Тьма
Посвящаю
памяти моей няни
Дарьи Дмитриевны
Ширяевой.
Глава 1
Ночь. Все тихо в детской. Катя и Соня спят. Няня тоже спит. Если ближе подойти к няниной постели, то слышно, как ее часы на стенке в шелковом башмачке стучат. Если поближе подойти к маленькой постели Кати, то слышно, как она дышит, и видно, как ее маленькие ноздри морщатся и раздуваются; но хорошо рассмотреть ее вздернутый носик нельзя, потому что розовая лампадка чуть-чуть светится в уголку и, уже почти догорая, едва освещает образа…
Все тихо. Начинает рассветать. Стекла на окошках сначала были черные, потом стали серые и делаются все белее.
Вот раздался первый удар благовеста в заутрени. Подумаешь, этот колокол рассердился на кого и заворчал на то, что его так рано разбудили. Вот еще раз, еще громче…
Соня шевельнулась на своей постельке и навострила маленькое ухо.
Еще раз проворчал колокол и, будто подумав про себя: звонить, так звонить – зачастил как всегда: раз! два! раз! два!..
«Благовестят, а няня еще спит», – думает проснувшаяся Соня и начинает смотреть на огонёк лампадки, на образа…
Кровать няни скрипнула.
– Няня?
– Что ты?
– Тебе пора. Благовестят…
– Слышу, слышу. Что ты не спишь? Спозаранку проснулась – головка будет болеть. Засни.
– Я спала, да колокол твой ударил, я и проснулась.
– Попробуй, засни опять. Еще рано. Почивай, а я тебе просвирку принесу.
– Сегодня Ваня именинник, няня.
– Да, да.
– Он и в гимназию не пойдет. Папа вчера сказал.
– Почивай, дружок. Днем наговоримся.
Няня оделась, глядит в окошко. Окошки белые, но все-таки еще очень рано, и в комнате как-то непонятно, и не темно и не светло.
Когда няня уйдет, в этой комнате страшно будет.
– Ну, почивай же, – говорит няня, нагибаясь к кроватке и целуя Соню, – Христос с тобой. Посмотри, как Катя спит, она умница; я ей просвирку принесу.
– И мне! Я сейчас засну.
– Заснешь, и тебе принесу, не заснешь, обе Кате отдам.
Няня надевает салоп и капор, потом тихонько отворяет дверь и выходит.
В коридоре она поворачивает направо и отворяет дверь в соседнюю комнату.
Там тоже две постели. Около одной из них сидит на стуле мальчик лет десяти и, полусонный, еле-еле напяливает сапоги.
– Ты же, Федя, куда?
– В гимназию.
– Да ведь тебе, голубчик, позволили не ходить для Ванюшиных именин. Так спал бы да спал себе.
– Да я, няня, проснулся, так уж все равно пойду, а то ведь все говорит папа, что мы ленимся, вот я нынче пойду – это будет значить, что я не ленюсь. Ну, а Ваня именинник.
– Как знаешь, голубчик мой. Про тебя-то ведь никто не говорит. Это все Ванюшу так-то… лентяем честят. И няня вздохнула.
– А ты, няня, Ваню к заутрени хочешь будить?
– Просил вчера непременно разбудить. Да уж я думаю оставить, пусть поспит, а потом скажу, что будила, да не добудилась.
– Да ведь этак ты, няня, солжешь.
– Да ведь для него же солгу-то. Ну, да с тобой не сговоришь. – И няня подходит к кровати спящего и грустно смотрит на него.
– Ты его, няня, оставь выспаться для именин, а потом скажем, что так нарочно сделали, чтобы он выспался.
– Ну ладно. Прощай. Поцелуй меня. И тебе бы тоже спать да спать.
– Я уж пойду. Буду знать, какие уроки на завтра. Ване лучше будет, я помечу и в его книге.
Федя умывается; няня выходит, бормоча:
– Детки! Детки! каторжная вам жизнь!
А в комнатке, откуда вышла она, все тихо, только слышно, как колокол ворчит за окошками.
– Отчего это он в это время всегда гудит, – думает Соня, – никогда не опоздает. Как темно за Катиной постелью. Зачем я проснулась! Разбужу Катю. Катя?!.. Право страшно. Лампадка догорает – темно будет, совсем темно будет!.. Катя! Ты спишь! Катя!?.. как она смешно сопит… Завернусь-ка я с головой. Как темно под одеялом, а не страшно. Что это скрипнуло! Катя! Катя!
– Что тебе? – отзывается полусонная Катя.
– Ты спишь? – И Соня высовывает из-под одеяла свою курчавую головку.
– Да, сплю. Что тебе?
– Няня ушла к заутрени.
Катя молчала.
– Нынче Ваня именинник.
Катя только промычала что-то.
– Тебе спать хочется, Катя?
– Хочется… А тебе?
– Хочется, да боюсь.
– Как? Чего?
– Да не знаю…
Катя подымается и садится на постели. Снова тихо в комнате. Огонек все прыгает и качается перед пытливыми глазками Кати. Соня полулежа оперлась локтем на подушку и нетерпеливо дожидается, что скажет старшая сестра, которой уже много лет! Много! говорит няня. Целых девять! Она умнее ее, Сони, потому что ей только семь.
– Надо спать! – вдруг выговаривает Катя как-то загадочно и скоро завертывается с головой в одеяло и Соня еще скорее делает то же самое, но все-таки допытывается:
– Что ты, Катя?
– Ничего! Надо спать.
– Тебе тоже страшно?
– Н…ет. Только… Катя не хочет сознаться.
– Уж коли тебе тоже… так ты лучше не говори мне… а то эдак еще хуже… – замечает философски Соня. – Давай спать! А то няня просвирок не даст.
Снова тихо в комнате, но уж не так страшно, потому что из окошек все светлее делается, и потом они обе не спят.
«Нынче весело будет, – думает успокоившаяся Соня, – Ваня именинник. Что-то ему подарят? Верно книжки – он уж большой».
Глава 2
В комнате светло. Уж десять часов. Лампадка потухла, и в углу у образов, где прежде было всего светлее, теперь наоборот – совсем темно стало. За дверью, в коридоре шумят, хлопают наружною дверью на блоке. Семен комнаты прибрал и стоит в коридоре, думает – снять ему из угла паутину, или до завтра оставить? Место не видное, уж давно висит там эта паутина, так уж еще-то один день, ништо ей провисеть, а то поди, полезай за ней, еще загремишь, господ разбудишь.
«Пущай уж до завтрева!» – думает Семен, ковыряя в носу грязным пальцем.
Впрочем, он каждый день так думает, и уже два месяца откладывает: до завтрева.
Кузьма носит дрова и раскладывает у печек, чтобы топить.
– Что ж ты, дьявол эдакий, ножищами-то своими покои пакостишь? – тихо шепчет Семен, глядя на цифру восемь, которую пролагают по полу мокрые и грязные сапоги Кузьмы.
– А ты вот поди, вылижи языком-то двор да лестницу, так я не буду пакостить, – тоже злобным шепотом ответствует Кузьма.
– Э-эх-ма! – грустно отзывается опять Семен. – Только слава, что, о люди, а как есть кабарда какая-то…
Кузьма молчит и отомщает на дровах, протискивая штук 26 в одну печь.
– Ну, тебя, лезь что ли, анафема! – шепотом уговаривает он огромное березовое полено.
Дверь на блоке зашумела. Няня воротилась от обедни и проходит в детскую.
– С именинником, матушка, – шепчет Семен.
– Спасибо! здравствуй, Кузьма. Не топи ты так, голубчик, нашу печку. Просто страсть вчера. Подойти нельзя – как огненная. Чтой-то вы дров господских не пожалеете. Ведь они не казенные, а на деньги покупаются!
Няня проходит в детскую.
– Здравствуй, няня! – кричит проснувшаяся Соня.
Няня снимает свою шубку и, повесив ее на гвоздь, целует Соню. Катя тоже проснулась и кричит.
– Няня, я не сплю. И меня поцелуй.
– Ну, поздравляю вас с именинником. Вот вам просвирки, на стол поставлю. Встанете, Богу помолитесь и съедите с чаем. А большую – это Ванюше, за его здоровье вынула: все-то он хворает, голубчик мой. Как взяли его от меня, так и хворает. А отчего? Разве Андрею так усмотреть за ребенком, как я усмотрю? Э-эх, право!
Задумавшаяся после поцелуя няни, Соня вдруг пришла в себя.
– Няня, какие у тебя холодные щеки!
– На дворе мороз, дружок.
– И нос холодный, – говорит Катя и таращит глазенки на няню. Ее удивило, как это нос холодный, а цветом ничего – такой же, как и всегда.
– Нос не холодный, а только щеки, – решает Соня.
– Нет, и нос, и нос, – громко настаивает Катя.
– Полноте, полноте. Еще не поднялись, а уж за спор. Стыд какой!
Соне стыдно, а Кате еще больше; она совсем насупилась и в угол скосилась. Это значит всегда, что ей очень совестно. Няня нарезывает хлеб ломтиками и устанавливает их в коридорной печке пред огнем. Чрез открытую в коридор дверь видно, как все ломти стоят хорошо, только с одним няня никак не может справиться, он все падает. Установив его, няня входит и начинает надевать Кате чулки. Эта дергает ногой и смеется.
– Не шали же. Дай надеть. Держи ножку прямее.
Катя все болтает ногой. Няня останавливается.
– И не стыдно тебе это делать? – говорит она. – Старуха няня из церкви пришла, еще не пила, не ела, а ты ее мучаешь. Стыдно! А я думала, что ты меня любишь, и еще просвирку тебе несла.
Катя стала серьезная.
– Не буду, няня, не буду больше. Не сердись, поцелуй.
Няня пошла в комнату к Ванюше и будит его.
Хорошенький, белокуренький мальчик 12-ти лет, бледный и худой, раскрывает свои большие синие глаза и, улыбаясь, протягивает руки к няне.
– Поздравляю тебя, мой дружок. Ненаглядный мой, милый.
И няня со слезами на глазах целует и ласкает головку Вани.
Ваня молча улыбается. Лицо у него всегда бледное, всегда грустное и всегда такое, как будто он о чем-нибудь задумался.
– Вставай, родной, и приходи чай пить.
– А Федя уж встал?
– Да. Он в гимназию ушел.
– Зачем же? Ведь ему позволил папа не ходить. Что же это!
– Сказал мне, что коли уж встал, так пойду. Уроки, замечу по книжкам… Вставай, мой родной.
– Зачем ты меня няня к обедне не разбудила?
– Ну, вот еще, дитятко, в кои-то веки выпадает тебе денек соснуть побольше, а я буду тебя будить! Итак, вишь, совсем хворый!.. Господь простит! Я Ему, Создателю, за тебя помолилась. Авось моя молитва дойдет… Помочь тебе одеться-то?
– Нет, няня, я сам… Ступай, я сейчас приду.
Няня кладет ему платье поближе и уходит. Ваня молча и тихо начинает одеваться и изредка поглядывает на пустую кровать брата.
«Зачем он ушел!» – думает Ваня.
Девочки при помощи Марьи умываются.
– Няня, я чистая! – говорит Катя, утираясь полотенцем.
– И я чистая, и я чистая, – поет Соня, перебравшись с кровати на нянин сундук и прыгая по нем в одной рубашке.
– Полно ты шалить, востроглазая! Смотри, самовар уйдет, без чаю останемся, – замечает няня.
Но Соня все прыгает по сундуку.
– Сюда, сюда, пожалуйте, батюшка! – говорит Марья за дверями. – Барышня здесь шалит. Возьмите ее, батюшка, в мешок к себе, никакого сладу нету.
– Слышишь ты, шалунья, – шепчет няня. – Вот идет уж сюда. Перестань скорее!
Соня живо перепрыгивает на постель и, прячась за подушку, выглядывает оттуда на дверь.
– Няня, не буду. Няня!
– Ступайте своей дорогой. Бог с вами, – говорит няня громче. – Нам вас не надо, у нас дети умницы, никогда не шалят. Уходите, батюшка, Бог с вами.
Няня начинает одевать Соню. Какая она вдруг послушная сделалась. Катя между тем уже молится перед образами. Сначала читает вслух: «Отче наш», потом «Богородицу» и вдруг останавливается. Она всегда и уже давно произносит в одно слово деворадуйся и теперь вдруг не поняв, хочет узнать, что она говорит.
– Няня!
– Что?
– Что такое: деворадоваться?
– Как так?
– Да ведь говорится: Богородица деворадуйся.
– Ну да!
– Так что же такое: деворадоваться?
– Полно шалить. Грех какой! Богу молишься и шалишь.
– Я ей-Богу не понимаю, няня. Я не шалю.
– Ну, кончай, после скажу! Как ты столько лет молишься, и не спросишь? Ну, кончай уж прежде.
– Ангел хранитель, сохрани и помилуй рабу Божию Екатерину, – продолжает Катя. – Господи, помилуй мамашу и папашу. Господи, помилуй бабушку. Господи, помилуй тетю Надю, тетю Варю и дядю Митю. Господи, помилуй Ваню, Федю и Соню. Господи, помилуй няню. Господи, упокой дедушку и тетю Любу. Господи, помилуй Марью и всех православных христиан. Няня! Все? – добавляет Катя, стоя на коленках.
– Ну все, поцелуй меня, – говорит няня.
Катя подходит к столу.
– Няня, сегодня мне на твоем кресле чай пить! – вдруг отзывается Соня. – Катя вчера сидела.
– Тебе, тебе. Помолись Богу и иди.
– А я завтра сяду на кресло, – говорит Катя, завистливо косясь на нянино кресло и усаживаясь на простом стуле. Они обе уже года два садятся поутру на это кресло по очереди, и все главные ссоры происходят из-за него, так что няня грозится, что никого никогда не посадит на свое кресло, а всегда будет сама на нем чай пить. Но сестры знают, что няня этого не сделает. Няня только на словах – строгая.
Глава 3
В коридоре слышен звонок. Девочки встрепенулись и бегут к матери в спальню; Ваня тихо идет за ними, но останавливается в зале. Папа встречает его.
– Здравствуй, Jean. Поздравляю. Что ж, рад, что в гимназию не пошел?
– Нет, мне все равно. Я бы и пошел.
– К чему же врешь? Вижу, что радехонек. Ты, брат, не из прилежных. Похвастаться нечем; ничем не взял, одним лицом разве, да и то бледный всегда. Федя где?
– В гимназии.
– Вот как! Его какая муха укусила?
Папа насвистывает что-то про себя и уходит, не дожидаясь ответа. Ваня отходит в угол и, усевшись на большое кресло, задумывается: ему очень невесело.
– «Скоро ли Федя придет? – думает он – отчего это я няню и Федю люблю больше, чем папу и маму. Ведь это грех! Да!»
Скоро мама выходит и, поздравив и поцеловав один раз Ваню в лоб, усаживается на диванчике с ногами, и тяжело опускается на шелковую подушку. Она всегда слабая, больная, но доктора к ней не ездят и ее не лечат. Горничная Акулина говорит, что она просто прикидывается.
– Тише, не шумите, – говорит она. – Вы меня оглушили. Катя! ты совсем мужичка. Не висни так, ты мне все платье измяла. Надо вам гувернантку, а то вы совсем мужичками растете.
Входит папа и несет книжки в красных переплетах.
– На вот тебе, баловень! Ты! Гусь! Держи же!
Ваня молча берет книжки и глядит в сторону. Он боится, что сейчас его разбранят.
– Что же ты не благодаришь? – говорит мама по-французски.
– Merci, – тихо отзывается Ваня, и целует папу, потом маму.
– Да они тебе не нравятся?
– Нет, нравятся.
– Так что же ты насупился-то, губы надул?
Ваня молчит. Он не знает, что сказать, потому, что вовсе не насупился, а ему, так, грустно от чего-то.
– Удивительный мальчик! – недовольно говорит мама. – Ничем не угодишь. Отец хлопотал, вчера нарочно в магазин ездил…
Ваня опустил глаза в землю и молчит, только руки его тихонько дрожат.
– Ступай в залу… или к своей дуре няньке, которая тебя так избаловала, что ты уж ни гроша не стоишь, – говорит папа, – уж кончится тем, что тебя придется отдать в пансион!
Сердце у Вани больно шевельнулось: он тихо выходит, а в ушах у него все повторяется «к дуре няньке» будто эти слова не раз сказали, а все шепчут ему на ухо без конца.
– Или мы его избаловали донельзя, или он просто совершеннейший пень, – говорит папа по его уходе, но так громко, что Ваня услыхал это, переходя залу, и разронял книжки. У него слезы на глазах. Молча, собрав опять книжки, он садится на то же кресло в углу залы и, не развертывая их, глядит в окно.
«Скоро ли придет Федя? – думает он. – Зачем я с ним не пошел в гимназию».
Отчего же ему так грустно? На сердце точно что-то давит и так сильно, будто что-то тяжелое там, будто свинцу налили в грудь.
– Поди ко мне. Ты, моя милая, умница, всегда веселая, розовенькая! – говорит папа в гостиной, усаживая к себе на колени Соню.
Чрез полчаса в этой зале шум. Катя с Соней разыгрались. Няня сидит у окна с чулком. Она грустна и изредка косится на Ваню; ей бы хотелось подойти к нему, да нельзя. Ее и так сейчас бранили за то, что она Ваню так испортила, что он гроша медного не стоит. Ваня слышал это из залы и все думал:
«Ведь они няню обижают?! Зачем же они и ее и меня всегда обижают?»
Катя стряпает что-то под стулом. Верно шалит. Соня, держа на голове доску с камешками, ходит по зале и кричит во все горло:
– Пироги горячи! Пироги горячи!
– Эй, разносчик! что стоят пироги? – говорит Соне какой-то чужой, который пришел к папе.
Соня потупилась и молчит.
– Соня! перестань же! – говорит папа: – и ты у брата переняла молчать и в пол глазами упираться. Отвечай!
Но Соня молчит.
– Сколько же стоит, разносчик? – говорит опять чужой.
Соня все молчит, но вдруг повертывается к нему спиной и опять кричит, шагая по зале:
– Пироги горячи! Пироги горячи!
Чужой и папа смеются и уходят.
Через полчаса Катя уже кучер, а Соня лошадь, и держит в обеих руках веревочки.
Они стали за креслом, где конюшня, и собираются выезжать.
– Няня, кричи: подавай! – говорит Катя.
– Ну, подавай! – невесело отзывается няня, косясь на молчащего Ваню.
Катя чмокает, а Соня (как и всегда) начинает брыкаться и нейдет.
– Стой! Т-п-п-р-ру-у! – кричит Катя.
Но лошадь все брыкается и нейдет к подъезду.
– Т-п-прру! Соня! Эдак нельзя играть! – Ты не знаешь, когда надо брыкаться. Теперь не надо. Эдак нельзя!!
– Да я с норовом!
Катя сердится, погоняет, а Соня все пятится, брыкает и прыгает.
– Я ударю, Соня!
– Не смеешь!
– Нет, смею. Я кучер.
– Нет, не смеешь!
Катя дергает возжей и попадает лошади по спине. Лошадь останавливается, и вдруг, заткнув глаза кулачонками, начинает громко плакать и бежит к няне.
– Тебе больно? – говорит Ваня, быстро подбегая к сестре.
– Что такое? опять подрались? Нет уж, теперь я пойду пожалуюсь на вас.
Няня берет Катю за руку и хочет вести к маме.
– Няня, оставь, не ходи! Няня! – тихо говорит Ваня.
Няня оставляет Катю и садится снова на стул. Соня перестала было плакать, но входит в залу папа, и она опять начинает.
– Соня! Соня! Что с тобой, Соня? Поди ко мне. Кто тебя обидел? Уж не вы ли, господин Молчалин? – сердито говорит он Ване.
Ваня молчит.
– Так ты еще драться стал вдобавок! А?
– Эх, батюшка, полноте! – произносит няня. – Он отродясь ни одной мухи не обидел, а вот ваши любимицы, как играть, так и драться!
– Так это ты, Катя?
Катя молчит тоже и ломает ногу у гусара. Папа берет на колени Соню и начинает бранить Катю. Эта долго слушает и начинает потихоньку плакать все громче, а Соня уже перестала и глядит на сестру во все глаза, будто первый раз от роду видит как та плачет.
– Ну, перестань же. Ведь это скучно. То один, то другой; с вами с ума сойдешь. За что ты ее прибила?
– Она на-на-а-аш-аша…
Катя захлебывается и не может выговорить.
– Она ло-о… ло-ош-ша-адь бы-ы-ла.
– Ну что ж, что лошадь? Все-таки драться не следует. Она тебе сестра. Она маленькая, тебе можно ей уступить.
– И все б-брык-рык-рыкалась… а я хоте… ла, – силится Катя говорить.
– Ну, помиритесь сейчас и играйте без драки. Мама не здорова, а вы все ее огорчаете ссорами.
Вскоре Катя снова кучер, а Соня снова лошадь. Снова кричит няня невеселым голосом.
– Кучер, подавай!
Они подъезжают к крыльцу, лошадь уж не брыкается. И Катя возит барина с визитами по городу, т. е. по зале. Домой (в угол за кресло) Катя ворочается лошадью, а Соня кучером. Лошадь ставится в конюшню, и ей задают овса.
Далее залы ездить с визитами не позволено. В гостиную к маме можно входить только людьми, а лошадьми и вообще зверями можно быть только в зале.
Долго возятся так девочки. Ваня сел уже давно около няни и тихо шепчет ей:
– Который час, няня?
– Третий. На что тебе?
– Да скоро ли Федя придет!
Глава 4
На часах бьет три. За воротами показывается фигура Феди с сумкой. Ваня бросается на лестницу и целуется с братом. Скоро они уже сидят вместе в углу залы и шепчутся.
– Ведь ты помнишь, – тихо выговаривает Федя: – его хотели все проучить? Ну вот, как он вышел, Тихонов ему в спину сзади и закричал: «волк! волк! Белянина запорол! Кровопийца!» Он обернулся и весь, Ваня, сделался красный, совсем как сукно красное. Глядит на нас, глаза, знаешь, как-то прыгают, а сам не кричит, как всегда, а молчит и на всех глядит. Всех, Ваня, глазами оглядывает, даже как-то страшнее кричанья выходит. Мы притихли. – Кто, говорит, сейчас закричал, что я будто Белянина запорол? Разве вы, мерзавцы, не знаете, что он от горячки умер? не знаете? – Мы молчим. – Кто, говорит, думает, что Белянин умер не от горячки, а от чего-нибудь другого, пусть руку подымет! Ну, кричит, живо, сейчас! – Мы не шелохнемся. – Ага! кричит, ты негодяй, который кричал мне в спину, видишь весь класс со мной согласен, что от горячки.
– Как же это, Федя?
– Да ведь никто же руки не поднял. Я было, Ваня, хотел… потому что это правда… Все знают, что Белянин под розгами умер.
– Ну!
– Да меня Тихонов держал и все шептал: «если ты, зюзя эдакая, подымешь руку, то я себя сам выдам, что я кричал». Ну, я и боялся. Он ведь не лжет никогда. Он сейчас бы признался.
– Ну что ж Волк?
– Ну, походил по классу весь красный и вышел в коридор. А как вышел, так опять уже человек десять и закричали: Пьяница! Кровопийца! Белянина запорол! А Тихонов кричит: Убил! убийца! За это в Сибирь ссылают!
– Как? Так и закричали?
– Да. Но Волк уже не воротился. А солдат говорил нам, как мы выходили: «какое, говорит, у Гаврилы Семеныча лицо сделалось, как он в коридоре стоял, а вы кричали! Дергало ему, говорит, лицо, все дергало!»
– Что вы все шепчетесь, мне не скажете? – говорит няня. – Верно в емназии беда какая?
Федя с Ваней пересаживаются к ней ближе и тихонько передают ей происшествие.
– Завтра опять хотят кричать то же, – добавляет Федя.
– Ну, уж вы-то, детки, не кричите. А то еще попадетесь…
– Да как же, няня, если все будут… Как не кричать? Ведь это нехорошо, говорит Ваня: – ведь за это всегда подлецом называют, когда кто отстает. Притом он известный злодей!
– И это правда, няня, – говорит Федя. – Это правда, все знают про эту историю, про Белянина. И его, говорят все, скоро прогонят со службы, потому что до смерти засекать не позволяют. Его непременно прогонят, и скоро. Он кровопийца.
Няня слушает и качает головой.
– Уроки пометил ты? – спрашивает Ваня через минуту.
– Да, все. А из географии какой урок, Ваня, – беда, весь курсивный. Вся Швейцария, и вся курсивная.
– Отчего же вся курсивная?
– Как отчего? Такая уж земля. Горы, возвышенности, речки, кантоны, города, деревушки…
– Что ты?
– Право. Да разные еще достопримечательности, например, сколько в Женеве часов делают, да сколько работников этим занимаются. Просто беда, хуже Англии.
Федя берет географию Ободовского и, раскрыв на месте, где большими буквами напечатано слово: «Швейцария», показывает брату. Между строками беспрестанно попадаются курсивные, а все, что курсивом, надо учить наизусть.
– Да, да! Курсивная! – с оттенком ужаса произносит Ваня. – Вот страна-то! Ведь столько курсиву ни в одной еще стране не было.
– Ну, Ваня, в Италии его тоже много. Погляди-ка.
И Федя повертывает несколько листов.
– Да, и эта бедовая. А когда мы до нее дойдем? К январю, пожалуй. Ну, как он ее на праздники задаст?
– Нет! Что ты! К марту разве.
– Раньше, Федя. Он говорил, что к экзамену мы захватим Европейскую Турцию.
– Это, где Турка живет? – вмешивается няня.
– Да.
– Ну, вот еще, и Турку учи. О нем, дураке, чай, и учить-то нечего.
– Как, няня! – восклицает Ваня: – там у них Константинополь, говорят, такой чудный город, что таких нету нигде. Там ведь наша царица Ольга крещенье приняла.
– Как так?
– Она там крестилась в православную веру.
– У Турки-то? Что ты, Ваня! Христос с тобой!
Ваня оторопел и глядит на Федю. Федя даже рот разинул и глядит на Ваню.
– Как же это, в самом деле? Ведь и то правда. Они ведь мусульмане.
Через залу идет папа. Ваня шепчет брату: спроси.
– Папа! – подходит Федя. – Ведь царица Ольга в Константинополе крестилась?
– Что за дичь!
– Вот и я, батюшка, говорю, как мол это можно! – прибавляет няня.
– Ольга приняла крещенье у греческого царя Константина Багрянородного в 857 г. в Царь-граде. – Папа произносит это очень важно.
– Видите вы, глупые! Еще в городе-то каком – в Царе-граде! Вот это так!
«Стало быть, более тысячи лет назад», – уже расчел про себя Ваня.
– А где же он? – допытывается Федя.
– Да он… – мямлит папа, – он… в Греции. Какой глупый вопрос, Федя! – добавляет он вдруг сурово. – У греческого царя, в Царь-граде, стало быть, в Греции, а не… не в Персии или Турции!
– Как? – тихо восклицает молчавший Ваня. – Да ведь Константинополь и Царь-град одно и то же.
Папа неспокойно ищет что-то в кармане.
– Да, почти… не совсем… но почти то же. Куда я девал?.. Есть разница, но небольшая, т. е. маленькая… Вот будете учиться, будете поменьше именины справлять, так и знать будете… это и все вообще узнаете.
Папа куда-то поспешно вышел. Горячий спор затевается у няни с Федей. Ваня молчит и припоминает что-то.
Через полчаса, когда папа поспешно опять проходит через залу, Федя кидается к нему.
– Узнали, папа, узнали! Ваня вспомнил, – кричит он. – Греки завоевали у турок Константинополь и назвали его Царь-градом, тогда Ольга и крестилась.
– Ну да, да. Ведь я же вам говорю. Константинополь и Царь-град все равно… одно и то же… только маленькая разница есть…
– Какая же?
– После, после… Мне некогда.
И папа поспешно выходит.
«Сам-то ты, батюшка, должно быть, получше Вани именины-то справлял, когда учился, – думает няня про себя. – Да и рожденья, я чаю, не позабывал тоже».
Через минуту в доме суматоха. Приехала очень важная особа. Она величественно входит в гостиную, встречаемая мамой и папой. Она изволит садиться и, проглотив аршин, любезно говорит маме, что не заметила ее на прошлом большом бале. Папа человек подначальный этой особе, поэтому мама рассыпается и вертится перед ним, как бес перед заутреней. Особа желает видеть детей. Папа кидается в детскую, натыкается на Андрея, едва не падает, ругает его мимоходом и велит вести детей в гостиную. Няня, поправив чепец, как овец гонит их гурьбой. На пороге встречает их папа, но, завидев Ваню, останавливает шествие.
– Нет, нянюшка, вы этого болвана приберите в детской. Он еще мне беды какой наделает со своей молчанкой.
Папа берет девочек и Федю, вводит их, представляет, улыбается и, вертясь, нещадно возит ногами по полу.
Особа милостиво ухмыляется.
– По стопам отца? – говорит она Феде.
Федя не понимает и молчит. Папа и мама встрепенулись. Особа все ждет. Федя все молчит.
– В гусары или в уланы?! – объясняет особа. Федя меняется в лице, но, опустив глаза, упрямо молчит. Мама и папа рады бы влезть оба зараз в кожу Феди, чтобы отвечать. Но это невозможно, и особа ждет опять, а Федя все молчит, как убитый. О ужас!
– Он очень робок… оробел… – ввязывается папа. Детям велят выйти. Они тихо отправляются.
– Ну, няня, в другой раз и меня без Вани не возьмут. Я больше его молчал, и всегда буду так делать. За что они его прогнали? Он не хуже нас.
Няня, узнав обо всем, уговаривает Федю. Ее внутренне глубоко обидел папа; она рада, что Федя отомстил за брата, который, остановленный на пороге, ушел прямо к себе и заперся; но все-таки няня уверяет ребенка, что нехорошо делать родным на смех.
– Я, няня, не на смех, – восклицает удивленный Федя. – Я только хочу, чтобы нас обоих брали всегда, или и меня оставляли с Ваней.
Но за обедом, к пущей горести именинника, Федя сидит без пирожного.
Глава 5
Уже вечер. Дети бегают и играют в зале, освещенной двумя стенными лампами. Ваня тоже развеселился и ловит сестер. Изредка все они останавливаются и прислушиваются к шуму проезжающих карет. Наконец, одна из них смолкла у ворот, и дети видят на дворе два двигающиеся к подъезду фонаря.
– Надя, Саша! – кричат они и выглядывают в переднюю, – Они! они!
И вся гурьба кидается в переднюю. Расфранченная горничная, ливрейный лакей и камердинер папы, Андрей, раздевают мальчика лет 10-ти и девочку, ровесницу Вани. Целая куча: платочки, наушники, теплые сапожки, муфты, салопы, фуфайки, меховые боа, – все скопляется на дубовой скамье передней. Можно подумать, что не двух, а десяток детей привезли в них. Разоблаченье еще не кончилось, а уже крик:
– До каких пор? Когда за вами приедут? Кто?
– Мама сама приедет к твоей маме, – говорит кокетливо одетая Надя.
– Чудо, чудо! – подымается крик. – Стало быть, надолго?
– Мама с Аннетой на бал поедут в 12 часов.
Все бегут в залу.
– А у нас новые лошади! – говорит Саша, страшный хвастун и корчащий большого человека. – Папа три тысячи за них дал!
Но Ваня и Федя с ним не очень дружны. Он постоянно рассказывает про себя и своих, очень груб с их няней, говорит, что она мещанка, и беспрестанно кричит, все у всех отнимает, ломает, дерется и сам же пойдет потом жаловаться. Когда у него спрашивают новые знакомые дети, как его имя, он, вместо «Саша», отвечает: le prince Alexandre Oubinine. Отец его, князь Убинин, важное лицо.
– Сегодня утром, – продолжает Саша, – к маме бедные приходили, какая-то женщина и две девочки. Какие они смешные, пугливые. Мама говорит, что они совсем des sauvageons!.. (дикарки (франц) А когда они ушли в девичью чай пить, то в гостиной мама курить велела, потому что ужасно дурно пахло.
– Они прежалкие были, – вступается Надя. – Грязные, в больших башмаках, и салопы совсем худые. Я одной даю мою куклу старую, Лизбетту, ты знаешь, Катя?
– Как? Да ведь ты очень любила Лизбетту?
– Мне очень жалко стало, – добрым голосом говорит Надя. – Ну, я старшей даю Лизбетту, а она, вообрази, прячется от нее за юбки матери.
– Она верно никогда кукол больших не видала и испугалась, – хохочет Саша.
– Ты, Саша, всему хохочешь. Все говорят, что ты злой! Вот что! – нравоучительно и укоризненно говорит Надя брату.
– А ты в девичьей все сидишь с девками. Это даже мама говорила и сердилась, – злобно произносит брат. – Хороша княжна! В девичьей! – добавляет он вчера слышанные от отца слова.
Дети отворачиваются от него к Наде. Они все не любят Сашу, потому что у него даже голос злой. Все идут к маме.
– Матушка, – говорит приехавшая горничная няне, – не подпускайте вы княжну нашу к окошкам. Все они кашляют. Мамзель проклятая их простудила.
– Отчего это их с вами прислали? – допытывается няня. – Мамзель-то что же?
– Да так! – многозначительно улыбается расфранченная горничная. – Она, кажется, отходит… Нынче утром с княгиней повздорили…
– Да что ж такое? за что?
– Не знаем-с! – ухмыляется горничная, – она очень дурно с княжной обходилась. А уж сами знаете, наша Надежда Николаевна как есть андел. Редкий ребенок. Совсем не похожа на княжеское дитя, ни гордости этой нету, ни чванства. Ну, а мамзель с ними не ладила, особливо за уроками… Ну, княгиня нынче ее и распекала, а она отказалась. Не хочу, говорит, оставаться, грубить стала.
– Да ведь они с вашей старшей барышней приятельницы большие?..
Горничная насупилась.
– Ну, княжна Анна Николаевна… сами изволите знать… нрава крутого. Повелевать любят, а эта мамзель Луиза все им потакала и всякие подлости около них делала. Ну, княжна и дарила ее всем. А я, матушка, что ж, не завидую. Я княгиней много обласкана. А должна сказать правду. Я за 7 лет от Анны Николаевны ниточки экой не видала, а не то, что платьица, али чего другого… А мамзель эта, матушка, приехала к нам, у нее один худой сундучишко был. Просто срам! Хуже нашей сестры; уж на что мы, горничные девки, а и у нас именьице кой-какое есть. А теперь, матушка, три сундука битком набиты милостями господ, да княжны. Будет съезжать, четвертый прикупит в Гостином дворе: в трех не вывезешь всего добра. Ей-Богу с! А уж скряга какая! Раз, об святки, наряжались мы промеж себя. Вот и пришла я к ней увальку попросить надеть…
Дети вбегают в залу. Расфранченная горничная шепчет и, раскланявшись с няней, подходит к Наде.
– Княжна, я домой поеду-с. Не прикажете ли маменьке что сказать?
– Нет, Анюта, ничего. Погляди только, чтобы папашина собака игрушки не испортила.
– Извольте, моя ненаглядная! Нарочно с работой буду сидеть в детской.
Горничная целует руку у Нади и, поглядев на Сашу, прибавляет грубо:
– А уж вы, ваше сиятельство, взлохматили себе волосики на головке. Точно наш портной деревенский – Алеша. Право! А еще князь!
Саша краснеет, как рак. Дети смеются. Горничная прощается со всеми, у девочек целует ручки и, не обращая никакого внимания на Сашу, выходит в переднюю, где разговаривают и тихо хихикают лакеи дома с приезжим.
– Иван Иваныч, – обращается она к ливрейному лакею, – поедемте, мне еще княгиню на бал одевать.
– Ну, поспеет еще. А я вот про мамзель-то им рассказываю… Ну-с, я вот эфто и заприметил, – обращается он опять к Андрею. – Как она только за угол, а этот офицер уж ждет; сейчас извозчика, пролетку и марш куда-то. И все значит в одну сторону! Так ты, думаю, князя надуваешь, на его деньги с офицерами шляндаешься да дебоширничаешь! Хорошо! Вот мы-с и порешили меж собой князю открыть ее надуванье. Я это его вчера раздеваю, и эдак, знаете, тонким манером и говорю: «Что я, мол, ваше сиятельство, ваш верный завсегда слуга, и по гроб моей жизни милости ваши не забуду, но мамзель эту самую на угле с офицером видал многие разы»… Как это он вскочит с дивана, как был на босу ногу. Побелел весь лицом. Руки трясутся!
– Что вы?
– Провалиться сквозь землю! Себя не помнит. Врешь! кричит мне, неправду говоришь! Я тебя под суд, кричит, упеку. «Я, значит, говорю, вас сведу сам на угол. А коли прикажете, мол, батюшка, ваше сиятельство, так мы рады стараться для вашей милости. Мы вам и офицера и ее – живьем доставим. Только приказать извольте!» Так, знаете ли… просто чуть не плачет, ходит по комнате и все по французскому что-то говорит. А в комнате, окромя меня, никого нет!
– Недаром французинка. Эдак завладать!
– Ну-с, а нынче утром, слышу: в детской у них разговоры, – вступается горничная. – Я по-ихнему малость понимаю. Детей-то князь выслал, в залу, а сам ей все говорит: кошон, тронпе, але-вузан… К дьяволу, то есть, значит. Ты, свинья, надувать меня вздумала, так съезжай сейчас к своему офицеру. Что ж, вы думаете, она? Прямо к барыне. А я к дверям и слышу, говорит ей: ваш, говорит, князь вас не любит; меня, говорит, любит, пристает ко мне, а я, говорит, честная девушка, сирота! Мне, говорит, нельзя оставаться, и я, чтобы ваше счастье не расстраивать, сама уеду.
– Ну, что ж княгиня?
– Страсть! В обморок! Уж мы хлопотали, хлопотали с ней. Измучились все.
Глава 6
Во владение детей отдается, кроме залы, еще одна гостиная и столовая, чтобы прятаться. Уже раз они прятались, все найдены и ходят по гостиной, и никак не найдут Федю.
– Вот спрятался-то! Не ушел ли он в детскую? Няня, он верно в детской!
– Нет, нет, здесь! Ищите! – говорит няня, хитро улыбаясь. – Молчи, Федя. Не сказывайся.
– Молодец Федя! Молодец! – ликует Ваня, радуясь, что брат всех превзошел.
– Я знаю, где он! – шепчет Надя на ухо Вани.
– И я знаю, да не скажу. Пусть ваш брат постарается, пусть намучается побольше.
– Пусть, пусть. Не надо говорить, Ваня.
И они, переглядываясь, не ищут, а стоят в стороне. Девочки все обшаривают, а Саша, весь мокрый, с остервенением лазит по всем углам, под всякое кресло и страшно сопит. Его начинает сердить, что он всех нашел скоро, а за Федей возится полчаса.
– Хорош ваш Федя! – восклицает он вдруг злобно. – Говорит, что никогда не лжет, а теперь его ищут, зовут, а он молчит и всех надувает.
– А ты не молчишь, когда тебя ищут? – запальчиво вступается Ваня за брата.
– Да я не хвастаюсь за то, что всегда правду говорю. А Федя ведь все кричит: не надо лгать, а сам выходит такой же обманщик.
Саша злится и угрюмо ходит по комнате, уже не обшаривая ничего.
– Какая злючка! – шепчет Надя.
– Обманщик, обманщик! – повторяет он. – Федя! Ты где!? – кричит он и прибавляет, – видите, молчит, как и мы все; надувает.
– Да я здесь! – раздается наивный голос Феди.
– Э-эх, дурачок ты мой! Молчал бы да молчал, – говорит няня. Между ее юбкой и платьем зашевелилось что-то и на свет показывается растрепанная голова Феди.
Все кидаются к нему. Хохот. Крики.
– Глупый, зачем ты ответил? – кричит Надя. – Ведь он нарочно тебя спрашивал.
– Он говорит: я обманываю, – смущенно объясняет Федя. – Ну, я и ответил…
– Э-эх, Федя! – укоряет его брат. – Такое место и даром пропало. Ты бы меня, няня, посадила туда. Я бы молчал.
– Христос с тобой, мой родимый. И Федя насилу уселся… а ты вишь какой уж вырос, тебя сейчас бы нашли. Экой ты, Федя, право! – добавляет она.
– Э-э-эх! Федя, Федя! – укоряют все. Федя только руки растопыривает: Саша в восторге.
– Прятаться! Прятаться! Соне искать!
Соня остается в зале. Все рассыпаются в гостиной. Слышатся голоса:
– Саша, тише, занавеску оборвешь!
– Пусти, я первый.
– Мама не велела около канделябров. Надя, слышишь… Не велела!
– Так я уйду в другое место.
Гостиная пуста. Только чуть шевелятся занавески; кто-то пискнул под диваном. Саша расхохотался уже Бог-весть откуда.
Через темную столовую, прыжками, как козочка, летит Надя, и вдруг останавливается на середке.
«Как темно! – думает она. – Да чего же бояться. Бояться нечего! Зато искать долго будут, да еще побоятся прийти, чудо!»