Пространство и время в науках о человеке. Избранные труды

© С. Я. Левит, составление серии, 2013

© А. Н. Медушевский, правообладатель, 2013

© А. Н. Медушевский, вступительная статья, 2013

© Центр гуманитарных инициатив, 2013

Ольга Михайловна Медушевская: интеллектуальный портрет

Медушевский А. К.

Для истории России XX столетия центральной проблемой самоопределения личности стал выбор между идеологией и наукой – иллюзорной картиной мира, насаждавшейся деспотическим государством и полноценной информацией, открывавшей путь к свободе и сохранению человеческого достоинства. Трагедия русской интеллигенции, мечтавшей при самодержавии о демократических переменах, в советский период русской истории состояла в полной утрате смысла существования в условиях революционного террора, торжества коллективистских представлений, поддерживавшихся низким уровнем культуры и агрессивным насаждением примитивных уравнительных идей. Уничтожение классической дореволюционной науки после Октябрьского переворота 1917 г., порабощение мысли идеологическими догматами и преследованиями в сталинский период, манипулирование массовым сознанием со стороны репрессивного политического режима вплоть до его крушения в 1991 г., казалось, не оставляли никаких надежд на сохранение преемственности традиции гуманитарного познания, критической мысли и интеллектуальной свободы.

В условиях крушения всей дореволюционной культуры задача мыслящей части научного сообщества состояла прежде всего в осмыслении кризиса гуманитарного познания и путей выхода из него, элементарном сохранении классических традиций русской исторической науки, этических основ профессионального сообщества и поддержании научной школы для ее возможного возрождения в будущем. Это была очень трудная задача, требовавшая высокой нравственности, максимальных усилий мысли и воли, почти религиозного самоотречения. Все эти черты в полной мере присущи Ольге Михайловне Медушевской (6 октября 1922 – 9 декабря 2007 гг.) – выдающегося представителя русской общественной мысли, науки и интеллигенции – первого заслуженного профессора РГГУ (ранее – Московского историко-архивного института)[1]. В ее трудах и научном наследии представлены ответы на основные вопросы эпохи: объяснение существа процессов в мировой и русской гуманитарной мысли и исторической науке; обоснование теоретического источниковедения как эпистемологии гуманитарного знания, противостоящей идеологическому и догматическому видению мира; разработка теории когнитивной истории, имеющей характер новой научной парадигмы; создание образовательной концепции и международной научной школы теоретического источниковедения; выдвижение идеи университета нового типа. Анализ вклада ученого по этим направлениям, представленный в настоящей статье, составляет основу понимания современной ситуации в российской историографии и перспектив ее развития в будущем.

В гуманитарном познании XX в. констатируются трудности, связанные как с отсутствием теории, адекватной современному состоянию науки, так и с отсутствием четких понятий, которыми могли бы оперировать разные области знаний. Основная причина этих трудностей – несоответствие традиционных методов познания новой социальной реальности. Три основных проблемы приобрели ключевое значение в новейшее время: глобализация, информатизация и познание «другого», т. е. мотивации поведения индивида, картина мира которого отличается от установившихся стереотипов данной цивилизации. Первый из этих процессов – глобализация – привел к разрушению устойчивых исторически сформировавшихся границ культурной и национальной идентичности, а его следствием стало крушение европоцентризма как доминирующего подхода гуманитарных наук и связанных с ним иерархических приоритетов (постепенное осознание этого процесса проходило по мере расширения контактов с обществами, ранее находившимися на периферии магистрального пути мирового развития). Второй процесс – информатизация (рост объема информации и скорости ее распространения в результате появления новых технологий) – уже к середине XX в. привел к крушению линейной модели истории (поскольку стал возможен непосредственный обмен информацией между представителями разных культур вне учета их исторического генезиса). Третий процесс – познания «другого» – связан с необходимостью восприятия чужой культуры и мотивации поведения (человеческой одушевленности) и ее интерпретации в нейтральных научных понятиях (т. е. таких, которые не были бы перенесены автоматически из одной культуры в другую как эталон для сравнения). Конфликтный потенциал глобализации и информатизации не может быть осмыслен вне привлечения всего исторического опыта человечества как эволюционного и коэкзистенциального целого.

Общим результатом этих процессов, – как показала О. М. Медушевская, – стал кризис традиционной, восходящей к метафизическим и эволюционистским философским доктринам XIX в., методологии гуманитарного познания. Он проявился в отказе от системности концепции мировой истории, в отрицании за историей звания полноценной науки (известное противопоставление наук о природе и наук о духе, выдвинутое в германской неокантианской философии истории начала XX в.), отрицании сравнительного метода как способа познания общественных закономерностей и явлений (как идиографических – неповторимых и уникальных), наконец, в отсутствии единых критериев доказательности в гуманитарном познании. Действительно, основная проблема методологии исторического познания связана с самим объектом исследования: внутренний мир человека ненаблюдаем и подвижен; внешнее поведение индивида и групп не охватывает сущностных свойств человека; эксперимент и непосредственное наблюдение возможны лишь в ограниченной степени. Это приводит многих современных исследователей к выводу о невозможности исторического познания в принципе или, во всяком случае, невозможности такого познания как строго научного. Критика позитивистских традиций исторического метода в концепциях Школы «Анналов», постановка проблемы исторического синтеза в работах Л. Февра, М. Блока, А. Тойнби, Р. Дж. Коллингвуда, – не завершились созданием адекватной теории исторического познания. Крупные направления современной исторической мысли часто вместо содержательных объяснений выдвигают метафоры, не дающие оснований для оптимизма: диалог цивилизаций (бесконечный?); вечный «танец смыслов» (при отсутствии этого понятия в единственном числе?); зеркало (отражение как источник новой информации?); игра (человек играющий?). Метафоры, – правомерные в каждом отдельном случае, но в целом создающие общее впечатление тупика и отсутствия объективированных признаков прогресса в области культуры и познания. Вопрос о доказательности исторического знания по существу уходит из сферы внимания профессионала.

С проблемой доказательного познания социальных явлений оказались неспособны справиться основные философские доктрины XIX–XX вв. – классический позитивизм и исторический материализм (поскольку придерживались в общем и целом упрощенной теории «отражения»); неокантианский релятивизм и постмодернизм (поскольку исходили из другой крайности – непознаваемости мира и привнесения сознания исследователя в историю). Феноменологический подход предложил альтернативный двум предшествующим доктринам вариант решения, сформулировав проблему различения объекта и предмета познания – соотношения вещи и информации, которую из нее возможно получить (вещь сама по себе и вещь для нас). Феноменологический подход означал несомненный шаг вперед, приняв идею познаваемости явлений, но он не разработал методов такого познания в гуманитарных науках.

Что, – спрашивала О. М. Медушевская, – отличает зрелую науку от повседневного знания? И отвечала: это – область логики науки. Подобно тому, как осмысление собственного поведения отличает личность от индивида, а осмысление своей исторической судьбы отличает народ от населения, так и зрелая наука отличается от знания тем, что она осмысливает свою научную стратегию, свой метод. Выделяются такие признаки науки как наукоучение; исследование метода; сообщество, обсуждающее метод; утверждение образовательной модели – университетского курса (образа науки в университетском образовании). Появление логики науки обеспечивает освоение теоретической концепции сообществом, способным принять соответствующие критерии новизны, доказательности и системности исследовательского результата. Иначе говоря, возникает проблема формирования методов, адекватных исследованию систем функционирования человеческих сообществ в режиме их одномоментного взаимодействия.

Такова была, по мнению О. М. Медушевской, внутренняя причина начавшейся в XX в. смены парадигм теории и методологии истории, в рамках которой следует рассматривать динамику проблем исторического познания в XX – начале XXI века. Перед нами два алгоритма: один – традиционной исторической критики, другой – источниковедческого метода. Первый – соответствует нарративному повествованию как способу предоставления обществу исторического опыта поколений. Логика исторического нарратива традиционна, она не есть создание научных понятий – это логика исторического воображения, логика искусства и повседневного сознания: историк создает образ прошлого по-своему согласно априорному представлению о нем, связывая детали прошлого с помощью метафизических, поэтических или идеологических стереотипов своего собственного времени. Второй – источниковедческий – соответствует предоставлению исторического опыта обществу не в форме рассказа, нарратива, но в форме информационной аналитики. Цель источниковедческого метода – развернуть, раскрыть информационное богатство источника и представить его в преобразованном (систематизированном) виде.

Решение данной проблемы оказалось возможно в результате создания когнитивного метода в гуманитарном познании. Отправной точкой стал поиск ответа на главный общий вопрос в философской и эмпирической эпистемологии: какова эмпирическая база для изучения самоорганизации сообществ, групп, систем, их функционирования в режиме целостности (диахрония, настоящее). Теория когнитивной истории, разработанная О. М. Медушевской, стала результатом научного синтеза ряда направлений гуманитарного знания – информатики и когнитивных наук (изучающих человеческое мышление), с одной стороны, историографии, источниковедения, структурной лингвистики, антропологии, – с другой. Речь идет о новом синтезе теории информации и методологии классического источниковедения, получившего особое развитие в России XX в. Поскольку подлинная научная дискуссия в середине и большей части второй половины XX в. здесь была практически невозможна, внимание лучших сил науки концентрировалось на источниковедении – области знаний, стремившейся формулировать новые научные выводы путем непосредственного обращения к тексту документа или его детальной критической интерпретации. На этой основе стало возможным формирование международной научной школы О. М. Медушевской, которая, по сути, стала школой всего Историко-Архивного института.

Научное творчество О. М. Медушевской и ее вклад в науку можно условно подразделить натри этапа. Первый этап (1940–1950-е гг.) формирования взглядов связан с разработкой проблем пространства и времени – исторической географии и картографических источников, классификации источников. Второй (1960–1980-е гг.) – можно определить как «критический»: он связан с решением проблем теоретического источниковедения и методологии истории в условиях растущей дезориентации мировой исторической науки и догматизации советской. Третий (с начала 90-х гг. XX в. до 2007 г.) представляет собой новый научный подход, завершившийся созданием интегральной теории когнитивной истории, выдвижением на ее основе новых принципов профессиональной этики, образовательной модели и педагогической школы.

Формирование картины мира в процессе информационного обмена включает конструирование категорий пространства и времени, фреймов восприятия, а также их фиксации в понятиях и материальных формах. Пространство и время выступают как всеобщие формы бытия. Предметом изучения с этих позиций становятся протяженность пространства и его метрические свойства, выражающие особенности связей структурных элементов; реальность трехмерного пространства; развертывание человеческой деятельности в условиях реального пространства и времени. Пространственно-временные координаты источника, – считала О. М. Медушевская, – необходимы историку-источниковеду как определение опорной точки на карте горизонтальной синхронии – времени и места, ситуацию которого (исторического времени) он собирается изучать. Он нацелен на получение новых информационных данных об этой эпохе. То, что ему доподлинно (если подлинность уже подтверждена) известно об этой эпохе – это то, что она себя обнаружила спонтанным проявлением в ней данного эмпирического продукта человеческой деятельности (исторического источника).

Историческая география и ее перспективы особенно интересны с этих позиций, потому что они представляют собой редкий феномен эффективного, междисциплинарного по-существу взаимодействия естественных (география) и гуманитарных (историческая) наук, формируя особое метадисциплинарное пространство. Перспективы исторической географии как науки и университетской дисциплины в эпоху глобализации более чем очевидны. Для профессионализма гуманитариев и особенно историков, – подчеркивала О. М. Медушевская, – эта дисциплина создает пространственное видение, ориентирует на изучение системных связей исторического настоящего. Это, в свою очередь, способствует развитию междисциплинарных контактов по различным направлениям естественно-научного знания. Вводя понятие «исторического пространствоведения» исследователи науки отмечают его «конструктивную междисциплинарность» и многообразие проблематики возможных научных и общекультурных проектов.

В рамках этой системы идей сформировались научные и общественные взгляды О. М. Медушевской. В Историко-архивном институте (ныне РГГУ) историческая география стала частью единого комплекса исследовательских методов и начала преподаваться на кафедре источниковедения и вспомогательных исторических дисциплин с 1939 г.[2]. В то время, когда кафедрой заведовал профессор А. И. Андреев (1943–1949 гг.), он пригласил для создания лекционного университетского курса исторической географии проф. В. К. Яцунского. В основу концепции ученый положил свои представления о предмете, задачах и методах исторической географии[3]. Позднее он продолжил чтение подобного курса также в МГУ, где был создан учебник для высшей школы. В. К. Яцунский как историко-географ и А. И. Андреев как историк научного географического знания и источниковед создали по существу новое направление междисциплинарных, метадисциплинарных исследований. Эти две фигуры, продолжавшие традиции дореволюционной школы А. С. Лаппо-Данилевского в российской историографии, оказали преимущественное влияние на формирование взглядов О. М. Медушевской[4].

В 1952 г. О. М. Медушевская защитила кандидатскую диссертацию на тему: «Русские географические открытия на Тихом океане и в Северной Америке (50-е – нач. 80-х гг. XVIII в.)»[5], в 1957 г. опубликовала работу «Картографические источники в XVII–XVIII в.»[6], а в 1964 г. – «Атлас географических открытий в Сибири и в Северо-Западной Америке XVII–XVIII вв.»[7]. Это направление исследований было продолжено по картографическим источникам XIX в. и обобщению анализа данного вида источников в целом[8]. Эти работы стали классикой российской исторической географии и не утратили научного значения до настоящего времени. В результате великих русских географических открытий, как показала О. М. Медушевская, было уточнено географическое положение, очертания северо-западной части Северной Америки, открыты и освоены Алеутские острова, накоплен значительный опыт мореплавания в Тихом океане. Русские открытия имели выдающееся мировое значение, дав географической науке ценнейшие сведения и карты огромного региона, обогатив историю мировых географических открытий. Поразительное свойство информационной емкости картографического документа и в то же время его визуальная наглядность и доступность в отличие от письменного документа, – подчеркивала исследовательница, – связано с особенностями когнитивных возможностей человеческой разумности. Действительно, при анализе картографических источников по истории русских географических открытий, исследователю уже в первых работах оказалось необходимым решить ряд сложных вопросов: как соотносятся общие космологические и географические представления (иногда мифические) с реальными знаниями определенной эпохи, каким образом эти знания фиксируются в исторических преданиях разных народов и подвергаются критическому анализу и проверке в ходе научных или коммерческих экспедиций, каковы методы их фиксации в географических картах или непрофессиональных изображениях и рисунках, способы выявления, описания и передачи соответствующей информации на различных ее носителях и в разных формах, – в частности, путем расшифровки рассказов аборигенов землепроходцами. Становилось возможным определить, от каких факторов (социальных, культурных, политических, технологических) вообще зависит успех подобных открытий, определение их приоритетности и распространение информации о них и каковы возможности и границы проверки достоверности соответствующих свидетельств современным исследователем, опирающимся на иную картину мира. В этой исследовательской работе важное значение имеет выявление источников – уникальных географических карт, ученых трудов и записок, журналов экспедиций, делопроизводства, раскрывающего цели и организацию путешествий, но не менее важное значение приобретают вопросы доказательной реконструкции их информации, в частности, того смысла, который вкладывали сами мореплаватели и составители географических карт в определенные понятия, символы и ценности. Этот подход делал необходимым сочетание методов источниковедческого анализа с методами культурной антропологии, лингвистики, семиотики, практически всем набором методов специальных (или «вспомогательных») исторических дисциплин. Уже для этого, начального, этапа деятельности ученого было характерно стремление к установлению взаимосвязи социальных и естественных параметров исторического процесса, включая данные о физико-географических условиях прошлого – таких как изменения ландшафта, рельефа, климата, их влиянии на размещение населения, хозяйственную деятельность, экологию, политические границы[9]. В ходе этих исследований, продолжавших традиции государственной школы, таких ученых как С. М. Соловьев, В. О. Ключевский, М. К. Любавский, а позднее Андреев и Яцунский, но ведшихся в русле мировой науки своего времени, были заложены основы того широкого междисциплинарного синтеза, который позднее привел к созданию принципиально новой концепции методологии истории О. М. Медушевской. Для гуманитаризации любого высшего образования вместо двух отдельных курсов истории и географии, – считала она, – вполне можно представить себе надисциплинарный курс исторической географии – столь необходимый в современных условиях небывало быстрого и потому остроконфликтного взаимного узнавания и встреч ранее далеких друг от друга и изолированных культур. Историческая география реально доказала эффективность и взаимодополняемость наук о природе и наук о человеке. Она стала одним из направлений, ведущих к «достижению точного (градуированного по степени точности) историко-антропологического знания»[10]. Для данного направления характерно, при разнообразии тем и подходов, соединение системного, пространственного подхода (в том числе к изучению региональной истории и географии) с вводимым в научный оборот новым документальным информационным ресурсом и взаимодополняемостью письменных источников картографическими[11].

Диалог ученых историков и ученых-географов оказался взаимодополняющим и полезным для тех и других. Этот диалог, реализовавшийся в создании нового историко-географического направления данной научной школы, способствовал обращению географического сообщества, весьма широкого по интересам, к проблематике и научным связям в области исторической географии[12]. Основные направления данного междисциплинарного взаимодействия, сформированного позднее О. М. Медушевской, определялись как исследование проблем исторической географии (политической, экономической, географии населения, топонимики, географических открытий и освоения новых регионов) – на основе широкого круга источников информации, – материалов переписей населения, писцовых книг, статистики, сказаний иностранцев, и особенно картографических материалов, старинных чертежей и карт. С этих позиций стала возможной постановка О. М. Медушевской вопроса о переосмыслении методологических основ исторической науки, в частности в рамках цивилизационного подхода[13].

Один из примеров развития данного подхода на современном этапе – предложенная О. М. Медушевской тема научной конференции в РГГУ, посвященной специально этой проблеме – «Исторический источник: человек и пространство» (М., 1997) – отражает разнообразие аспектов историко-географических исследований и их междисциплинарный состав участников[14]. Тематика исторической географии была постоянно представлена в материалах других научных конференций ИАИ – РГГУ.[15] В настоящее время по аналогичным основаниям теории, источниковедческой образовательной модели и успешного диалога истории и ряда фундаментальных точных наук формируются новые метадисциплинарные направления – исторической генеалогии, исторической хронологии, исторической метрологии. Данные направления разрабатываются с учетом классического наследия учителей, современными научными трудами в том числе – концептуальными корпусами учебных программ и научно-педагогических практик.

Уже для начального этапа деятельности О. М. Медушевской характерно четкое понимание смысла жизни как творческой самореализации. Это – космический масштаб размышлений о природе, обществе, научном познании и интеллектуальной свободе, вообще характерный для русской науки в лице таких ее представителей как В. И. Вернадский, Н. И. Вавилов и А. С. Лаппо-Данилевский[16], а в новейшее время А. Д. Сахаров. Отсюда – специфическое отношение О. М. Медушевской к вопросам веры. С одной стороны, это был типичный для ученого-рационалиста скептицизм: трудно допустить существование Бога, если в мире существует столько зла; с другой – глубокое понимание единства вселенной, нравственное чувство и понимание долга в стиле категорического императива, не оставляющее сомнений в существовании индивидуальной миссии человека на земле. В конечном счете по отношению к вопросам веры был характерен определенный редукционизм: не нужно пытаться понять то, что находится за пределами нашего понимания и тем более, стремиться возлагать на сверхъестественные силы то, что можешь сделать сам и за что несешь ответственность.

Ключевой момент феномена человеческой разумности, подчеркивала О. М. Медушевская, – способность фиксировать результат мышления в материальном структурированном интеллектуальном продукте – имеет системообразующее значение как для индивида, так и для сообщества. Поток сознания у человека дискретен, – разделен на этапы, проявляющие себя последовательным поведением, связанным с созданием фиксированных образов. Следовательно, возникает эффект самонаблюдения, самокоррекции, эксперимента в связи проекта с реальностью, выбора дальнейшего поведения, что соответственно стимулирует мыслительный процесс. Измерение есть познавательный процесс – определение отношения одной (измеряемой) единицы к другой, принимаемой за постоянную единицу измерения. Феномен измерения и его практики выступает как «часть всякой культуры, только в более низкой или более высокой степени совершенствования» (Э. Гуссерль). Понятие меры и измерения очерчивается как центральная проблема в философии, истории науки, исторической антропологии, исторической географии. Историческая метрология предстает как одна из наук о человеке, университетская дисциплина в системе профессионализма историка, антрополога, географа, историка науки. Отсюда – подчеркнутое внимание к категории меры, техники измерения, проблеме единиц измерения для достижения точного и верифицируемого знания[17].

Итак, поставив вопрос о том, что такое человек, О. М. Медушевская определяла его как такую живую систему, которая способна превращать энергию своего мышления в материю интеллектуального продукта. И не просто способна это делать, но не может существовать иначе. Возникает вопрос о том, как человек познает свою историю, каков макрообъект истории как науки. История – эмпирическая наука и она познаваема путем обращения к целенаправленно создаваемым продуктам человеческой деятельности, выступающим в качестве исторических источников. Стоит внимательно присмотреться к этому макрообъекту и это могут сделать только историки.

В отечественном источниковедении проблематика теоретических дискуссий о структурных параметрах исторических источников и архивных документов и хронологически (1950–1960-е гг.) и содержательно совпадает с эпохой подъема структурализма в мировой науке. Центральной проблемой логики науки становится структурализм. Поиск структур – общая позиция любой эмпирической науки, но сами структуры различны, и соответственно различны структуралистские методы. Науки, изучающие эмпирически данные множества, нацелены на выявление однопорядковых объектов, а за однотипными объектами выявляют совокупности их свойств, правила, способствующие их формированию. Структуры проявляются как воспроизведения аналогичных конфигураций, представленных в виде материальных образов, что наводит на мысль об их типологичности, выражающей постоянно воспроизводящиеся отношения, связи частей и целого[18].

Пристальное внимание к этим связям может привести исследователя к установлению закономерностей, типологий. Особенно важно выявление связи структур с функциями, что позволяет раскрыть и объект данной науки как систему. В гуманитарном знании этот путь прошла лингвистика, превратившись в итоге в науку о системе языка, точную, открывшую для себя компаративистику в исследовании системы языка в ее эволюции и синхронном ко-экзистенциальном взаимодействии. Этот успех придал мощный импульс другим областям гуманитаристики[19]. Но не все они имели уже пройденный этап исследования классификаций, множеств структур. Поэтому в ряде гуманитарных наук (в том числе истории) структуры, хоть и желанные, оказались неуловимыми, что и привело в конечном счете к отказу от их поиска в структурализме. Он сформулировал, однако, вызов, на который историческая наука должна была дать ответ.

В свете анализа общих тенденций эпистемологии гуманитарного знания XX в. смысл спора интерпретируется О. М. Медушевской вполне определенно: либо системный подход к корпусу взаимосвязанных (генетически) источников как исторических явлений, как феноменов культуры, либо – представление о неструктурированном «океане» источников, в котором познающий субъект свободен выбрать нечто «важное» по его собственной иерархии ценностей. Проблема исторического синтеза включает соотношение методологии источниковедения и методологии исторического построения. В рассматриваемый период 1960-х – начала 70-х гг. XX в. поиск ответа на этот вопрос делал актуальным переосмысление классического наследия – прежде всего, двух различных методологических подходов А. С. Лаппо-Данилевского и А. А. Шахматова, а также их развития в работах И. М. Гревса, Н. Д. Кондратьева, А. Е. Преснякова, С. Н. Валка, Т. И. Райнова[20].

Концентрированное выражение этот поиск находил в изучении произведения как явления культуры и как источника информации о реальности. Мы имеем в виду прежде всего дискуссии о проблемах теории источниковедения и классификации исторических источников, привлекших тогда внимание ряда историков, архивистов, философов и педагогов-практиков. Начало им положила дискуссия ученых и преподавателей Историко-архивного института (среди них были В. К. Яцунский, Л. В. Черепнин, А. А. Зимин, А. Ц. Мерзон, А. Т. Николаева, М. Н. Черноморский) о концепции курса общего источниковедения и принципах классификации источников в создававшейся программе курса. Ученым уже тогда была ясна эпистемологическая основа спора – обосновывалась научная классификация источников по видам, причем удалось отвести настойчиво предлагавшуюся альтернативу – группировать источники тематически (по принципу обзоров, «отнесением к ценности» более и менее важных и т. д.)[21]. Та же по сути эпистемологическая альтернатива прослеживается при современном взгляде на дискуссии о классификационных представлениях в архивистике – искусственных тематических сериях или, напротив, сохранении естественно-исторических связей документа и фонда, что рассматривал В. Н. Автократов[22].

В методологии истории О. М. Медушевской представляется наиболее актуальным созданное понятие вид (интеллектуального продукта). Вид – это и есть понятие структуры, конфигурации, которую принимает продукт. Структуралистский видовой метод опирается на общее понятие об историческом источнике (интеллектуальном продукте) как реализованном продукте целенаправленной человеческой деятельности. Это – общее родовое понятие, определяющее однородность множества – продукт структурирования в соответствии с целеполаганием. Особенно важно, что продукт создается в конкретно-историческом действующем сообществе в его системе опосредованного информационного обмена и поэтому структурирован в соответствии с теми функциями, которые этим сообществом востребованы (необходимы для поддержания баланса системы). Вид – структурная классификационная единица для разделения совокупности продукта на классы по признаку общности (сходства) структуры и функции. Вид, следовательно, есть подмножество интеллектуального продукта, имеющее общие признаки структуры, оптимально соответствующей той функции (предназначения), для выполнения которой данный продукт создавался. Основания для структуралистского подхода в истории и образовательной модели определялись следующим образом: 1) эмпирическая данность макрообъекта совокупного интеллектуального продукта; 2) однородность (все создано человеком) и структурированность этого макрообъекта (продукт создан целенаправленно для выполнения функции); 3) через структуру и функции можно познавать систему информационного обмена человека и действующую информационную систему сообщества.

В контексте этих структуралистских дискуссий о понятии вида и классификации источников становится понятно обращение О. М. Медушевской к фундаментальным проблемам исторического познания – методологии истории, теоретического источниковедения и определение его метода в современных исторических, антропологических[23], компаративных[24] и социологических исследованиях. В этом отношении заслуживают внимания ее последующие труды по исторической антропологии, компаративистике[25], исторической географии, теории источниковедения[26]. Внимание к структурализму, обсуждение того, что такое структура, как ее выявить и измерить, что является единицей измерения – всегда были в центре ее внимания. Отсюда вывод о важности компаративистики – сравнительных методов с учетом принципа сравнения сравнимого. Подлинная компаративистика – это теоретическое источниковедение, а единицей сравнения выступает исторический источник. Становится понятен генезис основной идеи когнитивной методологии истории – опосредованного обмена информацией через продукты человеческой деятельности.

Для современной научной мысли принципиальное значение имеет не только анализ результатов научных дискуссий, но и логика их формирования, отражающая исторические особенности эпохи и трудности становления. В 1975 г. О. М. Медушевская защитила докторскую диссертацию «Теоретические проблемы источниковедения», в которой была выдвинута новая научная концепция источниковедения как теоретической и методологической основы гуманитарного знания, позволяющей сделать это знание точным и доказательным. В условиях господства догматизированного советского марксизма, обращение к этой тематике требовало большого личного мужества. В период, получивший позднее выразительное наименование «застоя», было не принято обсуждать какие-либо теоретические понятия, выходящие за рамки официального марксизма-ленинизма, а тем более предлагать их собственную интерпретацию. Поэтому в советской науке вводимое О. М. Медушевской понятие «теоретическое источниковедение» – было встречено с глубоким недоверием и подозрением. Зачем, – спрашивали критики, – нужно выделять «теоретическое источниковедение» в особую отрасль знания, если уже существуют марксистская «теория исторического процесса» и «теория исторического познания и исследования»? Не означает ли введение этого понятия уступку неокантианству: сознательный разрыв методологии и методики, т. е. стремление противопоставить теоретическое источниковедение – источниковедению без теории? Наконец, целесообразно ли распространение строгих методов источниковедческой критики на тексты идеологического происхождения, в частности – партийные документы?

В контексте стремления неосталинистской части научного руководства (а именно таковым было тогдашнее руководство МГИАИ во главе с реакционным партийным функционером С. Мурашевым) взять реванш за предшествующий период «Оттепели» и установить идеологический «порядок» в «ненадежной» среде гуманитарного вуза после восстаний в Венгрии и Чехословакии – все эти вопросы были отнюдь не схоластическими. Поэтому на защите докторской диссертации столкнулись представители двух направлений – советских догматиков и ученых, стремившихся к модернизации понятийного аппарата и языка гуманитарного познания. Драматическую ситуацию, ощущавшуюся в наэлектеризованной обстановке начала защиты, удалось переломить благодаря мощной поддержке академика Л. В. Черепнина, выступавшего первым оппонентом по диссертации. Черепнин – выдающийся специалист по истории российского феодализма,[27] воспитанный в духе классической дореволюционной академической традиции, к этому времени был усталым человеком, сломленным сталинскими репрессиями (некоторое время провел в ссылке) и опасавшимся высказывать свое мнение по вопросам методологии истории (как это видно, например, из его статьи о Лаппо-Данилевском)[28]. Он, поэтому, начал выступление с осторожных сомнений в правомерности понятия «теоретическое источниковедение», но тут же выступил с полной поддержкой этого направления. «Это, – уверенно заявил он, – тема высокого уровня, ибо от глубины разработки методологии и теории исторического источниковедения зависит успех научного исследования, зависит плодотворность его результатов… Справиться с такой темой может только опытный и зрелый ученый, и потому работу над ней можно расценивать как достойное испытание творческих возможностей автора». И далее: «О. М. Медушевская, как мне представляется, со своей работой справилась и написала книгу которая органически войдет в советскую науку. Это известный итог того, что сделано в области теории источниковедения и в то же время перспектива ее дальнейшего движения».[29]

Стремясь защитить диссертанта от возможных идеологических обвинений, Черепнин вывел вопрос в техническую плоскость. «Т. Медушевская, – продолжал он, – продуманно и осознанно оперирует теоретическим понятийным аппаратом, она обоснованно выделяет существенные проблемы исторического источниковедения, являющиеся объектом изучения в существующей литературе или долженствующие таковыми стать». «Труд т. Медушевской вызывает удовлетворение и в чисто профессиональном отношении. Источниковедческая методика располагает целым комплексом очень тонких приемов, разработанных и разрабатываемых далее рядом вспомогательных исторических дисциплин. Они требуют овладения ими и умелого применения. Т. Медушевская эту культуру источниковедческого труда восприняла».

Реабилитация самой постановки проблемы была представлена в заключении Зав. кафедрой источниковедения истории СССР исторического факультета МГУ, Член-корр. АН СССР, проф. И. Д. Ковальченко: «Автором, – констатировал он, – сформулированы определения теории источниковедения, основные методологические принципы теоретического источниковедения, и разрабатываемых им проблем». «Рассматривая основные этапы развития теории советского источниковедения, О. М. Медушевская особое внимание уделяет исследованию понимания таких важных проблем, как социальная природа исторического источника, осмысление источника как продукта общественного развития, определенной общественной среды». Позднее некоторые из этих идей получили развитие в трудах самого Ковальченко[30].

Наконец, поддержку методологическим выводам диссертанта оказал известный томский философ истории Г. М. Иванов, написавший книгу об историческом познании[31]. Во-первых, им было поддержано само понятие «теоретическое источниковедение» которое, как он верно предвидел, «будет полезным при решении не только теоретических, но и тех практических источниковедческих задач, с которыми приходится сталкиваться историку». Во-вторых, не менее важна была констатация важности данной парадигмы для всего комплекса дисциплин гуманитарного познания. «О. М. Медушевская, – подчеркнул он, – рассматривает развитие теоретического источниковедения на широком фоне тех процессов, которые происходят в других общественных науках; она учитывает те особенности, которые характеризуют развитие современной науки вообще», а потому полученные ею методологические выводы «имеют значение не только для исторической науки, но и для других общественных наук». В-третьих, была справедливо отмечена связь предложенных идей с дискуссиями в мировой науке: «Ольга Михайловна, – сказал он, – является не только первым, но и пока единственным советским источниковедом, обратившимся к исследованию сложнейших процессов методологических поисков современных буржуазных историков в области теории источниковедения», таких как Л. Февр, Ш. Самаран, А. И. Марру, П. Рикер и др., что позволяет выявить «ведущие тенденции западноевропейской источниковедческой мысли». Утверждение О. М. Медушевской нового научного направления – теории источниковедения – подчеркивалось в выступлениях профессоров К. И. Рудельсон и С. О. Шмидта и отзывах таких известных научных центров как Археографическая комиссия АН СССР, ВНИИДАД, Институт социальных исследований АН СССР, отзыве зав. сектором историографии и научной информации Института славяноведения и балканистики В. А. Дьякова, зав. кафедрой источниковедения Киевского гос. Университета В. И. Стрельского и проф. А. П. Пронштейна.

В результате в ходе этой дискуссии научным сообществом были поддержаны и приняты ключевые положения диссертации О. М. Медушевской, сохраняющие актуальность с позиций современной науки – определение теории источниковедения и видового подхода к структуре источников. В диссертации теория источниковедения определялась как «такая форма научного мышления, которая позволяет получить зафиксированную в источниках информацию о социальных процессах на уровне «объективной истины». «Видом, – пишет она, – мы называем такую группу памятников, которая имеет устойчивую общность признаков, возникающих и закрепляющихся в силу общности функций этих памятников в жизни общества»[32]. Как отмечала сама О. М. Медушевская в заключительном слове по диссертации: «понятие «теоретическое источниковедение» не противопоставляется конкретному в том смысле, что в последнем нет теории. Имеется в виду лишь то, что в первом случае предметом исследования являются вопросы теории (классификация, интерпретация), а не конкретные источники».

В это и последующее время выходят ставшие классическими труды О. М. Медушевской: «Теоретические проблемы источниковедения»[33]; «Современное зарубежное источниковедение»[34]; «История источниковедения XIX–XX вв.»[35]; «Источниковедение: теория, история и метод»[36] и др. Определяющим стал ее вклад в разработку концепции и структуры нового учебника: «Источниковедение: Теория, история, метод; источники российской истории»[37]. В это время О. М. Медушевская создала курс источниковедения русской истории, сочетавший глубину теоретического анализа с огромной информационной насыщенностью. Этот курс воспитывал критическое мышление и противостоял всем внешним идеологическим схемам, которые стремилось навязать обществу государство.

В качестве определяющей тенденции развития исторического профессионального сообщества XX–XXI вв. констатируется смена научных парадигм – переход от традиционалистского нарративизма к парадигме истории как науки, способной к достижению точного доказательного и систематизированного знания о человеке в истории[38]. Понятие смены парадигм введено, как известно, философом и историком науки Т. Куном в середине XX в. и связало познавательные векторы науки с динамикой научного сообщества[39]. Парадигма как общепринятая сообществом концептуальная модель, общая основа исследовательской деятельности, по мере накопления научных знаний, сменяется другой, причем это происходит не всегда столь быстро (революционно) как представлялось с позиций теоретика структуры научных революций.

Наука, – подчеркивала О. М. Медушевская, – отличается от повседневного знания тем, что в ней возникает область осмысления самого способа познания, «знание о знании», что и делает науку знанием системным, единым. Смена парадигм в исторической науке проявляет себя тем, что в ней утверждается область наукоучения, теория и методология науки. В самой этой области наиболее актуальны направления, открывающие перспективы корректной компаративистики. Проблема истории как нормальной, а следовательно, стремящейся к точности науки не есть, поэтому, вопрос ее статуса или амбиций ее сообщества, но заключается в ответе на вопрос: способно ли человечество подняться на уровень осознания собственного опыта в его целостности и системности, и прежде всего осознания своего типа мышления и когнитивных его механизмов и пределов.

Данный подход подчеркивает роль когнитивных наук и теории информации для разработки эвристического подхода в гуманитарных науках, обеспечивающего возможность сконструировать «мост» между гуманитарными и естественными науками с их методами верификации научных знаний. Когнитивная история – наука, предметом которой является изучение человека как живого существа, обладающего разумом и проявляющего свою разумность созиданием целенаправленно создаваемого интеллектуального продукта. Она выявляет закономерности, которые имеют в своей основе общность когнитивных возможностей человека. Прежде всего, его способность к фиксации информации – выводить информационный ресурс из пределов биологической системы в более устойчивую материальную и обратно – вводить фиксированную информацию в свою биологическую систему. Фиксация смысла осуществляется в понятиях, интеллектуальных продуктах (вещах) и различных системах кодирования. Целенаправленная деятельность фиксирует самое себя и создает множество интеллектуальных продуктов. Интеллектуальный продукт есть, в конечном счете, та фундаментальная связь, которая соединяет социум и обеспечивает его информационный ресурс (выступающий как макрообъект истории)[40]. Благодаря этой способности человечество фиксирует свое целенаправленное поведение в материальном образе. Это делает человечество способным к самопознанию, а когнитивную историю – эмпирической наукой[41].

Кант сказал когда-то, что больше всего его удивляет небо над нами и нравственный закон внутри нас. О. М. Медушевская возражала: больше всего удивляет способность человека видеть (различать) в этом бесконечном небе (с помощью инструментов, сделанных им же самим) то, что находится в миллиардах световых лет от нас. Мы не затеряны в космосе, но наблюдаем его и даже фиксируем свои наблюдения в материальном образе интеллектуального продукта: каждый интеллектуальный продукт, которого коснулись ум и руки человеческого существа, несет на себе точный след его создания, вполне материальный отпечаток его руки, его пальцев, а потому интеллектуальный продукт мышления уже невозможно спутать ни с каким другим[42]. Тайну человеческого мышления теория познания действительно не сможет разгадать вне когнитивной истории, запечатляющей в материальном образе созданный продукт. Создавая интеллектуальный продукт, мы ставим на нем свою индивидуальную, ни с кем другим не спутываемую подпись. Эмпирическая реальность исторического мира есть совокупность материальных объектов – реализованных продуктов (творений) целенаправленного человеческого мышления, выступающих как источники информации об этой реальности[43].

Переход от интерпретации к пониманию возможен только при наличии общей картины мира двух индивидов, позволяющей осмыслить выбор одного из них в категориях, понятных другому. Отсутствие таких категорий делает содержательный диалог культур невозможным. Эта познавательная ситуация может быть определена как конфликт интерпретаций или герменевтический круг – попытка воссоздания логики мышления другого индивида по аналогии с собственной. Выход из герменевтического круга – возможен через соотнесение фонового знания с выраженным путем использования сравнимых категорий. Данный подход означает переход от ненаучных наивно-герменевтических приемов к когнитивным методам анализа информации, ориентированным на постижение смысла[44]. История, подобно антропологии и структурной лингвистике, обретает свой метод, становится строгой и точной наукой[45].

Каждый новый виток информационного обмена идет не по кругу, а постоянно наращивает общий объем информационного ресурса, участвующего в информационном обмене. Есть в этой схеме преобразовательные ситуации, которые индивид совершает в глубине своего сознания. Это – идея обретения смысла, понимания, творчества, когда мысль выступает в виде идеального образа будущего интеллектуального продукта. Основы данного подхода, заложенные в феноменологической философии Э. Гуссерля[46] и методологии истории А. С. Лаппо-Данилевского[47], получили последовательное развитие в трудах О. М. Медушевской[48]. Смысл – качественное преобразование в сознании исходной суммы данных, одномоментное изменение картины мира в сознании индивида, сопровождающееся эмоциональным энергетическим подъемом (определяемым понятием «эврика»). Постижение смысла – завершающий момент размышления, – когнитивная ситуация, в ходе которой индивид по разному группирует набор имеющихся данных, рассматривая их временную последовательность или их связь в динамической последовательности или логической ситуационной взаимосвязи[49]. Это – мгновенное выявление внутренних связей между набором исходных данных, позволяющее понять системные отношения эмпирического объекта и информационного универсума. Смысл фиксируется в вещи – реализованном продукте целенаправленной человеческой деятельности, главном материальном объекте, посредством которого в автономной человеческой информационной среде возникает феномен опосредованного информационного обмена.

Область непознаваемой умом интуиции, конечно, остается, но последовательно сужается: каждая предварительная гипотеза, озарение, догадка – немедленно фиксируется вовне, запечатляется созданием вещи – изобретением материального образа того предполагаемого смысла, который Ольга Михайловна вслед за А. Эйштейном и Г. Лейбницем считала возможным определить как «предустановленную гармонию». Отсюда вытекает два возможных результата целенаправленной познавательной деятельности: если догадка исследователя верна, – изобретенная вещь работает, эксперимент подтверждает гипотезу, если нет – процесс мышления продолжается уже на другом уровне, с учетом проведенного эксперимента, но в конечном счете общий итог позитивен – информационный ресурс человечества пополняется. Этот вывод сыграл принципиальную роль в формировании новой методологической парадигмы, сформулированной О. М. Медушевской: вводя понятие эмпирической реальности человеческого мира, можно говорить о принципиально новом «подходе к проблеме теории истории, о теории и методологии когнитивной истории»[50].

В рамках этой теории в трудах О. М. Медушевской завершающего периода творчества проанализированы такие проблемы как информационный обмен; соотношение динамической и статической информации; психические параметры коммуникативного процесса и его инструментов; отчуждение информационного ресурса; когнитивные механизмы постижения смысла; фиксация информации и формирование картины мира; понимание и объяснение; значение когнитивной теории для научного сообщества и гуманитарного образования[51]. Эти направления исследований представлены на основании широкого междисциплинарного синтеза и опираются на достижения философии, социологии, антропологии, структурной лингвистики, истории, исторической географии, источниковедения, документоведения, архивоведения и всего круга вспомогательных исторических дисциплин.

Данные подходы помогают понять фундаментальные человеческие свойства – привносить в познание окружающего мира человеческую меру пространства (метрология, историческая география, конструирование социального ландшафта)[52] и обозначение его географических рамок, например, с помощью географических карт[53], меру времени (хронология), изучение феномена письма и других способов кодирования информации (палеография)[54], способность документировать познание и сохранять добытое знание в архивах на различных носителях информации[55], реализовать «творческий союз источниковедческой мысли с практической археографией и архивоведением»[56]. В этом контексте актуальны различные формы сохранения и поддержания исторической памяти. Выступая как своеобразные точки пересечения социологических, эколого-географических, психологических, демографо-генетических проблем человеческой истории, такое научное направление как генеалогические исследования – становится неотъемлемой частью перспективных междисциплинарных направлений гуманитарной мысли[57]. История из науки, описывающей явления прошлого, становится дисциплиной, осуществляющей конструирование и моделирование процессов, упреждающее прогнозирование[58].

Это направление является основополагающим для всех трудов О. М. Медушевской последних десятилетий, опубликованных в книге «Теория исторического познания: избранные произведения» (2010)[59] и итоговом труде – «Теория и методология когнитивной истории» (2008)[60], сыгравшим по общему признанию фундаментальную роль в методологической переориентации всей постсоветской историографии[61]. В многочисленных комментариях отмечалось, что концепция когнитивной истории представляет собой новую парадигму, способную преодолеть существующие методологические противоречия, вывести исследователей на новый междисциплинарный синтез, открыть перспективы формирования доказательного гуманитарного знания и добиться создания непротиворечивой картины российского исторического процесса[62]. Данная теория определила общее направление дискуссий о содержании методологии истории в современной России[63]. Речь идет о появлении наукоучения, способного стать полноценным ориентиром для всех гуманитарных дисциплин, а главное – обеспечить доказательные критерии проверки достоверности получаемого знания, превратив историю в строгую и точную науку[64].

Социология науки изучает науку как социальный институт, исследует взаимоотношение науки как социального института с социальной структурой: виды сообществ, форм коммуникации, смена научных парадигм, социальные роли ученых, ценностные ориентации, механизмы признания, отношение к другим областям знания – наука и общество, наука и образование, формы коммуникации. Наука есть социальный институт со своей системой ценностей, нормами поведения, мотивацией, карьерой и оценкой. Функция науки – получение нового достоверного знания. Открытие обменивается на признание – фактор, определяющий престиж, статус и карьеру. Смена парадигм (переход от нарративизма к когнитивной науке) ставит научное сообщество перед вполне реальной дилеммой – занятие строгой наукой (и тогда разработка методов критической проверки данных и установление критериев доказательности выводов) или искусством (т. е. следование релятивистским установкам, размывающим научные методы и оперирующим псевдопонятиями, лишенными научного значения). Выбор на индивидуальном и коллективном уровне зависит от ряда внешних факторов, определяемых социологией науки, но в то же время диктуется осознанной нравственной позицией.

Этос сообщества ученых, – подчеркивала О. М. Медушевская, – в том, чтобы передать реальное знание. Фундаментальной ценностью выступает наука, а люди сами определяют свое поведение – стремиться к добыванию нового знания или имитации этой деятельности в угоду массовому успеху или идеологическим установкам политической власти. Дилемма различения подлинной и мнимой информации, а также различных способов приспособления к ней была прекрасно понятна для ученых XX в., вынужденных скрывать свои мысли или использовать эзопов язык для придания им идеологической легитимности. «Разумеется, – писала она, – идеологические запреты диктовали специфические формы критического изложения: закрытое общество всегда имеет свои, отличные от открытого общества формы введения социальной информации в научный оборот». «Осознавая себя в принципе продолжателями методологических концепций русской гуманитарной мысли, ученые лишались возможности объективного анализа ее идей и достижений. Рассматривая проблемы русской науки как глобальные, они в то же время утратили возможность систематического обмена идеями с западной наукой. Эти обстоятельства оказывали существенное влияние на выбор тематики исследований, способы реализации исследовательских инициатив, способствовали возникновению феномена самоцензуры, ставшего отличительной чертой представителей российской науки»[65].

Эта ситуация была прекрасно известна О. М. Медушевской, происходившей из семьи потомственной либеральной интеллигенции[66], предки которой (по материнской линии) приехали в Россию из Швейцарии в XIX в. и добились успехов на государственной службе в Российской империи. Отец Ольги Михайловны – известный московский нотариус М. А. Медушевский – не только хорошо знал многих представителей делового мира предреволюционной России, участвуя в оформлении коммерческих сделок, но и представителей творческой интеллигенции как, например, Ф. Шаляпин и К. Бальмонт. Друзьями дома была семья историка А. И. Яковлева, ставшего крестным отцом О. М. Медушевской. А гостями – представители творческой и гуманитарной интеллигенции, например известный историк и ректор Московского университета проф. М. К. Любавский. Нет ничего удивительного, что в этой среде обсуждались все значимые проблемы того времени, как научные, так и политические, а доминирующие оценки определялись в целом идеологией Конституционно-демократической партии (партии народной свободы). Это относилось и к большевистскому перевороту и к роспуску Учредительного собрания, и к оценке установившейся диктатуры. Фактически это было хорошо известное многим представителям интеллигенции того периода состояние «внутренней эмиграции», выражавшееся во вполне критическом отношении к режиму и его идеологии, но одновременно – необходимости скрывать его в условиях коммунального быта (с сопутствующей враждебностью, слежкой и доносами) и массового террора 30-х гг. XX в. Как раз на это время пришлись школьные годы О. М. Медушевской и формирование ее научных интересов. Этими интересами был обусловлен выбор места обучения – исторического факультета МГУ, смененного позднее (в силу его эвакуации в 1941 г.) на Историко-архивный институт, по окончании которого в 1944 г. она была направлена в Научно-издательский отдел Главного архивного управления МВД СССР, где работала научным сотрудником. В 1948 г. она поступила в аспирантуру кафедры вспомогательных исторических дисциплин МГИАИ, где училась у А. И. Андреева, В. К. Яцунского, других выдающихся специалистов в области российской истории, источниковедения и исторической географии, пройдя путь от лаборанта до ведущего профессора кафедры. Основным мотивом при выборе темы научной специализации и диссертационного исследования, помимо научной значимости, всегда выступала степень удаленности от возможных советских идеологических манипуляций. Историческая география и изучение старинных карт в наибольшей мере соответствовали этому идеалу.

Однако, политическая обстановка послевоенного периода быстро рассеяла эти иллюзии: научный руководитель кандидатской диссертации О. М. Медушевской – проф. А. И. Андреев был отстранен от преподавательской деятельности за приверженность западной науке и отказ выступить с критикой взглядов своего учителя – А. С. Лаппо-Данилевского, а сменивший его В. К. Яцунский также оказался объектом систематической критики в рамках идеологической кампании борьбы с «низкопоклонством перед иностранщиной». В этих условиях, вспоминала позднее О. М. Медушевская, написанная ею под руководством Андреева и защищенная под руководством Яцунского диссертация – «Русские географические открытия на Тихом океане и в Северной Америке (50 – начало 80-х годов XVIII в.) – получила, правда, очень высокую оценку ведущих специалистов, но одновременно – категорический отказ администрации в публикации. Уже в ходе защиты было заявлено, что содержащаяся в ней информация может быть использована идеологическими противниками, что исключало не только публикацию работы, но и возможность ее продолжения. Действительно, вскоре использованные в работе источники были закрыты для исследователей. Последующий интерес иностранных исследователей к работам Ольги Михайловны и их попытки встретиться с нею лично для обсуждения этой тематики или пригласить на конференцию (уже в послесталинский период) – жестко пресекались партийным руководством Института.

Не менее характерна ситуация с подготовкой второй – докторской диссертации – «Теоретические проблемы источниковедения». Ее первоначальный текст переписывался как минимум три раза по замечаниям «товарищей», причем с каждым разом становилось все труднее отстаивать заложенные изначально принципиальные позиции. Я помню, что после одного из таких обсуждений, она вернулась домой совершенно изможденная, сказав, что защиты скорее всего не будет вовсе, но, «возможно, это и к лучшему». На мой вопрос о причинах этого, она сказала, что они коренятся в невозможности идти на дальнейшие идеологические уступки и просто предложила пойти гулять в лес. Во время этой прогулки она заметила, что иногда бывает трудно определить, где проходит граница, после которой уступки становятся невозможны, но ее необходимо определить по линии этических и профессиональных критериев. Главным из них является сама возможность сохранения способности к творчеству, поскольку именно на ее уничтожение направлена вся идеологическая машина. Этим принципом Ольга Михайловна всегда руководствовалась и в своих отношениях с цензурой, четко объясняя редактору-цензору, какие его «пожелания» она готова принять, а какие – нет. Скорее всего, именно этим объясняется отсутствие у нее «толстых» книг: свои идеи она предпочитала формулировать в различных научных пособиях, учебных программах и в устной форме – в лекционных курсах, т. е. жанрах, в меньшей степени подвергавшихся идеологическим и цензурным ограничениям. Будучи чрезвычайно чувствительна ко всякому обману и лицемерию русская интеллигенция советского периода вынуждена была искать формы адаптации к враждебной социальной реальности используя иносказание и самоцензуру.

Для О. М. Медушевской было характерно поэтому тонкое понимание значения подлинной информации в отличие от ее имитационных, суррогатных форм. Официальная, идеологическая, партийно-бюрократическая риторика со всеми ее символами и атрибутами воспринималась как фальшивая и оказывалась по одну сторону, и наоборот подлинная, научная, интересная – по другую. Это проявлялось не только в науке, но и на бытовом уровне в подчеркнутом внимании к языку: когда в детстве я повторил некоторые выражения, использовавшиеся моей няней из простонародья, мне было строго разъяснено, что так говорить нельзя, потому что это неправильный и нечистый язык, которым говорят мещане. Точно также некоторые «революционные» темы, дававшиеся учителями для подготовки докладов и сочинений в школе – вызывали ее насмешливое отношение. О некоторых книгах речи даже не было – хватало одной ее иронической улыбки, чтобы понять, что это макулатура. Ольга Михайловна прекрасно знала всю мировую литературу, но особенно любила Пушкина. Любимые книги, которые мы вместе читали и обсуждали, как я теперь могу констатировать, все были так или иначе связаны с критическим анализом информации и источников, – начиная от «Мифов Древней Греции» Куна или «Песни о Гайавате» Лонгфелло в переводе Бунина до сочинений Пушкина, Гоголя, Аксакова, графа А. К. Толстого, Булгакова. То, как она читала «Порой веселой мая» или «Мастер и Маргарита» очень трудно представить как «просто чтение»: это была полноценная художественная интерпретация текстов, когда содержание передавалось не только словами, но модуляцией голоса, выражавшей драматизм, печаль, иронию и сарказм классических произведений с позиций собственного жизненного опыта и критического анализа драматической эпохи. Среди любимых авторов были, разумеется, Шекспир, Сервантес, Свифт, Марк Твен и О'Генри. В круг моего школьного чтения, помимо исторической классики (Геродота, Плутарха, Соловьева и Ключевского) были включены исторические источники – от летописей до описаний географических открытий – Кука, Магеллана и др., а также культуры и быта различных народов мира, включая совместное составление карт этих путешествий – тема, особенно близкая и интересная Ольге Михайловне. Существенное внимание уделялось и современной для того времени классике фантастики – Р. Брэдбери и братьев Стругацких (особенно книга – «Трудно быть Богом»). Позднее к ним прибавилась книга Дж. Оруэлла – «1984» и «Архипелаг Гулаг» Солженицына, доступные тогда только в самиздате. Поскольку я, совершенно свободно обсуждая политические вопросы в семье, часто говорил в школе то, что думал, существенное внимание обращалось на кодекс моего поведения и речи: четко разъяснялось, что можно говорить и что нет, до какой степени это опасно и почему. Это была прекрасная школа работы с информацией и, одновременно, практическое освоение принципов теоретического источниковедения[67].

В информационном пространстве общения, – считала О. М. Медушевская, – параллельно существуют два языка, обслуживающих различные цели – выражения достоверной информации для обеспечения адекватного знания реальности и манипулирования поведением людей. В первом случае система понятий – более проста: говорить правду легче, особенно, когда информация берется на веру, воспринимается без критической проверки. Во втором – имеет место более сложный тип информационного поведения (знаменитое «двоемыслие»), основанный на использовании метафор, образов, неопределенных или «танцующих» понятий. Не случайно искусство, имеющее функцию освоения негативной реальности, привыкания к ней, – говорила она, – дает такое большое количество ситуаций обмана (Отелло), самообмана (король Лир), подозрения обмана и стремления освободиться от него (Гамлет), гипер-подозрения и коварства («Коварство и любовь») и прозрения («Горе от ума»). Таким образом, анализ психологии информационного процесса возможен с использованием художественных образов. Однако наука и искусство преследуют разные цели: последнее имеет дело с типичными познавательными ситуациями, наука – с избранными.

В условиях однопартийной диктатуры сознательно избранная этическая позиция могла включать две различных схемы поведения: есть вопросы, по которым можно (а иногда необходимо) пойти на компромисс с действующей властью (если это касается тактических уступок), но есть вопросы, по которым категорически нельзя – когда уступки затрагивают существо работы ученого или его совесть, поскольку в этом случае компромисс означает утрату творческой способности – самого ценного достояния мыслящего человека. Соответственно выстраивалась оценка представителей советской историографии: от глубокого уважения к тем, которые смогли выстоять, несмотря на преследования (как Андреев и Яцунский) до скептического (в отношении М. Н. Покровского и его «школы») или просто иронического отношения к «официальным» историкам (как, например, М. В. Нечкина и ее окружение), не говоря о многочисленных одиозных представителях т. н. «историко-партийной» науки.

Сама О. М. Медушевская, знавшая подлинную цену человеческим эмоциям, обладала редким стоицизмом. Когда было совсем трудно или кто-то жаловался, всегда коротко и холодно говорила: «бывает хуже». Для человека, заставшего период сталинский репрессий (затронувших многих близких людей), видевшего взрыв Храма Христа-Спасителя (обломок стены которого пробил окно и влетел в ее комнату), пережившего войну (с ее холодом, продовольственными карточками и сбором зажигательных бомб, сбрасываемых немцами на Москву), непосредственно наблюдавшего в школьные годы борьбу с «врагами народа», в студенческие – кампанию по борьбе с «низкопоклонцами перед Западом» (одной из жертв которой стал ее учитель Андреев), а затем вынужденного десятилетия выживать в серых советских буднях, каждодневно отстаивая право на занятие наукой – эта короткая фраза весила очень много. Смерть Сталина, вызвавшая шок в советском обществе, была для ее семьи, напротив, знаком раскрепощения и возможных перемен к лучшему Сталинские политические процессы 1930-х гг., как и все последующие идеологические кампании – рассматривались как лживые и лицемерные, а советский коммунизм – как бюрократическая утопия, которая смогла утвердиться исключительно из-за примитивности массового сознания. Впрочем, отношение к революции и советскому строю было скорее научным, чем эмоциональным (в отличие от более старшего поколения научной интеллигенции). Этот строй, – полагала она, – не смог бы победить и, тем более, удержаться только с помощью насилия. Его утверждение, в конечном счете, было выбором основной части населения – крестьянства, подлинные уравнительно-распределительные настроения которого так ошибочно интерпретировала и идеализировала народническая интеллигенция. Изменение ситуации, возможно, следовательно, с осознанием массами и властью негативного результата выбора, сделанного в Октябре 1917 г. Перемены, связанные с «оттепелью», воспринимались, конечно, позитивно, но без всякого ложного энтузиазма. В этом отношении характерно и сдержанное отношение к т. н. «шестидесятникам» как в целом конформистской и лояльной режиму части интеллигенции: они, что же, узнали о сталинских преступлениях и «прозрели» только после XX съезда? – иронически спрашивала она. Именно поэтому она вполне приняла радикальные социальные перемены, связанные с перестройкой М. С. Горбачева и последующие преобразования 90-х гг. XX в., видя в них (несмотря на все трудности и издержки) естественный выход из тупика неэффективной репрессивно-бюрократической системы.

Ольга Михайловна не испытывала ни малейших иллюзий в отношении официальных поощрений или наград, часто повторяя известную сентенцию советских заключенных: «ни о чем не жалей, ничего не проси и ни на что не надейся». Она, конечно, надеялась на общественное признание, но никогда не ставила его выше своего долга. На мой вопрос о значении для ученого прижизненного признания его заслуг заметила однажды: «нужно стремиться сделать максимум, не думая о признании, и тогда, возможно, когда-нибудь, придет оценка труда». При этом она обладала необыкновенным оптимизмом и самоотдачей – работала до последнего дня, никогда не жаловалась, всегда знала, что нужно делать в данный момент. Ей было свойственно четкое, ясное и светлое отношение к жизни. Возможно, с этими качествами была связана ее поразительная способность к предвидению. Когда я в период расцвета т. н. «развитого социализма» задал наивный вопрос – почему правительство не может вернуть А. Д. Сахарова из ссылки и принять его программу преобразований, она отвечала: сделать это, конечно, можно, но тогда – не будет СССР. Могу совершенно определенно заявить: все данные ею прогнозы – от необходимости принятия новой методологии истории до обреченности советского эксперимента, включая чрезвычайно точные оценки политических явлений, событий и лиц, – подтвердились в полной мере.

Функционирование науки как социального института, – подчеркивала О. М. Медушевская, – регулируется совокупностью обязанностей и норм, ценностей, составляющих этос науки и образования. «Убеждена, – говорила она в последнем интервью, – что деятельность любого научного сообщества, – и сообщество историков не исключение, – что профессиональные и этические принципы тесно взаимосвязаны. Например, установка на то, что любой нарратив имеет право на существование поскольку история – не наука и изучает одни «высказывания» и что историческая истина недостижима, и что, следовательно, согласованность суждений есть лишь вопрос конвенции, взаимного соглашения, – такая установка разрушает этос сообщества. Напротив, установка на достижение точного результата, пусть труднодостижимого, установка на нелицеприятную критическую проверку, имеет важное, объединяющее этическое значение для сообщества профессионалов. Точно также и в работе молодого историка: установка как «воля к истине», на достижении доказуемого, проверяемого знания воспитывает истинный профессионализм как этический принцип. Пусть сообщество получит небольшой, но зато надежный результат»[68].

Решение проблемы соотношения науки и образования и выбора стратегии последнего на современном этапе состоит, следовательно, в профессионализации научного сообщества как осознанном этическом выборе.

В условиях смены парадигм становятся актуальны три задачи: анализ сложившейся структуры исторической науки в новейшее время с целью выявить необходимый потенциал системного, точного и нового знания о человеческом опыте; переориентация на ценности профессионализма в рамках научного сообщества; формирование и реализация такой образовательной модели, которая ориентирована на доказательное познание. Образовательная модель – говорила О. М. Медушевская, – образ науки; университетская образовательная модель – ее зеркало, в которое она, как королева из сказки, постоянно смотрится, чтобы вести мониторинг своей идентичности; и – не вина зеркала, если образ оказывается непривлекательным.

Для О. М. Медушевской на завершающем этапе творчества стала совершенно очевидна исчерпанность традиционной модели образования и необходимость перехода к качественно новой, связанной с когнитивной теорией и необходимостью обучения методу доказательного познания. Сопоставляя свой подход с настроениями самых разных представителей профессионального сообщества, она констатировала интеллектуальную робость научного сообщества историков – отсутствие новых познавательных теоретических идей, желания модифицировать традиционную образовательную модель; защитную реакцию робкого и скованного догматами сознания, проявляющуюся в агрессивном отрицании всякой теории и методологии, либо в чисто прагматическом подходе, не осознающем цели и задачи исторической науки в условиях изменившегося мира.

Критикуя наивное представление (напр., английского методиста Д. Тоша и его русских последователей) о том, что для исторического профессионализма вполне достаточно здравого смысла и общей эрудиции, она сравнивала эту установку с идеями мольеровского героя Ж. Дандена, потрясенного открытием, что он говорит прозой или фонвизинского недоросля, «здравый смысл» которого отрицал абстрактное понятие прилагательного на том прагматическом основании, что дверь действительно прилагается – к стене дома. Для современного научного сообщества ею констатировалось своеобразное двоемыслие: традиционалистская историография транслирует обществу устоявшееся знание, но не обсуждает методы добывания нового знания и способы его верификации. Необходимо понять, – считала О. М. Медушевская, – что положение человечества достаточно серьезно для того, чтобы историк мог оставлять аналитику собственного положения в распоряжении специалистов, не находящих в себе уверенности работать в полную силу, т. е. честно рассматривать проблемы истории и ее метода в рамках общенаучного сообщества.

Новая концепция образования, предложенная О. М. Медушевской с позиций когнитивной теории, подчеркивала приоритетное значение обучения методу. Она включала, во-первых, выбор в качестве системообразующего принципа новой образовательной модели обучение овладению методом (а не трансляции готовых знаний); во-вторых, опору на фундаментальные свойства человека – его способность создания новой реальности; в-третьих, признание принципиальной возможности познания человека через его произведения и разработку приемов такого познания. В реальности полноценного исследовательского процесса возникает возможность синтеза трех направлений: антропологического[69], поскольку существует возможность опираться на глобальное единство человечества, с его историко-антропологическими универсалиями, исторического[70], поскольку каждая эпоха и ситуация включены в эволюционное целое исторического процесса; и, наконец, что существенно важно, – единства источниковедческой парадигмы, опоры на реализованные продукты целенаправленной деятельности – исторические источники.[71]

Этот подход объединяет университетские курсы, в разное время читавшиеся О. М. Медушевской. Так, курс «Методология истории» раскрывал проблемы исторического синтеза; место истории в системе наук о человеке и междисциплинарных исследованиях[72]; курс «Источниковедение и методы исторического исследования» был призван дать целостное представление о том, как добывается новое знание о прошлом; Цель курса – «Текстология и источниковедение» заключалась в применения новых методов исторического познания в практике изучения источников – их классификации, условий происхождения, авторства, обстоятельств создания, интерпретации текста и его информационного потенциала, подлинности и достоверности свидетельств. Курс – «Зарубежное источниковедение» концентрировался на анализе методов источниковедческого анализа и синтеза, раскрытии видовой структуры исторических источников различных эпох и регионов мира, интерпретации ключевых понятий современной философской, историко-антропологической и собственно источниковедческой историографии[73]. Курс – «Вещь в культуре» имел предметом изучение произведений материальной культуры общества в их разнообразных социальных функциях для получения данных о культуре, образе жизни, культурном обмене. Курс «Вспомогательные исторические дисциплины. Палеография» делал акцент на проблеме кодирования и передачи информации на различных носителях, прежде всего письменных источниках[74]. Наконец, самый важный курс «Источниковедение русской истории» – соединял все эти направления анализа воедино применительно к всему массиву и видовому разнообразию источников русской истории[75]. В целом эти курсы представляют собой единую концепцию исторического познания и междисциплинарного синтеза, реализуя его задачи применительно к таким областям гуманитарного знания как история, историческая антропология, культурология, философия, политология, весь круг вспомогательных исторических дисциплин, документоведение, архивоведение, археография (они читались на соответствующих факультетах или имели общеуниверситетский статус).

Теория когнитивной истории давала мощный импульс и весомые аргументы в пользу сохранения фундаментального гуманитарного университетского образования, основное преимущество которого (по сравнению с различными вариантами прагматического или прикладного образования) усматривались прежде всего в передаче молодым поколениям навыков самостоятельной оценки и критического анализа информации[76]. Цель такого образования – подчеркивала О. М. Медушевская, – формирование новой личности, способной добывать и критически анализировать информацию, противостоя различным приемам идеологической мифологизации и манипулирования сознанием в том числе с использованием новых информационных технологий. Данная образовательная модель впервые была реализована в Историко-архивном институте, а затем возникшем на его основе РГГУ. О. М. Медушевская не только теоретически обосновала ее, но и участвовала в практической реализации: в 1990–2000-е гг. в качестве ученого секретаря Ученого совета университета она определяла программу развития РГГУ[77], входила в рабочую группу, сформированную «в целях подготовки вопроса «Историко-архивный институт РГГУ: перспективы развития», сформулировав задачи реформы высшего гуманитарного образования[78]. «Теперь уже всем очевидно, – писал один из выдающихся представителей историко-архивной школы профессор С. О. Шмидт, – что Медушевская создала фундаментальное научно-педагогическое направление в российском источниковедении, в теории познания прошлого». Подчеркивая моральную строгость ученого и педагога, он заключает, что она была «по существу уникальна, а потому и недосягаема»[79].

На международной конференции, посвященной памяти ученого, видные ученые, научные администраторы, преподаватели, архивные и музейные работники отмечали, что концепция О. М. Медушевской – «имеет фундаментальный характер, представляет переломный этап развития науки, формулирует основу современного гуманитарного познания и создает новый язык науки – развернутую систему определений и терминов и поэтому должна быть положена в основу университетского преподавания». А дальнейшая разработка данной концепции в рамках научной школы О. М. Медушевской – залог единства «когнитивной ориентированности», «познавательной и педагогической логики» в гуманитарном образовании. Коллеги выступили с предложением о «включении в название Историко-архивного института имени О. М. Медушевской»[80]. Не менее важен был заданный ею высокий этический стандарт в высшей школе: «Ольга Михайловна, – подчеркивал известный представитель русской историко-географической школы проф. В. А. Муравьев, – была всегда воплощением нравственного выбора», она «никогда ни на йоту не изменила себе», а потому «ее почитали как символ настоящего Историко-архивного института, хранительницу его лучших традиций». «Эта жизнь, – завершал он, – триумф идеализма над материализмом»[81].

Признавая О. М. Медушевскую «одним из создателей и лидеров современной российской источниковедческой школы» – первый ректор РГГУ Ю. Н. Афанасьев, обращаясь к ней, подчеркивал: «Удивительно естественным и достойным был Ваш выход из области источниковедения и исторической географии в область эпистемологии гуманитарного знания, теории и методологии истории, исторической антропологии, в область взаимодействия культур, наук, дисциплин. Как некогда Вы сыграли значительную роль в разработке тех методов преподавания исторических дисциплин, которые определили неповторимый облик Историко-архивного института, так ныне с Вашим энергичным участием возникает гуманитарный Университет нового столетия».[82] Общим выражением признания исключительного статуса О. М. Медушевской в качестве интеллектуального лидера в университете стало то, что она первой из своих коллег получила золотой знак «Заслуженного профессора РГГУ».

Действительно, основополагающей идеей концепции нового гуманитарного университета – РГГУ, стала именно теория и методология когнитивной истории, открывавшая перспективы точного гуманитарного познания[83]. Она заложила основу такой образовательной модели, которая должна стать доминирующей в современном обществе, поскольку указывает путь самостоятельного поиска подлинной информации. Когнитивно-информационный подход, несомненно, обогащает социологию образования, анализируя социальные и этические факторы гуманитарного познания[84], отношения опыта и знания, проводя разграничение подлинного и мнимого знания, творческого (основанного на обучении методу) и транслирующего (вторичного) образования[85]. Траектория метода как исследовательского пути и стратегии высшего образования предстает как аналитика эмпирических данных интеллектуального продукта (источника информации), его имплицитной (эмпирической) достоверности и принятых логических выводов, каждый из которых открыт для выдвижения контраргументов[86]. Это в свою очередь является признаком именно научной теории, т. е. теории, принципиально могущей быть оспоренной в ходе развития знания. В результате постижения смысла возникает понимание, а в результате понимания возникает идея новой познавательной деятельности.

Бывают личности, масштаб которых становится более ясен последующим поколениям, нежели современникам. Сейчас очевидно, что О. М. Медушевская – выдающийся научный и общественный деятель России XX – начала XXI века, центральная фигура в российской гуманитарной мысли, возможно, равная по значению Лаппо-Данилевскому для начала XX в. Человек эпохи крови и железа, она оказалась способна в условиях тоталитаризма последовательно отстаивать гуманистические идеалы, противопоставить науку идеологическому мифу, сформулировать целостную теорию гуманитарного познания, выразившую смену парадигм в исторической науке. Вклад О. М. Медушевской характеризуется необычайной цельностью и единством научной теории, этических принципов и педагогической практики. Ее деятельность обеспечила не только сохранение научной преемственности, но и возможности возрождения подлинного доказательного научного знания, формирование научно-педагогической школы мирового уровня. Эта сильная, мудрая и прекрасная личность навсегда останется подлинным нравственным ориентиром и одной из символических фигур русской интеллигенции[87].

Предлагаемая вниманию читателей публикация избранных трудов О. М. Медушевской объединена единой темой пространства и времени в науках о человеке, поскольку их выражение в определенной картине мира, формирование и изменение представлений о них в истории, отражение этих представлений в источниках и используемых методах их изучения – являлось центральной темой ее исследований на всем протяжении научного творчества. Для удобства восприятия, книга условно разделена на две части, первая из которых включает работы, связанные в основном с пространственным конструированием, вторая – с реконструкцией темпорального пространства – ретроспективной картины мира и поиском адекватной методологии изучения исторических источников.

В соответствии с этим замыслом первую часть открывает обобщающий научный доклад О. М. Медушевской – «Исторический источник: человек и пространство», в концентрированном виде представляющий основную идею одноименной научной конференции (М., РГГУ, 1997 г.). Далее представлены работы начального периода творчества – текст кандидатской диссертации «Русские географические открытия на Тихом океане и в Северной Америке (50-е – начало 80-х годов XVIII в.) (1952 г.), публикуемый по рукописи, сохранившейся в архиве исследователя и не содержащей последующих цензурных искажений, являвшихся необходимыми в тот период для вынесения диссертации на защиту. Эта логика продолжена публикацией рукописи ранее неизвестного произведения О. М. Медушевской – «Карта Московского государства и Сибири А. А. Виниуса». Оно сохранилось в единственном экземпляре – в виде написанного от руки текста в обычной канцелярской тетради. Это, несомненно, первое из дошедших до нас научных произведений О. М. Медушевской – сочинение, датируемое, скорее всего, 1948–1949 гг. (на это указывает, с одной стороны, датировка сносок, с другой – факт отстранения Андреева от преподавательской деятельности именно в 1949 году). В тексте рукописи есть уточняющая правка Яцунского, в нее вложено несколько написанных его рукой записок (без подписи) с рекомендациями новой литературы, сохраненных О. М. Медушевской как память о нем. Данная работа (доклад аспиранта на кафедре) представляет, на наш взгляд, не только содержательный научный интерес, но и показывает преемственность классических русских академических традиций в тяжелый период гонений на научную мысль и интеллигенцию. Обе работы – текст диссертации и рукописное сочинение о карте Виниуса – ранее никогда не публиковались и впервые вводятся в научный оборот настоящим изданием. В данной публикации этих работ названия учреждений и оформление научно-справочного аппарата дается в имеющейся авторской редакции.

Вторая часть книги призвана показать развитие методологических принципов исторической реконструкции О. М. Медушевской – от формулирования принципов теоретического источниковедения – к методологии истории и созданию интегральной теории когнитивной истории как основы гуманитарного познания. С этой целью в начале раздела публикуется обобщающая статья «Источниковедение в России XX в.»(1996 г.), которая подводит итоги соотношения научной мысли и социальной реальности за истекшее столетие. В ней показана смена основных концепций, этических и профессиональных представлений, влияние их на такую специальную область знаний как источниковедение. В этой статье Ольга Михайловна не пишет, однако, о своем фундаментальном вкладе, состоявшем во введении и утверждении понятия теоретического источниковедения, разработке его методов, структурных основ лекционных курсов и создании российской школы теоретического источниковедения. Этот вклад хорошо известен и отражен в многочисленных публикациях. В то же время, статья, несомненно, имеет определенный автобиографический характер, стремится не только излагать факты, но предложить их оценку с позиций как личного опыта, так и социологии науки. Другая публикуемая работа – «Методология истории как строгой науки» – может рассматриваться как отражение переходного этапа от проблем источниковедения к проблемам исторического построения – методологии истории. Хотя она посвящена методологии А. С. Лаппо-Данилевского (ибо задумывалась как предисловие к предполагавшейся, но не реализованной в тот момент публикации его основного труда в 1998 г.), фактически – представляет новую реконструкцию его идей, осуществленную на основе того междисциплинарного синтеза, который был осуществлен О. М. Медушевской в конце XX в. Наконец, завершает публикацию вводная глава последней книги исследователя, где в концентрированной форме изложено содержание теории и методологии когнитивной истории – новой научной парадигмы, обсуждение значения и вклада которой в научную мысль становится едва ли не стержневой линией ее развития на современном этапе.

Публикуемые тексты печатаются без сокращений и изменений. В публикации оформление научно-справочного аппарата и библиографическое описание дается в том виде как оно представлено в разновременных изданиях, из которых взяты соответствующие тексты. Завершает книгу список избранных научных трудов О. М. Медушевской, отражающий этапы развития ее взглядов, основные направления научной и педагогической деятельности.

А. Н. Медушевский – ординарный профессор НИУВШЭ.

Часть I. Конструирование пространства: картина мира. Источники и методы исследования