Королевы бандитов

Размер шрифта: 13

Parini Shroff

THE BANDIT QUEENS

Серия «Когда женщины убивают»

Печатается с разрешения литературного агентства Andrew Nurnberg Associates International Ltd.

Перевод с английского Ольги Павловской

1

Женщины злились и судачили. Кредитный инспектор должен был подъехать через пару часов, а им все еще не хватало двухсот рупий. Точнее, не хватало Фарах и ее двухсот рупий. Остальные четыре участницы одной из нескольких деревенских групп программы коллективного кредитования уже собрались, как всегда по вторникам, перед общим сходом, чтобы потом вскладчину выплатить проценты.

– Где же она? – поинтересовалась Гита.

Ей никто не ответил. Вместо этого женщины продолжили перемывать косточки Фарах, которая, на взгляд Гиты, в банных процедурах не сильно-то и нуждалась. Тон всему разговору задавала Салони – способность этой женщины источать яд могла сравниться лишь с ее же склонностью к обжорству.

– И ведь не в первый раз, заметьте, – сказала Прия.

– Можешь не сомневаться, и не в последний, – заверила Салони.

Когда же Прити заявила, что она своими глазами видела, как Фарах вроде бы покупала гашиш, Гита сочла своим долгом снова попытаться вернуть коллег к прозе жизни.

– Варунбхай[1] будет недоволен, – подала она голос.

– Ну ясно, теперь мы знаем, куда улетают денежки Фарах, – проигнорировала ее Прия.

– Скорее уж не туда, а к одному набожному мусульманину, всем вам известному, – фыркнула Салони, взмахнув рукой с изяществом, доступным при ее габаритах.

В последнее время она пыталась позиционировать свои пышные телеса как символ высокого общественного статуса, да и с ее сверхъественной способностью к буллингу они тоже неплохо сочетались. Но Гита знала Салони и все ее семейство с самых ранних лет – с тех пор, как та верховодила еще на детской площадке, а не в группе заемщиц, – и потому могла с уверенностью обосновать ее нынешний избыточный вес генетикой, подстроившей Салони подлянку после тридцати, а вовсе не обретенным ею богатством и влиянием. По иронии судьбы, Салони первые девятнадцать лет жизни постоянно голодала, была тоненькой, как иголочка, и, как иголочка, умела больно кольнуть уже тогда. Потом она вышла замуж, превратилась в роскошную красавицу, после первых родов ухитрилась вернуть себе стройную фигуру, а вот после вторых ей это уже не удалось.

Гита слушала пересуды и с исследовательским интересом наблюдала, как женщины упражняются в злословии. Должно быть, точно так же они шептались и у нее, у Гиты, за спиной, после того как пропал Рамеш, называли ее «падшей женщиной, смешанной с грязью», замолкали, когда она приближалась, да изображали сочувствующие улыбки, искренние, как обещания политиков. Но сегодня, спустя пять лет после исчезновения мужа, она чувствовала себя уже не парией, а частью коллектива, и всё благодаря отсутствию Фарах. Честь эта, впрочем, была сомнительная.

Гита машинально коснулась мочки уха. Раньше, когда еще носила украшения, она часто так делала, проверяя, на месте ли сережки. Ощутимый, но приятный укол «гвоздика» в подушечку большого пальца очень успокаивал. И привычка эта сохранилась у Гиты даже после того, как из ее жизни ушел Рамеш и она перестала надевать какие бы то ни было побрякушки – кольцо для ноздри, браслеты, серьги.

В конце концов она устала слушать сплетни и прервала измышления женщин о предательстве Фарах:

– Если каждая из нас добавит еще по пятьдесят рупий, мы наберем для Варунбхая нужную сумму.

На этот раз ей удалось привлечь их внимание. В комнате сделалось тихо. Гита даже снова услышала слабое гудение своего вентилятора под потолком. Крутящиеся лопасти сливались в полупрозрачный диск и покачивались, как маленький хулахуп. Эта штуковина выполняла чисто декоративную функцию – неумолимый зной не собирался из-за нее отступать. Вентилятор висел на толстой веревке, которую Рамеш приладил к нему еще в их старом доме. Это было в самом начале их семейной жизни, поэтому, когда муж неуклюже взгромоздился на стремянку, Гите еще можно было смеяться, и он даже сам хохотал вместе с ней. Приступы ярости у Рамеша начались лишь на втором году брака, после смерти родителей Гиты. Когда ей пришлось переехать в этот дом, поменьше, она уже самостоятельно лазила под потолок привязывать веревку.

Ящерка стремительно пересекла стену по диагонали и шмыгнула под притолоку. Мать говорила Гите, что ящериц бояться не надо – они, мол, приносят удачу. Сейчас ей ужасно хотелось, чтобы эта рептилия шлепнулась из темноты на темечко кому-нибудь из женщин, – предпочтительно Салони, которая панически боялась любой живности, за исключением почему-то пауков. Двух других заемщиц, сестер Прию и Прити, нельзя было назвать ни злыми, ни добрыми, но они всегда слушались командиршу Салони. В каком-то смысле Гита им сочувствовала, потому что и сама когда-то беспрекословно подчинялась ее воле.

– Ни в коем случае, – заявила Салони в ответ на предложение Гиты. – Это проблема Фарах.

Гита прошлась мечтательным взглядом по темной стене в ожидании чемпионского броска ящерицы. Но ничего не произошло.

– Нет, наша, – возразила она. – Если мы не выполним обязательства по договору, Варунбхай не даст нам еще один кредит на следующий год.

Женщины помрачнели – все знали, что власти выдают в деревнях только групповые кредиты, на индивидуальные можно не рассчитывать. И началось: базарные бабы тотчас превратились в мучениц и давай жаловаться друг дружке, состязаясь за первенство в том, кто тут самая бедная и несчастная.

– Мне детям надо учебники покупать, а книги всё дорожают и дорожают, – скривила губы Салони. – Но быть матерью – бесценный дар.

– А мы только что еще одну буйволицу купили. Дети у меня молоко хлещут как не в себя. Я им говорю: если пить захотелось, пейте воду! – Прити закашлялась. – Но ребятишки – это ж такая радость.

– У меня сын ухо застудил, к врачу его везти надо. Кричит как ненормальный целыми днями! – Прия вздохнула и поспешила добавить: – Но сыновьями нас благословляют боги.

– Счастье материнства, – подытожили они хором, – величайшее благо!

Прити и Прия, близнецы, некогда были неотличимы друг от друга, а сейчас на лице и шее Прити алым блеском отливали шрамы от ожогов, когда она энергично кивала в знак согласия с вышесказанным.

– А ты чего притихла, Гитабен[2]? – осведомилась Салони. Короткие рукава чоли – блузки, надетой под сари, – туго натянулись на ее широких пухлых плечах, а дальше плечи переходили вдруг в изящные локти и тонкие предплечья, оставшиеся такими же, как в юности. Казалось, эти части рук принадлежат двум разным женщинам.

– Мне счастье материнства незнакомо, – произнесла Гита, когда смолкли все охи и вздохи. Голос ее был спокоен, но улыбка мрачна и беспощадна. – Зато я знаю, что такое счастье хорошо выспаться и потратить деньги на себя.

Никто не засмеялся. Женщины устремляли взгляды куда угодно – в потолок, на вентилятор, на дверь, друг на друга, но только не на нее. Гита давно поняла одну вещь: человеку нужно иногда смотреть кому-то в глаза, чтобы не чувствовать себя невидимкой. Она уже начала привыкать к тому, что люди рядом с ней испытывают дискомфорт – никто не любит напоминаний о том, что ему задаром достались блага, отнятые у другого судьбой. При этом ощущение горечи от того, что Рамеш украл у нее все без остатка, бросив вот так, в одиночестве, Гиту больше не посещало. Порой ей хотелось сказать женщинам: цепляйтесь и дальше за своих мужей-кровососов, я не испытываю ни капли зависти к вам, не мечтаю о вашей доле, не претендую ничуть на вашу жалкую занюханную жизнь. Да, у нее больше не было друзей, зато была свобода.

Еще одна ящерка шмыгнула по стене. Гита, конечно, ценила удачу не меньше, чем кто-либо, но две ящерицы для нее были перебором. Еще вспомнились приметы про старого друга: увидеть, как две ящерицы спариваются, – к неожиданной встрече с ним, а как они дерутся – к вашей ссоре.

– Я заплачу́, – сказала Гита, протягивая руку к стоявшей в углу садовой метле. – У меня нет детей, нет мужа и нет буйволицы. – Она потыкала жесткими прутьями метлы-джхаду в темный угол потолка, упустила ящериц и дважды от души шарахнула по стене.

Кто-то задушенно ахнул. Прия нырнула за широкую спину Салони, как будто Гита представляла угрозу. Собственно, многие про Гиту именно так и думали. Ее считали чурел – злобным духом из тех, что, по преданиям, пожирают детей и делают женщин бесплодными, а мужчин – бессильными. Чтобы разгуливать в нашем мире в виде чурел, Гите, по тем же преданиям, сначала следовало бы умереть, но эта логическая нестыковка деревенских сплетников не смущала.

Салони тыльной стороной ладони вытерла пот над верхней губой, но там тотчас снова заблестели капельки. Она смерила Гиту взглядом, и та сразу вспомнила ее в четырнадцать лет – как эта владычица двора стояла, тоненькая, надменная, прислонившись бедром к велику, в окружении своей свиты, а мальчишки вздыхали.

Одна ящерица в конце концов отвалилась с потолка, пролетев, к сожалению, мимо презрительного лица Салони, и закружилась на полу, оглушенная. Гита метлой отогнала ее к открытой двери на улицу.

– Что ж, – сказала Салони. – Значит, договорились: Гита возместит недостающее, а с Фарах сама потом разберется. Все правильно. – В ее интонации не было и намека на вопрос.

Одобрение было выражено властно и бесповоротно, так что остальные даже не пикнули в знак протеста. Социальный вес Салони не уступал весу физическому. Ее свекор возглавлял панчаят – деревенский совет. Пять лет назад, когда правительство потребовало соблюдать квоты и одно из пяти мест в совете предоставить женщине, выбор очевидным образом пал на Салони. И еженедельные встречи их отдельно взятой группы перед общим собранием всех деревенских заемщиц тоже проходили обычно у нее, но на этой неделе женщины решили прийти в пустой дом Гиты, не потрудившись объяснить ей причину.

Близняшки поглядывали на Гиту с опаской, словно видели перед собой грозную богиню Кали, у которой вместо метлы в руках острый серп. Гита догадывалась, что в тот момент они думали о Рамеше, о том, что она могла с ним сделать. И ощущение причастности к коллективу вдруг куда-то испарилось – теперь женщины избегали смотреть ей в лицо и старались не коснуться ее руки, когда отдавали деньги на пути к выходу. Одна только Салони удостоила ее взглядом, и хотя Гита отчетливо увидела в ее глазах привычную насмешку, это все-таки было какое-никакое признание, какой-никакой ответ – пусть и не слишком вежливый, но положительный – на вопрос о присутствии Гиты в этом мире, в этой деревне и в этом сообществе.

Когда все трое покинули ее дом, Гита захлопнула за ними дверь.

– Не стоит благодарности, – пробормотала она себе под нос, обращаясь неведомо к кому в ответ на неизреченное «спасибо».

* * *

Фарах явилась к ней тем же вечером, подавленная и робеющая, с восковой тыквой в качестве подношения. Левый глаз у нее был багровым и заплывшим – тоненький пестик на фоне пурпурного цветка, – нижняя губа разбита. Гита мысленно приказала себе не таращиться на фингал, когда Фарах протянула ей продолговатый зеленый овощ.

– Это еще зачем?

Фарах покачивала тыквой в воздухе, пока Гита ее не взяла.

– Все же знают – нельзя в чужой дом стучаться с пустыми руками. Ко мне заходила Салонибен. Сказала, ты покрыла мой долг. Спасибо тебе. Еще она сказала, что я должна обсудить с тобой процентную ставку, потому что…

– Салони – та еще сука! – отрезала Гита, и Фарах невольно моргнула от крепкого словца. – У меня только один вопрос, – продолжила Гита, прислонившись плечом к дверному косяку и уперев длинную тыкву одним концом в ладонь, как дубинку. Приглашать визитершу в дом она, судя по всему, не собиралась.

Фарах нервно переступила с ноги на ногу:

– Я расплачу́сь с тобой, как только…

– Навратри[3] закончились, а значит, как я могу догадаться, у тебя недавно было много заказов на новые платья, – перебила Гита.

Фарах кивнула.

– Мне кажется, мы обе знаем, кто так разукрасил твое лицо.

– Этого я от тебя не слышала, Гитабен! – Фарах обхватила себя за локти и попятилась.

– Что ты будешь делать, если муж опять отберет у тебя деньги? – задала обещанный вопрос Гита.

Фарах закрыла глаза:

– Не знаю.

– На что он потратил твой заработок?

– Отнес Карембхаю.

Гита знала Карема, так же, как и ее муж, Рамеш. Карем продавал в своем магазинчике бижутерию, оставшуюся после смерти жены и на редкость безобразную. Прибыли этот бизнес не приносил, зато подпольная торговля алкоголем[4] позволяла ему прокормить целую ораву детей.

– Если другие женщины расскажут про твою беду своим мужьям, возможно, те сумеют как-то повлиять на твоего.

– Нет! – Широкие брови Фарах взметнулись вверх, а здоровый глаз округлился от ужаса так, что теперь заплывший казался еще меньше.

Зрелище было такое неприятное, что Гита предпочла смотреть куда-то в область ее ключиц.

– Нет, пожалуйста, не надо, не рассказывай никому! – взмолилась Фарах. – Самир будет в бешенстве. И потом, вряд ли тебе удастся договориться с другими женщинами – меня здесь не любят.

Это стало для Гиты новостью – она считала себя единственным аутсайдером в группе заемщиц и удивилась словам Фарах.

– Тогда, может, спрячешь свои деньги где-нибудь подальше от дома и солжешь мужу? – вздохнула Гита.

– Я уже подумала об этом на прошлой неделе, когда муж отобрал у меня первую часть заработка. – Фарах сглотнула, и Гита невольно проследила, как у нее на шее дернулся под кожей хрящик. Фарах указала на свою разбитую губу: – Но он нашел, где я спрятала новую выручку. – Она шагнула вперед. – Можно мне войти?

– Зачем? – спросила Гита, машинально отступив в сторону, чтобы ее пропустить.

Фарах наклонилась снять сандалии, и тонкая ткань блузки-чоли натянулась на острых лопатках, будто под ней шевельнулись нарождавшиеся крылышки.

Гита не предложила ей присесть, не подала стакан воды. Гостей по традиции следовало принимать как богов, но Фарах не была гостьей, да к тому же Гита хоть и посещала храм трижды в год, не была такой набожной, как ее мать.

Две женщины стояли босые друг напротив друга посреди единственной комнаты в домишке Гиты. Фарах подступила ближе, и Гита испуганно сделала шаг назад. Ей не нравилась эта бесцеремонность, как будто Фарах самочинно назначила ее себе в наперсницы. Подругами они никогда не были – Гита покрыла долг Фарах не по доброте душевной, а по необходимости, и вот теперь Фарах добивалась ее внимания с упорством брошенной собаки.

Гите вдруг захотелось сказать ей: имей гордость, хоть капельку достоинства, соберись, таких людей, как твой муж, обкрадывающих своих близких, пруд пруди. Это при том, что Гита всегда старалась не только не вмешиваться в чужие дела, но и не раздавать советы. Совет предполагал некую заботу о человеке, а ее девизом было безразличие.

Но тут Фарах заявила:

– Ты ведь должна помнить, как это тяжело. Рамешбхай тоже все время ходил к Карему раньше, пока…

И желание как-то утешить эту женщину у Гиты пропало напрочь. Фарах осеклась, не договорив, – видимо, запоздало проснулось чувство такта, однако главное уже прозвучало и умолкать было поздно. Разнообразные варианты окончания этой фразы словно закружились по комнате, как оборванные хвостики ящериц, заметались эхом слухи, которыми полнилась деревня, с тех пор как Рамеш пропал: «…пока она не подсыпала ему в еду толченое стекло», «…пока она не выпила из него всю кровь», «…пока она не порубила его тело на куски и не скормила собакам…».

– Да, – наконец вымолвила Гита. – Раньше.

Фарах пора было убираться восвояси, Гите не терпелось захлопнуть за ней дверь, чтобы больше не видеть заплывшего глаза – этого живого упрека – и ее нахальных попыток завязать панибратские отношения. Но Фарах не сдавалась:

– Мне нужна твоя помощь. Одна услуга.

Просьба была настолько дерзкая, что Гита не просто удивилась, а почувствовала что-то вроде завистливого уважения к нахалке.

– В смысле – еще одна услуга? – уточнила она. – У меня больше нет для тебя денег.

– Нет-нет, я не об этом. Мне кажется, я знаю, как отделаться от Самира.

– Вот и славно, – кивнула Гита. – Отделайся. Тогда сможешь вернуть мне долг. – Она начала теснить незваную гостью к двери, как ящерицу нынче днем, разве что не прошлась метлой по босым растрескавшимся пяткам Фарах.

– Нет, погоди. – Фарах проскользнула еще дальше в комнату, и Гита лишь вздохнула. – Ты ведь отделалась от Рамеша. Он напивался и бил тебя, я же знаю. Я видела! Все видели.

– Все видели, – повторила Гита. – И никто ничем не помог.

Фарах поникла головой и будто бы снова оробела:

– Это же были дела семейные…

Гита кивнула:

– Вот и у тебя дела семейные. Всего хорошего, Фарахбен. – Добавлять к имени собеседницы почтительный суффикс «-бен» – «сестра» – от нее вовсе не требовалось, потому что она была старше Фарах. Но таким образом Гита создавала между ней и собой своего рода дистанцию и от этого чувствовала себя комфортнее. Она уже потянулась к дверной ручке.

– Научи меня! – выпалила Фарах; ее здоровый глаз лихорадочно блестел – Гита никогда раньше не видела ее в таком нервном возбуждении. – Я тоже хочу отделаться от мужа. Мне просто нужно знать, как ты отделалась от своего, как тебе удалось все сделать по-тихому!

– То есть под словом «отделаться» ты имеешь в виду…

– Убить его! – докончила за нее Фарах, и это было слишком пылко и громко, к тому же она сопроводила свое заявление шлепком одной ладони по другой, прозвучавшим неприятно смачно. – Грохнуть. Избавиться навсегда. Прикончить, как собаку. – Она прищелкнула языком, одновременно чиркнув себя по шее большим пальцем.

Гита уставилась на нее во все глаза:

– Ты, часом, по дороге сама-то не закупилась у Карема?

– Разумеется, нет! – На лице Фарах отразилась такая обида, будто сама мысль об этом нравственном преступлении была ей отвратительна. Она тяжело и часто дышала, почти задыхалась.

– Успокойся, – велела Гита.

Фарах кивнула, замахав на разгоряченное лицо ладонями, будто двумя веерами, и быстро забормотала на выдохе:

– Кабадди, кабадди, кабадди…

– Ты что несешь? – опешила Гита.

Дыхание Фарах потихоньку выровнялось.

– Мне это помогает глубже дышать. Ну, знаешь, как в игре[5]. – Она пожала плечами. – Когда я нервничаю или сильно чего-то боюсь, меня это успокаивает. Как будто мантру читаю.

– Твоя мантра – «кабадди»?!

– Ну да, понимаю, звучит странновато…

– Нет, странновато ты вела себя до сих пор, а это уже дико странно! – Гита тоже сделала глубокий вдох. Разговор, который должен был уложиться в две фразы («Спасибо, Гитабен». – «Не за что, Фарах»), превратился в какое-то сумасшествие. И если она позволила собеседнице зайти так далеко, что та уже контроль над собой теряет, неужели виной всему ее, Гиты, неутоленная жажда общения? Так изголодалась по компании, что теперь потворствует Фарах в ее безумии?.. Гита поправила выбившиеся из прически пряди волос и продолжила очень спокойно: – Ты сама не понимаешь, что говоришь, Фарах. Не мни себя Королевой бандитов, ты не она, чтобы убивать мужчин направо и налево. Иди домой и постарайся думать о чем-нибудь другом.

– Я думаю только об этом! – Фарах сжала кулаки – большие пальцы нырнули в них, как головы двух черепах в панцири. Она была похожа на избалованного ребенка, готового удариться в истерику из-за того, что любящие родители отправляют его в свою комнату. – Если не избавлюсь от Самира, я все потеряю – и кредиты, и свой бизнес. Йа’Аллах![6] Или закончу, как бедняжка Руни. – Фарах поежилась. Даже Гита невольно сглотнула при упоминании о несчастной женщине, которая когда-то была участницей их группы заемщиц.

– Он же отец твоих детей, – напомнила Гита. – Подумай, каково им будет…

– Я хочу сделать это именно ради них! Ты не знаешь, на что он способен. Он… – Фарах сделала долгий вдох и выдох. – Если бы дело было только во мне, я бы как-нибудь перетерпела. Но я не могу быть в нескольких местах одновременно, а детей у меня трое, и иногда я… – Она часто заморгала. – Нет, ты не подумай, я не жалуюсь.

– Конечно, я так не думаю.

– Нет, правда, я жутко благодарна за…

– За счастье материнства, – докончила за нее Гита.

Фарах закрыла глаза, словно принимала благословение:

– Такая драгоценная награда – быть матерью. Но поверь, Гитабен, без Самира всем станет лучше – и мне, и детям. И нашей группе заемщиц. Прошу тебя! – сложила она ладони в молитвенном жесте. – Помоги мне снять кольцо из носа!

Это выражение Гита не слышала много лет, но сразу поняла, что имеет в виду Фарах: «Помоги мне стать вдовой». Она скрестила руки на груди:

– Двое исчезнувших мужчин в одной деревне – такое точно не пройдет незамеченным. Что ты скажешь полиции?

Фарах аж подскочила на месте, преисполненная надежды и кипучего энтузиазма:

– Пусть найдут труп, все будет выглядеть как несчастный случай! К тому же Рамеш-то давно пропал, лет пять уже прошло, да?

– Несчастный случай? У тебя мозги есть? Самир что, споткнется и пару раз упадет на кухонный нож? Или застрелится из пистолета, которого у него нет?

– Так, окей, я не все детали продумала, для того ты мне и нужна! Мы сделаем в точности как ты пять лет назад, только выдадим результат за несчастный случай.

– Мы? – Гита попятилась, выставив руки ладонями вперед. – Я тут вообще ни при чем.

– Еще как при чем. – Побитое лицо Фарах вдруг сделалось странно спокойным, плечи расслабились, голос стал тише. Отчего-то в ней проявилось чувство собственного достоинства, и даже спина гордо распрямилась – Фарах как будто стала выше ростом.

Гита оторопела от такого внезапного преображения.

– Остальные заемщицы уже ждут, что ты и дальше будешь покрывать мои долги, если Самир продолжит отбирать у меня деньги. Подумай об этом хорошенько. Ты в группе единственная, кому не надо заботиться о семье. А если нам перестанут выдавать кредиты, ты станешь единственной, о ком семья не сможет позаботиться. – Фарах опять подступила ближе. – Так что именно «мы», Гитабен.

Ее логика была безупречна – она сказала чистую правду. Но эта смелая демонстрация ума вызвала у Гиты злость.

– Держи свои киношные реплики при себе и убирайся к черту из моего дома!

Фарах тотчас поникла, растеряв весь кураж, и Гита снова узнала ее, жалкую и несчастную.

– Гитабен, прошу тебя…

– Нет.

Фарах уходила так же, как пришла, – с поникшей головой, сгорбив плечи, будто вечерний воздух давил на нее неподъемным бременем. Гите, глядевшей этой женщине вслед, вдруг захотелось окликнуть ее, позвать обратно – не для того, чтобы согласиться на ее дурацкий план, а чтобы угостить чаем с молоком и специями, поговорить об ужасающем одиночестве и затаенной ненависти, которые всегда сопутствуют заплывшим синяками глазам и сломанным ребрам. Но потом Гита вспомнила, что Фарах идет домой, к детям. И порыв угас сам собой.

2

Гита считала себя самостоятельной женщиной, которая всего добилась сама. Всего, кроме вдовства. Вопреки мнению соседей, она «сняла кольцо из носа» не потому, что убила Рамеша. Более того, у нее ни разу в жизни не возникло желания его убить. Хотелось уничтожить только некоторые свойства его натуры – те, что делали его гневливым и злопамятным, заставляли напиваться и обвинять ее в том, что у них нет детей, хотя причина с равной долей вероятности могла быть и в нем самом. Но в ее семейной жизни, даже когда отношения с мужем стали токсичными и он начал распускать руки, был не только негатив, никуда не исчезло то, что Гита в нем любила – те свойства Рамеша, которые сейчас, если она теряла бдительность, утрачивая контроль над своими чувствами, по-прежнему вызывали у нее непрошеную нежность.

Теперь она думала о Рамеше скорее по привычке, чем из чувства долга. Ей казалось, что воспоминания о нем принадлежат не ей, а кому-то другому – они сделались какими-то нереальными, киношными, что ли. К примеру, как Рамеш спас руки Гиты от ожогов, идеально поджарив пападам[7] вместо нее, когда его родители пришли на смотрины невесты. Или как в первый год их брака он засыпал, забыв свою ладонь у нее на плече, на бедре, на животе. Как учил ее свистеть двумя пальцами, как хохотал, когда у нее это не получалось и вместо свиста изо рта с шипением вырывались брызги слюны. Он хохотал, и от уголков глаз у него разбегались морщинки.

Но со временем Рамеш научил Гиту не только свистеть. Он научил ее не перебивать его, не пересаливать еду, правильно извиняться, если ему казалось, что еда все-таки пересолена («Ты был прав, я не права, прошу у тебя прощения»), и молча принимать пощечины. А еще кормить его на половину семейного бюджета, потому что вторую половину он оставлял в лавке Карема, но при этом по-прежнему требовал себе полноценный рацион.

Гите никакие уроки были больше не нужны. Когда Рамеш исчез, она поначалу винила себя, потом – Карема. Этот человек ассоциировался у нее с запахом самогона, которым разило от Рамеша, – сладковатым, но омерзительным. Эта тошнотворная вонь пропитала кровать, Гиту, весь дом. Ей вдруг подумалось, страдает ли Фарах от мужниного перегара так же, как она, научилась ли дышать ртом? И сразу возникло острое желание выговориться и выслушать Фарах, поделиться с ней откровениями человека, уже претерпевшего кораблекрушение и выжившего на необитаемом острове.

«Если тебе так одиноко, – разозлилась на себя Гита, – заведи собаку».

Рамешу не хватило духа достойно уйти, хлопнув дверью после громкой ссоры, – нет, он попросту исчез однажды безоблачным вечером вторника. За ужином Гита не перебила его ни разу, ундхью[8] не было пересолено, а когда пришло время ложиться, он поцеловал ее, и она заснула с улыбкой на устах. Как блаженная идиотка. Последний удар от Рамеша был таким: он подло сбежал, оставив жене свои долги и ее бесполезное лоно, а всем остальным в деревне – бесконечный простор для слухов и пересудов о том, какие-такие зловредные козни супруги заставили его исчезнуть. При этом надо добавить, что до сих пор Рамеш никого не прислал за своими вещами и не заявил прав на дом. Даже его старший брат, который жил в бунгало в городе и заботился о пожилых родителях, не сумел с ним связаться. После этого слухи у Гиты за спиной и вовсе расцвели пышным цветом. Все сходились в одном: Рамеш наверняка мертв, другого объяснения быть не может.

В деревню явились полицейские с расспросами и грубыми намеками на то, что за определенную мзду они готовы заняться каким-нибудь другим делом, но, быстро уяснив, что в этом смысле с Гиты мало что можно поиметь – и как с мужней жены, и как с наследницы покойных родителей, не замедлили резво убраться восвояси. Местных, однако, это ничуть не убедило в невиновности Гиты, и ей единодушно отвели место социально отверженной, как какой-нибудь парии[9]. Тогда-то и пошли слухи, что она чурел из народных сказаний – злой дух, у которого ноги, как известно, вывернуты назад, и он, а вернее, она, зловредная ведьма, скитается по миру живых, чтобы мстить мужчинам, причем ступни, смотрящие в другую сторону, служат обманкой, чтобы жертвы, увидев ее следы, бежали не от нее, а к ней.

В деревне Гита сделалась изгоем, ее имя – оскорблением. Она стала одной из тех, кого называют «смешанными с грязью». За пять лет можно было бы привыкнуть, но сказать, что Гита не чувствовала унижения, означало бы солгать. Однажды, еще будучи слишком наивной, чтобы верить, будто с уходом Рамеша ничего по большому счету не изменилось, она отправилась навестить любимую тетушку, старую деву. Когда Гита постучала в знакомую зеленую дверь с облупившейся краской, на нее сверху вдруг пролился дождь из картофельных очисток, гнилых помидоров, яичных скорлупок и тому подобных мокрых отбросов. Она подняла голову и увидела в окне второго этажа тетушку Дипу – щуплую, сухонькую, с такими знакомыми морщинками… и с пустым мусорным ведром в руках. Потрясая этим ведром, тетя Дипа громогласно велела племяннице немедленно убраться восвояси и унести с собой свой позор.

Гита подчинилась, слушая хихиканье соседей и выдирая из волос заваренные чайные листья. По дороге домой она подбадривала себя мыслями о Королеве бандитов, вспоминая все, что слышала об этой женщине по радио и читала в газетах, хотя в рассказах о ней имелось много противоречивых деталей. Так или иначе, было известно, что девочка-далит[10] родилась в 1963 году в захолустной деревеньке и получила простое имя Пхулан Маллах[11]. Когда ей было одиннадцать лет, она ввязалась в ссору с двоюродным братом, который позарился на земельный участок ее семьи, даже попыталась дать ему отпор, и он в запале ударил девочку обломком кирпича. Родители, желавшие оградить дочь от неприятностей, решили отослать ее подальше от деревни и выдали замуж за тридцатитрехлетнего мужчину. Он бил и насиловал ее, а когда она сбежала, вся деревня отправила ее обратно к мужу и к его жестокой второй жене. Когда же Пхулан исполнилось шестнадцать, тот самый злокозненный двоюродный брат подстроил так, чтобы ее бросили в тюрьму в первый (и не в последний) раз. В тюрьме подговоренные кузеном надзиратели били ее и насиловали три дня подряд, после чего она либо сбежала с бандой вооруженных грабителей, либо была похищена ими – тут мнения расходились. И если уж Пхулан сумела не только выжить, но и обрести свободу, чтобы люто отомстить своим прежним мучителям, тогда уж брошенная жена точно сможет дойти до дома, пока люди таращатся на облепившие ее гнилые объедки, убеждала себя Гита.

Со временем она научилась извлекать пользу из своего положения отверженной, как на ее месте наверняка сделала бы Пхулан. Преимущества у бездетной чурел-мужеубийцы действительно были неоспоримые, а именно: деревенские ребятишки перестали шумно играть в кабадди возле ее дома («Да она проглотит тебя, как банан, и кожурой не подавится!»), торговцы теперь никогда с ней не препирались из-за цены и качества товара («Да она любого может разорить навеки одним взглядом!»), и даже кредиторы Рамеша отказались взыскивать с нее долг («Она проклянет твою жену, так что у вас только мертвые дети будут рождаться!»). А потом в деревню понаехали чиновники, предлагавшие микрокредиты с низкой процентной ставкой, – городские власти озаботились помощью сельскому населению исключительно женского пола, которое должно было таким образом обрести доход и независимость.

«Была не была!» – подумала Гита и подписалась на это дело. Сначала она ела соль отца, потом соль мужа, настало время обзавестись своей собственной. После ухода Рамеша деньги вдруг сделались жизненно важной субстанцией, как кислород. Первый кредит Гита потратила на оптовую закупку бусин и ниток, ради чего совершила трехчасовое пешее путешествие в ближайший город Кохру. Дома она вычистила старенький шаткий стол и прикнопила над рабочим местом зернистую фотографию Королевы бандитов, чтобы та служила напоминанием: если уж ее, Гиту, «смешали с грязью», она теперь в хорошей компании.

Поначалу продажи были нулевыми – суеверные невесты не спешили покупать свадебные ожерелья с наложенными на них чарами мужеубийцы. Но после двух кратковременных браков, когда молодую жену выгоняли из мужниного дома почти сразу после свадьбы и отправляли обратно к родителям, деревенские суеверия обратились в пользу Гиты – народ постановил, что, без мангалсутры[12] от «Гита’с Дизайнз» брак продержится не дольше, чем свадебная хна[13].

Гиту в деревне не уважали, но боялись, и страх этот был ей на руку. Все складывалось хорошо, свобода была благом, однако Гита пришла к выводу, что для дальнейшего выживания нужно соблюдать два строгих правила: 1) брать единовременно только один кредит и 2) тратить его на материалы для работы. Легко было попасть в ловушку, позволив себе набрать микрозаймов и купить дом или телевизор. А уж недальновидная Руни, бедняжка, взяла целых три бизнес-кредита на производство сигар и потратила их на образование для сына. Сын с деньгами помахал ей ручкой, и жизнь Руни закончилась весьма плачевно.

Из-за неожиданного визита Фарах Гита припозднилась с запланированным походом в магазин. Когда она, выпроводив гостью, выходила из дома, небо уже потемнело, сгустились сумерки, но обойтись без кое-каких овощей и крупы она не могла. Джутовая сумка неприятно царапала полоску голой кожи на боку, там, где заканчивалась чоли и начиналась нижняя юбка. На дне сумки остались белые и лиловые шкурки от сладкого лука, и Гита на ходу вытряхнула их на землю; они спланировали в грязь, присоединившись к блесткам, мишуре, пестрым оберткам, разноцветным сломанным дандия[14] – ко всем праздничным атрибутам, уже превратившимся в мусор.

Навратри закончились в конце сентября. Девять ночей люди в их деревне танцевали и чествовали своих богинь. Сама Гита никогда не участвовала в ритуальных плясках, не исполняла вместе со всеми гарбу[15], зато очень любила сказание о победе богини Дурги над Махишасурой – могучим демоном с головой буйвола. Махишасура получил бесценный дар от Брахмы: его не мог убить ни человек, ни бог, ни зверь. Многие боги пытались совладать с Махишасурой, но не сумели. Тогда от отчаяния они объединили свои силы, чтобы создать богиню Дургу. Она оседлала тигра и бросила Махишасуре вызов, в ответ на что демон надменно заявил, что уж лучше он женится на ней. Богиня не отступила. Битва длилась пятнадцать дней, и в итоге Дурга отрубила демону голову. Гиту забавляла очевидная мораль этой истории: никогда не поручай богу работу богини[16].

Дальше путь Гиты лежал мимо местной школы. Когда она сама здесь училась, стены здания были оранжевыми, но с тех пор солнце высветлило их до бледно-желтого оттенка. Фасад пестрел рыжими пятнами от жевательного табака – мальчишки и парни постарше вечно устраивали здесь соревнования по плевкам. Россыпи пятен перемежались с правительственной социальной рекламой, агитирующей за «чистую Индию» и за семьи, в которых должно быть не более двух детей. Слоганы были намалеваны пузатыми буквами по трафарету. Другие надписи выглядели куда менее официально: кроваво-красными буквами кто-то призывал противостоять «любовному джихаду»[17] и жаловался, что мигранты из Бихара[18] отнимают у него работу. В деревне, где насчитывались всего две мусульманские семьи и нельзя было встретить ни единого гастарбайтера, эти вопли души, по мнению Гиты, звучали крайне глупо.

Сейчас на грязном дворе школы ребятишки играли в кабадди, отчего Гите снова вспомнилась Фарах. Рейдер из одной команды сделал глубокий вдох и бросился на другую сторону импровизированного игрового поля, затянув: «Кабадди, кабадди, кабадди!». Его задачей было «осалить» защитников другой команды, вернуться на свою половину, пока его не поймали, и всё это на одном дыхании. Гита и так уже опаздывала в магазин, тем не менее остановилась, услышав спор.

– Ты вдохнул! – закричала рейдеру одна девчонка. Она стояла, держась за руки с другими защитниками своей команды; все вместе они выстроились в форме буквы W. В такой маленькой деревеньке Гита, конечно, должна была бы знать и девочку, и ее мать, но сейчас никак не могла сообразить, с кем имеет дело. Будь она сама матерью, вовлеченной в дурацкий круговорот родительских собраний и школьных мероприятий, непременно помнила бы, какой ребенок кому принадлежит.

– Я не вдыхал!

– Вдохнул! – Девчонка разорвала W-образную цепочку игроков и, подскочив к рейдеру, так его толкнула, что он упал на землю, подняв облако пыли.

Забияка была выше других детей, а выражение ее лица отчетливо напомнило Гите совсем юную Салони. Вот почему, вместо того чтобы отправиться дальше за покупками, она крикнула, стоя у ворот школы:

– Эй!

Девчонка обернулась:

– Чего?

Взгляды других игроков нервно заметались между чурел и забиякой.

– Отстань от него, – велела Гита.

– А то что? – поинтересовалась девчонка. – Суп из меня сваришь? Ну давай, рискни.

У Гиты брови поползли вверх от удивления – она привыкла, что дети при встрече с ней демонстрируют почтительный страх, а не нахальство. Перед тем как ретироваться, посрамленная ведьма все же громко произнесла несколько названий фруктов на санскрите – прозвучало достаточно загадочно и грозно, чтобы кто-то из команды охнул от ужаса, но это была не забияка с замашками Салони.

Вдали от школы вечер казался непривычно тихим. Нигде не видно было четырех младших детей Аминов, хотя обычно они не упускали случая улизнуть на улицу из духоты родной хижины, чтобы поиграть в кабадди или подзаработать на карманные расходы курьерскими доставками. Гита прошла мимо их жилища – жестяной клетушки, крышу которой придавливали три кирпича и большущий камень, чтобы не снесло ветром. А на прошлой неделе до Гиты долетел слух, что Амины строят себе новый четырехкомнатный дом.

К овдовевшей миссис Амин она относилась со всем почтением. Этой женщине, как и Гите, приходилось самостоятельно зарабатывать деньги. Муж миссис Амин был фермером. Однажды в засушливый год, когда не на что было купить семена и удобрения, он поддался на уговоры кредиторов, настойчиво предлагавших ему деньги. Но в следующем году дождей опять было мало. И через год тоже. А потом мистер Амин однажды добавил в свою чашку приготовленного женой чая со специями щедрую порцию пестицидов, ошибочно полагая, что правительство выплатит его семье компенсацию за потерю кормильца. Но овдовевшая миссис Амин получила только его долги. В итоге она, сняв кольцо из носа, взяла микрокредит, чтобы начать торговать сладостями домашнего приготовления, а теперь уже не успевала их готовить – столько было заказов. Ей даже пришлось забрать старшую дочь из школы, чтобы помогала удовлетворять невероятно возросший спрос.

Гита предпочла бы оказаться в группе заемщиц миссис Амин, где не только вдова, но и другие женщины не тратили время на пустую болтовню, а занимались настоящим делом, в отличие от той же Салони, которая присоединилась к их тесному кружку только потому, что привыкла повсюду быть в центре внимания, а попросту – в каждой бочке затычкой. Много лет назад с той же смесью фальшивой заботы и презрения на лице, какая была у нее сегодня, Салони ополчилась на Гиту, когда родители последней взялись устраивать для дочери будущий брак с Рамешем.

Гита поставила бы сумму процентных выплат по кредиту аж за пять месяцев на то, что на самом деле Рамеш никогда не интересовал Салони как мужчина. Той просто хотелось, чтобы он сам ее возжелал, как все мужчины вокруг, – такова уж была природа этой женщины уже тогда. Но Рамеш, которого и писаным красавцем-то никак нельзя было назвать при его щербатой коже и кривых зубах, Салони не возжелал. Он женился на Гите, а когда бросил ее и бесследно исчез, Салони не удостоила подругу детства ни единым словом поддержки, не принесла еды в знак сочувствия, как велит традиция, и лишь подогревала разлетевшиеся по деревне слухи: «Чего Гите стоило подсы́пать щепотку крысиного яда ему в чай со специями, а? Иначе что там вообще могло произойти – в доме-то кроме них двоих никого и не было. А кому, как не мне, знать, какая она завзятая лгунья – врет и не краснеет. Даже на контрольных у меня вечно списывала и ухом не вела, знаете ли».

Сколько же яда тогда излилось из уст той девушки, к которой Гита на протяжении девятнадцати лет своей жизни относилась, как к родной сестре. Они были неразлучны, делились едой, шмотками, секретами, списывали друг у друга и, прикрывая друг друга, врали хором одними словами об одном и том же. Отец Гиты однажды сухо прокомментировал: «Накал ко бхи акал ки зарурат хай» – «Даже на то, чтобы списать, нужны хоть какие-то мозги». Салони предпочитала проводить время в маленьком доме замученных жизнью родителей Гиты, а не у себя, в таком же маленьком доме таких же замученных жизнью своих отца и матери. Но это отнюдь не возвышало Гиту в их отношениях. Номером первым, альфой, всегда оставалась Салони. Прекрасная Салони (чье милое личико было всего лишь маской, скрывавшей истинную ее натуру, вечный злокозненный оскал) знала толк в детских интригах и намного превосходила в этом Гиту. Лишь от каприза Салони зависело, какую девочку они будут всем классом доводить до слез на этой неделе, какого мальчишку признают красавчиком, какой киношный герой теперь в тренде, а какая песня – полный отстой. И Гита охотно ее капризам потакала, довольная своей надежной, безопасной, непритязательной ролью беты, номера второго. Так было до тех пор, пока семья Гиты не объявила о ее помолвке с Рамешем. А потом Салони, стремительная и неудержимая, как пуля, изменила правила и взяла в перекрестье прицела своих насмешек ошеломленное лицо давней подруги.

Гита обошла сидевшую посреди улицы корову, которая что-то жевала, в неровном ритме двигая челюстью. Хвост у нее тоже подергивался, но полчища мух этим было не запугать – они облепили тощий коровий хребет, ни на что не обращая внимания. К тому времени, когда Гита добралась до магазинов, было уже поздно – входные двери повсюду спрятались под ставнями из гофрированного железа, размалеванными в разные цвета, и на ставнях красовались висячие замки. «Да чтоб тебя, Фарах», – подумала Гита и повернула обратно.

Но долетевшие откуда-то голоса заставили ее остановиться. Гита даже зажмурилась, чтобы лучше слышать. Двое мужчин разговаривали в лавке на краю торгового ряда – у Карема. Гита подошла ближе, стараясь ступать потише. Входная дверь лавки была широко распахнута. Несмотря на поднявшийся вечерний ветер, у Гиты защекотало под мышками – ее вдруг бросило в жар.

Она, задержав дыхание, прислушалась к словам Карема. Второй голос, низкий и хриплый, ей тоже показался знакомым. А потом она его узнала – говорил муж Фарах, Самир, заядлый курильщик.

– Пока должок не выплатишь, ничего не получишь! – отрезал Карем.

Даже Гите, притаившейся на улице, стало ясно, что торговец нелегальным алкоголем теряет терпение. Она прижалась спиной к стене соседнего магазинчика, где продавалась всякая всячина.

– Ты не к сестре на свадьбу пришел, чтобы пить в три горла задаром. А мне к тому же детей кормить надо, – добавил Карем.

Гите не видно было собеседников, но она живо их себе представила – Карема с густой гривой волос над узкой полоской лба и с маленькой серьгой в правом ухе, а рядом Самира с круглым черепом, покрытым редким мягким пушком, как у птенчика.

– Я ж тебе вчера сотню отдал! – возмущенно напомнил Самир.

– Бэй яар[19], ты мне должен пятьсот.

– Всё верну в ближайшее время! Ну выручи сегодня, а?

– Нет.

Самир выругался. А вслед за этим раздался громкий треск – кто-то (вероятно, именно он) шарахнул кулаком по столу. Гита подскочила, от чего у нее слетела сандалия, с грохотом ударившись о дощатую стенку. Она тотчас замерла, панически гадая, не услышали ли ее мужчины, и в теле сжалось все, что могло сжаться – от челюстей до ягодиц.

– Я скоро верну тебе деньги, – спокойнее произнес Самир.

– Вот и отлично.

– Нет, правда верну. У моей жены есть подружка, которая ей уже помогла. И мне она тоже поможет.

По позвоночнику Гиты поползла капля пота.

– С чего бы ей тебе помогать?

– С того, что, если откажется, я заставлю ее пожалеть об этом.

– Да делай что хочешь, – хмыкнул Карем. – Вернешь долг – получишь дару[20].

– Не забудь припрятать для меня что-нибудь позабористее. Твоя тхарра[21] коня с копыт скопытит.

Гита поспешила прочь – сердце отчаянно колотилось, рука сама тянулась к мочке уха, в которой не было сережки. Она свернула в заваленный мусором проход за торговым рядом – так ей предстояло сделать крюк по дороге к дому, зато она чувствовала себя безопаснее, потому что, если бы Самир сейчас вышел из лавки Карема, тотчас увидел бы ее на улице. При мысли об этом она сорвалась на бег – сумка заколотила по бедру, как парализованная рука. Бегать Гита не привыкла, но мысль об угрозе, исходящей от Самира, кружилась в голове и подстегивала. Что он собирается сделать – просто избить ее и ограбить или шею свернуть? А вдруг он ее изнасилует?.. Где-то неподалеку от хижины Аминов страх отпустил, уступив место гневу; круговерть мыслей унялась.

Значит, этот упившийся чутья[22] решил, что все нажитое ею нелегким трудом, вся ее жизнь, построенная на тщательно оберегаемом одиночестве, для него – кубышка, куда он может запустить свои грязные лапы? Королева бандитов такого не потерпела бы. Она убила множество мужчин, издевавшихся над ней. После того, как примкнула к банде головорезов, Пхулан вернулась в свою деревню, избила первого мужа и его вторую жену, тоже изводившую и унижавшую ее, а потом выволокла мужа на улицу и то ли зарезала его, то ли переломала ему руки и ноги – Гита на сей счет слышала разные версии. Так или иначе, Королева бандитов оставила его на месте с запиской, в которой предостерегала стариков от женитьбы на маленьких девочках. Такая концовка, скорее всего, была чистым вымыслом, потому что Пхулан Маллах грамоты не знала и писать умела только собственное имя, зато тут присутствовал назидательный смысл, так что Гита не возражала. Для нее, собственно, важным было другое: если бы Королева бандитов узнала, что в ее окружении назревает предательство, она не стала бы дожидаться, когда ее предадут. Как говорится, грамм действий на упреждение стоит килограмма мести.

К тому времени, как Гита добралась до дома Фарах, в горле у нее пересохло и она отчаянно нуждалась в холодном душе, зато была уверена, что обогнала Самира, поэтому смело заколотила во входную дверь. В ожидании она наклонилась, уперев ладони в коленки, чтобы отдышаться. Оглушительно стрекотали сверчки. Сердце, гулко отдаваясь в ушах, громыхало в раздражающем ритме «кабадди-кабадди-кабадди».

– Гитабен? – озадаченно уставилась на нее открывшая дверь Фарах.

Гите пришлось сделать еще пару вдохов и выдохов, прежде чем ей удалось проговорить:

– Я в деле.

3

Шел одиннадцатый час, когда Гита услышала возле своего дома шаги. Прихватив фонарь на солнечных батарейках, она открыла дверь прежде, чем Фарах успела постучать. Если бы не свет фонаря, внутри дома царила бы такая же непроглядная темень, как на улице. Плановые кратковременные отключения электроэнергии в деревне («электровыходные», как их называли, словно жителям предлагалось устраивать у себя домашние вечеринки в полной темноте под стук коленками о предметы мебели в качестве музыкального сопровождения) становились все менее кратковременными и все менее плановыми. Детство Гиты и ее ровесников прошло при керосиновых лампах и свечах, но после многочисленных пожаров в их деревню явились представители разных неправительственных организаций, фонтанировавшие заботой, и принесли дары, в результате чего жители обзавелись портативными светильниками, а в самых оживленных местах поселения выросли большие уличные фонари на солнечных батареях.

Фарах замерла, забыв опустить руку, которой собиралась постучать в дверь.

– О, привет! – с радостным удивлением выпалила она, словно они случайно столкнулись на рынке; Гита уже заметила эту ее неприятную привычку находить забавное во всем, даже в предумышленном убийстве. – Итак, какой у тебя план? – Фарах потерла ладони, и Гите почудилось, что весь ее дом наполнился суховатым шуршанием и скрипом.

Этот самый вопрос крутился у Гиты в голове уже несколько часов. Фарах рассчитывала на нее как на чемпионку по убийствам, ведущую со счетом один-ноль, а Гите уже давно надоело отстаивать свою невиновность. Сказать людям правду означало попросить их поверить ей, но она никого ни о чем не желала больше просить в этой деревне и сейчас тоже не видела смысла что-либо объяснять – да и сомневалась, что это будет так уж легко сделать, поэтому самым что ни на есть заговорщическим тоном сообщила:

– Действовать нужно ночью. Все должно выглядеть так, как будто он умер во сне. И никакой крови – это негигиенично.

Гита прошла в дом, села на кровать, а Фарах, последовав за ней, опустилась рядом на пол.

– Ты тоже так сделала? С Рамешем?

– Тебя это не касается.

– Ладно. – Фарах вздохнула. – Значит, сейчас ты пойдешь со мной и… Или когда?

Гита прищурилась:

– Я сказала, что помогу тебе, но не говорила, что сделаю это за тебя.

– Но ты же умнее, чем я! У тебя все получится как надо, это точно, ты такая молодчинка, а я наверняка все испорчу!

– Если бы ты столько масла мазала себе на бутерброд, вместо того чтобы умасливать меня, не была бы такой костлявой, – хмыкнула Гита.

– Аррэ яар[23]! И в мыслях не было, я совсем о другом толкую. Просто хочу сказать, что ты-то ведь уже убивала, тебе не впервой, ты лучше справишься!

– Твой гребаный муж – ты и убивай.

Фарах опять невольно поморщилась, услышав от Гиты грубое слово, но промолчала и покорно побрела за ней на улицу. С фонарем в руке Гита повела ее подальше от открытых водных каналов и главных улиц, на окраину, куда все в деревне выбрасывали мусор. Фарах прикрыла нос и рот краешком сари, отчего ее голос прозвучал приглушенно и жалобно:

– Зачем мы сюда пришли?

Гита наклонилась, разглядывая отбросы у себя под ногами.

– Искать пластиковый пакет, – отозвалась она.

– Для чего?

– Ты свяжешь Самиру руки и ноги, когда он заснет, и наденешь пакет ему на голову, – пояснила Гита таким тоном, как будто это было само собой очевидно. – Задушишь его, короче. Он умрет, ты снимешь кольцо из носа, я сохраню свои деньги. Раз-два, все счастливы.

– Грандиозно. – Фарах взглянула на нее с безграничным обожанием, как будто любая ее идея была гениальной и она ни в чем не могла ошибаться по определению.

Такое преклонение невольно вызвало у Гиты желание оправдать доверие, доказать, что она действительно способна на многое. Ей даже подумалось, что детишки так же, как Фарах на нее, смотрят на своих всемогущих мамочек.

– Согласна.

– Так, значит, вот как ты избавилась от Рамеша, да?

Гита выпрямилась, даже плечи расправила, чтобы выглядеть величественно и надменно:

– Если тебе нужна моя помощь, перестань конопатить мне мозги своими вопросами. Что я сделала, тебя не касается.

Фарах, снова приняв вид побитой собаки, чуть ли не всхлипнула:

– Бэй яар[24], хорошо-хорошо. А что я скажу людям? Ну, потом, в смысле…

– Скажешь, что у него был сердечный приступ, что он напился до смерти… да что угодно. Главное, не дай полиции провести вскрытие.

– Окей, – медленно проговорила Фарах. – Но если ты задушила Рамеша, почему не использовала подушку? С пластиковым пакетом как-то больше возни, по-моему.

Гита озадаченно моргнула: «Черт…» Эта мысль не приходила ей в голову. Она скрыла свое замешательство, гневно топнув ногой:

– Я не говорила, что задушила Рамеша!

Фарах всплеснула руками:

– Правда, что ли? Тогда зачем мы здесь? Я думала, мы сделаем то, что уже один раз сработало!

– Эй! Как говорил мой отец, даже чтобы правильно списать, надо иметь мозги, поняла? Тебе нужна моя помощь или нет?

– Мне нужен твой опыт, – надула губы Фарах, – а не твои эксперименты.

– Тогда расходимся. Почему я вообще должна из-за тебя напрягаться?

– Нет-нет! Ну прости, прости, окей? – Фарах схватилась обеими руками за мочки ушей в традиционном жесте чистосердечного раскаяния. – Давай дальше искать, хорошо?

Они пошли по самым популярным участкам свалки, где кучи мусора были больше. Гита ногой отбрасывала с дороги упаковки из-под мухваса[25], печенья и вафель. В нескольких метрах находились общественные туалеты, недавно установленные по распоряжению правительства. Их было два – мужской и женский, и чтобы никто не перепутал, на них красовались желто-синие рисунки: король и королева из карточной игральной колоды. Гита каждый день пользовалась этими туалетами с напольными унитазами, над которыми нужно было присаживаться на корточки, но только сейчас ей почему-то пришло в голову, как глупо выглядят рисунки.

У большинства деревенских жителей, в отличие от Гиты, были рядом с домами сортиры с выгребными ямами, но она часто видела, как мужчины бегают справлять нужду в чистом поле. Несмотря на недавно поднятый в обществе шум вокруг вопросов принародной дефекации и антисанитарии, ее эта проблема не волновала: она с детства делала то же самое, как и все остальные. Те, у кого были сортиры во дворе, не пользовались ими, потому что содержимое выгребных ям требовалось периодически откачивать, а индусы из высших каст боялись осквернить себя, убирая собственное дерьмо. Некоторые пытались нанимать для этого местных далитов, что на официальном уровне считалось незаконным, но власти редко вмешивались в такие дела, так что нарушителей к ответу обычно не призывали.

Так или иначе, для женщин правительственное нововведение в виде общественных и частных туалетов стало благом. Мужчины могли справлять нужду где угодно и когда угодно (Гита слышала, что даже на Западе, где чистые и комфортные уборные со всеми удобствами на каждом шагу, они почему-то ссут где ни попадя – видимо, такова уж животная природа человека), тогда как женщинам и девушкам предоставлялась возможность опорожниться только на рассвете и на закате, иначе они рисковали стать жертвами домогательств. Так что им приходилось терпеть. И в любом случае уж лучше было повстречаться в процессе со скорпионом, чем с сексуально озабоченным крестьянином.

Вокруг безумолчно стрекотали сверчки, поэтому Гита едва расслышала вопрос Фарах, когда та побрела к другой куче мусора, без особого энтузиазма разгребая ногами отбросы. Фарах остановилась, подняла и сразу отшвырнула пакет из-под чипсов, в котором расположилось на постой целое воинство муравьев-древоточцев, и осведомилась самым что ни на есть обыденным тоном:

– А почему, кстати, труп Рамеша так до сих пор и не нашли?

Над свалкой в ночном воздухе из-за жары усилился едкий запах гари – днем в деревне жгли мусор.

– Ты прямо как те суки из нашей группы заемщиц, которым лишь бы посплетничать, – проворчала Гита.

Фарах скривилась, но уже не от вони:

– Почему ты так много ругаешься?

– Потому что ты так много болтаешь.

– Женщинам нельзя сквернословить. И тебе это к тому же не идет совсем. – Через несколько секунд Фарах снова заговорила: – А вы с Рамешем… ну, это… по любви поженились? Или по сговору?

– А ты почему интересуешься?

– Чего ты такая подозрительная? Мы же на одной стороне. – Фарах вздохнула. – Ты не хочешь говорить о том, как закончился ваш брак, и я подумала, что воспоминания о его начале, быть может, для тебя не так тягостны. Вот мы с Самиром поженились по любви. Мои родители были против, но мы сбежали от них, и в итоге я переехала сюда. – На губах Фарах появилась странная, мечтательная улыбка.

– Наверно, тебе стоило послушать своих родителей, – заметила Гита.

Улыбка исчезла.

А на Гиту нахлынули неуместные воспоминания о Рамеше – о тепле его ладони, накрывшей ее руку, когда у нее подгорела лепешка-пападам, и о том, как ласково он оттеснил ее в сторонку, пообещав все исправить.

– У нас был брак по сговору, – сказала Гита. – Всё устроили родственники.

– А… – Фарах шмыгнула носом и вытерла его запястьем, отчего кончик приподнялся, и Гита увидела в ее ноздре застежку кольца. – Извини…

– Ничего страшного. Я-то, по крайней мере, могу винить в своем несчастье родителей, а тебе вот некого, кроме себя самой.

– Ну да. – Фарах подняла с земли розовый пакет с красными буквами. – Такой не подойдет? – Она натянула пакет на голову, и ее нос с кольцом вылез в дырку у него на боку.

Гита брезгливо фыркнула, слегка хлопнув ее по лбу:

– Черт побери, в Индии даже приличного мусора не найти.

– Что это здесь происходит? – прозвучал вдруг позади женский голос, и Гита сразу узнала Салони.

Ну ясное дело – у этой толстухи как будто был встроенный радар, пеленгующий поводы для свежих сплетен и ситуации, которые давали возможность покомандовать. Гита, сделав глубокий вдох, повернулась спиной к Фарах, пока та пыталась содрать с головы пакет.

– О, привет, – с притворной любезностью улыбнулась Гита Салони. – Рам-Рам[26].

Фарах задышала шумно и прерывисто, а в следующую секунду Гита чуть не выругалась, услышав за спиной ее бормотание:

– Кабадди, кабадди, кабадди…

– Рам-Рам. – Салони стояла в нескольких метрах от них, держа в руке такой же фонарь на солнечных батарейках, как у Гиты. – Так что же вы здесь делаете, а?

– Кабадди, кабадди, кабадди…

– Не сейчас, Фарах, – прошипела Гита.

Салони прищурилась, пытаясь получше их разглядеть в темноте:

– Мне послышалось или она говорит «кабадди»? Вы что, играете?!

– Мы… – начала Гита, но ни одного правдоподобного объяснения в голову не приходило.

Мантра Фарах, видимо, сработала, потому что голос ее был предельно спокоен:

– Мы тут ищем пакет, который случайно выбросила Гита.

– Этот, что ли? – Салони кивнула на розовые лохмотья в руках у Фарах.

Гита откашлялась и, выдернув у Фарах рваный пакет, прижала его к груди:

– Да. Он мне дорог. Как память.

Салони уставилась на нее:

– Я что-то даже не удивляюсь. Ты всегда была чудилой. Но знаешь, если теперь твое имя смешано с грязью, это не означает, что ты должна в буквальном смысле возиться в грязи.

У Гиты от ярости сердце сначало замерло, потом пустилось вскачь. Если тебя называют чудилой в тридцать пять лет, это можно как-нибудь пережить, не бросаясь в драку. Ее взбесило другое – то, что Салони в очередной раз не упустила случая воткнуть нож поглубже в рану и провернуть. Эта женщина получала удовольствие, изводя окружающих.

– А ты-то что здесь делаешь в такой поздний час? – сердито поинтересовалась Гита.

Салони переступила с ноги на ногу:

– Отвечу, хоть это и не твое дело. Мой сынок забыл в школе тетрадь, и разумеется, кроме меня, больше некому сбегать за ней по темноте. – Она встрепенулась. – Но я счастлива помочь деточке. Ведь это такая малость.

– Ибо дар бесценен, – закивала Фарах.

– Радость материнства, – подхватила Салони машинально, устремив взор к небесам. – Ну не благословение ли? Хотя, конечно, очень утомляет. Порой я думаю: «Салони, как тебе вообще удается воспитывать этих детей и одновременно заниматься бизнесом?»

– Да ты просто богиня! – пылко заверила Фарах.

– Ох ты ж божечки… – пробормотала Гита.

– Да ладно вам, – отмахнулась Салони, но, подумав, все же согласилась: – Пожалуй, что-то божественное во мне есть. Но все мучения ради детей того стоят, уж поверьте. Я всегда говорила: пока не вернешь долг природе, создав новую жизнь, будешь чувствовать себя неполноценной.

Гита, не сдержавшись, прыснула от смеха и уже ждала, что Салони, открывшая свой гадючий рот, сейчас забрызжет ядом в ответ, но та, прищурившись, перевела взгляд на Фарах.

– Не знала, что вы такие подружки, – сказала Салони.

– О, мы как сестры, – отозвалась Гита. – Поэтому я величаю ее «бен».

Бровь у Салони выгнулась под прямым углом:

– Да ты ко всем женщинам так обращаешься.

– Не ко всем, Салони.

На демонстративное отсутствие почтительного суффикса после своего имени Салони ответила хмурым взглядом. Ветер принес к ее ногам обертку от печенья, и она отбросила бумажку пинком.

– На твоем месте, Фарах, я бы поменьше копалась в мусоре и побольше думала о том, как буду возвращать деньги рассчитавшейся за тебя с кредитным инспектором премногоуважаемой Гитабен.

Фарах тотчас поникла, а Салони с чувством выполненного долга удалилась. До сих пор Гита была слишком озабочена собственным статусом парии, чтобы обращать внимание на то, что и Фарах находится не в лучшем положении. Она схлопнула надутый ветром розовый пакет, представив себе, что это голова Салони.

Фарах тем временем повернулась к ней, прижав руки к груди и глядя на Гиту сияющими глазами.

– Ты правда считаешь, что мы как сестры? – с надеждой спросила она.

Гита закашлялась.

– Вот кого надо было бы прикончить в первую очередь, – кивнула она в том направлении, куда ушла Салони, – а не твоего мужа. Сука паршивая. «Салони, как тебе вообще удается воспитывать этих детей и одновременно заниматься бизнесом?» – передразнила Гита. – Ну даже не знаю, может, все благодаря твоему богатенькому муженьку, а, Салони?

– Что вы тут вообще устроили? – недоуменно нахмурилась Фарах.

– Ты о чем?

– Вы так откровенно наезжали друг на друга, как будто у вас взаимная неприязнь…

– И что? Салони вообще никому не нравится, все только притворяются, что хорошо к ней относятся, а на самом деле ее просто боятся.

– Я ее не боюсь.

– Да уж у тебя есть жупел пострашнее.

– О, я вовсе не считаю тебя жупелом…

– Я не про себя, – возмутилась Гита, – а про твоего мужа!

– А… Ну да, конечно. – Фарах закашлялась. – Но я имела в виду, что вы ведь по правде друг друга ненавидите, и давно, верно? Прямо-таки сильно друг друга не любите. Ну, бывает, конечно, что не любят кого-то… не знаю, кого-нибудь противного. Но обычно такая нелюбовь проявляется только в присутствии этого человека, а потом он уходит, и о нем больше не думают. А у вас с Салони какая-то неистребимая взаимная ненависть.

– Ты к чему клонишь-то?

– К тому, что, по моему опыту, за такой ненавистью всегда скрывается увлекательная история.

– И что?

– А то, что я обожаю увлекательные истории.

– Я тут не для того, чтобы тебя развлекать, Фарах. Мы обе пришли сюда с одной конкретной целью.

Фарах вздохнула:

– Я тебе не враг, Гитабен, не надо так со мной. Ты оказываешь мне великую услугу, великую-превеликую, а я просто стараюсь облегчить тебе задачу. Ведь если мы подружимся, все будет проще. Между настоящими друзьями обычно все легко и просто, знаешь ли.

– Мы с Салони были настоящими друзьями, – сказала Гита. – Очень давно.

На лице Фарах отразилось сочувственное внимание, располагающее к дальнейшей откровенности:

– И что же случилось? Все из-за какого-нибудь мальчишки? В большинстве случаев дело именно в мальчишках.

– Я сказала, что мы с Салони были друзьями, не для того, чтобы посплетничать с тобой, Фарах. Я сказала это, чтобы возразить тебе, потому что между настоящими друзьями не всегда все легко и просто.

– Я же сказала «обычно». С Салони у тебя не заладилось, это понятно. Но неужели у тебя никогда больше не было подруг? Вот уж не верится!

– Отвяжись, ясно? Раньше ты мне в друзья не набивалась, пока помощь моя не понадобилась.

– Я…

– После того как Рамеш пропал, вы все и взглядом меня не удостоили, не то что беседой по душам. И меня это вполне устраивает. Так что не надо мне тут проповедовать о важности дружбы. – Гита отшвырнула пакет в грязь. – Всё, тема закрыта. Пошли отсюда.

Фарах не сдвинулась с места:

– А как же твой план?

– Салони нас видела. Если Самир умрет сегодня ночью, это вызовет подозрения. Она паршивая сука, но далеко не дура.

Фарах вскинулась:

– Опять ругаешься!

– А что, скажешь, я не права? Она не паршивая сука?

Фарах открыла было рот, но Гита напомнила:

– Ты не забывай, что ложь – более тяжкий грех, чем сквернословие.

И Фарах ничего не оставалось, как захлопнуть рот, щелкнув зубами.

4

«Все из-за какого-то мальчишки? В большинстве случаев дело именно в мальчишках».

Неприятно было констатировать проницательность Фарах и собственную заурядность, то есть принадлежность к большинству. Гита должна была признать, что дело было именно в мальчишке. Если, конечно, так можно было назвать Рамеша, у которого в пятнадцать, когда его семья переехала из соседней деревни, уже росли усики, а к двадцати двум он щеголял в густой бороде. Как и сама Гита, Рамеш не отличался ни красотой, ни легким, веселым нравом. Будь это не так, его внимание наверняка вызвало бы у Гиты подозрения. Будь это не так, он непременно приударил бы за Салони. Но пока все местные мальчишки грезили о том, чтобы заглянуть к Салони под юбку, их родителей интересовала только ее кубышка с приданым, а там было ровно ноль рупий ноль пайс[27]. (В начальной школе учитель экономики рассказывал им о традиции платить семье жениха за невесту. Салони тогда ему возразила, что это жених должен платить семье невесты – ведь он получает целого человека, который будет заниматься домашним хозяйством. Учитель рассмеялся – мол, нет, жениху платят, потому что он берет на себя ответственность и в его доме появляется лишний рот, который надо кормить, к тому же человека нельзя купить, у нас ведь нет рабства. Но Салони продолжала яростно спорить, учитель потерял терпение, и до конца урока экономики она простояла за партой наказанная.)

Салони выросла в крайней нищете. Семья Гиты была бедной, но не нищей – у них на столе всегда были овощи с рисом или с чапати[28]. В семье Салони ели через день, составляя расписание, когда кто ужинает, а кто ложится спать голодным, при этом предпочтение всегда отдавалось мальчишкам. В школу ее отдали только из-за государственной программы бесплатных обедов для учеников. Вторую половину дня она обычно проводила в доме Гиты. Однажды отец Гиты принес с работы выброшенные яблоки с подгнившими бочка́ми и пятнышками, которые мать Гиты собиралась вырезать, а пока она ходила за ножом на кухню, Салони уже слопала свое угощение целиком – с сердцевиной, семечками, хвостиком и гнилью. Родители Гиты ничего не сказали, но когда они доели яблоки, Салони вспыхнула от стыда – на ее светлой коже отчетливо проступил румянец, – потому что она увидела отложенные несъедобные части, огрызки и все такое. Тем вечером родители Гиты настояли на том, чтобы подруга дочери осталась у них на ужин. За почти два десятилетия их дружбы Салони никогда не приглашала Гиту к себе домой, а Гита никогда не напрашивалась.

В каких-нибудь других странах уровень бедности Салони непременно стал бы поводом для буллинга. Но у них в деревне все жили более чем скромно – у большинства людей была совсем простая одежда и по две пары обуви. Шоколад и пирожные считались деликатесом; на Дивали[29] готовили домашние сладости. Но пусть Салони ходила босая, всем остальным она не была обделена – остроумная, заводная девчонка из самой высшей касты, да к тому же еще и красивая. Сказочно, невероятно красивая – золотисто-зеленые глаза, смущавшие ее собственных родителей, точеные скулы и губы сердечком над очаровательным острым подбородком. Хорошенькая девочка превратилась в прекрасную девушку – в переходном возрасте Салони не знала проблем ни с прыщами, ни с подростковой угловатостью. Как волны морские повинуются луне, совершая приливы и отливы, так их одноклассники уступали воле Салони. Ее власть в коллективе была неоспорима – всем хотелось оказаться поближе к Салони, словно ее внимание возвышало и других тоже.

Однако нищета в совокупности с дерзким нравом отпугивает женихов. Старших сестер Салони выдали замуж в дальние деревни за немолодых вдовцов, не претендовавших на приданое, – таким образом и малолетняя Пхулан когда-то досталась тридцатитрехлетнему извращенцу.

Неудивительно, что главной целью в жизни для Салони стали деньги, и она не делала из этого секрета. Однако мечтала она вовсе не о баснословных деньгах на царские хоромы, тачки и столичные развлечения – нет, Салони была амбициозной, но не жадной, она мыслила в практическом направлении. Вместо нищеты ей нужна была нормальная, не запредельная бедность, тот скромный уровень жизни, который был в деревне у всех остальных и который люди почему-то не ценили – они вздыхали из-за растущих цен на рис, но по-прежнему могли есть этот чертов рис в свое удовольствие. Ей нужно было ровно столько денег, чтобы покупать себе еду по вкусу и настроению, ровно тот уровень бытового комфорта, который позволяет не задумываться о стоимости товаров первой необходимости.

Каждое утро ее отец шел на погрузочную площадку и до вечера вместе с другими семью мужчинами таскал камни в кузовы грузовиков за двадцать рупий в день. Ее будущий муж, говорила Салони душными ночами, когда они укладывались спать на Гитиной веранде под открытым небом, мерцавшим звездами над головой, вовсе не должен быть богатым, как Амбани[30], обойдемся без кроров[31], он должен быть перспективным и точно знать, как добиться успеха. Пока Гита на одной скамейке с ней в третьем ряду класса сражалась с простыми уравнениями, Салони уже понимала, что правильный старт – залог победы. Можно быть умным, как ее отец, и при этом ничего не добиться в жизни. Можно быть гением и всю жизнь надрываться ради жалкого заработка, который будет целиком исчезать в желудках твоих ребятишек, скребущих ложками по быстро пустеющим тарелкам.

Поэтому Салони уже в двенадцать-тринадцать лет начала строить планы на будущую жизнь и развила бурную предпринимательскую деятельность. От дешевых безделушек, вечно побрякивавших в ее рюкзаке, от ластиков в форме фруктов, которые ничего не стирали, от всего, чем задаривали ее мальчишки, не было никакого проку. Нет, Салони нужны были деньги, чтобы обеспечить самой себе приданое, а значит, и жениха.

– Чтобы хорошо заработать, сначала нужно щедро потратить, – однажды сказала она Гите, но та с ней не согласилась.

– Ты всем парням в окру́ге нравишься, и когда-нибудь появится тот единственный, который заставит своих родителей отказаться от приданого. Тот единственный, которому нужна будешь только ты. Я уверена. Тебе достаточно будет глазом моргнуть.

Салони в ответ рассмеялась и подтолкнула подругу плечом:

– Не будь такой наивной, Гита.

– Ты что, сомневаешься, что все они хотят тебя, а не какие-то там деньги?

– Может, и так. Но если и хотят, то недостаточно сильно, чтобы бросить вызов своим папкам и мамкам.

Гита повертела сережку-«гвоздик» в мочке уха.

– Нет, я не верю.

– Это потому, что ты меня любишь, – хмыкнула Салони. – Ты смотришь на меня по-другому, не так, как все. – Она цокнула языком: – И еще потому, что ты дура.

Гите приходилось скрепя сердце участвовать в ожесточенной борьбе Салони с нищетой чаще, чем хотелось бы. Однажды они пытались продавать школьные тесты, но быстро выяснилось, что надо где-то добывать еще и правильные ответы, чтобы обеспечить себе регулярный доход. В другой раз Салони заключила сделку с торговцем всякой второсортной бижутерией, пообещав сделать рекламу его зашкварному товару, и на снятой вскоре общей фотографии все их одноклассницы сидели с дурацкими дешевыми заколками-бабочками в волосах, словно это был обязательный элемент школьной формы.

За дурацкими заколками последовали побрякушки под слоганом «Пусть все девчонки обзавидуются», а за побрякушками – помада и румяна с девизом «Пусть все мальчишки обалдеют». Гормоны у их ровесников уже играли вовсю, и Салони вдруг обнаружила, что до сих пор упускала из виду половину рынка своих потенциальных клиентов – собственно мальчишек. После этого настала кратковременная эра агентства знакомств, которая закончилась под аккомпанемент звонких пощечин парням и вопли Салони: «Я сваха, дурень, а не шлюха!»

Еще были надувательская лотерея, розовый карандаш для глаз с эффектом конъюктивита, платная служба телефонной связи, состоявшая из Салони и ее дешевого мобильника и натолкнувшая всех жителей деревни на мысль обзавестись собственными дешевыми мобильниками, а также кулинарный конкурс на лучший второй завтрак, имевший неожиданный успех у пожилых женщин, которые, однако, быстро смекнули, что могут обойтись без Салони в качестве организатора, и дали ей отставку.

Восстановить точную хронологию всех этих предприятий – в каком году что происходило и в каком возрасте – Гита уже не могла, поскольку в ту пору время их не волновало. Зато она четко помнила, что им было около девятнадцати лет, когда отец с матерью сообщили ей о предстоявшем визите молодого человека с его родителями – на смотрины. «Меня выдают замуж», – сказала она Салони, и ее затошнило от радостного возбуждения, смешанного с непонятно откуда взявшимся ужасом. Если бы жених оказался уродом или тридцатитрехлетним стариком, Гита смогла бы легко отказаться от помолвки – она в этом не сомневалась, потому что знала своих добрых, потакавших ей во всем родителей. Она была их единственным ребенком, и они дали ей все, что было в их силах, в том числе образование.

При виде Рамеша, переступившего порог родительского дома (с правой ноги, и никак иначе, потому что, как вскоре выяснилось, он был ужасно суеверен), Гита испытала удивление. Нельзя сказать, что оно было приятным или неприятным. Просто удивление. Гита уже замечала этого парня в деревне – он ремонтировал стулья, кресла и другие сломанные предметы мебели. А теперь вот очутился здесь, в их гостиной, взял печенье с поданного ею подноса и попытался заглянуть ей в глаза, стремясь ее подбодрить или успокоить. Но нужно было блюсти санскары – «обряды и добродетели», – ведь на нее смотрели родители жениха, поэтому она отвернулась. Отец и мать Рамеша не спускали с нее взгляда, пока она разливала чай, а через полчаса ей предстояло снова оказаться под прицелом этих глаз, когда они будут оценивать, насколько правильно она приготовила пападам.

Помолвка родителей Гиты состоялась именно потому, что ее будущей матери удалось не сжечь пападам дотла. Будущие дедушка и бабушка Гиты по отцовской линии услышали о девице подходящей касты и цвета кожи и явились в ее дом проверить этот навык потенциальной невесты. Пришли, расселись, давай попивать чай с печеньем, как водится, но главное в любой помолвке – это, конечно же, перформанс под названием «Приготовление пападама».

Пока будущий отец Гиты сидел перед тарелкой с горкой печенья и в поясницу ему противно упирался диванный валик, ее будущая мать была на кухне, и хлопотала она вовсе не над чаем с молоком и специями, который уже приготовила заранее, и не над печеньем, которое придирчиво выбрала раньше, утром. Родители отца Гиты стояли и смотрели, как потенциальная невеста, взгромоздившись на два кирпича, подбрасывает и вращает на руках круглый плоский диск из теста над чулхой – земляной печью, – готовая пожертвовать собственными пальцами ради пападама. Наконец лепешка пошла волнами по краям и пожелтела, как брошенное в огонь любовное письмо. Когда родители жениха убедились, что она не сожгла ни единого кусочка, ни зернышка, ни крошечки, все было решено. Они переглянулись над ее склоненной головой в молчаливом согласии о том, что девушка достаточно терпелива, чтобы стать их невесткой.

Десятилетия спустя пришел черед Гиты. Она подхватила на ладони сырой пападам и шагнула к жаровне-сигри. Рамеш заглянул на кухню взять еще печенья, потому что его родители уже расправились с целой коробкой, и застал там Гиту – с длинной толстой косой, тяжелой, как колокольный канат, и в лучшем материнском сари. Голая поясница, не прикрытая тканью, манила, как тайна. Гита конечно же почувствовала его взгляд, и хотя он не разбудил в ней пылкой страсти, все же заставил занервничать, в результате чего она сожгла пападам. А когда собиралась выбросить подгоревшую лепешку, Рамеш в один миг оказался рядом с ней, забрал у нее угольки, взял со стола еще один диск сырого теста и принялся поджаривать его на огне, пока родители допивали чай в соседней комнате.

Он действовал умело и методично – Гита тоже так могла бы, если бы не растерялась из-за него. Теперь, когда взгляд Рамеша сосредоточился на лепешке и они были одни, появилась возможность получше рассмотреть жениха и решить, внушает его лицо симпатию или отвращение, а может, что еще хуже, оно не вызывает никаких чувств. Рамеш вертел на пальцах диск из теста, который извивался, изгибался по краям, но и не думал подгорать. Наконец он уложил готовый пападам на блюдо, погасил огонь в жаровне и вышел из кухни.

Пападам удался, и помолвка Гиты состоялась.

Доброта Рамеша ее взволновала. Но еще больше растревожило другое, ибо в тот день на кухне произошло нечто еще, не только приготовление пападама. До того момента Гита не осознавала, что в ней, как и в любой женщине, живет универсальное непреодолимое желание чувствовать себя единственной, уникальной, самой-самой. Рамеш смотрел на ее волосы, на толстую косу, аккуратной дорожкой спускавшуюся вниз к запретной полоске голой кожи на пояснице, и каким-то образом она точно знала, принимая это знание с упрямой, неколебимой покорностью, заставляющей современных дам тайком вздыхать над бульварными романами, знала, что он ее хочет.

Гите и в голову не приходило, что Рамеш и Салони могут не поладить друг с другом. Но по мере приближения свадьбы она все чаще становилась причиной их ожесточенных поединков, будто они сражались за нее на дуэли. Если Салони нравился красный наряд, который Гита примеряла, Рамеш заявлял, что его невесте больше идет оранжевый цвет. Если Салони предлагала купить бархатцы для букетов, Рамеш настаивал на розах. Салони считала, что нельзя обойтись без натха[32], Рамеш заявлял, что это слишком провинциально.

– Никогда в жизни не видела, чтобы мужчина так активно влезал в подготовку свадьбы, – проворчала как-то Салони.

– Но это же так мило, что он всем интересуется, разве нет? – отозвалась Гита. – Ему вроде как не все равно.

Она уже стала невестой, а Салони еще только предстояло позаботиться о собственном будущем. Гита это обстоятельство упустила из виду, а Рамеш – нет.

– Это не твоя свадьба, Салони, – бросил он однажды подруге невесты, не позаботившись добавить вежливый суффикс «бен».

– Я знаю, Рамеш. Но и Гиту я тоже знаю. Оранжевый ей не идет. У нее кожа темная, на ней красный будет лучше смотреться.

– Ну, теперь-то ты понимаешь, о чем я говорил? – повернулся Рамеш к Гите, которая с ужасом заметила, что зеленые глаза подруги сузились от гнева (Салони по этой его реплике, конечно же, поняла, что они обсуждали ее за спиной). – Видишь, как она к тебе относится? Перестань ее унижать, Салони!

– Да она вообще не любит оранжевый цвет!

– А я люблю! К тому же Гита не должна выбирать для себя свадебный наряд – это дурная примета!

– Да всем плевать на приметы, Рамеш! Никому давно нет дела до черных кошек, все стригут ногти после заката и не парятся! Это же чушь собачья, старье замшелое.

– Слышишь, как она со мной разговаривает? – вскинулся Рамеш.

– А может, вот этот подойдет? – Гита выхватила из вороха шелков первый попавшийся отрез. – Вроде бы красный, а вроде бы и оранжевый, в зависимости от освещения.

Они оба проигнорировали ее предложение.

Позднее, наедине с Рамешем, Гита спросила:

– Между вами что-то было?

– Это она тебе так сказала?

– Нет! Я просто… Мне не понятно, почему она тебе так не нравится.

– Мне не нравится, как она с тобой разговаривает. Так, как будто ты хуже ее. А ты не хуже, Гита. Без такой подруги, как ты, она была бы никем, полным ничтожеством. И еще у нее хватило наглости заявить, что в оранжевом ты выглядишь уродиной.

– Правда? А мне показалось…

– Правда. Ты что, забыла? Она сказала, что у тебя слишком темная кожа, чтобы носить такой яркий цвет. Меня это дико взбесило.

– Но… Я к такому уже привыкла, у Салони это обычный стиль общения. Да, она прямолинейна и грубовата, но из лучших побуждений.

– Зачем ты ее защищаешь? Она этого не заслуживает, вот и все, что я могу ответить. Друзья должны относиться к тебе по-доброму.

– У нее была тяжелая жизнь.

– А у тебя нет?

– Не настолько, как у нее, Рамеш. Ты же не знаешь ничего. Ты вырос в другой деревне.

Он присвистнул:

– Ну прости, что желаю для тебя только самого лучшего. Прости, что не промолчал в тряпочку, пока тебя абьюзили, а ты покорно это сносила!

– Кто меня абьюзил? – рассмеялась Гита. – Салони? Вот уж нет.

– Если она тебя не избила, это не значит, что в ее действиях не было абьюза! Абьюзить кого-нибудь можно и тем, что ты говоришь, или не говоришь, или… – Он сбился и замолчал.

– Она ничего такого не делала…

– Делала! Из ревности. – Тут Рамеш своевременно потупил взор, приняв смиренный и предельно искренний вид, как будто всем сердцем сожалел о том, что ему сейчас придется сказать Гите, и как будто это его признание никак не могло быть самонадеянным, нахальным и смешным. – Салони тебе завидует. Я видел, как она на меня смотрит, – доверительно сообщил Рамеш. – Она… она в меня по уши втрескалась, Гита.

Разумеется, Гита ему не поверила. Салони полностью принадлежала ей. Они не просто играли в одной команде, они были одним игроком. От этого все их победы удваивались, а поражения делились пополам. И даже независимо от их дружбы нельзя было не признать со всей объективностью, что Салони – писаная красавица. Самые прекрасные кинозвезды умерли бы от страха перед непобедимой конкуренткой, знай они о ее существовании. Или, скажем так: в мире фруктов Гита и Рамеш были бы незатейливыми манго, а Салони – охрененно изысканным спелым «кремовым яблоком», которое еще зовется черимойей.

Гита, однако, не допустила ужасной ошибки – не позволила себе громко фыркнуть от смеха. И пришедшую на ум ироничную поговорку тоже воздержалась произнести вслух. Поговорка была о пригожих девушках, за которыми увиваются неказистые парни: «виноградина в лапе макаки». Вместо всего этого Гита дипломатично и снисходительно сказала Рамешу:

– Салони со мной так не поступила бы.

А сама задумалась, во что превратится ее жизнь, если она в самом начале не погасит эту искру враждебности между ними. Разрываясь между мужем и лучшей подругой, она никогда не будет знать покоя. Чтобы чувствовать себя счастливой, ей нужны оба. Один подарит ей детей, другая поможет их воспитать. Один будет доводить ее до слез, другая – утешать. Поэтому у Салони она тоже спросила чуть позже:

– Между вами что-то было?

– Это он так сказал?

Гита даже не задумалась о причинах их одинаковой реакции. Возможно, из чувства самосохранения. Истина угрожала ее планам на идеальную семейную жизнь, которые родились, когда Рамеш готовил на кухне пападам. В итоге Гита сыграла свою роль до конца и задала подруге тот же вопрос, что и жениху:

– Почему он тебе так не нравится?

– Я не говорила, что он мне… – Эта попытка Салони съехать с темы была такой беспомощной, что Гита даже не стала что-либо добавлять – она просто смотрела на Салони, пока та не продолжила со вздохом: – В общем-то мне до него дела нет, ясно? Но он все время ходит за тобой как привязанный и не дает тебе со мной видеться.

– И чего ты хочешь? Чтобы я отказалась от замужества и могла проводить все время с тобой?

– Что?! Конечно, нет! Ты должна выйти замуж. Только не за него.

– Почему?

Ответа не последовало, и у Гиты возникло ужасное подозрение, что Рамеш, возможно, был прав.

– Почему, а? Ты что… завидуешь мне?

– Что?! Да ты посмотри на меня! С какой стати я буду тебе завидовать?

Это был болезненный удар. Вспомнились другие слова Рамеша – о том, что Салони считает ее хуже себя. О том, что Салони называет ее уродиной. О том, что друзья должны желать друг другу добра.

– Салони… – нарушила молчание Гита. – Ты в него… втрескалась?

Ни деликатности, ни актерских способностей Салони, в отличие от Рамеша, не проявила. Она расхохоталась. А Гита мгновенно перешла из ее команды в команду Рамеша. И хотя недавно заявление жениха вызвало у нее такую же реакцию и она с трудом сдержала тогда смех при мысли о том, что Салони – богиня, а Рамеш – простой смертный, сейчас, когда подруга доказала очевидность этого факта своим очаровательным и вместе с тем жестоким смехом, у Гиты внезапно возник новый вопрос: что Салони думает о ней на самом деле?

– Какая прелесть, – выдавила Салони. – Ну прелесть же! – И закашлялась. – Нет, Гита, что за ерунда? Я его в этом смысле вообще не рассматривала.

– Потому что он недостаточно хорош? – прищурилась Гита.

Салони пожала плечами:

– Ну да.

Обида тотчас уступила место гневу:

– Потому что ты такая распрекрасная? Красота не вечна, Салони! Когда-нибудь ты станешь старой, седой и морщинистой. А может, даже лысой! И толстой! И в любом случае, мы обе знаем, что тебе никак не удается выйти замуж, несмотря ни на что! И не важно, плох для тебя Рамеш или хорош, он все равно тебе не достанется, потому что он хочет меня!

Салони озадаченно моргнула.

– Вообще-то, – тихо произнесла она, – я имела в виду, что он недостаточно хорош для тебя.

Возможно, это была чистая правда, а может, и нет. Так или иначе, это больше не имело значения. Было слишком поздно для объяснений – Салони уже посмеялась над ней, и теперь, что бы она ни сказала, Гита воспринимала это как намеренную и не слишком умную попытку оправдаться.

– Ты был прав, – чуть позже рыдала Гита, пока Рамеш гладил ее по руке. – Она мне больше не подруга. И наверное, никогда не была!

– Ты ошибалась на ее счет.

– Да!

Он резко сжал ее руку:

– Скажи это вслух.

Гита взглянула на него сквозь слезы:

– Я же только что сказала.

– Скажи четко и ясно. Ты передо мной виновата, потому что заставила почувствовать себя дураком, хотя я был прав – все это время Салони оставалась нашей проблемой.

– Мне так жаль, я не должна была заставлять тебя чувствовать себя дураком.

Его пальцы расслабились, прикосновения снова стали ласковыми, и под ними кожа Гиты покрылась мурашками, несмотря на тепло его ладони и жару в комнате.

– Скажи: «Ты был прав, я не права, прошу у тебя прощения».

Поскольку это были всего лишь слова, поскольку проще казалось подчиниться, чем возражать, поскольку в тот день она и так уже слишком много потеряла, Гита сказала:

– Ты был прав, я не права, прошу у тебя прощения.

5

Следующим вечером Фарах поднялась на две бетонные ступеньки крыльца Гиты с гордой улыбкой. В деревенских храмах настало время вечерних бхаджанов[33], и над домами плыли тягучие стоны шенхаев[34], размеченные барабанным ритмом. Гита не успела открыть дверь пошире, а Фарах уже проскользнула в дом.

– Я все сделала, – заявила она, усевшись в этот раз не на пол, а на кровать Гиты.

Хозяйка кровати вскинула бровь при виде такой бесцеремонности, но любопытство пересилило возмущение:

– Что ты сделала?

– Высыпала все его снотворные таблетки в бутылку с дару. – Фарах сделала руками жест, будто отряхивала грязь с ладоней. Синяк вокруг ее подбитого глаза сегодня уже казался фиолетовым, а не багровым. Бинди[35], маленькая, коричневого цвета, была нанесена криво, не по центру лба. – Он сдохнет с минуты на минуту.

Гита с облегчением перевела дух:

– Я впечатлена. А что за снотворное вам удалось добыть в нашей дыре? Ты упаковку не выкинула?

Фарах протянула ей блистер размером не больше игральной карты, с пустыми сплющенными ячейками. Гита прищурилась, разбирая название на мятой фольге, и перевела взгляд на Фарах, которая расположилась на ее кровати, как магарани[36] на царском ложе.

– Это «Финкар», средство для роста волос. Самир не сдохнет, зато похорошеет.

– Что?! – подскочила Фарах. Она выхватила у Гиты блистер и обалдело уставилась на него. – Самир сказал, ему доктор выписал эти таблетки и он не может без них обойтись! Я что, платила десять рупий в день за его волосы? – Фарах с треском смяла упаковку в кулаке. – Йа’Аллах! Убью обманщика!

– Это если у тебя получится. – Гита покачала головой. – Как ты могла не знать, что́ это за таблетки? Неужели не проверила, что покупаешь?

Лицо Фарах скривилось от отчаяния, из-за чего бинди и вовсе съехала вбок. Непонятно было, чего от нее ждать в следующий момент – то ли рыданий, то ли вспышки ярости. Наконец Фарах простонала:

– Я не умею читать! – и с силой отшвырнула блистер.

Несмотря на мощное ускорение, упаковка была слишком легкой и лениво спланировала на пол, что лишь усилило дурное настроение Фарах. Она пнула подушку, словно та была главной виновницей неудачи.

– Теперь же он еще будет выяснять, куда подевались его таблетки! – взвыла Фарах.

– Зачем ты вообще сегодня это затеяла? – не выдержала Гита. – Не могла подождать?

– Подождать чего? Самого идеального пластикового пакета во всей Индии? Пока я буду ждать, Самир опять отберет у меня деньги. Мы тут с тобой просто время теряем, Гитабен, воду в ступе месим! И каждый раз, когда я спрашиваю, что ты сделала с Рамешбхаем, ты только огрызаешься. Это что, такой педагогический прием в деле обучения убийствам? Тогда он не работает, потому что я так ничему и не научилась у тебя!

– Окей, успокойся, – велела Гита. – Придумаем что-нибудь другое.

– Например?

– Ну, в общем-то отравить его было хорошей идеей. Яд – легкий и чистый способ…

– Моя идея была хорошей? – просияла Фарах, и ее рот растянулся в улыбке. От этого лопнула едва затянувшаяся трещина на разбитой нижней губе. – Ой…

Гита протянула ей носовой платок, Фарах промокнула губу и потрогала ранку языком.

– Да, – кивнула Гита в неожиданном приступе великодушия, затем кивнула на мятый блистер, валявшийся на полу: – Идея хорошая, только исполнение подкачало.

– Так что́ мы теперь будем делать?

Гита на пару секунд задумалась.

– А что Самир обычно пьет?

Фарах воззрилась на нее, как на идиотку.

– Дару он пьет, – медленно произнесла она. – В этом вся проблема.

– Нет, дубина, я не об этом, – поморщилась Гита. – Что он пьет, кроме алкоголя? Может, молоко?

– Молоко он терпеть не может.

– Соки?

Фарах покачала головой:

– Он считает, что в соках слишком много сахара, а в стране эпидемия диабета, знаешь ли.

– Да у него печень вот-вот отвалится, а он диабета боится? – Размышляя, Гита принялась расхаживать по комнате. – Думаю, других вариантов нет: придется купить ему еще бухла.

Фарах даже придушенно охнула от неожиданности:

– Ты вообще на чьей стороне?!

Гита продолжала рассуждать, словно говорила сама с собой:

– Дешевле было бы отравить его еду, наверное, но лучше пусть он будет пьяный – тогда не заметит постороннего привкуса или не обратит на него внимания…

– Какая ты умная. Значит, раньше это уже сработало? С Рамешем? – невинным тоном поинтересовалась Фарах.

– Отличная попытка. Пошли к Карему.

– А не могла бы ты… – замялась Фарах, – сама сходить? Ну, типа, ты же там и без меня обойтись сможешь. Или я тебе нужна?

Предположение, что ей кто-либо может быть нужен, взбесило Гиту:

– Разумеется, нет! Но…

– Просто понимаешь… Люди ведь могут увидеть, что я покупаю дару. Что обо мне подумают?

Гита сердито покосилась на нее:

– А обо мне, значит, пусть думают, что хотят?

– Но я же мать и мусульманка, и понимаешь, люди… Да ладно, Гитабен, ну ты же сама знаешь, что в деревне о тебе и так думают всякое, а тебе и дела никакого нет до пересудов – я, кстати, всегда считала, что это ужасно круто, вот так, как ты, плевать на чужое мнение. Так что какая тебе разница?

– Хорошо, – кивнула Гита.

Глупо было звать Фарах с собой за компанию, подумалось ей. Она ведь сама возражала против всяких «мы» и точно знала, что ее с этой женщиной совсем ненадолго свела жизненная необходимость, а вовсе не дружба. Кроме того, решила Гита, ей лучше действительно не появляться на людях с Фарах накануне смерти Самира – это могло бы впоследствии вызвать подозрения.

– Я куплю дару и потом встретимся еще раз у меня.

– О-о… А не могла бы ты занести бутылку ко мне домой? Мне так было бы удобнее. Понимаешь, дети, и все такое…

Гита скрипнула зубами – все-таки наглости Фарах было не занимать.

– Гитабен, ты чудо! – выпалила та, приняв молчание за знак согласия. – Ой, а чем же мы его отравим-то?

Тут ответ у Гиты уже был готов:

– Чем-нибудь простым и дешевым, например крысиным ядом.

– Окей, тогда я куплю крысиный яд!

Гита вздохнула:

– Мы не можем купить его здесь. Тебя так вычислят в два счета. Нам нужно съездить в город.

Фарах медленно склонила голову в знак согласия и постучала пальцем по виску:

– Какая ж ты умная, Гитабен. Ну, типа, мозговой трест мира.

– Я в курсе.

– Так это… не хотелось бы тебя торопить, но ты ведь сходишь к Карему? Пока он лавку не закрыл сегодня, да?

Гита задумчиво на нее посмотрела:

– Как так вышло вообще, что твой муж портит жизнь мне?

Фарах уходила такая довольная, что у Гиты возникло неприятное чувство, будто ее надули. Ловко и быстро. Как воздушный шарик. «Что, если Фарах только прикидывается простушкой?» – возник вопрос. «Да ладно, не парься, – сказала она себе, надевая сандалии. – Просто сбегай за бухлом и покончи уже со всей этой фигней».

Она зашагала по той же дороге, что и вчера вечером. Дети на школьном дворе теперь играли в крикет, соорудив воротца из камней. Диктаторского визга мини-Салони на этот раз не было слышно.

В забегаловке на углу было всего три клиента. В это время суток, после посещения храмов, большинство мужчин из их деревни проводили время, покуривая кальяны и играя в карты около конторы панчаята. Здесь же, у забегаловки, двое сидели на пластиковых стульях – читали газеты и потягивали что-то из маленьких стеклянных бокалов. Третьим был босоногий далит, засунувший сандалии за пояс, – он держался в отдалении, как требовала традиция, и пил чай, который ему подали, как и всем далитам, даже постоянным клиентам, в одноразовом пластиковом стаканчике.

Возле лавки Карема Гита сделала глубокий вдох, перед тем как войти. Карем хоть и удивился, но явно был рад ее видеть, что показалось Гите странным. Обычно радости при виде ее никто не проявлял, даже покупатели, которые считали, что сделанные ею украшения приносят удачу.

– Гитабен! Чем могу служить?

Пластиковые коробки с разноцветной бижутерией лежали пыльной радугой на витринах под стеклом. Было очевидно, что их оттуда не доставали многие годы. Даже сквозь мутное стекло Гита могла оценить низкопробные материалы и бездарную, некачественную работу покойной жены Карема. Она молчала в растерянности, задумавшись вдруг, нужен ли для покупки нелегального алкоголя какой-то пароль – тайное слово или фраза, – потом решилась:

– Одну бутылку, пожалуйста.

Карем уставился на нее во все глаза, на его лице отразилось сомнение.

– Тебе нужно спиртное? – уточнил он на всякий случай.

– Да.

– У тебя гости или типа того?

– Нет, – быстро сказала Гита. – Это для меня. Я люблю… выпить.

Он заулыбался:

– Ну, тогда ладно. Что предпочитаешь?

– Предпочитаю? Э-э…

– У меня есть дези-дару[37] и тхарра собственного изготовления.

– Э-э… А тхарра нынче на что похожа?

– Нынче? – переспросил Карем с некоторым недоумением и иронией, весело заломив бровь. – Да на самогон она похожа, как всегда. Грубовата, но задачу свою выполняет исправно.

– Ясно, – кивнула Гита, как ей казалось, со знанием дела. – А дези-дару?

Карем достал из-под прилавка пузатую стеклянную бутылку с прозрачной жидкостью. На этикетке в окружении надписей на хинди и на английском красовались рисунок пальмы и вездесущий значок, оповещающий индусов о том, что продукт сугубо вегетарианский: зеленый кружок, вписанный в зеленый квадрат. Это было первое, что увидела Гита. Она пригляделась, и выяснилось, что дези-дару произведен в Барели – городке штата Уттар-Прадеш на севере Индии. Штат этот был знаменит ремеслами, растущим наркотрафиком и Тадж-Махалом. И еще в Уттар-Прадеше родилась Королева бандитов.

– Это наш, местный ром. В смысле отечественный, – пояснил Карем, держа перед Гитой бутылку, как заправский сомелье. – Не какой-нибудь там поддельный инглиш-финглиш, а натуральный продукт, мейд-ин-Индия.

– Где берешь?

– В Кохре.

– А, – кивнула Гита. – Я как раз завтра туда собираюсь. Сколько стоит бутылка?

– Шестьдесят пять. Но в Кохре можно купить дешевле.

– А тхарру почем продаешь?

– Двадцать. – Карем осклабился. – Это уж совсем местный продукт и натуральнее некуда.

– Тогда я возьму тхарру.

– Окей, только не увлекайся, Гитабен. Эта штука коня с копыт скопытит. – Он ухмыльнулся шутке – не знал, что Гита уже слышала эти слова от Самира, когда стояла под дверью во время их разговора.

Не дождавшись от нее ответной улыбки, Карем неловко кашлянул. Безо всякого трепета, с которым доставал бутылку дези-дару, он извлек из-под прилавка пластиковый пакет с такой же на вид прозрачной жидкостью. Пакет был меньше молочного и завязан наверху простым узлом. Сложно было поверить, что такое жалкое количество алкоголя может кого бы то ни было «скопытить».

– Это что, всё? – удивилась Гита.

– Поверь, когда выпьешь, тебе мало не покажется. – Карем перекинул пакет с ладони на ладонь и обратно; самогон отозвался приятным плеском. – Здесь больше, чем достаточно.

– Мне два пакета.

– Что? Зачем?

– Тебе мои деньги нужны или нет? – огрызнулась Гита. – Если бы ты Рамеша так отговаривал, я бы сейчас могла пошевелить этими двумя пальцами. – Она подняла левую кисть, которую муж сломал ей на четвертом году их совместной жизни и кости которой неправильно срослись. Эта травма, к счастью, не слишком сильно ограничила ее возможности в изготовлении украшений из бусин, но там особой ловкости и не требовалось. А вот если бы увечье помешало ей заниматься каким-нибудь более сложным делом – к примеру, если бы Гита была пианисткой, – ее благодарность судьбе была бы не так велика.

Карем некоторое время молчал.

– Я не знал, – наконец произнес он. – Ну, то есть до некоторых пор.

Гита недоверчиво хмыкнула.

– Клянусь тебе. – Он оттянул двумя пальцами кожу на кадыке в качестве традиционного знака подтверждения клятвы. – Не знал. Откуда я мог знать? Я не видел тебя с переломом. И вообще ты никогда раньше сюда не приходила.

– Вся деревня знала.

– Все женщины! А я узнал, только когда Рамеш исчез и все вокруг о вас заговорили. Даю честное слово, Гитабен.

У нее не было желания обсуждать эту тему, и она жалела, что бросила обвинение Карему в лицо – не потому, что прониклась вдруг сочувствием к нему, а потому, что не хотела выставить себя жертвой, и уж кто-кто, а Карем не годился на роль утешителя. Гита внезапно разозлилась на себя за собственную глупость.

– Не нужно мне твое честное слово. Лучше дай мне два пакета тхарры.

Карем послушно достал второй пакет.

– Мне правда искренне жаль, Гитабен.

– Да иди ты.

– По крайней мере, Рамеш свое получил. Слепота – тяжкая кара.

Гита оцепенела:

– Что-что?

Карем взглянул на нее и тотчас потупился. Вид у него был, как у человека, которому приходится ступать по сухим веткам в логове спящего льва.

– Что? – невинно повторил он за ней.

– Что ты сказал про слепоту?

– Ничего. Про какую слепоту?

– Ты только что произнес слово «слепота», – медленно процедила сквозь зубы Гита.

– Это был… комплимент. Ну, я имел в виду, что Рамеш, конечно же, был слепой, если решил бросить такую женщину, как ты.

Он лгал. И лгал настолько неумело, что в этом даже была своя прелесть – как будто перед Гитой был злодей, неспособный на обман, или дошколенок в деловом костюме с галстуком. Но у Гиты имелись заботы поважнее, чем разгадывание дурацкого ребуса от Карема – завтра ей предстояло три часа прошагать по жаре до Кохры, чтобы купить крысиного яда. Она выложила на прилавок четыре банкноты по десять рупий.

Карем помотал головой, косясь куда-то в сторону:

– Нет, не надо.

Гита так долго буравила его взглядом, что ему пришлось все же неохотно посмотреть ей в лицо. И тогда она сказала:

– Нет, надо. Не хочу, чтобы ты думал, будто этой подачкой можешь загладить свою вину. Не выйдет.

6

Дома Гита оставила сандалии у порога и омыла грязные ноги в крошечной душевой кабинке. Вёдра с водой почти опустели, но она решила, что наполнит их завтра. Состояние было необычно нервозное, так что некоторое время Гита мерила шагами единственную комнату, шлепая по полу мокрыми ступнями. Обычно здесь ей было уютно и спокойно – она давно поняла, что принадлежит к тем женщинам, которые не тяготятся одиночеством. Но сейчас Гита места себе не находила и всё бродила туда-обратно, от рабочего стола до кухонного закутка, где она оставила два пакета с тхаррой. На одном взялась было развязывать узел, но так и не стала открывать пакет.

За дверью черного хода во двор у Гиты была старая земляная печь, которой она до сих пор довольно часто пользовалась, поскольку коровьи лепешки, которыми ее можно было растапливать, стоили куда дешевле газа. В правом углу кухонного закутка, у стены, где любила отдыхать вездесущая ящерица – нагло устраивалась там, разинув крошечную пасть, и наблюдала за хозяйкой, Гита собиралась поставить холодильник. Она понемножку откладывала деньги на эту покупку, с тех пор как вступила в группу заемщиц. Как удобно будет готовить сразу на несколько дней вперед и хранить еду про запас! Нередко Гита так погружалась в работу, что забывала о времени, и когда вставала из-за стола, у нее голова начинала кружиться от голода, а готовить в столь поздний час было уже немыслимо, так что приходилось довольствоваться парой заскорузлых бисквитов, чтобы не грохнуться в обморок.

Кроме того, когда у нее будет холодильник, она сможет наконец покупать скоропортящиеся продукты, разные фруктовые соки и маринады в банках – с тем, что целая семья легко съест и выпьет за один день, одинокая женщина не справится. Хлеб у нее перестанет так быстро покрываться плесенью, молоко можно будет хранить дольше, независимо от времени года, и возможно, она даже начнет покупать куриные яйца. При этом Гита хорошо понимала, что наличие холодильника изменит не только уровень ее домашнего комфорта, но и отношение к ней со стороны жителей деревни. Как говорила ее мать, когда слон идет на базар, тысячи собак лают. Гита уже привыкла к презрению соседей, оно утратило остроту и новизну, теперь же ей предстояло пережить очередную волну внимания, вызванную завистью и злобой, а заодно шквал свежих пересудов. Она могла сколько угодно убеждать себя, что ей это безразлично, что она справится, но при мысли о гнусных насмешках со всех сторон у нее сосало под ложечкой.

Что ж… Ни насмешек, ни холодильника не будет, если она сейчас же не вернется к работе. Гита перешла из кухонного закутка к столу. Баночки с черными бусинами выстроились по периметру, как солдаты, ожидающие приказов. Порядок на столе ее очень успокаивал. Сейчас можно было бы включить музыку и набросать эскиз мангалсутры. Если дело не заладится и под настроение захочется чего-нибудь другого, она превратит мангалсутру в браслет. Это был новый тренд у современных невест – свадебный браслет лучше сочетался с джинсами, чем традиционное массивное ожерелье. И Гиту такая мода более чем устраивала – так у нее прибавлялось и работы, и, соответственно, заработка, поскольку ей заказывали мангалсутру для церемонии и браслет, чтобы новобрачная могла носить его после свадьбы.

Гита отперла ключом дверцу шкафа. На верхней полке хранились бордовая деревянная шкатулка и металлический ящичек-сейф с электронным замком, в котором она держала золотую проволоку и бусины для дорогих ожерелий. Замок она открывать не стала, взяла шкатулку. Подняла крышку, вдохнула слабый аромат шафрана. Фетровая обивка внутри потемнела от времени по краям, но оставалась мягкой. На фетре лежало ее собственное свадебное ожерелье, а под съемным дном – денежные накопления, все 19 012 рупий.

На второй год их с Рамешем семейной жизни умерли родители Гиты – сначала мать, через несколько месяцев отец. По милости судьбы, они успели увидеть дочь счастливой и не дождались крушения ее брака. Отец, наделенный множеством достоинств (чувство юмора, доброта, нежная привязанность к жене и дочке), не обладал одним – бережливостью. Эта тайна открылась лишь после его смерти, когда он уже не мог скрывать истинное состояние своих финансов. Дом, в котором выросла Гита, был давным-давно отдан под залог банку. Отец набирал новые кредиты, чтобы покрыть старые, взятые, опять же, на возмещение прежних долгов. Рамеш, изучивший его бумаги, покачал головой: «Черт ногу сломит, Гита. Натворил твой старик дел». И она, убитая горем, тогда не обратила особого внимания на столь бесцеремонную критику ее покойного отца. «Твоим родителям повезло, что моя семья считает приданое пережитком прошлого и не потребовала за тебя денег, но теперь нам придется продать твои свадебные украшения, ведь мы унаследовали долги по твоей линии», – заявил муж. Гита сочла это справедливым и понадеялась, что Рамеш сумеет все уладить без огласки. Но он раструбил про ошибки свекра на всю деревню, жаловался каждому встречному – мол, его, зятя, даже не удосужились поблагодарить за то, что он не взял за жену приданое. Девичья фамилия Гиты умерла вместе с отцом, но, наверное, так было к лучшему, поскольку Рамеш заявил ей, что та фамилия покрыта позором.

А потом Рамеш исчез, оставив ей еще кучу долгов, и только мангалсутра пережила многолетние попытки Гиты удержаться на плаву. Она не раз боролась с искушением продать ожерелье. Это украшение стоило не меньше 20 000 рупий, и она давно могла бы сразу купить холодильник, да еще бы и осталось. Но тогда получилось бы, что холодильник она приобрела за счет Рамеша, а этого Гита не хотела. Она ела свою соль, не чужую.

Гита полюбовалась свадебным ожерельем, которое выбрал для нее Рамеш, потрогала бусины, проверила надежные, качественные переплетения цепочек.

Возможно, в том, что она решила сохранить мангалсутру, было слишком много неуместного пафоса, и совсем уж неуместно было тратить время на мысли о пропавшем Рамеше, но с ним были связаны годы ее жизни, на протяжении которых она не знала никого другого. Поначалу одиночество пугало Гиту. Дружеское общение могло бы смягчить стресс. Но как и холодильник, дружба была для нее непозволительной роскошью, так что Гита научилась без этого обходиться.

Она обнаружила у себя способности к созданию украшений, а со временем сделала еще одно открытие: оказалось, что та Гита, какой она была до уроков, которые взялся ей преподавать Рамеш, еще жива. Пусть никто не интересовался ее существованием, но она никуда не исчезла. Гита вспомнила, что она любит пересоленную еду и не любит извиняться, что ей нравится слушать музыку и танцевать вместо зарядки по утрам, включая старенькое радио (однажды она, правда, наткнулась на увлекательный рассказ о косатках и после этого оставила настройки приемника на частоте «Гьян Вани»[38], чтобы почаще слушать передачи о природе). Печенье и томатные чипсы казались ей идеальным ужином, а отсутствие детей ее не печалило, потому что детей она никогда особенно не любила. Хотя не исключено, что в последнем случае она себя обманывала, выдавая невозможность получить желаемое за иллюзию осознанного выбора, то есть хаяла то, до чего, как в басне про лису и виноград, не могла дотянуться. Так или иначе, зелен был виноград или восхитительно спел, Гита предпочитала другие фрукты. Социальная среда, а не собственные склонности, внушила ей когда-то, что она хочет детей, а Рамеш, обвинявший жену в неспособности стать матерью, в конце концов избавил ее от давления стереотипов.

Гита положила мангалсутру обратно в шкатулку. Она была солидарна с Королевой бандитов, высказавшей неутешительное мнение о браке: «Ожерелье, которое жених надевает на шею невесте, ничем не лучше веревки, которой козу привязывают к дереву, лишая свободы».

Однажды Гита прочитала или услышала где-то такое определение свободы: это возможность человека самостоятельно распоряжаться тем, что ему дано. Собственной свободой она воспользовалась, чтобы начать свое дело. И пусть ей никогда не дорасти до уровня крупного бизнеса, фирма «Гита’с Дизайнз» появилась только благодаря ее таланту и умению планировать, что в глазах кредитного инспектора возводило ее в ранг entrepreneur[39].

Но всех французских слов в мире не хватило бы на то, чтобы опровергнуть непреложный факт: она успешна и самостоятельна ровно настолько, насколько ей позволяют быть таковой окружающие из числа представителей мужского пола. Как недавно продемонстрировал Самир, мужчине даже не нужно быть твоим мужем, чтобы испортить тебе жизнь. Со стороны микрокредиторов было весьма любезно повысить абла нари[40] до нари шакти[41]. Это было достижение, одновременно блистательное и бесполезное, потому что микрокредиторы уходят и приходят, а женщины остаются, и удел их вечен – терпеть. И как бы кто ни называл нари – «слабой» или «сильной», – она оставалась всего лишь женщиной.

Гита снова подошла к пакетам с тхаррой. За всю жизнь ее губ не коснулась ни одна капля алкоголя, но было любопытно, из-за чего весь сыр-бор. Рамеш променял ее на алкоголь. Ради алкоголя Самир был готов причинить ей вред.

Случайно услышанные угрозы Самира в ее адрес напомнили ей, как она уязвима. Поэтому, когда раздался стук в дверь, Гита подскочила на месте, выронив пакет с тхаррой – он шлепнулся на стол с тихим плеском.

Но за дверью она увидела не Самира и даже не Фарах – на земле у нижней ступеньки стоял Карем. То есть он поднялся на крыльцо, постучал и спустился обратно. Это был знак уважения к ее частному пространству, который Гита оценила, но виду не подала.

– Что нужно? – спросила она.

– Я… Мне надо съездить в Кохру завтра утром. За товаром.

– В смысле за бухлом?

Он вздохнул:

– Да. Хочешь поехать со мной?

– С чего бы?

– Ты сказала, что пойдешь до Кохры пешком, а я предлагаю тебе бесплатную поездку – договорился с приятелем, чтобы он меня подбросил на грузовике.

Гита подавила порыв сразу отшить его и обдумала предложение. Карем явно пытался как-то загладить свою вину перед ней – на это ей было наплевать, зато поездка на грузовике сильно сэкономит ей время и можно будет забежать в магазин бытовой техники, чтобы взглянуть на холодильники.

Она медлила с ответом, и улыбка на губах Карема постепенно становилась какой-то нервной и кривоватой.

– Будет весело, – добавил он.

– Весело?..

– Окей, Гитабен, это будет невесело. То есть не будет весело. Короче, это деловая поездка, ничего, кроме бизнеса. Поедешь, а? Выиграешь время и не придется топать по жаре. Даже адарш нари иногда нуждаются в отдыхе.

– Вряд ли меня можно назвать «идеальной женщиной».

Карем покосился в дверной проем – Гита приоткрыла дверь ровно настолько, чтобы встать на пороге.

– Ты одна? – спросил он и тотчас спохватился – до него дошло, что эти слова, обращенные мужчиной к женщине, независимо от контекста и тона, всегда таят в себе угрозу. Поэтому Карем тотчас неуклюже отступил на шаг назад. – Нет-нет, я ничего такого не имел в виду… Просто хотел узнать – может, к тебе гости пришли, а я тебя тут отвлекаю. Ну, и это объяснило бы твою покупку самогона…

– Я же сказала, что купила для себя.

Карем уставился на нее с недоверием, и на секунду Гите показалось, что он начнет и дальше ее расспрашивать про гостей, но его нахмуренный лоб разгладился.

– Попробовать-то уже успела? – поинтересовался Карем.

– Нет.

– Ладно, потом расскажешь, как она тебе. Если что, тхарру лучше пить охлажденной, конечно. – Он сунул руки в карманы коричневых слаксов. – Поедем в восемь тридцать, поэтому не напивайся так уж.

– Не буду.

– Спокойной ночи, Гитабен.

– И тебе того же.

* * *

Утром Гита пришла к магазину Карема – он был ближе к шоссе, чем ее дом. Карем ее уже ждал. Вдвоем они зашагали по мощеной деревенской дороге, и Гита вдруг обнаружила, что молчание ее тяготит больше, чем спутника.

– Не боишься детей одних оставлять? – завела она разговор.

– Они в школе, – отозвался Карем. – Видит Аллах, эти бездельники ничему не учатся, зато за ними там бесплатно присматривают полдня.

– Сколько им сейчас?

– Одиннадцать, девять, шесть и пять… нет, погоди, семь и пять.

Гита могла бы сострить, но ее слишком уж поразило неожиданное открытие, что Карем определенно заботливый отец.

– Ого.

– Ну да, я в курсе – «планирование семьи», «нас двое – их двое» и все такое. Но мы с Саритой очень уж хотели дочку, и у нас получилось только с четвертого раза.

Гита постаралась подсчитать годы в уме.

– Кажется, твоя жена умерла в…

– Пять лет назад это было. Примерно в то время, когда Рамеш…

– Пропал.

– Ну да.

– Тяжело тебе, должно быть, справляться со всем в одиночку.

Карем пожал плечами:

– Да и вдвоем не легче. Брак есть брак.

Цветастый грузовик фирмы «Тата Моторз» обогнал их и остановился чуть впереди. На заляпанном грязью заднем бортике кузова читались буквы «HONK OK PLEASE»[42]. Плоский красный капот его был покрыт желтыми и синими узорами, на кабине и бортах теснились, налезая друг на друга, все цвета радуги. Машина казалась громоздкой, но веселенькой. Поздоровавшись с приятелем-водилой, Карем запрыгнул в кузов, заваленный соломенными брикетами, и сверху протянул руку Гите. Та, гордо отвергнув помощь, подобрала полы сари в кулак и сама взгромоздилась на солому, отстояв тем самым свою независимость, но слегка подрастеряв величие.

Привязанный ближе к кабине буйвол при виде их выразил вялое недовольство мычанием и снова уткнулся в жестяное ведро с травой. Пассажиры уселись друг напротив друга, прислонившись спинами к бортам. Карем уперся ладонями в широко расставленные колени; Гита села, закинув ногу на ногу и сверху пристроив джутовую сумку.

– У тебя там… – Карем коснулся пальцами своих волос.

– Что?

– Соломинка.

– А. – Она ощупала пучок и извлекла травинку.

Они поехали на юг, по деревенской окраине, где в тесных, плотно пристроенных одна к другой лачугах жили далиты. Крытые соломой и тростником халупы были такими низкими, что их полностью скрывали заросли вокруг поселения, лишь некоторые, более высокие, дома из глины и бетона были видны. И еще Гита узнала висельное дерево. «Висельным» его здесь никто не называл, но она в детстве слышала историю, произошедшую в этих краях, и с тех пор всегда о нем так думала.

Однажды ранним утром, задолго до рождения Гиты, две девочки двенадцати и тринадцати лет из низшей касты были найдены повешенными на их собственных дупаттах[43]. Трусы у обеих были спущены до лодыжек. С остывших пальцев капала роса. В деревню понаехали копы и предложили безграмотным родителям сестер подписать заявление о полицейском расследовании изнасилования и убийства. Вместо заявления стражи порядка по чьему-то наущению подсунули им ложное признание в том, что мать с отцом, дескать, уличили дочерей в распутстве и сами их повесили, чтобы сохранить фамильную честь. Сразу после этого их бросили в тюрьму – так, на рассвете, в мгновение ока была уничтожена целая семья.

Гита оторвала взгляд от висельного дерева. Реальный это был случай или же легенда, она не знала, но слышала, что далиты из их деревни совсем недавно обращались в панчаят с жалобами на то, что неизвестный мужчина в черной балаклаве нападает на девчонок по утрам, на рассвете, когда те ходят справлять нужду в поле, придушивает их и лапает. Местные жители выбрали в панчаят пятерых уважаемых людей для самоуправления на основе самых что ни на есть демократических принципов. Но с этой бедой деревенский совет никак помочь не мог, разве что посочувствовать семьям – правосудие отреагировало уклончиво, потому что опознать и поймать преступника не предвиделось возможным.

Зеленые, бурые, золотистые поля потянулись по обеим сторонам дороги. Однажды грузовик резко затормозил и долго стоял, дожидаясь, когда дорогу перейдет бесконечная вереница буйволов. Карем держался крепко и лишь покачнулся, когда машина встала как вкопанная, а Гита не успела вовремя за что-нибудь ухватиться и свалилась в сено. У Карема хватило великодушия притвориться, что он этого не заметил. Потом они сделали остановку у строительной площадки, рядом с которой громоздилась груда кирпичей – фургон еще разгружался, и местные девушки длинной вереницей носили от него на голове по одному-два кирпича, добавляя их к быстро растущей пирамиде. Вокруг паслись стада коров и коз, мирно щипали травку под присмотром пастухов в красных тюрбанах. Гита и забыла, сколько зелени в этих краях.

Минут через двадцать, хотя ей показалось, что времени прошло в два раза больше, они добрались до соседней деревни. Приятель Карема закинул в кузов несколько связок сахарного тростника, потеснив Карема, Гиту и невозмутимого буйвола. Мотор грузовика снова зарокотал; они продолжили путь. Карем вытянул из связки длинный стебель и предложил Гите, но та отказалась. Тогда он сам принялся жевать тростник, высасывая сладкий сок и сплевывая на дорогу жесткие волокна.

Гита невольно попробовала представить его пьяным. Каким он становится под воздействием спиртного – веселым, унылым, беспомощным, буйным, жестоким, любвеобильным? Последнее предположение ее внезапно испугало, и она отвернулась, щурясь на солнце, потому что не могла смотреть, как Карем пальцами снимает с языка тростниковую щепку. И щеки ее в этот момент запылали, конечно же, от жаркого солнца, а не от чего-нибудь там еще. Кожа у Гиты была слишком смуглая, поэтому румянец на ней не проявлялся – в отличие от Салони, которая легко краснела, и сейчас, наверное, впервые в истории Индии женщина возблагодарила судьбу за темный цвет лица.

Лишь когда они приехали в Кохру, Гита снова повернулась к Карему, чтобы договориться, где и через сколько часов они встретятся, чтобы отправиться обратно. Но у Карема были другие планы.

– Идем со мной, – позвал он.

– Что? Нет. У меня тут свои дела.

– Это ненадолго. Заглянем кое к кому, а потом пойдем по твоим делам.

– Если я пойду одна, управлюсь быстрее.

– А куда тебе торопиться? Водитель грузовика вернется за нами не раньше половины шестого.

Когда Гита снова открыла рот, чтобы возразить, Карем вздохнул:

– Гитабен, если хочешь идти за своими покупками одна – иди, пожалуйста, только позволь мне сначала кое-что тебе показать. После можешь делать что хочешь. – Он ущипнул себя за кожу на кадыке: – Слово даю.

Гита тоже вздохнула, сдавшись:

– Ладно. Пошли тогда, покончим с этим поскорее.

Они направились в жилой квартал, а не к ближнему базару, как ожидала Гита, и это ее слегка насторожило. В итоге Карем привел ее к большому двухэтажному особняку с террасой, обнесенной замысловатыми резными перилами. Возле низкой калитки, за которой начиналась обсаженная цветами дорожка к ярко-синей двойной двери дома, на улице играли дети. Гита услышала собачий лай, но самих собак нигде не было видно.

Когда они вошли за калитку, из дома показался мужчина лет сорока пяти и устремился к Карему с распростертыми объятиями. На террасе, обрамленной высоким пышным кустарником, стояли качели с проржавевшими креплениями, но хорошо отполированными железными цепями.

– Карембхай!

Мужчины обнялись, Гита остановилась поодаль. Поверх плеча Карема она видела бледную лысую макушку хозяина дома. Они с Каремом были примерно одного роста, но у незнакомца огромное пузо так натягивало коричневую тенниску, что ткань грозила лопнуть.

– Гитабен, – обернулся Карем, – познакомься с Бада-Бхаем[44].

Бада-Бхай сложил ладони в приветственном жесте, и Гита ответила тем же.

– Твоя старшая сестра? – осведомился он у Карема.

– Нет, подруга, – сказал Карем, а Гита тем временем мысленно пересчитала все свои морщинки и седые волоски. – Она в Кохре по своим делам.

– У нее тоже есть рецепт первоклассной тхарры? – весело поинтересовался Бада-Бхай, провожая гостей в дом.

Когда Гита снимала сандалии у порога, она заметила на гвозде рядом с дверным проемом лимон со связкой зеленого перца. Рамеш в свое время повесил такую же композицию у них над кроватью для защиты от бури назар – «дурного глаза», – хотя сглазил их брак именно он.

– Если ее тхарра так же хороша, как твоя, Карембхай, мне, возможно, придется сменить поставщика, – пошутил Бада-Бхай.

– Ну уж нет, – рассмеялся Карем, следуя за ним в гостиную, где стояли три дивана и телевизор.

Женщина в длиннополой одежде и домашних тапочках подала им на подносе стаканы с водой. Гита, выпив воду и поставив пустой стакан обратно на поднос, заметила у нее на руках племенные татуировки рабари[45] и постаралась перехватить взгляд женщины, чтобы завязать разговор. Ей хотелось сказать, что пастухи-рабари каждую зиму встают на постой в их деревне, и спросить, откуда она – из Раджастана или из Кача[46]? Но незнакомка неотрывно смотрела в пол, и Гите вдруг сделалось не по себе – она почувствовала, что здесь что-то не так. Да и в любом случае трудно было себе представить, чтобы человек из кочевого племени, тем более женщина, нанялся прислугой в городской дом.

Карем тоже взял стакан воды.

– Гитабен украшения делает, – пояснил он хозяину.

– О, как Сарита-бхабхи[47]?

У Гиты даже голова заболела от новой обиды, добавившейся к незаслуженному намеку на возраст. Сравнить ее украшения с поделками покойной Сариты было все равно что уподобить высокому искусству столярное ремесло. Но жена Карема умерла, а пузатого грубияна Гита видела впервые в жизни, так что возражать ему было бы пустой тратой времени и сил.

Карем покачал головой:

– Нет, она занимается дизайнерской бижутерией, для нее это не хобби, как для Сариты. У Гитабен своя фирма – «Гита’с Дизайнз». И кстати, я хотел показать ей твой магазин. Программа коллективного кредитования сейчас многим позволяет расширить бизнес, и Гитабен подумывает о выходе на рынок покрупнее, чем наш, деревенский.

Для Гитабен и «Гита’с Дизайнз» это стало весьма неожиданной новостью.

– Шабаш![48] Этак ваша деревня скоро станет экономическим центром покрупнее Кохры!

Вероятно, в устах Бада-Бхая это был комплимент, пусть и несколько снисходительный, но Гита почувствовала себя не столько польщенной, сколько предупрежденной о том, что лучше далеко не высовываться. Бада-Бхай между тем хлопнул в ладоши:

– Карембхай варит лучшую тхарру из тех, что я когда-либо пробовал. Не знаю уж, что он вытворяет с сахарным тростником, но у него получается отменный ром!

– О, – скромно взмахнул рукой Карем, – до рома моей тхарре далеко. – И пояснил Гите: – Несколько лет назад, после смерти Сариты, Бада-Бхай мне очень помог. У меня тогда не было ни сбережений, чтобы начать свое дело, ни связей. Но он появился и сказал, что на мою тхарру можно найти покупателей, и теперь она пользуется популярностью.

Бада-Бхай похлопал его по спине:

– Он говорит так, будто я взялся не тхарру его продавать, а втюхивать гобар[49] пастухам! Попробовал бы кто не продать самогон в этом штате – да его тут с руками отрывают! Кстати, раз уж такое дело, у тебя для меня что-нибудь есть?

– Да, – кивнул Карем и протянул Бада-Бхаю джутовую сумку.

Тот, заглянув внутрь, подозвал человека, тихо стоявшего в углу гостиной – до сих пор Гита его не замечала. Человек взял у Бада-Бхая сумку и отдал ему конверт, а затем вышел из комнаты.

– О, чуть не забыл, – спохватился Бада-Бхай, перед тем как вручить Карему оплату, достал из кармана монету в одну рупию и бросил ее в конверт: – На удачу.

Традиция добавлять одну рупию к каждому денежному подношению[50] всем была хорошо известна, но Гита никогда не видела, чтобы эту практику распространяли на деловые расчеты, а не только на подарки ко дням рождения и свадьбам.

– Пересчитай.

– Я тебе доверяю. – Карем сунул конверт в карман.

– В бизнесе всегда есть место для сомнений, – заметил Бада-Бхай.

– Зато в дружбе им делать нечего, – улыбнулся Карем.

Гита, которой все это время не давали покоя мысли о женщине-рабари и разбирало любопытство, спросила у хозяина разрешение воспользоваться туалетом. Путь туда лежал мимо открытого прохода на кухню, и, приближаясь к нему, Гита услышала отголоски ссоры.

– …категорически неприемлемо, Лакха, – категорически! – чтобы сын служанки обедал вместе с…

– Он сын не только служанки.

Гита ускорила шаг и успела увидеть, как хорошо одетая дама примерно ее лет дала пощечину женщине-рабари. Гита поспешила дальше, кипя от гнева из-за такого обращения со служанкой, и, отвлекшись на мысли о ней, сама не заметила, как оказалась на заднем крыльце. Взгляд уперся в ограждение из проволочной сетки, покосившейся и покрытой ржавчиной, вокруг клочка голой земли. Насколько чудесным и ухоженным был передний двор, настолько же неуютным и уродливым казался задний. Сортира с выгребной ямой там не было видно, поэтому Гита повернула обратно в дом. Только сейчас ей пришло в голову, что в городах, даже таких небольших, как Кохра, повсюду есть канализация и все удобства. Снова залаяли собаки – на этот раз так громко и близко, что она вздрогнула и обернулась.

К проволочной изгороди были привязаны четыре пса. Поводки были настолько коротки, что лапы пленников едва доставали до земли. Никто не позаботился отвести их в дальний угол двора, в тень, падавшую от деревьев, – оставили прямо на солнцепеке, при этом никакой посудины с водой поблизости Гита на пустынной площадке не увидела. Она уже собиралась вернуться в дом и напомнить Бада-Бхаю, что днем обещали повышение температуры до сорока одного градуса, но заметила, что самый маленький и молодой пес из четверки странным образом извивается, выгибая спину дугой и прогибая ее вниз, будто принимает йогические позы кошки и коровы – марджариасану и битиласану. Сначала Гита подумала, что он просто потягивается, но тут пес разинул пасть и издал характерный звук, более похожий на человеческий, чем на звериный – Гита поняла, что его сейчас вырвет, за секунду до того, как это случилось. Сородичи бедолаги шарахнулись в сторону, чтобы их не накрыло фонтаном, но увернуться не вышло, потому что все они были в одной связке.

Гита переступила порог дома и снова остановилась. Королева бандитов не побежала бы за помощью, она бы сама справилась. Гита в очередной раз развернулась и осторожно приблизилась к собакам – не хватало ей еще уколов от бешенства. И хотя животных она никогда не боялась, в отличие от той же Салони, но и особой симпатии к ним не питала и никогда не умилялась, видя в кино, как богатенькие люди в роскошных особняках сюсюкают со своими пушистыми питомцами, которых почему-то всегда зовут Таффи и кормят лучше, чем прислугу. Однако было очевидно, что этих четырех «питомцев» у изгороди недавно приволокли с улицы, и Гита сомневалась, что они не захотят напасть на нее и покусать. Дыхание у нее участилось от волнения, на солнцепеке кружилась голова. Она машинально зашептала на выдохе: «Кабадди, кабадди, кабадди», – и внимательно осмотрела привязь.

Все поводки были пристегнуты к изгороди одним простым карабином. Она нажала на пружинную защелку и отбежала к крыльцу, на случай, если собаки решат на нее наброситься, когда поймут, что свободны. «Кабадди, кабадди, кабадди… Ну должна же помочь эта чертова мантра! – Бормоча без остановки, Гита постаралась выдохнуть весь воздух из легких перед новым глубоким вдохом, чтобы выровнять сердцебиение. – Если Фарах узнает, что я переняла ее привычку, радостного визгу будет – не заткнешь…»

В голове наконец прояснилось, она обернулась посмотреть, что там с собаками. Веревки перестали давить им на шею, и лапы прочно встали на землю, но они так и стояли одной кучкой, не спеша воспользоваться свободой. И все смотрели на Гиту. Потом один пес сделал несколько шагов по направлению к тенистой стороне двора. Поводок волочился за ним. Следом устремилась вторая собака, затем третья. Больной пес завалился на бок – ребра, покрытые коричневой шерстью, ходили ходуном, хвост безвольно валялся в пыли, как грязный кусок веревки. Ему нужна была вода. И медицинская помощь не помешала бы.

Гита прошла вдоль изгороди до ворот. Замка́ на засове не было. Собаки внимательно наблюдали, как она дергает засов. Открыть удалось со второй попытки – створка качнулась. Гита задвинула засов обратно, вернулась в дом, и, уже забыв о том, что ей надо по-маленькому, направилась сразу в гостиную. Но там было пусто. Откуда-то доносились голоса – они привели ее к комнате, оборудованной под целую лабораторию. Гита помедлила на пороге, вытянув шею, чтобы осмотреться. На нескольких столах выстроились стеклянные и глиняные чаши, колбы, банки, змеевики. Между столами ходили незнакомые люди. Карем и Бада-Бхай стояли у стены напротив входа и наблюдали, как еще один человек наливает тхарру, принесенную Каремом, в глиняную емкость. Он налил совсем немного, остальное отставил в сторону.

– Зачем это нужно, Бада-Бхай? Я думал, тебе понравился мой рецепт как есть.

Бада-Бхай рассмеялся, но Карем был совершенно серьезен.

– Ну конечно, мне понравился твой рецепт! У него только один недостаток – он слишком хорош.

– Не понимаю…

– Нужно разбодяжить твою тхарру. На этом и строится хороший бизнес. В результате мы удвоим прибыль. – Бада-Бхай хлопнул Карема по плечу. – Поэтому я и плачу тебе так много.

– А это что? – Карем указал на прозрачную жидкость, которую работник этой лаборатории наливал в ту же глиняную емкость. – Другая тхарра?

Бада-Бхай промолчал.

– Этиловый спирт? – Снова не дождавшись ответа, Карем уже не спросил, а констатировал упавшим голосом: – Метанол.

– Это хороший бизнес. Не парься.

– Но вы же можете так кого-нибудь убить…

Бада-Бхай прищурился, улыбка под густыми усами сделалась натянутой:

– После всего, что я для тебя сделал, у тебя есть сомнения во мне? – Он пожал плечами. – Пока еще никто не умер. Мы протестировали продукт.

Тут Гита переступила порог, громко поинтересовавшись:

– На собаках?

Карем с недоумением обернулся, и она кивнула в сторону двери:

– Там на заднем дворе привязаны собаки.

Бада-Бхай досадливо вздохнул:

– И что? Собакам дали полакать самогона. Через пару дней будет ясно, годен ли он для продажи.

– Если выживут? – уточнила Гита.

Бутлегер пожал плечами:

– Большинство точно выживут.

Карем все это время стоял с видом человека, которому сказали, что его отец – евнух.

– Это… это жестоко, – наконец выговорил он.

– И что? Сам вызовешься в тестировщики? – Бада-Бхай доверительно ухмыльнулся Гите, словно призывая ее в союзницы, и сообщил: – Он вообще не пьет. Забавно, да?

Карем поморщился:

– Думаю, учитывая источник моих доходов, это вполне естественно.

– А вы пьете? – спросила Гита.

Бада-Бхай шмыгнул носом и разгладил коричневую тенниску на внушительном чреве.

– Позволяю себе иногда. Это ж не преступление. – Он замолчал и поправился: – По крайней мере не грех.

– Тогда, быть может, это вам следовало бы продегустировать яд, которым вы напоили тех несчастных собак? – Гита широко улыбнулась. – Раз уж вы себе столько всего позволяете иногда.

– Слушай, буди, – погрозил ей указательным пальцем Бада-Бхай, – укороти язык. Это всего лишь дворняги. Вот если бы я тхарру на детях тестировал, тогда да, у тебя были бы все основания объявить меня монстром.

Обижаться на то, что он назвал ее «буди» – «старуха», – времени не было.

– Ничего получше в свое оправдание вы не придумали? Может, я вас еще и похвалить должна за то, что вы не привязали к ограде детей и не напоили их ядом? Знаете, а прямо-таки странно, что на Нобелевскую премию столько раз выдвигали Ганди, а не вас!

– Эй, полегче! Я привел этих беспризорных и больных собак в дом, я их приютил, накормил, велел дать таблеток от глистов и кастрировать, то есть это… ну, что там делают с бродячими собаками?.. В общем, у них есть всё – еда, вода…

– И яд, – добавила Гита.

– Так, мне не нужны нотации от старой скучающей домохозяйки, которая мастрячит второсортные побрякушки. Карем, уйми ее наконец!

– Почему это второсортные? – вскинулась Гита. – Почему побрякушки?!

– Она не скучающая домохозяйка! – выпалил Карем.

Гита постаралась не обращать внимания на тот факт, что он не стал оспаривать эпитет «старая».

Бада-Бхай раздраженно засопел и, надвинувшись пузом на Карема, который машинально попятился, начал теснить их обоих к выходу из помещения.

– Это мой бизнес, и если ты, Карем, хочешь, чтобы я продолжал тебе платить, не суй свой нос куда не следует.

– Отпустите собак, – потребовала Гита.

– Нет.

– Отвяжите их немедленно, или я вызову полицию.

– Гитабен… – вмешался Карем, и она, решив, что он принял сторону Бада-Бхая, возмутилась до крайности:

– Что?!

Карем указал на кустарную лабораторию:

– Мы не можем вызвать полицию. Меня арестуют. И тебя, возможно, тоже.

– О…

– Слушай, что тебе мужчина говорит, – надменно кивнул Бада-Бхай. – У него-то, по крайней мере, есть мозги.

– Мы не будем звонить в полицию, – сказал ему Карем. – Но не задержимся здесь ни на секунду. Это была последняя партия тхарры, которую ты от меня получил.

Бада-Бхай пожал плечами:

– Да и ладно. Но не надейся, что сможешь продать свою тхарру кому-нибудь еще в Кохре. Я позабочусь о том, чтобы все узнали, какую отраву ты гонишь. Именно поэтому, как ни тяжело мне об этом говорить, я должен разорвать с тобой деловые отношения… – Он прижал ладонь к сердцу и картинно возвел глаза к потолку. – Совесть не позволяет мне подвергать риску жизнь своих клиентов, втюхивая им метиловый спирт. Но, к счастью для них, я найду новую, чистейшую тхарру.

– И разбодяжишь ее метиловым спиртом?

– Естественно. Но кому они поверят, по-твоему? Какой-то вшивой деревенщине из окрестностей Гхогхи[51], толкающей шмурдяк из сахарного тростника, или уважаемому бизнесмену? – Бада-Бхай заметил, как Карем сжал зубы, и покачал головой. – Ты сделал большую ошибку, Карем. Как ты теперь детишек своих прокормишь? Придется тебе объяснить им, когда они, голодные, будут просить есть, что их глупый на всю голову папочка променял их на свору бродячих псов.

– Он не глупый, – сказала Гита.

– Глупый, если думает, что другие бутлегеры работают иначе. Это бизнес, Карем. И ты со своей матерью Терезой о нем ничего не знаешь.

Гита поджала губы. Да сколько же ей лет, по мнению этого чутьи?!

– Нет, – отрезал Карем. – Бизнес требовал от меня поставлять тебе качественный продукт, а не травить людей за несколько рупий.

– За несколько рупий! – расхохотался Бада-Бхай. – Да как раз потому, что ты согласился на эти жалкие деньги, я и понял, что ты деревенщина. До тебя что, не дошло?

– Пойдем отсюда, Гитабен, – сказал Карем. – Нам пора.

– Сейчас, – кивнула она. – Только вот… – И подняла вытянутый мизинец – знак того, что ей надо в туалет по-маленькому.

– Опять? – воззрился на нее Карем.

– Ничего страшного, – внезапно осадил его Бада-Бхай. – У моей матушки та же проблема. Такое бывает с возрастом.

Гита скрипнула зубами.

– Подожду тебя на улице, – вздохнул Карем.

Бада-Бхай проводил ее к туалету, не отходя ни на шаг. В коридоре Гита снова увидела женщину, которая недавно ударила Лакху по лицу.

– Чинту! – бросилась женщина к Бада-Бхаю. – Я больше не могу ее терпеть! Не могу и не буду!

– Будешь как миленькая, – пренебрежительно отрезал он. – Сама знаешь, почему. Потом поговорим, я занят.

Около двери туалета Гита, взявшись за ручку, обернулась и чуть не наткнулась на выпирающий живот Бада-Бхая.

– Вы что, и в сортир со мной пойдете? – сердито спросила она.

На лице хозяина отразился неподдельный ужас, что было вдвойне оскорбительно.

– Разумеется, нет!

– Тогда, может, отойдете подальше?

Он не двинулся с места.

– И что, по-вашему, я здесь сумею натворить без присмотра? – Гита указала пальцем на себя – мол, взгляните на старуху в доспехах из сари и с оружием в виде джутовой сумки.

Он поколебался, но потом, похоже, согласился с ее безмолвной оценкой самой себя.

– Господин! – позвал его из дальнего конца коридора маленький мальчик.

Бада-Бхай тотчас устремился к нему и наклонился, ласково положив руки на плечи ребенку.

– Называй меня «папа», – поправил он, увлекая малыша за собой на кухню.

Дверь туалета Гита так и не открыла – поспешила на задний двор, к воротам. Отодвинула засов, распахнула створку и шепнула собакам:

– Бегите! Живо! Брысь!

Три из них послушались и шмыгнули за ворота. Четвертый, молодой пес, а может, и щенок, пошатываясь, описал неровный круг.

– Сюда, – шепнула она ему. – Иди на мой голос.

Он двинулся было к ней по многообещающей дуге, но, продолжив путь, ткнулся носом в проволочную изгородь и опрокинулся на бок.

– Да чтоб тебя… – У Гиты не было времени с ним возиться. Даже если она вынесет его за ворота, далеко он не уйдет – подручные Бада-Бхая быстро его найдут. Она потрепала пса по шее, дала ему понюхать свою руку, и он ткнулся черным носом ей в ладонь. Затем Гита подхватила тощую коричневую тушку на руки. У пса было длинное тельце и короткие толстые лапы. На макушке торчком стояли большие остроконечные лисьи уши с розовой кожицей внутри; по сравнению с изящной тонкой мордой они казались огромными. Шерсть у него была грязная, хвост болтался, как замызганная толстая веревка. Под ладонями Гита чувствовала теплую кожу, туго обтянувшую ребра. Когда она устраивала его в своей пустой джутовой сумке, он заскулил, высунув язык, но сопротивления не оказал – сразу сдался, обреченно сжавшись в комочек, отчего Гиту вдруг накрыло волной сострадания и гнева.

Вернувшись в дом, она осторожно заглянула в коридор и быстро заперлась в туалете. «Кабадди, кабадди, кабадди…» Бешеное сердцебиение едва успело уняться, когда в дверь постучал Бада-Бхай.

– Бен! – позвал он. – Эй, бен! Что так долго? Ты там в обморок не упала?

Гита уставилась на себя в зеркало над розовой раковиной. Да неужели она и правда выглядит настолько старой и немощной, что надо следить, как бы с ней чего не случилось? Ну, допустим, есть у нее по паре морщинок в уголках глаз – такие появляются у всех, кто много смеялся в молодости. Да, ей хорошо за тридцать, и в волосах уже появились седые нити, но их почти не видно, волосы кажутся черными как смоль. И уж по крайней мере, злорадно подумала Гита, они у нее есть, в отличие от некоторых.

Дома у нее было только одно зеркало, старенькое и щербатое, и она туда редко заглядывала – не находила поводов заботиться о своей внешности. Она больше не носила ни бинди, ни украшения и без зеркала знала, как выглядит на ней одежда – практично. Она и волосы собрать в пучок могла на ощупь: расчесываешь, скручиваешь, завязываешь, закрепляешь. Раз-два, и готово. Теперь, внимательно рассмотрев свое отражение, Гита пришла к выводу, что выглядит она не очень. Но кому есть дело до ее внешнего вида? Можно, конечно, привести себя в порядок, повыдергать волосы надо лбом и на висках с усердием школьниц на карикатурах. Но зачем? Прихорашиваться – значит, желать, чтобы на нее все смотрели, а ведь гораздо безопаснее оставаться невидимкой. «И все же… Интересно, сколько мне лет, по мнению Карема?»

С этой мыслью, вызвавшей непрошеное любопытство, Гита спустила воду и открыла дверь туалета, надеясь, что Бада-Бхай не заметит, что ее предположительно пустая сумка несколько округлилась.

– Ну наконец-то! – проворчал он. – Теперь-то ты соизволишь освободить меня от своего присутствия?

Пес, чье тепло Гита хорошо ощущала сквозь ткань где-то в районе талии, заскулил – совсем негромко, но в этой части дома царила полная тишина.

– Это что за звук? – удивился Бада-Бхай.

Гита приложила руку к животу:

– Несварение, – пояснила она. – Такое бывает с возрастом.

7

Карем ждал ее за воротами, хмуро пиная мыском ботинка камешки.

– Все в порядке, Гитабен?

– Да, – отозвалась она. – Но нам лучше поторопиться.

– Я помню, – кивнул он, – тебе надо за покупками. Куда пойдем?

Гита оглянулась. Сколько у них времени до того, как кто-нибудь из людей Бада-Бхая выйдет на задний двор? Она ухватила Карема под локоть, и он с удивлением посмотрел на ее руку.

– Э-э… лучше побежим, – быстро сказала Гита.

– Что?..

Из дома Бада-Бхая донесся свирепый вопль.

– Скорей! Погнали!

Они бросились по улице к перекрестку, хотя оба не имели привычки к спортивным упражнениям, добежали до угла и, завернув за него, оказались на оживленном базаре. Гита устремилась вперед прямо через толпу, вместо того чтобы обогнуть самые большие скопления народа у разных прилавков, – надеялась таким образом оторваться от преследователей. Она боялась, что от тряски псу у нее в сумке станет еще хуже, но и не думала останавливаться. Карем не отставал, хотя наверняка решил, что она спятила. Ленивые продавцы сидели, скрестив ноги, на разложенных прямо на земле кусках брезента и вяло покачивали у себя над головой палками с привязанным к ним носовыми платками – отгоняли мух. Сторонники агрессивного маркетинга стояли в проходах и совали в лицо каждому встречному свой товар – от обуви до пучков фенхеля.

Торговые ряды вывели Гиту и Карема на улицу со зданиями из кирпича и бетона, где они, не сговариваясь, перешли на шаг и сразу остановились.

– Что… – выдохнул Карем, согнувшись и упершись руками в коленки. – Что это было вообще?!

– Я отпустила собак. Не могла иначе.

– Чего-чего ты сделала? – уставился он на нее, но безо всякой злости. Гита хорошо знала, что такое злость. Карем всего-навсего был ошарашен.

Они отошли на тротуар – с базара вырулил грузовик с гирляндами из бархатцев на ветровом стекле и покатил к храму в дальнем конце улицы. На крыше кабины красовались два громкоговорителя и какие-то политические баннеры. Из громкоговорителей неслись пронзительные речи, но у Гиты так оглушительно гудела кровь в ушах, что она не разбирала слов.

Карем наконец отдышался.

– Выпустила собак? – повторил он. – Ну и отлично.

– Ты с ума сошел? А если Бада-Бхай тебе отомстит?

Карем пожал плечами:

– Он уже разорвал нашу сделку. Для меня это и так нехилый удар под дых.

Гита сглотнула. До нее вдруг дошло, что, если они с Фарах убьют Самира, Карем потеряет клиента. То есть они фактически планировали ограбить Карема, хотя до сих пор ей казалось, что в их преступлении не будет ни одной невинной жертвы.

– Найдешь другого партнера, – сказала она.

– Здесь не найду.

Тут Гиту накрыла волна страха за саму себя – теперь ей угрожали уже двое мужчин вместо одного, к Самиру добавился Бада-Бхай.

– А он правда такой крутой криминальный авторитет? – осторожно спросила она.

Карем рассмеялся:

– Он вообще не авторитет, только строит из себя большого босса и мафиозного дона. Сам себе кличку эту придумал – Бада-Бхай, хочет прослыть крутым. А на деле никак не может разобраться со своими бабами – с женой и с… – Он закашлялся и умолк.

– С Лакхой? – подсказала Гита. – С женщиной-рабари?

Карем кивнул:

– А ты наблюдательная. Я, в отличие от тебя, раза три в его доме побывал, прежде чем понял, что она мать его сына.

– Внебрачного то есть?

– Ну да. Но других детей у него нет, так что Бада-Бхай никогда от мальчишки не отречется, как бы жена ни настаивала. К тому же и мать его, Лакху, Бада-Бхай… не то чтобы безумно любит, но очень к ней привязан. Трудно сказать, что из этого бесит его законную жену больше.

У Гиты сразу возникло море вопросов, но вместо этого она поинтересовалась:

– Если он не такой уж опасный бандит, тогда почему ты не можешь найти другого оптовика?

– Городок-то маленький, Бада-Бхай тут единственный скупщик самогона. Мне придется начать с нуля где-нибудь в другом месте. Налаживать контакты, бесплатно поить тхаррой заинтересованных лиц, создавать себе репутацию… А до тех пор… – Он развел руками.

– Мы что-нибудь придумаем. Кредитный инспектор…

– Гитабен, – перебил Карем, – ты же знаешь, что в групповом кредитовании могут участвовать только женщины. К тому же я сомневаюсь, что власти сочтут хорошей идеей финансировать производство алкоголя в штате, где объявлен сухой закон.

– На самом деле ты занимаешься тем, что в других штатах считается вполне легальным бизнесом. Какая-то там пограничная линия, нарисованная на карте, не может сделать тебя преступником.

Карем так посмотрел на нее, что она нахмурилась:

– Чего?

– Ничего, – пожал он плечами. – Просто твоя поддержка меня удивила. Учитывая, что случилось с Рамешем…

– Что ж… – Гита умолкла. Теперь она искренне раскаивалась после всего, что наговорила ему прошлым вечером в магазине, и решила забыть, что думала об этом человеке раньше, потому что тот Карем, который стоял перед ней сейчас, только что отказался травить людей ради собственной выгоды, а следовательно, заслуживал второго шанса. – Рамеш сам сделал свой выбор.

– Да, – кивнул Карем. – Это правда.

Их взгляды встретились, и Гита, занервничав, потянулась по привычке к мочке уха, задев локтем сумку – раздался скулеж, а Карем удивился:

– Это что?..

– О! – виновато спохватилась Гита. Она совсем забыла о псе и поспешила осторожно достать его из сумки. Вид у него был жалкий, задорно торчали только лисьи уши; хвост уныло болтался, шерсть на морде свалялась от засохшей рвоты. – Этому было совсем плохо, даже не смог убежать. По-моему, он ослеп.

Карем потрепал пса за ухом:

– Надо ему воды дать.

– Может, к врачу отнести?

– К врачу для собак? Кохра – это тебе не Бомбей[52].

Они нашли поблизости питьевой фонтанчик. Пес сначала принюхался, дрожа черными ноздрями, потом начал жадно лакать воду и пил, не отрываясь, минуты две.

– Вот теперь он выглядит гораздо лучше, – сказал Карем.

Гита с сомнением покосилась на пса у себя на руках, – он еще подрагивал от усилий, которые ему пришлось приложить, чтобы напиться. Шерсть на лапах у него была, видимо, белой, но очень грязной; длинное тело – светло-коричневым с темной полосой, опоясывающей его, как ремешок; одно ухо – черным.

– Ты уверен? – покачала головой Гита.

– Ну… вообще-то не очень.

– Как думаешь, он сдохнет?

– Я думаю, если его сейчас не вырвет водой и если он сможет хоть что-нибудь съесть, это будет хороший знак.

– А что едят собаки?

В научно-популярных передачах на радио «Гьян Вани» рассказывали только о мире дикой природы, там не давали советов по уходу за бездомными животными. Гита поставила пса на землю, но он взвыл, и она опять взяла его на руки. Приятно было ощущать тепло и вес небольшого тельца, прижатого к ее животу. Она вдруг преисполнилась материнской заботы и чувства собственной значимости для маленького существа. И надо сказать, что эти ощущения не показались ей такими уж противными.

– Бродячие собаки, ты имеешь в виду? – хмыкнул Карем. – Все, что не приколочено.

Когда они вышли из ближайшей бакалейной лавки с большим пакетом галет «Парл-Джи»[53], он спросил:

– У тебя еще какие-то покупки запланированы?

Гита закашлялась. Она приехала в Кохру за ядом, чтобы отравить одного человека, но наказала другого за то, что он проделал то же самое с собаками. Разница в их преступлениях все же была, Гита это печенкой чуяла, но не могла сформулировать, в чем она заключается.

– Мне нужны бусины и проволока, – ответила она Карему. – Еще заготовки для колец и карабины для цепочек. А, и шпрингели. Всякая фурнитура.

– Ладно, сделаю вид, что понял, о чем ты говоришь. Показывай дорогу.

Шагая по улице, они являли собой забавное зрелище – прохожие косились на грязного пса, которого женщина несла бережно, как младенца. Ей хотелось сказать им, что она не из тех киношных дамочек, у которых больше денег, чем здравого смысла, и что в руках у нее никакой не Таффи, не балованный домашний питомец с чересчур нежными лапками, чтобы ходить по земле.

Магазин, где она обычно покупала все для изготовления украшений, находился между фотостудией, где делали снимки на паспорт, и целым рядом ателье мусульманских портных. Железная винтовая лестница вела на второй этаж, где в основном жили хозяева местных лавок. На повороте кривой спирали сидели, скинув сандалии, двое мужчин и пили чай. Один из них жаловался, что никак не может найти дочери жениха: «И этот кретин, прикинь, говорит мне: «Мой сынок университет закончил, ты нам должен машину и десять лакхов[54] рупий в приданое». А я ему: «Да ты своего сынка видел? Ему двадцать три, а уже лысый, как желудь! Такому велосипеда и одного лакха будет выше крыши». Его собеседник расхохотался, когда Гита с Каремом прошли мимо.

– Приданое… – проворчала Гита. – Варварство какое.

Карем кивнул в знак согласия, и она спросила:

– А ты брал приданое за Сариту?

– Разве что формально. Ее родители в качестве свадебного подарка отдали нам свой магазин. Он был записан на ее имя, но мы оба там работали.

– Это не считается…

– Намасте, Гитабен! – радостно поприветствовал ее владелец бижутерной лавочки, но его лицо тотчас брезгливо скривилось: – А это что такое?

– Домашний питомец.

– У нас тут с собаками нельзя…

– Да вы взгляните на него: он и ходить-то не может толком, не то что разбить тут что-нибудь у вас.

Хозяин молчал, но Гита уже знала, что победила. За прилавком перед ней стоял субтильный человечек с изящными руками, узким лицом и тонкими усиками, из-за которых он напоминал ей мангуста. Она протянула ему список ниток, черных и золотистых бусин и прочей фурнитуры, которая ей была нужна.

– В два раза больше, чем в прошлый раз, Гитабен? – одобрительно заметил мангуст. – Должно быть, дела у вас идут в гору!

При иных обстоятельствах Гита, как обычно, с удовольствием поболтала бы с ним – здесь, в Кохре, она была не ведьмой и не сомнительной вдовой, а частной предпринимательницей, бизнесвумен, – но сейчас лишь пробормотала в ответ что-то уклончивое. Не время было бахвалиться своими успехами, когда и часа не прошло с тех пор, как она фактически лишила Карема источника средств к существованию.

– Сдается мне, – продолжал хозяин лавки, – что вы такими темпами очень скоро купите холодильник.

Гите немедленно захотелось заткнуть этому мангусту рот пригоршней бусин. Но в конце концов, она сама была виновата, что недавно разоткровенничалась с ним. Впрочем, Карем, вопреки ее опасениям, казалось, не проявлял никакого внимания к их разговору – он расхаживал по тесной лавке, с вежливым интересом рассматривая товар на витринах. Тем не менее, когда они вышли на улицу, Гита сочла своим долгом пояснить:

– Я подумываю о покупке холодильника. Если удастся денег накопить. – Она пожала плечами. – Глупая прихоть.

– Нет, почему? Отличная идея. Ты должна гордиться своими достижениями. Тебе эти деньги нелегко даются.

– Нелегко, – тихо повторила Гита, а затем, уже громче и уверенней, подтвердила: – Совсем нелегко.

– Гитабен…

– Почему ты обращаешься ко мне «бен»? – перебила Гита, и вопрос прозвучал резче, чем ей хотелось бы.

– Я… э-э… не знаю, как-то не задумывался. А почему к тебе все так обращаются? Из уважения, наверно. Тебе не нравится?

– Сколько мне лет, по-твоему?

– Э-э… – покосился на нее Карем. – Ты моя ровесница?

Она так сердито зыркнула на него, что он быстро поправился:

– Ой, нет, ты, конечно, младше, намного младше! Ты совсем не похожа на почтенную мать семейства и даже на тетушку.

Учитывая, что все ее сверстницы именно таковыми и были, попытка Карема исправиться не удалась, о чем Гита не замедлила ему сообщить.

– Окей, ты не похожа на мою тетушку, – снова поправился он и тут же изобразил притворное возмущение, чтобы разрядить обстановку: – И между прочим, мне самому всего тридцать девять!

– О, ты не виноват, – утешила его Гита. – У тебя же миллион детей, потому ты и выглядишь старше.

– Ага, ну да, спасибо. Но если ты думаешь, что четыре примерно равно миллиону, тогда ты не выдающаяся бизнесвумен, Гита… – Он заулыбался и докончил: —…бен.

Гита притворно нахмурилась:

– Дурак.

Они прошли мимо индуистского храма, у входа в который стояли десятки пар сандалий и кроссовок. Статуи, мерцая позолотой, смотрели на Гиту сверху вниз.

– А вы с Рамешем не хотели детей? – спросил Карем.

Гита подумала, что с его стороны очень любезно не подозревать ее, как все остальные, в том, что она бесплодна. И в любом случае обсуждать эту тему, чувствуя на руках вес живого существа, было проще, поэтому Гита скормила псу еще одну галету и ответила:

– Я думала, что хочу. Но у нас так и не получилось.

Несмотря на похвальную дипломатичность Карема, ей стало неуютно – большинство людей считают, что в мире нет ничего печальнее, чем жизнь бездетной женщины. Ей от души соболезнуют – вроде бы женщина в их глазах, а вроде бы и нет. И все потому, что людям проще проникнуться жалостью, чем осознать тот факт, что бездетную женщину, возможно, как раз устраивает ее жизнь. Гита полагала, что вообще-то самое печальное и неуместное явление в мире – это женщина с детьми, которых она не хотела.

– Ты думала, что хочешь детей? То есть на самом деле не хотела?

Гита медлила с ответом. Если бездетных женщин общество считает несчастными, то в счастливых бездетных женщинах оно видит нечто противоестественное. Наконец она сказала:

– Не думаю, что хотела.

– Тогда тебе повезло. Надо поступать так, как лучше для тебя, а не так, как от тебя ждут чужие люди.

– И все-таки… Родительство – это ведь привилегия, разве нет? Со всеми там «радостями», «милостями» и «благодатью».

Карем фыркнул:

– Чего? Нет. Ну, то есть иногда да, и радость, и благодать, но в основном это тяжелый неблагодарный труд. Я люблю своих ребятишек, жизни своей без них не представляю, но при этом отлично могу себе представить совсем другую жизнь, без них. – Он рассмеялся. – Странно, да? Но тебе действительно нужно точно знать, что ты хочешь детей, прежде чем рожать, иначе все потеряет смысл. Если не уверена, лучше не делай этого.

– Да мне в любом случае уже поздно об этом думать.

– Ну, не знаю, – протянул Карем. – Я в семье был двенадцатым ребенком, самым младшим. Мать рожала и после сорока.

– Твой папаша никак не мог оставить ее в покое?

– Просто у них тогда еще телевизора не было.

Гита засмеялась:

– А у меня вообще нет такой проблемы.

– Могла бы быть, – сказал Карем, – если бы ты сама пожелала.

И у Гиты от этого потеплело на душе.

– А у тебя есть братья и сестры? – поинтересовался он.

– Нет, я была одна у родителей, – покачала головой Гита, обрадовавшись смене темы на более прозаическую, и подумала, что Салони была ей как сестра, но не сказала этого вслух. – Мне кажется, мама ходила беременная, когда мне было лет шесть, а потом большой живот у нее куда-то исчез, и все. – Она пожала плечами. – Мы никогда не говорили об этом.

Только сейчас, поделившись с Каремом, она вдруг поняла, что у ее матери могли быть и другие неудачные беременности до ее рождения. Но кроме той истории с приготовлением пападама на смотринах Гита ничего не знала о ее прошлом до того дня, когда она стала матерью. Даже после смерти родителей мысли Гиты о них ограничивались ее собственным отрезком жизни. В итоге она пришла к выводу, что если экстраполировать это правило на ее бездетное существование, память о ней полностью исчезнет в миг ее бездетной смерти. И что, возможно, в этом и есть смысл рождения детей – чтобы о тебе помнили.

Впрочем, у Королевы бандитов детей не было, а память о ней осталась. Когда она отбывала тюремный срок за убийство двадцати двух человек в один день, ее отвезли в больницу на срочную гистерэктомию – удаление матки, – и врач перед операцией счел возможным пошутить: «Нам не надо, чтобы Пхулан Дэви наплодила новых Пхулан Дэви». Гита догадывалась, что это «нам» относилось не к добропорядочным людям и не к властям, а к мужчинам.

– Никто о таком не говорит, – кивнул Карем, продолжая диалог. – Сарита тоже через это прошла. Думаю, большинство людей боятся сказать что-нибудь не то, поэтому предпочитают молчать. Но я не уверен, что так лучше.

– Прости, – сказала ему Гита. Ей почему-то казалось, что Карем ни разу не говорил жене «что-нибудь не то» после неудачных беременностей. А даже если говорил, его искренность все сглаживала, и благодаря этому сказанное не могло звучать банально, или грубо, или хуже того – снисходительно.

– И ты меня, – отозвался он.

Было бы нечестно позволить Карему думать, что ей тоже знакома эта скорбь по нерожденным детям, поэтому Гита поспешила уточнить:

– У меня такого не было. Ну то есть… Ни разу.

Он медленно кивнул:

– Хорошо. Это очень хорошо.

Гита перевела взгляд на пса, которого баюкала на руках. Они с Каремом шли по улицам Кохры бок о бок – никто не опережал, никто не отставал.

– Его не вырвало печеньем. Это значит, с ним уже все в порядке?

– Я думаю, это значит, что он поедет с тобой домой.

– Что-что?

– Ну, он тебе теперь доверяет. – Карем потрепал спутанную шерсть у пса за ушами. – Отдохнет немного, откормится и будет для тебя отличным домашним питомцем.

– Мне не нужен домашний питомец.

– О, еще как нужен! – заулыбался Карем. – Ты ведь одна живешь.

– И меня все устраивает.

– В любом случае он для тебя – идеальная пара.

– Откуда ты знаешь? – Гиту это не интересовало, она задала вопрос лишь потому, что по хитрой улыбке Карема догадалась, что он придумал шутку, а ей хотелось проявить великодушие и дать ему возможность высказаться.

– Он красавчик и не болтун!

Лицо Гиты, однако, не дрогнуло.

– Очень смешно, – отрезала она.

– Как ты его назовешь?

– Никак.

– Никак, – повторил Карем, словно примерялся к новому имени. – Ни-как. Куч-нахин, куч-най, – повторил он то же самое на разные лады. И покачал головой: – Мне кажется, это имя ему не очень подходит. К тому же этот парень наверняка и так страдает от заниженной самооценки.

Гита покосилась на Карема:

– Ты что, детишек своих так развлекаешь? И они считают тебя остроумным?

Он расплылся в глупой улыбке:

– Почему считают? Я правда ужасно остроумный.

– Слушай, я этого пса себе не оставлю. Я не хочу, чтобы он сдох, но это не значит, что возьму его с собой.

Карем пожал плечами:

– Посмотрим. – Он прищурился на яркое солнце. – У нас целый час до отправления. Тебе еще что-то купить надо?

Гита успела забыть про крысиный яд, но теперь вспомнила.

– Э-э… гм… я быстро сбегаю и вернусь, хорошо?

– Я с тобой.

– О нет, не надо. Это… женские дела.

Вместо того чтобы шарахнуться от нее, Карем остановился с серьезным видом:

– Если тебе нужны прокладки, Гита, в этом нет ничего постыдного. Вон там слева аптека.

Гита не пользовалась гигиеническими прокладками. Никто в их деревне такую роскошь не покупал. Даже ей, хотя она могла позволить себе дополнительные расходы, жалко было отдавать шесть рупий за одноразовую прокладку. Как и всем женщинам, которых она знала, средствами гигиены ей служили порванная на лоскуты старая одежда и носовые платки, которые каждый раз приходилось стирать. И что же теперь, она в присутствии Карема согласится купить целую упаковку дорогущих прокладок только для того, чтобы оправдать свое странное нежелание идти с ним в аптеку? Вот уж нет. Даже если ее гордость стойко переживет это испытание, кошелек точно не выдержит.

– Аптека вон там… – начал Карем.

– Нет!

– Продавец все упакует так, что будет не видно, что ты несешь, если это тебя беспокоит.

– Не это.

– Но…

– Мне не нужны прокладки! – выпалила Гита так громко, что он отступил на шаг от неожиданности.

– Окей… О-о-о! – взвыл сиреной Карем, словно вдруг понял страшное, и Гита с опаской уставилась на него в ожидании откровения. – Так ты поэтому сказала, что тебе поздно думать о детях? Потому что у тебя… больше не приходят?

Гита машинально прикрыла живот псом, словно Карем мог там что-то увидеть.

– Приходят как миленькие, спасибо за заботу, – ледяным тоном произнесла она и сунула пса ему в руки.

Пес зарычал, и Карему пришлось чесать его за ухом, пока он не успокоился. Лишь после этого Гита одна вошла в магазин. Но крысиного яда у аптекаря не оказалось. Она купила дешевую упаковку капсул «Пудин Хара»[55], которые были ей не нужны, и вышла на улицу.

– О-о-о! – на той же ноте протянул Карем, увидев ее приобретение. – Но ведь понос – это не женская проблема, такое со всеми случается.

– У меня нет поноса, – процедила сквозь зубы Гита.

– А зачем тогда?..

– На всякий случай, ясно? Ты кто вообще, следователь?

– Нет, – радостно осклабился Карем, окончательно взбесив Гиту. – Я очень любознательный просто.

Сейчас они шли мимо магазина бытовой техники. На плакате в витрине зубастая кинозвезда лучезарной улыбкой выражала свое одобрение выбору покупателей.

– Надо зайти! – Карем схватил Гиту за руку, и она сама не заметила, как очутилась в тишине торгового зала с прохладным кондиционированным воздухом.

Здесь, в отличие от лавки с фурнитурой для украшений, Карем не стал бесцельно бродить вдоль полок – он сразу устремился к дальней стене, где над стиральными машинками и посудомойками возвышались холодильники разных моделей. Когда они рассматривали приземистый «Эл-Джи» с дверцей, разрисованной пурпурными цветами, к ним вышел молодой продавец-консультант в рубашке с короткими рукавами и аккуратным отложным воротничком. Он явно занервничал при виде пса на руках у Гиты, но возражать против его присутствия не стал.

– Добрый день, сэр, – обратился к Карему консультант; из его голубого нагрудного кармана торчали кончики двух шариковых ручек без колпачков, опасно повернутых пишущей стороной вниз. – Могу я чем-то помочь?

– Мы просто смотрим, – сообщила Гита. По унылому взгляду, которым парень окинул запыленные слаксы Карема и ее видавшее виды сари, было ясно, что он работает за проценты от продаж.

– У вас можно заказать доставку холодильника на дом? – осведомился Карем.

– Да, сэр.

Карем назвал примерное расстояние до их деревни.

– Да, сэр, туда тоже можем доставить.

– Бесплатно? – спросила Гита.

– Это зависит от цены товара, мэм. Какой холодильник вас заинтересовал?

– Вот этот, – Гита похлопала по стальной дверце ближайшего к ней.

Консультант попытался любезно улыбнуться, но, видимо, он работал в секторе продаж не так давно, потому что было заметно, что ему с трудом удалось сдержать смех.

– У вашей жены хороший вкус, сэр…

– О, он мне не…

– Видите ли, это новая модель «Самсунг», пятьдесят пять тысяч рупий…

Гита отдернула руку от дверцы так, будто холодильник внезапно превратился в мужчину.

– …так что да, доставка, конечно же, будет бесплатной. Но… – Консультант развел руками, тотчас спохватился, что это невежливо, и спрятал их за спину.

– Ага, – сказала Гита.

– Но! – повторил молодой человек с другой интонацией. – У нас есть отечественные модели, которые стоят, разумеется… э-э… не так дорого.

– Разумеется, – кивнул Карем.

– Например, этот? – спросила Гита, указав на дверцу с ужасными пурпурными цветами.

Карем рассмеялся и наклонился к консультанту:

– Все еще считаете, что у нее хороший вкус?

Внезапно все в Кареме стало вызывать у Гиты раздражение – его непринужденность, доверительные интонации, попытки острить. Она почувствовала себя старой, плохо одетой, некрасивой. Разумеется, желать такую женщину, по мнению Карема, настолько абсурдно, что можно паясничать, не боясь быть неправильно понятым ею. И сам факт, что для него это было веселое развлечение – флиртовать с ней, разыгрывать роль счастливого супруга, который, однако, не питает иллюзий по поводу семейной жизни и беззлобно порицает недостатки своей половины, – казался оскорбительным. И пусть это был розыгрыш, она не чувствовала себя соучастницей. Разыгрывали именно ее, а вовсе не этого парнишку, неопытного продавца-консультанта, в чьем кармане обе шариковые ручки уже начинали протекать прямо в шов. Там, на шве, появились два синих пятнышка – пока маленьких, но грозивших расползтись.

– Ну откуда у меня хороший вкус? – хмыкнула Гита. – Вы только посмотрите, кого я себе в мужья выбрала.

К пущему изумлению Карема, она еще и улыбнулась, обнажив зубы. Он нахмурился. Видеть, как улетучивается его самоуверенность, было все равно что есть кулфи[56] одно за другим – восхитительно до тех пор, пока челюсти не сведет от холода и сахара. Консультант тем временем переводил взгляд с одного на другую, не зная, чью сторону принять. В конце концов он решил разрядить обстановку своей болтовней:

– А может, вам больше подойдет мини-холодильник? Если вам не нужно хранить большие запасы продуктов, это будет удобнее. В семье есть дети, сэр?

В фантазиях Гиты холодильник был статен и высок, выше ее головы, как тот, со стальной дверцей. Другой, с пурпурными цветами, был пониже и страшненький, но он хотя бы походил на холодильник, в отличие от уродливой коробки, к которой сейчас направлялся продавец. Ему пришлось наклониться, чтобы открыть дверцу. В общем, этот агрегат выглядел как позорный компромисс, а не победа.

– Это тоже «Самсунг», но стоит всего девять тысяч пятьсот рупий, сэр. А вот этот и вовсе семь тысяч рупий, отечественная модель, сэр.

Карем размеренно и спокойно произнес:

– Во избежание недоразумений. Эта женщина не моя жена, мы просто друзья. Она самостоятельно выберет холодильник, тот, что ей понравится, и купит его на деньги, которые сама заработала.

Продавец покивал с вежливым интересом, которым постарался замаскировать предельную неловкость, и поспешил удалиться, притворившись, что отвечает на воображаемый телефонный звонок. Гите немедленно захотелось сделать то же самое, но она просто вышла из магазина, а Карем последовал за ней.

Гита сразу почувствовала, как от жары, поджидавшей их на улице, разгладилась противная гусиная кожа на руках.

– Прости, – сказал Карем и, передав ей пса, снова засунул руки в карманы слаксов. – Было забавно, что парень принял нас за женатую пару, и я немного увлекся. Не надо было вводить его в заблуждение, что я могу позволить себе купить холодильник.

Гита знала, что в жизни каждого человека бывает момент, когда ему случается вляпаться по уши в собственное свинство. После всего, что в этот день случилось – во многом по ее собственной вине, теперь она отказывала Карему в праве на жалкую фантазию. Иногда она и правда бывала редкостной стервой, но обычно это оставалось без последствий, поскольку рядом не имелось никого, кто мог бы от ее стервозности пострадать. А вот если худшая версия Гиты брала верх на людях, вред она могла учинить невосполнимый.

– Нет-нет, это ты меня прости, – торопливо сказала она с таким нехарактерным для себя пылом, что Карем, кажется, поверил в ее искренность. – Я не думала, что холодильники такие дорогие, – солгала она, – и сорвала на тебе злость от разочарования.

Он примирительно улыбнулся, и она улыбнулась в ответ.

– Что ж, копить придется чуть дольше, но в конце концов ты все-таки его купишь.

Между ними все снова наладилось, они продолжили путь. Гита потеряла счет времени, но Карем спохватился, что пора возвращаться – грузовик скоро должен был их подобрать.

Когда они уже стояли у обочины шоссе, на Гиту вдруг обрушилось осознание беспросветности своей обыденной жизни. Сегодняшний день – поездка с Каремом, спасенный пес, прогулка по магазинам – разительно отличался от привычной рутины и всего того, что ждало ее в деревне (а помимо прочего, ей предстояло вернуться к решению проблемы Самира). Как сказал Карем, «было забавно, и я немного увлекся». Гите нравилось, что в Кохре ее никто не знает, но городская жизнь казалась ей чуждой, и она всегда испытывала легкую тревогу вдали от дома. А сегодня все было по-другому. Как прогулять школу: о последствиях не думаешь, пока не настанет время возвращаться домой, чтобы столкнуться там с суровой реальностью.

Наверное, Карем чувствовал то же самое, потому что, уже сидя в грузовике, он вздохнул:

– Хороший был день.

Гита, примостившись напротив, взглянула на него. Солнце уже садилось, раскрашивая небо в конфетно-розовый цвет.

– Хороший? Несмотря на Бада-Бхая и мое сумасбродство?

Он пожал плечами:

– Не знаю… мне кажется, что все к лучшему и как-то да наладится. Не спрашивай, как и почему, просто у меня есть такое чувство, и оно мне нравится. Долго это чувство не продержится, но пока оно есть.

– Почему долго не продержится?

– Все чувства скоротечны.

– Это печально.

Он удивленно улыбнулся:

– Печально? А меня, наоборот, это всегда обнадеживало. Когда знаешь, что все временно, ставки сами собой понижаются, и можно дойти до самого предела, потому что все точно закончится.

– Значит, любовь тоже временна? А как же твои дети?

– Любовь – навсегда. Потому что это не чувство.

Гита была с ним не согласна, но вместо того чтобы возразить, спросила:

– А что же тогда?

– Обязательство.

– То есть обязанность? Долг, что ли?

– Ну, в хорошем смысле. Я имею в виду, что это сознательный выбор, который ты обязан заново делать каждый день.

Гита подумала о том, что рассказывали в радиопередаче о косатках. И вспомнила о Лакхе, женщине-рабари, которая остается в ужасном доме Бада-Бхая ради своего незаконнорожденного сына.

– Ну, не знаю. Вряд ли ты выбирал, любить тебе или не любить своих детей. У тебя просто… не было выбора. За тебя все решила биология, или природа, или как там это назвать.

– Да, конечно, отцовская любовь – это первобытный инстинкт, но любовь, которая заставляет идти на жертвы и ставить их счастье и потребности выше моих, требует от меня ежедневно делать выбор. – Карем прикрыл глаза – Гита уже заметила, что он всегда так щурится, когда размышляет; с закрытыми глазами ему легче было подбирать слова. – Я сам делаю выбор, и мне важно это осознавать, потому что иначе будут одни обиды и сожаления.

– Тебе одиноко? – Этим дурацким вопросом Гита выдала собственные переживания, но Карем, все еще сидевший с закрытыми глазами, ответил:

– Иногда очень.

– Наверное, тебе тяжелее, чем другим. Помочь некому.

– О, дети сами научились заботиться друг о друге. Старший для них как второй отец. Он даже за мной присматривает, напоминает поесть.

– Как мило.

– Нет, – покачал головой Карем. – Это не детство.

Гита опять почувствовала себя неловко – она разучилась утешать людей, у нее этот навык давно атрофировался, как атрофируются мышцы без упражнений. Когда-то у нее это получалось с Салони. «Это потому, что ты меня любишь. Ты смотришь на меня по-другому, не так, как все. И еще потому, что ты дура».

Если верить Карему, они с Салони тоже выбирали друг друга. Каждый день выбирали друг друга любить. Пока не перестали. (Странно было, что вот уже несколько дней мысли ее постоянно возвращаются к Салони, как прирученный голубь на голубятню.)

А вот выбрала ли она любить Рамеша? Гита подумала, что да. А если бы он остался с ней, продолжала бы она обновлять этот выбор каждый день? Простила бы унижения и побои, соблюдала бы обязательство жертвовать собой ради его нужд, удовлетворять его потребности в еде, сексе, самоутверждении?

Оно того не стоило.

Дорога была утомительная. Гита и Карем спрыгнули на землю из кузова грузовика, когда карамельный закат превратился в пепельно-серый, и распрощались.

Карем напоследок напомнил:

– Придумай ему хорошее имя.

– Имя? – Гита взглянула на пса, свернувшегося клубком у нее на руках. Она так привыкла к его весу и теплу, что и забыла о своей ноше. – Я, если честно, вообще не любительница животных.

– Ничего страшного. Животные умеют любить за двоих.

Гита еще не придумала, как объяснить Фарах, что она не купила крысиный яд, – была уверена, что у нее хватит на это времени. Но когда она подошла к своему дому, Фарах сидела на крыльце, обхватив себя руками и упершись подбородком в колени. При виде Гиты она медленно выпрямилась, словно развернулось ленивое облачко. Последние, самые упрямые отсветы закатного солнца еще разливались в сумерках, и когда Гита разглядела свежие синяки на лице Фарах, распухшую губу и царапину на скуле, стало ясно, что нынешний «школьный прогул» возымел более серьезные последствия, чем можно было ожидать.

8

– Ты где была?!

Гита поставила пса на пол рядом со своей кроватью и повернулась к вошедшей вслед за ней в дом Фарах. Свет голой лампочки, болтавшейся под потолком, был беспощаден к ним обеим: Фарах побита, Гита растрепана, лицо лоснится от пота. Больше всего на свете ей сейчас хотелось принять душ, да и собаку поскорее искупать не помешало бы.

Фарах притащила еще одну тыкву – пришлось взять.

– Что у тебя с лицом? – спросила Гита.

– Где ты была?! Это что у тебя в волосах? Солома?

– Это сделал Самир? – Вопрос был глупый, но Гите требовалось время на размышления, и она указала на свежие синяки Фарах.

– Ты где пропадала весь день? – не унималась та. – И зачем здесь эта шавка?

– Я ездила в Кохру.

– Ох… – Фарах вздохнула с облегчением. – Ну да, точно. Прости. Так значит, ты добыла отраву?

– Частично.

– То есть?

– Я добыла дару, вон она, на кухонном столе, забирай. Но крысиный яд купить не удалось.

– Гитабен! Это же самый важный ингредиент!

Фарах так яростно взвыла, что пес поднял голову и неодобрительно зарычал, обнажив клыки и прижав лисьи уши. Черный нос усиленно принюхивался, раздувая ноздри. Фарах, услышав рычание, вздрогнула, и Гита заметила, как напряглось ее тело – похоже, она в присутствии собак чувствовала себя так же неуютно, как Салони в детстве. Пес тем временем вскочил на все четыре лапы, что Гита сочла признаком улучшения его самочувствия, но в следующий момент бедолага, вместо того чтобы наброситься на Фарах, рванул куда-то вбок, врезался пятачком в ножку кровати и, завалившись на бок, принялся яростно обнюхивать пол. Грязный хвост-веревка вяло болтался из стороны в сторону.

Фарах недоуменно нахмурилась:

– Что это с ним?

– Он слепой.

– А. Так почему ты не купила яд?

– Потому что этот болван Карем не отходил от меня ни на шаг, а я не могла купить крысиный яд у него на глазах.

– Карембхай? Почему он был с тобой?

– Он ехал в город с приятелем и предложил меня подвезти.

– И что, ты не могла отделаться от него всего на пару минут, чтобы купить что нужно?

Гите сделалось совсем неловко. Она заняла оборонительную позицию, потому что считала себя виноватой – пока они с Каремом разгуливали по Кохре, как парочка беззаботных тинейджеров, Самир тут колотил Фарах. «А потом он придет за мной и за моими деньгами», – напомнила себе Гита.

– Ты что, думаешь, я бы от него не отделалась, будь у меня возможность? Думаешь, я была в восторге от того, что он шлялся за мной весь день как привязанный? Нет, мне это не понравилось, совсем не понравилось. Меня это… бесило.

– Окей, окей.

– Нет, правда, – закивала Гита. Она понимала, что лучше уже замолчать, так будет правдоподобнее, но слова сами лились потоком. – Дико бесило, честное слово.

– Гитабен, – закатила глаза Фарах, – ты не должна мне ничего доказывать, окей? Я, может, и безграмотная, но не тупая. Я вижу, что не может быть никакого чаккара[57] между тобой и… – она захихикала, а Гита почувствовала себя не менее оскорбленной, чем сегодня днем в магазине бытовых приборов, – и Карембхаем.

– Почему это не может быть?

– Потому что он далеко не святой. Этот красавчик тот еще женегодник.

– Кто-кто? Женоугодник?

– Сама знаешь кто. – Фарах неопределенно взмахнула рукой. – По женской, короче, части не дурак. Ну да, с такой-то знатной гривой. Полна голова волос, Самиру это прям покоя не дает, он так умилительно завидует, а я такая: «Да чего ты ждал-то? Твой папаша был лысый, как мраморная глыба!» Ну, то есть вслух-то я ему этого, конечно, не говорю, кхе-кхе, сама понимаешь… Короче, Карембхай ездит в город, чтобы… разобраться со своими потребностями. Но ты не такая, Гитабен, совсем не такая, ты у нас по деловой части, в грязь по макушку не полезешь. Честная ты, типа. Сидхи-садхи[58]. – К пущему неудовольствию Гиты, Фарах еще и вздохнула искренне: – Если что, это был комплимент.

– Ладно, проехали, – отрезала Гита, обращаясь скорее к самой себе, чем к ней.

Услышать о любовных похождениях Карема было неприятно, но только потому, разумеется, что Гите не нравилось чувствовать себя круглой дурой, а не по какой-либо другой причине. Она запретила себе думать о том, сочтут ли ее деревенские сплетники подходящей жертвой для Карема, потому что это не имело никакого значения. Да, абсолютно никакого. «Тешить свое эго, – сказала она себе, – так же бессмысленно, как носить воду в море».

– Дальше откладывать нельзя. Надо самим сделать яд, – произнесла она вслух.

– Как?

– Дай мне минутку. – Гита уселась на матрас, задумчиво пощипывая мочку уха. Вторую руку она свесила с кровати, и в нее сразу ткнулся мокрый нос пса, а мокрый язык облизал ей пальцы.

Фарах тем временем мерила шагами комнату. Каждый раз, когда она проходила близко к кровати, пес скалился, морща нос, и глухо рычал.

– А нельзя его на улицу выставить? – скривилась Фарах.

– Он слепой.

– Что же, он теперь с тобой жить будет?

– Я этого не говорила. Но сегодня ночью он точно будет спать здесь.

– По-моему, я ему не нравлюсь.

– Просто он меня защищает. Может, если ты приласкаешь его, он подобреет.

У Фарах на лице отразилось отвращение:

– А это не опасно? Вдруг у него блохи? Или бешенство… – Она внимательно уставилась на пса. – Эй, а ведь это идея! Он может покусать Самира, и тогда, типа…

– Хватит! – Гита вскочила и направилась к двери. – Пошли.

– Погоди, а он нам не понадобится? – спросила Фарах, указав на пса.

– У него нет бешенства, Фарах. И потом, посмотри на него – он свой собственный хвост найти не может, не то что кого-нибудь покусать. Ты идешь или нет?

– А куда?

– В школу.

– Чего? Зачем? Слушай, по-моему, не время учить меня читать.

Гита промолчала, и Фарах, смирившись, молча последовала за ней.

Они так и шли молча – Фарах сопела, стараясь не отставать, Гита освещала путь фонарем. Через несколько минут женщины остановились у некогда белых ворот в ограде вокруг школы. Краска на прутьях местами облупилась, а на некоторых и вовсе осы́палась, обнажив черное железо, так что ворота были похожи на зебру. За оградой стояло длинное одноэтажное здание неопределенного цвета с коричневыми дверями, обрамленными узкими белыми косяками. Вывеска на фасаде гласила: «ОБЩЕОБРАЗОВАТЕЛЬНАЯ ШКОЛА». Под этими словами в скобках было добавлено буквами помельче: «АНГЛОЯЗЫЧНАЯ», но Гита помнила, что все занятия здесь шли на языке гуджарати, даже уроки английского.

Фарах потерла ладони:

– Дай-ка я! Сейчас открою! – Она поставила одну ногу на нижнюю перекладину ворот, подтянулась на руках и, кряхтя, перекинула вторую ногу на другую сторону.

Пока Фарах сражалась с подолом нижней юбки, чтобы спрыгнуть во двор, Гита толкнула незапертые ворота.

– Ой, – сказала Фарах, описывая дугу вместе с открывавшейся створкой и все еще пытаясь поддернуть запутавшееся у нее между коленками сари.

В школьном коридоре они зашагали вдоль вереницы классных комнат. На стенах здесь висели доски объявлений с длинными списками оценок учеников.

Фонарь в руке Гиты исправно разливал лужицы света; как луна в ясную погоду, он был ослепительно ярок в центре и окружен тусклой мертвенно-бледной короной. Желтоватый свет напомнил Гите, что она так и не сходила в туалет по-маленькому, но возможно, в этой ассоциации был виноват пропитавший коридор запах мочи.

Переходя от одной закрытой двери к другой, Фарах спросила:

– А что мы ищем?

– Заткнись, – цыкнула на нее Гита.

Фарах заозиралась и понизила голос:

– Ну да, потому что нам не надо, чтобы нас застукали.

– Нет, потому что ты меня достала.

– О. Прости. – В желтоватом сиянии фонаря синяки вокруг заплывших глаз Фарах казались фиолетово-черными. Она была похожа на маленькую панду.

Наконец они нашли незапертый класс. Открыв дверь, Гита вошла и осветила фонарем небольшое помещение. Ржавые подтеки в углах, казавшиеся безобидными при дневном свете, сейчас выглядели устрашающе. Ветхая крыша не спасала от дождей. Гита поманила Фарах за собой, и они приблизились к подносу с антимоскитной спиралью[59] – она полностью догорела, на подносе остался только серый комок с дорожками пепла вокруг.

1 В данном случае «-бхай» – гоноратив в языке гуджарати, суффикс, который добавляется к мужскому имени и выражает уважительное отношение говорящего; буквально означает «брат». (Здесь и далее примеч. пер.)

2 Гоноратив «-бен» добавляется к женским именам и буквально означает «сестра».

3 Навратри (Наваратри) – «Девять ночей» (санскр.) Индуистский десятидневный праздник, который отмечается два раза в год, весной и осенью, с первого дня после новолуния, и посвящен богине-матери Шакти-Дэви.

4 С 2009 г. в индийском штате Гуджарат действует сухой закон; он был принят после массовых отравлений метиловым спиртом.

5 «Кабадди» – спортивная игра, появившаяся в Древней Индии и популярная до сих пор. Две команды играют на прямоугольной площадке, поделенной на две части. Рейдер, «нападающий», должен за одну пробежку пересечь срединную линию, дотронуться на половине другой команды до как можно большего количества соперников, чтобы набрать очки, и вернуться на свою половину, обойдя «защитников». При этом пробежку нужно совершить на одном дыхании, то есть на выдохе, без вдоха, в доказательство чего рейдер обязан непрерывно повторять вслух слово «кабадди». Контроль за дыханием здесь построен на пранаяме – одной из йогических практик.

6 О Аллах! (араб.).

7 Пападам – очень тонкая хрустящая лепешка из чечевичной муки.

8 Ундхью – традиционное овощное блюдо индийского штата Гуджарат, требующее длительного процесса приготовления.

9 Пария – одно из названий, наряду с «неприкасаемыми», «низшими кастами», «зарегистрированными, или списочными, кастами», «хариджанами», «далитами», «пятыми», для индийских социальных групп, стоящих вне древней иерархии четырех варн (сословий брахманов, кшатриев, вайшья и шудр, которые делятся на «чистые» касты).

10 Далиты («угнетенные», санскр.) – термин, введенный на замену «неприкасаемым», в 30–40-е гг. XX в. доктором Бхимрао Рамджи Амбедкаром, борцом за их права.

11 Это прозвище или фамилия происходит от названия традиционных общин рыбаков-лодочников маллахов на севере и востоке Индии, одной из каст далитов. Деление на касты среди далитов соответствует местам их проживания и сферам деятельности, которые считаются «грязными» (чистка туалетов, ассенизация, сбор мусора, убой скота, выделка шкур, похоронные услуги и т. д.). По имени и фамилии, как правило, можно определить, к какой касте человек принадлежит.

12 Мангалсутра (букв. «священная нить», санскр.) – ожерелье, которое жених по индуистской традиции надевает на шею невесте в день свадьбы.

13 В Индии есть обычай перед свадьбой наносить на руки и ноги невесты символические узоры хной (мехенди).

14 Дандия – деревянные палочки, символизирующие мечи Дурги в «танце с мечами» (дандия-раас), традиционном гуджаратском танце, который воспроизводит бой богини с царем-демоном Махишасурой.

15 Гарба – гуджаратский народный танец.

16 Парафраз английской пословицы «никогда не поручай мальчишке мужскую работу».

17 «Любовный джихад» – бытующая в Индии исламофобская теория заговора, согласно которой мужчины-мусульмане соблазняют девушек-индуисток, чтобы обратить их в ислам.

18 Бихар – штат на востоке Индии.

19 Эмоциональное восклицание с оттенком огорчения, разочарования или недовольства. Яар на хинди означает «друг, подруга».

20 Дару – общее название для крепких алкогольных напитков на хинди и гуджарати.

21 Тхарра – индийский самогон, как правило, из сахарного тростника или из пшеничной шелухи.

22 Чутья, или чут, – оскорбительное слово на языке гуджарати, происходящее от грубого названия женского полового органа.

23 Здесь: Эй, подруга! (хинди, гуджарати). Часто используется просто как восклицание в различных эмоциональных контекстах.

24 Здесь: Ладно, подруга (хинди, гуджарати).

25 Мухвас – индийская закуска после еды, смесь из орехов и семян фенхеля, аниса, кориандра, кунжута и т. д., которая способствует пищеварению и освежает дыхание.

26 Индуистское приветствие, происходящее от имени одной из аватар Вишну – Рамы.

27 Пайса – одна сотая часть рупии.

28 Чапати – тонкие лепешки из пшеничной муки.

29 Дивали («огненная гроздь», санскр.) – главный индуистский праздник, символизирующий победу добра над злом; его отмечают в конце октября – начале ноября в течение пяти дней и в некоторых регионах Индии считают началом нового года.

30 Мукеш Дхирубхай Амбани – индийский миллиардер.

31 Крор – 10 миллионов рупий.

32 Натх – свадебное украшение, большое кольцо с подвесками, которое вдевается в прокол на левой ноздре невесты, а идущая от кольца цепочка закрепляется в прическе; символ чистоты и невинности.

33 Бхаджаны – индуистские религиозные песнопения.

34 Шенхай – духовой инструмент Северной Индии, род гобоя.

35 Бинди – цветная точка на лбу, разновидность тилака, которую носят в Индии замужние женщины.

36 Магарани – супруга раджи, или магараджи, то есть правителя.

37 Дези-дару – «индийский ром», дистиллят из сахарного тростника, легально производящийся в Индии.

38 «Гьян Вани» – образовательная радиостанция в Индии.

39 Предприниматель (фр.).

40 Слабая женщина (санскр., хинди).

41 Сильная женщина (санскр., хинди). «Нари Шакти Пураскар» – название премии, которую с 1999 г. индийское правительство вручает отдельным лауреаткам и организациям, внесшим вклад в расширение прав и возможностей женщин. Словосочетание нари шакти в Индии стало синонимом независимой, успешной женщины.

42 Букв.: «Сигнальте, окей, пожалуйста» (англ. сленг). В Индии этот призыв часто наносят на грузовики, автобусы и такси, чтобы предупредить водителей, едущих следом и собирающихся их обогнать. Иногда это выглядит как «HORN OK PLEASE», что означает то же самое.

43 Дупатта – длинный и широкий шарф-накидка, традиционная часть женской одежды в Индии.

44 Букв.: Большой брат (хинди).

45 Рабари – один из древних народов Индии, ведущий полукочевой образ жизни и проживающий сейчас в основном на западе страны, в штатах Гуджарат и Раджастан.

46 Кач – крупный административный округ в Гуджарате.

47 Бхабхи – «жена старшего брата»; в данном случае – формула вежливого упоминания (хинди).

48 Здесь: Вот это да! (Индийское одобрительное восклицание.)

49 Навоз (хинди).

50 В Индии круглые, четные суммы считаются неблагоприятными.

51 Гхогха – один из так называемых «малых», или «переписных городов» в индийском штате Гуджарат, для которых характерно отсутствие четких границ и немногочисленное население, преимущественно занятое в сельскохозяйственном секторе.

52 Бомбей – крупный город на западе Индии, административный центр штата Махараштра. С 1995 г. официально переименован в Мумбаи, но старое название до сих пор в ходу у индусов.

53 «Парл-Джи» – один из самых старых и популярных в Индии брендов печенья.

54 Один лакх в Индии равен 100 000 рупий.

55 «Пудин Хара» – индийское аюрведическое средство из смеси мятных масел для нормализации пищеварения.

56 Кулфи – индийское мороженое.

57 Букв.: головокружение (хинди). Имеется в виду любовная связь.

58 Простая, бесхитростная (хинди).

59 Антимоскитная спираль – репеллент от комаров. Изготавливается в форме спирали из высушенного порошка растения, содержащего инсектецидные вещества; при поджигании тлеет несколько часов, выделяя отпугивающий насекомых дым.

Продолжить чтение