К сожалению, производства развивались не так быстро, как цены на их акции, завышаемые фиктивно. Более того, хазарские компании не могли конкурировать с иностранными в условиях свободного рынка. Получался замкнутый круг: инвестиции в предприятия тяжёлой промышленности, железнодорожные и ресурсодобывающие компании, помноженные на акции, взятые гражданами в кредит.

К этому добавилось перепроизводство, последующая дефляция, высокие налоги, неспособность населения платить по кредитам. Итог был печален: в один день рынок обвалился, случился «первый великий крах хазарской экономики» (конечно же, он был «великим»), в результате которого миллионы хазар потеряли все свои сбережения, активы, работу, дома.

Потом был кризис «кредитно-сберегательных компаний» – крупные компании, выдававшие кредиты и ссуды на строительство домов и учреждение бизнеса, в которых пайщиком мог стать любой заёмщик: такой же надутый пузырь, лопнувший через полтора десятка лет. Потом был кризис шелега – результат отмены резерва валюты золотом и драгоценными металлами. Кризис информационных инвестиций, возникший в результате призыва банкиров инвестировать в новые компании информационных технологий, многие из которых не смогли реализовать свой потенциал на рынке.

Граждане Хазарии раз за разом становились заложниками собственной алчности и желания получить лёгкие деньги, жертвами банковской системы, которая безжалостно обкрадывала их до нитки. Да, финансовым компаниям и банкам назначались крупные штрафы, кто-то из реальных игроков даже садился в тюрьму… но попадали туда единицы, а штрафы накладывались в основном на юридических лиц, не на конкретных банкиров. Компании и банки объявляли банкротство, деньги крупных игроков прекрасно хранились в офшорах; как итог – капиталы оставались в кошельках капиталистов, многие из которых не были даже гражданами Хазарии и покидали страну при первой же возможности.

Славия и Чернославия стали не просто равными партнёрами, они потребовали выплату компенсаций за своё колониальное прошлое.

В первые годы казалось, что равенство людей растёт. Что отсутствие кастовости даст каждому жителю ДНССВЕ больше возможностей, что Союз станет единым организмом, который наконец задышит свободно. Что же получили люди на самом деле?

Конечно, вопрос сложный, о нём до сих пор спорят историки. Одни действительно говорят о «заговоре коллективного Запада», другие делают акцент на трудностях резкого перехода к либеральной экономике, третьи винят неэффективное управление во всех трёх странах. Как это всегда бывает, единой правды не существует, скорее истина где-то между.

Если смотреть только на Хазарию, то страна совершенно точно променяла свою автономность на гражданскую свободу. Большой вопрос, что важнее – сила и независимость системы или права и свободы каждого индивида в ней? Люди стали равны, но справедливо ли общество равенства? Обладали ли равными правами и свободами граждане Хазарии или все граждане ДНССВЕ? Были ли равны между собой люди ДНССВЕ и граждане западных стран? Считали ли западные государства равным себе этот Союз? Слишком много граней, слишком много углов.

Граждане ДНССВЕ оказались совершенно не готовы делать осознанный выбор. Они не понимали, как это – избранная власть? Да и могла ли она избираться в стране, где никто никогда ничего не выбирал, с самого рождения, веками и поколениями просто следуя по предначертанному пути? Запад диктовал свои правила, подчиняя экономику Союза, лоббировал выгодные ему законы, скупал ресурсы за копейки.

Простой люд Союза верил президентам. Сознание народа не могло столь стремительно поменяться, каждый новый правитель по-прежнему воспринимался как Хан, наместник божьей воли на земле. Тяжело было понять, что голос по радио или говорящая голова по телевидению – лишь ставленник банкиров, работающих в угоду их капиталам.

Если Хазарию раз за разом потрясали экономические кризисы, то в соседних союзных странах – Славии и Чернославии – дело доходило до голода, тотальной безработицы и ещё большего процветания криминальных структур. Западные капиталисты полностью контролировали всю промышленность союзных стран, покупая ресурсы и продукцию за копейки, чтобы поставлять её всему миру по тройной цене, вводя весь ДНССВЕ в тотальную зависимость от импорта (причём нередко импорта товаров, произведённых из собственного сырья).

ДНССВЕ лишь формально был объединением равноправных членов. Запад ставил нужных правителей в Хазарию, а хазарские президенты, в свою очередь, назначали в Славии и Чернославии уже своих ставленников, контролируя тем самым весь Союз, что, конечно же, приводило граждан Славии и Чернославии в бешенство.

В какой-то момент экономика ДНССВЕ оказалась на грани краха. Все значимые отрасли производства – промышленность, сельское хозяйство, транспорт, строительство, торговля, а также социальная сфера – здравоохранение, образование, наука и культура, технологии; сфера услуг и финансов, – всё это принадлежало иностранцам, зачастую огромным монополиям, конкурировать с которыми у небольших молодых местных предприятий не было возможности. Монополии постепенно захватили весь рынок, открывая на территории Союза предприятия, где была возможность платить людям нищенские зарплаты, не соблюдая при этом никакие нормы безопасности и трудового права. Работали все: женщины, дети, старики.

Валюта обесценилась, искусственно созданные экономические кризисы оставляли людей без крова и средств к существованию, молодёжь старалась уехать на заработки в другие страны. Многие женщины начали продавать свои тела, появились легальные бордели, Хазарию захлестнул опиумный бум. Править всем стал внекастовый частный капитал и финансовый сектор. Демография достигла минимума: пустые детские сады и переполненные дома заботы – государственные учреждения, куда дети сдавали своих пожилых родителей, так как ни их зарплаты, ни пенсии старшего поколения не хватало на элементарное покрытие базовых потребностей.

Дома заботы были одними из немногих государственных институций социальной поддержки, существовавших во всём ДНССВЕ. Было четыре вида таких домов: для пожилых, для инвалидов, для умалишённых и для детей-сирот. На них выделялся бюджет, который бесконечно разворовывался и едва доходил до учреждений. Холод, сырость, скудное питание, тараканы, крысы, протечки, потрескавшаяся краска – антураж типичного регионального дома заботы.

Армия стала наёмной и являлась чуть ли не единственным социальным лифтом для среднестатистического жителя ДНССВЕ. Таким образом, мужчины Союза были вовлечены в выгодные Западу войны на Востоке, в Африке и Азии. Они оставляли там своё здоровье и жизни только лишь бы прокормить семью. А вместе с жизнями оставался и никем неосвещенный вопрос – за кого и для чего мы постоянно воюем? Мировые лидеры именовали ДНССВЕ гордым званием «союзника», «партнёра», но ни о каком союзе и партнёрстве речи не шло, это был регион дешёвой рабочей силы и цены за душу населения, которую можно потратить во имя достижения ещё большего влияния и богатства представителей мировых элит.

Всё это, конечно, случилось не сразу, потребовались десятилетия. В обществе постепенно росло недовольство. Всё меньше веры было в идею равенства и братства. У людей не было ни денег, ни возможности их заработать, ни доступа к социальным благам: медицине и образованию.

* * *

На данном этапе мнения историков расходятся, одни утверждают, что стремительно развивающиеся на тот момент Китай и страны Ближнего Востока видели в Хазарии потенциального экспортёра сырья, которое до этого им приходилось закупать через западных посредников. Также они были заинтересованы в ослаблении Запада, и распад ДНССВЕ напрямую означал крах западного главенства в мире.

Другие историки большее внимание уделяют самим гражданам Славии, Чернославии и Хазарии, росту протестных настроений, образованию так называемого общества краснотысячников – основанной потомками духовной касты, но быстро набирающей популярность подпольной террористической организации, выступавшей за независимость Хазарии, в основу своей идеологии ставящей принципы хазарского христианства, национализма, кастовости и ханства.

С обширной агентской сетью по всей стране, с подпольными типографиями они оказали огромное влияние на умы молодёжи, родившейся в шестидесятых годах двадцатого века. Кто-то считал, что организация финансируется Китаем, кто-то говорил, что организация финансировалась из-за границы бывшими высокопоставленными чинами Великого Синода, которые спрятали деньги национального банка в ожидании лучших времён, – версий было много. Однако факт остаётся фактом: в ряды краснотысячников вступало всё больше и больше хазар и хазарок. Они поджигали, подрывали и разбивали витрины западных коммерческих организаций, особенно страдали банки; учреждали еврейские погромы; устраивали теракты в государственных ведомственных зданиях, захватывали иностранцев в заложники, в какой-то момент оказались совершенно не управляемыми.

Так, уже в конце двадцатого века, в тысяча девятьсот восемьдесят втором году, во всех трёх странах вспыхнули протестные акции за суверенитет Хазарии, Славии и Чернославии. В Хазарии разразилась настоящая революция. Сначала это были акции краснотысячников, потом их подхватили антиглобалистские и антикапиталистические студенческие протесты, их поддержала большая часть населения, требующая возвращения на независимый от кого-либо путь государственного развития.

Хазарское общество охватили прорелигиозные настроения, требования вернуть кастовую систему, вернуть власть Синоду (по мнению бастующих, именно религиозные догмы могли сдерживать алчность капиталистов и чиновников), установить главенство религиозного закона, социалистический строй, национализировать все крупные предприятия, занимающиеся добычей ресурсов: «Это наша общая земля, и всё её богатство принадлежит каждому из нас в равной степени!»

В Славии и Чернославии же люди требовали независимости не только от Запада, но и от Хазарии. Звучали националистические лозунги с требованиями обеспечить «независимым национальным государствам право на историческое самоопределение». Они получили то, что так хотели, став при этом некой буферной зоной между Востоком и Западом. Новые избранные народом правительства, национальные парламенты с разделением власти между прозападными и прохазарскими фракциями, система выборов, новые конституции. Однако осталась прежняя экономическая зависимость как от западных демократий, так и от религиозной социалистической Хазарии. Неизменными остались и привычные гербы лунницы и восьмиконечной звезды, которые укоризненно связывали прошлое с настоящим.

В Хазарии национализировали экономику, в том числе весь промышленный сектор, изгнаны были все иностранные компании, вернули дореволюционную систему – духовную, правящую, сведущую, воинскую и рабочую касты. В Хазарии был провозглашён новый строй – религиозный социализм с главным лозунгом: «всё что даёт земля Хазарская принадлежит хазарам!» И это была пленительная идея. Социальная справедливость, уверенность в завтрашнем дне, религиозная нравственность помноженные на равное распределение доходов от добычи ресурса и экспорта, осуществляемого государственными монополиями.

Люди говорили: «Сильный Восток – сильная Хазария!»; «Под Яром едины!»; «Сильная каста – независимая Хазария!», «Наконец наступила эра справедливости и спокойствия!» и т. д. Простые люди получили главное – надежду. Надежду на стабильность и развитие. На то, что можно будет спокойно растить своих детей, что образование, наука, медицина снова станут доступны, что они снова выйдут на передовую мировой экономики, как это было когда-то, когда деньги не правили всем и вся. Надеялись, что шелег снова станет сильной и независимой валютой, а спортивные достижения – предметом гордости для всех хазар. Что окрепнет армия, что быть причастным к касте воинов вновь будет почётным, как это было когда-то. Освобождение от капитализма казалось всем возможностью обращаться к более возвышенным материям. «Мы будем строить новое, уникальное общество!», «Беспрецедентный цивилизационный виток» – вещали краснотысячники с экранов телевизоров.

Люди верили и готовы были бороться за это. Люди вверили свои жизни Синоду с Ярпископом Добромиром (до революции носившим имя Калым Абырбаев), который на тот момент являлся ещё и главой общества краснотысячников.

И потекла история по совершенно иному руслу.

Глава 4. Маленькая империя

Компания «ХГМ-корп.», аббревиатура от вымученного Хазгидромонтажкорпорация, была принята Зораном Михайловичем и Тимуром Динаровичем в качестве итогового варианта названия после долгого поиска среди уже зарегистрированных в реестре: Хазгидросистемы, Хазгидромонтаж, Теплостарт, Гидротепломонтаж, Гидротех и проч. Все эти компании, как и «ХГМ-корп.», – шестерёнки огромной машины, неустанно отмывающей, распиливающей и рассовывающей по карманам бюджет гигантской страны, изобилующей ресурсами. Про плодородные почвы говорят: куда палку ни воткни – дерево вырастет. В Хазарии дело обстоит ещё лучше: где ни копни – бабла нароешь.

Компания «ХГМ-корп.» обслуживала энергетические объекты, прежде принадлежавшие частным иностранным компаниям, ныне – государству. Поставка и установка оборудования на гидроэлектростанции, проведение монтажных работ, инжиниринг, реконструкции всех видов ГЭС и ТЭЦ. Другими словами, небольшая компания-подрядчик, участвующая в государственных тендерах и выигрывающая их за счёт вербальных договорённостей с теми или иными «начальниками» из правящей касты (за приличный откат в случае победы). Главную роль в успехе компании играли: способность соответствовать государственной системе и талант руководителей налаживать связи. Как и многие хазарские компании, «ХГМ-корп.» началась со связей, а не уникального предложения на рынке.

Зоран, по окончании университета устроившийся работать в крупную государственную корпорацию на скромную должность, быстро зарекомендовал себя как исполнительный, честный, а главное – умный парень, про которых обычно говорят: «Далеко пойдёт». Через год он «подтащил» в компанию своего лучшего университетского друга Тимура, обладавшего совершенно иными, но не менее полезными качествами: Тим был общительный, не боялся рисковать, легко находил язык с «полезными людьми» и хорошо продавал. Была и ещё одна важная особенность: Тимур был плоть от плоти хазарский человек, коренной итилец, что открывало для этнического славийца Зорана многие хазарские двери.

Внешне – рафинированный столичный франт, кутила и мот; человек мира, прекрасно чувствующий себя за границей в обществе иностранцев (во времена, когда выехать из страны было ещё не так сложно), – в нём никогда не угадывали национальность: принимали Тимура то за француза, то за итальянца, то за англичанина (ещё бы – статный, с тонкими чертами лица, холёный мужчина, следящий за своей физической формой). Он вырос в центре Итиля; закончил французский лицей при посольстве (когда ещё открыты были посольства западных стран и при них были бесплатные школы), знал три языка – французский, английский и хазарский; выходец из касты сведущих (его отец был академиком, а мать доктором наук) – интеллигентная и обеспеченная семья, но сын выбрал другой путь, отказавшись от всех кастовых благ.

Ох какой скандал был в семье Тимура, когда молодой человек заявил, что оформит официальный переход в рабочую касту и последует за своим другом Зориком – простым работником итильской компании. Ему пророчили такое будущее! Рабочие парни редко поступают в высшие учебные заведения, чаще в средние специальные, а если и поступают, то учатся не дальше бакалавриата. Тимура с детства готовили к научной деятельности, с детства объясняли, кто он есть и какова роль сведущих в процветании Великой Хазарии.

Тимур Динарович же был другим человеком. Совершенно другим. Часто бывает так, что ожидания затмевают взгляд родителей на собственных детей. Мы не можем разглядеть истинную природу человека за тем, что хотим в нём видеть, за тем, что считаем правильным и лучшим для него.

– Будь проклято это чёртово разрешение на межклассовый переход! – кричал отец на сына. – Из-за него сведущих скоро не останется, никто не хочет работать головой, все хотят лёгких денег и жить для себя, забывая, что у нашей касты особая и важнейшая миссия – процветание нашей страны! На наши плечи ложится огромная ответственность, а ты отказываешься от неё! Ради чего? Ради сиюминутных удовольствий? Ты плоть от плоти представитель нашей касты, откуда в тебе эти низменные желания? Ты же был таким… таким умным и светлым мальчиком!

Возмущения, крики, увещевания отца и матери молодой юноша, каким тогда был Тимур Динарович, пропускал мимо ушей. Он понимал, кто он есть и чего хочет, лучше кого-либо другого. Казалось бы, где он и где простой рабочий народ? С самого детства до настоящего момента жил, не зная ни забот, ни лишений, вдали от нужды и тягот, но каким-то образом душа его всё это понимала и принимала, а сам он никогда не мог помыслить о своём существовании в отрыве от простого народа или за пределами родины.

Распад ДНССВЕ пришёлся на время, когда Тимур был ребёнком, но даже во времена демократии семья его принадлежала высшим слоям общества. Потомственные сведущие – прадед и дед – сколотили во времена демократии состояние на сотрудничестве с западными энергетическими компаниями, хозяйствующими тогда в Хазарии. Они отлично чувствовали дух времени, дух грядущих перемен – дали отцу Тимура Динару отличное заграничное образование и вернули его на родину, в Итиль, готовя к светлому будущему в христианском социализме.

Тимур сдружился с Зораном с самого первого курса университета. Они были из совершенно разных миров: Зоран – простой рабочий парень из Славии, еле-еле поступивший в университет, и он – гордый носитель благородной фамилии, молодой человек, перед которым открыты все двери, социальный рост для которого был не ступеньками лестницы, а гладкой дорогой, по которой тебе надо лишь прийти из пункта А в пункт Б.

Почему-то Тимур ненавидел эту гладкую дорогу. Ему не хватало острых ощущений, азарта, он стремился почувствовать себя причастным к простому рабочему народу своей страны, всегда мучился вынужденной отдалённостью от него, потому что всю жизнь душа его была именно такой – простой, открытой, готовой на безрассудства.

Тимура восхищал стержень в характере Зорана, которому изначально пришлось выгрызать зубами дорогу к лучшей жизни, казалось, ничто не могло его сломить, он был «настоящим мужиком», по мнению друга. Восхищала широта души Зорика, и он много раз говорил в пьяном порыве искренности:

– Брат, вот за это я тебя и люблю – ты настоящий хазарин!

– Да какой я хазарин, я ж славиец! – со смехом отвечал ему Зоран.

– Славийцы остались там, а ты – хазарин! Веселович! Люблю тебя, Веселович!

Строго говоря, никто точно не мог сказать, кто такие «настоящие хазары». Да и что такое вообще национальность? Самый эфемерный элемент самоопределения человека. В каждой стране это слово имеет своё обозначение, каждый человек понимает его по-своему. Где-то это этническая принадлежность, где-то – общий язык, где-то всего лишь гражданство. Национальность даёт ощущение сопричастности, общности: ты – часть целого, одной группы.

Национальность – удобный инструмент манипуляции. Объединяй людей вокруг национальности / разделяй их по национальному признаку / меняй понятие национальности – ты сплотишь общество или заставишь одних броситься с вилами на других. От братского народа до совершенно чуждой нации – один шаг, пара лет, несколько слов политиков.

Нация определяется этносом, религией, языком или внутри одной нации может быть много этносов, религий, языков? Границы определяете не вы, они закладываются вам в голову. На защиту этих выдуманных границ от вас могут потребовать пожертвовать жизнью. Вы умрёте за то, чем по факту не являетесь, но во что свято верите. Вам в голову вселят идею о превосходстве. Власть пользуется этим инструментом испокон веков. «Разделяй и властвуй»: раздроби общество на разные части – и ты сможешь им управлять. Достаточно поселить в умы масс идею, что их группа важнее, лучше, больше, – и большинство готово разорвать меньшинство. Большинство будет плясать под чужую дудку в твёрдой уверенности, что это они заказали музыку.

Зоран не был хазарином. Хазары от природы черноглазые, черноволосые, кучерявые, жилистые, но территории Хазарии претерпевали столько изменений, столько в них приходило и уходило этносов, столько было смешений, завоеваний и потерь, что теперь уж и не разобрать было, кто настоящий хазарин. Важно было лишь то, кто чувствовал себя хазарином, вёл себя как хазарин: плевал на правила, гнул свою линию, был угрюмым, но при близком общении – очень открытым и душевным человеком. Таким был представитель нации, по мнению самих хазар, но иностранцы скорее дали бы другие определения: закрытый, грубоватый, наглый, агрессивный, прямолинейный, пренебрегающий общественными правилами, при этом фанатично религиозный. И они были не менее правы.

Хазария представляла собой дикий коктейль, в котором одновременно могли уживаться внешне строгие религиозные догмы и негласное разрешение ими пренебрегать. Причём какими можно, а какими нельзя – известно было только самим хазарам. В этой стране всё подчинялось строгой иерархии, классовости, но при этом были неслыханные возможности и свободы. Для человека всё было определено и предначертано, но никто не знал, чего ждать от грядущего дня. Писаные законы сильно отличались от тех, по которым реально жило общество. Этакая смесь, в которой духовные предписания были помножены на современные нравы и природные богатства. Прав тот, кто понял своё место, принял правила игры. У каждого есть шанс стать кем-то, но не все смогут им воспользоваться. Чёрт ногу сломит, пытаясь понять этих хазар!

Тимур Динарович с одинаковым наслаждением как глушил горючую, словно проклятый, не пьянея, так и смаковал дорогой коньяк, любуясь на город с пятидесятого этажа небоскрёба. Он расхваливал аляпистых жён правящих из далёких регионов (которые зазывали его «обмыть новые турбины ТЭЦ») в леопарде и золоте; восхищался утончённостью спутниц итильских руководителей в шикарных, но нарочито скромных контрабандных брендах и бриллиантовом обвесе, – всё с одинаковой искренностью. Купался в дорогих саунах, отделанных мрамором, и в частных кочевых банях на аргале8 в охотничьих юртах на севере Хазарии.

В любом регионе Хазарии, с любыми начальниками и подчинёнными, с попами в алых рясах или мускулистыми представителями полицмейстерства, обладающими нужными связями; в безвкусных ресторанах со вкусной едой, в банях, бильярдах, стрип-клубах, богатых и бедных домах на семейных обедах, – он везде чувствовал себя как рыба в воде, везде приходил чужаком и всегда прощался «своим в доску». Для всех Тимур был парнишкой (даже в сорок лет), который чуть-чуть раздражает чрезмерной болтливостью, но никто не в силах был побороть напор его обаяния. В этом была его сила. Он рано понял это и принял тот факт, что только в касте рабочих перед ним откроются многие двери.

Так и получилось. Пока Зоран наполнялся техническими знаниями, Тимур обрастал связями. Зоран был способен взять на себя обязательства, Тим – риск. Зоран людей объединял, Тимур мог ими манипулировать. Когда Зоран решил основать свою компанию, он, конечно же, позвал с собой друга; тот претендовать на равную позицию даже не стал, так как привык идти за Зораном. Единственным страхом в его жизни был страх ответственности, привитый ему с детства бабушкой и мамой, взрастивших его (пока отец работал) в теплице женской заботы и уверенности, что всё для него уже уготовано, – в столь губительных для мужского естества условиях.

Зоран Михайлович был строгим, но понимающим, Тимур Динарович – вспыльчивым, но весёлым. Зоран Михайлович приглашал к себе в кабинет для тяжёлого разговора, Тимур Динарович – орал при всех. Зоран Михайлович назначал щедрый социальный пакет, Тимур Динарович устраивал шумные корпоративы. За первые пять лет существования компании Зоран Михайлович шагнул из сорок восьмого в пятьдесят второй, а Тимур Динарович усох в кокаиновом угаре. Сотрудники любили Зорана Михайловича (сколько коньяка было налито подчинённым в именные стаканы и выпито почти по-братски за столом Зорика!), а сотрудницы – Тимура Динаровича (сколько любви повидал чёрный кожаный диван в кабинете Тима!).

Компанию «ХГМ-корп.» после успешного старта ждал не менее стремительный взлёт на гребне денежной волны, хлынувшей в Хазарию в начале нового тысячелетия. Захлебнувшись в неожиданных, доселе невиданных ими деньгах, Зоран с Тимуром пустились во все тяжкие потребления благ этой новой углегазометаллической цивилизации, в которой успех не столько зависит от потраченных усилий, сколько от умения лавировать в этом цунами бабла.

Тимур считал своим долгом переспать со всеми красивыми женщинами в его поле зрения, и двигал им скорее инстинкт охотника, чем какие-либо чувства. В отличие от него, Зоран первые годы брака был искренне верен своей жене и открещивался не только от каких-либо действий, но даже от помыслов о супружеской измене.

Однако время шло. Менялся Зоран, менялась Катарина, менялась их жизнь, отношения. После десяти лет брака Зоран начал гулять. Не слишком много, без азарта, скорее от скуки и для разнообразия, находя этому однотипные оправдания: «Все счастливы, никто ничего не знает, это никому не мешает, жена чувствует себя любимой, а значит, я всё делаю правильно». Спустя время постоянные походы на сторону переросли в дурную привычку, которая раздражала её обладателя.

– Понимаешь, Тим, – делился он с близким другом, – девки тянут деньги. Они тянут, я трачу. Они тянут, я трачу. Проститутки, эскортницы, содержанки. Сколько их было? Раньше мне было не жаль, а теперь жалко.

– Стареешь, брат.

– Понимаешь, дело даже не в жадности… а в бессмысленности. Ну куплю я ей айфон, она со мной будет тра*аться. Кто-то другой оплатит ей страховку на машину – она и с ним будет тра*аться. Третий отвезёт на моря – она и с тем переспит. В чём смысл? Я просто один из многих, не первый, не последний. Они даже не чувствуют благодарности, просто негласное правило: ты мне – я тебе. Нет, они делают вид, «благодарят» прямо в машине, восхищённо закатывают глаза, имитируют оргазмы, но я-то знаю. Знаю, что выйдут, включат звук на мобиле и начнут отвечать на пятьдесят входящих сообщений от таких же папиков, как я. Мы все делаем вид, что так и должно быть, понимаешь. Все играем в эту игру. Просто раньше было интересно, а теперь – нет.

– Ха, да-да, я понимаю, о чём ты говоришь. Ведёшь в ресторан, а она телефон кладёт экраном вниз. И вы оба делаете вид, что всё ок.

– Ну да… или отвечает на сообщение спустя пять часов: «Прости, милый, телефон разрядился». Только я-то знаю, что она из-под земли зарядку достанет. Весь ТЦ на уши поднимет, если на трубе меньше пяти процентов.

– Ну да…

– А мы делаем вид, что так и надо. Потому что так и надо. Таковы правила.

– Зор, да ты в депрессии.

Зоран осушил ещё одну стопку горючей.

– Бухло, бабы, бабки – вот моя реальность. Я ведь думал, что всё будет по-другому, но никогда не думал, как именно. Я думал, что я – другой, понимаешь…

– Ха-ха, когда думал?

– Когда на Катарине женился…

Тимур пожал плечами. Его внутренний голос не задавал ему столь глубоких вопросов. Да что уж там, он умел только поддакивать. Искренне хотел помочь другу, но не знал как. Сам он тоже был женат и изменял жене всегда.

Виктория – жена его – прекрасно об этом знала и соглашалась. Между ними был негласный договор: он ей деньги, статус, поездки, а она ему – свободу в любовных похождениях. Без лишней рефлексии. Оба объясняли свои отношения примерно так: «Всё пройдёт. Пройдут годы, пройдут страсти, уйдут силы и желания, а мы будем друг у друга». Зачем разводиться, когда у всех отношений один итог: привычка, быт, партнёрство, дружба, родство. Разводами ничего не изменишь, одинокая старость – вот что ужасно, а они будут друг у друга. Так оно и было, они были парой, были партнёрами, близкими людьми (знаете, когда в браке человек становится тебе по-настоящему родным, как брат или сестра), добрыми друзьями. Они доверяли друг другу. Они были свободными. Как бы это не было смешно, но именно про их пару можно было сказать, что там царит уважение, любовь, забота, взаимопомощь.

Тимур подозревал, что у супруги тоже были любовники. Когда он об этом думал, его кололо что-то вроде ревности, взгляд невольно кидался к телефону Вики, доверчиво лежавшему «лицом» вверх на полке у входа в квартиру, прикроватной тумбочке или на обеденном столе. Вибрация, загорается экран, всплывает прямоугольник нового сообщения – Тимура так и подмывает подойти и заглянуть, но он не делает этого. Они давно договорились: личная жизнь каждого – его личная жизнь; он прекрасно знал, что на соблюдении договора зиждется покой их семьи.

Виктория была женщиной яркой, статусной. Выглядела моложе своих лет благодаря строгому питанию (её рацион состоял из круп, запечённой рыбы, куриной грудки, минимум двух литров воды в день, брокколи, шпината и прочих зелёных неприятностей); спорту; дорогому косметологу и тайному пластическому хирургу, о визите к которому она не говорила даже близким подругам; дорогому салону красоты, где она была постоянным и любимым клиентом.

Всегда с красивой укладкой, стильно и современно одета, моложе своего мужа (но моложе прилично – всего на девять лет, не на двадцать, как любовницы Зорика), успешна в своей собственной карьере (архитектура и дизайн интерьеров), всегда с аккуратным и лаконичным маникюром, дорогой, но не вычурной ювелиркой, преподносимой супругом без повода в качестве неизменной благодарности за понимание и любовь.

Любовь. У них с Тимуром не было детей. Хотела ли Вика? Она до сих пор не знала ответа на этот вопрос. Гормональные требования потомства окончательно стихли несколько лет назад, и отсутствие наследников перестало быть для Вики болезненной темой.

– Пф-ф, не понимаю эту историю про наследника! Он хан какой-то, что ли, вали9 или паша10? Владелец многомиллионной корпорации или глава национального банка? Что в наследство-то останется наследнику – долги и пиджаки? – презрительно иронизировала она всякий раз, когда речь заходила о детях.

С каждым годом она всё больше училась наслаждаться собой, своей жизнью, своими любовниками. Последние случались с ней, конечно, не так часто, как любовницы у мужа, но романы были красивее и страстней, тогда как Тимурик (как называла она любимого мужа) вёл себя «словно тупое животное» (так говорила она об изменах своим самым близким подругам). Это превосходство над мужем безмерно радовало и придавало ещё больше уверенности в себе.

Её любовники… Один был намного старше, солидный чиновник из касты правящих с личным водителем, домами, прислугой, восьмью детьми от трёх бывших жён, секретными счетами по всему миру. Другой – довольно известный актёр, моложе её, с ним случился один из самых запоминающихся романов в её жизни. Третий – партнёр по бизнесу. Четвёртый… впрочем, не стоит говорить больше чем о трёх мужчинах в жизни женщины.

Она не афишировала, что у них с мужем «открытые отношения», предпочитая считать их «демократичными» (у большинства хазар от этого слова дёргался глаз, и она каждый раз смаковала его, громко произнося в обществе). Вообще, по её мнению, такой формат отношений был единственно верным в современном мире.

Катарина – жена лучшего друга её мужа – была понятна и скучна ей, именно поэтому она держала её довольно близко. Вике нравилось, с какой искренностью Катарина верит в верность их мужей («наивная, ха-ха»). Вика не стремилась развеивать её иллюзий, оберегая её от правды, словно дитя, которому не говорят, что Хаджибая Ферро11 не существует.

Было в Катарине что-то такое блаженное, будто из прошлых веков, какое-то старинное понимание уклада жизни, который, конечно же, совершенно был невозможен в современности («и как можно этого не понимать?!»).

Вика с радостью смаковала с подругами воспоминания о том, как Катарина впервые узнала о серьёзной измене мужа («одной из сотни, наверное» и «спустя чуть ли ни полтора года, как он связался с этой Даниёй», – так говорила она женщинам, которые от предвкушения свежих сплетен расплывались в широченных улыбках). Как страдала Ката, как разочаровалась тогда, как Виктория её утешала, как искреннее ей было жаль подругу и какое удовольствие испытала она от злорадства, сообщая Катарине предположения о прочих похождениях её благоверного. Впрочем, этот эпизод позже был вычеркнут подругой из памяти, что искренне удивляло Вику.

– Ну какая же она странная, – говорила Виктория одной из своих подруг, сплетничая о Катарине, – не понимаю я таких женщин, хоть убей. Дело даже не в том, что она закрыла глаза на этот «эпизод», дело в том, что она будто не видела всех других!

– Слушай, ну не думаю, что не видела, как можно не догадываться? Просто ты же рассказывала – в этот раз Зоран действительно собрался уходить из семьи, а все остальные – так, баловство, как у моего Эдика или твоего Тима. Может, она просто не хотела раздувать из мухи слона? И правильно – мы сами так делаем!

– Да, в тот раз он действительно собрался, да не ушёл. Ты же знаешь, она такая девишна-королевишна, но держит его за яйца крепко. Манипулирует детьми и закатывает истерики, а Зорик такой, он в работе нормальный мужик, но с женщинами… характером не особо силён. Ему всех жаль, для всех хочет быть хорошим. Я, конечно, поражаюсь, как в ней это сочетается: снежная королева и святая простота. Я думаю, о других бабах она правда не знала, а вот как узнала об этой Дание – включила стерву. Нет, я ничего против неё не имею, мы хорошо общаемся, просто иной раз поражаюсь, как слепы могут быть женщины. Это в нашем-то возрасте! Мы закрываем глаза от безразличия, а она от страха, вот в чём разница. Это унизительно! – Вика фыркнула и отпила игристого из длинного бокала на тонкой ножке, отмеченного алым отпечатком её губ.

– Поверь, это просто реакция мозга! – её подруга была из тех женщин, что вечно посещают психотерапевта, сами не меняются, но вешают на всех вокруг ярлыки. – Её мозг просто блокирует неугодную правду, создавая вокруг реальность, в которой комфортно существовать. Я думаю, где-то в глубине души она всё понимала и понимает, но не признаётся в этом. Прежде всего себе. И это тоже способ выжить в нашем мире, дорогая! У них двое детей, ты сама говоришь, она не работает, она не из Итиля. Куда ей пойти, если вдруг случится развод? Она была рада обманывать себя, но, видимо, с той девкой он перешёл все грани.

– Мы с Тимуром тоже не разводимся, но я же не занимаюсь самообманом!

– Потому что ты самодостаточная личность, дорогая, в отличие от неё! Вы с Тимом понимаете, что никого лучше друг друга вы не найдёте. Вы привыкли друг к другу, вам комфортно. Вы находитесь в равных позициях. Перебеситесь – и будет вам спокойная и тихая старость.

Подруги рассмеялись, чокнулись и пригубили шампанское, налитое официантом три минуты назад. Из второй по счёту бутылки, покоившейся в ведёрке со льдом, всё ещё струился дымок. Шампанское защипало на языке, женщины чуть поморщились и закусили свежей клубникой, политой горячим шоколадом.

Глава 5. Братья

У Зорана был младший брат – Милослав, которого все как только не называли, каждый по-своему: Милош, Милёк, Славко. И хотя детство их прошло в трудных условиях – оба брата имели чёткое сформировавшееся представление о том, какой должна быть семья.

Мир, в котором прошло детство Зорана, был миром насилия, бедности и несправедливости. Сам того не осознавая, мальчик был одним из тех редких счастливцев, кому довелось соприкоснуться с ним в меньшей степени. Внутри их семьи царила настоящая любовь, которую он впитывал все первые годы жизни, когда в ребёнка закладывается понимание того, как должно быть устроено мироздание. Всё, что произошло потом, играло роль в становлении его личности, но всё-таки уже не такую значительную, какую могло сыграть, произойдя в первые десять лет жизни мальчика.

Родился Зоран уже ближе к закату Демократического народного союза стран Восточной Европы, в тысяча девятьсот семьдесят четвёртом году в небольшом городке Южной Славии. Развал Союза пришёлся на момент, когда Зоран был совсем ребёнком, смотрящим на мир широко распахнутыми глазами и открытым всему новому сердцем.

Как разваливаются империи, которые изжили себя? Так же, как и старые здания, медленно, но верно разрушаемые сорняками, дождями и ветрами, корнями новых деревьев. Жизнь произрастает на месте смерти. Время течёт, забирая всё, что казалось человеку вечным. Империя медленно распадается, в умах новых поколений произрастают уже другие семена, система не может себя обеспечивать, изо дня в день она становится всё менее стабильной. Настанет день, когда рухнет совсем уже обветшалое здание. Настанет день крушения империи. Кто-то останется под завалами, кому-то удастся спастись, кому-то придётся возводить на месте руин новую жизнь.

Поколение Зорана было тем самым, кому досталась нелёгкая роль: юность на сломе эпох. Похоронить надежды родителей и выстроить с нуля надежды для своих детей. Они не хотели этого. Они не думали об этом. Никто из них до конца не осознавал, что происходит. История просто течёт своим чередом, заглатывая одних и выплёвывая других. Ты не сможешь повлиять на то, какая роль тебе уготована, но ты можешь из своей роли выжать по максимуму.

Условия, в которых Зоран рос, становился подростком, мужал и креп, не были лёгкими. В какой-то момент у семьи совсем не хватало денег. Отец работал на нескольких работах, мать с раннего утра на заводе, тянула всё хозяйство на себе. Она была сильной женщиной, преданной и любящей, терпела все тяготы с небывалым смирением, отдавая сыновьям и мужу всё тепло, на которое была способна её душа, а душа её была подобна раскалённой печи, в которой все печали сгорали дотла, превращаясь в жар, способный согреть всех вокруг.

Свою любовь к детям она умело сочетала со строгим воспитанием. Несмотря на то, что с самого Зориного младенчества ей приходилось пахать на французском фармацевтическом заводе, порой по две смены кряду, она делала всё, чтобы вырастить его достойным мужчиной. Свою любовь к мужу она хранила в самом укромном уголке сердца, не давая обиде, доходившей до ярости, разочарованию, ненависти, глубочайшему чувству несправедливости (причиной коих являлся не столько супруг, сколько сложившиеся исторические обстоятельства) убить эту крошечную, но живую любовь.

Она не думала о своей верности и своём смирении как о чём-то священном или заслуживающем похвалы. Она вообще о них не думала. В то время многие женщины так жили. Идти им было некуда, а даже если и было куда – они боялись общественного осуждения в случае развода или того, что без мужского плеча придут ещё более страшные беды, чем те, что это плечо зачастую приносит в дом. Уж лучше так, чем одной. Одной вообще страшно! «Одной» для них было страшнее, чем побои, пьянство, ненависть, безразличие.

Все они принимали свою реальность как единственно возможную и не роптали на судьбу. На рассвете отводили они своих маленьких детей в ясли, стоило тем научиться быстро перебирать ножками, прощались с ними, убивая в себе чувство вины и страх за малыша, мчались на тяжёлую работу. Их измученные, не по годам осунувшиеся, рано постаревшие силуэты тянулись вереницей в холодной рассветной дымке к отворившимся воротам завода.

Закончив рабочий день, эти женщины забирали своих кровиночек, младенцев своих домой, где продолжался их рабочий день – ещё более сложным, хлопотным образом до тех самых пор, пока не падали они, словно мёртвые, на кровать, не видя сновидений и совсем не чувствуя сна, когда будильник трезвонит в пять утра так, словно прошла всего одна минута после погружения в сладкое забвение.

Однажды, будучи уже студентом, Зоран спросил мать: «Скажи, не считаешь ли ты, что зря терпела отца? Было же много моментов с его стороны. Может, лучше было бы уйти тогда, ещё в самом начале?» На что та ответила только: «Зорик, я смотрю на вас с Милошем и понимаю, что всё не зря. Значит, правильно я всё делала». И это были такие сильные слова. Слова, которые выворачивали наизнанку её душу. Такая она была: всё ради них с братом.

Одним из первых воспоминаний Зорана была дорога до детского сада. Под окнами квартиры, в которой они тогда жили, проходили трамвайные пути, остановка была прямо на углу дома. Когда мимо проезжал трамвай, в их квартирке громыхало так, что казалось, будто стены вот-вот расколются и дом рухнет. Со временем семейство Веселовичей привыкло к снующим туда-сюда до самой ночи трамваям, к полопавшимся от грохота стенам, которые уже никто не залатывал. Человек вообще ко всему привыкает: к гулу самолётов над крышей вблизи аэродрома; к насилию и анархии, творящимся вокруг; даже к войне. Всё постепенно может стать нормой, нужно лишь время.

На улице зимние потёмки, мороз лютый, Зорика кутают в колючий бордовый свитер с воротом, который он ненавидит всей душой, тяжёлый тулупчик до колена, обувают унты, и он, потея и пыхтя, ждёт, пока мать в спешке накинет своё старенькое, изъеденное молью пальто, наспех натянет берет, такой же бордовый, как и его свитер, и влезет кое-как в ботинки. Они выйдут наконец в свежесть морозного утра, от которого первый вдох будет вдохом облегчения, но уже третий – вдохом со стучащими зубами. Зимы в Славии тогда были лютые.

На часах без пятнадцати шесть, до остановки – десять минут.

Их остановка – первая после депо, и трамвай прибудет к ней ровно в шесть. Завод, где работала мама, – последняя. По пути к остановке мать каждый раз напевала Зорику одну и ту же колыбельную:

Луч мой солнца золотого

Тихо озаряет путь,

И хазара удалого

Ветром степи не согнуть.

Ты расти, моя звезда,

Крепнет воля, храбрость, сила.

Не горчи, моя слеза!

Мать на битву сына отпустила.

Ей это уже порядком надоело, особенно морозным утром, когда хотелось зарыться поглубже в шарф и поднятый ворот пальто. Холод сковывал всё тело, говорить совсем не хотелось, не то что петь. Дети воспринимают температуру по-другому. Их кровь ещё слишком горяча, чтобы перестать болтать без умолку из-за какого-то там мороза.

– Зорик, родной, помолчи хоть секундочку! Застудишь горло!

– Тогда спой мою любимую песенку! – лукаво просил мальчонка.

– Ох… ладно! Луч мой солнца золотого…

По пути трамвай соберёт половину города, но там, где они ждут, – он всегда пустой, часто они – первые и единственные его пассажиры. Две остановки до детского сада, когда открывается дверь – мать помогает маленькому Зорьке спуститься по ступенькам, нежно целует в щёку, опустившись до его уровня, прощается дрожащим голосом и нежными словами. Ему всего три года, но он безумно гордится своей самостоятельностью.

От остановки до входной двери – метров тридцать, взрослый добежал бы за считанные секунды, но ему, трёхлетнему мальчугану, путь этот кажется очень длинным, и он всегда боится, что дверь будет ещё закрыта, а трамвай уедет… Но дверь открыта, и трамвай никогда не уезжает до тех пор, пока он перед тем, чтобы зайти, не повернётся помахать на прощание (так ОНА его научила), слабо различая во тьме силуэт матери, теряющийся в тёплом жёлтом свете трамвайного салона с запотевшими от перепада температуры окнами, и не скроется в тепле помещения детского сада, где его встретит одинокий старик-охранник, так как воспитатели ещё не пришли.

Охранник поприветствует его рукопожатием, совсем как взрослого, проведёт за свой стол, за которым стоит два стула, поможет снять тулупчик, подсадит на стул, на котором Зорька сможет доспать ещё часик до прихода воспитателей, положив голову на сложенные на столе ручки.

Мальчик, конечно, не ведал тогда, как сильно переживала мать каждый раз, когда её совсем ещё неокрепший птенчик выходил на свою первую самостоятельную тропу. Он не знал, как тревога душила её в те секунды, как щемило её сердце, как комок сухих слёз, вырвавшийся прямо из материнского сердца, подкатывал к горлу каждый раз, когда он, делая первые шаги от трамвая, не оборачивался (ну совсем как взрослый!); она всегда крестила его в воздухе и шептала молитву (как не пытались искоренить в Хазарии веру, ничего ни у кого не получилось, большинство людей даже во времена ДНССВЕ были набожными).

Лишь через много лет Зоран понял, что машинист трамвая, вопреки всем инструкциям, каждый божий день мчался изо всех сил на работу, разогнавшись на полную, к первой остановке маршрута, чтобы потом постоять на три долгих минуты дольше с открытыми дверями до тех пор, пока мать не убедиться, что мальчуган зашёл в садик в целости и сохранности.

Не знал он, что даже тогда, когда график машиниста сбивался, он всё равно ждал, сбивая его ещё больше, делая это просто потому, что не мог этого не делать. Не знал, что мать каждый божий день благодарила этого дядю так, будто видит его в последний раз; благодарила охранника садика (который был там и завхозом, и дворником) – мужичка, прошедшего последнюю африканскую войну, хромого и полуслепого, взятого на работу в детский сад скорее из жалости: мать Зорика на каждое десятое апреля приносила ему пузырь хорошей горючей и коробку конфет за то, как добр он был к её сыну.

Зоран осознал это спустя много лет и, изредка возвращаясь в свой родной город, приезжал в тот район, видел всё тот же трамвай и всегда гадал: интересно, узнает ли постаревший седой мужчина в нём того мальчишку, что был его попутчиком первые шесть лет своей жизни? Если бы узнал, обрадовался ли встрече с тем, кто стоит сейчас перед ним только благодаря доброму сердцу старого машиниста, у которого рука не поднималась закрыть дверь? Он видел его, но так и не осмелился подойти…

Зоран был маминой радостью. Когда Зорику было двенадцать, она родила младшего – Милослава (Милька, как называли его все домашние). Он родился через четыре года после того, как развалилась их родина. Всё к этому шло, но историческая развязка стала для всех потрясением. Будущее было туманно. Шаг за шагом рушился привычный мир: закрывались магазины, уходили крупные производители – закрывались заводы. Росла безработица, уходили иностранные товары, люди боялись голода. Хазария тех лет не могла себя обеспечивать, что уж говорить о Славии?

В обществе царили очень неоднозначные настроения. Развал империи прошёлся по отцу мальчиков катком. Они с женой верили в две вещи: в Христа и демократию. Верили, что однажды, благодаря принципам равенства и социальной справедливости, они заживут благополучно. Этот строй был им понятен. Усердно работай – и ты получишь по заслугам. Возможно, удастся переехать из ДНССВЕ в другую страну. Да, будет сложно, но у всех равные возможности.

Разгоравшиеся в те годы общественные протесты пугали.

– Чего они хотят? Снова рабства? Снова религиозного безумия? Снова классового неравенства? Посмотрите на Хазарию – она пылает в огне новой революции, – подвыпивший отец заводил свою шарманку.

Люди боялись гражданской войны, боялись войны с Хазарией. Люди горевали, что дружественный союз стран, объединённый одними ценностями, развалился, Хазарию охватили страшные настроения, а Славия зависла в неопределённости.

Шли годы. Зорану нужно было поступать в университет, денег не было. Завод, на котором работали родители, перешёл под управление кого-то из хазарской касты правящих, состоящей на тот момент из какого-то сброда: успешные коммерсанты времён демократии, какие-то наследники, доказавшие свою сопричастность касте весьма мутными способами, старые чиновники Славии, никогда ничего сами не решающие и всю жизнь действующие по указке западных наставников. Как они могли управлять страной? Они не могли даже справиться с одним предприятием!

Перестали выплачивать зарплаты. В лучшем случае давали хлебом и молоком, в худшем – просто разводили руками. Спасало своё хозяйство – бабушка мальчиков жила в авыле12, только картошкой, морковкой и капустой из её погреба да курами с коровами можно было спастись от голода.

Детей нужно было на что-то содержать – кормить, обувать. Было принято решение: «Переезжаем в Итиль! Начнём жизнь с чистого лица!» В их краях не принято было ехать в столицу страны, великий древний Камил – «отец городов славийских», зачастую люди уезжали на заработки и учёбу либо в центр Южной Славии – город Черевень, либо в Итиль – столицу Хазарии.

Решили, что второй вариант лучше. Продали машину, квартиру, дачу, купили старую двушку на окраине Итиля. Отцу предложили вахтовую службу на самом востоке Хазарии, где год идёт ночь, а год – день. Ночь – бесконечная зима с такими ветрами, что местные дома с двойными стенами, а когда наступает черёд дня – эти же ветра приносят пески из окружающих пустынь, и солнце обжигает кожу до багровой корки. Восточные хазары – люди с красновато-коричневой кожей и узкими, как замочные скважины, глазами. Местные, кто не разбежался по стране, и приезжие со всего бывшего ДНССВЕ занимались там добычей редких металлов, являющихся основой ядерной энергетики, медицины и электротехнической промышленности всего мира.

Этот недружелюбный и жестокий ко всему живому край был уникальным местом, где богатейшая на редкие металлы земля даровала возможность заработать даже в самые переломные исторические моменты. Отец мальчиков, Михаил Веселович, дядя Михайло, как звали его все друзья и знакомые, согласился ехать на восток, чтобы хоть как-то прокормить семью, попавшую в жернова исторической мельницы.

Мать устроилась горничной в одной из столичных гостиниц. В прошлом ведущий технолог крупного предприятия, теперь – поломойка, которой толстая тётка (главная горничная), с такой же толстой коричневой родинкой на носу, указывала, что та плохо помыла плафоны в номерах, и, проводя столовой салфеткой за батареями, чуть ли не в лицо тыкала серой полосой, оставшейся на кипенно-белой бязи.

В общем, и без того нелёгкая жизнь стала совсем тяжёлой. Тяжело было привыкнуть к итильскому климату: сплошь дожди и серость, тогда как на их родине, в южном регионе Славии, лето начиналось в апреле и заканчивалось в конце сентября. Тяжело было привыкнуть к ритму большого города. Один сын – студент с нищенской стипендией, второй – совсем ещё маленький, часто болеющий, бледный, как простыня, худой паренёк.

В то время Зоран стал маминой опорой, поддержкой, правой рукой и надеждой на светлое будущее. Пока мать работала, он отводил и забирал младшего брата сначала в садике, потом в школе. С первых курсов института совмещал работу и учёбу. Подрабатывал доставщиком пиццы, кладовщиком, официантом в подпольном итильском казино – пристрастие к азартным играм возбранялось хазарским христианством, но для элиты первых трёх каст действовали закрытые игорные клубы, доступные только мужчинам и расположенные, как правило, в подвалах городских мужских монастырей. Зоран помогал семье финансово, а потом взял на свои плечи заботу о Катарине – однокурснице, девочке из дальнего хазарского города, тоже приехавшей учиться в Итиль. Зоран влюбился до беспамятства, через год после знакомства предложив ей руку и сердце.

Милош отца видел совсем редко, во время коротких отпусков, когда тот возвращался домой. Парень вырос без отца при живом отце, и когда тот нашёл работу в Итиле у своего товарища – сын был уже совсем подросшим парнем, ориентирующимся скорее на старшего брата, чем на малознакомого бородатого мужчину, пропадавшего все эти годы на заработках. Зоран был примером и идеалом для Милослава. Младший во всём следовал за старшим, разделял его интересы, радовался его обществу, боготворил его.

В какой-то момент казалось, что жизнь семьи наладилась: отец вернулся и работал, если и выпивал, то только по христианским праздникам, Зоран ходил в университет, Милослав – в школу, семья зажила по-старому, счастливо и мирно. Но спустя пару лет, на последнем курсе университета Зорана, умерла мать мальчиков. Милошу тогда было десять лет, и эта потеря стала самой страшной потерей для обоих братьев за всю предстоящую жизнь.

Мать ушла из жизни, оставив их один на один с этим миром. Её смерть забрала у Зорана молодость, а у Мити сладость самого нежного возраста, когда ты всё уже понимаешь, но умеешь ещё по-детски открыто выражать свои чувства, без стеснения целовать и обнимать любимого взрослого, ничего не тая за душой.

Иногда Зорану казалось, что младший брат будто бы так и остался тем самым мальчиком, которого застало врасплох печальное обстоятельство смерти самого близкого человека. Будто он так и не смог повзрослеть, переступить эту боль, взяв за привычку замалчивать свои чувства и отшучиваться от любых проблем. Зорану же, наоборот, пришлось стать ещё более взрослым. Он взвалил на себя столько, что окружающие только и ждали, когда же он надорвёт спину, но стержень его был слишком крепок.

Отец сильно запил с горя, Зоран с Катариной остались жить в родительской квартире, отложив идею об отдельном жилье ещё на долгие восемь лет, так как вынуждены были присматривать за младшим Милославом хотя бы до окончания школы. Там же родилась их первая дочь, когда Милошу было тринадцать лет, потом съёмная квартира, рождение сына, появились первые деньги, на которые впоследствии была куплена первая квартира старшего Веселовича.

Оба брата обладали острым аналитическим складом ума. Зоран закончил факультет инженерный, Милослав – математический. Оба смекнули, что даже в рабочей касте важно обладать профессиональными знаниями. Они были очень похожи внешне: плечистые и высокие, со светлыми курчавыми головами, голубыми глазами и широкими добрыми лицами (натуральные славийцы!), но характерами очень друг от друга отличались.

Милош был человеком порой безрассудного, но искреннего порыва, действия, следующего из незамедлительного, но твёрдого решения. Он с лёгкостью принимал перемены, кидался с головой в жизненные перипетии, каждый день проживал как последний.

Там, где Зоран подумал, Милослав – уже сделал (зачастую потом, конечно, жалел и переделывал). Зоран мог годами терпеть неудобства, но ничего не менять во имя своего убеждения, устоя, привычки. Милош всегда был готов в сотый раз начать с чистого листа. На обоих можно было положиться: Зоран помог бы советом, безвозмездно дал бы сумму в долг, но ни в коем случае не стесняя при этом себя (при условии, что ты больше никогда не обратишься за помощью), а Милослав кинулся бы на спасение любого страждущего, жертвуя своим интересом.

Зоран был терпелив, всегда выстраивал план и следовал ему, он был очень скрупулёзен в делах: ежедневники, заполненные на месяц вперёд, где он записывал все свои расходы, доходы, памятные даты, интересные факты или мысли, которые приходили ему в голову. Он жил по строгому расписанию, и отклонение от него приносило каждый раз немалый стресс. Даже для любовниц он составлял отдельный график встреч и бюджета, который он готов выделить: «вторник и четверг, не более ста тысяч шелегов в месяц».

Милош был человек-эмоция, человек-порыв. Смелый и хаотичный. Жил по принципу: будет день – будет пища. Любому делу он отдавался со всей страстью, но быстро перегорал. Зоран строил карьеру, Милослав ввязывался в авантюры.

В отношениях с женщинами Зорану было важно чувствовать тыл и играть ведущую роль покровителя, хозяина дома, добытчика, имеющего право на вольность удовлетворить маленькие постыдные мужские желания. Женщина, согласно его мировоззрению, должна была полностью посвящать себя семье и быту и быть этим счастливой. Он ни в чём не отказывал любимой жене, не скупился на цветы, дорогие вещи, путешествия и драгоценности. Искренне радовался тому, что его благоверная полностью погружена в «исполнение своего женского предназначения» – взращивание потомства и поддержание домашнего очага, гордился ею и, понимая, какой это тяжёлый труд, не отказывал в найме помощников: нянь, гувернанток, водителей, садовников, бесконечно сменяющих друг друга, ввиду весьма пренебрежительного отношения жены ко всякому, кто стоит ниже её на социальной лестнице (как быстро она забыла то время, когда сама стояла на тех же ступеньках!).

Милослав каждый раз любил «навсегда», женщины в его жизни проходили «на вылет» – каждая забирала с собой какую-то часть его сердца. В каждой он искал мать: добрую, мудрую, опытную женщину, которая уравновешивала бы его, направляла и любила безусловно. Он же, в свою очередь, отвечал такой же безусловностью своих чувств, возможной только к матери. Милош считал женщин совершенно равными себе, часто выбирал избранниц старшего возраста или более обеспеченных, сложившихся личностей. Однако каждый раз, когда женщина оказывалась всё-таки просто женщиной, а не идеальной и всё принимающей матерью, – любовь его рассыпалась, как карточный домик, не выдержав веса ожиданий, которые молодой человек наивно на неё возлагал.

– Тут одна тема есть… – заговорщически понизил голос Милош, встретившись в одном из любимых ресторанов старшего брата (за обед неизменно платил Зоран), – в общем, позвали меня строить дом, ха-ха.

– Дом? – не понял Зоран. – Ты теперь строителем заделался, что ли?

– Хех, прорабом. Послушай, дом непростой. Слышал когда-нибудь название «Сады Семирамиды»?

– Нет.

– Вот и я нет. Есть места, о которых даже такие люди, как ты, ничего не знают, где никто из нас никогда не побывает. Короче, есть на Златниковском шоссе такой посёлок для самых-самых, понял? Говорят, там в соседнем доме сам Ярпископ живёт, а ещё через дорогу наш итильский паша – главнокомандующий армией. Хоромы там и по пятьдесят, и по сто миллионов стоят, и я не про наши шелеги… – ещё тише произнёс Милослав, что, по его мнению, придавало словам ещё больший вес. – Так вот, строят один такой дворец для очередного владельца заводов, газет, пароходов, имя которого, понятное дело, на афишируется, но, думаю, я ещё узнаю, кто он.

– Погоди, – прервал его брат, – а ты-то тут при чём?

– О, ты слушай. История такая. Помнишь, я тебе рассказывал про своего товарища Марата?

– Который актёр какого-то там театра? из актёрской семьи?

– Он, он. Там дело такое. Марат построил отцу дачу. Ну не сам кирпичи клал, конечно, а сколотил классную команду строителей, подрядчиков, дизайнеров и прочих спецов. Устанавливали они, значит, в этот дом какую-то шведскую систему штор из крутого итальянского текстиля, которую Марат умудрился как-то ввезти по своим театральным связям в Комиссии духовных столпов. Оформили как декорации, представляешь? Ха-ха, в общем… так получилось, что заказчица этой девочки, которая занимается шторами, – сестра хозяина нашего будущего дома, понял?

Зоран неуверенно кивнул, Милослав продолжил:

– И эта девочка сестре обмолвилась, что, мол, у её клиента такой хороший современный дом, не колхозный, а как во всяких там Швейцариях, мол, делают. Сестра рассказала своему брату («Хозяину», – уточнил Милош), тот попросил свести с подрядчиками, Марат организовал встречу, притащил туда инженера, который им всё проектировал, прораба, дизайнера, сам даже не заходил в переговорку, ждал, ему-то чего заходить? Где-то через час Хозяин мило со спецами распрощался, Марика к себе подозвал и говорит: «Слушай, друг, а давай ты мне дом будешь строить, а этих всех н**уй».

– Почему? – не понял Зоран.

– Да кто его знает почему. Вот так вот. Марат взял и согласился, начал стройку, понял, что сам масштаб не вывезет, и позвал меня типа партнёром. Ха-ха, – нервно хихикнул Милош. – Теперь мы, тридцатилетний безработный актёр и двадцатисемилетний просто безработный, руководим проектом на несколько десятков лямов зелени.

– Странно, брат. Зачем ему вы? Он же понимает, что вы полный ноль в стройке, есть куча профессионалов…

– Да понимает он всё! Не знаю. Я тоже сначала понять не мог, а потом, как работать начал…

– А давно? – перебил его Зоран.

– С месяц где-то. Так вот, картинка начала складываться. Там такой человек… Я его лично не видел, но кое-что понял. Мы с тобой таких людей прекрасно знаем. Слушай. Бабки на проект привозят двумя путями: либо попы в красных рясах с золотым солнцем на груди, прямо из казны Синода, либо начальник охраны шефа – бывший серьёзный капок13, с кортежем из двух полицмейстерских тачек, напичканных капками попроще, с автоматами наперевес. Такие вот делегации. Всё только наличкой. Сотни тысяч привозит и миллионы: и шелеги, и запрещённая на нашей святой родине валюта. Ну ты понимаешь, что дозволено Юпитеру – не дозволено быку. Потом просто так – бац-бац, в сейф нам отгружают. Этот охранник его – тип крайне неприятный, как все воины, знаешь: взгляд волчий, везде свой нос суёт, вопросы каверзные задаёт, всё старается разнюхать, всех допросить, со всеми свысока, постоянно чувствуешь себя как на допросе. Есть там ещё ассистент Хозяина, типа правой руки, Ринат. Приезжает на лексусе, тоже такой типок: лысый, наглый, распальцовочка, золотая цепь на шее, ролексы, сразу даёт понять, что он тут высшая инстанция. При нас между собой о Хозяине они только «шеф», никаких имён. Всё только налом, со всеми подрядчиками никаких договоров, деньги берём – расписку даём. Какую-никакую смету охраннику еженедельно вручаем, даже не знаю, смотрит её вообще кто-то, кроме него, а он сразу сто вопросов: «А это чё? А чё так дорого? Почему тут сто пятьдесят, я вам ща работяг нагоню, они за полтину оштукатурят!» Ну ёлки! Ну ты такой умный?! Мы там всё по уму делаем, не просто так же пишем, чего ты лезешь вечно? Мерзкий такой тип… и постоянно приговаривает: «Нет, ну шеф с меня спрашивать будет». Не суть… Знаешь, что я думаю? Хозяин – представитель тех самых ребят из годов перелома14, он вовремя подсуетился, чтобы оказаться в нужное время в нужном месте. Простой рабочий парень, быстро смекнувший, за кем будет власть в новой Хазарии. За капками и попами! Слышал, что он был близок с краснотысячниками, оттуда связь с духовниками, видимо, а с капками всё просто – они как были продажные при демократии, такими и остались. Там всю систему надо менять на корню, чтобы что-то изменилось. Он вовремя осознал, что у простых работяг два пути – тяжёлый труд или полукриминальная движуха. Понятно, какой был выбор, но, видимо, прошли годы – и Хозяин смекнул, что всё это не для него, пора расти, нашёл себе влиятельную крышу из других каст, в восьмидесятых налаживал связи, пробился в высшие эшелоны. Я тут слышал, как охранник этому Ринату обмолвился: «Я к Каримовичу в „Хазарию“ за кэшем». И сразу подумал про одно из последних расследований, помнишь, я тебе ссылку скидывал на YouTube про главу Хазгаза?

– Ты думаешь?

– Да кто его знает. Тот тоже Каримович, и в расследовании говорится про его пентхаус в гостинице «Хазария».

– Да, я тогда через чёрный браузер15 посмотрел, – задумчиво произнёс Зоран.

– И что думаешь?

– Про что?

– Ну про расследования.

– Ох, брат, не знаю даже. Всё выглядит правдоподобно, не думаю, что их на коленке рисуют. Понятное дело, что в нашем интернете такое не выпустят, это всё делают перебежчики16. Только в чём их цель и кто за это платит? Пойми, всегда есть кто-то, кто оплачивает работу медиа, любого, не имеет значения – христианского или демократического, – кому это выгодно? Знаешь, а мы бы какими были, будь мы на их месте? Если бы мы изначально принадлежали другой касте или имели связи с серьёзными представителями высших каст? Систему создают определённые люди или система делает определённых людей? В те времена ведь и правда был переломный момент, борьба за куски пирога, я всё это прекрасно помню, хоть и шкетом был. Кто-то был бандитом изначально, кто-то капком при демократии, кто-то забытым богом подпольным священником, вдруг обретшим неограниченную власть. Создавались новые властные кланы, где-то на основе старой власти, где-то по принципу – выживает сильнейший. Не знаю, могло ли быть по-другому. Могли бы такие, как мы, простые парни, мигранты из Южной Славии, быть на их месте? Мы были детьми, подростками в то время, как большие дяди рубились за власть и создавали наше будущее, теперешнее настоящее. Вот не уверен, что мы бы сделали лучше. Да и что уж там, положа руку на сердце, так ли сильно я сейчас от них отличаюсь? Отличаюсь масштабом своих действий, но суть одна, может, в этой стране вообще по-другому не работает, не было, нет и не будет никак по-другому.

– А ты-то тут при чём?

– Ну, Милёк, все наши проекты – результат правильных знакомств и откатов. Да, я простой рабочий, по законам каст имею возможность материально подняться, оставаясь при этом на низшей кастовой ступени, но мог бы я сделать это честно? Не давая взяток, не заводя нужных знакомств, не распиливая этот большой пирог, который на самом деле принадлежит каждому в этой стране, ведь у нас вообще-то социализм, но почему-то какие-то касты живут жирнее других.

– Ну да…

– Да и что тут говорить. О какой честности и справедливости мы говорим? Я живу за счёт коррупции и панибратства, а ты работаешь на самые её сливки. Ты тоже причастен к этой гнилой системе, строишь дом человеку на деньги, которые он, грубо говоря, своровал у нашего народа. Ведь закон гласит: «Все доходы, приобретаемые с ресурсов, принадлежат каждому гражданину Хазарии в равной степени». Так почему кто-то строит дом за миллиарды, а кто-то работает за двадцать тысяч шелегов и едва сводит концы с концами? Нет ли тут противоречия, ошибки? Скорее всего, этот чувак просто присел к кормушке: уголь, газ, металл – это же всё не его, это народа, а на Златке17 дом за ярды строят ему, а не всем нам.

– Слушай, ну это спорный вопрос. Я просто работаю. Потому что в Хазарии практически невозможно найти такое место работы, чтобы ты стоял в стороне от системы. Государство как спрут, проникает во все сферы. Как чёрная дыра – поглощает всех и вся. Понимаешь, уборщица баба Люра, работающая в Хазгазе, тоже, по-твоему, потворствует системе? Или какой-нибудь мелкий юрист в металлопрокатной компании? Он как бы часть этого организма, простой рабочий, который при этом неразрывно связан и с воинами, и с духовниками, и с правящими. Ему просто надо содержать семью, помогать родителям, на первый план выходят личные проблемы, а не какие-то принципы.

– В том-то и дело, что у человека могут быть принципы. Например, работать так, чтобы вообще не быть причастным к системе никоим образом. Кто хочет – тот сможет.

– Да, ну и сколько таких людей? А сколько таких мест работы? Очень сложно избегать системы, очень сложно её не касаться в этом долбаном социализме. Раньше – да, во времена демократии ты работал просто на какого-то дядю, сейчас ты так или иначе работаешь на Хазарию, а Хазария – она и есть этот спрут. Да, есть частные компании, но какая их доля в экономике? Ты сам знаешь. Да и большинство даже не будет заморачиваться. Просто есть какие-то исходные условия, типа правила игры, и ты по ним играешь, стараясь не скатываться в откровенную жесть. Даже тот же бизнес. Ты говоришь, что вы даёте откаты и всё через знакомства, а был ли какой-то шанс построить тут бизнес иначе, когда власть разделена между тремя кастами?

– Да в том-то и дело, что почти нулевой. Я бы точно не был тем, кем я стал, не играй я по правилам.

– Вот-вот, я тебе больше скажу, вот была демократия. Что обещали простым хазарам? Обещали равные права и равные возможности, а что было на самом деле? Все работали на иностранных капиталистов, вогнанные в кабалу бесконечных кредитов. Хочешь образование – получай кредит. Хочешь здоровье – бери кредит на дорогую страховку. Хочешь крышу над головой – бери ипотеку под дикий процент. В чём была свобода выбора? В каком банке брать кредит? Гадать, какой банк быстрее схлопнется и когда ты останешься ни с чем? На какую компанию работать шесть дней в неделю по одиннадцать часов? Так посудить, то в таком обществе, как сейчас, где все роли расписаны, где всем управляет государство, где нельзя пикнуть ничего против капков и попов, – в таком обществе и то больше свободы. Сам решаешь, что ты винтик в системе, или уходишь в свободное плавание и переходишь в касту пахарей. Выбор за тобой. С другой стороны, да, ты можешь выйти из системы, отречься от неё. Даже если ты принципиально не хочешь иметь дело с другими кастами, ты всё равно будешь давать взятки ГДП-шникам18, платить сведущим, чтобы твой ребёнок поступил в универ. Можно сколько угодно говорить, как это неправильно и плохо, но вот, например, заболеет серьёзно наш отец, ты же дашь врачу на карман, верно? И даром, что он и так на полном обеспечении государства. Это так, мелкий пример. В бизнесе, ты сам говоришь, либо так, либо никак. Можно пытаться вести честный и прозрачный бизнес, но в вашей сфере, например, в энергетике, это невозможно. Хоть вы и частная компания, всё равно работаете с государством, а это значит, что имеете дело со всеми причастными кастами. Вот ты и ведёшь как ведёшь. Как дают вести. Ты делаешь это, в первую очередь чтобы обеспечить свою большую семью, поставить на ноги детей, дать им самое лучшее. В общем, что я могу сказать, мы тут все повязаны. Может, это не так уж и плохо, не знаю…

– Милька, выбор есть всегда… Как минимум не работать в сфере, связанной с государством, ха-ха.

– Значит, ты сделал неправильный?

– Да чёрт его знает. Может, и так. Может, я просто человек такой… приспособленец типа. Уверен, я бы и при демократии нашёл себя. Я выбрал это, с одной стороны, потому что так просто сложилось. С другой стороны, я понимал, что там будут самые бабки. Я изначально понимал, как придётся работать, и согласился с этим ради денег. Мог бы открыть маленькую столярную компанию, работать для души, пусть и с меньшим доходом. Я, кстати, частенько об этом думаю…

– Ну да… В общем, хрен с ним. Крутимся как можем. Вот я строю дом. Просто строю дом, я виноват в том, кому это делаю? Да я даже и не знаю кому. Помимо меня, ещё несколько сотен человек будут его строить. Я думаю, что Хозяин выбрал тогда именно Марата, а не профессионального подрядчика, инженера или кого ещё, просто полагаясь на своё внутреннее чутьё. Есть у таких людей фатальная вера в свою интуицию, звериная хватка, чуйка, понимание, что за человек перед ними стоит. Без неё он бы не оказался там, где он есть. Нет там и в мыслях никаких контрактов и бумажек, всё на одном слове держится. Он знал, что Марат актёр, это точно, Марат ему сам сразу сказал, мол, вы же понимаете, но доверил именно ему… ты знаешь, не прогадал! Марик – парень надёжный. Да, неопытный, да, руководитель никакой, но впрягается за каждый болтик, за каждый потраченный шелег, точно ничего не сворует!

– Эх, брат, смотрите! Не нравится мне всё это! Накосячите – грохнут ещё вас, ха-ха. Хотя это не смешно на самом деле. Тебе, может, кажется, что это романтика, серьёзные люди, духовники, правящие, криминал, принципы, – как в кино, прямо сериал «Команда» про бандитов в годы перелома, ха-ха. Но людям такого уровня ничего не стоит…

– Да знаю я! Сам думал… Только… а я что? Моей фамилии даже никто не знает, – рассмеялся Милослав.

– Да им и не надо. Из-под земли достанут, если захотят.

– Ладно. Не парься. Всё сделаем ровно!

– Ну. Как знаешь, хазарин – барин. Держи в курсе, брат!

К сорока годам Зоран был учредителем довольно крупной и успешной компании, почти двадцать лет довольствовался статусом прилежного семьянина. Милослав к двадцати семи поменял с десяток работ, не был уверен в том, что завтра ему будет что мазать на хлеб, продолжал жить с отцом в старой квартире и очень хотел походить на брата. Буквально за год до этого разговора братьев в ресторане Милош сообщил Зорану, что в очередной раз «впервые влюбился». Неожиданно для всех – в молоденькую девочку Диляру, Дилюшку, как он нежно её называл, – такую же рабочую девочку из небогатой, неполной, но приличной семьи, только что закончившую университет.

– Я совершенно точно намерен на ней жениться! – сообщил он старшему брату.

– Ты уверен? – только лишь спросил Зоран, про себя подумав, что крайность и предельность во всём, столь присущая Милославу черта характера, так сильно отличала их друг от друга.

– Знаешь, – сказал Милош, встретившись с братом в городе на очередном обеде за счёт Зорана. – Я влюблён. Мне кажется, она – та самая.

– Милёк, ха, да у тебя всегда так!

Милослав призадумался:

– Хм, ну, может, ты и прав, но в этот раз я как-то по-особенному уверен! – и сам рассмеялся сказанному.

Глава 6. Милёк и Дилюшка

Общение Милослава и Диляры сразу повлекло за собой череду постоянно случающихся забавных мелочей – зашли в интернет в одно и то же время, написали друг другу в одну и ту же секунду, сказали что-то в унисон. Знаете, такие маленькие совпадения, которые наводят на мысль, что это всё не просто так. Одна любимая песня на двоих, идентичный список любимых фильмов.

Через месяц общения оказалось, что даже ключи от дома у них одинаковые. Вот уж воистину небывалое совпадение: в огромном мегаполисе, в совершенно разных районах и абсолютно разных домах, на отличных этажах, есть две ничуть не похожие двери, за которыми живут люди, по совершенному волшебству встретившиеся в этом круговороте вещей, людей и событий. И вот эти двое после ночи любви, выбравшись в магазин купить чего-нибудь на завтрак, обнаруживают, что у них одинаковые ключи!

– Возьми ключ, – Милослав протянул Диле маленькую связку, состоящую из красного блинчика магнита от домофона, большого медного ключа с чёрной пластиковой головкой и маленького плоского ключа KALE с рубчиками и ямочками на ножке.

– Зачем мне мой ключ?

– Диль, это мой ключ!

– Да нет же, это мой ключ от Кашмирки, вот твой! – смеясь, говорит Диля, беря с полки совершенно идентичную связку ключей от Милошиной квартиры, отличающуюся только тем, что на связке Диляры красовался маленький брелок в форме сердечка, наполненного жидкостью с блёстками.

Они не могут успокоиться ещё несколько дней, вспоминая этот смешной эпизод. «У нас даже ключи одинаковые!» – объясняет он своим друзьям. «Представляешь, мы так похожи. Поверить не могу! У нас даже ключи – и те одинаковые были. Мы их чуть было не перепутали!» – рассказывает она своим подругам, заливаясь румянцем. Мелочь, поразившая влюблённых и совершенно поразительная с точки зрения статистики.

– С какой стороны ты открываешь банан?

– Конечно с хвостика! Всегда думала, кто эти люди, которые открывают банан с попки?

Или:

– Арбуз или дыня?

– В детстве арбуз, а сейчас больше нравится дыня.

– Вот и мне так же! Как же мы похожи!

Конечно, можно утверждать, что подобные ощущения испытывают все влюблённые, что все эти чудесные совпадения являются неотъемлемой частью периода первой страсти и нежности, подкашивающей ноги, но разве влюблённым будет до этого дело? Все они уверены, что их случай – уникален, что их чувства – самые чистые и возвышенные, что никогда с ними такого больше не повторится, и вы никогда не переубедите их в этом. Химия ли это, магия или просто случайное стечение обстоятельств, но они счастливы, ничто не способно разуверить их в собственных чувствах.

Он пришёл на очередную свою работу, на тот момент канцелярскую (что было с ним впервые: быть на работе в восемь утра, гладко выбритым, в белой рубашке и галстуке), абсолютно забыв про назначенное совещание, и впервые получил выговор от начальства. Она за первые три недели их знакомства потеряла две пары перчаток, наушники и проходку на работу.

Голова не на месте, жизни нет, сна нет – встречаются каждый вечер, потом он подвозит её до дома, ещё три часа сидят в машине, решают пройтись, подышать свежим воздухом. К половине второго она наконец-то оказывается дома, ждёт сорок минут, пока он доедет от Кашмирки к себе в Заморский район, до пяти утра разговаривают по телефону обо всём подряд, словно подростки, сверяя жизненные ориентиры и радуясь их совпадению. Словно им снова шестнадцать (хотя так ли сильно двадцать шесть отличаются от шестнадцати?).

Рассвет застаёт врасплох, так тяжело прощаться, но надо хоть чуть-чуть поспать. Утром, с дурной головой, с мешками под глазами, полными счастья, оба снова пытаются прожить день до вечера, до новой встречи, прожить и не сойти с ума.

Чем дальше, тем всё удивительней. Оказалось, что они вообще весь мир видят под одинаковым углом. Каждому кажется, что никогда он ещё не встречал человека столь тебя понимающего, столь разделяющего все твои взгляды (даже если ты проходил этот путь уже несколько раз, ты будешь счастлив, ступая по нему вновь). Взгляды на семью, на быт, на работу, на деньги, на смысл жизни, политику, вселенную, Бога – всё складывалось, словно пазл, в котором все детальки подходят друг другу и имеют своё определённое, важнейшее место в общей системе ценностей.

– Какое из трёх земных благ тебя привлекает больше всего – деньги, слава или власть?

– Хороший вопрос, наверное, слава, – отвечал Милослав.

– И меня!

– Но я не хотел бы быть публичным человеком. Скорее известным узкому кругу.

– Я тоже! Хороший специалист в своём деле, например… или такая слава, как у писателей, – твоё имя знают, а лицо нет. Не поп-звездой, конечно.

– Вот-вот. Вообще, это такая градация. Хрен знает только – благ или несчастий: от денег к власти.

– Да, я тоже об этом думала. Как уровни достижений мирского успеха. Они в какой-то степени характеризуют уровень самого человека. Кому-то достаточно быть просто обеспеченным, кто-то хочет славы, и лишь немногие стремятся к власти.

Они говорили о философии, о политике, о вере в Бога, о науке и космосе, о мечтах и реальности, о роли мыслей и намерений в формировании действительности. В одну из ночей первого месяца она собралась с духом и читала ему свои самые лучшие стихи, настолько волнуясь, что первый даже пришлось два раза перечитывать – так дрожал голос. Он искренне умилялся её реакции, смотря на неё словно на божество, снизошедшее до него – такого земного и обычного. Столько в ней было неизвестных еще граней, которые открывались ему с каждым днём и которым он искренне дивился.

Она вставала раньше него, только чтобы привести себя в порядок, напечь вкусных блинчиков и сбегать в магазин за шоколадной пастой. Она умела быть серьёзной и поддержать интеллектуальную беседу, но точно так же не боялась выглядеть смешной и искренне смеяться сама над собой. Она могла быть простой, «своей», могла быть неотразимой, разжигая в нём чувство гордости и ревности. Умела слушать, приоткрыв рот и внимательно глядя в глаза (это нравилось ему больше всего). Отлично рисовала, даже занималась скульптурой и гончарным делом. А ещё очень красиво танцевала. Теперь оказалось, что ещё и пишет стихи! Диля призналась, что никогда никому стихов своих не читала, да и вообще – только самые близкие знали о её творчестве. Милослав чувствовал себя совершенно особенным и совершенно счастливым. Самым счастливым на Земле.

Их обоих захлёстывало волной чувств, в которой они вертелись, не в силах совладать с собственным телом и разумом. С глубоко личных тем они перескакивали на дурачество и подкалывания друг друга, потом так же резко переходили на жёсткий флирт с ещё более жёсткой концовкой. Она ловила себя на мысли, что ей безумно нравится, как в нём сочетаются острый математический ум, авторитет в его окружении (она наблюдала это в каждой компании, куда он её приводил), а у Милоша было очень много друзей, приятелей, знакомых: бывшие коллеги, однокашники, соседи.

Казалось, с каждого периода своей жизни, даже самого короткого и незначительного, он уносил с собой настоящую дружбу, исчисляемую уже не годами, а десятками лет. Диля видела, что все относились к её мужчине с большой любовью, очень его ценили. Везде он был главным заводилой, юмористом, центром внимания.

Однако были и другие стороны, которые она для себя в нём открывала. Сладость первого этапа отношений заключается именно в том, как ты постепенно узнаёшь для себя прежде незнакомого человека. Как меняется восприятие друг друга, как вы оба знакомитесь, ныряете в глубину личности и находите там столько притягательного, пугающего, захватывающего и отторгающего одновременно. Какой авантюрой становится ваша влюблённость…

При всей своей общительности, при таком количестве знакомых Диля заметила одну интересную особенность. Милош раскрывал людей, втягивал их в глубокие разговоры, но при этом сам оставался довольно закрытым. Он очень неохотно рассказывал о себе, не делился подробностями своей жизни, прошлого, не рассказывал никому о своих проблемах и переживаниях, даже ей, оставаясь при этом великолепным слушателем, интересующимся, очень чутким, сопереживающим, готовым броситься на помощь в любую секунду. Ей казалось, что именно это подкупает окружающих больше всего, типа такой друг, «который никогда не грузит, но всегда готов подгрузиться сам».

Когда Диля пыталась пересечь установленные Милославом границы, он отшучивался или скатывался в обобщения вроде: «ну, большинство людей так делает…» или «так же обычно бывает», – ей так и хотелось встряхнуть его и закричать: «Стоп, а что чувствуешь ты?!» Но девушка довольно быстро поняла, что в таких случаях столкнётся со стеной молчания и раздражения. «А что я? У меня всё отлично».

Была и другая грань его личности. Абсолютно придурочный мальчишка, в самом милом смысле этого слова: вечно кривляющийся, передразнивающий и рассказывающий глупые шутки (умные тоже, но глупые и пошлые веселили Дилю больше всего). В такие моменты Милош выглядел таким молоденьким и милым, что она с нежностью думала: «Мужчины как дети, ей-богу»; сердце её охватывало тёплое ощущение родства, будто любовник вдруг становился ей братом или кем-то из друзей-пацанов, с которыми она общалась в школьные годы.

Диле ведь так не хватало, чтобы, с одной стороны, был родной дворовый мальчишка, который всегда готов на веселье, на хулиганство, всегда готов послоняться по городу без цели, поболтать до утра, выслушать, дать совет, а с другой – надёжный мужчина, заменивший бы ей отца, которого у неё не было, просто бы сказал: «Не переживай, я всё сделаю».

Несмотря на свои молодые годы, Милослав мог быть таким серьёзным, таким рассудительным, что она принимала его авторитет безоговорочно. Он вёл себя решительно, твёрдо, сразу заговорил о том, что готов взять на себя ответственность за её будущую жизнь. Всё это звучало смешно, был первый месяц их знакомства, но всё это делало её такой счастливой, так страшно было это всё потерять, так страшно было ей ошибиться. «Ну не может быть всё так хорошо. Так просто не бывает», – думала Диля, но с каждым последующим днём её опасения, что она влюбляется в него по-настоящему – неотвратимо и безвозвратно, сбывались всё больше. Ей было совершенно всё равно на его весьма шаткое материальное положение. «Он всего добьётся», – свято верила Диляра, не думая о том, что вера, надежда и любовь могут быть абсолютно слепы.

* * *

К моменту их знакомства Милослав уже было решил, что ему никогда не суждено более полюбить, нашёл утешение в мимолётных связях и почти выкинул юношеские мечты из головы, посчитав их ребячеством, не понимая, каким ребёнком он на самом деле продолжал быть.

Совсем неожиданно на него свалилась любовь такой чистоты и силы, что полгода он ходил точно пьяный, забывал о важных делах, бросил пить и курить, три раза попал в небольшие аварии и скатился до прослушивания точно уж совсем ребяческих рэп-баллад о любви.

Его избранница была хороша собой, моложе на пять лет, образованная, прекрасно воспитанная и жуткая развратница в интимных отношениях. Девочка-сказка, девочка-мечта. В свои двадцать два Диля только что отучилась на журналиста в Государственном университете Хазарии, пробовала найти себя в этом деле, но её материалы раз за разом отвергались Комиссией духовных столпов, представительства которой были в каждом хазарском издании и медиа. Диляра по натуре была «борцом за справедливость» – она хотела обличать правду, бороться за угнетённых против угнетаемых, но то были лишь детские иллюзии, которым, по всей видимости, не суждено было сбыться.

В Хазарии не принято было плохо говорить про Хазарию. Крупных независимых медиа не было. (Да и существуют ли где-либо независимые медиа? «Кто платит, тот и музыку заказывает», – как утверждал Зоран.) Государственные же рассказывали только о достижениях православного социализма, освещая небольшие бытовые проблемы в контексте их быстрого и успешного разрешения представителями правящей и воинской каст.

Существовали небольшие онлайн-издания, которые с завидной частотой блокировались. Существовал самиздат, за который могли вменить реальный тюремный срок в случае поимки производителей и распространителей. Литература печаталась либо нейтральная (любовные романы и детективы), либо восхваляющая возвращение к принципам Великой Хазарии в тысяча девятьсот восемьдесят втором году, либо осуждающая демократическую революцию тысяча восемьсот пятьдесят седьмого года, желательно с яркими натуралистическими описаниями страданий людей после неё.

Однако нет более слепой веры, чем вера молодого человека в самого себя. Диля была девочкой из рабочей касты, выросшей без отца, с чётким пониманием, что добиваться чего-либо в жизни ей придётся самой. Закончила школу с отличием в шестнадцать; ещё в школе сначала главред школьной газеты, потом журналист в местной, районной; победительница олимпиад по «великой хазарской литературе»; поступила в лучший университет страны, на факультет, на котором обычно учатся одни сведущие, – журналистики и литературы.

Диля была амбициозна и энергична, она свято верила, что сможет что-то изменить. Она с детства писала и в очень раннем возрасте поняла, кем хочет стать. Отучившись четыре года в университете, написав несколько действительно хороших материалов, она начала свои попытки найти стажировку или работу в изданиях, но столкнулась со сплошными отказами.

– Я не понимаю! – сетовала она маме и бабушке, подругам, а потом уже и Милошу. – Я не понимаю, что не так! Неужели мои материалы настолько плохи?

Все говорили одно и то же: «Ты затрагиваешь слишком сложные темы!»; «Ты ходишь по лезвию бритвы!»; «Ты должна осторожней выбирать слова, да, у тебя хороший материал, но с такой подачей никто не будет готов тебя печатать, сама понимаешь» и т. д. «Сама понимаешь» – как бесила её эта фраза.

– Я не хочу ничего понимать, я хочу быть честной! С читателем и сама с собой!

Она писала ещё и ещё, действительно стараясь выдавить из себя нужный тон повествования, пока, спустя почти полтора года тщетных попыток, наконец не получила предложение на позицию стажёра в государственной газете «Городской вестник», специализирующейся на новостях Итиля.

Год она выполняла мелкие поручения настоящих журналистов: брала интервью, ездила на место происшествий, взаимодействовала с пресс-службами Великого Синода, Сената, Смрадной палаты, полицмейстерами разных чинов. Поначалу всё это было ей интересно, но потом она поняла, насколько же жёсткая цензура существует в стране и какая жестокая расправа может ждать тех, кто осмелился пойти против неё.

– Милёк, неужели нельзя ничего изменить? – чуть не плача спрашивала она своего возлюбленного, когда столкнулась с первой серьёзной несправедливостью.

Она должна была подготовить материал об одном из итильских домов заботы, которые по сей день существовали в Хазарии ещё со времён ДНССВЕ. Увиденное там глубоко поразило Диляру.

Тот случай прогремел на весь Итиль. В СДЗ № 1719, в котором содержались дети-инвалиды, произошёл целый ряд последовательных смертей детей, предположительно от ненадлежащего ухода, голода и болезней, развивающихся на фоне ослабленного иммунитета и истощения. Информация просочилась случайно. Одна девушка работала там нянечкой, уволилась и написала в хазарском интернете пост, который случайно заметили, он стал резонансным. Власти Хазарии должны были как-то отреагировать. Дело усугублялось ещё и тем, что в основном такие дома находились под попечительством церкви. Хотя дела в них обстояли куда лучше, чем во времена ДНССВЕ, зрелище зачастую было по сей день печальное.

СДЗ № 17 побил все рекорды. Деньги, которые выделяла церковь, разворовывались начальством (представители церкви должны были контролировать, но, видимо, закрывали глаза, получая свой процент), с детьми обращались жестоко: привязывали к кроватям, затыкали рты кляпами, не производили своевременную гигиену и надлежащее лечение. У лежачих деток были гниющие пролежни, в матрасах клопы, везде – тараканы, питание скудное, из-за чего у детей началась цинга. Всё это в Итиле! В столице! В городе, который являлся витриной всей Хазарии!

Девушка, выложившая пост, описала всё в таких жутких подробностях, что кровь стыла в жилах. Отчаянная, смелая девушка. За такое она могла бы сама сгнить в хазарской тюрьме, но ей повезло: пост с космической скоростью разлетелся по хазарской сети, долетел до правящей касты, делом занялись представители Смрадной палаты и Хазарского ведомства уголовного полицмейстерства, быстро нашли, «наказали всех виновных и оказали помощь детям» – на деле их просто распихали в дома заботы в разные отдалённые уголки страны.

Дилю это не успокоило. Она решила проехать по другим подобным домам и составить статью, объединив основные проблемы данных учреждений. Сделать это было не так просто, так как дома заботы были учреждениями закрытого типа – туда не пускали посторонних, только родных и близких по специальным пропускам, которые достать можно было только лишь через церковные структуры (в Хазарии говорили, что туда легко попасть, но невозможно выбраться). Тем более после нашумевшей истории невозможно было представить, что представители прессы, хоть и государственной, могут получить доступ.

Девушке помог один её старый знакомый, одноклассник Герей, который после школы дал присягу верности касте воинов, после строжайшего отбора был принят на должность младшего сержанта Главного управления полицмейстерства. Пока Диляра просиживала штаны за университетскими партами, паренёк успел хорошо себя зарекомендовать, вырасти в должности и обзавестись знакомыми. В школе он был влюблён в Дилю, поэтому не смог отказать ей в просьбе выбить пропуск в несколько итильских домов заботы, хоть и долго мялся и отнекивался.

Выглядело это так: два пропуска с двумя витиеватыми печатями – правящей и духовной каст – якобы Диля и её коллега являются государственными служащими, проверяют дома на предмет соответствия санитарно-эпидемиологическим правилам и нормам.

– Диль, ты знаешь моё отношение к тебе. Только я тебя умоляю – всё должно быть тихо, никто не должен понять, что тут что-то не так. Я сильно рискую. Напиши мне список из трёх домов заботы, куда ты хочешь попасть, я организую так, чтобы руководство предупредили о вашем визите.

Знали бы вы, как Диляра была ему благодарна. Они с напарником купили белые халаты, шапочки на резинке, бахилы, вооружились чем-то наподобие доски с креплением для бумаги, распечатали какие-то бланки с официального сайта Министерства здоровья ханских поданных, в общем, сделали всё, чтобы их маскарад выглядел максимально правдоподобно.

Условия, в которых содержались дети сироты, брошенные своими родителями на попечение государства, были пусть и не такие жуткие, как в СДЗ № 17, но всё равно пугающие. Сразу было ясно: домами заботы никто не занимался. Плохой ремонт, некачественное питание, серые стены – всё в трещинах, холодные полы с потрескавшейся плиткой, кое-где протекали трубы, где-то прямо с потолков вода капала в грязные тазы и вёдра со следами извести и ржавчины. Не было каких-либо развлечений, кроме скудного набора старых засаленных игрушек и барахлящего телевизора, который, видимо, включали раз в день для всех детей сразу. Человеческих туалетов не было – только грязные дыры в полу, полная антисанитария, чумазые дети с нечёсаными волосами и такими глазами, что у Диляры сердце чуть не разорвалось на куски, – полные тихой печали и безысходности, большие глаза маленьких детей, которые не понимают, в чём их вина. Совсем не те глаза, что она видела у детей за стенами дома заботы. В этих стенах они будто утратили свет души, походили больше на молчаливых запуганных зверьков, чем на шумных и весёлых человеческих детёнышей.

Всё осталось таким, каким было при ДНССВЕ, а особенно этот запах казённых стен: еда из столовой, сырость, старый иссохший паркет, тысяча слоёв самой дешёвой краски поверх друг друга – терпкий и неживой запах, словно застывшее прошлое, отказывающееся становиться настоящим. Запах, который знаком каждому, кто рос в последние годы ДНССВЕ или в Хазарии после распада Союза. Невыносимый контраст на фоне цветущего, богатого, благополучного Итиля, который изо всех сил старался стать красивым лицом Хазарии…

– Будто Хазария вычеркнула всех ненужных людей, скрыла неудобную правду от людских глаз. Все эти люди – наиболее незащищённые члены нашего общества! Они нуждаются в заботе, поддержке, а мы живём и даже не знаем о них!

– Ох, Диль, да у тебя прямо демократические идеи. Смотри осторожнее с этим… – неуверенно ответил Милош. – Ты же знаешь, о Хазарии – как о покойниках: либо хорошо, либо никак. Остаётся надеяться, что после этого случая с домом номер семнадцать правящие займутся этим вопросом, это их работа, их долг, не нам в это лезть.

– Да в том-то и дело, Милька, пока мы думаем, что это не наше дело, что наша хата с краю, что другие касты должны с этим разбираться, пока мы, простые люди, безразличны к таким вопросам, – никто ничем не займётся! Ты же знаешь, как у нас это делается, – кого надо разгонят, посадят, кто что видел – тех заткнут, потерпевших скроют, стены снаружи покрасят, цветочки посадят, доступ к этой теме закроют раз и навсегда. Только отмашки и имитация деятельности – всё, на что они способны. Все заживут так, будто ничего и не было.

Диля кипела от возмущения. В такие моменты она выглядела особенно мило: раскрасневшаяся, взъерошенная, похожая на сердитого ребёнка. Милош улыбнулся и притянул её к себе со словами:

– Ты ж мой борец за справедливость.

Диля раздражённо вырвалась из объятий, встала с его колен, на которые он её пытался усадить, махнула на него рукой, фыркнула и вышла из кухни.

Они с напарником всё-таки подготовили материал. Сделали его максимально «мягким», как им казалось, обошли все острые углы, выглядело это как очень вежливая просьба к власти «обратить внимание на данную проблему». Но редакторская коллегия газеты всё забраковала. Их вызвали «на ковёр» к шеф-редактору, где он долго кричал на молодых ребят, что они позволяют себе лишнего, что не понимают, куда лезут, и подставляют его. Он стучал кулаком по столу и угрожал, раскидал по кабинету листы с материалом и предупредил, что ещё одна такая статейка – и он их уволит.

Диля держалась. Нахмурив брови и изо всех сил сжав дрожащие губы, она дослушала пламенную речь (просто ор) начальника, резко развернулась на каблуках и вышла, хлопнув дверью. Эмоции накрыли её уже дома, где она прорыдала весь вечер.

– Милёк, неужели нельзя ничего изменить?!! – всхлипывала она. – Неужели мы живём в таком безразличии? Я хочу уехать отсюда, я не хочу так жить! Мне так жалко этих детей! Они никому, совершенно никому не нужны!

Милослав сел рядом с ней, обнял свою любимую девочку, гладил по волосам, плечам. Сделал самое лучшее, что мог сделать, – просто молчаливая поддержка в безвыходной ситуации. «Какая же она ещё наивная у меня», – лишь подумал он.

Дело было не только в наивности. Диляра была продуктом большой пробоины в государственной системе Хазарии. Таких, как она, молодых, горячих, неравнодушных, даже в наши дни было довольно много. Государство, которое заблокировало международной интернет, разрешая людям пользоваться лишь внутренней сетью; полностью закрытое государство – выехать можно было только по выездным визам, а въехать практически невозможно; государство, которое держалось на строгой кастовой системе и религиозных догмах (пусть и с некоторыми поблажками, как дань современности). Это государство упустило одну вещь – силу образования.

В школах классы делились по кастам. Ребёнок учился только с детьми из своей касты, но по окончании школы мог перейти в другую, сдав дополнительный экзамен по «Основам христианской религии и кастовому строю Великой Хазарии», либо остаться в своей.

Дальше любой желающий мог поступить в университет. Не все профессии были доступны, также существовало определённое деление по кастам. Научные профессии, медицина, образование были доступны только сведущим. Военное дело и работа на МХП20 – естественно, только воинам и т. д. Тем не менее некоторые факультеты современной Хазарии остались оплотами инакомыслия и внутренней свободы для всех желающих. Журналистика, иностранные языки, юриспруденция, социология и искусство – кто-то из старых преподавателей, работающих ещё со времён ДНССВЕ, потихоньку рассказывал студентам о демократических ценностях, кто-то позволял высказывать своё мнение, да и молодые студенты из разных каст в университетской атмосфере общались друг с другом куда больше, чем люди более взрослые, чья жизнь была ограничена рамками их кастовой принадлежности.

Многим государственным институтам Хазарии была присуща закрытость, это не могло не коснуться и университетов, которые находились под управлением представителей сведущей касты в Смрадной палате. Вышел парадокс: высшие учебные заведения оказались достаточно закрытыми от самого государства, никакие духовники и воины не могли этому помешать, хотя очень хотели.

Представители воинской касты заправляли в военных вузах, но их руки не дотягивались до гражданских профессий. Синод много раз предлагал власти передать высшие учебные заведения под его контроль, намекая: то, что происходит в их стенах, может быть губительным для новой, молодой системы государства и для «развития духовной нравственности в молодых людях».

Сведущие стояли до последнего, и государство пока что было на их стороне. Отчасти потому что дорожило «мозгами». Власть Хазарии понимала, что вера – это, конечно, очень важно, но технологии, которые сейчас продавались на весь мир, передовая медицина, производство – этого церковь обеспечить и поддержать не сможет. Все элементы системы, все касты были важны как детали механизма, которые должны взаимодействовать друг с другом. Власть понимала это и давала каждой касте определённые преференции, которые были подобны маслу, которое смазывало порой скрипящие шестерёнки хазарской государственной машины.

Могло ли современное положение университетов изменить как-то Хазарию? Наверное, в перспективе нескольких десятков лет – да, если спрут не сможет дотянуться и до этой части своих владений. С другой стороны, было два важных фактора. Во-первых, довольно малая часть юных хазар шла получать высшее образование, это было не столь популярно среди молодёжи. Во-вторых, большинству выпускников волей-неволей после выпуска из университета приходилось приспосабливаться к реальной жизни, где не очень много места было для их свободы. Можно сказать, что власть добровольно закрывала глаза на очаги непокорности, не считая их пламя слишком уж опасным для ханства.

Первый серьёзный провал охладил пыл борьбы Дили с Левиафаном21. Девушка с головой ушла в свои первые серьёзные отношения.

В свои двадцать семь Милослав успел нагуляться, влюбиться, жениться, разочароваться в браке, развестись и поставить крест на идее большой и светлой любви; так по ней истосковаться, что новые чувства сбили его с ног – вроде бы твёрдо стоящего на земле, самоуверенного, молодого мужчину. Уже через месяц он шептал на ушко признания, а через три – предложил руку и сердце.

Спустя полгода после этой истории со статьёй они поженились, и ещё через два месяца Диля радостно сообщила новоиспечённому мужу о своей беременности.

Небо их счастья было почти безоблачно. Почти. Беременность Диляры остро поднимала вопрос финансов. Милослав не бедствовал, в очередной раз сменив работу, зацепился за позицию риэлтора, продающего коттеджные дома, в небольшом агентстве недвижимости. Как сказал ему Марат, предлагая сотрудничество:

– Ну ты же разбираешься в домах?

– Ну разбираюсь, – ответил тогда Милош, не представляя, о каких домах идёт речь.

Встретив Диляру, он съехал от отца, к которому не так давно вернулся из квартиры бывшей жены, в приличную съёмную однушку в хорошем районе Итиля и столкнулся с потребностью не только оплачивать жильё, но и готовиться к родам будущего ребёнка. К этому добавлялось ещё и то, что он финансово помогал своей бывшей жене, в одиночку воспитывающей маленького мальчика, которого Милослав за пару лет их отношений полюбил как своего собственного. Конечно, он не был обязан этого делать, совместных детей у них не было, но почему-то оставить женщину один на один со своими проблемами Милошу не позволяла совесть. Он понимал, как тяжело быть матерью-одиночкой, и они так сблизились с её сыном, что больше всего он скучал именно по нему, чувствуя вину за конец отношений с его матерью, будто перед родным ребёнком.

Совсем молодая Диляра совершенно не готова была ни к тому, чтобы стать матерью, ни к мысли, что Милослав сохранил связь с бывшей женой, ни к горькой правде, что парень он не такой уж и перспективный, как ей казалось: квартиры своей нет, карьеры нет, машина, как выяснилось, была подарена братом, позже отдана ему же за долги (Милош занял у Зорана крупную сумму на роды и первые вещи для будущего малыша; сами знаете, сколько сейчас всё стоит: одежда, кроватка, коляска, памперсы).

Лодка безоблачного счастья проплавала где-то год, быстренько разбившись о рифы голой житейской правды. Начались серьёзные конфликты, наверное, пара бы разошлась, если бы не определённые обстоятельства. Во-первых, они не настолько давно были вместе, чтобы Диляра успела сменить очарование на презрение. Во-вторых, они не настолько были зрелы, чтобы поставить крест на надеждах. В-третьих, влюблённость их была такой феерией, что на отголосках её ещё годы можно было бы сосуществовать в мире и понимании.

Всё это помогло им пережить тяжёлые первые годы брака с новорождённым ребёнком на руках. Юный возраст особенно хорош тем, что все трудности воспринимаются как приключения. Тогда, узнав о своей беременности, Диляра смотрела на Милослава ещё наивным, совсем не знающим жизни взглядом, который обычно бывает у девушек, по молодости ещё уверенных, что в этой жизни всё устроится само собой наилучшим образом просто потому, что они того заслуживают. Милош изо всех сил старался оправдать её ожидания. Именно поэтому он так решительно согласился на очередное авантюрное предложение Марата, уверяющего его, что они «поднимут нормальных бабок» на этой стройке.

Глава 7. Выйти из зоны комфорта

– Что, у нас новая девочка на ресепе? – спросил Зоран Елену, «которая по кадрам».

– Да, вчера взяли, Зоран Михайлович.

– И как она? Как зовут?

– Роксана. Пока обучается, но вроде соображает.

– Хорошо, хорошо… – сказал он, задумчиво глядя через стеклянную дверь переговорки напротив приёмной на профиль новенького секретаря.

Лена принесла начальнику портфолио нового кандидата на должность финансового директора, который прошёл все предыдущие этапы собеседования и теперь должен был встретиться непосредственно с начальством.

Зоран повертел папку в руках, но даже не открыл, отбросив её от себя подальше на стол. «Роксана, значит… – подумал он, – а она ничего». Тоненькая брюнетка, южная хазарская кровь. Густые вьющиеся волосы ниже лопаток; запоминающиеся, чуть грубоватые черты лица: фигурные скулы, нос с горбинкой, пухлые губы, словно очерченные контуром светлее цвета самих губ, от чего они казались ещё пухлее. Роксана забрала волосы в высокий толстый хвост. «Какие смешные у неё уши, как у Будды», – подумал Зоран. Уши у девушки действительно были необычные: крупные, оттопыренные, вытянутые в длину, будто на полголовы, с длинными мочками; серьги с камушками болтались на самых кончиках мочек, оттягивая их ещё ниже. Эта деталь её внешности почему-то очень рассмешила.

Зоран провёл собеседование быстро и без интереса, всё время не сводя глаз с приёмной, где суетилась новенькая. Он не особо вникал в то, что говорит ему кандидат, подумав: «Ладно, утвержу его, а там посмотрим, как будет работать».

После собеседования Зоран попросил секретаря Диану принести ему кофе в переговорку, выпил его, покурил прямо там (только он и Тимур позволяли себе подобную вольность: курить и бухать прямо на рабочем месте). «Через полчаса начнут стекаться замы и топы компании на еженедельное совещание, уходить в кабинет смысла нет, потуплю тут», – решил он. Новенькая девочка должна была зайти, расставить всем бутылки воды и стеклянные стаканы, разложить чистые скрипящие листы бумаги и красивые тяжёлые ручки с золотой гравировкой названия компании.

Зоран с интересом и садистским удовольствием наблюдал, как девушка под его пристальным и тяжёлым взглядом заливается едва видным на смуглой коже румянцем, путается, мешкается и смущённо улыбается, постоянно поправляя неловким движением выскакивающие из-за ушей пряди. «Нет, ну какие смешные уши», – эта мысль так веселила, что весь оставшийся день он смеялся, когда в голове возникал образ ушных раковин.

Всё время, пока Роксана, не поднимая глаз, суетилась вокруг стола переговорной, Зоран открыто смотрел на неё, глупо улыбался и наслаждался её смущением, от которого, казалось, девушка вся стала какого-то розово-коричневого цвета, как румяный пирожок из печи. Казалось, что с минуты на минуту заискрит и застрекочет ток, пробегающий между ними: между его полюсом расслабленности и её полюсом напряжения. Зорану даже стало немного жаль девушку.

– Ну здравствуй. Ты новенькая?

– Я… эм, да. Я первый день. А вы – Зоран Михайлович?

– Он самый, – Зоран расплылся в широкой улыбке, поставил локти домиком на стол, положив подбородок на скрещённые между собой пальцы, как бы вопросительно глядя на дальнейшие действия Роксаны.

В этот момент она всё суетилась у стола: не поднимая головы, согнув спину, поправляя все разложенные предметы, чтобы те лежали симметрично и ровно. Вдруг девушка выпрямилась, надула щёки и громко дунула на кучерявые пряди, упавшие ей прямо на лицо, из-за чего они естественным образом разлетелись, открыв необычные, очень светлые для смуглого человека, серо-зелёные глаза. Резко повернулась к Зорану, смело улыбнулась и сказала:

– Ну, приятно познакомиться!

– И мне… Приятно… – не поднимая подбородка от рук, произнёс он, выдерживая паузы между словами и всё так же пристально смотря на неё.

Роксана замерла, прищурилась, прямо глядя ему в глаза, хмыкнула, развернулась на каблуках и вышла, виляя бёдрами так, что Зоран аж рот приоткрыл. Закрывая дверь, она ещё раз глянула ему в глаза, хитро улыбнулась, кивнула головой на прощанье и плотно закрыла дверь.

«Ну зараза! Вот алмаз! – подумалось ему. – Его бы только огранить – и будет королева». Назойливые уши вновь всплыли перед глазами, и он рассмеялся. В дверь постучали, совещание началось, и прошло оно на редкость легко и быстро.

После обеда Роксану знакомили с компанией, водили по кабинетам. Привели к Зорану Михайловичу.

– Зоран Михайлович – наше всё! – восторженно представил Камал, бойкий продажник, молодой паренёк, больше всех веселящийся на корпоративах.

– Спасибо, Камал, – со смехом ответил Зоран.

– Мы знакомы, – улыбнулась девушка.

Она смотрела прямо в глаза начальнику. Ни тени того стеснения, что он наблюдал в переговорке. Зоран улыбнулся в ответ и кивнул:

– Очень приятно. Надеюсь, вам у нас понравится.

– Я тоже надеюсь, – ответила она с нагловатой ухмылкой.

На этом их общение вроде бы закончилось. Сухое «слава Хазарии!» каждое утро, «Хазарии слава!»22 каждый вечер. Зоран замечал, что Роксана строит ему глазки, улыбается, кокетничает. Когда он проходит мимо, она провожает его взглядом, надевает юбки покороче, вырезы поглубже. Молодая девочка. Одна из доброго десятка предыдущих секретарш, поведение которых ничем не отличалось. «Что-то в ней всё-таки есть…» – иногда думал он, но в череде рабочих проблем ближайших недель для мыслей о сотруднице совершенно не было времени.

– Есть у меня для тебя один вариант, – Тимур с хитренькой улыбочкой плюхнулся на кресло по ту сторону рабочего стола Зорана, закинув ноги на стол, а руки заложив за голову.

– Тимур, ноги убери! Ты же знаешь, меня это бесит!

– Прости, прости, брат. Слушай. Номерок один есть. Девочка. Зовут Карина. Да ты подожди, – замахал он руками на друга, стоило ему увидеть его недовольную физиономию, – послушай! Молоденькая, хорошенькая, время проведёшь приятно, гарантирую. И это не то, что ты подумал, другое! Своди её куда-нибудь, пообщайся!

– Тима-а-а-а. Мне не до этого сейчас! Сделка горит! Ты же сам знаешь, Кату с детьми на море отправлять.

– Ну вот, отправишь и встретишься!

– Ох, Тимур! – Зоран спрятал лицо в ладони, глубоко вздохнул, вынырнул, нахмурив брови, и замахал на друга. – Всё, иди, пожалуйста, иди! Работать надо! И тебе тоже вообще-то, а не о девках думать!

– Подумай, Зоран, подумай, – Тимур бодро встал, расправил складки брюк, поправил галстук, налил в пластиковый стаканчик воды в кулере у двери кабинета, – я тебе фотки скину, а ты подумай!

– Иди! – Зоран шутливо запульнул в друга скомканным листом бумаги, Тимур рассмеялся, скомкал пластиковый стаканчик и пульнул в ответ, успев выскользнуть за дверь кабинета до того, как вторая бумажная граната до него долетит.

«Вот придурочный, иногда думаю – и зачем я его держу?» – спросил Зоран сам себя и задумчиво уставился на фотографию семьи, находящуюся слева от монитора: жена со стоящими по обе стороны от неё сыном и дочерью, Ката властно положила руки им на плечи. Волосок к волоску, приталенное платье – элегантное и скромное, юбочка треугольником, белый тонкий поясок. На лице дежурная однотипная улыбка, больше похожая на оскал. Одна и та же поза, которую она принимала, стоило ей попасть под прицел объектива: правая ножка согнута в колене и выставлена вперёд на носок, поворот туловища три четверти, голову чуть склонила, плечи расправила. Ката вся была какой-то сплошной геометрией, а его жизнь с ней – алгеброй. («А так хотелось попасть на факультет искусств! Но жизнь не повернуть вспять, не отменить выбор, который сделал тысячу лет назад».)

Зоран перевёл взгляд на монитор, открыл свёрнутую вкладку браузера. На экране всплыл альбом со страницы «ВДрузьях»23 , в альбоме – больше сотни фотографий Роксаны: в купальнике, в коротких платьях, в позе сидя, стоя, лёжа, боком, со спины, в весеннем цвете вишен, в танце, в разноцветных огнях ночного клуба, с коктейлем в руках. Лукавая улыбка, игривый прищур с высунутым языком, растрёпанные локоны, красивая укладка, небрежный пучок, разноцветные африканские косички – сотни фотографий, которые он рассматривал второй час, попросив начальника безопасности прислать файлы соцсетей всех сотрудников компании. Везде она была живой и искрящейся, непринуждённой, смешной, дурачащейся. Фото человека в соцсетях – мелочь, говорящая о многом. Подруги, какие-то парни, весёлые поездки. Одним словом, молодость.

Зоран не пользовался соцсетями, у него была лишь секретная страница, с которой он наблюдал за виртуальной жизнью своих детей и жены. Иногда он пользовался программой, купленной у одного старого знакомого воина из МХП, которая отслеживала всю онлайн-активность другого пользователя. Зоран судил так: «Доверяй, но проверяй, и не останешься в дураках!»

У жены всё было глухо, максимум сайты с астрологическими прогнозами, рецепты и тупые светские сплетни, он и проверить-то заходил от силы раз в год. Однажды встретил в онлайн-активности его жены кое-что интересненькое, что взволновало его: сайт с жёстким порно. Правда, отметка «время посещения – три минуты» быстро разочаровала. Он так живо представил, как презрительно искривился её тонкий рот – «фу, гадость какая», что его аж самого передёрнуло.

Зоран смотрел на фото Роксаны, читал комментарии к ним, просматривал профили тех, кто ставит сердечки и лайки… и не мог избавиться от дурацкого колющего чувства ревности, которое он впервые ясно осознал, когда увидел на её странице активность от каких-то молодых парней. Такая же глупая ревность, что и в моменты, когда он ловил сальный взгляд своего товарища на округлостях Роксаны.

Тимур определённо поглядывал в её сторону (хотя в чью сторону он только не поглядывает, ни одну юбку не упустит, засранец!). Зорану впервые захотелось соперничать с другом. До этого он относился к похождениям Тимы снисходительно, считая его чрезмерное увлечение женщинами большой слабостью. Сейчас же сальные взгляды друга в сторону Роксаны почему-то раздражали его и пробуждали доселе неизвестные, первобытные чувства.

Зорану было смешно и тошно от самого себя: заинтересовался секретаршей. До прихода Роксаны он бы отмахнулся, сказав, что это не достойно его. Слишком скучно. Молоденькие девушки на административных должностях смотрят на таких, как он, глазами недоенных коров. Это, конечно, льстит, но со временем приедается и начинает раздражать. Да и вообще, Зоран не считал достойным пользоваться служебным положением, нередко делал выговор Тимуру за то, что в очередной раз крутит с кем-то роман на работе:

– Тим, я всё понимаю, тебе тяжело держать член в узде, но ты пойми – это вредит рабочему процессу! Атмосфера накаляется, одна половина женского коллектива будет злорадствовать, другая – ревновать. Ты её кинешь, и баба вылетит из рабочего процесса на два месяца, пойдут косяки, ну сколько можно!

– Конечно, конечно… да там ничего серьёзного! – отвечал друг, но продолжал.

Зорана это сильно злило. Буквально недавно, после очередного корпоратива, арендодатель выкатил компании штраф, предоставив Зорану видеозапись: ночь, в лифт вваливается пьяная парочка с бутылкой шампанского в руках, сношается прямо в лифте, шампанское разливается, мужчина… кхм, как бы не сдерживает себя прямо на пол…

– Друг… – Зоран не выдержал, позвал Тимура и попросил его глянуть эту запись. – Ну это уже совсем, ты меня позоришь просто! Ты же знаешь, Нагим Таирович – мой давний знакомый, у нас аренда и так по ставке в два раза меньше, чем у остальных… Косячишь ты, а стыдно мне, как подросток, ей-богу! Отвёз бы Милю в «Империю», ну ё-моё, это же неуважительно даже к ней…

Тимур старался выглядеть виноватым, но не мог сдержать самодовольной улыбки. Так и хотелось треснуть ему по шее!

Прошло несколько недель. Зоран злился, что Роксана постоянно цепляет его взгляд. Сгоряча даже подумывал о предлоге, под которым можно было бы её уволить. «Чёрт, почему я вообще об этом думаю? Она заняла слишком много места в моей голове, сложно концентрироваться на задачах, это нехорошо», – однако уговорить себя не получилось, он нутром чувствовал кровь, которая способна обжечь, чувствовал нрав, проявленный в каждом жесте, а особенно в едва уловимом покачивании бёдер: не заученном и отлаженном, а данном от природы.

Бывают такие девушки – всё при них: фигурка спортивная, ухоженные от и до, поясочек на юбочке в тон сумочке и туфелькам (обязательно лакированным на высоком каблуке), идеальный тон помады, волосы, маникюр. На таких оборачиваются, но с такими удавиться хочется уже через месяц. В постели такие барышни думают о том, не помялась ли их причёска и не заметил ли любовник растяжек на попе или лёгкого целлюлита на бёдрах.

В жизни, как и в постели, хороши те, кто без промедления в белых брючках да на грязный итильский парапет, кто по Яровой площади24 босиком, держа босоножки в одной руке, а в другой – открытую бутылку шампанского. Просто потому что раннее утро, идёт дождь и сладко пахнет летом. Такие девочки готовы на приключения – страсть в тёмной арке, в укрытии от проливного ливня, в машине – когда от прохожих вас отделяют только затонированные окна, а хазары любили так глухо тонировать машину, что все окна были – непроглядно чёрные прямоугольники.

Таких девушек видно по глазам. Зоран видел это в открытом взгляде Роксаны, во всём её образе: растрёпанные кудри, небрежность случайно расстегнувшейся пуговицы, оголяющей чуть больше, чем надо. Бегает курить украдкой за углом, тонкая сигарета в руке очень ей идёт. Нагловатость и свобода. Очень многообещающая свобода. Он знал, что преграда формальных отношений между ними рухнет, стоит ему бросить один многозначительный взгляд, и что это будет незабываемое приключение. Он чувствовал это сердцем (ха, сердцем ли?).

В один из вечеров после тяжёлого окончания рабочей недели, многочасовых переговоров, навязчивых мыслей о секретарше Зоран пришёл на отчётный концерт сына в растрёпанных чувствах, сел на продавленное бархатное кресло с третьего раза: два раза пытаясь расправить брюки и пиджак, недовольно фыркая от того, как они предательски подминаются каждый раз. Два раза во время представления ему звонили, и он выбегал, начав срочный разговор, попутно чертыхаясь и извиняясь перед сидящими в их ряду родителями. Возвращался, весь раскрасневшийся и ещё более встревоженный, чем до этого, плюхался на кресло, пыхтя да хмуря брови на цыкающую и ворчащую на него жену.

– Слушай, ты можешь хоть иногда отложить свои дела и спокойно провести с нами время? – не вытерпела наконец Катарина, когда они сидели в машине спустя полтора часа.

– Нет, не могу. Ты же знаешь, какие у меня дела.

– И какие такие дела?

– Бл*ть, зайка, не начинай. Я зарабатываю деньги. И есть разговоры, которые я не могу отложить! Неужели это не понятно?

– Настолько важный разговор, что нельзя перезвонить чуть позже?

– Да.

– А сейчас ты сидишь с таким лицом, будто это я что-то делала не так и я в чём-то виновата!

– С каким лицом я сижу?! Обычное у меня лицо!

– Такое!

– Какое?

– Каменное! Недовольное! Злое! Что, я не вижу, что ли? Почему ты всегда начинаешь отнекиваться?

– Так, всё, я не собираюсь это обсуждать. Надоело уже, – резко отрезал Зоран.

Катарина отвернулась в окно, пейзаж расплывался из-за капель дождя, повисших на боковом стекле. Скорость была высокой, капли подрагивали, застыв на стекле, в глазах от этого рябило. Она отвернулась и уставилась на дорогу, стараясь даже боковым зрением не смотреть на супруга. Если бы не дочь и сын, притихшие на заднем сиденье, она бы ответила. Или расплакалась.

Не от обиды, нет, скорее от раздражения, которое подступило к самой глотке, перекрыв дыхание. Такое сильное, что одна за другой полетели мысли: «Вот разведусь с ним, будет знать!»; «Да как же он надоел, сил нет!»; «Ненавижу его “не собираюсь это обсуждать”, почему он всегда так говорит? Почему нельзя просто обсудить?!» и т. д. Всем этим словам суждено было остаться лишь мыслями, которые с завидным постоянством возникают в головах обоих супругов в каждом браке. Ох, если бы люди озвучивали всё, что они думают. Наверное, дольше всех протягивают только два типа брака: в котором никто ничего не озвучивает и в котором всё обсуждается. Первый тип, к сожалению, встречается намного чаще.

Они никогда не доводили конфликты до конца, не обсуждали, не решали их. Зачастую все ссоры и распри просто заминались, копились внутри Катарины и Зорана. Одно на другое, одно на другое – пока что-то мелкое, незначительное не послужит поводом, и весь этот ворох молчания вспыхнет вулканом, извергающимся десятками обвинений, оскорблений, претензий.

Зоран скажет:

– Сколько же зла ты копишь!

Катарина ответит:

– Да потому что, когда я пытаюсь обсудить, – сразу ты меня затыкаешь!

Он парирует, что это не так, она – что это так. Спор опять ни к чему не приведёт, они оба в очередной раз потушат в себе все чувства, решив, что он всё-таки «хороший отец и муж», она всё-таки «хорошая мать и жена», в целом всё неплохо, наверное, не стоит снова заводить разговор на неприятные темы.

Однако проблемы никуда не уходили. Они просто засыпали на время в твёрдых скалах их уступок и молчания, изредка шипя и коптя безоблачное небо семейного счастья, предупреждая о грядущем извержении.

Вечер прошёл напряжённо. Ката молча подала еду к столу, не сев при этом сама. В середине ужина шумно встала с дивана в гостиной, велела Лилии Рамильевне собрать тарелки и приборы в посудомойку по окончании трапезы и удалилась в спальню. Когда Зоран пришёл наверх, она лежала на боку и делала вид, что уже спит. Он, конечно, сразу понял, что не спит, но предпринимать каких-либо шагов навстречу не хотел. С подчёркнутым обыкновением разделся, принял душ и лёг рядом, повернувшись к ней спиной. Впрочем, ничего необычного, они спали спинами друг к другу уже много лет. Сон в тесных объятиях – это удел влюблённых, как минимум так спать жарко и неудобно.

Вроде бы такая мелочь, обычный небольшой бытовой конфликт. Сколько их в семейной жизни? Сотни и тысячи. Однако Зоран прекрасно понимал, что в последнее время слишком раздражителен с домашними. Он будто срывается на них, хотя, во-первых, ничего такого не происходит, бывали времена и в сто раз сложнее, во-вторых, они уж точно ни в чём не виноваты и правда не понимают, что происходит. Да что уж там, он и сам не очень понимал, почему злился всё больше. В первую очередь на себя за то, что ему тягостно стало возвращаться домой, дома всё сразу же начинало его раздражать, а их непонимающие, виноватые, удивлённые взгляды вызывали чувство вины, которое раздражало ещё больше. В последние недели он просто варился заживо в этом замкнутом круге.

«Жаль нельзя прожить две параллельные жизни! В одной всё как есть сейчас: семейная жизнь, супруга, дети, все наши счастливые моменты вместе, коих очень и очень много. В другой: я свободен, делаю что хочу, живу для себя, встречаюсь с молодыми девушками без обязательств. И та и та по-своему прекрасна. И та и та про счастье, но к сожалению в жизни выбор стоит «или-или» – в сердцах сетовал Зоран. Такие вещи они никогда не обсуждали бы открыто, даже подумать об этом было невозможно.

* * *

«Чертовка, никак не отпустит!» – подумал Зоран как-то утром, украдкой поглядывая на стройный стан Роксаны, склонившийся над письменным столом по ту сторону стойки регистрации и приёмов. Изящные пальцы без колец (по протоколу компании) со страстными алыми ногтями формы миндаля перебирали какие-то бумажки (ох, а как вальяжно она набирала текст на клавиатуре с этими ногтями; прямыми, как веточки, оттопыренными пальцами), а круглый задок, обтянутый атласной строгой юбкой (такой узкой, что он буквально слышал, как трещит ткань, когда она садится за стул, хоть и находился за прозрачными звуконепроницаемыми стенками переговорной), был занозой в его глазу, который никак не мог найти ничего другого, чтобы зацепиться в этот томительный час нудных переговоров.

«Зацепи-и-ила…» – медленно протянул он, обращаясь сам к себе бесшумной перебежкой губ, и тряхнул головой, словно пытаясь очнуться от сновидения. Нахмурился, скрестил ладони, вытянув указательные пальцы вверх, и уставился на них с видом человека, который внимательно слушает говоривших, но на деле вообще не вникал в суть беседы.

«Слишком много усилий…» – в очередной раз повторил Зоран про себя, пытаясь забыть этот задок, эти кудри, эти смешные уши Будды и эти алые ногти формы миндаля. Это стало требовать слишком много усилий… стараться не срываться на домашних; злиться и стыдиться собственной неожиданной слабости; скрывать своё раздражение каждый раз, когда Тимур разглядывал Роксану как экспонат в грёбаном музее. Тимур говорил с ней, громко смеясь, флиртовал с ней на кухне или за углом, где курят сотрудники («этот гад всегда курит в кабинете, какого хрена он начал шастать за угол с подчинёнными?!»). Слишком много усилий: не думать, не смотреть, избегать, не обращать внимания, ругать себя за безразличие к работе. Всё стало слишком сложно.

Что делает мужик, когда становится слишком сложно? Правильно, решает проблему (ищет лёгкий путь). Сначала Зоран хотел её просто уволить, не в его правилах было крутить романы с подчинёнными, он считал, что это вредит репутации руководителя успешной современной компании, да и вообще, какие к чёрту романы? Зоран искренне мнил себя порядочным семьянином, а связи с продажными женщинами – это так, маленькая слабость, которую он может себе позволить, «она же никому не вредит». На этот раз, к сожалению (или к счастью?), было явно нечто большее…

В итоге задок в юбке, уши Будды и красные ногти взяли верх, и через два месяца с момента вступления Роксаны на должность младшего секретаря Зоран выбил через знакомого духовника выездные визы в дружественную Хазарии социалистическую Кубу и увёз туда девушку.

Свой порыв он объяснил Роксане тем, что она успешно прошла испытательный срок; жене свой резкий срыв тем, что нужно срочно лететь на восток Хазарии на сделку; а себе тем, что иногда можно сделать исключение из правил и вырваться за пределы установленных рамок. «Выйти из зоны комфорта», – как посоветовал ему семейный психолог, к которому их затащила жена в прошлом году. Роксана и не думала отказываться, жена ничего не заподозрила, а совесть, сука, почему-то молчала.

Глава 8. Итиль – Гавана – Итиль

Дорога интересна, пока ты по ней идёшь. Финальная точка путешествия всегда оставляет послевкусие удовлетворения, смешанного с разочарованием. Когда мы были детьми, самым приятным было ожидание Рождества, дня рождения, праздника, выходного родителей. Ожидание поездки в парк аттракционов: «Пап, мы скоро приедем? А что там будет? А сладкая вата будет? А нам долго ехать? А меня на самые страшные пустят?» – воображение всегда рисует небывалые вершины американских горок, и падение, от которого захватывает дух, в голове длится долгие часы, тогда как реальность предлагает полчаса в очереди и скромные две секунды свободного падения, которые сразу же забываются.

Дети всегда рисуют в головах картины, превосходящие реальный мир, и всегда плачут, когда реальный мир им не соответствует. Вата ко всему прилипает; высокие горки – слишком страшные, а в конце вообще пойдёт дождь и придётся ехать домой; Рождество пролетает в мгновение ока, на день рождения не приходит половина друзей, а в выходные родители заняты своими делами, вместо того чтобы весь день играть с тобой.

Взрослые не сильно отличаются. Ценность любого путешествия не в цели, а в пути. Интересна борьба с собой, со внешними обстоятельствами; праздновать успех интересно, лишь когда он является промежуточным результатом, предполагающим всё новые и новые вершины…

До встречи с Роксаной Зоран мучился. Мучился ощущением, что дальше в его жизни ничего интересного не будет. Ему казалось, что забраться выше у него не хватит сил, упасть на дно он себе не позволит, а жить и просто радоваться тому, что имеешь, оказалось невыносимо пресно. Всё то, что он рисовал себе в голове, та мнимая вершина, к которой он шёл… в действительности это принесло разочарование. Встретив Роксану, он поставил жирную точку в череде своих стенаний. Он отдался порыву чувств, очень похожему на полёт с вершины самой высокой американской горки (только длиной куда больше нескольких секунд, но и аттракцион был значительно дороже). Снова поверил в любовь, как подросток, снова испытал то чарующее, разрывающее, опустошающее чувство, которое давно позабыл и на которое уже даже не надеялся. Раньше ему иногда казалось, что он в кого-то влюблён, но теперь пришло ясное понимание, что это было не более чем увлечение. «Вот она – настоящая…» – заворожённо думал он, словно ребёнок, уставившийся на витрину с желанной игрушкой. Все вопросы – зачем? почему? для чего? – отпали сами собой, как это обычно бывает, когда приходит она. Любовь.

На солнечной Кубе, где лазурные волны облизывали белоснежный песок, раскалённый и шипящий от их холодных прикосновений, где ром имел вкус мёда, а кожа Роксаны быстро стала походить на кожу местных жителей, глаза из серых превратились в два изумруда, волосы сами собой завились в ещё более крупные кудри, – там Зоран впервые понял, что вся его предыдущая жизнь была лишена самой жизни.

Пару раз звонила Катарина. Он брал трубку, показывал ей номер в отеле, говорил, что очень скучает, но очень занят, что торопится домой, передавал привет детям и, окончив разговор, даже испытывал чувство стыда, но всё вмиг забывалось, когда «изумрудная девочка» лукаво выглядывала из-за двери ванной, уточняя, можно ли ей выходить. Он не мог объяснить то, что происходило с ним, но это было такой силы и такой чистоты, что просто по определению не могло быть чем-то плохим.

– Ты никогда не изменял жене? – удивлённо спросила Роксана, когда он после второго бокала рома признался, что с ним такое впервые.

– Слушай… я был с женщинами… но это другое. Понимаешь, я думал, можно любить жену и быть с женщинами. Я не испытывал чувств, и все мои связи казались незначительными… – с ней было так просто говорить о своих чувствах, о семье, о личном.

Роксана слушала без осуждения, принимала таким, какой он есть.

– А что сейчас испытываешь? – игриво спросила она.

– Да вообще влип, похоже, – Зоран расплылся в глуповатой улыбке и затянулся сигарой.

– Да-а-а, быстро же ты… – она рассмеялась.

– Я никогда не говорю, если не уверен в том, что говорю! – Зоран немного разозлился, ром в крови усиливал эмоции.

– Да верю я, верю, успокойся! – Роксана ласково провела рукой по его волосам. – Всё правда волшебно, спасибо тебе за эту поездку! Пойдём потанцуем?

На танцполе под латинские ритмы кружили парочки местных и отдыхающих. Зоран не любил танцевать, очень редко уступал жене, соглашаясь на медленный танец в конце какого-нибудь торжества, но сейчас душа его пела и сама просилась в пляс.