Язык как инстинкт

Переводчик: Анастасия Пучкова

Научные редакторы: Александр Пиперски, Валерий Шульгинов

Научный консультант: Пётр Воляк

Редактор: Ольга Нижельская

Издатель: Павел Подкосов

Руководитель проекта: Анна Тарасова

Ассистент редакции: Мария Короченская

Художественное оформление и макет: Юрий Буга

Корректоры: Ольга Бубликова, Ольга Петрова

Верстка: Андрей Фоминов

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

© Steven Pinker, 1994, 2007

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина нон-фикшн», 2023

Гарри и Рослин Пинкер, которые подарили мне язык

Предисловие

Мне не встречался еще человек, которому не был бы интересен язык, и написал я эту книгу в попытке удовлетворить человеческое любопытство. В наши дни язык постепенно становится подвластен тому убедительному типу познания, который мы зовем наукой, хотя это почему-то держат от нас в секрете.

Человеку, просто интересующемуся языком, я надеюсь показать, что в повседневной речи есть богатство и изящество и это не ограничивается решением загадок, связанных с этимологией, необычными словами или тонкими стилистическими правилами.

Любителям научно-популярной литературы я надеюсь рассказать о последних открытиях, которые вы наверняка встречали в новостях (а во многих случаях о псевдооткрытиях): об универсальных глубинных структурах, о гениальных младенцах, о грамматических генах, о компьютерах и искусственном интеллекте, о нейросетях, о владеющих жестовыми языками шимпанзе, об умеющих говорить неандертальцах, о гениальных безумцах, о детях-маугли, о парадоксальных нарушениях мозга, об однояйцевых близнецах, разделенных при рождении, о цветных изображениях работающих зон мозга, о всеобщем праязыке. Надеюсь, я также отвечу на вопросы, возникающие у всех и каждого: почему в мире так много языков, почему взрослым так трудно дается их изучение и почему никто не может понять, как образовать множественное число от слова walkman[1]?

Студентам, еще мало знакомым с наукой о языке и мышлении или, что еще хуже, зубрящим теории о влиянии частотности слов на их восприятие или тонкости принципа пустой категории, я хотел бы передать то состояние интеллектуального волнения или даже предвкушения, которое несколько десятилетий назад дало старт бурному развитию современной науки о языке.

Моим коллегам, занимающимся совершенно разными дисциплинами и изучающим, казалось бы, никак не связанные между собой темы, я надеюсь предложить способ объединить эти обширные области знаний. И хоть я очень категоричный и упрямый исследователь, мало приемлющий компромиссы, которые часто затмевают суть изучаемого явления, многие споры ученых про язык напоминают мне притчу о слоне и слепых. В ней рассказывается о том, как несколько слепых пытаются составить свое представление о животном, трогая лишь какую-то его часть: кто-то хобот, кто-то бивень, кто-то ноги, – и спорят, так как их описания не совпадают. Синтез, который предложил бы я, заключается в том, чтобы поддерживать все стороны в вечных спорах формализма и функционализма, синтаксиса, семантики и прагматики и так далее. И если можно найти компромисс в этих спорах, то, вероятно, никогда и не было оснований их заводить.

Простому читателю, интересующемуся языком и человеком в самом широком смысле, я надеюсь предложить нечто непохожее на банальные речи о языке, которые, как правило, произносятся во время научных дискуссий как в гуманитарной сфере, так и в естественно-научной (причем часто людьми, никогда не изучавшими язык). Не знаю, плохо это или хорошо, но я могу писать только так, как пишу: в этой книге будет много глобальных идей, которые объясняют устройство мира и подкрепляются множеством значимых деталей. Я рад, что выбрал тему, которая позволяет раскрыть, что́ лежит в основе игры слов, поэзии, риторики, шуток и хороших книг. Я не стесняюсь приводить примеры как из произведений поп-культуры и речи обычных детей и взрослых, так и из работ выдающихся ученых в моей области и произведений величайших английских писателей.

Таким образом, эта книга предназначена для всех, кто использует язык, а значит – вообще для всех.

Я должен высказать благодарность многим людям. В первую очередь Леде Космидес, Нэнси Эткофф, Майклу Газзаниге, Лауре Энн Петитто, Гарри Пинкеру, Роберту Пинкеру, Рослин Пинкер, Сьюзан Пинкер, Джону Туби и особенно Илавенил Суббиа за ценные комментарии к рукописи, щедрые советы и поддержку.

Мой университет – Массачусетский технологический институт – это особое место для изучения языка, и я благодарен всем коллегам, моим нынешним и бывшим студентам за то, что многому меня научили. Спасибо Ноаму Хомскому за острые замечания и полезные советы. Спасибо Неду Блоку, Полу Блуму, Сьюзан Кэри, Теду Гибсону, Моррису Халле и Майклу Джордану за то, что они помогли мне разобраться в проблемах, рассмотренных в некоторых главах. Спасибо Хилари Бромберг, Якову Фельдману, Джону Хоуду, Сэмюэлу Кейзеру, Джону Киму, Гэри Маркусу, Нилу Перлмуттеру, Дэвиду Песецкому, Дэвиду Пёппелю, Энни Сенгас, Карин Стромсволд, Майклу Тарру, Марианне Тойбер, Майклу Уллману, Кеннету Уэкслеру и Карен Уинн за исчерпывающие ответы на мои вопросы, связанные с самыми разными темами: от жестовых языков до речевого стиля малоизвестных спортсменов и гитаристов. Спасибо библиотекарю Департамента исследования мозга и когнитивных наук Патрисии Клаффи и менеджеру информационных систем Стивену Уодлоу, специалистам в своем деле, которые помогали мне на протяжении всей работы над книгой.

Я благодарен Дереку Бикертону, Дэвиду Каплану, Ричарду Докинзу, Нине Дронкерс, Джейн Гримшоу, Мисии Ландау, Бет Левин, Алану Принсу и Саре Томасон за въедливое чтение этой книги и профессиональную критику. Также я признателен всем моим коллегам из киберпространства за то, что прощали мне мое нетерпение и нередко отвечали на мои вопросы за считаные минуты: Марку Ароноффу, Кэтлин Бэйнс, Урсуле Беллуджи, Дороти Бишоп, Хелене Кронин, Лайле Глайтман, Мирне Гопник, Жаку Ги, Генри Кучере, Сигрид Липке, Жаку Мелеру, Элиссе Ньюпорт, Алексу Рудницкому, Дженни Синглтон, Вирджинии Вэлиан и Хизер Ван дер Лели. Большое спасибо Альте Левенсон из средней школы Бялик за помощь с латинским языком.

Выражаю особую признательность моему агенту Джону Брокману, моим редакторам Рави Мирчандани (Penguin Books) и Марии Гуарнаскелли (William Morrow) – мудрые и подробные советы Марии помогли значительно улучшить финальную версию рукописи. Катарина Райс уже помогала с редактурой моих первых двух книг, и я очень рад, что она согласилась поработать и с этой книгой, особенно учитывая то, что я обсуждаю в главе 12.

Мое исследование было поддержано Национальными институтами здравоохранения (грант HD 18381), Национальным научным фондом (грант BNS 91–09766) и Центром когнитивных нейроисследований имени МакДоннела – Пью в Массачусетском технологическом институте.

Глава 1

Инстинкт овладения мастерством

Когда вы читаете эти строки, вы приобщаетесь к одному из чудес света. Мы с вами принадлежим к биологическому виду, обладающему удивительной способностью: мы можем с восхитительной точностью формировать представления в головах друг у друга. И я не имею в виду телепатию, управление сознанием или другие лженауки. Даже если кто-то в это верит, все это просто грубые инструменты в сравнении со способностью, которая, без сомнения, есть у каждого из нас. Эта способность – язык. Произнося звуки с помощью нашего речевого аппарата, мы вызываем у другого человека совершенно новые идеи. Эта способность проявляется так естественно, что мы почти забываем, насколько она удивительна. С помощью простых примеров я могу напомнить вам об этом. Добавьте к моим словам немного воображения – и я повлияю на ваши мысли, заставив вас думать об очень конкретных вещах:

Когда самец осьминога замечает самку, его серое тело внезапно становится полосатым. Он проплывает над самкой и начинает поглаживать ее семью щупальцами. Если она не сопротивляется, то он стремительно приближается к ней и просовывает восьмое щупальце внутрь ее дыхательной трубки. Семенная жидкость самца перемещается по его щупальцу, чтобы в итоге попасть в мантийную полость самки.

После праздника остались следы вишни на белом костюме? На алтарном покрове заметны капли вина? Немедленно замочите их в содовой! Она прекрасно очистит вашу ткань от пятен.

Дикси открывает Тэду дверь и поражается: она была уверена, что Тэд умер. Она хлопает дверью прямо перед ним и пытается убежать, но впускает его после того, как он признается ей в любви. Тэд пытается успокоить Дикси, и внезапно их охватывают чувства. Вдруг появляется Брайан, и Дикси признается Тэду, что недавно они с Брайаном поженились. Собравшись с силами, Дикси сообщает Брайану, что все еще любит Тэда и что Джейми – его сын. «Мой… кто?» – спрашивает ошеломленный Тэд.

Подумайте о том, что сделали сейчас эти слова. Я не просто напомнил вам про осьминогов. Теперь, если вы увидите, как осьминог становится полосатым, хоть это и маловероятно, вы точно будете знать, что произойдет дальше. Возможно, в следующий раз, когда вы окажетесь в супермаркете, из тысячи продуктов, которые там можно купить, вы выберете содовую, которая затем простоит у вас несколько месяцев, пока определенное вещество случайно не попадет на какую-то вещь. Теперь вы, как и миллионы других людей, знаете секреты главных героев, придуманных кем-то для сериала «Все мои дети». Конечно, мои примеры возможны только благодаря умению читать и писать, что делает наше общение особенно удивительным, так как все временные и пространственные границы стираются, позволяя общаться незнакомым между собой людям. В то же время очевидно, что без письма можно было бы обойтись, а на самом деле главным двигателем вербальной коммуникации является устная речь, которой мы овладеваем с самого детства.

Язык сыграл выдающуюся роль в истории развития человечества. Несомненно, человек и в одиночку способен быть блестящим инженером и решать многие проблемы, но цивилизация, состоящая только из Робинзонов Крузо, вряд ли покажется примечательной какому-нибудь внеземному наблюдателю. То, чем действительно удивителен наш род, отражено в притче о Вавилонской башне: люди, говорящие на одном языке, смогли подобраться так близко к небесам, что сам Бог испугался. Общий язык объединяет всех членов общества в информационные сети, обладающие невероятной совокупной силой. Любой человек может воспользоваться чужими гениальными идеями и счастливыми случайностями, произошедшими с другими людьми, или набраться мудрости, научившись на ошибках предшественников и современников. Люди могут объединяться в команды и координировать усилия с помощью достигнутых в ходе переговоров соглашений. Именно поэтому Homo sapiens стал видом, благодаря которому, так же как и благодаря синезеленым водорослям или земляным червям, на планете произошли глобальные изменения. Археологи обнаружили кости десятка тысяч диких лошадей у подножия скалы во Франции – то, что осталось от табунов, распуганных охотниками эпохи палеолита на вершине скалы 17 000 лет назад. Эти следы древнего сотрудничества и совместной смекалки могут пролить свет на то, почему саблезубые тигры, мастодонты, гигантские шерстистые носороги и десятки других крупных млекопитающих вымерли примерно тогда же, когда современный человек появился в местах их обитания, – очевидно, их истребили наши предки.

Язык и наша жизнь переплетены так тесно, что мы с трудом можем представить ее без языка. Если где-то на планете встретятся два человека, то, вероятнее всего, почти сразу они начнут обмениваться словами. Когда нам не с кем поговорить, мы говорим сами с собой, с собакой, даже с растениями. В наших социальных отношениях одерживает верх не самый быстрый, а тот, кто лучше всех владеет словом, – приковывающий внимание зрителей оратор, красноречивый обольститель, умеющий уговаривать ребенок, которому не составляет труда победить в борьбе интересов даже самого стойкого родителя. В случае афазии – потери речевой способности из-за поражений мозга – последствия могут быть ужасными, и в некоторых случаях семье пострадавшего даже может казаться, что человек как целостная личность потерян навсегда.

Эта книга посвящена человеческому языку. В отличие от других книг, в названии которых фигурирует язык, здесь вы не найдете наставлений о том, как нужно говорить правильно, не прочитаете о происхождении идиом и сленговых выражений, она не будет развлекать вас палиндромами, анаграммами, перечислением известных личностей, в честь которых что-то названо, или изысканными обозначениями групп животных вроде «стаи жаворонков», exaltation of larks[2] (букв. 'восторг жаворонков'. – Прим. пер.). Это связано с тем, что я намереваюсь писать не про английский и не про какой-либо другой язык – я расскажу о чем-то более общем: об инстинкте овладевать языком, говорить на нем и понимать сказанное. Наконец-то настало время, когда об этом есть что написать. Примерно 35 лет назад родилась новая наука, называемая теперь когнитивной. Чтобы объяснить, как устроено человеческое мышление, она использует методы психологии, информатики, лингвистики, философии, нейробиологии. За последние годы наука о языке значительно продвинулась вперед. Мы близки к тому, чтобы понимать языковые явления так же хорошо, как мы понимаем устройство фотоаппарата или то, зачем нам нужна селезенка. Я расскажу вам об удивительных открытиях, связанных с языком, некоторые из которых ничуть не уступают открытиям в естественных науках, но у меня есть и другие цели.

Недавние открытия, связанные с языковой способностью, оказали значительное влияние на наше понимание языка, его роли в жизни человека и на наше видение человечества в целом. Сейчас у большинства образованных людей есть сложившееся мнение о языке. Мы знаем, что язык – это важнейшее достижение человеческой культуры, основное воплощение нашей способности воспроизводить и понимать символы, которое не встречается ни у одного биологического вида и отличает человека от животных. Мы знаем, что язык и мышление тесно связаны и что разные языки порождают у их носителей различия в восприятии мира. Мы знаем, что дети учатся говорить, наблюдая за теми, кто о них заботится, и другими примерами для подражания.

Мы знаем, что грамматическим тонкостям раньше учили в школе, однако падение образовательных стандартов и распространение поп-культуры привело к пугающим последствиям: не каждый человек способен строить грамматически правильное предложение. Мы также знаем, что сумасбродный английский язык не поддается никакой логике. По-английски мы говорим one drives on a parkway and parks in a driveway, plays at a recital and recites at a play – 'Мы ездим по автомагистрали и паркуемся на подъездной дороге, играем на концерте и декламируем в спектакле', причудливо комбинируя корни drive и park, play и recite. Странность английской орфографии удивляла даже великих мыслителей: Бернард Шоу жаловался, что слово fish (рыба) вполне могло бы писаться как ghoti (если читать gh – как в слове tough 'трудный', o – как в слове women 'женщины', ti – как в слове nation 'нация'). И только инертность препятствует утверждению более рационального принципа орфографии – «как слышится, так и пишется».

На страницах этой книги я постараюсь убедить вас в том, что все эти распространенные знания неверны! И неверны они все по одной причине: язык – это не нечто, придуманное человеком, ему нельзя научиться так, как мы учимся определять время или выясняем, как устроено правительство. На самом деле язык – это особая часть устройства нашего мозга. Он представляет собой сложное, специализированное умение, которым ребенок овладевает спонтанно, не прилагая ментальных усилий и не следуя формальным инструкциям, связанным с последовательным выстраиванием внутренней логики языка. Он развивается одинаково у каждого человека и отличается от остальных процессов, связанных с обработкой информации или разумным поведением. По этим причинам некоторые ученые-когнитивисты описывают язык как психологический феномен, особый ментальный орган, нейронную систему или вычислительный механизм. Я же предпочитаю характеризовать язык необычным для большинства термином «инстинкт». В этом термине заключена идея о том, что люди знают, как говорить, так же инстинктивно, как пауки знают, как плести паутину. Плетение паутины не было изобретено каким-то непризнанным пауком-гением и не зависит от наличия специального образования, строительной специальности или архитектурного таланта. На самом деле пауки плетут свои сети просто потому, что они пауки и строение их мозга обусловливает потребность плести паутину и позволяет им в этом преуспеть. Хотя между языком и паутиной есть некоторая разница, я бы хотел, чтобы вы взглянули на язык именно с этой стороны, так как это поможет лучше понять явление, о котором мы будем говорить на протяжении всей книги.

Взгляд на язык как на инстинкт прямо противоположен популярному мнению, господствующему в общественных и гуманитарных науках. Язык является достижением культуры не в большей степени, чем прямохождение. Это и не проявление универсальной способности использовать символы: трехлетний ребенок, как мы увидим, обладает гениальными способностями справляться с грамматикой, но при этом он совершенно не компетентен в изобразительном искусстве, религиозной иконографии, дорожных знаках и других элементах семиотики. И хотя язык – это удивительная способность, свойственная среди всех живых существ только роду Homo sapiens, нет причин выносить изучение человека за пределы сферы биологии, поскольку наличие у какого-то биологического вида уникальной способности вовсе не уникально. Некоторые виды летучих мышей выслеживают летающих насекомых с помощью эхолокации, в основе которой лежит эффект Доплера. Некоторые перелетные птицы пролетают тысячи миль, вычисляя свой маршрут в соответствии с положением созвездий в зависимости от времени суток и времени года. В природном шоу талантов мы просто вид приматов с эксклюзивным номером, в котором мы с легкостью объясняем, кто, что и с кем сделал, с помощью звуков, которые мы издаем на выдохе.

Стоит только посмотреть на язык не как на необъяснимое доказательство человеческой уникальности, но как на биологическую адаптацию, вызванную необходимостью передавать информацию, и язык уже не будет казаться инструментом, формирующим наше сознание, чем он, как мы увидим, и не является. Более того, взгляд на язык как на чудо, созданное природой, как на дарвиновский «орган, обладающий совершенством структуры и способностью приспосабливаться к окружающей действительности, что по праву вызывает у нас восхищение», заставит нас по-новому и с уважением взглянуть на окружающих нас простых людей и на вечно высмеиваемый и критикуемый английский язык (да и на любой другой тоже). Сложность языка, с точки зрения ученого, – это то, чем мы овладеваем по праву рождения, а не то, чему учатся дети у своих родителей или в школе. Как сказал Оскар Уайльд, «образование – это замечательно, но надо хоть иногда вспоминать, что ничему, что действительно стоит знать, научить нельзя». Дошкольник, хотя и не говорит об этом, знает грамматику языка гораздо глубже и детальнее, чем самый толстый учебник по стилистике или ультрасовременная система компьютерной обработки речи. То же самое можно сказать обо всех людях, даже спортсменах, печально известных своей неграмотностью, или э-э-э, ну вы знаете, этих, как их там, подростках-скейтбордистах с их невразумительной речью. И наконец, поскольку язык является результатом тонко организованного биологического инстинкта, мы увидим, что это не просто что-то интересное и забавное, хотя именно такое впечатление складывается после чтения юмористических колонок в газетах. Я постараюсь восстановить репутацию разговорного английского и даже скажу несколько слов в защиту его орфографии.

Впервые идея о языке как одном из инстинктов была высказана самим Чарльзом Дарвином в 1871 году. В книге «Происхождение человека и половой отбор» ему пришлось столкнуться с проблемой языка, так как наличие последнего только у человека, казалось, бросает вызов его теории. Как и все остальные наблюдения Дарвина, его взгляд на язык невероятно современен:

Один из основоположников благородной науки филологии замечает, что язык – это такое же мастерство, как пивоварение или пекарское дело, но с ними скорее нужно сравнить умение писать. Язык, конечно, не то же самое, что любой другой инстинкт, ведь ему нужно учиться, но в то же время он сильно отличается и от искусств, так как человек обладает инстинктивным желанием говорить. Это подтверждается лепетом маленьких детей, и в то же время ни у одного младенца нет врожденного желания начать заниматься пивоварением, что-то выпекать или писать. Кроме того, ни один филолог сейчас не станет утверждать, что язык был создан намеренно – он складывался медленно и бессознательно, проходя через многие стадии развития.

Дарвин делает вывод, что язык – это инстинктивное стремление овладеть мастерством, которое присуще не только людям, но и некоторым другим видам, например говорящим птицам.

Понятие «языковой инстинкт», возможно, режет ухо тем, кто привык считать, что язык является высшей ступенью развития человеческого интеллекта, а инстинкт – это животный импульс, свойственный мохнатым или пернатым. Инстинктом служит намерение построить плотину или взлететь и полететь на юг, и следование этим импульсам делает животных похожими на запрограммированных зомби. Тем не менее один из последователей Дарвина, Уильям Джеймс, замечал, что инстинкт не обязательно представляет собой что-то, что должно произойти автоматически. Он утверждал, что у нас есть те же инстинкты, что и у животных, и, помимо них, многие другие. Наличие у нас гибкого интеллекта обусловлено взаимодействием многих конкурирующих инстинктов. И именно инстинктивная природа нашего мышления не дает нам увидеть в нем инстинкт.

Только уму, развращенному своей образованностью, могут казаться удивительными естественные процессы. Только он способен задаваться вопросом «почему?» в отношении любого действия, совершенного человеком инстинктивно. Только метафизик может спросить, почему, когда мы довольны, мы улыбаемся, а не хмуримся, почему перед толпой мы не можем говорить так же, как наедине с другом, почему мы способны потерять голову из-за девушки. Обычный человек только и скажет: «Конечно, мы улыбаемся. Конечно, наше сердце начинает взволнованно биться, когда мы обращаемся к толпе. Конечно, мы любим эту девушку, с прекрасной душой в совершенной телесной оболочке, существо, которое так ощутимо и явно создано природой, чтобы быть предметом вечной любви».

И так, вероятно, думает каждое существо о всем том, что оно делает в присутствии определенных объектов… Для льва это львица, которая создана для того, что любить ее вечно, а для медведя – медведица. Для курицы-наседки кажется чудовищной даже мысль о том, что в мире существует кто-то, для кого гнездо, полное яиц, не является поистине удивительным, ценным и никогда не надоедающим.

Таким образом, можно быть уверенными, что, какими бы невероятными нам ни казались инстинкты животных, наши инстинкты им представлялись бы не менее удивительными. Можно сделать вывод, что для животного все импульсы и стадии любого его инстинкта значимы сами по себе и кажутся единственным правильным и необходимым решением в каждый момент времени. Разве может муха не ощущать этот сладостный трепет, когда она наконец находит тот самый лист, или падаль, или ту самую кучку навоза, где она будет готова отложить свои яйца? Не кажется ли ей в тот момент, что откладывание яиц – это именно то, что она должна сделать? Должна ли она думать или заботиться о будущем личинки и о ее пропитании?

Я не мог бы сформулировать свою цель лучше. Механизм освоения языка понятен нам так же, как мухе – логическое обоснование откладывания яиц. Наши мысли слетают с губ так непринужденно, что не всегда подвергаются внутренней цензуре и из-за этого ставят нас в неловкое положение. Когда мы понимаем текст, поток слов мгновенно становится для нас потоком значений. Это происходит настолько автоматически, что мы можем забыть даже о том, что мы смотрим фильм на иностранном языке с субтитрами. Мы считаем, что ребенок овладевает своим родным языком, повторяя за своей матерью, но, когда ребенок говорит don't giggle me! (букв. 'не хохотай меня') или we holded[3] the baby rabbits вместо we held the baby rabbits ('мы держали крольчат'), это не может быть подражанием речи матери. Я хочу заразить ваш ум знаниями, заставить вас смотреть на эти дары природы как на нечто странное, побудить вас задавать вопросы «почему?» и «как?» в отношении этих кажущихся вам обыденными способностей. Попробуйте понаблюдать за иммигрантом, мающимся в попытке изучить второй язык, или за пациентом, перенесшим инсульт и пытающимся восстановить свою речь, попробуйте разобрать хоть минутку детского сюсюканья или сделать так, чтобы компьютер полностью понимал по-английски, – и язык уже не будет казаться таким естественным явлением. Легкость, понятность и автоматизм – это лишь иллюзии, за которыми скрывается богатейшая и красивейшая система.

В нашем веке самый известный аргумент в пользу того, что язык подобен инстинкту, принадлежит Ноаму Хомскому, лингвисту, который первым смог пролить свет на сложное устройство языка. В первую очередь благодаря Хомскому, вероятно, и произошла революция в лингвистике и когнитивной науке. В 1950-х годах в социальных науках господствовала концепция бихевиоризма, видными представителями которой были Джон Уотсон и Беррес Фредерик Скиннер. Использование глаголов мышления вроде «думать» или «знать» считалось ненаучным. Термины «разум» и «врожденный» были сродни ругательствам. Поведение объяснялось с помощью нескольких законов, предполагающих, что обучение состоит из реакций на определенные стимулы. Эти законы могут быть обнаружены, например, с помощью экспериментов, в которых крыс учат нажимать на кнопки, а у собак при звоне колокольчика начинает выделяться слюна. Однако Хомский обратил внимание на два особенно существенных факта о языке. Во-первых, практически каждое предложение, произносимое или воспринимаемое человеком, – это совершенная новая, никогда и нигде до этого не встречавшаяся комбинация слов. Следовательно, язык не может быть просто набором реакций на разные раздражители. В нашем мозге должен быть заложен алгоритм или программа, чтобы конструировать потенциально бесконечное количество предложений с помощью ограниченного набора слов. Такую программу можно назвать ментальной грамматикой (не путайте ее со школьной грамматикой или стилистикой, которые существуют лишь для того, чтобы указывать, как правильно писать). Второй факт заключается в том, что дети овладевают этими грамматическими правилами спонтанно, не следуя никаким инструкциям, так что в итоге они могут понимать синтаксические конструкции, которые до этого им ни разу не встречались. Вероятно, считал Хомский, дети с рождения должны владеть универсальной грамматикой, механизмом, одинаковым для всех языков, позволяющим ребенку выявлять в речи родителей синтаксические структуры. Хомский описывает это следующим образом:

Любопытно, что в науке последние несколько веков применялись различные подходы к изучению физического и умственного развития. Никто не стал бы относиться серьезно к гипотезе о том, что только человеческим опытом объясняется наличие у нас рук, а не крыльев или что определенное строение внутренних органов является результатом случайно приобретенного опыта. Вместо этого генетическая обусловленность строения нашего организма считается чем-то само собой разумеющимся, хотя на различия в величине, уровне развития и так далее могут влиять некоторые внешние факторы.

Эволюция личности, моделей поведения и когнитивных систем у высших живых организмов рассматривались совсем иначе. Принято считать, что в этих сферах ключевым фактором развития служит социальное окружение. Постепенное изменение структур сознания происходит произвольно и случайно. О мыслительной деятельности принято говорить не как о природном устройстве человека, а только как о результате исторического развития.

Тем не менее когнитивные структуры при серьезном рассмотрении оказываются не менее удивительными и сложно организованными, чем физическое строение, меняющееся на протяжении всей жизни организма. Почему бы нам не изучать особенности освоения когнитивных механизмов, каким является языковая способность, так, как мы изучаем строение сложно организованных органов человеческого тела?

На первый взгляд мое предложение может показаться абсурдным хотя бы из-за огромного разнообразия человеческих языков. Но при ближайшем рассмотрении эти сомнения развеиваются. Даже зная совсем немного о лингвистических универсалиях, мы можем быть уверены, что структуры, существующие в языках мира, весьма ограниченны… Каждый человек, когда овладевает речью, осваивает богатейший и сложнейший механизм, абсолютно невзирая на то, что ребенком на входе он получает лишь отдельные фрагменты этой системы. Тем не менее индивиды в речевом сообществе развивают, по существу, единый язык. Этот факт может объясняться только предположением, что носитель языка с рождения обладает ограниченным набором принципов, являющихся основой любого языка.

Тщательно анализируя предложения, которые носители считают правильными для своего родного языка, Хомский и другие лингвисты разработали теорию ментальной грамматики, лежащей в основе владения конкретным языком, и теорию универсальной грамматики, лежащей в основе грамматик отдельных языков. Работы Хомского мгновенно вдохновили других ученых, среди которых можно назвать Эрика Леннеберга, Джорджа Миллера, Роджера Брауна, Морриса Халле и Элвина Либермана, на открытие новых областей исследования, от изучения развития языка у ребенка и восприятия им речи до неврологии и генетики, и сейчас тысячи ученых изучают вопросы, поставленные Хомским. На данный момент Хомский входит в десятку самых цитируемых авторов в сфере гуманитарных наук (обойдя Гегеля и Цицерона и уступая только Марксу, Ленину, Шекспиру, Библии, Аристотелю, Платону и Фрейду) и является единственным живым представителем этой десятки.

Что говорится в этих цитатах, уже другой вопрос. Хомский не оставляет никого равнодушным. Реакции варьируют от выражения благоговейного почтения, обычно приберегаемого для гуру странных религиозных культов, до стирающих в порошок оскорблений, в которых ученые достигли высочайшего мастерства. Отчасти это объясняется тем, что Хомский критикует один из основополагающих принципов интеллектуальной жизни XX века – «главную концепцию социальной науки»[4], согласно которой человеческая психика формируется под влиянием окружающей среды. Но есть и другая причина: ни один ученый не может позволить себе игнорировать Хомского. Один из самых строгих его критиков, Хилари Патнэм, признает:

Когда ты читаешь Хомского, тебя сразу поражает его интеллектуальная мощь – сразу понимаешь, что имеешь дело с человеком незаурядного ума. И это происходит не только под чарами его влиятельной личности, но и под воздействием его очевидных интеллектуальных достоинств: оригинальности, презирающей все надуманное и легкомысленное; желания и умения вернуть к жизни давно забытые и устаревшие концепции (такие как «теория врожденных идей»); интереса к таким темам, как устройство человеческого разума, значимость которых остается неизменной.

Содержание этой книги, конечно, во многом обусловлено влиянием, оказанным на меня Хомским. Но это не просто пересказ идей Хомского, и я буду говорить о многих вещах не так, как это сделал бы он. Хомский озадачил многих читателей, заронив в них сомнение в том, что дарвиновский естественный отбор (в отличие от других эволюционных процессов) может объяснить происхождение языкового органа, существование которого он провозглашает. Мне кажется целесообразным изучать язык так же, как мы изучаем, например, устройство глаза, то есть как продукт эволюционной адаптации, основные части которого предназначены для выполнения важнейших функций, а взгляды Хомского на природу языка основаны в первую очередь на техническом анализе слов и структуры предложений и часто сводятся к излишнему формализму. Его рассуждения о человеке говорящем поверхностны и в высшей степени идеализированы. Во многом я тем не менее буду согласен с Хомским. Я считаю, что убедительные выводы об устройстве разума можно сделать, только если они подкреплены множеством разнообразных фактов. Именно поэтому эта книга весьма эклектична и описывает самые разнородные явления: от процессов формирования мозга с помощью ДНК до рассуждений газетных обозревателей. Лучше всего начать с того, почему вообще стоит считать человеческий язык инстинктом, то есть предметом изучения биологии человека.

Глава 2

Говоруны

До 1920-х годов считалось, что на Земле не осталось ни одного пригодного для жизни человека места, которое не было бы исследовано. Не была исключением и Новая Гвинея, второй по величине остров в мире. Европейские миссионеры, плантаторы и чиновники осваивали прибрежные низменности, будучи уверенными, что ни один человек не может выжить в суровых горах, простирающихся посередине острова. Однако горная цепь, которую было видно с каждого берега, оказалась на самом деле двумя хребтами, между которыми располагались широкие плодородные долины. Около миллиона человек эпохи каменного века, 40 000 лет изолированных от остального мира, населяло эти высокогорья Новой Гвинеи. Завеса тайны была приоткрыта лишь тогда, когда в притоке одной из главных рек было обнаружено золото. Наступившая вскоре золотая лихорадка привлекла Майкла Лейхи, независимого старателя, который 26 мая 1930 года вместе с товарищем и группой носильщиков из числа коренного населения низменных районов Новой Гвинеи начал исследовать горы. Взобравшись на вершину, Лейхи был поражен открывшимся перед ним видом обширной местности, поросшей травой. Однако к ночи его удивление переросло в тревогу, так как вдали виднелись огни, что очевидно свидетельствовало о заселенности долины людьми. После бессонной ночи, в течение которой Лейхи и его команда заряжали оружие и даже сконструировали простую самодельную бомбу, они впервые вышли на контакт с жителями горной местности. Удивление сторон было взаимным. В своем дневнике Лейхи записал:

Я испытал облегчение, когда мы увидели их [туземцев], впереди… мужчин, вооруженных луком и стрелами, позади них – женщин со стеблями сахарного тростника в руках. Когда Эвунга увидел женщин, он сразу же сказал, что вряд ли они собираются нападать. Мы помахали туземцам, чтобы те подошли, и они это проделали очень осторожно, останавливаясь каждые несколько метров, чтобы нас рассмотреть. Когда некоторые из них набрались смелости к нам приблизиться, мы увидели, что они были буквально потрясены нашим появлением. Когда я снял шляпу, те, что стояли поближе, в ужасе попятились. Один старик, открыв от удивления рот, осторожно подошел дотронуться до меня, чтобы убедиться, что я настоящий. Затем он упал на колени и потер руками мои голые ноги, вероятно, чтобы узнать, не нарисованы ли они, а после обхватил мои колени, прижимаясь своей лохматой головой. Женщины и дети наконец тоже осмелились подойти, и вскоре наш лагерь кишел народом, все бегали туда-сюда, что-то бормотали, перебивая друг друга и указывая пальцами… на все, что было для них в новинку.

Это «бормотание» оказалось их языком, ранее никому не известным. Их язык был одним из 800, обнаруженных с этого времени по 1960-е годы и используемых изолированными обитателями горных областей. Первый контакт Лейхи с туземцами, вероятно, воспроизвел то, что за всю историю человечества происходило сотни раз, когда два народа впервые встречались друг с другом. Все эти народы, насколько нам известно, на момент встречи уже имели собственный язык: каждый готтентот, каждый эскимос, каждый яномамо. Ни разу не был обнаружен «безмолвный» народ, и нет никаких упоминаний о том, что какой-то регион служил колыбелью языка, источником его распространения по всему миру.

Как и во всех остальных случаях, язык местных жителей, в гостях у которых оказался Лейхи, был не простой бессмыслицей, а каналом коммуникации, позволяющим выражать абстрактные идеи, описывать нематериальные сущности и строить сложные цепочки рассуждений. Жители горных районов напряженно совещались в надежде прийти к выводу о том, что собой представляют эти бледные привидения. Большинство предполагало, что Лейхи и его спутники – это реинкарнации их предков или другие духи в обличье людей, а ночью, возможно, они снова становятся скелетами. Туземцы договорились проверить на практике и попробовать прояснить ситуацию. «Один из наших людей спрятался, – вспоминает горный житель Кирупано Эзаэ, – и смотрел, как "белые люди" собираются справлять нужду. Он вернулся и сказал: "Эти люди с небес справляли нужду вон там". Как только они ушли, многие из наших мужчин отправились туда взглянуть. Когда обнаружили, что в том месте плохо пахнет, они сказали: "Их кожа, может, и отличается от нашей, но их дерьмо пахнет так же плохо"».

Универсальность наличия сложного языка – это открытие, вызывающее трепет у лингвистов, и главная причина считать язык не просто еще одним достижением культуры, но особым человеческим инстинктом. Культурные достижения существенно различаются по своей сложности в разных обществах, а внутри каждого они находятся примерно на одном уровне развития. Некоторые группы людей ведут счет, оставляя зарубки на костях, и готовят, разжигая огонь быстрым вращением палочек в выемке куска дерева; другие используют компьютеры и микроволновые печи. Однако язык устроен совершенно по-другому. Существуют примитивные сообщества, но не существует такого понятия, как примитивный язык. В первой половине XX века лингвист и антрополог Эдвард Сепир писал: «Когда речь идет о языковых формах, Платон стоит рядом с македонским свинопасом, а Конфуций – с диким охотником за головами из Ассама».

В качестве случайного примера того, каким сложным может быть языковая форма у неразвитых сообществ, приведу статью, недавно написанную Джоан Бреснан. Она посвящена сравнению грамматической конструкции в языке вунджо – одном из языков банту, на котором говорят в нескольких деревнях на склонах горы Килиманджаро в Танзании, – и аналогичной ей конструкции в английском языке, который она описывает как «западногерманский язык, на котором говорят в Англии и ее бывших колониях». Английская конструкция называется дативной[5], как, например, в предложениях She baked me a brownie 'Она испекла мне брауни' и He promised her Arpège 'Он пообещал ей духи Arpège'. В этих конструкциях непрямой объект me 'мне' или her 'ей' употребляется непосредственно после глагола, чтобы указать на того, в чью пользу совершается действие. Соответствующая конструкция в вунджо называется аппликатив, и ее сходство с английской дативной конструкцией, как замечает Бреснан, «можно сравнить со сходством между шахматами и шашками». В вунджо значение аппликатива выражается прямо в глаголе, у которого есть семь префиксов и суффиксов, два наклонения и четырнадцать времен; глагол согласуется с существительными, выражающими субъект действия, объект и бенефактив (в чью пользу совершается действие), каждое из которых имеет 16 родов. Эти роды никак не связаны с трансвеститами, транссексуалами, гермафродитами, двуполыми людьми и тому подобными группами людей, как предположил один из читателей этой главы. Для лингвиста слово gender 'род' сохраняет свое первоначальное значение 'класс, вид', такое же как в родственных ему словах generic 'родовой, общий', genus 'род', genre 'жанр'. Категория рода в языках банту связана с делением объектов на людей, животных, длинные предметы, группы предметов и части тела. Так случилось, что в европейских языках род (gender) соотносится с биологическим полом, по крайней мере у местоимений. По этой причине лингвистический термин «род» стал использоваться нелингвистами в качестве удобного способа указать на биологические различия; более точный термин sex 'пол' сейчас, кажется, закрепился в качестве деликатного способа обозначить процесс совокупления. Среди других хитроумных приспособлений, которые мне навскидку удалось заметить в грамматиках языков «примитивных» сообществ, сложная система местоимений в языке чероки кажется особенно удобной. В ней существуют разные способы выразить следующие значения: 'я и ты', 'я и другой человек, но не ты', 'я и несколько других людей, но не ты', 'я, ты и один или несколько других людей', которые в английском языке грубо сводятся к универсальному местоимению we 'мы'.

На самом деле люди, чьи языковые способности ошибочно недооценены, живут непосредственно среди нас. Лингвисты постоянно сталкиваются с мифом о том, что рабочий класс и менее образованные люди средних слоев населения говорят на более простом и грубом языке. Это пагубное заблуждение возникает постольку, поскольку нам кажется, что говорить – это очень легко. Однако обычная речь, как цветовое зрение или ходьба, является образцом настоящего инженерного совершенства – это процесс, который устроен так хорошо, что участник воспринимает его результат как должное, не отдавая себе отчет в том, какие сложные механизмы скрыты внутри. За такими «простыми» предложениями, как Where did he go? 'Куда он ушел?' или The guy I met killed himself 'Парень, которого я встретил, покончил с собой', которые любой носитель английского языка использует автоматически, скрывается множество алгоритмов, организующих слова так, чтобы они передавали определенное значение. Несмотря на десятилетия работы, ни одна искусственная языковая система не смогла даже приблизиться к тому, что может обычный человек, если не считать, конечно, HAL 9000 из «Космической одиссеи» или C-3PO из «Звездных войн».

Если сравнивать язык с автомобилем, то двигатель недоступен человеческому взгляду, а внешнему устройству и дизайну уделяется чрезмерное внимание. Пустяковые различия между доминирующим вариантом языка и вариантами других групп, такие как isn't any и ain't no 'нет никаких…', those books и them books 'те книги', а также dragged him away и drug him away 'утащил его прочь', считаются маркерами «правильной грамматики». Однако эти различия демонстрируют грамматическую изысканность не больше, чем то, что в некоторых регионах Америки стрекозу называют dragonfly, а в других регионах – darning needle, или то, что в Англии собаки – dogs, в то время как для носителей французского языка они – chiens. Даже то, что мы называем стандартным или литературным английским «языком», а его разновидности «диалектами» или «вариантами», может вводить в заблуждение, как будто между ними есть какая-то значимая разница. Лучшее определение языка дал лингвист Макс Вайнрайх: «Язык – это диалект, у которого есть армия и флот».

Широко распространен миф о том, что диалекты английского языка, отличные от стандартного английского, неполноценны. В 1960-х несколько педагогов-психологов с самыми благими намерениями заявили, что темнокожие американские дети были с детства лишены культуры, поэтому они не могут говорить на правильном языке и ограничиваются «нелогичной формой выразительного поведения». Этот вывод был основан на замкнутой и недружелюбной реакции учащихся на ряд стандартизированных тестов. Но если бы психологи понаблюдали за их спонтанными разговорами, то они бы открыли для себя тот простой факт, что культура темнокожего населения Америки повсеместно представлена в устной форме; в частности, субкультура уличной молодежи знаменита в анналах антропологии своей языковой виртуозностью.

Вот пример из интервью, проведенного лингвистом Уильямом Лабовым на крыльце в Гарлеме. Интервьюируемого звали Ларри, и он был самым «крутым» представителем банды тинейджеров под названием Jets. (В своей научной статье Лабов отмечает, что «встреча большинства читателей с Ларри вызвала бы довольно негативные реакции у обеих сторон».)

Первая встреча с грамматикой Ларри тоже вызвала бы негативную реакцию, но, с точки зрения лингвиста, его грамматика вполне согласуется с правилами английского диалекта под названием блэк-инглиш (Black English Vernacular). Самая примечательная черта этого диалекта с точки зрения лингвистики состоит в том, что он совершенно лингвистически не примечателен: если бы Лабов не привлек к нему внимание в попытке развенчать миф о том, что дети гетто не обладают надлежащей языковой компетенцией, блэк-инглиш считался бы просто отдельным языком. В то время как стандартный американский английский (САА) использует there перед глаголом-связкой в качестве пустого подлежащего, не обладающего лексическим значением, афроамериканский английский применяет it (ср. конструкции в САА There's really a God с конструкцией Ларри It's really a God. – Прим. пер.). Двойное отрицание, встречающееся у Ларри (You ain't goin' to no heaven), распространено во многих языках, например во французском (ne… pas). Как и носитель САА, Ларри меняет порядок следования подлежащего и вспомогательного глагола в некоторых предложениях, но набор предложений, в которых возможна эта инверсия, немного отличается. Ларри и другие носители блэк-инглиша в отрицательных предложениях типа Don't nobody know меняют местами подлежащее и вспомогательный глагол, а носители ССА делают это в вопросах (Doesn't anybody know?) и в некоторых других типах предложений. В блэк-инглише возможно опущение связки (If you bad), и это не просто лень, а систематическое правило, которое, по сути, представляет собой то же, что и правило стяжения в САА, благодаря которому конструкция He is сокращается до He's, You are – до You're и I am – до I'm. В обоих диалектах глагол be 'быть' может подвергаться изменениям только в определенных типах предложений. Так, ни один носитель САА не допустит стяжения в следующих случаях:

Yes he is! → Yes he's!

I don't care what you are. → I don't care what you're.

Who is it? → Who's it?

По тем же причинам ни один носитель блэк-инглиша не допустит здесь опущения формы глагола be:

Yes he is! → Yes he!

I don't care what you are. → I don't care what you.

Who is it? → Who it?

Обратите внимание, что носители блэк-инглиша не имеют тенденции уменьшать количество слов в предложении. Те, кто говорит на этом диалекте, используют полные формы определенных вспомогательных глаголов (I have seen), тогда как в САА обычно применяется их сокращенная форма (I've seen). В некоторых случаях блэк-инглиш точнее, чем стандартный английский, что для лингвиста, сравнивающего два языка, неудивительно. Конструкция he be working означает, что он вообще работает, то есть что у него есть постоянная работа; конструкция же he working подразумевает, что он работает именно в момент произнесения высказывания. В САА конструкция he is working выражает оба варианта. Кроме того, такие предложения, как In order for that to happen, you know it ain't no black God that's doin' that bullshit, показывают, что в речи Ларри можно найти полный набор грамматического инвентаря, который с трудом пытаются воспроизвести компьютерные лингвисты (относительные предложения, инфинитивные обороты, вложенные друг в друга придаточные и так далее), не говоря уже об оригинальном теологическом обосновании.

Другой проект Лабова включал в себя подсчет распределения доли грамматичных предложений в речи людей различных социальных классов в различных речевых ситуациях. В данном случае «грамматичное предложение» обозначает предложение, «оформленное в соответствии с правилами диалекта участников разговора». Например, если говорящий задает вопрос «Куда ты идешь?», ответ адресата «В магазин» не будет считаться неправильным, хотя он не является полным предложением. Такого рода сокращение (эллипсис), несомненно, является частью грамматики разговорного английского языка. Напротив, полные ответы вроде I am going to the store звучат неестественно и почти никогда не встречаются. «Неграмматичные» предложения по определению включают в себя бессистемно опущенные фрагменты, косноязычные запинки и бормотание, оговорки и другие бессвязные наборы слов. Результаты подсчетов Лабова очень любопытны. Подавляющее большинство предложений были грамматичны, особенно в ситуациях бытового общения, при этом в речи рабочего люда было больше грамматичных предложений, чем у представителей среднего класса. Больше всего неграмматичных предложений оказалось в записях докладов на научных конференциях.

Языковая сложность характерна для любой человеческой среды – это открытие приковывает к себе внимание и для многих исследователей убедительно доказывает врожденную природу языка. Но для некоторых упрямых скептиков, таких как философ Хилари Патнэм, это вовсе не доказательство. Он считает, что не все универсальное является врожденным. Так же как раньше путешественники не могли найти племя без языка, сейчас антропологи с трудом обнаруживают людей, до которых не дошли бы видеомагнитофоны, кока-кола или футболки с Бартом Симпсоном. Язык стал универсалией раньше кока-колы и приносит гораздо больше пользы. Это как есть с помощью рук, а не с помощью ног, что тоже универсально, но не требует изобретения специального инстинкта, чтобы объяснить, почему мы едим руками. Язык бесценен для любых повседневных занятий в жизни людей: приготовления пищи и организации жилища, выражения любви, ведения спора, переговоров, обучения. Известно, что нужда – мать всех изобретений, так и язык мог быть придуман предприимчивыми людьми давно и даже неоднократно. Возможно, как утверждает Лили Томлин, человек изобрел язык, чтобы удовлетворить свою глубинную потребность жаловаться. Универсальность грамматики просто соответствует универсальности запросов в людской жизни и универсальности ограничений при обработке информации мозгом человека. Во всех языках есть слова, обозначающие воду и ногу, потому что все люди испытывают необходимость обозначать эти понятия; ни в одном языке нет слова, состоящего из миллиона слогов, поскольку ни у какого человека не хватит времени его произнести. Будучи однажды изобретенным, язык закрепился в культуре, так как родители обучали ему своих детей, а дети повторяли за родителями. От культурных сообществ, обладающих языком, он, словно пожар, перешел к другим, более молчаливым. В основе этого процесса лежит удивительная гибкость человеческого разума, которому свойственны разнообразные стратегии обучения.

Таким образом, универсальность языка не подразумевает его врожденную природу в том же смысле, в котором завершение дня подразумевает начало ночи. Чтобы убедить вас в существовании языкового инстинкта, мне придется привести множество аргументов: от болтовни современных народов до предполагаемых грамматических генов. Важнейший шаг на пути к доказательству инстинктивной природы языка связан с моей профессиональной деятельностью – изучением развития речи у детей. Суть аргумента состоит в том, что язык универсален, потому что дети, его изучая, на самом деле каждый раз его заново изобретают, поколение за поколением, – и не потому, что их этому учат, не потому, что они, как правило, очень смышленые, не потому, что им это нужно, но потому, что они просто не могут этого не делать. Давайте рассмотрим несколько примеров.

Начать нужно с того, как возникли реальные языки, которые мы встречаем в современном мире. Можно подумать, что здесь лингвист столкнется с проблемой любой исторической науки: важнейшие события не подвергались записи тогда, когда они происходили. Несмотря на то что специалисты, занимающиеся историей языка, могут проследить происхождение современных языков от более древних, это лишь на шаг приближает нас к решению проблемы. Нам необходимо понять, как людям удалось создать такой сложный язык. Удивительно, но это возможно.

Посмотрим на два печальных явления мировой истории: трансатлантическую работорговлю и долговое рабство в Южно-Тихоокеанском регионе. Вероятно, помня о Вавилонской башне, некоторые хозяева табачных, хлопковых, кофейных и сахарных плантаций намеренно соединяли рабов и рабочих, говорящих на разных языках. Другие, может, и предпочитали определенные этнические группы, но вынуждены были соглашаться на смешанные группы, потому что выбора не было. Когда людям, говорящим на разных языках, необходимо общаться, чтобы решать насущные проблемы, но у них нет возможности выучить языки друг друга, они создают свой собственный язык, называемый пиджином. Пиджины представляют собой быстро меняющийся набор слов, заимствованных из языка колонизаторов или владельцев плантаций, используемых в речи без особого порядка и практически не изменяющихся с точки зрения грамматики. Иногда пиджин становится лингва франка и с течением времени его устройство усложняется, как это случилось, например, с пиджином на основе английского языка на юге Тихого океана. Принц Филипп во время одного из визитов в Новую Гвинею был приятно удивлен тем, как его называют на этом языке (fella belong Mrs. Queen 'паренек Королевы').

Тем не менее лингвисту Дереку Бикертону удалось показать, что во многих случаях пиджин может стать полноценным сложноустроенным языком в одночасье: стоит только группе детей столкнуться с пиджином в возрасте, когда они осваивают родной язык. Это случалось тогда, утверждает Бикертон, когда дети были изолированы от родителей и вместе находились под опекой людей, говорящих с ними на пиджине. Не довольствуясь воспроизведением бессвязного набора слов, дети внесли грамматическую сложность туда, где ее никогда не было, что повлекло за собой формирование богатой и выразительной речи. Язык, который образуется, когда пиджин становится родным для детей, называется креольским.

Главное доказательство Бикертона основывается на уникальном случае в истории. Несмотря на то что рабовладельческие плантации, породившие большинство креольских языков, к счастью, остались в далеком прошлом, один креольский язык появился не так давно, и мы можем изучать главных действующих лица этого процесса. Незадолго до наступления нового века на гавайских сахарных плантациях произошел бум, что незамедлительно потребовало привлечения рабочей силы, превышавшей количество задействованных местных жителей. Рабочих привозили из Китая, Японии, Кореи, Португалии, Филиппин и Пуэрто-Рико, что быстро привело к возникновению пиджина. Многие рабочие-иммигранты, создавшие пиджин, были еще живы, когда в 1970-х Бикертон брал у них интервью. Вот несколько примеров их речи:

Отдельные слова и контекст позволяли понять, что говорящий, 92-летний иммигрант из Японии, рассказывает о своих первых днях в роли фермера, занимающегося выращиванием кофе: He bought my coffee; he made me out a check ('Он купил у меня кофе, он выписал мне чек'). Само его высказывание может быть понято и по-другому – 'Я купил кофе. Я выписал чек'. Это было бы так, если бы он говорил о том, что сейчас сам является владельцем магазина. Другой говорящий, еще один пожилой иммигрант из Японии, благодаря одному из своих детей познакомился с чудесами цивилизации в Лос-Анджелесе и сообщает, что высоко на стене здания было установлено электрическое табло, показывавшее время и температуру. Третий говорящий, шестидесятилетний филиппинец, рассказывает: «Здесь лучше, чем на Филиппинах; здесь ты можешь достать какую угодно еду, а там не на что ее покупать. Одним из видов еды были лягушки (pfrawg)[6], которых он сам добывал на болоте методом удара по голове (kank da head[7]). Во всех этих случаях слушатель сам должен дополнить высказывания говорящего, чтобы понять его намерения, которые не всегда очевидны. Пиджин не предоставляет говорящим на нем обычного набора средств для передачи этих намерений: в нем нет порядка слов, префиксов и суффиксов, показателей времени или других маркеров временнóй и логической связи, в нем возможны только простые предложения и не существует способов обозначить, кто именно выполнил действие, что он совершил и с кем.

Однако дети, рожденные на Гавайях начиная с 1890-х годов и воспитывавшиеся в языковой среде пиджина, в конце концов начали говорить совсем по-другому. Посмотрите на несколько предложений на языке, который они создали, – гавайском креольском. Первые два принадлежат японскому владельцу плантации папайи на острове Мауи, другие два – бывшему японско-гавайскому работнику, рожденному на Большом острове, последнее – гавайскому менеджеру мотеля с острова Кауаи.

Пусть вас не вводят в заблуждение английские глаголы go, stay, came или фразы вроде one time, употребленные будто не к месту. Это не ошибочно использованные английские слова, а систематическое соблюдение грамматики гавайского креольского: в речи его носителей ранее полнозначные слова стали использоваться в роли вспомогательных глаголов, предлогов, падежных показателей и относительных местоимений. По всей видимости, именно так и возникает большинство грамматических показателей в хорошо известных языках. В английском, например, показатель прошедшего времени -ed, вероятно, восходит к форме прошедшего времени глагола do 'делать' – did: так, фраза he hammered 'он ударил молотком' первоначально имела вид he hammеr-did. Таким образом, креольские языки – это полноценные языки, с регламентированным порядком слов и грамматическими показателями, чего не было в иммигрантских пиджинах, и в то же время в креольских языках нет ничего заимствованного из речи колонизаторов, кроме звучания слов.

Бикертон отмечает, что если грамматика креольского языка по большей части является продуктом мыслительной деятельности детей и не подвергается влиянию сложного языка, который они слышат от родителей, то это может указывать на врожденность грамматического механизма в нашем сознании. Он утверждает, что в грамматике креольского языка, представляющей собой смесь грамматик неродственных языков, проявляется их необъяснимое сходство. Общая базовая грамматика, добавляет он, также выражается в ошибках, которые дети совершают, осваивая более популярные и развитые языки, будто какой-то древний узор, пробивающийся из-под тонкого слоя побелки. Когда маленький ребенок говорит по-английски следующие фразы, он неосознанно строит предложения, грамматичные во многих креольских языках:

Why he is leaving? 'Почему он уходит?'

Nobody don't likes me 'Никто меня не любит'.

I'm gonna full Angela's bucket 'Я наполню корзинку Анджелы'.

Let Daddy hold it hit it 'Пусть папа ударит по мячу бейсбольной битой, которую он держит'.

Утверждения Бикертона спорны, так как основаны на его собственной реконструкции событий, произошедших десятилетия или века назад. Однако его главная идея подкрепляется двумя недавними экспериментами, в которых процесс создания креольского языка детьми изучался в режиме реального времени. Эти открытия, как и многие другие, были получены при изучении жестовых языков глухих. Вопреки всеобщему заблуждению жестовые языки не являются просто набором жестов и пантомим, изобретением педагогов или закодированным устным языком, распространенным в том или ином сообществе. Жестовые языки есть везде, где есть неслышащие люди, и они все представляют собой отдельные, полноценные языки с грамматическим аппаратом, устроенным так же, как и в языках мира, имеющих звуковую форму. Американский жестовый язык, например, не похож на английский и на английский жестовый, особенности согласования и родовая система в нем больше напоминают системы в языке навахо или языках банту.

До недавнего времени в Никарагуа вовсе не было жестовых языков, так как неслышащие не контактировали друг с другом. Когда в 1970 году власть в Никарагуа перешла к сандинистскому правительству и состоялась реформа системы образования, были созданы первые школы для неслышащих. Обучение было направлено на натаскивание детей читать по губам и говорить, но результаты были плачевны, как и в других случаях обучения чтению по губам. Однако это не имело значения. На игровых площадках и в школьных автобусах дети разрабатывали собственную систему знаков, обмениваясь жестами, которые они используют дома, общаясь с членами семьи. Вскоре сложилась знаковая система, известная сейчас под названием Lenguaje de Signos Nicaragüense 'Никарагуанский жестовый язык' (НЖЯ). Сейчас НЖЯ на разном уровне используется молодыми людьми с нарушениями слуха в возрасте от 17 до 25 лет, которые придумали его, когда им было по 10 лет или чуть больше. По сути, это пиджин. Каждый говорящий на языке жестов использует его по-разному, и каждый опирается на многозначные, подробные описания, а не на систематическую грамматику.

Однако у детей вроде Майелы, чья школьная жизнь началась, когда им было около четырех лет, а значит, НЖЯ уже существовал, и у более младших учеников все устроено по-другому. Их жестовый язык более свободный и лаконичный, жесты более абстрактны и менее похожи на пантомиму. После тщательного изучения оказалось, что их язык настолько отличается от НЖЯ, что даже получил собственное название – Idioma de Signos Nicaragüense 'Никарагуанский жестовый идиом' (НЖИ). НЖЯ и НЖИ сейчас исследуются психолингвистами Джуди Кегль, Мириам Эбе Лопес и Энни Сенгас. Судя по всему, НЖИ – это креольский язык, возникший одномоментно тогда, когда маленькие дети оказались в окружении старших ребят, общающихся на жестовом пиджине. Бикертон так и предсказывал. НЖИ спонтанно обрел стандартизованную форму – все дети использовали его одинаково. Они привнесли в него много грамматических конструкций, которых не было в НЖЯ, и избыточные описания стали для них не так необходимы. Люди, использующие НЖЯ (пиджин), могут сделать жест, означающий «говорить с кем-то», а затем рукой показать направление от говорящего к слушающему. В то же время в НЖИ (креольском языке) жест с этим значением и представляет собой движение рукой от точки, символизирующей говорящего, к точке, символизирующей слушающего. Такой прием распространен во многих жестовых языках и, по своей сути, идентичен грамматическому согласованию в устной речи. Благодаря наличию системной грамматики НЖИ очень выразителен. Ребенок может посмотреть фантастический мультфильм и пересказать другому его сюжет. Дети используют НЖИ для создания шуток, стихотворений, историй, рассказов о жизни, он становится чем-то вроде клея, который скрепляет сообщество. Так на наших глазах рождается язык.

НЖИ представляет собой продукт коллективной деятельности многих детей, общающихся друг с другом. Если мы хотим связать богатство языка с устройством детского разума, нам, конечно же, нужно увидеть, как каждый ребенок вносит свою лепту в сложную грамматическую структуру, созданную до него. И снова исполнить наше желание помогает изучение людей с нарушениями слуха.

Когда неслышащие младенцы воспитываются родителями, использующими жестовый язык, они осваивают его так же, как все дети осваивают языки. Однако неслышащие дети со слышащими родителями (а таких большинство) не имеют возможности контактировать с носителями жестового языка во время взросления и иногда даже намеренно держатся от них на расстоянии воспитателями, которые придерживаются устной традиции и стремятся поэтому научить таких детей читать по губам и ими активно артикулировать, хотя большинство людей с нарушениями слуха и осуждают эти авторитарные меры. Когда неслышащие дети вырастают, они начинают искать сообщества таких, как они, и осваивать жестовый язык, используемый в средствах массовой информации, которые им доступны. Но к тому времени обычно бывает слишком поздно – они мучаются в попытке выучить жестовый язык, словно пытаются разгадать сложную головоломку (с подобными проблемами сталкиваются слышащие взрослые, когда изучают иностранный язык). Уровень владения жестовым языком у таких людей гораздо ниже, чем у тех, кто освоил его в детстве. Это похоже на то, как людей, иммигрировавших во взрослом возрасте, выдают акцент и очевидные грамматические ошибки. Получается, что среди нормальных с точки зрения неврологии людей только неслышащие способны дожить до взрослого возраста, не освоив никакого языка. Сложности, с которыми они сталкиваются, подтверждают, что полноценное освоение языка должно происходить в определенном, благоприятном для этого, детском возрасте.

Психолингвисты Дженни Синглтон и Элисса Ньюпорт исследовали глухого мальчика девяти лет, которому они дали псевдоним Саймон, и его родителей, также с нарушениями слуха. Родители Саймона освоили жестовый язык только в возрасте 15 и 16 лет, и, как результат, освоили его плохо. В американском жестовом языке (АЖЯ), как и во многих других, можно переместить слово в начало предложения и добавить к нему приставку или суффикс (в АЖЯ это выражается поднятыми бровями и приподнятым подбородком), чтобы обозначить, что это слово является темой предложения (приблизительно как в английском предложении Elvis I really like 'Элвис мне правда нравится'). Но родители Саймона редко использовали эту конструкцию, а когда использовали, делали ошибки. Например, однажды отец Саймона хотел выразить мысль My friend, he thought my second child was deaf 'Мой друг думал, что мой второй ребенок глухой', но у него вышло My friend thought, my second child, he thought he was deaf 'Мой друг думал, мой второй ребенок, он думал, что он глухой' – бессвязный поток жестов, который нарушает не только правила грамматики АЖЯ, но и, согласно теории Хомского, правила универсальной грамматики, которая лежит в основе всех естественных человеческих языков (позже мы увидим почему). Помимо этого, родители Саймона не смогли освоить систему глагольного спряжения. Глагол дуть в АЖЯ выражается разжатием кулака, расположенного горизонтально на уровне губ, что напоминает струю воздуха. Любой глагол в АЖЯ может быть изменен с целью передать длительность действия: носитель быстро повторяет жест, сопровождая его дугообразными движениями. Глагол также можно модифицировать, чтобы обозначить множество объектов, над которыми совершается действие (например, задувать несколько свечей): для этого надо выполнить жест, направленный в одну сторону, а затем повторить его, но завершить в другой. Изменения глагола могут быть использованы в одном из двух порядков: можно дуть по полукругу влево, затем вправо и затем повторить, а можно дважды дуть влево, а затем дважды – вправо. В первом случае это будет означать «задуть свечи на одном торте, затем на втором, затем снова на первом и на втором»; во втором случае – «долго задувать свечи на одном торте, а затем долго на втором». Этот элегантный набор правил был недоступен родителям Саймона. Они применяют эти модификации непоследовательно и никогда не используют их одновременно. Иногда случайно могут использовать их один за другим, грубо соединяя жестами, обозначающими «затем». Во многом родители Саймона были похожи на тех, кто общается на пиджине.

Поразительно, что, хотя Саймон имел дело не со стандартным АЖЯ, а с несовершенным его вариантом, которым владели родители, его жестовый язык был куда более правильной версией АЖЯ. Он без проблем понимал предложения с вынесенной в начало темой, и, если ему было нужно описать видео со сложным сюжетом, он почти безошибочно мог изменять формы глаголов, даже если требовалось осуществлять оба типа словоизменения в определенном порядке. Должно быть, Саймону как-то удалось вычленить неграмматичный «шум» его родителей. Вероятно, он смог понять формы, которые его родители употребляли непоследовательно, и переосмыслить их как обязательные. Он должен был увидеть в этих формах и в том, как их используют родители, имплицитную, хотя и неосознаваемую логику и заново изобрести в АЖЯ систему одновременного применения этих модификаций к одному глаголу и в определенном порядке. Превосходство языка Саймона по отношению к языку его родителей представляет собой пример возникновения креольского языка в жестах одного ребенка.

На самом деле достижения Саймона примечательны только потому, что он был первым, кто продемонстрировал это психолингвистам. Вероятно, существуют тысячи таких Саймонов: от 90 до 95 % неслышащих детей рождаются у слышащих родителей. Дети, которым повезло расти в окружении АЖЯ, учатся ему у своих родителей, освоивших его самостоятельно, но не полностью, только чтобы общаться со своим ребенком. Действительно, как показывает переход от НЖЯ к НЖИ, жестовые языки – это, несомненно, результат креолизации. Педагоги всегда пытались изобрести жестовые системы, иногда в качестве базы используя разговорные языки. Однако эти примитивные коды невозможно выучить, а если детям и удается что-то запомнить, то они это делают, преобразуя предоставленные им коды в более развитые естественные языки.

Исключительность создания языка детьми не требует исключительных обстоятельств вроде глухоты или столпотворения на плантациях. Точно такая же гениальная лингвистическая работа происходит каждый раз, когда ребенок осваивает родной язык.

Для начала давайте покончим с легендой о том, что это родители учат своих детей языку. Никто, конечно, не считает, что мамы и папы дают своим чадам полноценные уроки грамматики, но некоторые родители (и детские психологи, которые должны бы лучше в этом разбираться) полагают, что матери хоть и не напрямую, но учат своих детей языку. Эти уроки представлены в виде специальной разновидности речи, которая называется «материнский язык» (англ. Motherese, или, как называют его французы, Mamanaise[8]). Это интенсивные сеансы обмена фразами с повторяющимися словами и упрощенной грамматикой: «Посмотри на собачку! Ты видишь собачку? Там собачка!» В современной американской культуре среднего класса родительство считается внушающей трепет ответственностью, стражей, не допускающей ошибок, суть которой состоит в том, чтобы не позволить ребенку отставать в великой гонке жизни. Убеждение, что материнский язык необходим для освоения языка ребенком, – это часть того же менталитета, который отправляет яппи в центры детского развития, чтобы купить маленькие варежки с мишенями, помогающие деткам поскорее найти свои ручки.

Проблема станет понятнее, если изучить народные подходы к воспитанию в других культурах. Бушмены кунг из пустыни Калахари на юге Африки считают, что детей нужно тренировать сидеть, стоять и ходить. Они старательно выкладывают горы песка вокруг младенца, чтобы поддерживать его в стоячем положении, и, разумеется, вскоре каждый младенец может самостоятельно приподняться. Это кажется забавным, поскольку нам доступны результаты эксперимента, который сами бушмены вряд ли проведут: мы не учим наших детей сидеть, стоять и ходить, но они все равно начинают это делать, каждый в свое время. Точно так же другие народы могут почувствовать свое превосходство по отношению к нам. Во многих мировых сообществах не принято говорить с детьми по-матерински. В действительности эти люди вовсе не разговаривают с детьми, пока те не овладеют языком, только если не нужно время от времени что-то потребовать или за что-то отругать. И это не безосновательно. В конце концов, очевидно, что младенцы не понимают ни слова. Так зачем же тратить время и силы на разговор с самим собой? Любой разумный человек, конечно же, подождал бы, пока ребенок не начнет говорить и не станет возможным вести с ним диалог, что куда более приятно. Как объяснила антропологу Ширли Брайс Хит Тетушка Мэй, живущая в Пьемонте в Южной Каролине: «Ну не бред ли это? Белые родители слышат, что их дети что-то сказали, и говорят в ответ то же самое, а затем опять и опять спрашивают детей о чем-то, будто те должны были родиться, зная все это». Конечно, дети и в подобных сообществах начинают говорить, просто подслушивая то, как взрослые и другие дети общаются между собой, что мы можем заметить из речи Тетушки Мэй, говорящей на идеальном блэк-инглише.

В первую очередь похвалу за освоение языка заслуживают сами дети. Мы даже можем показать, что дети знают вещи, которым их не могли научить. Классический пример, демонстрирующий логику языка, Хомский приводит, когда говорит об образовании вопросительных предложений в английском языке с помощью изменения порядка слов. Каким образом мы составляем вопрос Is a unicorn in the garden? 'Находится ли единорог в саду?' к утвердительному предложению A unicorn is in the garden 'Единорог находится в саду'. Для этого нужно посмотреть на утвердительное предложение, найти вспомогательный глагол is и перенести его в начало предложения:

Теперь возьмите предложение A unicorn that is eating a flower is in the garden. В нем два глагола is. Какой из них переносить? Очевидно, что не первый, с которым вы сталкиваетесь при чтении предложения, – иначе у вас получится очень странный вопрос:

Почему же нельзя перенести первый is? Где мы ошиблись в этой простой процедуре? По словам Хомского, ответ кроется в устройстве языка. Несмотря на то что предложения представляют собой цепочки слов, грамматические алгоритмы в нашем разуме не различают слова в зависимости от их линейной позиции – «первое слово», «второе слово» и так далее. Вместо этого алгоритм объединяет слова в группы, а затем эти группы в группы следующего уровня, и каждой группе дается свое название, например именная группа подлежащего или глагольная группа. В действительности правило образования вопросов не подразумевает поиск первого вспомогательного глагола, встретившегося при просмотре цепочки слов слева направо. Оно подразумевает поиск вспомогательного глагола, который немедленно следует за группой, имеющей ярлык «подлежащее». Фраза a unicorn that is eating a flower, содержащая целую цепочку слов, ведет себя как одна грамматическая единица. Первый is глубоко зарыт в этой фразе и недоступен для того, чтобы подчиниться правилу образования вопроса. Перемещению подвергается второй is, следующий сразу же за группой подлежащего:

Хомский думал, что, если дети обладают встроенной языковой логикой, они смогут правильно задать вопрос к предложению с двумя вспомогательными глаголами, даже впервые с ним сталкиваясь. Это должно быть так, несмотря на то что неверное правило, согласно которому нужно при чтении рассматривать предложение как линейную цепочку слов, устроено проще и, вероятно, должно легче запоминаться. Это должно быть так, даже если предложения, благодаря которым можно понять, что не работает линейное правило, а работает правило, опирающееся на структуру предложения (то есть предложений, в которых второй вспомогательный глагол помещен внутрь группы подлежащего), настолько редки, что вовсе не существуют в материнском языке. Абсолютно точно ни один ребенок, который учится говорить на английском языке, не слышал от своей матери Is the doggie that is eating the flower in the garden? 'В саду ли собачка, которая ест цветок'. Для Хомского рассуждения такого рода – он их называет «аргументом от бедности стимула» – главное доказательство врожденного характера базовых языковых структур.

Утверждение Хомского было проверено с помощью эксперимента, который провели психолингвисты Стивен Крейн и Минехару Накаяма в детском саду при участии трех-, четырех- и пятилетних детей. Один из экспериментаторов управлял куклой Джаббы Хатта из «Звездных войн». Другой просил детей спросить Джаббу, смотрит ли Микки-Мауса мальчик, который несчастлив (if the boy who is unhappy is watching Mickey Mouse). Джабба, управляемый одним из ученых, должен был посмотреть на картинку и ответить «да» или «нет», но в действительности экспериментаторы проверяли реакцию мальчика, а не Джаббы. Дети радостно задавали нужные вопросы, и, как и предсказывал Хомский, никто из них не воспроизвел неграмматичный набор слов вроде Is the boy who unhappy is watching Mickey Mouse?, который получился бы, следуй они правилу поиска первого вспомогательного глагола.

Вы можете возразить, что эксперимент не показывает, что детский мозг способен определить подлежащее в предложении. Возможно, дети руководствовались просто значением слов. The man who is running 'Человек, который бежит' указывает на одно действующее лицо, играющее определенную роль в ситуации, и дети могли просто отслеживать, какие слова в предложении относятся к действующим лицам, а не то, какие слова входят в группу подлежащего. Крейн и Накаяма предвидели это возражение. В списке команд, которые они давали детям, были команды вроде Ask Jabba if it is raining in this picture 'Спроси Джаббу, идет ли на картинке дождь'. В английском языке в данном предложении имеется формальное подлежащее it, которое, конечно, не указывает ни на что на картинке; оно является «пустым» элементом и используется в предложении только потому, что правила синтаксиса английского языка требуют наличия подлежащего. Однако при образовании вопросов в английском языке оно ведет себя точно так же, как и другие подлежащие: Is it raining? Как же дети справляются с такими «словами-заменителями», не имеющими значения? Возможно, они мыслят так же буквально, как Робин Гусь в «Приключениях Алисы в Стране чудес»[9].

Однако дети – не Робин Гусь. Те, кто участвовал в эксперименте Крейна и Накаямы, задавали вопрос следующим образом: Is it raining in this picture? Они также не испытывали трудностей и с другими «пустыми» подлежащими, например, с there: Ask Jabba if there is a snake in this picture[10] 'Спроси Джаббу, есть ли змея на картинке', или с подлежащими, не обозначающими предметы: Ask Jabba if running is fun 'Спроси Джаббу, бег – это весело?' и Ask Jabba if love is good or bad 'Спроси Джаббу, любовь – это хорошо или плохо?'.

Универсальные ограничения на применение грамматических правил показывают, что базовую форму языка нельзя объяснить неизбежным результатом стремления к полезности. Во многих языках мира есть вспомогательные глаголы, и, как и в английском, во многих языках, чтобы образовать вопросы и некоторые другие конструкции, нужно их переместить в начало предложения, и это всегда будет зависеть от грамматической структуры предложения. Но это не единственный способ формулировать вопрос. С тем же успехом можно переместить самый левый вспомогательный глагол, стоящий в некоей последовательности слов, в ее начало, поменять местами первое и последнее слова или произнести предложение справа налево (трюк, на который способен человеческий разум; некоторые люди специально учатся говорить задом наперед, чтобы развлечься или удивить друзей). Конкретные способы образования вопросов в языках произвольны и зависят от того, что принято в обществе. Ничего подобного нет в языках программирования или в системе обозначений, принятой в математике. Универсальные механизмы, лежащие в основе всех языков и включающие в себя наличие вспомогательных глаголов, правила инверсии, существительные и глаголы, подлежащие и дополнения, словосочетания и клаузы, падеж и согласование и так далее, предполагают, что говорящие на разных языках имеют много общего с точки зрения устройства нашего мозга. Любые другие грамматические механизмы могли бы так же хорошо выполнять функции, свойственные упомянутым выше. Сходство языков мира так же удивительно, как если бы несколько изобретателей независимо друг от друга разработали одинаковые схемы устройства клавиатуры пишущих машинок, азбуку Морзе или дорожные знаки.

Доказательства того, что в нашем мозге существует программа, предусматривающая наличие грамматических правил, могут быть получены опять же из уст младенцев. Возьмем, например, согласовательный суффикс -s в английском языке, как в примере He walk-s 'Он идет'. Согласование во многих языках необходимо для понимания смысла предложения, но в современном английском языке оно избыточно и является остатком более богатой согласовательной системы, процветающей в древнеанглийском. Если бы эта система полностью исчезла, мы бы не испытывали в ней нужды, как не испытываем нужды в суффиксе -est в Thou sayest 'Ты говоришь'. Однако с точки зрения психологии наличие этого украшения (-s) говорящему дорогого стоит. Во время речи ему приходится оценивать предложение сразу по четырем критериям:

● Относится ли подлежащее к третьему лицу: сравните He walks 'Он идет' и I walk 'Я иду'.

● Имеет ли подлежащее форму единственного или множественного числа: сравните He walks 'Он идет' и They walk 'Они идут'.

● Осуществляется ли действие в настоящем времени или нет: сравните He walks 'Он идет' и He walked 'Он шел'.

● Является ли действие привычным и регулярным или происходящим в момент речи (имеется в виду аспект, то есть вид глагола): сравните He walks to school 'Он ходит в школу' и He is walking to school 'Он идет в школу'

Всю эту работу нужно проделать только для того, чтобы понять, использовать ли один суффикс. Чтобы научиться этому, ребенок должен, прежде всего, (1) заметить, что в некоторых предложениях глаголы заканчиваются на -s, а в некоторых – нет, (2) ему следует начать искать грамматические причины такого разнообразия (а не просто принять разнообразие как остроту жизни[11]), и (3) он не может успокоиться, пока все значимые факторы – время, вид, лицо и число подлежащего – не будут выбраны из целого океана потенциальных, но несущественных факторов (таких как количество слогов в последнем слове предложения, сделан ли объект, о котором идет речь, руками человека, или он создан природой, и, наконец, насколько тепло было в момент высказывания). Зачем это вообще кому-то нужно?

Но детям по каким-то причинам нужно. К возрасту трех с половиной лет или даже раньше они используют суффикс -s в 90 % случаев, когда он требуется, и практически никогда не используют в предложениях, где его применять не следует. Освоение этого мастерства происходит во время «грамматического взрыва», нескольких месяцев в течение третьего года жизни, когда дети внезапно начинают свободно строить предложения, соблюдая все тонкости разговорного языка своей среды. Например, дошкольница под псевдонимом Сара, чьи родители получили только среднее образование, следовала правилам согласования в английском языке, какими бы бесполезными они ни казались, в следующих сложных предложениях:

When my mother hangs clothes, do you let 'em rinse out in rain? 'Когда моя мама развешивает белье, ты позволяешь ему вымокнуть под дождем?'

Donna teases all the time and Donna has false teeth. 'Донна постоянно дразнится, и у нее фальшивые зубы'.

I know what a big chicken looks like. 'Я знаю, как выглядит курица'.

Anybody knows how to scribble. 'Все умеют калякать'.

Hey, this part goes where this one is, stupid. 'Эй, эта часть следует за этой частью, дурачок'.

What comes after "C"? 'Что следует после буквы C?'

It looks like a donkey face. 'Это выглядит как морда осла'.

The person takes care of the animals in the barn. 'Этот человек заботится о животных в сарае'.

After it dries off then you can make the bottom. 'Когда оно высохнет, вы сможете сделать днище'.

Well, someone hurts hisself and everything. 'Ну, кто-то делает себе больно и все такое'.

His tail sticks out like this. 'Его хвост торчит вот так'.

What happens if ya press on this hard? 'Что произойдет, если нажать на это изо всех сил?'

Do you have a real baby that says googoo gaga? 'У тебя есть настоящий ребенок, который говорит «агу»?'

Интересно и то, что Сара не могла просто имитировать речь своих родителей, запоминая слова с прикрепленным -s. Иногда Сара воспроизводила формы, которые вряд ли ей доводилось слышать от родителей:

When she be's in the kindergarten… 'Когда она в детском саду…' вместо When she is in the kindergarten.

He's a boy so he gots a scary one. [costume] 'Он мальчик, так что ему достался страшный костюм' вместо He's a boy so he got a scary one.

She do's what her mother tells her. 'Она делает все, что говорит ей мама' вместо She does that her mother tells her.

Должно быть, она сконструировала эти формы, используя собственную подсознательную версию правила согласования в английском. Сама идея имитации речи взрослых звучит подозрительно (если так, то почему дети не повторяют за привычкой своих родителей тихо сидеть в самолете?), а наличие примеров, подобных только что приведенным, явно показывает, что освоение языка не может быть объяснено тем, что дети подражают речи родителей.

Один шаг отделяет нас от того, чтобы окончательно доказать: язык – это особый инстинкт, а не просто умное решение проблем, придуманное представителями в целом разумного биологического вида. А если язык – инстинкт, то с ним должен соотноситься определенный участок головного мозга, может быть, даже специальный набор генов, позволяющий связывать речь и этот участок. Уберите эти гены или нейроны – и языковая способность будет повреждена, хотя другие интеллектуальные способности останутся в норме, или наоборот: поместите их в поврежденный мозг – и вы получите умственно отсталого человека, исправно владеющего языком, – лингвистически одаренного саванта. Если же, напротив, язык – это проявление человеческой смекалки, то мы должны ожидать, что повреждения и нарушения работы мозга негативно отразятся на всех интеллектуальных способностях человека, включая язык. Единственное, что можно ожидать в этом случае, – это что чем больше повреждено тканей головного мозга, тем глупее становится человек и тем хуже он владеет языком.

Языковой орган или грамматический ген еще не были обнаружены, однако поиски ведутся. Существует несколько типов неврологических и генетических нарушений, которые затрагивают языковую способность, но не отражаются на познавательной способности и наоборот. Один из них был известен уже сотни лет или даже тысячи. Когда повреждены определенные зоны в нижней части лобной доли левого полушария головного мозга – скажем, в результате инсульта или пулевого ранения, – люди часто страдают от синдрома, известного как афазия Брока. Один из пострадавших от этого синдрома, которому впоследствии удалось восстановить речь, совершенно отчетливо может воспроизвести в памяти то, что испытал:

Когда я проснулся, у меня немного болела голова, и я подумал, что спал, подложив под себя правую руку, потому что она вся затекла и покалывала и я не мог ею управлять. Я поднялся с кровати, но не мог стоять на ногах; в итоге я просто упал на пол, поскольку моя правая нога была слишком слабой, чтобы удержать меня. Я попытался позвать жену, находившуюся в соседней комнате, но не издал и звука – я не мог говорить… Я испытал шок и ужас. Не мог поверить, что это происходит со мной, и начал чувствовать себя растерянно и испуганно, а затем внезапно понял, что, должно быть, у меня инсульт. Это рациональное объяснение в некотором роде меня успокоило, но ненадолго, поскольку я всегда думал, что последствия инсульта необратимы… Затем я обнаружил, что могу немного говорить, но даже мне мои слова казались неправильными и вовсе не теми, что я собирался произнести.

Как подметил автор этого текста, не все пережившие инсульт так же удачливы, как он. Мистер Форд был радиооператором береговой охраны, когда в возрасте 39 лет он пострадал от инсульта. Нейропсихолог Говард Гарднер брал у него интервью три месяца спустя. Гарднер спросил у Форда о том, кем он работал, прежде чем попал в больницу.

– Я свя…нет…зист. Ах, заново. – Эти слова произносились медленно и с большим трудом. Речь звучала нечетко; мистер Форд выдавал каждый слог отрывисто, резко, хриплым голосом.

– Позвольте мне вам помочь, – вмешался я. – Вы были связистом…

– Связистом, верно, – Форд радостно завершил мою фразу.

– Вы служили в береговой охране?

– Нет, э-э, да, да… Масса… чусетс… Береговая охрана… лет. – Он дважды поднял руки, показывая число «девятнадцать».

– То есть вы прослужили в береговой охране девятнадцать лет.

– А… ну… так… верно… – ответил он.

– Почему вы в больнице, мистер Форд?

Форд посмотрел удивленно, будто хотел сказать: «Разве это не очевидно?» Он указал на свою парализованную руку и произнес:

– С рукой не очень. – Затем на свой рот: – Речь… не могу… говорить, как видите.

– Из-за чего вы потеряли речь?

– Голова, упал… Боже, нехорошо, инс, инс… Бог мой… инсульт.

– Понимаю. Не могли бы вы рассказать, мистер Форд, что вы делали в больнице?

– Конечно. Иду, э-э, физио, девять чсв, речь… два раза… читать… э-э, пи… э-э, тать, э-э, писать… практика… стано-вится лучше.

– Вы уезжаете домой на выходные?

– Ну да… Четверг, э-э, э-э, э-э, нет, пятница…Бар-ба-ра… жена… и, ох, машина… едем… шоссе… ну, знаете… отдых и… тэ-вэ.

– Вы понимаете все, что показывают по телевизору?

– Да, да… ну… поч-ти.

Очевидно, что говорить для мистера Форда стоило невероятных усилий, однако у него не было проблем с управлением речевыми мышцами. Он мог задуть свечу или прокашляться, а в письменной речи испытывал те же трудности, что и при говорении. Большинство дефектов речи были связаны именно с грамматикой. Он опускал окончания -ed и -s и служебные слова вроде or, be, the[12], несмотря на их высокую частотность в английском языке. Читая вслух, Форд пропускал служебные слова, хотя полнозначные слова, состоящие из тех же звуков, вроде bee 'пчела' или oar 'грести', он произносил. Он давал предметам названия и прекрасно их запоминал. Он понимал вопросы, суть которых выводилась из составляющих знаменательных слов, например такие, как Does a stone float on water? 'Держится ли камень на поверхности воды?' или Do you use a hammer for cutting? 'Используешь ли ты молоток для резки?'. Но он не мог понять вопросы, которые требовали грамматического анализа, например The lion was killed by the tiger; which one is dead? 'Лев убит тигром; кто из них мертв?'.

Несмотря на свою неспособность справляться с грамматикой, мистер Форд не испытывал никаких проблем с другими интеллектуальными задачами. Гарднер замечает: «Он был бдительным, внимательным и точно знал, где находится и почему. Он сохранял все интеллектуальные функции, которые не были связаны с языком: различал право и лево, мог рисовать левой рукой (неразвитой), вычислять, читать карты, заводить часы, конструировать объекты и выполнять команды. Коэффициент его интеллекта в не связанных с языком областях был выше среднего». Действительно, диалог с мистером Фордом показывает, что он, как и другие пациенты с афазией Брока, прекрасно осознает, что с ним не так.

Травмы, полученные в зрелом возрасте, не единственное, что может вызвать нарушение нейронных связей, лежащих в основе речевой способности. Некоторые здоровые во всех отношениях дети по каким-то причинам не могут овладеть языком в положенное время. Когда же они начинают говорить, то испытывают трудности с артикуляцией, и, хотя с возрастом она улучшается, эти люди продолжают допускать большое количество грамматических ошибок даже во взрослом возрасте. Когда не подтверждаются очевидные внелингвистические причины этих явлений – ретардация, расстройства восприятия, такие как глухота, расстройства, связанные с социальным взаимодействием, такие как аутизм, – детям ставят диагноз «специфическое расстройство речи» (Specific Language Impairment, SLI), который хоть и отражает суть проблемы, но никак не помогает ее решению.

Специалисты по коррекции речи, которых часто приглашают лечить сразу нескольких членов семьи, долгое время считали, что SLI передается по наследству. Последние статистические исследования показывают, что это может соответствовать истине. SLI обычно характерно для нескольких членов семьи: и если один из двух однояйцевых близнецов страдает от этого расстройства, то высока вероятность, что и второй тоже. Особенно выдающийся случай имел место в одной британской семье, которую мы назовем семьей К, и был изучен лингвистом Мирной Гопник и несколькими генетиками. Бабушка в этой семье имеет расстройство речи. У нее пятеро взрослых детей. Одна из дочерей, как и ее дети, этим расстройством не страдает. Остальные четверо – больны. В семье в общей сложности 23 ребенка, из которых 11 страдают от расстройства речевого спектра, а 12 абсолютно здоровы. Наличие заболевания не зависело от того, страдают ли родители или их дети недугом, каков пол ребенка или порядок его появления на свет.

Конечно, сам факт, что некоторые модели поведения распространены в семьях, не говорит о том, что это связано с генетикой. Рецепты, акценты, колыбельные также передаются из поколения в поколение, но они не имеют никакого отношения к генам. Тем не менее в нашем случае генетическое объяснение кажется достоверным. Если бы дело было в условиях жизни ребенка – плохом питании, влиянии звучащей речи взрослых или сиблингов с расстройством речи, в большом количестве времени, проведенном перед телевизором, в загрязнении свинцом из старых труб или в чем угодно еще, – то почему этот синдром так прихотлив и выбирает лишь некоторых членов семьи, совершенно не касаясь их сверстников (а в одном случае даже близнецов). На самом деле генетики, работавшие с Гопник, отмечали, что признак, передающийся по наследству, должен контролироваться отдельным доминантным геном, как это происходит c розовыми цветками на горохе, который изучал Грегор Мендель.

Что делает этот гипотетический ген? По всей видимости, он не влияет на общее умственное развитие; бо́льшая часть страдающих SLI членов семьи в тех частях теста IQ, которые не связаны с языковой способностью, показали результаты в пределах нормы. (Более того, Гопник работала с ребенком не из этой семьи, который также страдал расстройством речи, и он регулярно получал лучшие оценки в своем классе с углубленным изучением математики.) У таких ребят нарушена только языковая способность, но при этом они не похожи на людей с афазией Брока – они производят впечатление туриста, испытывающего большие трудности в чужом городе. Они говорят слегка медленно и нерешительно, тщательно продумывая, что они скажут, и всячески подталкивая своих слушателей прийти им на помощь и закончить за них предложение. По их словам, обычный разговор – очень напряженный умственный труд, и они по возможности избегают ситуаций, в которых им приходится говорить. В их речи часто содержатся грамматические ошибки, такие как неправильное использование местоимений или суффиксов, в частности множественного числа и прошедшего времени:

It's a flying finches, they are 'Это летающий зяблики' вместо They are flying finches 'Это летающие зяблики'.

She remembered when she hurts herself the other day 'Она вспомнила, как ушибается пару дней назад' вместо She remembered when she hurt herself the other day 'Она вспомнила, как ушиблась пару дней назад'.

The neighbors phone the ambulance because the man fall off the tree 'Соседи звонят в скорую, потому что мужчина падать с дерева' вместо The neighbors phoned the ambulance because the man fell off the tree 'Соседи звонят в скорую, потому что мужчина упал с дерева'.

They boys eat four cookies 'Они мальчики съедают четыре печенья' вместо Their boys ate four cookies 'Их мальчики съели четыре печенья'.

Carol is cry in the church 'Рождественское песнопение – это молитва в церкви' вместо Carol is a cry in the church (с артиклем).

Во время прохождения экспериментальных тестов у людей с SLI возникают трудности с заданиями, с которыми обычный четырехлетний ребенок справился бы без труда. Классический пример – это wug-тест, еще одно свидетельство в пользу того, что ребенок усваивает язык без подражания своим родителям. Тестируемому ребенку показывают картинку похожего на птицу существа и говорят, что эта птичка называется wug[13]. Затем показывают картинку с двумя такими птичками и говорят: «А теперь здесь два _____». Типичный четырехлетний ребенок не задумываясь выпалил бы слово wugs[14], в то время как взрослого с нарушениями речи такое задание поставит в тупик. Одна из женщин, которую наблюдала Гопник, после такого вопроса начала нервно смеяться и сказала: «Дорогая, может, что-то другое». Когда ее все-таки заставили ответить, она сказала: «Wug… наверное, wugness[15]? А, понимаю. Вы хотите объединить их в пару. Хорошо». Для другого животного с вымышленным названием zat она образовала множественное число так: «Za… ka… za… zackle». Наконец, для следующего, с названием sas, она смогла определить, что множественное число должно быть sasses. Воодушевленная успехом, она продолжила применять выведенную ею закономерность ко всем словам, образуя форму zoop-es от zoop и tob-ye-es от tob, показывая тем самым, что она еще не до конца усвоила правило. По всей видимости, в этой семье наличие дефектного гена каким-то образом влияет на способность вырабатывать правила, которые нормальные дети применяют неосознанно. Взрослые делают все, что в их силах, чтобы компенсировать отсутствие этой способности и пытаются логически вывести грамматические правила, но, как и можно ожидать, у них это выходит довольно нелепо.

При афазии Брока и SLI наблюдаются только речевые дефекты, в то время как другие когнитивные процессы остаются более-менее невредимыми. Однако это еще не доказывает, что язык функционирует отдельно от них. Возможно, язык требует гораздо большей работы нашего мозга, чем любая другая интеллектуальная задача. Если во многих случаях наш мозг может функционировать неторопливо, не на сто процентов, то в случае языка все системы нашего разума должны быть задействованы на полной мощности. Чтобы быть уверенными до конца, нам необходимо найти противоположный случай – лингвистически одаренных савантов, то есть людей с хорошим языком, но слабыми когнитивными способностями.

Ниже приведено другое интервью, которое у четырнадцатилетней девочки по имени Дениз взял психолингвист Ричард Кромер. Интервью было расшифровано и проанализировано коллегой Кромера Сигрид Липкой:

Я люблю доставать из писем открытки. Я получила сегодня кучу всего по почте, но ни одной рождественской открытки. Зато пришла выписка из банка!

[Выписка из банка? Надеюсь, там были хорошие новости.]

Нет, ничего хорошего.

[Да, у меня всегда так же.]

Ненавижу это… Моя мама работает наверху, в отделении, и она говорит: «Только не еще одно письмо из банка». Я ответила: «Это уже второе письмо за два дня». А она: «Хочешь, чтобы я сходила в банк во время обеда?», но я сказала: «В этот раз я пойду сама и разберусь». Я говорю вам, мой банк ужасный. Они потеряли мою банковскую книжку, понимаете, и я нигде не могу ее найти. У меня счет в банке TSB, но я думаю сменить банк, потому что он ужасный.

Они постоянно, постоянно теряют… [кто-то принес чай] Как мило.

[Да, прекрасно.]

У них это привычка. Они теряют, они потеряли мою банковскую книжку уже дважды в этом месяце. Думаю, я буду кричать. Моя мама вчера ходила в банк за меня. Она сказала: «Они снова потеряли твою банковскую книжку». Я спросила: «Можно я закричу?» – и я начала, а мама сказала: «Да, давай». Так что я орала. Раздражает, когда банк так поступает. TSB – не лучший вариант для сотрудничества. Они безнадежны.

Я видел запись интервью с Дениз – она производит впечатление разговорчивого, эрудированного собеседника, тем более для американского уха, поскольку говорит с изящным британским акцентом (фраза My bank are awful 'мой банк ужасен' совершенно правильна в британском английском, но не в американском). Я был очень удивлен, когда узнал, что все события, о которых она так ревностно рассказывает, – на самом деле плод ее воображения. У Дениз нет банковского счета, так что она не могла получить выписку по почте, а банк не мог потерять ее книжку. Хотя она периодически говорила о том, что у них с молодым человеком есть совместный банковский счет, у нее не было молодого человека и, очевидно, было весьма поверхностное представление о том, что такое совместный банковский счет, так как она постоянно жаловалась, что ее парень снимает деньги с ее части счета. Во время других разговоров Дениз занимала своих слушателей оживленными рассказами о свадьбе сестры, о каникулах в Шотландии с парнем по имени Дэнни и о счастливой встрече с отцом в аэропорту после долгой разлуки. Однако сестра Дениз не замужем, Дениз никогда не была в Шотландии, у нее нет знакомых по имени Дэнни, и они с отцом никогда не расставались надолго. В действительности у Дениз очень сильная задержка в развитии. Она не умеет ни читать, ни писать и не может иметь дело с деньгами или другими вещами, необходимыми для повседневной жизни.

Дениз родилась с расщеплением позвоночника (spina bifida), патологией позвоночного каркаса, при которой позвонки не прикрывают спинной мозг. Этот диагноз часто приводит к гидроцефалии, избыточному давлению спинномозговой жидкости в желудочках (крупных полостях) головного мозга, в результате чего мозг изнутри как будто «растягивается». По никому не понятным причинам дети с гидроцефалией в большинстве своем пребывают в состоянии, похожем на случай Дениз: они значительно отстают в развитии, но их речевая способность остается совершенно невредимой и даже в высшей степени развитой. Вероятно, раздувающиеся желудочки головного мозга давят на участки, необходимые для повседневной мыслительной деятельности, но не задевают те области, которые ответственны за развитие нейронных связей, участвующих в речевых механизмах. Это состояние имеет разные названия: например, «светская болтовня» (cocktail party conversation), «синдром говоруна» (chatterbox syndrome) и «болтология» (blathering).

Свободная, грамматически правильная речь может встречаться у многих людей с серьезными умственными расстройствами, в частности у шизофреников, у страдающих болезнью Альцгеймера, у детей-аутистов, у афатиков. Особенно интересный синдром был обнаружен, когда родители девочки с отклонением в развитии и «синдромом говоруна» из Сан-Диего прочитали статью Хомского в научно-популярном журнале и позвонили ему в Массачусетский технологический институт, предполагая, что их дочь может быть интересна с научной точки зрения. Хомский относится к категории «книжных» теоретиков, которые вряд ли отличат Джаббу Хатта от Коржика из «Улицы Сезам», так что он предложил им обратиться в лабораторию психолингвиста Урсулы Беллуджи в Ла-Хойе в Калифорнии.

Беллуджи совместно со своими коллегами, специалистами по молекулярной биологии, нейрологии и радиологии, обнаружила, что у девочки (которой они дали имя Кристал) и у ряда других детей, которых они обследовали позже, особая форма отклонения в развитии под названием синдром Уильямса. Причиной этого синдрома считается наличие дефектного гена в 11-й хромосоме, которая отвечает за регуляцию уровня кальция в организме и, таким образом, влияет на развитие мозга, черепа и внутренних органов. Хотя никто не знает, почему наличие дефектного гена в этой хромосоме вызывает именно такие последствия. Дети с синдромом Уильямса имеют необычную внешность: они худые, низкого роста, с узким лицом, широким лбом, плоской переносицей, острым подбородком, звездчатыми радужными оболочками глаза и пухлыми губами. Такое лицо иногда называют «эльфийским», а их самих – «пикси», хотя мне кажется, что они больше похожи на Мика Джаггера. Они имеют значительные умственные отклонения, их IQ примерно 50, и они не способны выполнять такие простые задания, как завязать шнурки, найти дорогу, достать необходимые предметы из шкафа, определить, где право, а где лево, сложить два числа, нарисовать велосипед или подавить свой природный инстинкт обнимать незнакомцев. Однако, как и Дениз, они хорошие собеседники и свободно говорят, хотя их речь довольно чопорна и неестественна. Ниже приведены две расшифровки речи Кристал, записанные, когда ей было 18 лет:

Что касается того, кто такой слон, это животное. Что касается того, где слон живет, он живет в зоопарке. Я тоже могу жить в зоопарке. Что касается того, что у него есть, у него есть длинные серые уши, уши веером, уши, которые могут надуваться от ветра. У него длинный хобот, который может собирать траву или сено… Когда они в плохом настроении, это может быть ужасно. Если слон разозлится, он может вас затоптать, он может на вас наброситься. Иногда слоны бросаются так, как будто это быки. У них большие, длинные бивни. Они могут поломать машину… Это может быть опасно. Если им очень надо, если у них плохое настроение, может случиться ужасное. Никто не хотел бы держать слона в своем доме. Все хотят кота, или собаку, или птичку.

Эта история про шоколадки. Когда-то давным-давно в Шоколадном мире жила Шоколадная принцесса. Она была очень вкусной принцессой. Она сидела на Шоколадном троне, и как-то раз к ней приехал Шоколадный мужчина. Он ей поклонился и сказал такие слова. Он сказал ей: «Принцесса, пожалуйста. Я бы хотел, чтобы вы посмотрели, как я работаю. За пределами Шоколадного мира очень жарко, и вы можете растаять и растечься по земле будто топленое масло. Но если солнце изменит свой цвет, тогда Шоколадный мир и вы вместе с ним не растаете. Вы можете быть спасены, если солнце поменяет свой цвет. А если солнце не поменяет свой цвет, то вы и Шоколадный мир обречены».

Лабораторные испытания подтверждают наше впечатление о том, что дети с этим синдромом владеют грамматикой языка; они понимают сложные предложения и могут исправить неграмматичные предложения так же, как это делают здоровые дети. У детей с синдромом Уильямса есть очаровательная особенность: им очень нравятся необычные слова. Если вы попросите нормального ребенка перечислить несколько животных, вы получите стандартный набор из зоомагазина или с фермы: собака, кошка, лошадь, корова, свинья. Если попросить сделать то же самое ребенка с синдромом Уильямса, вы получите куда более интересный зверинец: единорога, птеранодона, яка, козерога, водяного буйвола, морского льва, саблезубого тигра, ястреба, коалу, дракона и бронтозавра рекса, который особенно будет интересен палеонтологам. Такой ребенок одиннадцати лет вылил стакан молока в раковину и сказал: «Надо это эвакуировать». Другой, передавая Беллуджи свой рисунок, объявил: «Вот, доктор, это воспоминание о вас».

Такие люди, как Кирупано, Ларри, плантатор, рожденный на Гавайях, Майела, Саймон, Тетушка Мэй, Сара, мистер Форд, семья К, Дениз и Кристал, составляют путеводитель по носителям языка. Они показывают, что сложная грамматика присуща языку независимо от среды обитания человека. Для этого не нужно покидать каменный век, не нужно относиться к среднему классу, не нужно хорошо учиться в школе, да и вовсе не нужно достигать школьного возраста. Родители не должны окружать вас языком со всех сторон или даже хорошо им владеть. Чтобы жить в обществе, не нужно обладать необходимыми интеллектуальными способностями, содержать дом в чистоте и порядке или иметь четкое понимание окружающей действительности. На самом деле можно даже иметь все эти преимущества, но все равно не владеть языком на должном уровне, если отсутствуют необходимые гены или не работают определенные участки головного мозга.

Глава 3

Ментальный язык

Наступивший и прошедший 1984 год постепенно перестает ассоциироваться с ужасом тоталитаризма, описанным Джорджем Оруэллом в романе 1949 года. Однако вздыхать с облегчением еще рано. В приложении к роману Оруэлл написал о еще более зловещем времени. В 1984 году противник власти Уинстон Смит меняет свои убеждения после тюремного заключения, унижений, воздействия лекарств и пыток. К 2050 году не будет даже Уинстонов Смитов, так как к этому году будет разработана совершенная технология контроля над разумом – язык под названием «новояз».

Новояз должен был не только обеспечить знаковыми средствами[16] мировоззрение и мыслительную деятельность приверженцев ангсоца, но и сделать невозможными любые иные течения мысли. Предполагалось, что, когда новояз утвердится навеки, а старояз будет забыт, неортодоксальная, то есть чуждая ангсоцу, мысль, постольку поскольку она выражается в словах, станет буквально немыслимой. Лексика была сконструирована так, чтобы точно, а зачастую и весьма тонко выразить любое дозволенное значение, нужное члену партии, а кроме того, отсечь все остальные значения, равно как и возможности прийти к ним окольными путями. Это достигалось изобретением новых слов, но в основном исключением слов нежелательных и очищением оставшихся от неортодоксальных значений – по возможности от всех побочных значений. Приведем только один пример. Слово «свободный» в новоязе осталось, но его можно было использовать лишь в таких высказываниях, как «свободные сапоги», «туалет свободен». Оно не употреблялось в старом значении «политически свободный», «интеллектуально свободный», поскольку свобода мысли и политическая свобода не существовали даже как понятия, а следовательно, не требовали обозначений.

…Человеку, с рождения не знавшему другого языка, кроме новояза, в голову не могло прийти, что «равенство» когда-то имело второй смысл – «гражданское равенство», а свобода когда-то означала «свободу мысли», точно так же, как человек, в жизни своей не слыхавший о шахматах, не подозревал бы о другом значении слов «слон» и «конь». Он был бы не в силах совершить многие преступления и ошибки – просто потому, что они безымянны, а следовательно, немыслимы.

Однако еще не все потеряно для человеческой свободы: Оруэлл добавляет, что отсутствие слов делает мысли невозможными только в том случае, если мысли зависят от наличия слов. Обратите внимание на этот порочный круг: в конце первого абзаца сказано, что понятия не существует, а следовательно, оно не имеет названия, а в конце второго – у некоторых понятий нет названия, а значит, о них нельзя и подумать. Действительно ли мысли зависят от наличия слов? Действительно ли люди думают на английском, языках чероки и вунджо, а к 2050 году будут думать на новоязе? Или же наши мысли формируются с помощью какого-то бессловесного посредника – языка мыслей, или ментального языка, – и облекаются в слова только тогда, когда нужно передать наши мысли тому, кто слушает? Нет более ключевого вопроса для понимания языкового инстинкта.

В социальном и политическом дискурсе люди часто принимают за данность то, что слова определяют наше мышление. Под влиянием эссе Оруэлла «Политика и английский язык» эксперты начали обвинять правительство в манипуляции нашим сознанием с помощью эвфемизмов вроде «миротворчество» (бомбардировка), «увеличение государственного дохода» (налоги), «непродление контракта» (увольнение). Философы утверждают, что животные лишены языка, а значит, лишены и способности думать. Людвиг Витгенштейн писал: «У собаки не может появиться мысль "возможно, завтра будет дождь"», а значит, собаки не могут считаться существами, обладающими сознанием. Некоторые феминистки считают, что причиной существования сексизма является наличие в языке сексистской лексики, например использование местоимения he 'он', отсылающего к человеку любого пола. Как следствие, сразу же возникли реформаторские движения. На протяжении ряда лет предлагались многие способы заменить местоимение he на гендерно нейтральное, например E, hesh, po, tey, co, jhe, ve, xe, he'er, thon и na. Наиболее радикальное из этих движений называлось «Общая семантика». Оно было основано в 1933 году инженером графом Альфредом Коржибским и стало популярным благодаря книгам Стюарта Чейза и Сэмюэла Хаякавы, которые долгое время оставались бестселлерами (это тот самый Хаякава, который впоследствии прославился тем, что, будучи президентом колледжа в Сан-Франциско, не придавал значения протестам студентов, а также тем, что часто засыпал во время заседаний сената США). «Общая семантика» считает, что причиной человеческой глупости могут быть допускаемые языком и не видимые глазу «повреждения смысла». Держать в тюрьме сорокалетнего человека за кражу, которую он совершил в возрасте 18 лет, значит полагать, что сорокалетний Джон и восемнадцатилетний Джон – это один и тот же человек; грубая логическая ошибка, которой можно было бы избежать, если бы мы не называли их обоих Джоном, а Джоном₁₉₇₂ и Джоном₁₉₉₄ соответственно. Глагол to be 'быть' – особый источник возникновения логических ошибок, поскольку соотносит частное с общим, как в предложении Mary is a woman 'Мэри – женщина', а также позволяет уйти от ответственности, как в знаменитом «непризнании» Рональда Рейгана: «Были допущены ошибки». Некоторые сторонники «Общей семантики» желают полностью убрать этот глагол из языка.

Казалось бы, у таких идей есть основания: знаменитая концепция лингвистического детерминизма Сепира – Уорфа, согласно которой мышление людей зависит от наличия в языке тех или иных категорий, и более мягкая версия этой концепции – гипотеза лингвистической относительности, согласной которой различия между языками могут влиять на наличие различий в мышлении. Люди, которые за время обучения в университете, кроме этого, ничего не запомнили, сразу выпалят следующие сомнительные факты: в разных языках слова, обозначающие цвета, соответствуют разным областям цветового спектра; народ хопи совершенно по-другому понимает время; в эскимосском языке существуют десятки слов для обозначения снега. Если концепция верна, то ее следствия очень существенны, это значит, что основополагающие категории действительности не существуют в мире изначально, а предписываются конкретной культурой (а следовательно, их можно подвергать сомнению, что, видимо, объясняет извечную симпатию чувствительных студентов к этой концепции).

Но все это неверно. Идея о том, что мысль и язык суть одно и то же, – это пример того, что можно было бы считать общепринятым парадоксом – утверждением, которое противоречит здравому смыслу и которое при этом все считают истинным, поскольку смутно припоминают, что где-то его слышали, и поскольку из него много чего следует. Общепринятым заблуждением являются, например, такие «факты»: мы используем только 5 % возможностей нашего мозга, лемминги совершают массовые самоубийства, каждый год «Учебник бойскаута» по продажам опережает все другие книги, а реклама подсознательно может влиять на наши покупки. Подумайте об этом. Каждому из нас приходилось произносить или записывать предложение, а затем останавливаться и осознавать, что это не совсем то, что мы намеревались выразить. Чтобы возникло подобное чувство, наше высказывание должно отличаться от того, что мы имели в виду. Бывает и так, что совсем непросто подобрать слова для выражения какой-то мысли. Когда мы слушаем или читаем, мы обычно запоминаем только основной смысл, а значит, смысл должен существовать сам по себе без привязки к определенному набору слов. И если бы мысли зависели от слов, то как бы могли появляться новые слова? Как бы ребенок мог выучить свое первое слово? Как бы удавалось переводить с одного языка на другой?

Дискуссии, предполагающие, что язык определяет мышление, продолжаются только потому, что в обществе недоверие к этой идее подавляется. Бертран Рассел замечает: «Пусть собака и не может сказать, что ее родители были честными, но бедными, – но можно ли сделать из этого вывод, что собака не обладает сознанием?» (Она разве в отключке? Или она зомби?) Одна аспирантка однажды поспорила со мной, применяя очаровательно вывернутую наизнанку логику: язык должен влиять на наше мышление, поскольку если бы он не влиял, то у нас не было бы причин бороться с сексизмом в речи (очевидно, тот факт, что сексизм может быть оскорбителен, не является достаточной причиной). Что касается правительственных эвфемизмов, то их использование заслуживает презрения не потому, что они помогают контролировать наше сознание, а потому, что они позволяют лгать. Оруэлл довольно точно описал это в своем бессмертном эссе. Формулировка «увеличение государственного дохода» гораздо шире, чем понятие «налоги», и слушатели, естественно, полагают, что если бы политик говорил о налогах, то он бы так и сказал. Как только эвфемизм становится очевидным, люди уже не настолько запутаны, чтобы поддаться на этот обман. «Национальный совет преподавателей английского языка» ежегодно выпускает пресс-релиз, в котором высмеивает правительственные обороты речи, которые могут вводить нас в заблуждение, а намеренное акцентирование внимания на эвфемизмах – это популярный юмористический жанр. Обратите внимание, например, на речь разгневанного посетителя зоомагазина в «Летающем цирке Монти Пайтона»:

Как мы увидим в этой главе, нет никаких научных доказательств того, что языки существенным образом влияют на мышление их носителей. Однако мне бы хотелось сделать больше, чем просто поведать комичную историю попыток, доказывающих эту гипотезу. Идея о том, что язык формирует мышление, считалась убедительной в эпоху, когда ученые смутно представляли себе, как осуществляется мышление и каким образом его исследовать. Сейчас, когда ученые-когнитивисты знают, что такое мышление, соблазна приравнять его к языку уже намного меньше просто потому, что слова гораздо более осязаемы, чем мысли. Понимая, почему концепция лингвистического детерминизма несостоятельна, мы лучше поймем и как устроен сам язык, чему более подробно будут посвящены следующие главы.

Концепция лингвистического детерминизма тесно связана с именами Эдварда Сепира и Бенджамина Уорфа. Сепир, выдающийся лингвист, был учеником антрополога Франца Боаса. Боас и его студенты (в число которых входили Бенедикт Рут и Маргарет Мид) – ключевые фигуры в науке XX века, поскольку именно они выразили идею о том, что доиндустриальные народы не являются примитивными дикарями, но имеют язык, культуру и знания не менее сложные и значимые в их мире, чем наши кажутся нам. Изучая языки коренных народов Америки, Сепир отметил, что носители различных языков должны принимать во внимание множество аспектов окружающего мира просто для того, чтобы слова, стоящие рядом, составляли грамматичное предложение. Например, когда носители английского языка определяют, нужно ли к глаголу прибавлять суффикс -ed, они учитывают грамматическое время глагола, то есть то, как соотносятся время события, о котором они говорят, и момент речи. Носителям языка винту, когда они решают, какой глагольный суффикс употребить, не нужно учитывать грамматическое время, однако они должны обращать внимание на то, каким путем они узнали то, о чем собираются сказать: видели ли это сами или передают чужие слова.

Интересные наблюдения Сепира вскоре зашли еще дальше. Уорф работал инспектором в страховой компании Hartford Fire Insurance Company, а также в качестве хобби занимался исследованиями языков коренных народов Америки, что привело его на курс Сепира в Йельском университете. В своей широко цитируемой статье Уорф пишет:

Мы расчленяем природу в направлении, заложенном нашим родным языком. Мы выделяем в мире явлений те или иные категории и типы совсем не потому, что они (эти категории и типы) самоочевидны; напротив, мир предстает перед нами как калейдоскопический поток впечатлений, который должен быть организован нашим сознанием, а это значит в основном – языковой системой, хранящейся в нашем сознании. Мы расчленяем мир, организуем его в понятия и распределяем значения так, а не иначе главным образом потому, что мы – участники соглашения, предписывающего подобную систематизацию. Это соглашение имеет силу для определенного речевого коллектива и закреплено в системе моделей нашего языка. Это соглашение, разумеется, никак и никем не сформулировано и лишь подразумевается, и тем не менее мы – участники этого соглашения; мы вообще не сможем говорить, если только не подпишемся под систематизацией и классификацией материала, обусловленными указанным соглашением[17].

Что привело Уорфа к такой радикальной позиции? Он писал, что впервые задумался об этом, когда работал специалистом противопожарной безопасности. Он был поражен, насколько язык может вызвать у работников непонимание опасной ситуации. К примеру, один работник спровоцировал серьезный взрыв, бросив сигарету в «пустую» бочку, которая на самом деле была наполнена парами бензина. Другой разжег паяльную лампу рядом с «емкостью с водой», которая содержала отходы кожевенного завода. Мало того что это не была вода, эта жидкость выделяла воспламеняющиеся газы. Исследование языков Америки только укрепило убежденность Уорфа. Например, на языке апачей предложение «Это водопад» должно передаваться следующим образом: «Как вода или источник, белизна движется вниз». «Как это непохоже на наш образ мысли», – писал Уорф.

Однако чем больше изучаешь аргументы этого ученого, тем менее надежными они кажутся. Возьмем историю про рабочего и «пустую» бочку. Причина катастрофы якобы кроется в семантике слова «пустой», которое может значить и 'не наполненный привычным содержимым', и 'не заполненный ничем, абсолютно пустой'. Незадачливый рабочий, пострадавший оттого, что его восприятие окружающего мира вызвано языковыми факторами, не заметил различия между значениями «опустошенный» и «пустой», и, как следствие, взрыв… Но подождите. Пары бензина невидимы. Бочка, наполненная только парами бензина, выглядит так, будто в ней нет ничего. Очевидно, что с этим несчастным злую шутку сыграло собственное зрение, а не английский язык.